Бесплатный фрагмент - Дубровский. Том III

От автора…

Все знают, но мало кто помнит, что Пушкин «Дубровского» не закончил. Даже название дали издатели. Почему так вышло? Не из-за смерти поэта, поскольку работу над русским разбойничьим романом он оставил в 1833 году. Упорхнула муза? Счел продолжение бессмысленным? Если он пытался написать повесть, которая стала бы хорошо продаваться, такое вполне могло быть — подлинная муза барышня вольная… (Ахматова считала «Дубровского» неудачей Александра Сергеевича — попыткой написать, выражаясь современным языком, исключительно коммерческий проект.)

К счастью, я «Дубровского» в школе не читала. Только отрывок с убийством медведя в учебнике «Родная речь». Не писала я сочинений ни о тонкой душевной организации Маши Троекуровой, ни о благородстве Владимира Дубровского, не чертила таблиц сравнительных характеристик его и деспота Кирилы Петровича.

Впервые я «Дубровского» прочла в январе 2020 года. Вдохновилась статьей о супергероике, где его сюжет рассматривался как архетипический: благородный герой встает по другую сторону закона, чтобы мстить за смерть отца. Так что под новогодней ёлочкой я впервые открыла эту повесть Пушкина…

В «Дубровском» лично мне не понравились две вещи.

Первая — огромный кусок официального документа, вставленный в сцену судилища над стариком Дубровским. Но этот документ можно с чистой совестью пролистать. Может, Пушкин попросту вставил его для себя, «для справки», а потом намеревался сократить?

Вторая — финал. Но тут и понятно — повесть не закончена. Хотя, последние его фразы таковы, что создается ощущение — Пушкин решил на данном этапе подобрать нити сюжетных линий. Может, и правда наскучило?..

В черновиках был найден примерный план финала повести:

Кн <язь> Вер <ейский> visite — 2 visite. Сватовство — Свидания. Письмо перехвачено. Свадьба, отъезд. Команда, сражение. Распущенная шайка — Жизнь М. К. — Смерть к. Верей <ского> — Вдова. Англичанин — Игроки. Свидание — Полицмейстер — Развязка.

Выделенные фрагменты так и не были написаны. Были ли они продуманы? Исследователи творчества Пушкина, считают, что Дубровский должен был вернуться в Россию под видом англичанина, и тут его настигли бы прежние грехи…

Как говорила Марина Цветаева, писать надо книги, от нехватки которых страдаешь. Страдала ли я? Скорее мне было обидно и досадно. Что авантюрный разбойничий роман так и не был закончен, а русский Зорро погребен под курганом из крошева французской булки.

Грянул карантин. И я взялась писать. Путеводной звездой для меня была финальная точка, которую я намеревалась поставить. И вот если б не было ее… я бы тоже, наверное, бросила свое вольное (во всех смыслах) продолжение. И отношения Дубровского с Машей, и его жизнь в целом, совершив еще один виток, должны были вернуться в ту же точку, что и в конце Тома II.

Тут у меня возникла мысль — а что если и Пушкина вдохновение оставило именно в этот момент? Но это конечно, лишь домыслы.

Однако тут для меня решающую роль и сыграло то, с чего началось мое знакомство с «Дубровским». И то, что продолжение я писала уже из века XXI, так что весь груз русской истории и русской классики, и современной массовой культуры не мог не влиять на мое видение дальнейшего сюжета.

В какой-то момент, правда, работа застопорилась — я открывала файл, смотрела на мерцающий белый лист, печатала абзац, стирала, сохраняла и закрывала… И я поехала за вдохновением в Пушкинские горы — в Святогорский монастырь, в Михайловское. Это была необыкновенная, очень интересная поездка.

И после нее продолжение дописалось, наконец, до конца. При чем писалось оно только от руки — переключиться на цифровой формат не получалось категорически, пока не была поставлена чернильная точка. Самое же поразительное — то, как себя повели герои. Двое из них вытворили в последних главах нечто совершенно немыслимое, что я никак не задумывала изначально, но по итогам вышло так, что они заняли свои места.

Если честно, в творческих поисках я порой забывала обращаться к плану из Пушкинских черновиков, но сюжет сам выходил к обозначенным в нем событиям!

