Бесплатный фрагмент - Думы потаённые

Я — физик

Слово «физика» слышу с детства, отец преподаёт физику в школе. Помню, как совсем маленькая оказалась в его школьном кабинете и заворожено смотрела на большие полупрозрачные диски с наклеенными полосками — покрутишь их, и между двумя блестящими шариками проскакивает искра. Жду с нетерпением, когда этот предмет появится в школьном расписании, а первой моей отметкой по физике становится «двойка». Ну кто же знал, что введение в учебнике тоже нужно учить, да ещё спросят именно меня!

Потом уроки Давиденко. Он входит, кладёт журнал на стол, обводит взглядом класс, произносит медленно: «Рас-ска-зать…» И все замирают в ожидании. Здесь нельзя успокаиваться потому, что спросили вчера, и сегодня наверняка не спросят. Спросить могут любого, в течение урока поднимается весь класс. А в конце четверти ученики, претендующие на отличную отметку должны отвечать по всему пройденному материалу и не только на вопросы учителя, вопросы задают и ученики. Я стою перед классом каждую четверть.

В последних классах уроки ведет Фохлер. Он директор школы, иногда его куда-то вызывают, его уроки отменяются, но потом он наверстывает всё, прихватывает любые «окна». На выпускном экзамене я отвечаю у доски, и ехидная «Шпулька» задает вопрос, которого явно нет в школьном курсе. Я теряюсь, не отвечаю, выхожу с ощущением провала, но при объявлении результатов всё-таки «пять» — пощадили.

Больше физики я люблю литературу, но поступать на филологический факультет не решаюсь. После него придется, скорее всего, работать учителем в школе, этого я не хочу.

Труднее всего при подготовке к вступительным экзаменам на физический факультет было заставить себя отказаться от чтения книг, без книг я не могла прожить и дня, читала всё время. Зубрю математические формулы, а в голову лезет:

Сегодня мне 17 лет,

В жизнь предо мной дорога,

Сегодня мне 17 лет —

Так мало и так много.

…

Нет, мне весь мир не удивить,

Не сжечь синице моря,

Но я могла бы повторить

Клич Данко, смелым вторя.

Экзамен по математике я «заваливаю» В условии задачи по алгебре о велосипедисте и пешеходе, вышедших из одного пункта в другой нет слова «одновременно». Кто-то ведь даже спрашивает, преподаватель отвечает, что хотя и не должен уточнять, но подтверждает — одновременно. Я не верю — запутывают! Задача тогда получается слишком простой, не может быть, чтобы такая была в университете. Решаю кучу вариантов, всё взаимно уничтожается, ответа нет, а на другие задачи уже не остается времени. Пишу: «При данных условиях задача определенного решения не имеет». А на другой день, не дожидаясь объявления результатов, забираю документы и уезжаю домой.

Стыдно, больно, первый щелчок по моему самолюбию, но поступать в другой институт, где объявлен дополнительный набор, отказываюсь: «Где провалилась, туда и поступлю!»

Год работаю лаборанткой физического кабинета в школе у отца, затем снова сдаю вступительные экзамены. На этот раз задача по алгебре достаточна сложна, сомнений не вызывает, но в задаче по геометрии допускаю досадную ошибку — при всех правильных рассуждениях и решении на чертеже у меня получается два перпендикуляра из одной точки. Отец говорит: «Двойку тебе много поставить за это!» и уезжает. Я готовлюсь к следующему экзамену, а отец возвращается на другой день: дома его пристыдили, отругали за то, что расстроил меня и уехал. А результаты экзамена по письменной математике я могу увидеть только в экзаменационном листе при сдаче устной математики. Если не «двойка», списки получивших неудовлетворительные отметки вывешивают на другой день, меня в этих списках нет.

Устный экзамен сдаю на «отлично», с удовлетворением вижу в экзаменационном листе «четвёрку» по письменному экзамену, следующий экзамен физика. Стою перед корпусом рядом с отцом, ожидая своей очереди, вызывают по фамилиям. Нервно подшучиваю: «Туда все заходят, а обратно никто не возвращается!». Стоящий рядом молодой человек внимательно смотрит на меня:

— Волнуетесь?

— Конечно!

— А как сдана математика?

— «Четыре» и «пять».

Он исчезает на какое-то время в корпусе, возвращается, подходит ко мне: «Идите и ничего не бойтесь». Я не придаю значения его словам — успокаивает. А вскоре меня вызывают. Я беру билет, начинаю решать задачу — одно условие лишнее, никак не используется, такого не должно быть. Называют мою фамилию. «Я ещё не готова!» Поднимаю голову: в дверях стоит новый знакомый, отчаянно машет рукой, показывая на вызвавшего меня преподавателя. Иду отвечать, путаюсь в теории, бормочу про лишнее условие. «Оно здесь и не нужно». Преподаватель берёт мой экзаменационный лист, пишет «отлично», я выхожу за дверь, ошарашенная. Парень разговаривает с моим отцом, оборачивается ко мне: «Ну как, все нормально?» Отец зовёт его пообедать с нами, но он отказывается, уходит.

Уже за столиком в столовой отец насмешливо осматривает меня: «С чего это он тебе помог? Наверно потому, что ты такая лохматая!» У меня длинные каштановые волосы распущены по плечам.

Но нужно сдать еще два непрофилирующих экзамена — сочинение и химию. На сочинении выезжаю на любимой свободной теме, а на химии вдруг наглею. Никогда не любила её в школе, готовила по краткому учебнику Хомченко только в дни, данные для подготовки. Запнулась при ответе на билет и вдруг услышала:

— Ну вот, хотела вам «отлично» поставить, придётся «хорошо».

— Спросите ещё!

А ведь шла с надеждой хотя бы на «троечку», этого достаточно. Преподавательница берёт мой экзаменационный билет: «Девушка, я не должна говорить, но у вас и так уже проходной балл, вы поступите». Ухожу, пристыженная.

Наконец-то я студентка! Срезаю свои длинные волосы (они отрастут снова только к третьему курсу), делаю короткую стрижку, готовлюсь к серьёзным занятиям.

Кстати, парня, помогшего мне на экзаменах, видела только раз, он работал лаборантом на одной из кафедр. А преподаватель, которому я сдавала физику, вёл у нас на первом курсе физический практикум. Физику стали читать только во втором семестре, сначала сплошная математика. Математический анализ дается мне с трудом — слишком все искусственно, наверно, такими методами можно доказать что угодно, аналитическая геометрия нравится больше.

Требования к студентам высокие, ответ на билет является лишь началом разговора, дальше могут предложить доказать полностью любую теорему и решить любую задачу. На экзамене по аналитической геометрии в конце второго курса я сижу перед экзаменатором два часа, доказывая теоремы одну за другой. Начинаю решать задачу, слышу: «Вы решите её таким методом, но очень нескоро», получаю «хорошо», выхожу, иду в столовую. Стою в очереди, но почему-то вдруг оказываюсь сидящей на стуле, рядом парень, сердито выговаривающий: «Вы же могли голову разбить!». Потеряла сознание и упала бы, если бы он не успел меня удержать.

Не могу отказаться от чтения художественной литературы. Увлекаюсь Роменом Ролланом, огромное впечатление на меня производит его «Очарованная душа». Открываю для себя Горького. Но не того официального, который «Мать» и «Буревестник», а его пьесы, «Человек», «Часы». Томик Евтушенко удается получить всего на несколько часов в читальном зале, торопливо переписываю любимые стихотворения.

Прощай, любимая!

Я твой

угрюмо,

верно,

и одиночество —

всех верностей верней.

Пусть на губах моих не тает вечно

Прощальный снег от варежки твоей.

В эти годы ведутся модные дискуссии о физиках и лириках, противопоставляется одно другому, я пытаюсь совместить.

Решаю задачу у доски на семинаре по оптике и вдруг замираю, останавливаюсь. Наш удивительный Никольский, оценивающий студентов по своей десятибалльной системе, внимательно смотрит на меня: «Вы могли бы учиться на „отлично“, не пойму что вам мешает. Недостаточная трудоспособность? Недостаточно любви к физике?». Скорее всего, и то, и другое.

Моя влюблённость на третьем курсе. Володя кладет мне руки на плечи: «Физик! Электронщик! Женись на такой! Уходишь в экспедицию — пачки писем, а их будут пачки, потому что почта работает нерегулярно. Приходишь из экспедиции — куча сплетен». Молчу. Ну и не женись! Подумаешь! Откуда, кстати, такие представления и не у него одного, что физики — это рестораны, поклонники. В сессию, особенно летнюю, когда из других общежитий доносится музыка, встречаются гуляющие парочки, мы сидим над конспектами и учебниками, как проклятые. Легко учиться разве что в группе педагогов, но их всего двадцать пять человек из более трёхсот студентов на курсе.

Кто же знал, что будет так больно, когда он внезапно женится на другой! Сижу над конспектами, а перед глазами его лицо: волнистые волосы, бакенбарды на висках, ямочка на подбородке. В читальном зале шумно, поднимаю недовольный взгляд, Володя в дверях как будто спотыкается об этот взгляд, торопливо уходит. А после каникул эта его поспешная женитьба: «Так вот, Ниночка (она), это Галка (я) … Так получилось… Прости меня!..» Подхожу к общежитию, а взгляд невольно поднимается к окнам его комнаты. Тёмные, опять тёмные, он с ней.

Стою на каком-то общем профсоюзном собрании в огромном зале химического военного училища, чувствую спиной взгляд с балкона. Оборачиваюсь — Володя. Смотрю на него издалека в раздевалке, его постоянно заслоняют, а меня начинает трясти противной мелкой дрожью.

