Бесплатный фрагмент - Другая реальность

Другая реальность

Предисловие

Апрель 2005

Пространство вариантов — модный в молодежной среде термин, под которым понимается, что перед человеком постоянно стоит проблема выбора одного из вариантов реальности, которые уже существуют в информационном пространстве планеты, где нет времени, и все варианты происходят одновременно.

Реализуя свое право свободного выбора сегодняшнего варианта сценария, человек тем самым выбирает и соответствующую этому варианту цепочку последующих событий. С другой стороны, раз времени не существует, значит, переживая заново в ином ключе те или иные существенные события жизни, мы выбираем из пространства вариантов другую реальность, а, следовательно, и другую цепочку последующих событий, то есть, формируем новое настоящее через новое прошлое.

Я пришла к аналогичным выводам почти самостоятельно, и к моменту появления у нас в магазинах книг о трансерфинге реальности, у меня уже накопился определенный опыт трансформации настоящего. Сначала я переписывала определенные фрагменты своей жизни и с любопытством наблюдала, как меняется моя жизнь сегодня. Я совершала неожиданные поступки, на которые была не способна раньше. Из серой обыденности, к которой вела прямая дорога моей жизни, я вдруг выныривала в иную, более яркую и более насыщенную жизнь. И вот я решила, что пора систематизировать мои опыты, изменив свое отношение ко всем значимым событиям своего прошлого с точки зрения моего сегодняшнего духовного опыта и проследить связь между происходящими сейчас изменениями и заново выбранным прошлым.

К счастью, у меня в руках оказался важный инструмент. Тридцать лет назад, когда душа моя переполнялась любовью, и я не знала, на чью голову обрушить эту лавину, я вела записи. Это не было дневником, в котором с педантичностью описывается день за днем, что бы ни происходило — значимое или повседневное, интересное только для меня или не интересное никому. Эти записи нельзя назвать романом, так как в них нет ни слова вымысла. Скорее, на этих пожелтевших листках — история эволюции души, долгий путь поиска любви в окружающем мире и в себе.

Сейчас я листаю эти страницы, и чувство огромного недоумения растет во мне. Неужели это я? Эта правильная девочка, видящая мир в черно-белом изображении, готовая постоянно жертвовать собой и страдать, чтобы заслужить хоть каплю любви и нежности? Этот закомплексованный, подавляющий самые глубинные эмоции ребенок, постоянно борющийся с судьбой и с собой за право жить и любить?

Мне всегда казалось, что люди не меняются. Наверное, не меняются те, кто всегда жил так, как ему подсказывала его душа. Или те, кто всегда жил и продолжает жить логикой и здравым смыслом, соблюдая правила и нормы, которые устанавливает себе он сам. Я не относилась ни к тем, ни к другим. Я жила, как мощная пружина, сжатая с двух сторон условностями общества и воспитания, но готовая распрямиться в любую минуту, стоило лишь чуть-чуть ослабить давление.

Но если я сегодняшняя и я та — один и тот же человек, точнее изменившаяся оболочка одной и той же души, значит, душа все-таки развивается, и время не проходит бесследно не только для тела? Но что означает время для бессмертной души, если на фоне бессмертия наша жизнь — всего лишь эпизод в бесконечном сериале? Может быть, поэтому я не чувствую, что она постарела. Просто изменилась. Или мы за эти годы лучше научились понимать друг друга? И эти записи не были утрачены, несмотря на череду перемен, с какой-то целью, и жизнь дает мне еще один шанс прожить самые яркие и самые трудные моменты юности?

Я стала, тем, чем стала, потому что была тем, чем была. И весь мой душевный опыт, опыт любви и разочарований, взлетов и падений, побед над судьбой и собой, побед над своими страхами сделал меня сегодняшнюю. Интересно, какой я стану, что изменится во мне, если я проживу заново эти годы в своей сегодняшней душе? Что изменится в нашем взаимозависимом мире? Ведь единственная реальность — это та реальность, которая существует в нашей душе. Та физическая реальность уже была однажды. Эта реальность будет скорее метафизической, но кто сказал, что она менее реальна и оставляет более слабые следы там, где все мы, в конечном счете, являемся единой бессмертной душой Вселенной? Я буду переписывать жизнь страничку за страничкой. И, если мой опыт удастся, может быть, он поможет еще кому-то стать таким, каким он и должен стать, то есть стать другим, оставаясь собой.

Глава 1

Прощание

Апрель 1972

Светило солнце, весна набирала обороты. Мы шли с подругами, Мышкой и Багирой, с занятий. Мы были очень разные, и в то же время, очень одинаковые. Мы понимали друг друга с полуслова, иногда без слов, потому что знали друг о друге немножко больше, чем каждая из нас знала о себе. Мы радовались весне, солнцу, себе, таким молодым и интересным, радовались, что закончились занятия, что стипендия была недавно, и у нас есть деньги на обед, что после столовой впервые в этом году пойдем на пляж…

Вдруг взгляд Багиры, беспечно перебегавший с одного предмета на другой, остекленел, она медленно, буквально усилием воли перевела его на носки своих туфель, но мы с Мышкой успели это заметить, и, как по команде повернулись туда, откуда этот взгляд пришел. Лучше бы мне этого не видеть. По другой стороне улицы шел Валерка, мой Валерка, бережно поддерживая под руку хрупкую девушку необыкновенной, броской внешности, соре даже зрелой, знающей себе цену красоты. Конечно, мы ее знали. Она была с пятого курса, намного старше нас. Какие только слухи о ней не ходили! И последний, — что она захомутала какого-то пацана с первого курса и «подзалетела» от него, и он теперь собирается на ней жениться.

Два и два сложились в моей голове в полноценную четверку. Вот почему у нас в последнее время отношения развивались как-то вяло. Да и были ли они вообще, отношения? У меня над кроватью висела фотография Ливерпульской четверки. Он был похож на одного из них. Мы познакомились в очереди за стипендией: он получал ее на свою группу, а я — на свою. Очередь была большая, и мы разговорились. Он приехал из Туркмении, где служил его отец, а я — с Урала, где служил мой. Мы оба были офицерскими детьми. Мой отец после войны служил в Аджарии, где и познакомился с моей матерью. Она сбежала из глухого казачьего села, боясь наказания за то, что ночью, когда она пасла коров и случайно задремала, одна из буренок сжевала единственный на все село экземпляр Устава комсомола. Родители поженились, и мать родила ему трех дочерей. Я была средней. Валеркиного отца послали в Среднюю Азию, где он женился на туркменке, которая родила ему трех сыновей. Валерка тоже был средним. Быть средним ребенком в пятидесятые годы не всегда означало быть желанным, иногда это означало, что другого выхода у родителей просто не было, так как аборты были запрещены, а о средствах контрацепции наши родители, возможно, и слышали, но никогда их не видели. Мы были взрослыми и самостоятельными, потому что помогали растить младших и потому, что стремление к независимости гнало нас на заработки в свободное (и не только в свободное) от уроков время. Он был постарше, поступил в Университет после армии, учеба давалась ему с трудом по двум причинам: во-первых, он недостаточно хорошо знал русский язык, хотя в разговоре это не бросалось в глаза, а, во-вторых, по ночам подрабатывал, а днем нередко прогуливал занятия, отсыпаясь в общаге, пока там было тихо.

Мы не бегали друг к другу на свидания. Просто иногда встречались на общих лекциях, да раз в месяц занимали друг другу очередь к заветному окошку кассы. Но всегда в общей аудитории мы искали друг друга, а когда находили и встречались глазами, радость вспыхивала мгновенно и одновременно, и этого нельзя было скрыть. И были долгие разговоры в битком набитом коридоре перед кассой, где мы стояли, почти прижавшись, и он рассказывал мне о солнечном Ашхабаде, где почти круглый год синее-синее небо над прекрасной долиной роз, куда он мечтает однажды привести свою любимую. А я рассказывала ему о заснеженных уральских лесах, о лыжных походах, о коротком ярком лете, и о простых полевых цветах, укрывающих землю. И мы удивлялись и радовались, что живем в такой огромной стране, и его пески становились моими песками, а мои леса — его лесами. А еще он говорил мне обо мне, и это было так сладко — впервые слушать, как мужчина так просто и так нежно говорит о тебе, и хочется оглянуться: может, он говорит это кому-нибудь другому, о ком-то другом. И вдруг понять, что это все мне. И удивиться. И почувствовать себя желанной. Но я не умела говорить о том, что чувствовала.

И мы никогда не говорили о любви, но это висело в воздухе. И то, что мы не говорили о любви, делало нас свободными от каких-либо обязательств, и давало надежду, делало возможным когда-нибудь, потом…

И снова каждый жил своей жизнью, только у меня над кроватью поселилась Ливерпульская четверка, и девчонки сразу все поняли. И вот — эта встреча. Мы молча дошли до столовой, очереди не было, мы быстро взяли по винегрету и побольше хлеба, и только сели за столик у двери, как вошли они. Валерка кивнул мне, а я опустила глаза в тарелку, будто его не заметила. Смятение. Вот что я тогда испытывала. Он ничего не обещал мне, так почему же мне так больно? А она гораздо красивее меня. Или доступнее? И уж, конечно, опытнее…

Сама виновата. Только разговоры разговаривать и умею. И то не открываюсь полностью. Всегда чего-то боюсь. Скорее бы дожевать и уйти.

Но не успела. Он вдруг встал и подошел ко мне. Я подняла глаза, девчонки продолжали деликатно жевать.

— Катюша, можно, я позвоню тебе? Нам давно пора серьезно поговорить, я должен все тебе объяснить. Хорошо?

— Зачем? Мы и так друг друга прекрасно понимаем. Не утруждай себя понапрасну.

Он хотел сказать что-то еще, но я начала демонстративно жевать, и он, постояв немного, вернулся к своей подруге. Девчонки обозвали меня дурой. Я была полностью согласна:

— Отстаньте, без вас тошно.

Я ждала этого звонка, и он позвонил, правда, через несколько дней. Характер выдерживал. Как ни в чем не бывало, пригласил погулять.

— Извини, мне не досуг. Зачеты начинаются.

— А у меня завтра пересдача, хвост еще с прошлой сессии. Если не сдам, вылечу из института.

Я поинтересовалась чисто по-дружески:

— И что тогда?

— Тогда я увезу тебя в Ашхабад.

— Ну, я вижу, дело серьезное. Если надо позаниматься, то я подойду. На братскую помощь ты всегда можешь рассчитывать, а то — что я в этом Ашхабаде забыла?

— А ты бы этого не хотела?

— Всю жизнь мечтала. Подходи через полчаса с учебником.

Он пришел.

— Ничего, что я без учебника?

— Ничего, так позанимаемся, у меня с философией полный ажур.

— Да черт с ним, с экзаменом. Я не университет боюсь потерять, а тебя. Сколько можно играть в прятки?

Он говорил это удивительно спокойно, почти без эмоций, и мне захотелось его разозлить:

— Кажется, твоя подруга поставила тебе ультиматум, и тебе это не по вкусу?

Я тоже пыталась говорить спокойно, дружески улыбаясь, но не уверена, что это у меня получилось.

— Перестань, пожалуйста, издеваться надо мной и над собой. К чему этот садизм? Не будем портить этот вечер, — ведь их у нас было так мало…

«Прощаться пришел», — пронеслось в голове. Главное — не показать, как мне больно.

— И больше не будет, — подхватила я ему в тон.

— Ну, почему? — он насторожился, он боялся ответа, он не хотел объяснений, и я не стала вдаваться в подробности.

— Потому что я так решила.

— И все-таки…

— Ты хочешь, чтобы я внесла ясность? Изволь. Я догадываюсь, как ты ко мне относишься, и ты тоже понимаешь, что мне не все равно, последний это вечер или нет. Но раз ты оказался не в состоянии разобраться во всем сам, решу я. Не перебивай, ты сам хотел ясности. Я не имею на тебя никакого права, не хочу отбирать тебя у кого бы то ни было. Ты — не игрушка, а я — не капризный ребенок. Не знаю, люблю ли я тебя. Во всяком случае, ты мне не безразличен. Но любить подлеца я точно не смогу. Бросишь ее — потеряешь меня. Не бросишь — тоже потеряешь. Но я верю, что ты не бросишь своего ребенка. Вот видишь, как ни крути, а этот вечер все равно последний.

Я выговорила все это на одном дыхании, с одним желанием — быть твердой и не заплакать. Валерка усмехнулся:

— Катюша, милая, ты меня идеализируешь. Я вовсе не уверен в своих намерениях. Разве я виноват в том, что меня решили сделать крайним? Неужели ты считаешь, что я должен на ней жениться?

— Это меня не касается, с ней сам разбирайся, а за себя я уже все решила.

— Ну что ж, спасибо, что пришла. Я ведь очень люблю тебя, хоть и запутался по- черному. Неужели мы прямо сейчас расстанемся навсегда?

Меня эта мысль привела в ужас. Услышать долгожданное в момент расставания, не побыть рядом с человеком, который только что сказал тебе слова любви, — это было свыше моих сил.

— Нет, зачем же сейчас? Можем еще погулять. Только вот дождь собирается. Бежим на эстраду?

Мы сидели под куполом ракушки-эстрады. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Вокруг нас сплошной стеной стоял ливень, отрезая нас от мира и делая нас ближе. Мы просто молчали. Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась.

— Не надо. Ни к чему.

— Помнишь, тогда, на берегу, когда Ашир поспорил с Петькой, ты читала стихи. Мне очень понравилось. Прочти что-нибудь только для меня, я хочу запомнить твой голос.

Я согласилась, так как молчание становилось невыносимым.

— Хорошо, я прочту. Мое любимое. «Разрыв».

Он кивнул. Я читала, дождь шумел, слезы стояли близко-близко. Когда я дошла до последних слов первого стиха:

Зачем же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье, зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и как время,

Смеясь, убиваешь, — за всех, перед всеми? —

он взял мою руку и поднес ее к своим губам. Я читала, а он легонько касался губами моих пальцев, и ладошка становилась влажной, наверное, это были брызги дождя…

И когда я дошла до строк:

О совесть! В этом раннем разрыве

Столько грез, настойчивых еще…

Когда бы человек, я был пустым собраньем

Висков и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек…

я почувствовала, что не могу больше произнести ни слова. Хотелось уткнуться ему в плечо и плакать, но я лишь провела ладонью по его волосам. Он пригнул голову низко-низко, почти спрятал ее в колени, но я продолжала сидеть неподвижно, и, когда он снова взял мою руку, я высвободила ее и провела ладонью по его лицу, его глазам. Они были закрыты и сухи, но я могу поклясться, что еще несколько минут назад в них стояли слезы.

Это было так сладко и так больно, что сил уже не было продолжать эту муку. И не было сил ее оборвать. Вдруг он заговорил, и я не узнала его голоса:

— Выслушай меня и не перебивай. Я сейчас так люблю тебя, что не могу не сказать тебе того, что уже давно говорю тебе мысленно. Слушай, и не говори ничего. Я не хочу, чтобы эти слова остались во мне. Они только твои и мои, и я не хочу, чтобы кто-то другой первым сказал тебе их…

И я слушала его и не перебивала, и верила каждому его слову, потому что ложь уже не имела между нами смысла. Он говорил долго, и воспроизводить эти слова дословно я не хочу, эти слова были только моими. Но я навсегда запомнила тихий ласковый голос, ощущение кричащей нежности, шум дождя и тепло его губ на моей влажной ладони.

Апрель 2005

Я читаю эти строки, и чувство благодарности и нежности переполняет меня. Той дождливой теплой ночью он преподал мне урок любви и расставанья. Я не умела любить, не умела прощать и прощаться. Я умела только проявлять выдержку и навязывать свою волю и свои понятия о том, что хорошо и что плохо. И если бы не его открытость, я могла бы копить разочарования и обиды многие годы. Он превратил разрыв из боли и страдания в прекрасную сказку. Сказку для меня. А я? Во что превратилась эта последняя встреча для него? Что осталось в его душе — боль утраты, обида, горечь, или все-таки та щемящая нежность, что была одной на двоих?

Во многих языках мира есть время «будущее в прошедшем», но ни в одном из них нет «прошедшего в будущем». Но оно, прошедшее, в будущем существует. Оно дает толчок какому-то направлению жизни, создает свои сценарии и, возможно, эти сценарии развиваются так или иначе в зависимости от того, как мы мысленно переигрываем свое прошлое.