Меня спрашивали: «Ты не обнаглела браться за продолжение Пушкина?». Нет, не обнаглела. Потому что берусь не за его неповторимые стихи, а за неоконченную повесть. И потому, что берусь не для того, чтобы доказать, будто я не хуже «нашего всего».

Мне просто до боли обидно, что его легкая, увлекательная и захватывающая проза (и я сейчас не только о «Дубровском») словно заточена в общественном сознании в глыбу саркофага с иероглифом СПГС (синдром поиска глубинного смысла). И к ней еще и прививается отвращение со школьной скамьи — вымученными темами школьных сочинений, от которых самому Пушкину стало бы дурно. Высокие оценки получают за такие сочинения обычно хорошисты-отличники, которые «на ять» вызубрили статьи из учебника и поняли, чего от них ждет учитель.

Сочинения по многим произведениям классики лично я писала, пользуясь краткими содержаниями. И мне ни капли не стыдно.

И как же я рада, что с разбойником Дубровским (и еще кое с кем из Кистенёвки) я повстречалась уже сейчас!

Leo

vk.com/old_note_books

Дубровский. Том III

Глава XX

Катится открытая карета по чистому полю как по скатерти. Кучер лошадей знай подстегивает. В праздничном убранстве карета, свадебная — жениха с молодой невестой везет. Сидит невеста сама не своя, ни жива, ни мертва. Явь ли кругом или сон снится? Может, и вправду сон? Так глаза и застит…

А как очнулась — и не день кругом, а ночь, и не чисто поле, а дремучий лес.

Несет карета вперед — так на ухабах, на вековых корнях и подскакивает, трещит. Лошадей в темноте не видать, но кто-то наверное в оглобли впряжен… А кучер уж не мужичок в картузе. Кто-то в саван обернутый сидит через плечо оглядывается, и из савана, из глазницы на черном лице лютый глаз светит.

— Ах, довольно! Стойте! — молит несчастная, и обращается к жениху своему: — Защити же!

А жених-то — мертвец. Кожа серая, глазницы пустые, волосы на голове паутиной вьются. Карету трясёт, голова мертвеца качается и не поймешь — то ли уже ни воли, ни сил не достает держать, то ли кивает он невесте: «Скоро прибудем, душенька, скоро!».

— Помогите! — кричит невеста в ночь, рвется уж и из кареты кинуться — как есть избавление! — а в фате путается, будто сама в саване.

Тут ей словно в ответ — из лесу вой волчий раздается. Несутся волки со всех сторон, только глаза угольями горят да острые зубы блещут. Вот нагоняют карету, несутся вровень, клацают словно железными своими челюстями.

Вот два волка, вскочив на козлы, растерзали и скинули страшного кучера. И несется карета уже без удержу сквозь темный лес. И третий волк вскочил на козлы и в свете выглянувшей из-за облаков Луны, стал подниматься на задние лапы. И уже не шерсть развивается за его спиной, а плащ, клыки скрываются за черным платком, повязанным на пол лица, уже человечьи глаза блестят под широкими полями шляпы. Уже не лапы, а руки в черных перчатках тянутся к невесте…

Но навстречу ему поднимается жених-мертвец, вытягивается не по-человечьи, рот разинул до груди, и руки костлявые к разбойнику тянет.

А разбойник выхватывает пистолет, стреляет в мертвеца… Мертвец кричит — страшно вопит, так что у невесты кровь в жилах стынет. И без чувств она падает…

***

Марья Кириловна проснулась от сильнейшего испуга. Долгое время она не могла отдышаться и понять, что же в самом деле делает в лесу, пусть и залитом жарким летним солнцем. Наконец вспомнила, что, ища уединения, во время обыкновенной своей утренней прогулки, направила лошадь в лес, к остаткам разбойничьей крепости. Уголок этот теперь был тихий и безлюдный.

Привязав лошадь к осинке, Маша присела, а спустя немного времени, разморенная солнышком, и прилегла на земляном валу, поросшем густой сухой травою. Тут же лежала и ее шляпка от костюма-амазонки с вьющимся по ветру легким шлейфом. Лошадь переминалась в теньке с ноги на ногу. Маша села на валу, разглаживая складки на юбке, поправляя волосы.