Через год он начинает разводиться, она изменяет, да и не любила, похоже. Возможно, и беременность была не от него, воспользовалась его «порядочностью», чтобы прикрыться. Её из лыжной секции выгнали за разврат, Володя об этом не знал. Он начинает мне звонить, приходит. Я и простить не могу, и забыть не могу. Мучаюсь, не верю ему, встревожились родители, начались нелады с учебой, ссорюсь с соседками по комнате в общежитии.

Начинается аритмия, вегето-сосудистая дистония. К одному экзамену готовлюсь лёжа, один сдаю после сессии, из-за этого «хвоста» начинаю отставать по радиофизическому практикуму. Хохлов ко мне особенно въедлив, замечает в огромной лаборатории:

— Почему опоздали, Попова?

— Троллейбуса не было!

Ещё хуже становится, когда он начинает жалеть:

— Только не надо опускать крылья!

Не выдерживаю, вскакиваю из-за стола, выбегаю, слёзы текут ручьем. С трудом дотягиваю почти до летней сессии. Потом два месяца в больнице и академический отпуск.

Оканчиваю университет, уезжаю по распределению в город Ковров. Здесь начинаю работать сначала в теоретической группе, потом меня переводят в другую лабораторию. Пытаюсь ездить в командировки, как большинство сотрудников лаборатории, но в сборочном цехе от постоянного шума у меня кружится голова, темнеет в глазах. Снова возвращаюсь в теоретическую группу к Вадиму Борисовичу. Он предлагает начать программировать, как его жена, для женщины это больше подходит. Начинаю программировать, и это становится моей специальностью на всю жизнь.

В профессии программиста, кстати, много творческого, как и в литературе. Но любовь к литературе у меня навсегда, жалею, что мои сыновья мало читают.

Стройотряд

Мне не вернуть утраченную часть своих дневников, но память вновь и вновь возвращает меня в прошлое. Вспоминаю студенческие годы и стройотряд, в котором я была один раз после третьего курса.

С первого по третий курс студенты университета должны были отрабатывать летом трудовой семестр. Могли работать на ремонте общежития, в самом университете, спортивный лагерь засчитывался тоже как трудовой семестр. Попасть в строительный отряд было престижно, туда брали не всех. Обязательно нужно, чтобы всё было в порядке с учебой, никаких «хвостов», лентяев не брали. Командиры отрядов, которые отправлялись в Сибирь, сами подбирали себе работников. У них была возможность хорошо заработать, но работали они много, с полной отдачей, «от темна до темна».

Наш отряд формировался для работы в Саратовской области, на строительство элеватора. Записывалась я в этот отряд в одиночку, после того, как перестала заниматься в секции лёгкой атлетики и, соответственно, ездить в спортивный лагерь. Девушки с нашего курса там были, но из других групп, также было много студентов второго курса. Большинство записавшихся в отряд занимались в туристической секции, знали друг друга по походам.

С учёбой у меня было всё в порядке, один экзамен я сдала досрочно, но несколько расстроила неожиданная «тройка» по методам математической физики. Предмет я знала, билет попался понятный. Подвела, возможно, моя фотографическая память. Порой я запоминала конспекты так, как будто вижу их перед глазами, со всеми рисунками, схемами. Так и записываю на листочке, готовясь к ответу. А преподаватели, увидев такую подробную запись, вероятно, решают, что я пользовалась шпаргалками. Тем более, что исторические даты, фамилии и лица людей я запоминаю плохо, мне надо много раз увидеть человека, чтобы я стала его узнавать. Отвечали мы вместе с парнем из нашей группы, но ему разрешалось подумать над ответами на дополнительные вопросы, у меня преподаватель требовал немедленного ответа, а потом вдруг взял мою зачётку и написал в ней «удовлетворительно». Спорить я не стала, удивлённо посмотрела на преподавателя и вышла из аудитории.

На следующий день этот экзамен сдавала другая группа, в которой училась девушка, также записавшаяся в наш стройотряд. Мне нужно было уточнить у неё время следующего сбора, я ждала её у окна возле аудитории. Преподаватель вышел, внимательно посмотрел на меня, ушел. Потом вышел ещё раз:

— Ваша фамилия Попова?

— Да.

— А что вы хотите?

— Ничего, я просто жду девушку.

Он помолчал некоторое время.

— Мне показалось, что я был несправедлив к вам вчера. Тем более вы ушли с таким видом. Хотите исправить отметку? Если вы ответите сейчас, я зачеркну и напишу другую отметку в зачётке.

Неожиданное предложение, от предмета я уже отключилась, «сдала обратно». Но что я теряю? «Тройка» уже есть, хуже не будет. Я согласилась.

Преподаватель предложил мне ответить на тот же билет, что и вчера, но выслушивал терпеливо, иногда подправлял. Потом взял мою зачётку, зачеркнул «удовлетворительно», написал сверху «хорошо».

Приехал наш стройотряд в село Романовку, разместили нас в школе-интернате. Командир и комиссар отряда были не студентами, как в других отрядах, а работниками одной из кафедр университета. Окончили аспирантуру, но диссертацию по каким-то причинам не защитили, остались работать просто инженерами. Они были чем-то похожи друг на друга, невысокие, полноватые, с пухлыми деловыми портфелями в руках. Поселились они в том же интернате, но отдельно от студентов, взяли на себя только управленческие функции, то есть непосредственно на стройке с нами не работали.

В первый день нас выстроили на линейке и предложили выбрать специальности: бетонщик, арматурщик, штукатур. Мы не очень представляли будущую работу, большинство девушек записались в штукатуры, я попала в арматурщики. Нам выдали рабочую одежду, инструменты. Инструментами арматурщиков оказались кусачки. Мы должны были связывать алюминиевой проволокой вертикальную и горизонтальную арматуру, перекусывать проволоку кусачками.

Элеватор представлял собой ряд круглых бетонных башен, довольно высоких в завершённом виде. Наверху каждой башни деревянная площадка, с которой ведутся работы по установке арматуры, бетонированию. Эта площадка поднимается всё выше, а получающиеся застывшие бетонные стенки штукатурятся внутри и снаружи. Бетонщики и штукатуры работают только днём, а арматурщики должны работать и ночью. Бетон застывает постепенно, площадку непрерывно поднимают домкратами, арматура опускается, надо успевать её надвязывать. Вертикальная арматура представляет собой короткие, толстые, витые, металлические прутья, горизонтальная — прутья гораздо длиннее. Те и другие навалены кучами на площадках, их надо вытаскивать, привязывать на определенном расстоянии. Каждый рабочий выполняет всю работу полностью. Нашим девушкам тяжело вытаскивать из спутанной кучи горизонтальную арматуру, протаскивать её под домкратами. Мы работаем бригадами — три девушки и один парень. Ребята протаскивают нам арматуру, мы привязываем её проволокой. Ночью, особенно к утру, спать хочется всё сильнее, но ночью легче, чем днём под открытым солнцем. Я плохо переношу жару, у меня темнеет в глазах. В нашей бригаде Наташа, Вера, Валера и я. Валера красивый — темноволосый, синеглазый. Роста только невысокого, но дочка одной из рабочих не сводит с него глаз. Мы подкалываем:

— Валера, подари Кате фотографию, а то она работать не может, любуется на тебя.

— Отстаньте, ехидины!

Ночью Валера быстро протягивает нам партию горизонтальной арматуры и, пока мы её привязываем, засыпает. Но партия заканчивается, надо протягивать новую, я пытаюсь его разбудить:

— Валера, вставай!

— Сейчас, сейчас, ещё чуть-чуть.

Мне жалко его будить, предлагаю это сделать Наташе. Она сердито выговаривает мне, решительно направляется к Валере, но и её решительность куда-то испаряется:

— Валера, ну, Валера!

Приходит следующая смена, ругает нас за слишком короткие концы вертикальной арматуры, могли бы побольше наставить. Точно также ругаем мы предыдущую смену.

Обедать нас возят в столовую на грузовике, по дороге мы громко распеваем песни. Особенно весело звучит разухабистая:

«И ходит ГамлЕт с пистолетом, ага,

И хочет кого-то убить, пиф-паф-ой!

И стоит вопрос перед ГамлЕтом:

Быть или не быть!»

В свободное время днём мы бегаем купаться на небольшую речушку. Заглядываем в книжный магазин, здесь можно купить неплохие книги, которые в наших магазинах не найдешь. По вечерам собираемся в саду у костра, поём песни под гитару. Петь и слушать песни я люблю, но когда начинаются танцы, встаю и ухожу. Хорошие ребята в отряде, но перед глазами всё ещё лицо того, с кем я рассталась, но не могу забыть. Мне мог бы понравиться Петр, но он неразлучен с Леной, они всюду вдвоём. У Лены красивый голос, она знает много туристских песен. Мы часто просим её спеть, спрашиваем, какая песня у неё самая любимая.

— Её я пою только иногда в походах, под настроение у костра.

Но один раз мы её уговариваем, она поёт:

«Кто нам песню споёт,

кто нас заверит, что не всё пройдет,

Кто перед нами с фонарями

впотьмах затеплит небылицы?

Нет, никто не споёт,

Летучий Голландец на дрова пойдёт,

Бог приготовит нам

на этих дровах рагу из синей птицы».

А мне больше других нравится песня:

«Неистов и упрям гори, огонь, гори,

На смену декабрям приходят январи.

…

Пусть оправданья нет, но даже век спустя,

Семь бед — один ответ, один ответ — пустяк!»

Есть в отряде ещё одна неразлучная пара, остальные симпатии мимолётны, кратковременны.

Распределением заработка в конце работы остаются довольны не все, ворчат на командира и комиссара, но смиряются.

Устраиваем дружный прощальный вечер. Поём на мотив песни Городницкого:

«Стоят они ребята, согбенные тела,

Поставлены когда-то, а смена не пришла,

А мимо мастер ходит, с друзьями водку пьёт,

А им колени сводит, он смену не даёт.

