Бесплатный фрагмент - DUализмус. Баварские степи, клопы, драм & бэйс

Тысяча прототипов и десяток псевдонимов клеются к Кирьяну Егоровичу в пути. И каждый что-нибудь да советует. Надоели!

1

Вроде бы снова к предисловию… Оскомину набили черти! А если присмотреться внимательней, то вроде бы и нет.

Чен Джу (он — псевдоним, критик, самозванец, сволочь, но не педераст, что нынче, оказывается, в моде… короче, он лучший и безвреден) в очередной раз пробегает по тексту Кирьяна Егоровича. И вот что он видит сквозь лупу времени:

Он видит Туземского дома и видит Туземского, сверяющего тексты с происходящим за стеклом суперской колымаги Renault, собственником которой, разумеется Кирьян Егорович не является. Кто читал «Чочочо» с самого начала, тот это знает. Всё это издевательство — над пространством и второй его составляющей — временем — происходит одновременно. Тьфу, какая тавтология. А ничего не поделать: ни у слова, ни у самого времени достойного синонима нету. Время, да и всё тут. Хоть разбейся.

А что? Никакой ошибки в этих дурацких перемещениях тоже нет: в век постмодернизма всё делается проще, чем кто-либо из «правильных», то есть не задвинутых тьмутараканных читателей может себе вообразить.

Рядом Порфирий Сергеевич Бим.

Туземский советуется с Порфирием Сергеевичем Бимом. И уже вдвоём в пригоже французском режиме дежавю они критикуют начатое произведение Туземского Кирьяна Егоровичу (или просто Киря, здрасьте вам с кисточкой) — вероятного (?) потенциального (!) будущего (?) скорого уже (под старость и в ящик!) беллетриста и прозаика всех самых скучных времён и зауральских народов.

Под зауральскими народами, естественно, подразумеваются народы по обе стороны Урала от Гольфстрима до Камчатки — не меньше. Южная Азия и Ближний Восток по боку: им наше пивное чтиво не интересно.

— Нет, всё-таки это относится к началу.

Решают они сообща. Хотя, поначалу Бим в числе других глав предлагал выбросить и эту: «Это лирика. Нах её».

Флориану он давно простил за галифастые штаны и за особо парижский, но позорный, трущобный какой-то, целуются ли вообще в подворотнях? туберкулёзно-эротический с поносом и глистами поцелуй пса. И стал отмечать уличных собак на предмет усиления литературного образа этого ужасно кусачего, патлатого и слюнявого животного, беспардонно лезущего в человеческую жизнь.

— Ты бы отдельный романчик написал бы такой «Поцелуй пса», я кое-что специально для тебя наблюл, и даже записал, — говорил Бим поначалу. — А ты их (Флориану с Жанчиком) вставил в нашу Европу (после путешествия Европа стала нашей, так, как порой тискают, а после просто «берут» бабу; или покорённой, если говорить о чужой земле) и тем потеснил. Приуменьшил значение нашей победы, понимаешь, нет!?

— С чего она стала нашей, Европа эта? Она как была европейской, такой и останется, — отвечал Кирьян Егорович, злясь.

— Все теперь отвлекаются на «поцелуй», а НАС в Европе не замечают, — говорит Бим. — Вот почему.

— Зачем мне целовать от этого пса? — сердится Кирьян Егорович.

— Чудак-человек! Я про имя существительное, про целый отдельный роман говорю, идея-то неплоха в принципе, а ты мне тут абы как глаголишь! — настаивает Бим. — Ревнуешь чоль к книжке? Так я ж просто советую, как бы спросясь… а не настаиваю.

— Не осилю «Поцелуй Пса». Лучше напишу про Клопов, — продолжает отбиваться Кирьян Егорович.

— О клопах, — поправляет Бим.

— Нет, именно ПРО, — сопротивляется Киря. — Они займут меньше места, они всегда под ногой, под одеялом, ходят со мной на работу, чешут пятки, щекотят грудинку, подсказывают сны и вообще умны, уникальные приспособленцы и загадочней. Вот хочешь, я тебе выдержки прочту?

— Давай, только не томи… — умоляет Бим, он, в общем-то, добрячок, — долготами своими.