Я не жалею, что мы расстались. Я не жалею о том, как мы расстались. Я жалею только о том, что подтолкнула его сделать шаг, о котором он мог потом жалеть всю жизнь. Четыре года мы виделись на лекциях, встречались в компаниях и на вечеринках, но всегда избегали друг друга, лишь однажды еще разговаривали один на один, никогда не вмешивались в жизнь друг друга. Конечно, я не могла не слышать, что происходит с ним, а он — что происходит со мной. Мы внешне полностью отстранились друг от друга, но все-таки он остался в моей жизни навсегда. Они поженились с женщиной, прекрасной и порочной, как Клеопатра, и она увезла свой округлившийся животик к родителям, не знаю, — своим или его. На факультете поговаривали, что брак носит чисто фиктивный характер, что развод не за горами. Но все оставшиеся годы учебы он просуществовал в статусе женатого человека, отметая тем самым многочисленные домогательства серьезных отношений со стороны девушек. Он много пил и переспал со всеми, кто был не против, даже с моей подругой. Подозреваю, что в ближайшем окружении я была единственной, с кем у него не было физической близости. И я не раз чувствовала свою вину за его безудержное желание доказать себе, что он свободен и любим.

Я не раз представляла себе, что было бы, если бы я не оттолкнула его. И сейчас я понимаю, что мы все равно никогда не были бы вместе. Он любил свой Ашхабад и все равно вернулся бы туда. И я бы поехала с ним. И что бы я делала со своим менталитетом в культуре Востока? Рожала детей. Но это были бы другие дети. Не те, что есть у меня сейчас. Но я не хочу других, я люблю этих. Я твердо уверена, что судьба позволяет женщине совершать любые ошибки и глупости, неумолимо ведущие ее к тому мужчине, от которого она родит именно тех детей, которые ей предназначены судьбой.

Нет уже той страны, где его пески и горы были моими, а мои заснеженные леса — его. Но я все же успела побывать в Ашхабаде, пройти аллеей влюбленных сквозь густой аромат роз и навсегда запечатлеть в сердце те декорации, в которых могла сбыться сказка моей любви. И если есть на свете «прошедшее в будущем», то для меня оно выглядит так:

Апрель 1972 в декабре 2005

Я ждала этого звонка, и он позвонил, правда, через несколько дней. Характер выдерживал. Как ни в чем не бывало, пригласил погулять.

— Я ждала твоего звонка.

— А у меня завтра пересдача, хвост еще с прошлой сессии. Если не сдам, вылечу из института.

— И что тогда?

— Тогда я увезу тебя в Ашхабад.

— Ну, и на фиг нам этот экзамен!

— А ты бы хотела уехать со мной?

— Не знаю. Во всяком случае, не завтра. Да и доучиться бы не мешало.

Он пришел.

— Ничего, что я без учебника?

— Я думаю, что ты не заниматься пришел?

— Да черт с ним, с экзаменом. Я не университет боюсь потерять, а тебя.

— Я тоже не хочу тебя терять, но я не вижу другого выхода. Ты пришел прощаться?

— Не будем портить этот вечер, ведь их у нас было так мало…

— И больше не будет? Ты здорово запутался, и я не знаю, как тебе помочь.

— Ну что ж, спасибо, что пришла. Я ведь очень люблю тебя. Неужели мы прямо сейчас расстанемся навсегда?

— Нет, зачем же сейчас? Можем еще погулять. Только вот дождь собирается. Бежим на эстраду?

Мы сидели под куполом ракушки-эстрады. Ночь была темная, хоть глаз выколи. Вокруг нас сплошной стеной стоял ливень, отрезая нас от мира и делая нас ближе. Мы просто молчали. Он поцеловал меня, и я не отстранилась. Мы прощались, и никакая игра была уже неуместна. Моя нежность захлестывала меня через край, мне хотелось быть с ним всегда. Или хотя бы здесь и сейчас.

— Я хочу быть с тобой. Я не хочу расставаться, не узнав, как ты умеешь любить, как умею любить я.

— Я тоже хочу этого, но я не думаю, что это может добавить или убавить что-то к тому, что мы чувствуем. Сделай мне прощальный подарок…

— Да?

— Помнишь, тогда, на берегу, когда Ашир поспорил с Петькой, ты читала стихи. Мне очень понравилось. Прочти что-нибудь только для меня, я хочу запомнить твой голос.

— Хорошо, я прочту. Мое любимое. «Разрыв».

Он кивнул. Я читала, дождь шумел, слезы стояли близко-близко. Когда я дошла до последних слов первого стиха:

Зачем же ты душу болезнью нательной

Даришь на прощанье, зачем же бесцельно

Целуешь, как капли дождя, и как время,

Смеясь, убиваешь, — за всех, перед всеми? —

он взял мою руку и поднес ее к своим губам. Я читала, а он легонько касался губами моих пальцев, и ладошка становилась влажной, наверное, это были брызги дождя… И когда я дошла до строк:

О совесть! В этом раннем разрыве

Столько грез, настойчивых еще…

Когда бы человек, я был пустым собраньем

Висков и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек…

я почувствовала, что не могу больше произнести ни слова. Хотелось уткнуться ему в плечо и плакать, но я лишь провела ладонью по его волосам. Он пригнул голову низко-низко, почти спрятал ее в колени, но я продолжала сидеть неподвижно, и, когда он снова взял мою руку, я высвободила ее и провела ладонью по его лицу, его глазам. Они были закрыты и сухи, но я могу поклясться, что еще несколько минут назад в них стояли слезы.

Это было так сладко и так больно, что сил уже не было продолжать эту муку. И не было сил ее оборвать. Вдруг он заговорил, и я не узнала его голоса:

— Выслушай меня и не перебивай. Я сейчас так люблю тебя, что не могу не сказать тебе того, что уже давно говорю тебе мысленно. Слушай, и не говори ничего. Я не хочу, чтобы эти слова остались во мне. Они только твои и мои, и я не хочу, чтобы кто-то другой первым сказал тебе их…

И я слушала его и не перебивала, и верила каждому его слову, потому что ложь уже не имела между нами смысла. Он говорил долго, и воспроизводить эти слова дословно я не хочу, эти слова были только моими. Но я навсегда запомнила тихий ласковый голос, ощущение кричащей нежности, шум дождя и тепло его губ на моей влажной ладони.

Апрель 2005

Я проживаю заново этот день, и новая реальность, уже существующая в моей душе, а значит, и в единой картине мира, наполняет меня счастьем сбывшейся любви.

И еще я надеюсь. Надеюсь, что он был настолько умнее меня, что услышал не то, что я говорила ему, а то, что кричала ему моя душа.

В мире нет никаких оснований не говорить близким тебе людям о том, что ты чувствуешь.

Глава 2

Новая реальность

На публикацию следующего текста получено разрешение высших духовных сил, которые согласились, что обнародование глубоко личного, интимного духовного опыта иногда может помочь другим людям в поисках своего пути к самому себе.

Неотправленное письмо доктору Коновалову:

Январь 2006

Дорогой, далекий Доктор Сергей Сергеевич!

Я давно мысленно составляла письмо к Вам, но чувствовала, что писать его еще рано. Сегодня время пришло, потому что мне уже есть, что сказать. А случилось то, чего я так ждала, чего так хотела и побаивалась, как всего неизведанного, а потому страшного, но притягательного.

Начну с начала.

Я пришла к Вам не той дорогой, которая приводит к Вам большинство пациентов. Не болезни, не жизненная безысходность привели меня к Вам. Я пришла к Вам абсолютно счастливым человеком. Не абсолютно здоровым, но очень даже ничего. И уж, во всяком случае, гораздо здоровее, чем в молодости. Конечно, в жизни было много всего, и хорошего, и плохого, но с каждым годом я ощущаю все больше Любви в себе и вокруг себя. Выросли дочери, и, хотя и у них — жизнь не без проблем, но они радуют меня постоянно. Есть работа, которая приносит мне не только приличный заработок, но и радость общения с множеством хороших людей. Есть близкий человек, с которым нас связывает не просто страсть, а полное понимание, когда ничего не нужно объяснять друг другу, и щемящая нежность, и уважение.

Всю жизнь человек учится любить, и с годами особенно остро понимаешь, что ничего в жизни нет, кроме Любви. И я пришла к Вам, наполненная до краев этой Любовью. К близким, далеким, ко всему Миру. Пришла, потому что мне стало казаться, что этого мало. Потому что вокруг столько людей, которые не чувствуют радости бытия, не могут любить и не умеют быть счастливыми. Неумение любить — вот самое страшное заболевание людей, с которым мне хотелось справиться хотя бы в «местном масштабе».

Мысль, достойная психушки? Я много думала, читала, писала. Книги приходили ко мне в ответ на мои вопросы. Что-то душа принимала сразу, что-то отказывалась принять. Книги Уолша, абсолютно близкие мне по смыслу, раздражали своей формой: мне пытались «продать образ Бога», используя приемы современного маркетинга. Лазарев вдруг резко изменил манеру письма — исчезла внутренняя динамика, исчезло «направление движения». Тихоплавы — замечательные популяризаторы естественнонаучных открытий, но избыток мистики создает соус, делающий несъедобным все блюдо.

Я пыталась найти свой путь в религии. У меня много знакомых, истинно верующих, хороших людей, но в своей вере они не только ограничены, они иногда настолько фанатичны и агрессивны ко всем, кто верит не так, как они, что такая вера мне кажется опаснее, чем неверие, потому что в такой вере нет Любви. Если религии действительно предназначены для того, чтобы научить людей любить единого Господа, то они должны стать средством единения людей. Как-то в конце зимы мое отношение к религии вдруг свелось к четко сформулированному тезису: религия из средства разобщения людей должна стать средством единения. Не должны быть препятствиями религиозные различия в сознании людей, которые умеют любить. Творца, Вселенную, Планету, других людей, не таких, как ты. В моем построении тогда отсутствовал один важный элемент — любить себя. Но я, все-таки, любила себя, по-своему, через других.

Каждый день я проезжаю мимо Храма-На-Крови, построенного на месте расстрела царской семьи. И вдруг однажды, любуясь его куполами, «золотом на снегу», я четко осознала: хватит строить Храмы-На-Крови, пришло время строить Храмы-На-Любви. Конечно, увековечить для истории трагедию семьи, принявшей мученическую смерть, — дело нужное. Ни о ней я думала тогда. О святых мучениках, покидающих мир, чтобы молиться об искуплении грехов наших. Почему мы вечно поклоняемся мученикам, которые убегают от земных проблем, вместо того, чтобы нести Любовь? И почему они решают, что, истязая собственную плоть, данную им Господом, они ему служат? Не служение, а Любовь угодна Богу. Только Любовь может стать средством единения людей. Только единение людей между собой, с природой и Вселенной может увеличить количество Любви на Земле. Пришло название — «Храм Любви и Единения».

Не может быть, чтобы я додумалась до чего-то оригинального. Нужно искать единомышленников. Кто ищет, тот найдет. Сатья Баба далеко, да к тому же — человек ли он? Грабовой? Что-то настораживает, не принимает душа чудес, подтверждаемых печатями и подписями нотариусов, очень смахивает на предвыборный PR. Тот, кто ищет свой путь, должен уметь читать знаки судьбы. Спасибо, Коэльо. И судьба подавала мне знаки.

Когда-то, в очень тяжелый момент жизни, я написала стихотворение-молитву. Она очень мне помогла тогда. Из почти раздавленной жизнью букашки она за одну ночь превратила меня в спокойного, уверенного в себе человека.

В час, когда все серо и уныло,

И душа устала от страстей,

Господи, прости и дай мне силы

Не держать обиды на людей.

С холодом разносится по жилам

Гул ночных, пустынных площадей.

Господи, прости и дай мне силы

Не держать обиды на детей.

В черный день, когда душа забыла,

Как жила, ликуя и любя,

Господи, прости и дай мне силы

Не держать обиды на Тебя.

Сердце одинокое застыло,

О друзьях оставленных скорбя.

Господи, прости и дай мне силы

Не держать обиды на себя.

Всех, кто предал, всех, кого любила,

Вспомню, чтобы разом всех простить.

Господи, спаси и дай мне силы

Снова жить, и верить, и любить!

Через несколько лет ко мне пришел мой знакомый, бард, к которому листок со словами попал случайно, и попросил разрешения ее петь. Песня получилась. Ее слушают не стадионы, ее слушают наши друзья, и почти каждый, услышавший ее впервые, плачет. Тогда меня это смущало, теперь я понимаю, что это плачут их проснувшиеся души. Эта случайность натолкнула меня на следующую мысль — искусство, рожденное в момент высочайшего эмоционального подъема, — музыка, стихи, картины, написанные человеком любящим, в состоянии гармонии с Вселенной, гармонизируют пространство вокруг себя. Значит, в храме должна звучать музыка Любви, должны висеть картины молодых, влюбленных художников. И Храм должен быть спроектирован влюбленным архитектором. Я вижу этот Храм в терминах сакральной геометрии. Семь куполов символизируют зарождающуюся жизнь — семь первичных клеток — и единение шести основных мировых религий с Абсолютом. И обязательно прозрачный потолок, чтобы днем видеть солнце, а ночью — звезды. Чтобы было, куда прийти всем, кто любит, и кто хочет любить. Русский и еврей, чеченец и таджик. Бедный и богатый, юный и старый. Интересно, если в одном месте собрать много людей, объединенных одной идеей — жаждой любви, настроенных на одну волну, смогут ли они изменить эмоциональную составляющую информационного поля земли? Я тогда еще не читала Ваших книг и ничего не знала о Мирах Божественной Вселенной…

Какие же ритуалы могут проводиться в таком Храме? Как помочь людям обрести Любовь? Нужна настоящая книга Любви, Книга Любви Планеты Земля. Нужно собрать воедино описание самых счастливый мгновений жизни тех, кто готов ими поделиться. Пусть люди читают, слушают, представляют себе эти яркие, светлые картины, и учатся быть счастливыми. Я попросила свою подругу описать самый счастливый миг своей жизни. Она смутилась, сказала, что не умеет красиво писать. Я попросила рассказать своими словами, как можно проще. Она немного подумала и «нарисовала» картинку, которая стоит у меня перед глазами, как будто это было со мной. И, когда она рассказывала об этом, лицо ее озарялось счастьем. Это нельзя придумать, нужно пережить и почувствовать чудо мгновения.

Я думаю, что у каждого найдется картинка, которой он захочет поделиться с другими, чтобы, усиленная чужим сопереживанием многократно, она стала одним из кусочков бесконечной картины Любви Планеты. Почему мы привыкли, что сопереживать нужно только чужому горю? К тому же, вспомнить свою жизнь и найти в ней светлые мгновения, думаю, полезно всем. С годами мне все больше кажется, что там, где радость, — там и правда, а там где Любовь — там Истина.

Есть мечта — нужно искать средства для ее реализации. Нужно искать единомышленников. Мне кажется, что есть идеи, которые носятся в воздухе. Просто кто-то их формулирует. Когда я рассказывала своим детям, младшей сестре, подругам о своей идее, они принимали ее однозначно, как будто давно думали об этом. Идея тут же обрастала новыми яркими деталями, будила воображение, пугала масштабами задачи. И каждый начинал строить свой Храм. В душе. И каждый искал свое место в нем. Почему-то мне стало казаться, что есть идеи, которые работают сами на себя. Так появилось мое главное желание. Только тогда я еще так его не называла. Так я шла к Вам. К вашим книгам. Я уже понимала, что мало мечтать, нужно уметь много работать для реализации идей. Множество сомнений, вопросов. И главный — как? Хватит ли сил? А знаний?

Конечно, я многое почерпнула из книг. Фрактальная структура всего живого, торсионные поля, зарождение виртуальных частиц в вакууме. Сколько всего появилось в современной естественной науке, полностью меняющей представление о единой картине мира! И, в то же время, не дающего ответы на многие вопросы мироздания. Мировоззрение, которое у нас и до того было куцым, давно распалось на отдельные фрагменты. Собрав воедино науку, эзотерику, религию и искусство, можно попытаться создать единую картину мира, но это будет что-то, похожее на «Гернику» Пикассо. Мировоззрения у меня давно не было, но я нахально подменила его для себя мироощущением. Ощущение мира, оно у каждого свое. И все новое я проверяю именно так: соответствует моему мироощущению, значит, верно. Значит, это моя правда.

Нужно искать. Искать людей, которые знают больше, чувствуют глубже, но идут в том же направлении. Их не может не быть. Должен же Господь, любящий и сотворивший нас, просвещать своих чад, приоткрывать кому-то свой замысел. У любого творца должны быть избранные, которые не только Любят и Верят, но и понимают Его Замысел и несут его людям. Должны быть Избранные. Мне казалось, что должны собраться вместе здоровые и счастливые, чтобы делится с другими своей Любовью. Эдакая нематериальная гуманитарная помощь. А вот собрать больных и несчастных — и изменить их, и сделать их несущими свет, такая задача под силу только отмеченному Господом.