…

И вот на эти штуки, однажды разозлясь,

Они отпустят руки, и элеватор хрясть!»

С троими из девушек младше меня курсом мне пришлось позднее жить в одной комнате общежития. Стройотряд мы вспоминали с большим теплом. Две девушки работали там «штукатурками», как мы их шутя называли. Бойкая, шустрая, зеленоглазая хохотушка Аля была также арматурщицей. Глаза у неё большие, зелёные, а волосы тёмные, она сразу привлекает к себе внимание. Где она и что с ней и её родными сейчас? Аля из Донецка.

На память об отряде у меня осталась книга Маргариты Алигер, подаренная мне товарищами на день рождения. Её украшает надпись:

«Твоя работа нелегка,

На высоту ты лезешь страшную,

Стоять здесь будут…

Тобою связанные башни»

Хотели, говорят, написать «на века», да засомневались.

Зелёные острова

Майские дни выдались на удивление теплые. Домой на праздники я не уехала, а Нина предложила присоединиться к их компании, провести день за Волгой, на Зелёных островах.

Нина поселилась в нашей комнате совсем недавно, до этого мы жили вдвоём с Галей. Они обе учились на пятом курсе, я на первом. Галя была замужем, ждала ребёнка, ей было точно не до таких поездок, ну а мне почему бы не съездить, я с радостью согласилась. Жили мы в общежитии университета, расположенном в Студенческом городке. Университет в центре, возле вокзала, а общежитие на окраине, не меньше десяти минут на автобусе. Только в автобус ещё надо попасть. Общежитий много, студентов, соответственно, тоже, а вот автобусов явно не хватает. Ходит один двенадцатый от студгородка до площади Революции. Одиннадцатый-а — экспресс идёт от шестого квартала, подходит уже основательно набитый, часто совсем не останавливается, а если остановится, попасть в него очень сложно. Общежития не только университета, здесь же живут студенты юридического института, сельскохозяйственного, какого-то техникума, уже не помню какого, занятия у всех начинаются примерно в одно и то же время. Каждое утро начинается со штурма. Здесь главное в струю попасть, тогда можно почти не двигаться — внесут и поставят. Ну а не попал — извини, опоздание обеспечено. Хорошо если первая пара лекция, не страшно пропустить, подруги, если видят, что кто-то отсутствует, подложат в тетрадь копирку и напишут в двух экземплярах. Сложнее, если это физический практикум. За семестр надо выполнить определенное количество работ, а в каждой работе надо сначала отчитаться по теории, получить разрешение преподавателя на выполнение, выполнить, оформить полученные результаты и отчитаться за каждый график (почему он возрастает или убывает), сделать и обосновать все выводы. То есть времени в обрез, и никто тебе дополнительное время выделять не собирается.

Набралось человек восемь. Переехали Волгу, расположились в живописном уголке. Загорали, играли в волейбол, бадминтон. Даже купаться пробовали. В Волге никто не решился, а вот искупаться в небольших, слегка прогретых озерцах были желающие. Ну не до плавания, забежать, окунуться в обжигающе холодную воду и выскочить. Зато как освежает! Я даже слегка задремала в тени кустарника, один из ребят сфотографировал меня, лежащую в купальнике, фотографию потом подарил. Отдохнули хорошо, пора было собираться домой. Подошли к пристани и ужаснулись. Катер по расписанию ходит где-то раз в час, сюда люди приезжали постепенно, а собрались назад все разом. Пристань и берег перед пристанью заполнены людьми. Всем не уместиться никаким образом, а катер, если не последний, то предпоследний точно.

К пристани подходил катер, толпа бросалась ему навстречу, тонкие деревянные перила начинали угрожающе трещать, и катер отходил. Так он приближался несколько раз, потом всё-таки причалил. Что тут началось! Лезли, кто как мог, толкались, давили друг друга, кто-то кричал, плакал. Мы были молодые, сильные, закалённые в автобусных сражениях, воспринимали всё это как веселую игру, всей нашей компании удалось пробиться на катер. Сидели, смеялись, перешучивались, ощущали себя победителями. Сходили на берег в Саратове гордые и довольные, стояли на набережной, не хотелось расходиться.

А потом к небольшому прогулочному причалу подошел двухпалубный пароход (специально сняли с пассажирской линии, чтобы перевезти людей), и на берег стали сходить те, кого мы «победили». Бледные, уставшие (это после отдыха-то!), с маленькими детьми. Не знаю как другим, но мне уже не хотелось смеяться и торжествовать. Лица этих людей не раз вспоминались мне в определенные моменты жизни.

О сокровенном

Я уже признавалась в своей любви к писателю Максиму Горькому, только не к его наиболее известным «Мать», «Песня о буревестнике». Хотя и эти произведения, несомненно, великие. Их боятся те, кто сумел нагло присвоить себе все завоевания революции и социализма, и продолжают набивать свои карманы, обирая миллионы людей. Это была утопия, но она была. Ее не забыть, не вычеркнуть. Ради нее погибло столько честных и чистых людей. Остались подлецы, но это не значит, что только они будут всегда. Может быть, не получилось потому, что начали с материальной базы, а не с людей и уничтожили церкви. Души людей важнее всего.

Но был еще один любимый писатель. Блестящий, светлый романтик француз Ромен Роллан. Он поверил в 1936 году в нашу революцию, но предупредил:

«Никогда не удовлетворяйтесь победой нынешнего дня! И особенно не почивайте на достигнутых успехах! Нельзя победить один раз навсегда, надо побеждать каждый день. Надо каждое утро начинать сначала или продолжать битву, начатую накануне. Жизнь человечества никогда не останавливается. Тот, кто останавливается, скоро остается позади. Надо идти вперед, всегда идти вперед, надо всегда одерживать все больше и больше побед заблуждением, над несправедливостью, над смертью».

Все помнят, что было потом, когда разрушился Советский Союз, и были забыты все завоевания революции.

.Меня поразила «Очарованная душа» Ромена Роллана. Читала, выписывала понравившиеся отрывки, цитаты, но никак не думала, что мне предстоит пройти путь, похожий на путь Аннеты Ривьер.

«To strive, to seek, not to find, and not to yield.

Стремиться, искать, не находить, но и не сдаваться»

Каверин позднее переделал этот лозунг. Ну не наоборот же!

Когда удостоверилась, поняла, что это так, хотела уйти из жизни. Это была моя единственная попытка. Не отпустил отец.

«Жана-Кристофа» я открывала для себя в больнице, где лежала после этой попытки. В этом романе я нашла для себя самые важные слова:

«Почитай каждый встающий день…

Живи сегодняшним днем…

Верь. Жди»

Я поняла, что не надо отчаиваться в самые трудные моменты и не надо стараться сделать больше, чем ты можешь.

«Кола-Брюньоном» восторгался мой жених, который так и не стал мужем, художник Толя, увидевший в героях этого произведения себя и меня. С этим его сравнением я не согласилась, и в ответ родились мои стихотворные строчки:

Взвиться б в небо стремительной ласточкой,

Прозвенеть своей песней отчаянно:

Ты зачем меня выдумал Ласочкой!

Я ведь даже не Таня Ларина!

Знаешь, почему у тебя не получился мой портрет, Толя? Меня надо было писать с ребёнком на руках.

Вспоминается все это именно сейчас, потому что душу беспокоят необъяснимые предчувствия. Скоро 30 лет, как нет моего любимого отца, и я устала плакать по ночам по нему. Я хочу к тебе, папа. Мои дети уже взрослые, они в состоянии постоять за себя сами. Моя жизнь похожа на «Болеро» Равеля, последний громовой аккорд уже близко. Может быть, это и не так, конечно, я буду идти. «И пусть я упаду на пути, лишь бы упасть на своем пути», как сказано в той же «Очарованной душе».

Программист

О своей работе я обычно не рассказывала, да и не могла, связанная подписками. Часть своего трудового стажа проработала в «ящике», самую значительную часть — в воинской части. А ведь пройденный путь достаточно уникален. Ну, кто сейчас знает, что такое перфокарта — прямоугольник из жёсткого, плотного картона с напечатанными на нем цифрами? Прочесть и расшифровать то, что на неё нанесено, можно только с помощью специальной «читалки», пользуясь двоичной системой счисления. В двоичной системе цифры только две — ноль и один. Дырки на перфокарте соответствуют единицам, все остальное поле — нули.

Перфораторщицы не пытаются расшифровать набитое, чтобы найти ошибки. Они пробивают программы или исходные данные в двух экземплярах, сравнивают на просвет. Если дырки на соответствующих перфокартах не совпадают, значит — ошибка, надо перебить. Нам свои ошибки приходится искать порой долго и мучительно. Легче, если программа просто не работает, сложнее, если работает, но даёт неверные результаты.

Иногда начинает сбоить устройство ввода, «зажёвывает», мнёт и рвёт перфокарты, надо их восстанавливать. Начинали написание программ с машинных кодов, когда каждое число находится в ячейке со своим адресом. Все действия над числами имеют тоже свой цифровой код, результат надо также занести в ячейку со своим адресом. Каждому оператору на машинном языке программирования соответствует числовой эквивалент, есть стандартные подпрограммы для вычисления синуса, косинуса и других математических величин.

Когда я пришла в воинскую часть, строился корпус для новой ЭВМ (электронной вычислительной машины), обещали, что года через два его достроят. Строили десять лет, а рассыпаться он начал, чуть ли не сразу при нашем переходе в него. Так называемая новая машина уже успела морально устареть. Зато появились дисплеи с клавиатурой. Здесь уже можно вводить и исправлять данные и программы, не пользуясь перфокартами. Зеленоватые, мерцающие цифры и буквы на экране быстро утомляют глаза, при электрическом свете особенно.