Внезапно Маша замерла в непонятном ей еще смущении…

Она была здесь не одна!

Вскочив, чудом в спешке не запутавшись в юбках, Маша огляделась. По другую сторону заросшей ложбины разбойничьего логова, под старыми дубами и липами стоял высокий, крепкий темноволосый мужик. С первого взгляда казалось, что он молод, но на таком расстоянии, да еще и мужика, трудно было распознать.

Марья Кириловна выпрямилась, уже не спеша подняла с травы свою шляпку. Она успокоилась, понимая, что допорхнет до лошади скорее, чем мужик дойдет до вала.

Мужик простовато улыбнулся:

— Простите, барыня. Не хотел вас напужать.

— Ты кто такой? Ты чей?

— Я Глобовых. Звать Гришей.

— Зачем ты здесь?

— Я… — мужик неловко передернул плечами, все также улыбаясь. — Да сюда со всей округи ходят. Говорят, тут еще где-то золотишко разбойничье припрятано. Дубровского того, ага… Все думают — авось, повезет. А мне жениться скоро, барыня, невеста у меня…

Марья Кириловна кивнула. Что-то не нравилось ей в этом мужике, что-то было неправильное, неправдивое…

— Авось повезет… — сказала она, спустившись с вала. Отвязала свою лошадь и, вскочив в седло, помчалась прочь, не оглядываясь.

А мужик, приосанившись, прошел через полянку, бывшую пристанищем разбойничьей шайки. Какой малой казалась она теперь.

Сцепив руки за спиной, он взошел на вал, поддавая сапогом мелкие камушки. Внимательно глядел он вслед молодой барыне. Похоже, она поворачивала не домой, в Арбатово, а в Покровское, в имение своего отца. Проведать.

— Авось, авось, — процедил Архип. — Едали мы таких. Жареными с кашей.

И, сплюнув, пошел обратно в лес.

Глава XXI

Уж скоро год, как Кирила Петрович слег после удара. Он был еще жив, но так закончилось его губернское царствование. Он не мог ни ходить, ни говорить, едва ел с ложечки…

Кто-то злословил и злорадствовал, что так его покарал Господь. Не добрался до него разбойник, так Боженька доглядел. Особый знак усматривали в том, что от удара слег и старик Дубровский, заморенный Кирилой Петровичем.

Покровское стояло непривычно покойным. Оставшегося медведя держали в клетке, кормили исправно. Крыло господского дома с сералем поначалу было под прежним особым порядком, но потом на него махнули рукой, девиц выпустили на добрую работу. Некоторые из них даже вышли замуж — кто за вдовцов, кто за молодцев, что ждали их из сераля. Все это, разумеется, в первую очередь благодаря Марье Кириловне, которая теперь сделалась хозяйкой в родном имении.

Унаследовал имение, конечно зять Троекурова, князь Верейский, но он спокойно дозволил своей молодой жене руководить землей, которую она знала с рождения.

Марья Кириловна наведывалась в Покровское как возможно часто. Выслушивала доклады и просьбы, проведывала батюшку.

В этот раз просьб было мало. Управляющий только рассказал, сколько скотины, сколько крепостных родилось, что один старик преставился да что трех молодых парней поймали на краже соседского леса и высекли.

Маша выслушала, справилась о здоровье рожденных детей и матерей — все были живы и здоровы.

Кирила Петрович спал, так что Маша немного подождала, выпив пока чаю на открытой веранде. Проходящие мимо крестьяне кланялись своей госпоже.

Наконец сообщили, что Кирила Петрович проснулся. Его одели и вынесли в кресле к Маше на веранду.

Один глаз у него не открывался уж вовсе.

Кресло поставили на пол веранды, стул для Марьи Кириловны придвинули ближе.

Маша села, взяла папеньку за руку. Тот только что-то простонал и никто не мог сказать наверняка — узнал ли старик дочь или просто отозвался на ласковое прикосновение.

Дочь тихо поговорила с отцом, рассказала, что все хорошо и у нее, и у Саши, что все идет ладно и своим чередом. Она искренне жалела Кирилу Петровича. Все прошлые горькие обиды исчезли, оставив только эту жалость и чувство вины, которое всегда возникает в человеке по отношению к тяжело больному или усопшему близкому.