Ваши Книги попали мне в руки в начале весны 2005 года.

Лицо автора показалось очень знакомым, пыталась вспомнить, откуда я его знаю. По возрасту — мой ровесник. Среди моих одноклассников много врачей, но в Питере — никого. Пожала плечами — показалось.

Названия заинтересовали в большей степени, чем обещание исцеления, так как считала себя вполне здоровым человеком. Книги, касающиеся исцеления конкретных болезней, пропустила, взяла:

— «Творение мира» (два томика),

— «Человек и Вселенная»,

— «Преодоление старения»,

— «Исцеление души»,

— «Единение сердец наших».

Начала читать «Человек и Вселенная». Было интересно, но многое не понятно. Так как лечиться не собиралась, письма пропускала. Пропускала их еще и потому, что меня сначала покоробил восторженный тон обращений пациентов к Доктору. «Не сотвори себе кумира», — вбито в сознание крепко. И все же именно это и заставило начать читать письма — ведь чем-то заслужил этот Доктор такое к себе отношение! Не массовый же это психоз? Читала и понимала, что, если бы Доктор спас меня или моих детей, я бы еще и не такое написала. Но неужели это все — правда? Мироощущение подсказывало: здесь нет пути, который не стоит того, чтобы его пройти.

Первое потрясение — проповеди. Слышу их в моем Храме. Почему церковники не научились говорить с людьми также просто, на доступном всем языке? Потому что это лишило бы их ореола загадочности и влияния? Или просто потому, что они не знают мирской жизни и не хотят ее знать? Или, служа Господу, они забыли, что служат людям? Я думаю, что, не имея опыта земной Любви, они не могут одухотворить любовью к людям свои «читки». Ваши проповеди дышат Любовью и болью за всех, кто уже пришел и еще не пришел к Вам. А где Любовь — там Истина.

Сначала читала книги выборочно: не поняла что-то в одной, ищу в другой. Увлекаюсь, зачитываюсь, перепрыгиваю. Захотелось прочитать все в спокойной обстановке.

Уезжала в деревню на пару недель в начале лета. Погода была ужасная, лили дожди, и я, наконец, спокойно и вдумчиво могла почитать. Деревня наша хороша тем, что там не ловит сотовый, радио и телевизор. Только немного музыки, очень спокойной и ласковой. И книги. И что-то начало вырисовываться, учение стало приобретать очертания, и укладываться в сознании, и ложиться на душу.

Я еще не чувствовала энергии, идущей от книг. Но чувствовала, что в них Истина, не вся, не окончательная, но уже — направление движения.

Вдруг мы оказались в эпицентре стихии. Над деревней промчались подряд, с разницей в два дня, два урагана, которых местные жители просто никогда раньше не видели. Первый длился минут пятнадцать, было очень страшно, казалось, что страшнее уже быть не может. Небо почернело, ветер дул с необыкновенной силой, бросая в окна потоки дождя и градины величиной с горошину. Пострадали деревья, линии электропередач, стекла, попадали заборы. У соседа срезало параллельно земле забор на бетонных столбах. Мой, ветхий заборчик, устоял.

Через два дня все повторилось с удвоенной силой, а градины были уже величиной с вишню. Потом соседка сказала, что думала, будто наступил конец света. Мне такая мысль в голову не приходила, но ужас заставил меня отложить Вашу книгу. Я встала перед иконкой и начала молиться. Я умоляла Господа спасти нашу деревню — самую красивую в мире, и ее жителей — плутоватых, но добродушных и работящих. Стихия бушевала минут тридцать. Такое впечатление, что, чем искренне и более страстно я молилась, тем слабее становился ураган. Когда все стихло, и жители выбежали на улицу, картина была удручающая. Снесенные крыши, заборы (те, что еще не были снесены накануне), сарайчики, поврежденные машины. Потом в лесу мы наткнулись на следы стихии — свежие, крепкие, здоровые сосны срезаны посредине, как ножом. Мой домишко, из самых стареньких, пострадал меньше всех.

В тот вечер, читая перед сном «Творение мира», я впервые что-то ощутила. Я почувствовала свое сердце — оно было большим и било по ребрам. «Волнения дня», — решила я и уснула, положив книгу на грудь.

В эту ночь я не просыпалась от посвиста в груди. Бронхит куда-то ушел.

«Деревенский воздух», — решила я. Но какая-то смутная догадка забрезжила, и я стала на ночь ставить на буклет из книги стаканчик с водой. До систематических занятий было еще далеко. До этих пор я воспринимала книги как чисто мировоззренческие, после этого появился и «шкурный» интерес. Дело в том, что «Преодоление старения» изменило мое отношение к себе и своему здоровью. Оказалось, что я, считая себя абсолютно здоровой, воспринимала как возрастную норму многие досадные мелочи, с которыми привыкла жить, не обращая внимания. Оказывается, норма — это жизнь без болезней вообще. Здорово! Но хватит ли у меня терпения лечить болезни, которые почти не мешают жить? Петух-то не клюнул… И второе сомнение: имею ли я право пользоваться Энергией Сотворения, расходуя ее, ослабленную, на себя, когда вокруг столько тяжело больных людей?

Нет. Мне еще рано. Я еще не все книги прочитала, еще не поняла суть лечения. А пока попью водичку.

Вскоре, в лесу, меня укусила мошка. Это такая зловредная маленькая муха, от которой опухает и болит место укуса. За неделю до этого мошка укусила сестренку, лицо вспухло, как подушка. Лечили народными средствами — прикладывали запаренный капустный лист. На третий день опухоль у сестры начала спадать. Придя из леса и обнаружив, что мошка ужалила меня в веко (караул, завтра на работу!), я с сожалением обнаружила стаканчик пустым, однако на дне было несколько капель. Хватило помочить ватку. Приложила на веко, а водичку снова налила и поставила на буклет. Утром была удивлена и обрадована — веко припухло почти незаметно, глаз не заплыл вообще. Еще денек прикладывала пару раз минут на 10 смоченную ватку, да и забыла об укусе.

Доверие к лечению потихоньку росло. Купила остальные книги (все 14, не знаю, может быть, их уже больше и я что-то пропустила?), попыталась выстроить их в хронологическом порядке. И только «Заочное лечение» откладывала на потом. Все лето я только читала и пила понемногу водичку. Когда прочла внимательно все по первому кругу, позволила себе открыть «Заочное лечение».

В конце августа на работе случилась беда: тяжело заболел человек, которого мы все очень любим. Первая неделя в реанимации положительных улучшений не принесла, и это притом, что лучшие врачи делали все, что только может современная медицина. Наши медики (мы по работе связаны с медициной, и у нас есть свои отличные врачи), которые все время следили за ходом лечения, мрачнели с каждым днем. Женщины плакали и бегали в церковь. Надежда таяла, и мы с другом самовольно, хватаясь за соломинку, вложили фотографию больного в книгу «Сердце и сосуды». И дружно, не сговариваясь, «визуализировали» одну и ту же картинку: наш бывший больной идет к нам навстречу, а мы стоим на крыльце и улыбаемся. И, когда он пошел на поправку, я долго боялась убрать фотографию из книги. Ему об этом мы, конечно, не сказали, но позже, когда опасность миновала, он обмолвился, что врачи сильно удивлялись, что он выкарабкался.

В августе впервые попробовала «слетать» в Петербург на заочный храмовый сеанс. Долго подбирала музыку, такую, чтобы «душа разворачивалась». Оказывается, это не так просто. Нашла. Все, нет причин не попробовать. Три буклета из книг — под матрац, сами книги рядом.

Неожиданно первое впечатление оказалось очень сильным. Я давно была в Питере, Исаакиевский собор и шпиль Адмиралтейства еще смутно представляю, а вот Петропавловскую крепость или здание Мюзик-холла не помню вообще. Так что от Собора — к Адмиралтейству, и сразу в зал, который представила по «Заочному лечению». Когда в мелодии («Океан безмолвия», Энгелайта) стал солировать рояль, я очень легко представила, как на нем играет Доктор. Шара энергии я представить не смогла, но ее приход явно ощутила.

Мое большое сердце билось не только там, где ему полагается. Сначала затрепетало где-то в районе пупка, потом сердцебиение стало плавно перемещаться вверх. Я попыталась управлять этими перемещениями — что-то получалось, что-то нет. Я решила расслабиться и уйти в сою жизнь, представить себя молодой и здоровой. Откуда начать? Я стала листать картинки. С детства? Я себя почти не помню, а фотографии воспринимаю как чужие. А осложнение на сердце после скарлатины? Неблагоприятный прогноз и сплошные ограничения? (На деле — секция плавания, никаких ограничений, снятие с учета). Нырнуть поглубже в детство? А неудачный прыжок, вдребезги разбитый локтевой сустав, операция за операцией и боль скрипящего при разрабатывании сустава? (Больше сорока лет помню великую фамилию хирурга — спасибо, доктор Герцен!). К тому же всегда рядом ощущение матери — злобной, агрессивной и истеричной. Бегом оттуда.

Проскочила годам к тридцати. Я счастлива, но в почке камень. Мучительно больно. Не пойдет. К сорока? Язва, давление, муж-алкоголик и работа, работа, работа. Ну, уж нет! Забавно, но я в пятьдесят — гораздо здоровее и счастливее, чем в тридцать или сорок. Только травмы почему-то, иногда… Так, резко открутим назад. Восемнадцать. От матери оторвалась далеко и надолго, здоровье отменное, все впереди, предчувствие Любви… Отлично. Дальше. Берег моря, жду любимого. Зафиксировать. Море — волнами, музыка — волнами, пульсация во всем теле — волнами. По волнам моей памяти… А желание, мое главное желание… Представляю, как будто оно, почти невыполнимое, реализовалось. Господи, неужели это возможно? Спасибо тебе, Господи, спасибо, Энергия Любви, Спасибо, мой светлый Ангел, спасибо, Доктор за роялем.

Закончилась музыка, стихла пульсация, покой и умиротворение. Лень шевелиться. Ощущение счастья. Здорово.

Ощущения повторялись каждое воскресенье. После первого — жесткий диагностический период. Язва, не дававшая о себе знать лет пять. Днем, на работе, — таблетку, вечером — книгу на живот и спать. Дня за три прошло. Потом — затылок, шея, плечи, давление. Последствия травмы 1—2 шейных позвонков. Пока сдвиги есть, но небольшие. Зато все впереди.

Сначала устраивала сеансы только по воскресеньям. В обычные дни просто читала Ваши книги под тихую музыку, никаких ритуалов, а ощущения почти те же, но слабее. Конец музыкальной записи почти никогда не слышала, засыпала. Кстати, спать стала лучше.

Забавный факт: книга «Время удивительных открытий» досталась мне без буклета. Сначала я немного обиделась, вроде неполноценное что-то. Тем не менее, ощущение от книги оказалось такое же!

Потом появились новые ощущения. До этого я пыталась иногда направлять энергию, как Вы пишете, потоки, по всему телу, но, когда дело доходило до головы (а именно боли в затылке меня напрягали больше всего), я трусила и «не пускала» ее туда. Но однажды, когда ощущение было довольно ярким, я сама мысленно «продлила» ее путь. Пульсация проявила себя в затылке, после чего произошло странное: в ритм пульсации что-то стало «чавкать» в ушах. Так, только слабее, бывает, если одновременно плотно прижать обе ладони к ушам, а потом разом резко отпустить. Я лежала тихо и старалась не мешать. «Значит, так надо», — решила я. В следующее воскресенье все повторилось, только при этом еще активно шевелились ушные раковины. Интересно, что я не отношусь к числу людей, которые умеют шевелить ушами.

За это время водичка вылечила меня от простуды за 2 дня вместо обычных 7—8, предупредила появление ожога, когда я схватила горячий противень.

В августе умерла моя старшая сестра. Пять лет она боролась за жизнь, живя без обеих почек на гемодиализе, слабея с каждым днем. Множество операций, реанимации, интенсивные терапии. Огромное чувство вины. Я не смогла помочь. Да, мы с сестренкой по очереди ухаживали за ней после операций, делали, что могли. Мы заботились о теле, и, хотя мы старались, чтобы она чувствовала нашу Любовь, но все попытки заговаривать с ней о Душе и Творце натыкались на стену. Когда она, беспомощная, но очень хотевшая жить и сильная в этом своем желании, оказывалась на самом краю, я молилась за нее, не верящую:

Я молю за сестру: Помоги ей, о Боже!

Я молю за сестру, и молитва моя проста:

Если Ты не поможешь, никто не поможет,

Чтоб навек не умолкли ее дорогие уста.

Помоги ей прожить эти трудные, черные дни!

Помоги ей поверить, что мы на земле не одни!

Ниспошли ей поддержку Отцовской Любви,

Или милость яви, или чудо яви!

И каждый раз она выкарабкивалась, и мы постепенно привыкли к этому. Состояние ее стабилизировалось, а точнее, стало привычным. Потом в наш город переехала ее семья, и мы почти самоустранились. Конечно, мы помогали, когда им становилось невмоготу, но и только. Если бы Ваши книги пришли ко мне раньше, когда гидронефроз разъедал ее еще не отрезанные почки, мы смогли бы ей помочь! А точнее, если бы я пришла к Вашим книгам раньше! Я понимаю, что жизнь ее была, особенно в последнее время, не самой сладкой, но она хотела жить. А я не готова была помочь ей. Грустно.

До знакомства с Вашими книгами я никогда не просила у Господа ничего для себя, мне казалось это каким-то неприличным, ведь, что бы ни случилось, я всегда справлялась с ситуацией. За близких, за детей, — конечно, просила. И, мне кажется, бывала услышана. Ваши книги заставили задуматься, хотя принцип «каждый сам за себя» меня немного смутил. Так хочется «за того парня»! Наверное, я не умею любить себя. А как же Ангел мой может любить меня? Понимает ли он меня? Очень хотелось бы, но я никак не научусь с ним разговаривать. А душа просит. И говорит с ним, как умеет:

Когда парю над прошлым неустанно,

Листая пожелтевшие листы,

Поймешь ли ты меня, мой светлый ангел,

Простишь ли ты?

Простишь ли ты измены и обиды,

Как я прощаю нынешней себе

Все то, что было в юности разбито

Назло судьбе?

Простишь ли годы без Любви и Веры,

И вспыхнувший однажды яркий свет

Любви без сожалений и без меры

На склоне лет?

Когда шепчу тебе свое желанье,

И доверяю дерзкие мечты,

Поймешь ли ты меня, мой светлый ангел,

Простишь ли ты?

Около месяца делала энергетические упражнения, тоже раз в неделю (так как отнимает это около часа) основной комплекс, отдельно от сеанса. Каждый раз что-нибудь делала не так. Наконец, почувствовала, что все, кажется, стало получаться правильно.

6 ноября, в воскресенье, я вернулась к книге, с которой начала — «Творение мира». Круг замкнулся. Мысли о моем ангеле не покидали меня. Почему он не приходит ко мне? Но, раз я чувствую энергию Любви, которую он пропускает ко мне, значит, он любит меня. Почему же он не проявляет себя? Наверное, я еще не готова. Наверное, я еще не достойна. Стало грустно. Чего это я? Я — один из немногих абсолютно счастливых людей, которого во всем хранит его ангел!

Три года назад упала на катке так, что «любой штатский» переломал бы все ребра, а я их только ушибла. Больно, конечно, но не смертельно. Значит, ангел уберег от большей беды. Два года назад — неудачный, первый и единственный, прыжок с парашютом. Отделалась парой переломов ноги и подвывихом голеностопа. Зажило, как на собаке. ОН подавал мне знаки, я их видела, но не принимала. Мне было это нужно! И я не жалею, прыжок многое изменил во мне и многому научил. А какой шквал Любви я ощутила вокруг себя и в себе в эти три месяца вынужденного безделья! Никто не понимает, когда я говорю, что эти дни были из самых счастливых в моей жизни! Значит, он и так со мной, мой Ангел. Только не проявляет себя, просто хранит меня.

И вдруг — воскресный сеанс пошел совсем другой дорогой! Это невозможно описать, это нужно пережить. Сначала небольшая пульсация, затем появилась легкая вибрация в ногах, тепло и нежный бесконтактный массаж внутренней поверхности бедер, ноги стали поочередно вытягиваться в ритме музыки, при этом вибрация нарастала и поднималась выше, пока не охватила ягодицы. Тело мое танцевало в ритм музыки, снизу кто-то подталкивал меня, при этом я просто лежала расслабленная. Мне казалось, что теплое дыхание овевает меня всю. Зрительно я представляла руки массажиста, вспоминала ощущение, которое испытывала в конце сеанса массажа, когда он просто водит руками, не касаясь, вдоль тела, около лица, — и мышцы расслабляются, и легкое оцепенение мешает резко встать. Очень похоже. Только сильнее во много раз. Я наблюдала за процессом как-то отстранено. Чувство бесконечной благодарности к Господу, Вам и моему светлому ангелу, полное доверие я не могла выразить вслух, но про себя я кричала об этом, хотя знаю из ваших книг, что ангел не слушает мысли.