У первых, появившихся у нас компьютеров нет даже жёсткого диска. В один дисковод вставляется дискета с операционной системой, в другой — дискета с программами, играми — самыми простейшими, занимающими немного места. Первые «диггеры», бармен, собирающий пивные кружки, «стрелялки». Дети офицеров стремились попасть в наш корпус всеми правдами и неправдами, стояли за спиной, просили дать поиграть хотя бы немножко.

Наши советские компьютеры ушли, не выдержав конкуренции с западными. И как шарахались сначала от этих компьютеров бухгалтеры, работники почты, всевозможных учреждений, где сейчас работу без компьютеров просто невозможно представить.

А мы писали и писали программы, переходя с одного языка программирования на другой, изобретая порой велосипед. Дешевле было иметь своего программиста и пользоваться упрощёнными, написанными специально для данного предприятия программами, чем покупать универсальные программы, приспосабливать их для своих нужд и платить за каждое обновление. Добывать необходимую литературу, тем более в небольших городах, сложно и дорого. Трансляторы с нужных языков, как правило «левые», нелицензионные. Лишний опыт только мешает, надо уметь забывать старое и постоянно осваивать всё новое и новое. Пожар в корпусе, когда сгорает вся накопленная литература, конспекты, диски, дискеты становится настоящей катастрофой.

И наступает момент, когда отказывает память, почти не воспринимается новое, учащаются нелепые ошибки — пора уходить. Можно, конечно, продолжать отсиживаться за спинами других, более молодых, пользуясь былым авторитетом. Но лучше уйти, пока авторитет и лицо программиста не утеряны окончательно. Вот такая работа. Сложная, требующая бесконечного терпения и внимания, но увлекательная и интересная. Терпения и удачи всем, вступающим на эту стезю!

Как я была стукачем и коммунистом

Так случилось, что после ряда любовных неудач я вернулась в родной город с маленьким ребенком и без мужа. Устроиться на работу оказалось нелегко тем более с высшим инженерным образованием. Пошла даже на завод на рабочую должность, а потом с помощью отца и его знакомых меня взяли программистом в воинскую часть. Сначала на должность техника, но в перспективе должна была освободиться должность инженера.

Вышла на работу первого апреля, а на следующий день мне позвонили вроде бы из строевого отделения (оно находилось в штабе, в соседнем корпусе), попросили зайти что-то утонить в документах. При входе в корпус меня встретил невысокий худощавый майор, сообщил, что звонил он и предложил зайти в кабинет на первом этаже. Представился сотрудником секретного отдела

— Вы не хотели бы нам помочь?

— Я? А чем я могу вам помочь?

— Я все объясню. Напишите заявление.

Под его диктовку было составлено заявление о моем согласии на сотрудничество с секретным отделом. Кодовое название мне предложили — Роза, он решил, что для женщины это вполне подойдет. Сказал, что будет назначать встречи при необходимости, место он укажет.

Я ещё не освоилась на новом месте, никого не знала, чувствовала себя очень неуверенно, боялась потерять это место, полученное с таким трудом. Да и жила, как многие, в плену иллюзий о том, что наша страна самая лучшая, гуманная и всё такое прочее. Хотя уже пришлось частично убедиться в, мягко говоря, неполном соответствии этих представлений с действительностью.

Первая встреча была назначена к моему удивлению в доме одного из моих бывших одноклассников. Женя там сейчас не жил, он окончил военное училище и служил где-то в другом городе. Жили его родители.

Майор был приветлив, внимателен, расспросил сначала о сыне, о моих делах, потом мягко перешел к поручениям. Мне предлагалось наблюдать за выполнением секретного режима сотрудниками части, сообщать о возможных нарушениях: «Это не предполагает для них никаких последствий, но если что-то где вдруг всплывет, мы будем знать».

Ещё несколько раз встречались в этом доме и в кабинете отделения милиции на улице Дзержинского. Ничего существенного я ему сообщить не могла и выполнять новые поручения тоже. «Может быть, знаешь тех, кто встречается с иностранцами?» Иностранцы учились в военном училище тыла, ни подруг, ни знакомых у меня там не было, да и куда я могла ходить от маленького ребенка, который к тому же серьёзно заболел. «А вот Скородумов у вас не сдает иногда в секретную библиотеку свой чемоданчик, когда уходит, оставляет в шкафу». Действительно, но я никому об этом не говорила. Другие источники? Или прослушка где-то установлена?

Один раз я пришла после бурного обсуждения в лаборатории очередного повышения цен на золото. Что меня дёрнуло заговорить об этом? Посоветоваться хотелось, он вроде бы так по-отечески ко мне относится, старший товарищ. Но тут он мгновенно преобразился, в лице появилось что-то хищное, прямо-таки крысиный оскал: «Кто сказал? Что? Бери ручку, пиши. Не показывай вида потом, что к тебе это имеет какое-то отношение. Теперь заткнутся!» Медленно, слишком поздно стало приходить прозрение. Да никакую родину они не защищают! Защищают свои тёплые места, удобное для них устройство!

Больше на встречи с ним я не приходила. Он встречал меня после работы шёл рядом, настаивал на необходимости встреч. Я отговаривалась нехваткой времени, болезнью ребенка. Потом, в конце концов, решилась сказать прямо:

— Когда я соглашалась на сотрудничество, я не знала что это такое. Теперь знаю и не хочу!

— Что ж, это дело добровольное. Но ты об этом ещё пожалеешь!

— Может быть.

До сих пор не знаю, почему он оставил меня в покое. Может быть потому, что готовился к отставке.

Я уже работала на должности инженера. Освободилась должность старшего инженера. Год я выполняла эти обязанности, но приказа о назначении не было. Потом мне сказали открытым текстом, что нужно вступить в партию.

— Но я не хочу! Слишком много там подлецов и негодяев.

— Вот и будешь их изнутри разоблачать.

В партию я не то, чтобы стремилась, но вроде бы это было естественным продолжением пути: октябренок, пионер, комсомолец. Отец партийный, тётя тоже. Прошла все положенные этапы. Сложно было отвечать на вопросы о текущих новостях, поскольку чтение газет ничего, кроме сонливости у меня не вызывало, политикой я просто не интересовалась. Хотя, конечно, при учёбе в университете пришлось изучить все соответствующие дисциплины. И никто так рьяно не следил за посещением лекций и семинаров, как преподаватели общественных наук. А в воинской части политические занятия проводились в обязательном порядке раз в неделю. Нужно было вести конспекты, готовиться к выступлениям.

Всего нас женщин-коммунистов оказалось в части шесть человек. На партийных собраниях мы неизменно занимали самый последний стол и чаще всего с Тамарой играли потихоньку в «Эрудит». Игра размещалась в небольшой коробочке с магнитным полем, легко спрятать.

Выступлениям на партийных собраниях придавалось большое значение. Те, кто стремился к продвижению по служебной лестнице, начинали именно с этого. Всегда удивлялась, слушая выступления начальника нашего отдела, как можно так много говорить и ничего не сказать. Сплошные обтекаемые фразы: «В преддверии двадцать очередного съезда…», «Необходимо усилить…», «Требуется искоренить…» Ни одной конкретной фамилии, ни одного факта, чтобы никого не задеть, а вышестоящее начальство особенно.

На должность меня назначили, это дало существенное увеличение зарплаты, и, поскольку я растила одна двоих детей, было очень важно для меня.

А тут началась перестройка. Помню, с каким воодушевлением мы встретили начавшиеся перемены. Внимательно слушали и смотрели трансляции съездов, ведь до этого мы могли только читать сухие и откорректированные отчеты в газетах. Но всё это быстро надоело, эйфория прошла, тем более то, что творилось вокруг, никакого восторга не вызывало. Список дефицитных товаров, которые надо было получать по талонам, стремительно увеличивался. Вскоре в этот список попали почти все предметы первой необходимости, включая мыло, стиральный порошок, макаронные изделия, сигареты, утюги и многое другое. Мясо и масло мы уже давно получали по талонам. На нашей ЭВМ эта программа распределения талонов являлась самой используемой. Причем военнослужащие получали талоны на всю семью, а служащие только на одного работающего, как будто детей у нас не было. Хотя участники войны и матери-одиночки всё-таки имели право на дополнительный талон.

Я уезжала на два месяца на курсы в Минск. В Москве пересадка. Магазины поразили своими пустыми полками и стеллажами. В Минске такого не было, но продавали всё только по паспортам с местной пропиской. Наши зачётные книжки с фотографиями к счастью тоже давали право на покупку товаров. В большинстве магазинов приходилось выстаивать огромные очереди, но хотя бы что-то можно было купить.

На обратном пути в Москве мы с сослуживцем решили пообедать. Он хотел сесть за нормальный столик и спокойно поесть хотя бы те же пельмени. Оказалось, что это невозможно. Обошли в поисках множество кафе и столовых, но так и ели в результате стоя в какой-то забегаловке холодные жирные пирожки с ледяной газированной водой. В дорогу удалось купить только пакеты с молоком. Вскоре мы на это молоко уже смотреть не могли. Лёня говорит:

— Допивай.

— Не могу!

— Ну, ты жжже меня уважжжаешь….

За время поездки накопился долг по партийным взносам. Из партии уже можно было выходить, не рискуя при этом потерять должность и место работы. Я написала заявление. Наш секретарь партийной организации пытался меня остановить:

— Разве плохие идеалы?

— Идеалы-то хорошие, но те, кто нас ведет, никогда к ним не приведут.

Вот так и закончилась моя партийная карьера. А вскоре я уволилась и из воинской части. Но это уже совсем другая история.