И Кирьян Егорович, повеселев разрешением — на манер роженицы в застенке, схватил тексты… это в тот вечер было, когда Бим по пьянке керамическую плитку в санузле Кирьяна Егорыча расколотил… стал зачитывать.

«Каждый зашедший на территорию лаборатории Наска это наш гость. Он не испортит Наску. Ему там скучно. Мы не подвергаем его испытанию, как сделали бы с любым другим изучателем наших линий. Они тупы и мечтают найти в линиях следы инопланетян. Мы поначалу не трогали даже Марию Райх. Хотя она-то и завела пружину. Так же было, отец? Ты же не обманывал нас никогда? У тебя от неё осталось хорошее впечатление? Ты же не знаешь её группы крови, верно? По крайней мере, в нашей библиотеке её пробы нет. Ты с ней пытался наладить контакт? Знаю, пытался, но не насиловал. Просто пробежался по бугоркам. Какой у неё номер лифчика? Я шучу, папа…

— Неплохое начало, — сказал Бим, — особенно про бабу. Кто это такая Мария Райх?

— Не перебивай, — сказал Кирьян Егорович. — После расскажу… если не забудешь.

А выпили уже немало, особенно если учесть, что Бим уже пришёл готовеньким. Ну, мы русские понимаем…

…Мы — исследователи, врачеватели, специалисты по эвтаназии, хирурги и посредники между параллельными мирами… Для того, чтобы жить и развиваться, улучшая себя, нам нужно живительное топливо. Для этого мы ищем правильные вены и лучшие артерии. Без примеси наркоты, СПИДа, сифилиса и алкоголя. Наши предки — неумелые, скромнейшие приспособленцы и питались тем, что доведётся. Но честь и хвала некоторым из них: мы уважаем избранных за самоотверженность и готовность отдать свои жизни ради следующих поколений.

— Вот сам и отдавай, — сказал Бим. — У меня клопов дома нету.

…А мы — нынешняя модификация, избранные мыслящие нашего вида — не такие. Мы научились не только довольствоваться существующим положением вещей, а анализировать, делать выводы, а выводы резво (соответственно скорости наших ног и программ) претворять в жизнь. Мы теперь трансформируем себя сами легко и непринуждённо подобно человеческому детскому конструктору роботов-пугалок. Нам не нужны для этого тысячелетия…

На «тысячелетиях» Бим странно заозирался. Потом задрал ногу и попросил у Кирьяна Егорыча вилку. Кирьян Егорович нашёл. Бим почесал вилкой пятку: «Не могу слушать, когда чешется. У меня рефлекс… аллергия на скукоту». Кирьян Егорыч тут поморщился будто от лимона откусил. Биму часы, и даже минуты не лишние: «Во всяком деле нужен комфорт».

…Тараканы бегут от людей, — продолжил смертельно обиженный Кирьян Егорович, — а мы терпеливы и настойчивы…

— Вот-вот, как тараканы настойчивые. А мы терпи, — снова обидел чтеца Бим.

— Нас отдали на растерзание Дарвину, а мы вырвались из его плена, добавили своего — и вот мы свободны в выборе способов существования. Мы формируем себя такими, какими хотели бы себя видеть после физической катастрофы людей. Мы обижены…

— Скоро закончишь? — спросил Бим, — а то я твою вилку вконец погну.

— Я только на старт вышел, — чуть ли не плачет Кирьян Егорович.

— Ё-моё! Ну, давай, хрен с тобой.

…Долгая Эволюция, не согласовываясь с нашими глобальными интересами, почти лишила нас крыльев, которые когда-то у нас были. У нас есть враги…

— А уж у меня-то сколько врагов. Если я носок сниму, ты не будешь против?

— Мне без разницы. Сымай. Можешь даже состирнуть, к утру высохнут.

— Это по человечьи!

…Когда-то они оттеснили нас с зелёных массивов, и мы примкнули к животному миру и заодно присосались к строптивому человечеству. Это долго оставалось нашей нишей…

— Гала-читальню устроил тут, понимаешь, — думает Бим, — а выражения-то нету.

…Но тут у нас были конкуренты. Теперь мы оттесняем наших бывших родственников от наших передвижных кормушек…

— Вот-вот! От кормушек. И мою отодвинули. Есть ещё сыр? А бухло ещё достань.

Достали и пивнули.

…Люди, воюя между собой, научили нас кое-чему.