А может, слышит, если они четко формулируются? А, может быть, чувствуют сильные эмоции, ведь в них — тоже информация?

Я не просила вслух изменить процедуру и полечить мне шею и затылок, но, как только я об этом подумала, толчки снизу вверх вместе с массирующим движением спины стали подниматься выше, не прекращаясь и в нижней половине туловища. Они дошли до плеч, потом, одновременно, — какое-то шевеление где-то между верхними позвонками и основанием черепа, звуки, средние между шуршанием и скрипом, как будто проволочкой прочищают какое-то узкое отверстие или трубочку. Никакой боли, которая могла бы меня испугать. Все предельно мягко и ласково. «Прочистка мозгов» прекратилась незаметно. Толчки нарастали, одновременно со спиной — массирующее легкое раскачивание живота.

В это время закончилась музыка, и я испугалась, что вместе с ней, как обычно у меня, уйдут и Энергия, и мой Ангел. Но процедура продолжалась, ритм нарастал, нарастала и сила толчков. Кто-то подбрасывал меня мягко и ритмично, при этом спина двигалась еще в нескольких направлениях одновременно, как будто подо мной была прослойка теплого воздуха. Сознание, откуда-то со стороны, но не осуждающе, а восторженно, прокомментировало: «Ничего себе, дискотека». Я даже на мгновение открыла глаза посмотреть, в самом ли деле двигается мое тело, или это все — мое воображение. Еще как двигалось. Ощущение детства — я раскачиваюсь на кровати с панцирной сеткой, она пружинит, а я хохочу. Только кровать у меня деревянная, и пружинить там нечему. Ритм — быстрый, сколько это продолжается и когда закончится — не имею представления, но я почему-то не запыхалась. Видимо, потому, что усилия прикладывала не я. При этом вместо усталости — истома и возбуждение.

Вспоминаю, что, если процедура затянется, можно попросить ангела продолжить завтра, но прерывать ничего не хочется. Однако, ритмичность, ласка, окутывающая тело, нарастающее приятное возбуждение пугают меня. Мне кажется неприличным в такой серьезный момент испытывать вполне телесное, почти эротическое удовольствие, я осуждаю себя, и процедура тут же заканчивается. Я выхожу из сеанса по всем правилам, лежу какое-то время, приходя в себя. Ничего себе, ангел не слышит мыслей! Значит, чувствует состояние тела? Или эмоциональное состояние?

Я явно перевозбуждена, включаю свет, смотрю на часы. После окончания музыки прошло полчаса. Что это было? Ангел меня лечил или диагностировал? Или просто проявил мне свою Любовь, ведь на здоровье вслух я ему никогда не жаловалась… Посмотрим. Долго не могу заснуть, беру в руки «Творение мира», читаю и успокаиваюсь. Утром голова побаливает, но я и не ожидала мгновенных изменений. Или все-таки, понимая, что этого не должно быть, все-таки лукаво допускала такую возможность?

«Правильной дорогой идете, товарищ!» — говорю себе. Главное — не тормозить. Поживем, увидим. А Любви много не бывает! И я Вас! И Вас, и Вас!

Самое большое, что радует меня, это изменения, которые происходят с моими детьми. И, хотя я понимаю, что миры наши абсолютно не зависимы, все же изменения коснулись и их. С младшей все понятно, она не сразу, с опаской, но приняла Путь, и теперь находится где-то в начале: пьет водичку, читает Ваши книги, возит с собой в сумочке и в машине, подружилась со своим ангелом. И на смену грусти и сомнениям пришла твердая уверенность, что все будет в жизни так, как она задумала. По здоровью у нее те же проблемы, что и у меня — результаты травм. Только если я отделывалась костями, у нее последствия гораздо опаснее — некроз участка головного мозга, который отвечает за память. На диагностике этот участок выглядит как участок мозга древнего склеротичного старика. Врач поостерегся давать прогнозы. На момент обследования (два года назад) из внешних признаков было заметно только легкое подрагивание руки, иногда головные боли. В детстве у нее память была почти фотографическая, пока жалоб на память нет. Врач дал прогноз в стиле математической логики: может быть, а может и не быть. Это о ранней потери памяти. А о том, что некроз не пройдет, он заявил категорично. Мы, конечно, очень расстроились, но решили, что будем жить дальше, как будто ничего не изменилось. Формула «дай нам, Господи, силы принять то, что мы не в силах изменить» помогла нам тогда не потерять головы от горя. И все же, в глубине души мы обе были уверены, что нет необратимых процессов. Пока она еще в начале Пути, но на головные боли жалуется реже, а рука, я заметила, дрожит меньше. И радостное, светлое отношение к жизни. Счастье переполняет меня. Спасибо.

Самое удивительное происходит со старшей дочерью. Они у меня очень разные, обе красивые и умные, умеют прощать и любить, но темперамент старшей несколько неуправляем. Она всегда делает то, что ей придет в голову, часто на грани риска. Размышлять будет потом. Она из тех, кто должен во все влезть, все попробовать, совершить все мыслимые ошибки, набить шишек, насоздавать трудностей, а потом их с блеском, стиснув зубы, преодолеть.

Последнее время у старшей трудностей было немного больше, чем нужно для воспитания характера. Душевное состояние было мрачновато при твердой воле и уверенности в себе. Здоровье — абсолютное, ни при каких обследованиях ничего не находят, однако уже лет десять температура 37 с небольшим. Есть ли температура сейчас, я не знаю, она перестала ее мерить. До Ваших книг она пока не дошла, а мы с младшей не навязываемся. Единственное, что она сделала — из уважения ко мне положила Вашу книгу в бардачок своей старенькой машинки. И не перестает удивляться: машина всегда едет туда, куда надо, даже если у нее нет на то никаких оснований, и всегда доезжает, куда это нужно хозяйке, ломается, только доехав до стоянки или сервиса. А ведь машине третий десяток! Есть и еще кое-что. Только не смейтесь над женскими глупостями. Девочка начала носить розовые цвета! А ведь были годы в черном, потом появился серый, потом — синий, над розовым она всегда посмеивалась. А сейчас носится, как угорелая, в розовом, щебечет, и все пошло налаживаться в жизни как-то само собой, без титанических усилий. Я не говорю о том, что она не работает, совсем наоборот, работает очень много, но как-то легко, с удовольствием. Все-таки есть какая-то связь между нашими мирами.

За эти месяцы многое произошло. Были и неприятности. Упала прямо на работе. Вела занятие, встала, чтобы подойти к одной из сотрудниц, споткнулась о стоящее рядом кресло на колесиках, падая, одной ногой попала в штанину брюк другой, испугалась за свои не раз ломаные ноги и подставила правую руку. Боль была пронизывающей, к концу дня запястье опухло и нестерпимо ныло. Шагать проторенной дорожкой в травматологию не хотелось. Несколько часов прикладывала лед, потом сделала компресс из водички и наложила тугую повязку. Ночью не могла найти для руки положение поудобнее, чтобы, уже не такая острая, но все же ноющая боль не мешала спать. В конце концов, положила руку на раскрытую книгу, которую перед этим читала, и спокойно уснула. Так длилось около месяца: днем, на работе, тугая повязка из эластичного бинта, дискомфорт из-за болевых ощущений, вечером компресс из водички, ночью — рука на книге. Так мы с вами ручку и вылечили, меньше, чем за месяц. Думаю, что гипс и физиотерапевтические процедуры вряд ли сделали бы это быстрее, к тому же не дали бы мне работать…

Лечила водичкой и книгами всякие мелочи: пищевое отравление, порез пальца в месте сгиба, там всегда хуже заживает. Помогло. О язве давно забыла. Пока остались проблемы с носом, дыхание затруднено с детства. Нос длинноват (эстетически меня это не волнует), ходы узкие, в детстве часто был гайморит, бесконечные проколы, в результате разрослись рубцы. С гайморитами справилась позже сама, а рубцы остались. Пробовала в юности их прижигать, у лора, конечно, но через месяц все возвращалось на круги своя. Плюнула, хожу с капельницей. Так привыкла, что уже не замечаю, как в общественном месте достаю ее и капаю в нос. Прочитала несколько писем, в которых пациенты справились с этой проблемой, справлюсь и я.

Есть изменения в порядке прохождения заочного лечения. Я перестала делать энергетические упражнения, так как у Вас написано, что не следует менять их порядок или исключать отдельные упражнения, но, если будут ухудшения, упражнения лучше прервать.

У меня после упражнений, при общем отличном состоянии и бодрости духа, все же усиливались боли в затылке и шее. Не знаю, можно ли делать энергетические упражнения при травме шейных позвонков. Или все-таки можно пропустить именно упражнения на наклоны головы? Многие пациенты пишут, что упражнения, которые помогает им делать их ангел, очень похожи на энергетические упражнения, описанные в книгах. У меня совсем наоборот, все упражнения проходят в очень быстром темпе и не похожи на описанные. Не знаю, права ли я, но я решила, что Ему виднее.

Теперь я принимаю заочные сеансы (без упражнений) гораздо чаще, до трех раз в неделю. Ощущения стабильны, ангел мой не оставляет меня, иногда что-то убирает, иногда вводит что-то новое. Однажды, плавая в бассейне (к сожалению, я делаю это редко и нерегулярно), я почувствовала, как у меня стало сильно сводить ноги. Я очень люблю нырять, но лесенки в бассейне круглые и узкие, и, если часто ими пользоваться, это всегда заканчивается судорогой. Отказывать себе в удовольствии не хотелось, и с каждым выходом из воды ноги сводило все сильнее. Вечером ангел мой сам добавил мне новое упражнение для ног, теперь мы делаем его регулярно, на огромной скорости сводя внутрь и разводя ступни наружу. Повторить самой это упражнение без его помощи в таком же темпе не представляется возможным. Обычно все тело у меня находится в таком движении, что, кажется, каждая клеточка танцует. Только руки лежат без движения, как будто в невесомости. Но однажды, в конце сеанса, руки пришли в движение и проделали две серии упражнений. Видимо, в этот день руки мои очень устали (так и было).

В зимние каникулы, так как времени у меня много, я поработала над своим главным желанием больше обычного, вместо обычных двух-трех страничек книги, которую я, чувствую, должна написать, я написала около десяти, причем втянулась и делала это с удовольствием. Вечером, в начале сеанса, я мысленно поблагодарила за это своего ангела, и он ответил мне более сильным и продолжительным сеансом массажа. От сидения за компьютером у меня ныли плечи и немного затылок, так вот он снова вернул упражнение «с ушами», то, при котором энергия пульсирует в затылке, а в уши как будто зажимают ладонями и отпускают. Причем создается ощущение, что между ушами внутри головы проходит какой-то канал, который мне «продувают». Точнее ощущения передать не могу, они гораздо богаче, чем наша речь.

Мои отношения с моим ангелом волнуют меня. Я так до сих пор и не научилась разговаривать с ним вслух. Только когда открываю систему тонкого тела и посылаю ему сое главное желание, я шепчу. Все остальное я делаю мысленно. Не знаю, не обижается ли он на меня? Я привыкла, что всегда справляюсь с житейскими проблемами, и мне кажется неловким обсуждать с ним мелкие хлопоты и рабочие моменты. А о проблемах Вселенского масштаба мы рассуждаем гораздо реже, чем следовало бы.

Недавно взяла в руки книгу Зеланда «Трансерфинг реальности». Первый же постулат меня сильно огорчил: автор обещает научить, как добиться всего, ничего не делая. Особый упор делает на то, что ни в коем случае не нужно пытаться изменить себя. Хочешь ненавидеть — пожалуйста. Женское любопытство заставило читать дальше. Читала в общей сложности менее получаса, начало давить сердце. Отложила. Видимо, это — не для меня. Интересно, бывают ли книги, которые могут нанести вред миру человека? Мне кажется, что да. Один мой приятель начал читать «Книгу мертвых», и на следующий же день посыпались неприятности, как из рога изобилия. Я посоветовала ему выбросить ее, а ему жалко, очень редкое издание. Мелкие неприятности переросли в крупные, он ее убрал подальше, не читает, но и не выбросил.

Меня немного смущает, что не каждую книгу следует читать. Ведь в любой из них есть крупицы знаний, я всегда думала, что важно лишь то, что ты из этих книг для себя принял, а что отверг категорически. И вдруг — ясное осознание: это лучше не ворошить. Вижу в этом некое недоверие к себе, будто я дитя малое, которое тащит в рот все, что попадется под руку. Наверное, так и есть. Для Вселенной все мы — малые дети, одни постарше и поумнее, поосторожнее, другие — вечные подростки, которым все хочется испробовать, не думая о последствиях. И потому каждому открываются только те знания, которые он может использовать во благо. А если не почувствуешь запретную грань, или перешагнешь ее, то можешь получить собственную, маленькую, уютненькую атомную бомбу? А как же безграничность познания? Стремление человека к расширению границ сознания? Или Вселенная говорит «стоп», если идешь не в том направлении? Нужно уметь читать знаки судьбы. Ангел мой, видимо, подает их мне.

У меня две давние, еще с юных лет, подруги. Когда мы на кухне, еще до знакомства с Вашими книгами, обсуждали идею строительства Храма Любви и Единения, обе приняли идею безоговорочно. Даже дошли мы все вместе своим умом до того, что физически воплотить идею в камне мы в ближайшее время не сможем, но каждый может это делать в душе своей и помогать это делать другим. Одна из них начала читать ваши книги, и ходит счастливая, и говорит, что чувствует Любовь Вселенной (на здоровье она и раньше не жаловалась), мир и покой в душе. Увы! Вторая подруга смотрит на нас недоверчиво и настороженно. Боюсь, что первая трещинка непонимания уже пролегла между нами.

На днях узнала из переписки с петербуржцем, Саввой, бывшим еще при советской власти бродячим проповедником, что что-то угрожает Вашим сеансам и, по слухам, они могут прекратиться. Я верю, что Господь этого не допустит. Не забывайте о том, чему учите нас: любите себя, заботьтесь о своем здоровье, берегите себя. Счастья Вам и всем вашим пациентам. Спасибо за Вашу Любовь и преданность больным.

Низкий Вам поклон, Доктор за роялем! Когда-нибудь я непременно побываю в Петербурге и услышу, как Вы играете!

Глава 3

Две недели счастья

Июль 1972

Последний отпуск с семьей, а точнее, с матерью и маленькой сестренкой. Почти игрушечные домики на песчаной косе, теплое море, расслабляющий горячий песок, синее небо, непроглядная темень ночей.

Крошечная танцплощадка, гремящая каждый вечер ужасающей какофонией звуков, издаваемых расстроенными инструментами местных «лабухов». Не выдерживаю материных упреков и делаю ей одолжение — иду на танцы. К счастью, нахожу укромный уголок и усаживаюсь на свободный стул. Рядом плюхается мужчина лет тридцати. Я его не разглядела, заметила только, что он очень высок. Я отвлекаюсь, рассматривая интересную пару. Они танцуют так, будто получают удовольствие от этой отвратительной музыки. Их танец полон страсти и томления, и мне на ум приходит формулировка «курортный роман». Я цинично улыбаюсь, хотя толком не знаю, что это словосочетание означает. Музыка смолкает, и, оставив свою партнершу, мужчина подходит к моему соседу и шепчется с ним по-английски. Мне все понятно, но английский оставляет желать лучшего. Краем глаза я замечаю, как сидящий рядом со мной передает танцору ключ. Он тяжело вздыхает и машет ему в след — иди уже, что поделаешь.

Я улыбаюсь, а мой сосед приглашает меня на танец. Я отказываюсь, решая про себя, что он такой же, как и его дружок. Он немного растерян, и, пока он формулирует следующую фразу, я успеваю его рассмотреть: высокий, какой-то бесцветный, выгоревшие светлые волосы, голубые, но какие-то слишком светлые глаза. Бронзовый загар. Вот почему мужчина выглядит таким бесцветным. Слишком яркий фон. Любопытно, значит, он здесь уже давно, а на танцах все еще один. Не такой уж он и ловелас. Он произносит вполне стандартную фразу:

— Если вы не танцуете, то зачем пришли на танцы?