Кивок вниз

Когда-то я работала в большом научно-исследовательском отделе, включающем в себя несколько лабораторий. Между лабораториями, как полагалось, проводилось социалистическое соревнование, определялись победители. Чаще всего победителем соревнования становилась лаборатория термобарокамеры. Работали там, в основном, старички, дотошные и въедливые. Они внимательно слушали все новости по телевизору, прочитывали от первой до последней страницы множество газет. Все свои социалистические обязательства, в том числе конспектирование работ классиков марксизма-ленинизма, выполняли в точности. Молодой инженер у них был всего один, они его все дружно воспитывали.

Термобарокамера представляет собой огромный металлический цилиндр с герметически закрывающейся крышкой. В нём можно устанавливать нужную температуру и давление и проводить испытания приборов. Испытания иногда проводятся несколько суток, инженеры дежурят, обеспечивая заданный режим.

И вот дежурит как-то их самый молодой инженер на пару с одни из старичков. А старичок почистил бензином свою испачканную краской куртку и надумал посушить её в термобарокамере.

Сидит Владислав за рабочим столом, записывает показания приборов и вдруг раздаётся резкий хлопок. Над головой Владислава, едва не задев, пролетает массивная, больше метра в диаметре крышка термобарокамеры. В высоких окнах лаборатории вылетают все стёкла. Всё предусмотрел политически подкованный старичок, но почему-то не подумал о возможном эффекте от скопления бензиновых паров.

Но в социалистическом соревновании лаборатория всё равно победила. В отчёте начальника отдела упоминание об этом случае прозвучало так: «Был у них в этом месяце небольшой кивок вниз. Но зато как быстро и дружно они всё исправили. Молодцы!»

Лампочки

Воспитательной работе в воинских частях в советское время уделялось особое внимание. Обязательные политзанятия раз в неделю с конспектами, с выступлениями. Даже оценки ставили, только что на второй год не оставляли. Начальник политотдела в части второе лицо после командира, если не первое. Во время политзанятий откладывались все самые срочные работы, должны присутствовать все работники. Снабжение политработников, естественно, по высшей категории, с «чёрного хода», машина в личном распоряжении начальника, жена и дочка из нее не вылезали.

А тут вдруг решили провести общее собрание рабочих и служащих, выслушать их пожелания. Сначала, как водится, выступили подготовленные ораторы, доложили о своих трудовых успехах. Предложили задавать вопросы, высказывать, кого что тревожит. Молчание. Потом в дальнем ряду поднялся один из рабочих экспериментальных мастерских:

— Лампочки бы нам ввернуть в коридоре, темно очень, боимся ноги поломать.

— Вы знаете в какой сложной международной обстановке мы сейчас живем? Под направленным дулом пистолета, который в любой момент может выстрелить!

Рабочий сконфуженно сел, все опять замолчали. Какие лампочки! Под дулом же!

Вот и нам сейчас: Сирия, Америка. Какие лампочки!

Офицерские жёны

Сейчас офицеры не так котируются, надо выходить замуж за предпринимателей, а тогда замуж за офицера — самое престижное. Высокая зарплата, обеспеченность жильем, особое снабжение. Ну, не все дожидались, когда нам, наконец, коммунизм построят, торопились сами построить для себя. А наше училище тыла особенно хорошо, все продукты и материалы в их руках, как там армию обеспечит неважно, а жену-то точно сумеет.

В нашей школе дети офицеров выделялись одеждой, ухоженностью. Форма вроде бы одинаковая для всех, но и она может быть разной, и носить её по-разному можно. Косметику не разрешали, но прически у всех тоже разные — у кого две косички, а у кого и модная стрижка. Впрочем, в школе я над этим не очень задумывалась, да и в училище тыла из нашего класса почему-то самые «двоечники», «троечники» пошли, скучно с ними. А на физическом факультете, где я училась, распределение в армию чуть ли не самым позорным считалось, это, значит, совсем голова не работает, только чужие команды выполнять способен.

А тут пришлось вернуться в родной город с ребёнком, и на работу устроиться с моей специальностью кроме как в воинскую часть некуда. Устроилась, работаю. В кабинете, где мне предстоит сидеть восемь женщин и всего один мужчина — офицер, начальник нашей лаборатории. Я училась и работала до этого преимущественно в мужском коллективе, здесь поразило в первый же день. Выходит кто-нибудь за дверь — «шу-шу-шу», обсуждают её, вернулась она — замолчали. Следующая вышла — теперь обсуждается она.

Часть лётная считается, хотя занимаются, в основном, аэростатами. Работа периодическая, то есть, если идут полеты, загружены все, а в промежутках можно расслабиться. Здесь и разговоры, кто-то журналы листает, кто-то вязать пытается. Начальник отдела забежит: «Девчата, не занимайтесь посторонними делами!» Прямо как кот Леопольд: «Ребята, давайте жить дружно!»

Большинство женщин в части — жёны и дети военнослужащих, небольшое количество солдаток в штабе и есть со стороны, как я, но, разумеется, по знакомству, просто так сюда не берут, желающих много. Если кому что не нравится, хочет пригрозить увольнением, ответ один: «Идите, на ваше место просятся».

Расслоение во многом. Все члены профсоюза, платим взносы. Но на праздничные вечера, например, приглашаются военные с жёнами, очень небольшой процент семейных гражданских, одиноких не надо. Офицеры подвыпьют, станцуют с кем не надо, ревность, выяснение отношений — боже упаси! Хотя и в своем узком кругу ревности и выяснения отношений хватает.

Две пары дружат семьями, ходят друг к другу в гости, проводят вместе свободное время. Один из офицеров влюбляется в жену другого. Вызывают его, как водится, на заседание профкома.

— Я её люблю, хочу на ней жениться.

Спрашивают её.

— Я не собираюсь разводиться с мужем, меня моя семейная жизнь устраивает.

А пококетничать у нее в крови, так и стреляет глазками налево и направо, выгибается, наряжается.

Все сочувствуют жене влюблённого, у них двое детей. Усылают его на курсы, чтобы любовь прошла. А жена ему в отместку приглашает к себе на ночь другого. Того жена разыскивает, узнает каким-то образом где он находится. Стучит, ей не открывают, зовёт на помощь соседа, вскрывают дверь — вот они, голубчики! Сплошное веселье! Или, как говорит одна из наших служащих (она живет в другом военном городке на окраине): «Есть чему поучиться тем, кто в лесу живет!».

Конечно, не все такие. В нашей лаборатории Валентина Васильевна умна и тактична. Никогда не откажется помочь, объясняет так, что разве совсем тупой не поймет — в школе учительницей работала. Раиса Васильевна операцию по удалению желчного пузыря перенесла. Всё время на диете, спиртного нельзя, но ни стонов, ни жалоб. Иногда видно, что плохо, позеленеет вся, отлежится немного на сдвинутых стульях за шкафами и снова работает. Тамара Ивановна про свою дочку готова с утра до вечера говорить. Мы уже знаем, как Ирочка спит, как ест, на кого посматривает, кто ей симпатизирует, наверно и Ирочка много про нас знает.

Таню Болотникову я первый раз в столовой увидела. Беременная, бесформенное платье грязное на животе, сальные волосёнки стянуты в пучок на затылке.

— Она у нас кем работает? Уборщицей?

— Что ты, жена офицера.

Да… Ну, ладно платье тяжело постирать, но хотя бы волосы помыла, неужели самой приятно? А у мужа в отделе Наташа Лебедь работает. Она не только по фамилии Лебедь, фигурка, походка, прическа, личико — все при ней. Муж Тани на Наташу заглядывается, Таня, естественно, в политотдел. Пожалели, утешили, приняли к нам на работу, в нашу лабораторию. Помылась, причесалась, приоделась, сидит. Про местную флору и фауну рассказывает: змей очень много. Я старшим инженером работаю, поручила ей написать исходные данные для перфоратора. Нацарапала, как курица лапой, «тут играем, тут не играем, тут селедка лежала…»

— Таня, ты же это людям понесешь, как они разбирать будут?

Ой, что тут началось! Все вокруг злодеи, я больше всех остальных, отношусь к ней предвзято. «Вас и Галиной Павловной никто кроме меня не называет!» Ну да, не называют, все в лучшем случае мне ровесники или немного моложе, а некоторые в матери годятся, это я их по имени отчеству называю. Ладно, сиди, найдется кроме тебя кому написать.

Так и сидела. Муж всё равно с ней развелся. Она посидела ещё, потом в свой город уехала, другого мужа искать, наверно.

Галя Терекина у нас уже в другом корпусе появилась, когда мы с БЭСМ на ЕС-1018 перешли. Николай — редкий умница, во всех хитрых устройствах, в операционной системе разбирается с легкостью, а Галю научить работать хотя бы оператором никому не удалось, даже ему. Слушает, кивает, он только отошёл, она тут же бежит: «Ой, а как здесь? У меня не получается!» Готовить она не умеет, мясо при распределении продуктов не берёт, только колбасу, языком она брезгует, про печень и почки и говорить нечего. Была бы красавица, а то и по внешности он намного интереснее. С детьми он занимается, дочку из школы встречает. Сын внешне на неё похож, а по уму — на отца, дочка красивая, в папу, а по уму, похоже, в маму. Участки для посадки картошки у нас рядом оказались. Посадили все вместе, а потом Николай в длительную командировку уехал, и мы с другими соседями по участкам замучились с колорадским жуком бороться. Нужно всем одновременно обрызгивать ядохимикатами, машину дают от части, привозят на поле, назад забирают. Я с десятилетним сыном еду, у Гали сыну уже четырнадцать, она не может. Жук с их участка на наши участки переползает. Женщины про неё говорят: «Это какой же надо быть умной, чтобы такой дурой прикинуться!»