Мы жёстко и не смущаясь, переступим всех, кто станет на нашем праведном пути! Мы подобно их крестоносцам понесём нашу правду отсталому человечеству и нашим предкам, которые теперь нам враги, и презренному быдлу, жующему траву, человеческие посевы и даже жрущих подобных самих себе.

— Кирюха!

…Наше семейство так не делает. Мы сильны объединением себе схожих. Наша правда заложена в нас самих.

Подобно человеческому Кресту мы несём с собой шприцы, выбросив никому не нужные флаги, мы в себе и на себе тащим пулемёты, газовые яды, анестезию, всё встроенное в наше тело…

— Кирюха-а-а!

Не слышит Кирюха или делает вид: «…И, будьте уверены, мы применим их по назначению! Мы не хотим человечеству боли. Если оно умрёт от нас, то безболезненно, как и полагается при справедливом отборе… Ух!»

— О! О! О! Это всё, что ты написал? — радостно выдохнул и заверещал Бим, когда Кирьян Егорович только набрал воздуху, чтобы читать дальше. — А Вербером тут ни на граммулю не пахнет.

— Причём тут Вербер? Я и не пытался…

— У него муравьи сознательные.

— У меня тоже. Только это будет во второй части.

— А в первой что?

— А вот: (Да тьфу ж ты…! — в уме матюгнулся Бим). «…Ена пресквозила сквезь грови-пеле, по-ведимому в тет а тет мемент, кегда я, ю-влёкшись розглядыванием пойзажа, крютил щюпольцами ве всо стереоны, ностроифф феки но пёнарамный вед. Творь Е2–Е4 соло на кесмолёт, ебо длё таго, чтёбы остествоваться соме себой, ой топерь но хвётало тёготения плэнэтэ Зем-Ля. И ене барагтелось в среде меохо тяхетония, кетерое, как вы пенимаете, ничтежно мало…»

2

— Чёт я нихрена не понял, — сказал Бим и почесал за ухом. — Кроме Дарвина. Причём тут Дарвин и клопы? Ты с ума это… не стронулся? И что, блин, за язык. Ни черта не понятно. Как будешь озвучивать? Ни один артист не прочтёт… А уж автомат и подавно… Сгорит автомат!

— Откуда ж мне знать! Я вообще-то уважаю Дарвина. А этот язык не его, а марсианских клопов.

Тьфу ты: Кирьян Егорыч никак покусился на зооморфизм и приклеил каким-то ничтожным тварям возможность понимать человеческий язык, да ещё разбираться в технике! Вот это замах! И планета качнулась, меняя полюса.

3

Но, Бим больше тяготеет к Псу. От языка марсианских клопов его тошнит: «У этих тварей языка нет, — уверен Бим. — Они общаются запахом и ультразвуком. Усами, в конце концов. Если таковые имеются. Может ещё какой потусторонней гадостью».

И попахивает сумасшествием в первой стадии Кирьяна Егоровича.

Бим:

— После! После. Сначала «Пса» пиши. Подумай, здорово же зазвучит, если пёс твой заговорит. Лучше будет, чем твой марсианский. Ну не то, что его кто-то должен поцеловать, а то, что пёс сам целует кого захочет, а потом пользует активным пользом. И при этом думает. Классно же, да? Жизненно. Ты подумай! Лучше, чем у Булгакова будет… Соглашайся, Кирюха!

Кирьян Егорович не согласен на такой крайний с пользом поцелуй пса, а про Булгакова согласен:

— Попахивает зоофилией. Я с этой темой не знаком и не хочу… Рассказывали мне… армянин… с козами… с овцами… Детство тяжёлое, поля, выпасы, месяцами один… Кстати, он мне пятнадцать тысяч…

— Чего?

— Не отдал.

— Отвянь от армяна! И бабло забудь навсегда. Нашёл с кого долг трясти!

— Как же такое…

— Поцелуй ему что-то. Догадываешься что? А «Поцелуй пса» отдельно!

— Нет, нет, нет. Отстань, а!

С зоофилией покончено.

— Гвозди усиль!

— Пизджее!

— Проверю!

— Да ладно тебе!

— Трахни кого-нибудь.

— Не знаю, не знаю.

— Книжно, не бойсь, не по настоящему.

— Отвали!