— Отдаю дань родительским представлениям об отдыхе. Мать считает, что девушка должна вращаться, а не портить глаза над книгой. Вот я и вращаюсь.

— Вы всегда так слушаетесь маму?

— Мы проводим вместе не больше месяца в году, так что не вижу смысла спорить.

— Тогда это меняет дело. Я здесь тоже не по своей воле.

— Я поняла. Девушка вашего друга завтра уезжает, они прощаются в вашей комнате, а вам больше некуда податься.

Он смутился, как школьник, и сразу стал мне симпатичен.

— И все же, вы совсем не любите танцевать?

— Обожаю, но эта музыка убивает во мне желание танцевать.

Как по приказу, самодеятельность закончилась, музыканты устали и положили инструменты. Зазвучали записи, Битлы пели о счастливом вчерашнем дне, и воспоминания вернули меня в тот теплый дождливый весенний вечер. Я отвлеклась, почти забыв о своем соседе. Его голос вернул меня на танцплощадку.

— Под эту музыку вам придется со мной станцевать…

Мы танцевали, я едва доставала ему до груди. Он что-то говорил там, вверху, и мне приходилось откидывать голову, чтобы видеть его, а ему наклоняться, чтобы меня слышать. Он улыбался, оставаясь при этом каким-то строгим, а глаза были очень серьезные и внимательные. Я поняла только, что он из Питера, работает в школе и учится в аспирантуре.

Танец закончился, и я сказала, что мне пора. Он пошел провожать меня и как-то запросто взял меня за плечо. Не обнял, а как-то по-дружески положил руку. И я не сняла ее. Мне показалось глупым подозревать в дурных намерениях человека, который был старше меня минимум на десять лет. По дороге он придумывал, как убить время, и предложил мне искупаться. Купальник стал к тому времени моей второй кожей, и я сразу согласилась, тем более, что он сказал, что купается каждую ночь, и это — незабываемое впечатление.

В воде, действительно, было тепло и тихо, лунный свет серебрился на поверхности, но стоило отплыть в сторону, как непроглядная тьма окутывала меня, и я старалась держаться поближе к Виталию. Рядом с ним было не страшно. Мы не нежились в воде, мы плавали долго и далеко, не рассчитывая сил, а когда подплывали к берегу, я уже доверяла ему полностью. Однако, выходя из воды, он притянул меня к себе и попытался поцеловать. Я резко вырвалась — это было не трудно, так как тело было скользким от воды.

— Уж не собираетесь ли вы воспользоваться ситуацией? — спросила я зло.

Он начал что-то неловко бормотать, о том, какой чудесный вечер, и почему бы ему меня не поцеловать, но я уже подняла с песка одежду и пошла прочь, не оглядываясь. Он шел следом. Мать поджидала меня около домика, и, чтобы не дать ей понять, что произошло, я обернулась и бросила через плечо:

— Ну, я побежала, холодно.

Дома мать устроила мне нахлобучку на тему, как должна вести себя приличная девушка. Я язвительно поинтересовалась, откуда ей об этом знать. После чего я оказалась шлюхой, которая не уважает свою мать, потом я превратилась в беззащитную овечку в руках злого волка, потом все вокруг стали мерзавцами. Уже засыпая, я пробормотала, что с мерзавцами не знакомлюсь, и что Виталий — очень приличный человек.

Наутро, пережив допрос с пристрастием, я лениво валялась на пляже, покачивая ногой, и чувствуя, как кто-то бросает в нее камушки. Я не реагировала — типичный способ завязывания знакомств. С меня хватит. Мать продолжала жужжать:

— Что же твой новый знакомый не приходит? Ему, поди, с тобой не интересно, ты ведь дикая, точно Дунька деревенская…

Камушки продолжали попадать по ноге, но я, не обращая на них внимания, лениво огрызалась:

— Конечно, дочь — дикая, да еще мать, как фурия, налетела. Он уж, поди, рад-радешенек, что ноги унес…

Договаривая фразу, я все же обернулась. Виталий стоял прямо надо мной. Я, почти без паузы, продолжила:

— А, привет, день добрый! А вот мы с мамой как раз спорим, кого вы больше испугались: ее или меня?

— Ну, тебя, конечно, немного больше, — он говорил мне, но смотрел на мать и улыбался ей так добродушно, что она таяла на глазах. Он повернулся ко мне:

— Пожалуй, я все-таки рискну с тобой искупаться…

Он улыбался как-то облегченно, видимо, был рад, что я не напоминала о вчерашнем.

Я спросила:

— К буйку?

Он кивнул, я вскочила и с разбега бросилась в воду. Я плыла быстро и не оглядываясь, но у буйка он оказался раньше. Плавал он великолепно, и я это оценила. К тому же, пока он покорял мать, я успела разглядеть его при свете дня. Его загорелое тело было худощавым, но мускулистым. Впрочем, ощущение худощавости было ошибочным. Просто у него были очень длинные ноги и короткий торс с мощной грудной клеткой и накаченными плечами. Наверное, подростком он был довольно неуклюжим. Здоровая физическая красота была, скорее всего, результатом многолетних тренировок.

— Ты здорово плаваешь, — сказал он, когда я взялась за буек. — А у меня маска и ласты есть, хочешь, сбегаем к нам, возьмем?

Мне стало смешно, он подлизывался, как ребенок.

— Что-то я опасаюсь к тебе идти, даже за ластами…

Он смутился, начал оправдываться:

— Да ладно тебе, мне и так неудобно. Я вчера руку тебе на плечо положил, а ты не оттолкнула. И купаться ночью пошла… Я не ожидал…

— Думал, руку положил и — твое? Да, я ее не убрала-то только из уважения к твоим морщинам. — У него под глазами, и в самом деле, морщинки уже раскинули свою паутину. — Думала, неудобно его одергивать, как мальчишку, он меня лет на десять старше, а ты — пацан пацаном. А вчера мне показался школьным учителем.

Я видела, как ему неудобно, и он ухватился за первое, за что можно было зацепиться:

— Обижаешь. Я не учитель. Я завуч. А тебе сколько лет, интересно?

— Фу, какой нескромный вопрос! Восемнадцать.

— Твой ответ нужно понимать так: всем женщинам до тридцати — восемнадцать? Ну а серьезно?

— Если серьезно, то скоро девятнадцать. — Я говорила абсолютно серьезно, и он поверил:

— Пятнадцать.

Я не поняла:

— Что — пятнадцать?

— Я старше тебя на пятнадцать лет! Ну и дурак же я! Ты мне сначала показалась очень молоденькой, но, после того, как ты мне выдала в лоб про моего друга, я решил, что ты просто хорошо выглядишь.

— Ты удивительно много вчера думал. И много ошибался. Может, нам лучше поплыть в разные стороны? Лично мне пора на берег.

Я потихоньку поплыла, он держался рядом:

— Ну, нет, я теперь тебя, такую молоденькую, никуда не отпущу, а то здесь умных много.

— Угу, ты говоришь точно как моя мамочка, только поинтеллигентней.

— А знаешь, почему я тебя сегодня полдня на пляже искал?

— Интересно, я, действительно, не ожидала.

— У вас за стеной мой знакомый живет, он мне рассказал, как тебе вчера от матери из-за меня досталось. — Мне стало не по себе:

— Интересно, что он еще тебе рассказал?

— Что ты меня защищала. Вот я и подумал: я свинья свиньей, а она обо мне, как о порядочном человеке. Найду, думаю, извинюсь, и уйду. Да от тебя не уйдешь.

— А я не держу.

— Потому и не уйдешь, что не держишь. Мужчины вообще не любят, когда их держат…

Его глубокомыслие меня рассмешило:

— Ого! Ты уже от лица всего мужского пола заговорил! Если захочешь высказаться от лица всего человечества, предупреди сразу, я нырну поглубже, чтобы не слушать.

Похоже, ему нравилось пикироваться, потому что он удовлетворенно хмыкнул:

— С тобой вообще невозможно разговаривать!

— А ты не разговаривай, давай лучше поплывем молча, а то я уже пол моря выхлебала!

Мы плыли молча до самого берега, я бухнулась на песок между матерью и сестренкой. Мне было любопытно: не испугается ли он моей мамочки? Но он спокойно лег рядом с ней и представился:

— Кстати, меня зовут Виталий. Я тот самый нахал, который вчера вечером пытался похитить вашу дочь.

Он растянул губы в добродушной улыбке, а глаза насмешничали. Но мою мать голыми руками не возьмешь:

— Всыпать бы вам обоим, в другой раз бы подумал, стоит ли похищать такое сокровище!

Она старалась держаться сурово, но уже явно попала под его обаяние. Я удивилась: никогда не думала, что с моей матерью можно с ходу взять верный тон.

— А я уже подумал. Вы не возражаете, если я познакомлю ее со своим другом, а то он совсем один, с ума сходит со скуки.

От такого любезного обращения она так обалдела, что не возражала. Я тоже.

Его друг и в самом деле пребывал в дурном расположении духа и изнемогал от безделья и одиночества. При нашем появлении он несколько наиграно оживился:

— А, нашел свою русалку! — И, посмотрев на меня оценивающим взглядом, добавил:

— Смотри, такая и в омут затянет…

Он представился, Виталий назвал мое имя. Приятель тут же начал назойливо балагурить:

— Бросайте его, он вас не оценит. Вот посмотрите на меня: интересный мужчина, инженер, культурный человек, не чета этому офицеришке. Да он не знает, как к женщине подойти…

Я насторожилась: итак, что я знаю об этом человеке? Аспирант, завуч, офицер, изучает английский… Многовато для одного человека. А еще явно отдает дань спорту… Я посмотрела на Виталия и не смогла сдержать смех: он испепелял своего приятеля взглядом. Понятно, не успели договориться. А дружка немного нужно осадить.

— Да, я еще вчера заметила, что вы большой специалист по женскому вопросу. Но на этот раз солируете не вы. Будем с уважением относиться к погонам вашего друга.

И я с большим интересом уставилась на Виталия:

— Кстати, я не вижу, сколько у вас звездочек…

Мы расхохотались, фильм про «честное слово» помнили все, но смех был немного напряженный. Дружок почувствовал, что возможен «разбор полетов», и сбежал «за картишками».

— Иди, иди, трепло! — тепло проводил его Виталий.

Когда мы остались одни, я все же не выдержала и съязвила:

— А я все думаю: уж не на кафедре ли философии он бицепсы накачал? Ты в другой раз, когда женщине будешь мозги пудрить, друга заранее предупреди.

— Да ладно, Катюш, не дуйся. Я ведь почти ничего не соврал. Просто не сказал, что военный.

— Между прочим, у меня отец в армии тридцать лет, и никогда этого не стыдился.

— Так то — кадровый офицер. А я совсем недавно, еще сам не привык. Я, в сущности, человек-то очень гражданский. Когда мне предложили эту работу, я в школе завучем был. И все мне нравилось, и форму надевать не охота, да ведь не откажешь. Не первый год в партии… Вроде и не заставляли, но предложили так, что не откажешься.

Я слушала его, и мне уже было ближе и понятнее его строгое умное лицо, и морщинки вокруг глаз, но я не хотела этого показывать:

— Без меня меня женили?

— Почти. Как ни странно, я свою работу люблю. Только ты меня о ней больше не спрашивай, ладно?

— Ладно. А что ты там делаешь?

Я думала, он рассмеется, но он рассердился не на шутку.

— Танцую.

— Ладно, не злись. Будем считать тебя философом, раз тебе так больше нравится. А куда же твой приятель делся?

— Вон, в окошке торчит, не хочет нам мешать. Позовем?

Я кивнула. Виталий махнул другу, тот подошел, но купаться с нами не стал.

Уже в воде я спросила:

— А английский тебе зачем?

— Для общего развития, любопытная солоха.

— А ты — темная лошадка. Поскакали?

Он смотрел на меня очень спокойно и не без удовольствия:

— Попалась бы ты мне несколько лет назад…

Он явно чего-то не договорил, но я чувствовала, что он не хочет лгать, и решила не спрашивать, а свести все к шутке:

— Несколько лет назад ты надрал бы мне уши, ведь ты был завучем, а я не самой примерной ученицей…

Он обрадовался и с удовольствием стал развивать тему:

— Ни за что. Я бы тебя нашлепал.

Дни полетели незаметно. Мать привыкла к Виталику, но не теряла бдительности. То есть подслушивала, подглядывала, или посылала сестренку посмотреть, чем мы занимаемся. А занимались мы плаванием и настольным теннисом. Он играл намного лучше всех и натаскивал меня терпеливо и с удовольствием. Уже через неделю я начала понемногу обыгрывать некоторых завсегдатаев, а Виталик раздувался от гордости. По вечерам я говорила матери, что мы идем в кино или на танцы (она считала неприличным оставаться с мужчиной один на один), а сами гуляли и болтали.

Я хорошо усвоила урок, и ни о чем его не спрашивала, но иногда он начинал рассказывать эпизоды из своей школьной практики, и мы смеялись вместе. Но особенно хорошо он умел спрашивать и слушать. И создавать ощущение, что я — инопланетянка, и все, что я рассказываю, ему страшно интересно и ново. Мы бродили в кромешной тьме по дороге, ведущей в город, сразу отбросив прогулки в парке, где на каждой скамейке целовались влюбленные. Мне казалось, что мы — выше этого.

Однажды мы сидели на скамейке на берегу моря. Позади нас протянулась полоса колючих кустарников. Впереди — легкие волны с тихим шорохом, расслабляя и убаюкивая, накатывались на песок. Ночь была теплая и лунная. Вдруг он попросил меня поцеловать его. Я растерялась: мне и самой хотелось этого, но страшная скованность мешала мне сделать это. Я чувствовала, что стою на краю бездны, пугающей и притягательной.

— Прости, я не могу.

— Не хочу?

— Нет, не могу.

— Но ведь ты хочешь этого. Неужели ты думаешь, что я не вижу, что ты тоже не считаешь нас просто приятелями? Или ты думаешь, что это — курортный роман: конец путевке — конец любви?

Я обрадовалась и испугалась: он впервые произнес это слово, да так просто, будто между нами все давно было решено. И я спросила с надеждой в душе и иронией на губах:

— А ты думаешь, что это не так?

— Нет, не так. Я не хочу быть нечестным с тобой: может быть, мы никогда больше не встретимся, но, поверь, это останется. Останется чистым и добрым, но слишком поздним подарком судьбы, чтобы принять его, не задумываясь, имеешь ли ты на это право.

Я молчала. Мне нравилось, что он не врет ни мне, ни себе, но мне трудно было ответить. Он сказал так много, и так много не договорил. Ну и пусть. Я привыкла не задавать лишних вопросов. На меня напал столбняк. Виталий продолжал говорить тихо и веско:

— Ты читала Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»?

Я кивнула. Лучше уж говорить о литературе, но он вернул разговор в выбранное им русло:

— Я не хочу говорить об этой вещи, она очень спорная, но название! Какое яркое название — праздник, который всегда с тобой! Зачем мы сами, умышленно, не хотим сделать этот праздник еще более неповторимым? Радость возникшей между нами духовной близости уникальна, но и она мертва, и она сотрется в памяти. Я хочу унести с собой и другую память — запомнить вкус твоих губ, запах волос, ощущение твоей загорелой кожи пол моей ладонью. Неужели это — плохо? Неужели тебе не хочется того же?

Я дотянулась губами к самому его уху и прошептала:

— Тысячу раз я говорила себе то же самое, но мне все время что-то мешает.

Он заворожено ответил в той же тональности:

— Что же тебе мешает на этот раз?

— Во-первых, кусты позади нас. Судя по звукам, туда прокрался слон и вьет там гнездо. Слышишь? Я узнаю по дыханию свою мамочку. Это вполне в ее стиле.

— Ты шутишь?

— Какое там! Хочешь, проверим? — и громко добавила: — Давай, посмотрим, вода теплая?

Мы поднялись со скамейки и пошли в сторону моря. Через несколько метров мы оглянулись и увидели, как знакомый силуэт, крадучись и пригибаясь, удаляется в сторону турбазы. Мы переглянулись и начали сначала тихонько смеяться, а потом хохотать, перегибаясь пополам, падая на песок и всхлипывая. Какую песню испортила нам бдительная мамаша! И какое напряжение сняла…

Мы уже почти не смеялись, Виталий обнял меня за плечи:

— Теперь тебе ничто не мешает…

Но меня уже потянуло на несерьезный лад:

— Еще как мешает. Всякая чушь в голову лезет: и что ты — коммунист, и что — завуч, и я представляю, как целуюсь с нашим строгим завучем, и мне становится смешно. Я и сейчас еле сдерживаю смех. Ты что, не веришь? Ну, попробуй, поцелуй меня!