Сидеть долго резона не было никакого. Так что, вздохнув и смахнув слезу, Маша поднялась и стала собираться к себе в Арбатово.

— А папенька пусть немного побудет тут, на солнышке хоть четверть часа, — велела она. — Только приглядывайте за ним.

— А как же, барыня, а как же! — закланялись управляющий и остальные собравшиеся крепостные.

Марья Кириловна ускакала прочь.

Крепкая баба какое-то время, скучая, просидела рядом с Кирилой Петровичем, потом ее кликнули помочь на кухне и она ушла. Все равно было тепло и тихо, а старый барин едва понимал, что происходит, да и вообще вновь стал засыпать.

И правда, полоса двора перед верандой, устланная газоном с редкими полевыми цветами, была пуста и безмятежна. Однако вскоре в глубине дичающего сада возникло какое-то острожное движение. Из-за деревьев появился Архип и пошел к веранде через газон, сминая цветы подошвами сапог.

Шел он быстро и деловито, так что даже если обитатели Покровского краем глаза увидали бы его, то не сразу придали бы этому значения — что с того, если мужик идет по делу.

Шел Архип и улыбался.

Кирила Петрович пробудился от одного, казалось, жгучего взгляда его, когда он еще не успел поставить ногу на ступень веранды.

Осторожно, не скрипя досками ступеней, Архип поднялся, заглянул в анфиладу комнат, раскрытую насквозь до парадного крыльца. Ни души…

Архип подошел к Кириле Петровичу и, улыбаясь, склонился над ним.

— Не скажу тебе здравствуй, старая ты колода. Ей-богу, смешно! Тише, тише, я — Дубровский! Что смотришь, не похож? А целый день как-то был им. Когда к дуре Глобовой наведывался. Давненько я в родных местах не бывал. А тут проездом, случаем занесло и прослышал, что ты слег. Так и захотелось поглядеть на мощи, что от тебя, падали, остались. Может и вправду есть Бог там, на небе? Может и вправду, каждому воздастся? Чего только за мной не записано, за что только я сам ответ держать стану! А все вытерплю, только чтобы ты не поднялся, чтобы так и пролежал…

Кирила Петрович, отойдя от первого испуга, побагровел и что есть мочи захрипел, изо всех сил желая позвать на помощь.

— Тихо, сказал! — велел Архип, доставая из-за спины из-за пояса топор.

Губа Кирилы Петровича затряслась.

— Ну будет тебе. Не боись. Я тебя не убивать пришел, только проведать. Ты лежи. Как мой барин, царствие ему Небесное, лежал, так и ты лежи. Все, что сотворено, припоминай. Только хорошенько, накрепко.

Архип сжатыми губами поцеловал Кирилу Петровича в лоб и, развернувшись, сбежал с крыльца, направляясь вновь под деревья, убирая за спину топор.

Вскоре он исчез из виду.

Небо стало мрачнеть, воздух густеть — вот-вот должна была грянуть во всю силу летняя гроза.

Слуги, спохватившись, унесли Кирилу Петровича в комнаты.

— Что же ты, Аграфена, за дурная баба! — попрекал управляющий. — Велено же было следить за стариком. Гляди, как растревожился. Надо за доктором посылать, пусть даст ему морфию.

Глава XXII

Когда Марья Кириловна домчала до Арбатова, жаркий летний день окончательно обратился в сумерки. Конюхи забрали у нее лошадь, а шляпку и кнут подхватила ожидавшая хозяйку на крыльце Дуняша. Молоденькая, смышленая, острая на язык девка приехала сюда вместе с Машей из Покровского и с тех пор была с нею почти неразлучна. Она внимательно выслушивала все печали, все горести юной своей госпожи, умела ее развеселить и, кроме того, сама делилась кое-какими премудростями, пригодившимися Маше в супружеской жизни. Незадолго до отъезда на Дуняшу положил глаз Кирила Петрович и она только чудом избежала заключения в сераль.

— Слава Богу, барыня, успели! А то того и гляди разверзнутся хляби небесные…

— Что дома?

— Павел Павлович в кабинете почту разбирают. Александр Кирилович музицировали, а теперь перед грозой разморило — легли почивать.

Сашеньку переселили в Арбатово, где и продолжалось его воспитание и обучение. Для завершения образования князь Верейский думал отправить мальчика, становящегося уже юношей, за границу.