— Скажи жалко, что мы того чешского Вовика в Люцерне не убили. Для книги это бы пользительно… Кирюха, а мы его, кажется, даже не сфотали…

— Всё равно отвали. Может, его после нас грохнут, а из-за тебя сейчас на нас и подумают. Ты это… с такими делами не шутят. Тут всё тонко… Написанное сбывается. Смотришь же телик? Кого там на днях грохнули? Берёзового или Дубового?

— Осла моего дедушки, вот кого.

4

Бим — в затруднительном положении по отношению к нужности баварских степей. Потом соглашается.

Жуёт карандаш — им он почиркивает в контрольном экземпляре книги, ищет ошибки с долготами, а их выше крыши:

— Ладно, «хэ» с ним. Пусть пока побудет. Потом решим. Вдвоём решим, ты не боись. Я помогу. У тебя всё-таки прав-то…

— Побольше прав, — говорит Кирьян Егорович, — Гоголь-то всё-таки я, а ты всего лишь будто Белинский. При мне. Это неплохо — свой живой критик. Ну, намёк… Правильно? Белинский же не мог Гоголю запрещать, да же?

— На Белинского согласен, — говорит Бим.

Ему сравнение с Белинским в кайф, хоть от права запрещать и голосовать спорные вопросы он бы также не отказался.

Далее Биму не нравится словосочетание «баварские степи».

— Откуда степи в Баварии? Это что, степи? Так себе — лужайки в лесу.

— Бим, дорогуша, про то и речь: называется не степь, но смысл — то тот же. Земля делится на участки: часть заросшая это леса, боры, джунгли, а всё остальное — пустыни, прерии и степи. То, что ни то, ни это, — саванны, перелески. То, что ни вода, ни суша — болота. А твои лужайки в Баварии это то же, что степи у нас, только масенькие. Степьки! Степьки с кепьки, — понимаешь-нет?

Бим насупился и молчит.

Чен Джу доверяет Туземскому и прислушивается к Биму. Бим часто бывает прав. Батько Чен получает через Бима вредные Туземскому сигналы: кляузы и наветы. А Туземский ему — соперник. Главный Батько Чен получает оттуда сигнал и правит, правит… Туземский возвращает вычеркнутое обратно. Книжица тужится пёрдом, то толстея, то худея с каждым выплеском дурного воздуха из писательских кишок. Туземский хлеще Плюшкина: даже пук сохраняет в баночках на случай авося. Авось — его флаг, контрацептив и кредитный, причём беспроцентный филиал ежесуточного банка.

Насчёт степи Чен согласен с Бимом, но то, что это ОДНАКО не лес, прислушивается к Кирьяну Егоровичу Туземскому. Тот всё-таки ближе к натуре. И он соглашается с Туземским: «Пиши, хрен с тобой».

5

Ну и вот… Пишет.

…Если не всматриваться в дорогу, а глядеть поверх неё, то и не поймешь: едут путешественники то ли по Германии, то ли по Родине. То ли это происходит сейчас, то ли тогда.

Степь — лужайки. Дорога. Трава. Отары. Одна, другая. Стадо у них, у нас тоще костей коровёнка. Невесело как-то. У кладбища чуть радостнее: там кресты и рябины. Ассоциации? Запросто: кровь и смерть, война, революция, злая царская Россия и ещё более сволочная Германия.

Тут же вспомнился малогабаритный стишок Алессандры Клок. Это, наверно, фрагмент из её русской жизни.

За трактом даль,

Луга, кресты.

Светит фонарь. Там смех и слезы.

Селянка с маскою мимозы

Пешком припёрлась

На сеанс.

А там в разгаре декаданс,

Рулетка, блядство на гробах,

В кустах трусы и миллионы

Мещанок с пулями во лбах.

6

Все кресты на виду. Вернее их верхушки торчат из зарослей. Это у нас. А у них могильные камни с тонкотелыми, просечёнными крестиками.

Тут же в ход пошли имена и фамилии. Как тогда, и как теперь — ничего за сотни лет не изменилось. Природа и традиции — образования консервативные. Случаи и воспоминалки — как верное и беспроигрышное подорожное развлекалово, калово-алово, олово-свинцолово…

И это в салонах авто бодро продолжается до тех пор, пока кто-то не осечётся, вспомнив о чёрте, сглазе и накликушестве. Или пока самому водителю не станет страшно.