Он не заставил себя упрашивать и притянул меня к себе, но, когда я увидела рядом его прикрытые глаза, застывшее, серьезное, какое-то углубленное выражение его лица, я не выдержала и прыснула. Его лицо сразу приняло такое обиженно-удивленное выражение, что я стала смеяться еще сильнее. Он смотрел на меня и начинал улыбаться все шире, пока смех тоже не разобрал его. Когда мы прекратили хохотать, он продолжил гнуть свою линию:

— Закрой глаза…

Мне снова стало смешно:

— А рот открыть?

Он рассмеялся первым, он уже не обижался. Успокоившись, Виталий произнес с нежностью:

— Ты так странно смеешься: в тебе смеется все — глаза, губы и даже нос, только голоса почти не слышно. Ты и на уроках так смеялась?

— Точно. Сижу себе в уголке, рот рукой прикрою и смеюсь до потери сознания, а учителя не замечают. Только один все замечал. Он был такой серьезный, но с забойным чувством юмора. Такое впечатление, что он сам не замечал, что шутит. Всегда такое строгое выражение лица, а сам такие пенки выдает. Все сидят тихо, только я со смеху умираю, а он так серьезно спрашивает: «Чего это вы вздрагиваете, вам холодно?». А я ответить не могу — губы так дрожат, что я ими не управляю. А он еще серьезнее: «Что это вы изображаете?». Мне говорить трудно, и я максимально сокращаю ответ, но губы дрожат, и получается блеяние: «Сме-е-е-е-е-х…». Класс присоединяется, хохот нарастает, и учитель выставляет меня за дверь: «Успокоитесь — войдете». Я за порог выйду — и в голос, на весь коридор. Быстро просмеюсь, и назад. Захожу совершенно спокойная. Если ничего не спросит, сажусь на место, и все в порядке, но стоит ему спросить: «Успокоились?», как меня опять начинает трясти, и я снова выбегаю за дверь.

Он очень любил подшучивать над нами, а моя соседка по парте, если доставалось ей, сразу глотала слезы. Он сделает ей замечание в своей мягкой ироничной манере, а она еще пуще слезы льет. Тогда он сразу на попятный: «Женские слёзы мня всегда обескураживают. Пять за четверть!» Я сразу начинаю корчиться от смеха. Так и сидим рядышком: она давится слезами, а я смехом. Учитель: «Катерина, займите свое место!», и я сразу за дверь. Класс угорает. А для меня систему придумал: засмеюсь — минус в журнал. Пять минусов — двойка. Правда, за четверть всегда пять выводил. Знал, что я его предмет знаю и люблю.

Виталий, судя по выражению его лица, вспоминал свое преподавательское прошлое, и мечтательно произнес:

— Классный учитель. Ты была в него влюблена?

— Конечно, как и все. А в тебя ученицы влюблялись?

— Наверное. По крайней мере, провокации устраивали — взрослые кокетки не придумают. Слушай, а давай я его систему применю. Как засмеешься, я тебя целую. А пять моих — один твой. Идет?

— По-моему, торг здесь не уместен! — процитировала я, и мы снова покатились со смеху. И этот смех сближал нас сильнее, чем тысячи самых ярких слов о любви.

Мы уже подходили к нашему домику, все еще продолжая хохотать. Выбежала моя мать, мы расхохотались еще сильнее.

— Тю, мне показалось, что мою Катьку режут. Чего вы шум, на ночь глядя, подняли?

Весь лагерь перебудите. Спать пора, гуляки.

Мы послушно разошлись, я быстро уснула, но во сне продолжала смеяться, всхлипывая и размазывая слезы.

Мы совсем перестали жариться на пляже. Виталий обучал меня игре в настольный теннис. Игра захватывала и возбуждала, мы резались азартно, а потом снимали жар прохладой моря. Мать не теряла бдительности, днем посылая сестренку посмотреть, чем мы занимаемся, а по вечерам выходя на охоту лично. Ритуал состоял из рассматривания замка на домике Виталия и напряженного стояния под окном, на случай, если мы все же внутри. Однажды он попытался иронизировать на этот счет:

— Вы не волнуйтесь, я своему соседу сказал, чтобы он женщин не водил, а то вдруг Катина мама в темноте голоса перепутает…

Не тут-то было. Мама спокойно ответила:

— Не бойся, не перепутаю.

Две недели счастья. Я до сих пор не знаю, много это или мало. С одной стороны, они пролетели почти мгновенно. С другой стороны, время как будто спрессовалось и вместило столько любви, столько бурного восторга и тихого ликования души, что кому-то, возможно, хватило бы, чтобы согреть и осветить целую жизнь.

Пришла пора прощаться. Виталий уезжал первым. Мы пили наперстками теплый терпкий коньяк, тихонько болтали и смеялись, и грусть предстоящего расставанья разливалась по жилам вместе с горьким напитком. Мы почти перестали разговаривать, только смотрели друг другу в глаза, и мне казалось, что я читаю его мысли, а он — мои. И я уже не смеялась, когда он целовал мои глаза, губы, шею… Все исчезло, и перестало иметь значение, и не проникало в сознание. Мыслей практически не было, только ощущение огромного, бесконечного счастья. Иногда мы переставали целоваться и любовались друг другом, и казались прекрасными друг другу и самим себе. Он положил голову мне на грудь, и я едва перебирала пальцами его волосы. И ощущала такую близость, как будто все уже было между нами, и мы давно — одно целое. И краем сознания промелькнула мысль, что я уже не оттолкну его, если он захочет пойти дальше. Более того, я ждала этого, хотела этого, и боялась. Боялась все испортить. И он почувствовал мое смятение:

— Я знаю, что ты сейчас меня так любишь, что я мог бы быть настойчивее. Ты хочешь этого?

Я долго не отвечала. Мысли путались. Чудо этого вечера состояло еще и в том, что он ничего не требовал от меня. А я хотела его так, как только может хотеть любящая, но неопытная девушка: всей душой, всем телом, всем воображением… И я сказала: «Нет».

Он не сразу спросил: «Почему?», я не сразу ответила.

— Боюсь, что мне это понравится. Я ведь понимаю, что мы больше никогда не увидимся.

Он хотел перебить меня, но я не дала ему, боясь, что он солжет:

— Не перебивай меня («ну, пожалуйста, перебей меня», — молила моя душа). Больше всего на свете я сейчас хочу быть твоей и пройти этот путь с тобой. Но зачем мне это новое знание, если тебя не будет рядом? Я чувствую, что наша близость могла бы быть чем-то необыкновенным. А что потом? Искать и сравнивать? И разочаровываться, и знать, что такого больше не будет? Пусть все останется, как есть, и нам не в чем будет себя упрекнуть. Прости, я просто боюсь себя.

— Боже мой! Глупая моя! Это ты прости меня. Я — дурак, я такая же свинья, как и все мужики. И твоя мать была в чем-то права. Она одного не понимает, что тебя охранять не нужно. Я ведь не могу тебя обидеть. Я смотрю на тебя — ты такая юная, такая красивая, такая серьезная, а я такой здоровый, взрослый мужик. Ты такая беззащитная передо мной, а я, такой сильный, но я пальцем тебя тронуть не могу… Если бы я раньше знал, что в моей жизни может быть такое!

— Не нужно больше ничего говорить, а то я или расплачусь, или загоржусь… Закрой глаза.

Он послушался, я быстро оделась и села рядом.

— Открывать?

— Нет.

Я обняла его и впервые поцеловала сама. Я видела, как дрогнули его веки, как он подался ко мне, потом откинул голову на подушку, открыл глаза и улыбнулся:

— Этого я никогда не забуду. Тебе пора?

Я кивнула. Я не могла говорить, слезы благодарности, любви и безнадежности готовы были хлынуть ручьем.

— Я приду к тебе утром, и мы еще поплаваем вместе.

Утром немного штормило, но мы все равно пошли купаться. Мы долго плавали, а потом он целовал меня, мокрую и соленую, и говорил, что убивает сразу двух зайцев — прощается и со мной, и с морем. Я проводила его до автобуса, держась из последних сил. Мы улыбались друг другу на прощание и махали руками, но как только автобус тронулся, и я, отвернувшись, побрела на базу, слезы хлынули, прорвав плотину сдержанности. Я долго бродила по опустевшему из-за испортившейся погоды парку, вспоминая вчерашний день, и постепенно успокоилась и начала улыбаться: он напишет мне, обязательно напишет. Я буду ждать. И думать о нем, и чувствовать щемящую нежность, глядя на бескрайнее волнующееся море, и ощущать его соленые поцелуи, когда волна омоет мои губы, и в легком шелесте прибоя мне будет слышно его дыхание, а когда выглянет солнце, и тепло начнет обволакивать мое тело, мне станет также жарко, как под его страстным, обжигающим взглядом.

Ждать предстояло долго. Я не хотела, чтобы он писал мне домой. Меня передергивало от одной мысли, что мать может прочесть его письмо.

— Пиши мне лучше в Горький, на главпочтамт, ведь я — девушка без адреса. Я буду там только через месяц, и у тебя будет время подумать…

Но сейчас я точно знала, что он напишет. Я чувствовала, что связующая нас нить не слабеет. И счастье, переполнявшее меня, не тускнело и не оставляло меня ни на минуту, даже во сне.

Месяц прошел, как в тумане. На почтамт я бросилась прямо с вокзала, с чемоданом. Письмо ждало меня. Я взяла в руки конверт и посмотрела, от кого оно. И улыбнулась: какая хорошая фамилия, я ведь даже не знала ее. Потом взгляд мой упал на обратный адрес. Город Ленинград, главпочтамт. Нехорошее предчувствие кольнуло меня, но я прогнала его прочь. Этого не может быть. Я с трудом дошла до ближайшего скверика и села на скамейку. Я уже знала, что прочту, хотя и не хотела себе в этом признаться. Руки не слушались, и я с трудом вскрыла конверт. Текст письма врезался мне в память на всю жизнь:

— Катюша, милая, здравствуй! Прошел уже почти месяц, но память не хочет с тобой расставаться. Я помню все: твои глаза, волосы, губы. Я слышу твой тихий голос и твой звенящий смех. И я чувствую себя самым счастливым и самым бесчестным человеком в мире. За все эти дни я так и не смог сказать тебе, что женат, что у меня трехлетний сын. Сначала это не имело значения, ведь мы были случайными знакомыми.

Потом я уже не мог: боялся потерять тебя. Ты будешь права, если напишешь мне, что я — подлец, или не напишешь вовсе. Не знаю, сможешь ли ты поверить мне теперь, но я очень люблю тебя. Как хотелось бы мне вернуть тебя хоть не надолго… Но, если мне не суждено даже узнать твой почерк, я ни в чем не буду винить тебя. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что знал тебя и любил.

Я не плакала. Я не думала о нем ни хорошо, ни плохо. Полный ступор. Ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни сожалений. Я сидела с письмом в руке и пыталась вспомнить, что я собиралась делать дальше. Так. Чемодан. Я куда-то еду? Приехала. Куда идти? Где-то был адрес квартиры, который мне прислали девчонки. Каждая мысль давалась мне с трудом и в сильно замедленном темпе. Вдруг ужасно заныл зуб, и эта физическая боль вернула меня к реальности. Я взяла чемодан и побрела к автобусу.

Потом была суета устройства на новом месте, знакомство с новой хозяйкой — шустрой говорливой старушкой, которая привычно рассказывала о своей незадачливой дочери и внуке, хорошем мальчике, но, к сожалению, рецидивисте.

Только поздно вечером я осталась одна. Усталость навалилась, но зубная боль не давала уснуть. И я решила покончить сразу с тем, что ее вызывало. Я уже знала, что напишу ему, но слова подбирала с трудом:

— Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду.

И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее.

Прощай.

Запечатав конверт, я уснула крепким сном человека, принявшего твердое решение. Все-таки я плохо знала мужчин. То, что для женщины звучит, как последнее «прости», мужчине, видимо, дает надежду. И это мое письмо еще не было последним штрихом, были еще письма, телефонные звонки, напряжение ожидания и радость слышать в телефонной трубке любимый голос. Все, как у Ахматовой: «И убывающей Любови звезда восходит для меня». Почти все. Только любовь никак не убывала, она проникала все глубже и глубже в душу, вила там гнездо и укладывалась спать, и просыпалась от малейшего намека на надежду услышать его голос, увидеть его глаза. Счастье и боль все время были рядом, во мне, рука об руку. Я думаю, что и он испытывал то же самое.

Начались метания. Мы дошли до края бездны: он готов был ради меня пойти на любые жертвы, но я не была готова их принять. Ладно бы, если бы дело касалось только его службы (тогда такое там не прощалось), но ведь в жертву мог быть принесен трехлетний малыш. Я представляла свою малышку-сестренку, и что было бы с ней, реши отец оставить ее с матерью, и не могла найти иного выхода, кроме разрыва. И он состоялся, по моей инициативе. Мы говорили с ним по телефону, он, конечно, звонил не из дома. Он ревновал. Он звонил по ночам, видимо, с дежурства, но я не всегда была на месте. По ночам я работала на хлебозаводе, так как мать моя не отличалась большой щедростью, а стипендия уходила на оплату квартиры. Но я не могла (и девчонкам не разрешала) сказать ему об этом, ведь он мог воспринять это как жалобу, или, не дай Бог, намек на материальные трудности. И я не знаю, как он повел бы себя, если бы узнал, что я иногда по несколько дней не ела ничего кроме горячего ароматного хлеба. По ночам. По тем ночам, о которых он фантазировал невесть что. И когда он напрямую спросил, не появился ли у меня кто-то, я ничего не ответила, так как слезы душили меня, и я не могла говорить. Он понял это по-своему. И больше не звонил. Я долго надеялась, что обида и ревность помогут ему забыть меня. Не знаю. Я ничего не забыла.

Июль 1972 в январе 2006

И сейчас, когда я переживаю то лето, счастье наполняет меня. Спасибо тебе, судьба!

Утром немного штормило, но мы все равно пошли купаться. Мы долго плавали, а потом он целовал меня, мокрую и соленую, и говорил, что убивает сразу двух зайцев — прощается и со мной, и с морем. И когда он сказал, что ему пора, я отстранилась от него и, глядя снизу вверх в его прозрачные голубые глаза, задала вопрос, который волновал меня все эти дни:

— Прости меня, может быть я не должна об этом спрашивать, может быть, это пошло, но мне кажется, мы не должны расставаться вот так, не сказав друг другу… Скажи, ты…

Его глаза потемнели, скулы напряглись, и он сказал, как отрезал:

— Да.

— И у тебя…

— Да. У меня есть сын. Прости меня. Я чувствую себя самым счастливым и самым бесчестным человеком в мире. За все эти дни я так и не смог сказать тебе, что женат, что у меня трехлетний сын. Сначала это не имело значения, ведь мы были случайными знакомыми. Потом я уже не мог: боялся потерять тебя. Ты будешь права, если скажешь мне, что я — подлец. Не знаю, сможешь ли ты поверить мне теперь, но я очень люблю тебя. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что мы встретились.

— Я рада, что ты мне это сказал. Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду. И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее. Все, тебе пора, а то опоздаешь.

Я проводила его до автобуса, держась из последних сил. Мы улыбались друг другу на прощание и махали руками, но как только автобус тронулся, и я, отвернувшись, побрела на базу, слезы хлынули, прорвав плотину сдержанности. Я долго бродила по опустевшему из-за испортившейся погоды парку, вспоминая вчерашний день, и постепенно успокоилась и начала улыбаться. Я буду помнить его, и чувствовать щемящую нежность, глядя на бескрайнее волнующееся море, и ощущать его соленые поцелуи, когда волна омоет мои губы, и в легком шелесте прибоя мне будет слышно его дыхание, а когда выглянет солнце, и тепло начнет обволакивать мое тело, мне станет также жарко, как под его страстным, обжигающим взглядом.

Я больше не буду плакать. Я не хочу, чтобы слезы смыли с моего лица следы его поцелуев. Я была счастлива, я любила и была любима. Впрочем, почему «была»? Любовь по-прежнему наполняет мое сердце. Значит, я научилась любить. И прощаться.

Январь 2006

Сегодня я создала для себя другую реальность, в которой не было места лжи, обидам и недоверию. Только пронзительная грусть и пленительная нежность. Была ли я права в той реальности или в этой? А может, мне нужно было бороться за свою любовь? Не думаю, что, разрушая чужую жизнь, можно построить свой Храм.

Просто, когда один человек любит другого, он любит весь мир и никому не может причинить вред.