Виктор сюда еще не разведённый приехал, но нелады с женой, за что и «сослали» из Звёздного городка. Где он с Ниной познакомился, я не знаю, только слышала (городок у нас небольшой, все про всех знают), что она давно мечтала за офицера замуж выйти, с другими не хотела встречаться. Повезло, наконец! Он развелся с женой, женился на ней, ребёнок родился, живи и радуйся.

А тут Света! Тоже в наш отдел приняли. С мужем, офицером тыла развелась, отец у нее бывший начальник политотдела. Хотя и в отставке, но все связи сохранились, живёт в военном городке, жена продолжает в части работать, да и сам вроде где-то у нас работает, часть еще большая, много разных служб. Виктор к ней сразу стал симпатию проявлять, стихи на её день рождения сочинил, я сама не читала, но какие-то там строчки были, говорят, вроде бы смотрит на неё и мечтает «все сорвать». Нина в панике, соседку свою подключила, которая тоже у нас работает. Та организовала Светке бойкот, никто с ней не разговаривает, не общается.

Я не поддерживаю, не сторонник таких методов, да и вообще считаю, что работа не место для выяснения личных отношений. Не нравится тебе человек, можешь его к себе на чай не приглашать, а на работе нужно находить общий язык со всеми. Светка мне всё рассказывает. Как Нина с ней драться пыталась, как на двери квартиры «здесь живет сука» написала. Света там не одна живет, вообще-то, здесь её мать, дочь. Наверно, все суки по понятиям Нины. Бойкот и изоляция их только больше с Виктором друг к другу подтолкнул. Развелся он с Ниной, женился на Свете.

А первая жена у него была больна полиартритом с детства, при замужестве это скрыла, а при разводе сумела доказать, что в браке заболела. То есть Виктор в её болезни виноват, ему помимо алиментов присудили ей компенсацию выплачивать. Вот мне пришлось голову ломать, как всё это в программу выплаты денежного довольствия включить. Так и пришлось писать условный оператор «если Сабутин, то…» Хорошо еще он один такой в части.

Света и потом женщинам про Нину рассказывала, такая она, сякая, да и вообще б… Наташка сидит и бормочет: «Это какой же надо быть б…, чтобы у б… мужика отбить!»

Так, в принципе, нормально работали. Близких подруг не было, но отношения со многими и сейчас после увольнения хорошие. На юбилеи приглашают, на новоселье. Я двадцать четыре года в общей сложности проработала в воинской части.

Пожар

Воинская часть, когда я вернулась в нее в 2000 году, стала совсем другая. Солдат-призывников не было, только контрактники. Офицеров осталось очень мало, гораздо больше гражданских. По-прежнему на этих должностях работали в основном отставники, жёны и дети офицеров, но они не были военнослужащими. Магазины на территории остались, но туда мало кто заходил, всё можно было купить в других магазинах.

Наш отдел состоял полностью из гражданских работников. Располагались в двух корпусах, наше отделение вычислительной техники — в лабораторном корпусе. Этот корпус строился специально для электронно-вычислительной машины, был гораздо новее других корпусов, но вид имел самый плачевный. Плитка из линолеума в кабинетах отклеивалась, стены ободранные, штукатурка осыпалась. Крыша текла, во многих кабинетах последнего третьего этажа капало с потолка во время дождя. Большинство кабинетов стояли пустыми, в огромном трехэтажном корпусе нас было всего около двадцати человек. Машинный зал закрыт, ЭВМ постепенно разбирали, извлекая из плат ценные металлы.

Компьютеры все стояли в одной комнате. Сначала я сидела в этой комнате, но потом выбрала себе отдельный кабинет на этом же этаже, шум и разговоры операторов мне мешали. Кабинет был вполне удобный, но отопление в нём работало плохо, было холодно. К нам приняли отставника из военного училища тыла, и он предложил мне оборудовать и занять вместе с ним другой кабинет. Мы сами переклеивали обои, приводили в порядок пол. Для меня поставили компьютер, Сергей занимался ремонтом принтеров, распределял работу операторов.

Коллектив подобрался дружный, со многими я работала раньше, некоторые пришли из других отделов. Начальство нас не слишком беспокоило, они располагались в другом корпусе. Но при строительстве этого здания ещё что-то не учли. Тяжелая экранированная стена машинного зала повела противоположную стену на другой стороне здания. В бетоне появилась трещина, она постепенно увеличивалась. Приняли решение, что находиться в этом корпусе опасно, надо переводить людей. Нас переселили в другой корпус, где мы когда-то работали на прежней ЭВМ до строительства лабораторного корпуса.

Это здание старинной постройки являлось памятником архитектуры. Говорят, в нём располагался раньше женский монастырь. Толстая кирпичная кладка, высоченные потолки, в центре широкая, пологая металлическая лестница, огороженная кованой фигурной решеткой — листья, цветы. Боковые лестницы более узкие и крутые, но тоже металлические. Ремонта давно не было, где крыша течет, где чёрный грибок выступил.

Программистов двое — Таня и я. Сначала нас посадили в большую комнату вместе с операторами, кабинет для нас ремонтировался. Потом мы перешли в свой кабинет, обустроились, сшили занавески, поставили цветы, отметили новоселье. А тут «зимние каникулы». Зима в том году была холодная. По какой-то причине отключили один котёл в котельной, батареи еле теплые. Все стали замерзать, включили обогреватели, чтобы согреться. Таня куда-то вышла, а ко мне зашла Люба из библиотеки:

— У вас свет есть? А у нас погас. И какой-то треск на чердаке слышно.

Мужики уже забеспокоились, где-то явно замыкание. В углу потолка в коридоре возле нашего кабинета заметили небольшую дыру, там что-то сверкает. Принесли лестницу, попытались потушить, а из дыры сноп искр и пламя. Стали срочно выпроваживать всех на улицу. Мы сначала даже компьютеры не хотели выносить, накрыли их только пленкой, чтобы не залили. Потом всё-таки вынесли. И вышли с Таней, взяв только свои сумочки, думали, что сейчас быстро потушат, и мы вернемся. А там уже дым из-под крыши, пламя вырвалось. Стоим перед корпусом, наш начальник говорит:

— Кабинета программистов больше нет.

Стала гореть техническая библиотека, а там столько сухой бумаги! Выносили всё, что могли. Из нашего кабинета не вынесли ничего, сгорело всё, остались только компьютеры.

Приехали пожарные машины, но их лестницы не доставали до третьего этажа, здание высокое. Горело три дня, выгорело всё внутри. Людей расселили по оставшимся корпусам. Мы с Таней в бухгалтерии, их программы больше всего нуждаются в сопровождении. Снова оборудовали кабинет уже в этом корпусе. Мы с Таней клеили обои, красили рамы.

В этом кабинете я дорабатывала до пенсии. Сейчас изменилось многое. А сгоревший корпус до сих пор стоит, восстанавливать не стали. Эта крепчайшая кладка простоит ещё много лет. Прекрасное старинное здание. Памятник архитектуры.

Родные и неродные

Приезд Алины для Татьяны всегда праздник, и сама Татьяна с удовольствием приезжает к Алине. Только бывает это редко, Алина слишком занята, вписаться в её график непросто, Татьяна не хочет её лишний раз отвлекать. Вот и сейчас Алина примчалась всего на два выходных дня, в понедельник ей уже выходить на работу после отпуска. А там начнётся учебный год, занятия с учениками не только в школе, но и по вечерам. Алина работает в престижной гимназии, хорошо знает свой предмет, легко находит общий язык не только с учащимися, но и с их родителями. Она доброжелательна, улыбчива, общаться с ней приятно и детям и взрослым, хотя в излишней либеральности её не упрекнёшь, держать дисциплину она умеет.

Татьяна сблизилась с Алиной несколько лет назад. У Татьяны случилось большое несчастье с сыном, учившимся в городе, где жила Алина, и ей не к кому было обратиться за помощью, кроме Алины. А через два года умерла мать Алины, проживавшая рядом с Татьяной, в соседней квартире. Сестра Алины отказалась продавать квартиру, вернее соглашалась только при условии, что все деньги от продажи достанутся ей. Алине зачем? Она и так хорошо зарабатывает, а Раисе нужнее. Но по закону они равноправные наследницы, и Алина, обычно уступавшая младшей сестре, на этот раз не согласилась, пусть всё будет поровну. Начались интриги со стороны Раисы против Алины. Татьяна безоговорочно поддержала Алину, взялась ей помогать. Раиса сначала договорилась с одним из соседей в подъезде матери, чтобы он забирал из почтового ящика квитанции и оплачивал их, не ставя в известность об этом Алину. Алине сосед ничего не сказал, но Татьяну ему пришлось поставить в известность, когда для заключения договора с газовой компанией ему потребовалась домовая книга. Книгу Алина оставила у Татьяны, как и запасные ключи от квартиры матери.

Татьяна, конечно, сообщила обо всём Алине, последовало объяснение между сёстрами, после чего половину квитанций стал оплачивать сосед, а другую половину — Татьяна. Сначала квартира стояла пустая, сёстры перечисляли оплату за неё своим доверенным лицам. Но в квартире завелись крысы, решили пускать квартирантов. Подключилась тётка сестёр, вроде бы также занимающая сторону Алины, она помогала искать квартирантов.

Прошло несколько лет, менялись квартиранты, умер сосед, помогавший Раисе, все квитанции стала оплачивать Татьяна. Квартиранты отдавали деньги ей, она записывала все расходы, всё, что оставалось, передавала Алине. Алина перечисляла половину денег сестре, переехавшей на место жительства в Австралию. Небольшие суммы получали за хлопоты Татьяна и тётка сестёр Валентина. Валентина постепенно отстранилась от всех дел, связанных с квартирой, но деньги ей Татьяна продолжала отдавать. Из-за Алины Татьяна поддерживала с Валентиной дружеские отношения, хотя эта «дружба» стала всё больше её тяготить.