Пока к нему был приставлен самый ученый крепостной Верейского, Лука. Он и правда напоминал архивариуса и знал, казалось, всё. Одна беда — Лука был очень стар, и большая часть их уроков с Сашенькой оканчивалась мирным сном учителя.

К больному отцу Сашу возили только на поклон, и никто уже не мог быть уверен, что Кирила Петрович мальчика узнавал.

Первым делом Маша отправилась в кабинет, к мужу. Тот, действительно отпустив секретаря, в одиночестве разбирал свежую почту, и сидел, крепко задумавшись над каким-то одним письмом.

— Bonjoir, Paul, — сказала Маша и, подойдя, привычно поцеловала мужа.

— Разве еще день? — растерянно спросил князь Верейский, оглядываясь на потемневшее окно. — Что там в Покровском, как Кирила Петрович?

— Папенька все также, в именье спокойно.

— Слава Богу.

— А все ли хорошо? Тебя что-то встревожило в письме?

— Нет, Мари, — Верейский, усмехнувшись, отложил лист, исписанный на английском. — Сущая ерунда. Однако я утомился. Не прикажешь ли подать чаю в малой гостиной?

— Oui, mon cher.

Маша распорядилась Дуняше на счет чая, сама же отправилась к себе умыться и переодеться.

Скоро проснулся и Саша, и чай сели пить втроем, в малой угловой гостиной с высокими стеклянными дверьми в сад. Стены здесь были обиты темными обоями с вьющимися зелеными зарослями и спрятавшимися в них райскими птичками. Вдоль стен стояли кресла, маленькие столики с часами и статуэтками, расписной клавесин, а в центре — круглый столик, маленький, как раз для семейного чаепития.

Поначалу за стеклянными дверьми простиралась крайне живописная и величественная картина — широкая аллея сада полого спускалась меж деревьев к реке. За рекой простирались спелые, полные еще колосьев поля. И надо всем этим нависало свинцово темное небо и дул сильный ветер, мнущий все, что попадалось ему на пути.

Едва же английские часы — большие и малые, по обе стороны гостиной — пробили четыре часа пополудни, дневные сумерки озарились вспышками молний и издали по всей округе прокатился гром. Звякнули стекла дверей и окон.

Маша ахнула, едва сдержав короткий вскрик. Верейский улыбнулся испугу жены. Саша жадно всматривался в клубящуюся за окнами тьму.

Наконец, хлынул ливень, жадный, яростный, который бывает лишь раз за лето, а то и за год, и который заставляет человека трепетать перед стихией. Не прекращалась и гроза, раскаты ее доносились теперь через толщу хлещущей с неба воды.

— Давайте уйдем в другие комнаты? — попросила Маша. — Мне неспокойно здесь.

Саша, насторожившись, с надеждою поглядел на своего пожилого шурина. Но Верейский, как и юноша, был заворожен игрой стихий.

— Не тревожься, Мари. Эти двери вполне способны выдержать грозу. В конце концов, развлечемся хотя бы немного. Помнится, меня с одним моим хорошим знакомым гроза застала прямо на озере…

И Верейский принялся как ни в чем не бывало рассказывать, как в лучшие времена, когда его еще не терзала подагра, на одном большом европейском озере он и его товарищ шли под парусом, затем оказались игрушкой яростных волн и только молились о том, чтобы их не разбило о берег.

Сашенька с упоением слушал.

Тихо горели свечи, лишь время от времени их пламя вздрагивало на сквозняке. Исправно отмеряли свой шаг часы.

Хмурые грозовые сумерки скрыли наступление настоящих. Гром время от времени еще раздавался вдали, но яростная гроза уже сменилась прямым ливнем.

Из дома, кажется, уже никто за этот вечер так и не вышел. Ко сну готовиться стали рано.

Дуняша помогла хозяйке переодеться, после чего была отпущена.

Немного поболтала она с бабами на кухне, выпила с ними полчарки наливочки. От ухаживаний дворового Мишки со смехом отмахалась и ушла к себе в комнатку. У нее имелась хоть малая, под самой крышей, но своя.