Глава 4

Новая реальность. Продолжение

Январь 2006

Немного экспериментирую с энергией, которую принимаю в заочных сеансах. Во-первых, можно исключить музыку. Это ничего не меняет, кроме привычного хода сеанса, когда под определенные музыкальные фрагменты происходят определенные действа. Во-вторых, можно отменить ритуал вхождения. Оно все равно происходит, если хочется. В третьих, атрибуты призыва энергии тоже могут отсутствовать. Видимо, энергия уже знает тебя и приходит по первому зову. Точнее — ангел понимает тебя без слов и призывает энергию сам. И в четвертых, лечебный сеанс, когда лечить уже практически нечего, перерастает в нечто больше, это какой-то новый инструмент познания себя. Сознание подкинуло слово «медитация», хотя толком не знаю, что это такое. Нужно бы пополнить свой багаж знаний на эту тему.

Недавно набралась наглости и отправила свой роман «Мозаика любви», написанный уже почти два года назад, в один из интернет-журналов. Выбрала журнал «Эрфольг», он показался мне наиболее интеллигентным. Претендовала на публикацию в рубрике «Эпицентр». Не ожидала ничего, ну кому нужен молодой пятидесятилетний автор? И вдруг ответ от поэта Анатолия Полякова. Всего несколько слов: «Ваш роман, несомненно, заслуживает быть опубликованным». В следующем месяце он появится в интернет-пространстве. Конечно, я бы предпочла бумажный вариант, но средств издаваться за свой счет у меня просто нет, и вряд они когда-нибудь ли появятся.

Позвонил приятель, который написал музыку к моей молитве. Попросил немного переделать еще одно стихотворение, чтобы петь его от лица мужчины. Он выбрал именно его из нескольких, это меня порадовало, потому что я тоже хотела бы слышать эту песню:

На моем берегу тишина,

Низко стелется дым из трубы.

Как всегда, я сегодня одна

На безмолвных просторах судьбы.

Белый голубь на белом снегу,

Будто ангел спустился с небес,

Он хранит на моем берегу

Задремавший заснеженный лес.

На твоем берегу кутерьма,

Блеск салюта и грохот пальбы.

Там в клочки разлетается тьма

Не разгаданной нами судьбы.

Я у печки плету кружева,

Я у стекол узоры краду,

И, возможно, простые слова

Я случайно под утро найду.

Лунной ночью лампадку зажгу,

И о здравье твоем помолюсь,

А как стихнет на том берегу,

Белым голубем в сон твой явлюсь.

Я навею счастливые сны

Белых крыльев пушистой волной.

И шепну на пороге весны:

«Мой далекий, ты снова со мной!»

Мое намерение создать Книгу Любви Планеты Земля вызвало в интернете совершенно разную реакцию. Были письма, поддерживающие идею, в нескольких из них звучал один и тот же мотив: здорово, как это я не додумался сам! Я обязательно буду участвовать! И — тишина. Оказывается, не так просто описать миг счастья. Или вспомнить?

Вторая категория озабоченных юнцов попыталась увести диалог в сторону удовлетворения своей юношеской гиперсексуальности. И третья категория, в том числе мой петербургский друг, Савва, бросились рассуждать, взвешивая все «за» и «против» и ударяясь в софистику.

Самое странное, что все рассуждения кажутся мне лишними. Во-первых, я чувствую, что должна это сделать. Что это будет мой подарок Господу и людям. Во-вторых, эта книга будет свидетельством жизни души, а не свидетельством функционирования сознания. Следовательно, и читать ее будут душой, впитывая положительный опыт Любви, сорадуясь (ну, вот, опять, даже в языке есть слово «сострадать», а слова «сорадоваться» нет), а не осуждая, что такое хорошо и что такое плохо. Это будет книга единения, так как любовь, и как инструмент творения и как его конечная цель, есть то, что делает людей похожими. И уникальными, так как опыт переживания этого чувства у каждого свой.

Все свидетельства субъективны, без сомнения. В этом — их ценность. Их уникальность. Тем большее разнообразие, возможно, найдет в Книге свое отражение. Обманчивы? Никогда. Важно состояние души в ту конкретную минуту, и, что бы ни произошло, сохранить именно то ощущение той минуты. И, если обманутая девушка вычеркнет из своего душевного опыта то мгновение, когда задыхалась от счастья, не боясь быть обманутой, то и писать о нем она не станет. А если она опишет это мгновение как самое счастливое в своей жизни, то потом, когда обида пройдет, оно уж точно останется с ней. А фрау, впавшая в экстаз при прослушивании речи Гитлера, постесняется об этом написать, а если все-таки напишет, то, я думаю, всем будет интересно, что именно вызвало восторг ее души. И это тоже имеет право быть.

И не надо умышленно смешивать значительные события с ощущением счастья. Я разговаривала пока не с очень большим количеством людей, но все совершенно адекватно понимают, о чем речь. Все, кто знает, что в мире есть Любовь, все, у кого она является частью душевного опыта. А те, кто не имеет опыта Любви, вообще на мой вопрос ответить не смогли. То есть на основе моего небольшого опроса я делаю вывод: обычные люди отождествляют счастье и Любовь. А насчет сгоревшей дачи соседа — сильно сомневаюсь. Если кто-то и ловит в такие минуты кайф, то вряд ли сознается. Хотя величие огненной стихии… Но это — другая песня. Насчет аргумента, что нельзя «дробить жизнь», — категорически не согласна. А кто запретил? А разве жизнь я собираюсь дробить? Просто я хочу собрать все зерна счастья, испытанные человечеством, и испечь из них такой большой каравай, которого хватило бы на всех.

Жизнь, конечно, едина, но моменты возвышения духа до ощущения полной гармонии с миром, до ощущения единения со всем сущим во Вселенной, достигаются каждым по-разному, но общим инструментом и общим результатом, скорее всего, является Любовь. Конечно, ценен каждый миг, но, к сожалению, не каждый миг человек проживает на высочайшем душевном подъеме, не каждый миг интересен другим людям. Важно (в данном конкретном случае, когда речь идет о Книге) не только то, что ты накопил в себе, а то, чем ты можешь поделиться с другими, будучи уверен, что именно этот твой душевный опыт стоит того, чтобы им поделиться.

Возможно, яркая вспышка, озарившая чью-то личную жизнь, стала той недостающей частицей позитивной энергии, которая гармонизирует пространство вокруг нашей планеты? Если человек почувствует, что хочет поделиться своим счастьем, значит, так и будет. И он напишет. Даже если это нужно только ему, даже если у него не будет читателей или будет один единственный. К сожалению, большинство вообще не считают, что им есть, что сказать, а уж писать-то вообще не имеют намерений. И, слава Богу, значит, они просто проживают свое физическое воплощение, не мудрствуя лукаво. Может быть, их вспышки и озарения тоже важны для нас, и, может быть, они-то и есть самые пронзительные и искренние? Вопрос не стоит так: отдай свое, кровное, нам, убогим. Вынь да положь. Не хочешь, не надо, копи в себе. Однако, делясь, становишься богаче, с этим невозможно спорить.

Я думаю, что, читая такую Книгу, кто-то обнаружит для себя новые грани, обнаружит вдруг, что и он был счастлив, но не понял этого, и уж в другой раз не пройдет мимо… Уральская мечтательница? А мечтать не вредно, вредно не мечтать. Нашла в интернете ссылку, рекомендованную моим другом. Любава с Украины. Женщина, поборовшая рак. Автобиография счастливого человека. И даже не важно, фрагмент ли это, или вся биография. Несколько пронзительных образов — и ощущаешь, что все — правда. Внутренняя гармония и желание ей поделиться, сделать немного счастливее всех. И никакого акцента на том, что довелось пережить. Такое впечатление, что с годами женщины начинают острее чувствовать красоту и гармонию. Может, объединиться дамам пожилого и среднего возраста? А мужчины? Как меняется их мироощущение с годами? Конечно, это — не тема. Раскрытие души — вот тема.

Я подхожу к Книге Любви не с позиций сознания, этого хочет моя душа. Если идти от сознания, то можно классифицировать события, давать им оценку, решать, кто достоин, и т. д. Не будет ли попытка человека нарисовать миг счастья тем ключом к своей душе, который ее приоткроет? А у человека с раскрытой душой возникают совсем другие вопросы…

Мой друг написал мне: зачем еще одна Книга Любви, когда уже есть Евангелие?

А я не воспринимаю его как книгу любви. Мне кажется, что в нем много жестокости. И много вопросов возникает у меня при чтении Евангелия. Первый и главный для меня вопрос: так знал Он или не знал, что Он — Сын Божий, до того как?.. Второй вопрос: в чем миссия Его? Нести слово Божие, искупить грехи людские или погибнуть и воскреснуть? Но, тогда, есть вероятность, что и цель — открыться Сыном Божьим. А если знал Он, что воскреснет, погибнув, то в чем подвиг? И почему кто-то решает искупить мои грехи? Он заранее считает меня несостоятельной?

И — воскресли ли все с Ним к жизни вечной? По-моему, единицы. Те, кто шел за Ним с открытой душой. Для остальных жизнь вечная — только результат огромной работы над собой, а этому никто, даже Он, не научит. Или научит? Может быть, если Евангелие придет к тебе откровением. А если нет? Может быть, это — не твой путь? И неужели нет других путей? Сейчас много «учителей», которые рекламируют различные техники глубоких медитаций, в чем-то микромоделей смерти и воскрешения, только не ради людей, а ради себя, любимого. Иногда даже не души ради, а материального успеха для. Может, и в этом тоже правда — люби себя и спасай себя, ведь ты тоже Сын Божий. Возможно. Но — добивайся успеха за счет других, манипулируя не только их сознанием, но и божественными планами? По-моему, это уже слишком.

Глава 5

Репетиция

Сентябрь 1972

Бабье лето, прощальная красота подернутой легкой желтизной зелени, картошка, и мой день рождения — незабываемый праздник у ночного костра, когда кругом друзья, все немного возбуждены, слегка пьяны и немного насторожены. Позади три месяца разлуки, и все заново узнают друг друга, ведь в девятнадцать лет три месяца — это целая жизнь, это новые встречи, это любовь и расставанья, это новые друзья и новые проблемы, это время, когда вдруг становишься взрослым и начинаешь иначе смотреть на мир. И пристально присматриваешься к друзьям после разлуки — а есть ли им место в этом твоем новом мире? И облегченно понимаешь, что и они стали другими, но остались такими же близкими.

Я попросила девчонок спеть. У Багиры голос был не очень громкий, но высокий и чистый, а у Мышки — грудной, чуть глуховатый. Они знали, что мне больше всего нравится в их исполнении, но немного замялись. В компании, которая недавно подцепила новое словечко «дискотека» и каждый вечер слушала после работы битлов и, почему-то, Градского, петь для меня мою любимую было несколько рискованно. Они посмотрели на меня, я им скорчила рожу, и они правильно меня поняли: кому не нравится, могут не слушать. И она запели, почти заплакали на два голоса:

Извела меня кручинушка,

Подколодная змея.

Догорай, гори моя лучинушка,

Догорю с тобой и я…

Я слушала, и душа моя оттаивала. Я не могла петь вместе с ними, но могла жить в этой песне, ее тихий тягучий напев обволакивал и успокаивал, проникал до мозга костей и превращал тяжелую горечь в светлую печаль. Похоже, что песня задела за живое не только меня. И лишь Семен, который только что перевелся к нам из политеха, недоуменно переглядывался с Лехой — единственным человеком, с которым он общался. И Леха решил ему немного подыграть:

— А нельзя ли по случаю праздника спеть что-нибудь повеселее?

На него прицыкнули:

— Мало тебе, что магнитофон каждый вечер орет! Таня-Аня, а вы что молчите?

— А мы заслушались. Давайте, что все знают…

И Татьяна завела своим чарующим бархатистым голосом:

Ой, мороз, мороз!

Не морозь меня!

Не морозь меня,

Моего коня…

Песню подхватили, и со второго куплета, не сговариваясь, запели на голоса. Песня звучала так по язычески красиво, что никто уже не возражал против заунывности, ребята тоже начали подпевать. Леха и Шуренок тихонько, а Бек — в полную силу. Я подпевала про себя, чтобы не портить песню (медведь долго топтался на моих ушах), и расслабленно рассуждала: откуда все русские знают «Мороз, мороз» и «По Дону гуляет»? Ведь этому не учат ни в школе, ни дома, эти песни живут в подсознании нации, и стоит кому-то запеть ее в подходящей случаю обстановке, как тут же вдруг оказывается, что ее знают все. Изначально. По праву рождения. Причем, не только русские. Вот сейчас отлично ведет Аннушка, еврейка с Украины, самозабвенно подтягивает татарин Бек. Так что подсознание нации тут ни при чем. Возможно, она просто висит над Россией, витает где-то в прохладном ночном воздухе…

Видимо, не я одна так думала, потому что, когда «Мороз» отзвучал, мы услышали почти незнакомый голос. Семен спрашивал Татьяну:

— «По Дону гуляет» знаешь?

— Естественно!

Татьяна запела, все подхватили, песня зазвучала. Своим несовершенным слухом я уловила, что песня звучит намного сильнее предыдущей. Я прислушалась — звучал новый сильный мужской голос. Стала искать его обладателя и не сразу поняла, что это поет Семен. За пышными усами и курчавой бородой почти не было заметно, как он открывает рот. Он сидел, прислонившись спиной к дереву и закрыв глаза, и, казалось, просто внимательно слушал. Я не одна обратила на него внимание, постепенно все взгляды сосредоточились на нем. Он пел почти профессионально и так страстно, так увлеченно, что не сразу заметил, что поет уже совсем один. Он очнулся и открыл глаза только тогда, когда его голос в полном одиночестве вывел последние слова песни. Всеобщее внимание его смутило, но он легко вышел из положения:

— Девочки, мы с вами споемся. У меня по этому поводу есть предложение: а не выпить ли нам водочки?

Предложение было принято с восторгом. Певцам дали передышку, опять начался шум, анекдоты, смех. Грустное очарование рассеялось, праздник плавно переходил в обычную пьянку, но все чувствовали, что стали ближе друг другу, как люди, имеющие общую тайну, или как друзья, случайно обнаружившие склонность к общему пороку. Я улыбнулась про себя: группа «передовой советской молодежи», вконец задолбавшая своих преподавателей «поклонением перед западной культурой», по ночам, в лесу, тайно распевает русские народные песни. В памяти откуда-то всплыла фраза: «Вот такой пердимонокль!». Я хихикнула. «Похоже, алкоголь ударил в голову», — мелькнула мысль. И почти сразу стал невыносимым жар от костра. Я отодвинулась, потом встала и немного отошла вглубь леса. Ночная прохлада быстро привела меня в норму, обступившая со всех сторон непроглядная тьма пугала, хотелось назад, к людям, но лень было шевелиться, и я стояла, привалившись спиной к березе, и издалека рассматривала огонек костра, едва заметный за плотной стеной деревьев. Лес глушил все звуки, и, казалось, там, у огня, никого нет.

Вдруг послышался отчетливый хруст веток, я вздрогнула, но, услышав голос Бека, успокоилась.

— Катюша, я тебя, кажется, напугал?

— Еще бы! Крадешься, как тать в ночи. — Никаких объяснений не хотелось, и я решила прикинуться совсем пьяной.

— А я смотрю, тебя нет, ну и пошел искать. Лес ведь кругом.

— Ну, вот и нашел, веди теперь к костру, а то я и в правду трухнула.

Мне не хотелось оставаться с ним вдвоем, я знала, что он питает в отношении меня какие-то надежды, и объяснения не входили в мои планы. Но в его — явно входили.

— Ну, что ты от меня все бегаешь, случилось чего?

— Ничего, все нормально. Мы же договорились, что за лето я все обдумаю. Я и обдумала.

Бек кипел, но сдерживался, как мог:

— Не увиливай от ответа.

— Я и не увиливаю. Ты меня еще ни о чем и не спрашивал.

— И спрошу. Только ответишь ли?

— Валяй. Клянусь говорить правду и только правду.

— Не паясничай. Ты что, кого-то встретила?

— Да.

— И это у тебя серьезно?

— Да.

— И у него?

— Да.

По-моему, мои лаконичные ответы его доконали, и он сбавил тон:

— И что же дальше?

— Не знаю, скорее всего — ничего.

Бек смотрел на меня уже скорее участливо, чем раздраженно, и я снова увидела в нем друга, верного и понимающего.

— Что-то я не пойму тебя: если все так серьезно, то почему ты так говоришь?

— Именно потому, что все так серьезно.

Бек подозрительно прищурился:

— Ты что, опять мне голову морочишь?

— И не рассчитывай!

— Значит, все? И со мной, и с ним?

— Все.