В этот раз Алина едет к Татьяне, созвонившись предварительно с Валентиной. Алина заказала на три часа сауну с небольшим бассейном: посидеть, поговорить, попариться, поплавать в бассейне, попить пива. Берут с собой для компании Владимира, с которым живёт в последнее время Татьяна. Алина разведена, у Валентины было несколько мужей, но все они умерли. Возраст у всех пенсионный, дети взрослые, работающая среди них только Алина.

Первой пришла Валентина.

— А где же Алина? Она уже должна подъехать.

— Да, пора бы, выехала она в десять.

Татьяна набирает номер Алины:

— Где ты у нас потерялась?

— Да я уже здесь, в магазине. Проблемы были, приду, расскажу.

Выяснилось, что билеты на автобус покупала приятельница Алины, договорились ехать вместе. Пришли на автовокзал, идут на посадку, а их места заняты. Контролёр посмотрела билеты, а там отправление с другого автовокзала, и на свой автобус они уже не успевают. А у Алины сауна заказана! Поехали в результате на такси, лишние расходы, но добрались всё-таки вовремя.

Сели обедать. От шампанского Валентина отказалась, она пьёт только крепкие напитки, причём в немалых количествах, ей открыли бутылку коньяка.

В сауну взяли пиво. Валентина стала настаивать, чтобы крупных косырей (местное название чехони) Татьяна отдала Алине.

— Но я купила их для сауны! Если хочешь что-то подарить, купи сама и отдай.

Вроде бы привыкла Татьяна к характеру Валентины, но порой её просто воротит от её наглости, постоянного выгадывания, накапливается раздражение. Сама Валентина считает себя умной, практичной женщиной, смеётся над порядочностью и наивностью Татьяны.

На другой день с утра поехали на кладбище, посетить могилу родителей Алины, там же еще одна сестра Валентины и тётка Алины. Алина с Татьяной прибираются, протирают памятники. Валентина смотрит, работать она не будет, у неё болит нога. Валентина привезла один искусственный букет, купленный на деньги, присланные ей Раисой тайком от Алины.

После кладбища заезжают опять к Татьяне, перекусывают. Татьяне с Владимиром нужно съездить на поминки по её давней подруге. С этой подругой она дружила много лет, ещё со школы, Владимир её тоже хорошо знал. Договорились, что Алина поедет к Валентине, а Татьяна с Владимиром после поминок приедут туда же, посидят до отъезда Алины.

Татьяна выходит на кухню, а Валентина начинает лихорадочно сгребать всё со стола, засовывать в свою сумку, сыр, колбасу, котлеты вперемешку с виноградом. Возмущённая Алина идёт к Татьяне:

— Гребёт всё подряд, прекрати этот беспредел!

— Да пусть гребёт, у неё же наверняка ничего нет, постоянно у всех что-то выпрашивает.

И действительно на столе, накрытом Валентиной, стоит только то, что она успела собрать у Татьяны. Свои продукты она не торопится выставлять.

— У меня болит нога, я не могу дойти до магазина.

— Но к тебе же приходили из соц. службы.

— Им надо триста рублей платить, и они мне всё равно не угодят, мне соседи купят.

— А как же тебе соседи угождают? Да и у них у каждого свои заботы, почему они должны тебя обслуживать?

— Сын приедет недели через две, он поможет.

— Но и две недели надо чем-то питаться.

— Мне мало надо, я трачу на продукты не больше пятисот рублей в неделю.

По её виду этого не скажешь, животик у неё весьма упитанный.

— А на что же ты остальные деньги тратишь?

— На лекарства.

На лекарства она тоже выпрашивает деньги у сына, дочери, Татьяны, Алины. Покупает самые дорогие и жалуется, что они ей не помогают. Плачет, жалеет себя. Но только себя! Татьяна недавно два месяца промучилась со сломанной правой рукой, никто ей помощи не предложил.

Алина рассказывает о планах своей предприимчивой сестрицы. Та полностью отремонтировала и обставила свою квартиру в Санкт-Петербурге, но и от квартиры матери не хочет отказываться. Теперь она предлагает Алине выкупить её долю. Подешевле, конечно, а ещё лучше подарить, ведь у неё же нет денег. А Валентине в СМС, пересылая деньги на цветы, сообщает, материальное положение у неё сейчас хорошее. Алина читает эти сообщения, не предназначенные для её глаз, и удивляется в который раз подлости своей сестры, льстиво называющую тётку «заботушкой»

— Почему же она меня ни разу заботушкой не назвала, ведь я посылаю ей гораздо больше, чем остаётся у меня? И на могилу родителей она сама ни разу не сходила, на памятники ни копейки не дала.

Татьяна говорит:

— Если она рассчитывает, что я буду оплачивать её квитанции, то этого никогда не будет. И вряд ли она найдёт в нашем подъезде кого-то, кто будет это делать.

Провожали на автобус Алину Татьяна с Владимиром. Валентина напилась до невменяемости и отключилась. Сердечно прощались, Татьяна обняла Алину:

— Ты такой хороший, солнечный человек, что ради тебя я терплю твою родственницу. Хотя негатив, конечно, накапливается и уже на пределе.

Но Раиса и Валентина для Алины родные, а Татьяна чужая.

Мне плохо в этом мире

Мне действительно плохо в этом мире, где так мало любви и так много жестокости и лжи. Но почему я должна этого стыдиться? Мне плохо здесь потому, что, видимо, слишком хорошо было в каком-то из других миров. Или я там заслужила чей-то гнев?

Я всеми силами старалась здесь сохранить свою душу, хотя нас убеждали, что никакой души нет. Но мне было важно не потерять уважение к себе, не делать таких поступков, после которых жить будет совсем невозможно. Не всегда удавалось, падения, унижения, отчаяние помнятся особенно ярко. Были и лживые, неискренние слова, страх, жестокость к кому-то, слабость, уныние — много чего было за долгую, нелёгкую жизнь.

Когда мне было стыдно за себя?

Переходила в другое общежитие одна из наших знакомых девушек. Она дружила с моими соседками по комнате, меня на свой день рождения пригласила вместе с ними, я знала её мало. С чего-то мне вздумалось произнести напыщенный, неискренний тост, я говорила, что вроде бы наше общежитие опустело без неё и ещё что-то подобное в этом же духе. Собравшиеся были достаточно умны, смотрели на меня с недоумением, мне стало неловко.

В детской больнице я лежала со своим годовалым сыном. В соседней палате лежал мальчик с врожденным вывихом обеих стоп. Мать носила его на руках, а другие мамаши посмеивались над ней и её нежностью к изуродованному ребёнку. А я пожалела для этого мальчика игрушки своего сына. Мне до сих пор стыдно! Позднее мой сын заболел полиартритом, я его лечила, оперировала, боялась, что он не сможет ходить или будет хромым. Мой сын ходит, но боли дают себя знать. А та мать так и не смогла прооперировать своего сына, он приспособился ходить на изуродованных ногах, остался инвалидом.

Были, конечно, и более серьезные эпизоды, за них мне отвечать перед Высшим Судьей. Этот мир красив, удивителен, лучшее, что есть в нём — любовь. Хочется только, чтобы её было как можно больше!

Не бывает потерянных поколений

Не зря я все-таки не любила в школе, да и в университете, историю, а предпочитала литературу. Она тоже рассказывает о событиях и судьбах людей, но не претендует на абсолютную истину. Ясно, что это субъективный взгляд автора, его видение.

А в истории? Сколько раз переписывали летопись нашей страны в угоду очередным правителям? Одни и те же события показывались с разных точек зрения, которые возводились в ранг обязательных для всех. Тех, кто смел думать иначе, сажали в тюрьмы, отправляли в ссылки, а то и просто расстреливали. Историю пишут люди, руководствуясь своими целями, в ней нет неоспоримых законов, как в физике или математике. Величина числа Пи и ускорение свободного падения остаются неизменными при всех правителях, их можно только уточнять. В истории же всё не так.

Как только не называли наше поколение: дети победителей, обманутое поколение, потерянное поколение, «совки» и т. д. Мы не свергали царя, не воевали с фашистами, хотя перестройка, прошедшаяся по нашим судьбам и душам, унесла жизней почти столько же, сколько унесла война, и перечеркнула многие достижения революции и войны. То, за что отдавались жизни прекрасных людей, оказалось утрачено.

Где и что пошло не так? Родители хотели для нас достойной жизни, лучше той, что выпала на их долю, а что получилось? Началось, пожалуй, со лжи или умалчивания, что почти одно и то же. Наши идейные руководители решили, что только они имеют право знать истинное положение дел, и только они могут определять, что можно, а что нельзя говорить народу. Были взяты под контроль все средства массовой информации, литература, искусство, все отрасли промышленности и сельского хозяйства, вооружённые силы. Только себя руководители освободили от всяческого контроля и поставили над всем и над всеми, назвав это диктатурой пролетариата. Диктатура была, а пролетариатом, то есть людьми труда, там и не пахло. Слишком быстро так называемая партийная и комсомольская работа превратилась в формальную передачу сводок снизу вверх и указаний сверху вниз.

Мало кто знает, что, кроме известной повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда», была еще «Клятва Тимура». Уже там Аркадий Гайдар писал, как увлекательная, таинственная детская игра превращалась в унылую обязанность. А так было во многом. Отлично помню все эти слёты, собрания. А отчёты, отчёты, отчёты?.. А обязательные длинные доклады, пустые трескучие фразы, лозунги, призывы, наглядная агитация, соцобязательства?.. Сколько на это тратилось времени и средств! Настоящей работе это только мешало, да и вообще реальные люди исчезли из поля зрения идеологических работников, превратились в сухие цифры отчетов.

Но когда рухнула вся эта идеология, что пришло вместо неё? Пустота. От западной культуры мы взяли самое худшее: идиотскую рекламу, некачественные товары, преклонение перед «золотым тельцом», разврат, мошенничество, обман.