Там Дуняша запалила свечку, села за столик в углу и стала перебирать старые стеклянные красные бусы. Над столом висел на стене Дуняшин любимый лубок — Яга, едущая бить крокодила.

Так, поглядывая на Ягу и слушая гул дождя за окошком, Дуняша перебрала бусы, перемежив старые бусины новыми, купленными на Вербной ярмарке в уезде минувшей весной. Окончив дело, она решила, что уже достаточно поздно и пора ложиться. Едва она задула свечу, вновь раздался раскат грома, и молния прорезала небо — не вдали, а совсем рядом, над ближней рекой…

Дуняша вздрогнула всем телом и перекрестилась.

Вновь загремело… Но в этот раз оказалось, что стучат в дверь — часто, отчаянно.

Дуняша отворила и на пороге увидала свою молодую хозяйку.

Маша стояла с разметавшимися волосами, куталась в ажурную шаль поверх французской ночной сорочки… и рыдала.

— Дуняша, помоги! Я не знаю… Ох, мне, должно быть, это мерещится!

— Что, Марья Кириловна? Что случилось? Вам дурно?

— Не мне, Дуняша! Поль! Ему дурно! Он, кажется!.. Ах, нет!.. Я убежала из спальни и прямо к тебе. Что же делать, что делать?..

Маша на одном дыхании выпалила всё и не смогла толком вдохнуть воздуха снова. Она лишилась чувств, и Дуняша едва успела подхватить ее, не дав ушибиться об пол.

Глава XXIII

Верейского в губернии знали мало, так что после его скоропостижной кончины жалели скорее вдову, которая и до этого пеклась о больном отце, а теперь хоронила мужа.

Были, конечно, и те, кто зубоскалил, что, мол, зря старик Верейский взял себе молодую жену. Зато теперь в уезде появилась молодая вдова, наследница сразу двух процветающих имений.

На похоронах было мало гостей — князь Верейский мало с кем сдружился из соседей. Конечно, доставили Кирилу Петровича — все также в кресле. Четверо крепостных извлекли его из кареты и несли к церкви, где ждала несчастная его дочь.

Так, почти пять лет назад он сам вел Машу к алтарю, где ждал ее Верейский. Теперь Верейский лежал в гробу, а Кирила Петрович не мог ступить и шагу.

Однако, когда его уже вносили на паперть, он вдруг сотрясся на своем ложе и вскричал. Перепуганные крепостные остановились. Из церкви позвали Марью Кириловну. Она вышла, поддерживаемая под руку верной Дуняшей, и спросила, что с батюшкой. Кресло Кирилы Петровича опустили на ступени. Он тревожно озирался, тяжело дышал, но, кажется, ложиться в сырую землю вслед за зятем не собирался.

— Церкви божьей напугался, — буркнул кто-то в толпе.

Марья Кириловна вздрогнула и дико оглянулась кругом.

Видя ее растерянность и бледность, один из покровских крепостных, несших кресло, пробормотал:

— Как раз мимо людей несли. Может, его кто напугал?..

Словно что-то кольнуло Машу — она, вытянув шею, стала озирать толпу зевак, крестьян и разночинцев, стоящих кругом. Но не увидав кого-то, кого только на мгновение, быть может, ожидала увидеть, опустила взор.

Никто так и не понял, что встревожило и напугало старика Троекурова.

— Ни к чему, — проронила Маша. — Отвезите папеньку домой. Он нездоров.

***

Миновала середина жаркого лета, по Верейскому справили сорок дней.

Марья Кириловна горевала, как положено правильной вдове. Лишь иногда, обычно в обществе Дуняши, она, забывшись, улыбалась, начинала даже смеяться. Покой и счастье находила она в прогулках по Арбатово, в минутах чтения романов госпожи Радклифф на берегу пруда. Еще неосознанное приходило, пробивалось сквозь горе, как росток сквозь плотную сухую почву, чувство, что она молода и свободна.

Жизнь в обоих ее имениях тем временем шла своим чередом.

Кириле Петровичу не становилось ни хуже, ни лучше.

Крепостной Лука спал, казалось, целыми днями на стуле в учебной комнате, а Саша, сбежав через окно, играл с крестьянскими ребятами на дворе. Канувшие в Лету планы Верейского о его учебе за границей Сашу нимало не беспокоили, особенно, нынче, летом.