Не надо нам всего этого!

Хочется, чтобы наши дети и внуки жили в свободной, счастливой стране. Чтобы они могли зарабатывать на достойную жизнь интересным, творческим трудом, а не кражей и обманом, чтобы они ходили по чистым, красивым улицам среди цветов и деревьев, берегли наши замечательные леса, реки, озера и не боялись за собственную безопасность и своих близких. И видели в окружающих не «волков», а друзей, товарищей и братьев. Об этом мечтали и стремились к этому наши родители и мы.

Стремитесь и вы!

Не хочу воровать и врать

Как и когда я приобрела эту невероятную для нашего общества патологию, сама не знаю. Все-таки в раннем детстве, хотя росла не в религиозной семье, ни о каких там «ни убий, ни укради» не слышала, моральному кодексу строителей коммунизма меня ещё не учили. Может быть, детские книжки, которые я очень рано научилась читать, виноваты? Всякие ведь попадались: сказки всех народов, притчи Льва Толстого, басни, рассказы. Порой и на то, что ещё не могла понять по возрасту, замахивалась. Откладывала, ощущая почти зрительно темноту своего разума, но что-то, видно, оставалось.

Не то, чтобы я никогда не брала чужого и никого не обманывала. Такое для прожившей достаточно долгую жизнь в нашей стране, пожалуй, вообще невозможно. А вот не хочу и всё! Что-то подобное я услышала от моего младшего сына, когда тщетно пыталась его уговорить встать в хоровод у ёлки:

— Ну, смотри, все же детки в хороводе!

— Все пусть, а я не хочу!

Одно из ярких воспоминаний детства — автобус, в котором мы ехали с родителями со своего садового участка. За человека нужно было платить 6 копеек, а за ведро с вишней 10 копеек. За вишню родители не платили, и я стояла, вжимаясь в заднюю стенку автобуса, со страхом ожидая окрика тётки-кондукторши. Мне почему-то было невообразимо стыдно. И в зрелом возрасте я наблюдала, как беззастенчиво государство обворовывает и обманывает своих граждан, видела, как растаскиваются предприятия, заводы и не хотела принимать в этом участие. В советское время даже воровство с предприятий называли не воровством, а «умением жить», всё это поощрялось и приветствовалось. Но вот, поди же ты! Правда, я и не работала на таких предприятиях, где можно было много воровать, но наш человек везде лазейки находил. Хоть рулон бумаги, карандаш, ручку да утащит. А мы на свои деньги покупали нужную для работы литературу. Стоила она достаточно дорого, к тому же не так просто было её найти. Какой трагедией обернулся пожар в корпусе, когда сгорели все мои многолетние приобретения!

Подруга-врач с лёгкостью объясняла прием подношений от больных:

— Если бы у нас была достойная зарплата!

— А у кого она была достойная?

У кого-то всё-таки была. У тех, кто, несмотря на это, воровали в особенно крупных размерах. И тоже с лёгкостью объясняли свои действия:

— Ну, ведь все же воруют!

Старшему сыну, когда он после окончания механико-математического факультета университета захотел пойти в предприниматели, я долго объясняла, что воровать, надо учиться с детства, а у него это не получится — я его этому не научила. В предприниматели он не пошел.

Так вот и живём:

— Все пусть, а я не хочу!

Хорошо ли, плохо ли — мне себя уже не изменить.

У меня никогда не будет денег

Оглянувшись назад, проанализировала свои поступки в разные годы и периоды моей жизни и поняла, что деньги у меня могли бы быть. Но для этого надо было:

— отказаться от ребёнка, который был не нужен его отцу, так же, как и я;

— стать стукачом, получая хорошие должности и всевозможные премии от политотдела;

— предать мать, оставив её с сильно пьющим братом, отгородившись от них стеной равнодушия;

— уйти на хорошо оплачиваемую должность, бросив незавершённые программы и оставив без зарплаты (пусть и не выплачиваемой вовремя) несколько городских предприятий;

— подать на алименты на отца второго сына, хотя я прекрасно знала, что он никогда не будет вместе со мной (у него есть двое других детей), но закон будет на моей стороне, поскольку сына он признавал: это было легко доказать;

— предложить учиться на вечернем или заочном отделении старшему сыну;

— предоставить попавшему в жуткую историю восемнадцатилетнему младшему сыну выпутываться из неё самому и, возможно, оказаться в тюрьме.

Ну и множество таких же, подобных, более мелких вариантов. И поскольку я каждый раз с неизменным тупым упрямством делала выбор не в пользу денег и с годами ничуть не поумнела, отсюда закономерный вывод.

Денег у меня не будет никогда! Ну и пусть.

Мои отношения с комсомолом

Отметили столетие комсомольской организации. Вспомнили комсомольские стройки, молодой энтузиазм, бодрые патриотические песни разных времен. Были хорошие и не очень хорошие комсомольские руководители, признанные лидеры. Только почему-то большинство из них оказалось в первых рядах «перестроечников», то есть, мигом забыв о приоритетах страны — «сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня», бросились устраивать именно своё личное. Был даже такой руководитель, который, обидевшись, что его куда-то там не выбрали, перенёс в отместку районный узел связи в другой, не приспособленный для этого город. И люди мучились, получая письма, посылки, переводы, пенсии с огромной задержкой, пока узел связи не вернули на прежнее место.

С этой организацией, как и со многими другими, у меня складывались особые отношения. Не потому, что я имела какие-то свои взгляды, то есть имела, конечно, но они не шли вразрез с общепринятыми. Просто я была совершенно не активной, вечно витала где-то в облаках и не вписывалась в общественную жизнь. Как-то учительница географии назвала меня незаметной, обо мне трудно что-то сказать. А я удивилась: почему же на меня так часто смотрят на улице и оборачиваются вслед, если я такая незаметная? Но я никогда не тянула руку на уроках «спросите меня!», даже если хорошо знала ответ, не выступала ни на каких собраниях, не стремилась быть в центре внимания. Училась я хорошо, но в отличницы не рвалась. Была отличницей в начальных классах, поскольку учеба не вызывала никаких затруднений, потом всё чаще стали проскальзывать «четвёрки», но до «троек» всё-таки не доходило.

Конечно, я участвовала во всех пионерских мероприятиях, ходила на собрания, собирала металлом и макулатуру, даже была какое-то время звеньевой. И просто не заметила, когда большинство учеников в классе написали заявления и стали комсомольцами. Я заявление не писала, мне никто не подсказал, это прошло мимо меня. То есть я оказалась неохваченной комсомолом вместе с небольшим количеством двоечников и таких же неактивных, как я. Заявление я написала перед окончанием шестого класса, получила рекомендацию классного собрания, следующую рекомендацию должен был дать совет школьной дружины. Заседание совета несколько раз переносили, потом где-то потерялась моя анкета, в том учебном году я в комсомол не вступила.

Снова начала вступать я уже в начале седьмого класса. В горкоме комсомола удивились, почему я не вступила вместе со всеми, задавали какие-то каверзные вопросы, но всё-таки приняли.

После окончания школы я не сдала экзамены с первого раза на физический факультет университета, и отец взял меня на должность лаборанта физического кабинета в школу, где он работал директором и преподавал физику. Прежняя лаборантка, на место которой меня приняли, была комсоргом школьной комсомольской организации учителей, и меня, недолго думая, выбрали вместо неё комсоргом «по наследству». Каково это было для вчерашней школьницы, боявшейся лишний раз войти в учительскую! Самая младшая пионервожатая была старше меня на пять лет. А мне их надо было заставить подписаться на комсомольские газеты и журналы. Одна объяснила, что у неё нет денег, вторая заявила, что просто не хочет подписываться, примерно так же было и с другими. Меня вызвали на заседание горкома комсомола и стали «прорабатывать» за проваленную подписку. Правда, со мной пошла та самая младшая пионервожатая, стала за меня заступаться.

В университет я со второй попытки поступила. Здесь, видимо, прочитав характеристику, меня выбрали в комсомольское бюро курса, поручили отвечать за учебную работу и даже назначили экспериментальной старостой потока. В мои обязанности входила проверка контроля посещаемости старостами групп, выполнение поручений, которые могут относиться ко всему потоку. Никаких таких особых поручений для потока не нашлось, старосты прекрасно справлялись без меня, эксперимент незаметно закончился. Выполняла ли я другие поручения, просто не помню, в лидеры, как и прежде, не стремилась. Ещё в общежитии ходила с комиссией, проверяла чистоту и прядок в комнатах. Кого-то осуждали за пьянство, грозились выселить из общежития, одну комнату пришлось даже выселить за нарушение порядка.

И вот я уже работаю в НИИ, куда приехала по распределению. Не удалось и здесь уклониться от комсомольского поручения, выбрали комсоргом лаборатории: сбор комсомольских взносов, организация собраний, экскурсий, походов, соревнований. Проверяющих интересовали только цифры, можно называть, какие угодно, уточнять никто не будет. В нашей лаборатории сравнительно удачно провели ленинский зачет, мне предложили поделиться опытом на городском семинаре. Комсомольский секретарь института собственноручно проверил доклад, дописал необходимую шапку: «А вдруг придут из горкома партии». В первый раз я шапку опустила, увидала заинтересованные взгляды. В следующий раз читала по написанному перед откровенно дремлющим залом.

Из НИИ я уволилась по личным причинам, вернулась в свой родной город с маленьким ребёнком. Стала работать в воинской части. Сначала и на комсомольский учет не хотела становиться: до выхода из комсомольской организации по возрасту оставалось всего четыре месяца. Нет, заставили встать, участвовать в мероприятиях и даже торжественно оставили мне комсомольский билет на вечное хранение, где-то лежит.