— Ну, ты даешь! Всех разбросала. Ну, я — ладно. У нас с тобой ничего не было, а с ним-то как? Неужели ни о чем не жалеешь?

Мне стало и смешно и грустно: ну, до чего мужчины — примитивный народ! Ему жутко хочется узнать, «было-не было», а прямо спросить — куда там! И я ответила прямо:

— Жалею. Что не было у меня с ним ничего. Только об этом и жалею. Ты прости меня, я думала, у тебя за лето все прошло.

— Не прошло.

— Вижу. Не надо.

— Нет, надо. Я все лето тебя рисовал, по памяти. На стены развешивал и смотрел. А ты…

— Говори, говори. Давай, наговорим друг другу гадостей, и легко разойдемся. Чур, ты первый!

— Извини, я просто псих. Давай руку. Друзья?

Я протянула руку:

— А у тебя получится?

— Попробуем. В крайнем случае, будем мирно сосуществовать.

Радости моей не было предела:

— Вот это по-нашему, по-бандерложьи!

— Не льсти, женщина, не буди во мне зверя!

Бек уже шутил, значит, взял себя в руки. Все-таки он классный парень, и я даже пожалела, что не люблю его. Как бы все было просто!

Мы вернулись к костру, Бек присоединился к компании, налил себе водки, и через минуту его громкий голос, рассказывающий что-то неприличное, и его раскатистый смех уже перекрывали всеобщий гам и смешки. Он был в ударе, а это означало, что у него мрачное настроение.

Я подсела к Багире. Она покосилась на Бека и участливо спросила:

— Что, семейная сцена?

— Ага, сплошной Шекспир.

— «Укрощение строптивой»?

— «Отелло», сцена в спальне.

Багира поддержала мой тон:

— И он не убил тебя, потому что ты — атеистка, и отказалась молиться?

— Наоборот. Исповедовалась в грехах по полной программе. А сюжет этого не предусматривал.

— И что Отелло?

— Был великодушен. Отпустил грехи, и меня вместе с ними.

Багира облегченно вздохнула:

— Ну, и слава Богу!

Совсем рядом раздался голос Семена, весьма глубокомысленно изрекшего:

— Девчонки, я не в теме. Но, по-моему, по этому поводу нужно выпить!

Я быстро протянула кружку, он налил, не жалея. Я, переглянувшись с Багирой, нагло заявила:

— Чур, я первая!

Это был давно отработанный прием. Когда выпить было проще, чем отказаться, мы просили налить нам с подругой в одну посуду. Я брала кружку первая, мочила в ней губы, шевелила кадыком и громко крякала, после чего быстро передавала кружку Багире, которая легко ее осушала. Почему-то алкоголь ее не брал вообще. Загадка природы. Зато легко продолжился разговор с Семеном, который, они, видимо, вели до меня.

Семен рассказывал о своем любимом поэте, ленинградце Викторе Сосноре. Он цитировал его с чувством и артистизмом, стихи завораживали безукоризненной формой и какой-то особой мелодичностью. Багира не спускала с него восхищенного взгляда, и меня это насторожило. Все знали, что предмет ее восхищения женат. Мне захотелось немного развеять очарование современного декаданса, и я ввязалась в бессмысленный литературный спор. Неожиданно небо стало светлеть, и все вспомнили, что скоро на работу.

Утром, помятые и не выспавшиеся, мы ползли, скрючившись, по борозде. Багира ухитрялась все время оказываться поблизости от Семена, пытаясь привлечь его внимание.

Я хмурилась. В какой-то момент мы поравнялись с ребятами, и я услышала голос Семена:

— Чего это ты сегодня такая хмурая?

— Спать охота. А ты чего вдруг разговорился? То молчал, молчал…

— Слушателей не было.

— Смотри, не очень-то слушателя своего приручай. Ты — мужчина из себя видный, мозги компостировать умеешь. Один минус — женатый. А Багира — девушка наивная, смотри, поосторожнее…

— Спасибо, что напомнила мне о моем женатом положении. Кстати, мы с Багирой сегодня вечером в самоволку собрались. Я по жене соскучился, а она по ванной.

— Ну, это лучше, чем одной на дорогу выходить. Я уже моталась ночью в город на попутке, страху натерпелась. Так что вдвоем все спокойнее.

— Благодарю за оказанное доверие.

Он ерничал, видимо, я перегнула палку. Я подхватила:

— За доверие не благодарят, его оправдывают. Вы свободны, поручик!

Они опоздали на завтрак, и Стас, злой на весь мир, уже грозил им всякими карами, но они появились в последний момент перед посадкой в грузовик. В кузове, рассевшись на полу, курили привезенные сигареты. Багира и Семен обсуждали вчерашнюю вылазку:

— Представляешь, лежишь в ванной, — смаковала подробности Багира, — вода горячая, пар идет, а с тебя грязь комками слезает… Потом под душ, пижамку чистенькую наденешь — и в постель, белоснежную. А в комнате тепло… Еле проснулась утром.

Семен вторил ей елейным голоском:

— А вот лежишь после ванной на диване с книжечкой и краем глаза наблюдаешь, как жена на кухне яичницу жарит с колбасой… А запах от нее!

Багира тут ехидно поинтересовалась:

— От жены, что ли?

Семен не обиделся, он продолжал подначивать всех, набивших надоевшей картошкой животы:

— Нет, от колбасы. Я люблю, чтобы колбаса обжарилась со всех сторон, корочкой золотистой покрылась, а яичница — чтобы была слегка недожаренной, и белок дрожал вокруг желтка…

Разговор пребывал в области кулинарии, пока грузовик не затормозил.

Стас тут же завопил:

— Мальчики, девочки, за работу!

Сегодня мы должны были закончить поле и получить долгожданный аванс, а если повезет и пойдет дождь, то и выходной. Когда время подошло к обеду, работы оставалось на пару часов, и все дружно решили не прерываться. Около трех, когда все закончили, дождь и в самом деле начал угрожающе накрапывать, не обещая ничего хорошего. Машина за нами должна была прийти еще не скоро. Уставшие, мы валялись на грязной, мокрой куче ботвы и потихоньку промокали. Нет ничего тяжелее из одежды, чем намокшая телогрейка. Я не выдержала:

— Ребята, тут до деревни по дороге километров пять, а напрямик — через поле и лесок — километра два. Айда пешком!

Багира сделала недовольную рожицу:

— Да ну тебя! И так ноги гудят! Не сахарные, не растаем…

Остальные даже не отреагировали. Я встала:

— Ну, как хотите, а я пошла.

Неожиданно присоединился Семен. Багира, было, дернулась, но отступать было поздно, и она снова прилегла. Мне стало неловко перед ней, и я попыталась остановить Семена:

— А ты что, тоже сахарный? Или за меня боишься?

— Я боюсь за свои единственные штаны. Я грязные дома оставил.

— Ну, тогда вперед, маленько подмокнем, зато согреемся.

Согрелась я быстро. Солдатские сапоги увязали в распаханной, набрякшей земле, я заметно отставала от Семена, и он сбавил шаг. Молчание явно тяготило его:

— Чего ты все молчишь?

— А о чем с тобой говорить? Ты же через слово врешь…

— Когда это я врал?

— Ну, хоть сегодня утром, когда Багире про яичницу с колбасой заливал…

— Что же такого невероятного в колбасе?

— Да так, пустяки. Просто я никак не пойму, как ты мог, лежа на диване, наблюдать, как жена на общежитской кухне жарит яичницу? А ванной там и в помине нет…

— Это откуда же у тебя такие сведения о моей личной жизни?

Мне стало неловко, но отступать было поздно, и я созналась:

— Леха же с занятий слинял, чтобы помочь тебе переехать, а я его прикрывала.

— Сдаюсь, приврал немножко. Я ведь к жене не заходил, домой пошел, а яичницу мне бабушка жарила. Прикажешь мне Багире об этом рассказывать? Дескать, приезжаю в город и тайком от молодой жены иду к бабушке? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что к чему…

— Ну, значит, ты соврал дважды: вчера ты уверял, что уходишь в самоволку, потому что соскучился по молодой жене…

— Интересно, а если бы я сказал, что соскучился по бабушке?

Меня согнуло пополам от хохота. Я даже представить не могла, что такой прожженный бородатый мужик может скучать по бабушке.

— Вот, вот. Так бы все и ржали надо мной. Слушай, а ты никогда не врешь?

— По мелочам — никогда.

Мне стало грустно. Говорить больше не хотелось. К счастью, мы уже дошли. Промокли мы не сильно, а к приезду машины и вовсе успели привести себя в порядок, и я спокойно покуривала на крыльце, когда подъехал грузовик. Дождь разошелся не на шутку, и мой вид вызвал некоторую зависть и раздражение у промокших до нитки товарищей, которые проклинали все на свете: и картошку, и погоду, и Стаса, и себя, за то, что не пошли с нами. Когда они просочились в узкую дверь, я осталась одна на крыльце.

Сплошная стена дождя окружала меня с трех сторон, сумерки отрезали от мира. Чувство огромного, бесконечного одиночества наполняло меня, но оно не было болезненным и щемящим, оно было скорее сладостным. Я ни о чем не думала, просто слушала дождь. Он успокаивал, баюкал, боль уходила. Никого не хотелось видеть. Не тут-то было. На крыльцо вышел Семен. Мы лениво перебрасывались ничего не значащими фразами:

— Интересно, аванс сегодня будет?

— Дадут, когда магазины закроются, во избежание беспорядков.

— Ну, это будет большим свинством. В магазин зефир привезли, бело-розовый.

— Значит, договорились: полкило зефира и бутылка шампанского.

— Идет, плюс Мышка с Багирой.

— Тогда с моей стороны — Шуренок с Анной.

— А с ними — Таня, а с ней — историки. Это уже тянет на коллективную пьянку.

— Не бойся, историки нам не угрожают. Они уже получили свой аванс. Видела, как они с ведром прошуршали мимо?

— Разве не на колодец?

— В сельмаг. «Бормотуха» там по рублю. Впятером по два рубля скинулись — ведро «бормотухи». И девчонок наших, я думаю, уже пригласили.

Тут на крыльцо выбежал Бек, и, тоже громыхая ведром, на ходу бросил:

— Там аванс дают.

Семен хмыкнул:

— Пацан все плохое на лету схватывает!

Мне стало обидно за Бека:

— А он и хорошее на лету схватывает.

— Понял. Персона нон грата. Больше не задеваю.

Мы вошли внутрь старенькой заброшенной школы, где располагался наш ударный отряд, и обомлели: наш непорочный Стас, совершенно косой, отсчитывал всем по трешке и с трудом бормотал:

— Я, конечно, ничего. Если против простуды, то можно. Но если кого пьяным увижу…

Дальше слов у него не было, он только грозил пальцем, поднося его так близко к носу, как будто рассматривал, что это у него выросло. Ко мне подошла Багира и заговорщически зашептала:

— Собираемся в сарае, где парты, после ужина. Бек ведро берет. А историки отдельно, они сегодня дадут жизни. Специально Стаса от простуды полечили.

Мне стало неловко:

— Ты ведь знаешь, я такую дрянь пить не могу. Лучше я здесь с Шуренком и Аннушкой посижу, шампанского бутылочку разопьем. А с такой выпивкой нам и прятаться не нужно. А в сарае холодно.

— Ну, как знаешь. А мы с Мышкой пойдем. В компании веселее.

Я попыталась повлиять на ее решение, и мне это почти удалось:

— Ладно. Скучно станет, приходите. Кстати, Семен сказал, что, если ты останешься с нами, то и он присоединится.

Багира заколебалась, но не сдалась.

— Нет, неудобно. А Мышка? Лучше уж вы приходите к нам. Все равно Шуренок будет с Аннушкой целоваться, а вам скучно будет.

Вернулся из магазина Семен, подошел к нам.

— Ну, как, договорились?

— Не хотят от коллектива отрываться. Я обещала, что мы тут посидим, а потом присоединимся.

Багира доверчиво смотрела на Семена, и он нашел выход из положения.

— У меня есть предложение. Дождь кончился, маленько просохнет, пойдем в сад. Я там место для костра присмотрел. Картошки напечем. Тебя после сарая отогреем. Я бы с вами, но деньги уже потратил, а на хвост садиться не хочется.

Багира просияла. В его планах нашлось место и для нее.

После ужина, когда все разошлись, мы обосновались прямо в комнате ребят рядом со спящим Стасом. Шуренок сервировал кровать банкой консервов, зефиром и шампанским. Семен был настроен не столь миролюбиво. Под тем предлогом, что шампанское нужно беречь для дам, он извлек на свет божий бутылку водки. Шуренк присоединился к дамам. Аннушка была настроена философски, и разговор выходил вполне серьезный, но Семен легко превращал все в шутку. Было в этом вполне изящное чувство юмора и огромный цинизм видавшего виды, но интеллигентного человека. Шуренок ему буквально смотрел в рот, но держался достойно: соглашался не со всем, смеялся не каждой шутке. Но уж если смеялся, то это было похоже на глухие раскаты грома. Когда мы стали замечать, что им явно надоели разговоры, Семен предложил перейти к костру. Они явно обрадовались: все-таки там не так светло.

По дороге мы зашли за Багирой. В сарае была непроглядная темень, и Семен крикнул:

— Багира, если ты здесь, отзовись. Бери всех желающих. Дыру в заборе знаешь?

Из темноты донеслось: «Угу!».

— Давай в дыру и держи курс на огонек.

Прихватив по увесистому полену, мы вылезли в дыру. Костерок получился не большой, но жаркий. Семен сбегал в школу за картошкой. Мы удивились, зачем он ее столько притащил, но он предвидел события:

— Сейчас сюда явится толпа пьяных голодных женщин, и мы откупимся печеной картошкой. Меня-то они не съедят, а вот вас с Аннушкой…

Это был намек на округлость наших форм, но вполне безобидный, поэтому я поддержала:

— Аннушке это не грозит, Шуренок ее съест до их прихода.

Шуренок смущенно оторвался от Аннушки и, гладя совершенно бессмысленными глазами, спросил:

— А что, они уже там совсем озверели?

Семен разошелся:

— А вы разве не слышите, как Татьяна верещит?

Аннушка только тут осмысленно посмотрела на него, уловив имя соей подруги:

— А что с ней?

— Бек решил шашлык поджарить, кушать захотел. Всех, кроме нее, из сарая выгнал, и поджег. Вот, уже не визжит.

Семен говорил с очень серьезным лицом, и Аннушка не могла понять, шутит он, или говорит серьезно.

— Ну и шутки у тебя, Семен!

— Да ты не переживай, они все не съедят. Я сейчас мимо шел, у них для тебя кусочек выпросил.

И он, к всеобщему ужасу, указал на окровавленный кусок бумаги и начал его разворачивать. Аннушка брезгливо подалась вперед:

— Фу, какие глупые шутки! Что это?

— Как что? Ты же анатомию учила. Это печень. Похожа на Татьянину?

— Нет, не очень.

— А ты ее видела?

— Нет, но размерчик явно не ее. Не буду есть, пока не сознаешься, где взял.

Он уже насадил кусочек печени на палку и вертел над угольями:

— Вестимо, где. На кухне. Там исторички парням печень жарят на закуску, боятся, что те с ведра так озвереют, что ужин по второму заходу потребуют. Мне дали кусочек за молчание.

Мы дружно согласились молчать, за что и получили по кусочку сочной, с обуглившейся корочкой, печенки. Проглотив последний кусочек, Аннушка сказала, что попросится к историчкам на кухню. Семен опять принялся за свое:

— Ну, что, понравилась подружка? На мой вкус сладковата, но ничего, жевалась хорошо.

Аннушку передернуло, Семен тут же подначил:

— Что, Танечка в желудке шевелится? Ничего, это не страшно. Хуже, если она тебе являться начнет. Ой, слышишь, ее голос. Вот шустрая, доесть не успели, а она тут как тут.

Мы с Шуренком глупо хихикали, и Аннушка поняла, что шутка не прекратится, пока она ее не примет, и тоже рассмеялась. К костру подошли Багира с Татьяной. Вид у них был обескураженный, они наперебой рассказывали:

— Мышка с Железняковой пропали. Пошли с историками в школу, на танцы. Татьяна с ними. Протанцевав пару танцев, Багира с Железняковой пошли спать, а когда Татьяна минут через десять вошла в спальню, их там не было.

— Мы уже все облазили, думали, они здесь.

Семен встал:

— Посидите здесь, я их найду.

Вернулся он минут через двадцать, ухохатываясь. Багира не выдержала:

— Ну, нашел?

— Нашел, нашел. Сидят рядышком, как воробушки, нахохлившись. Зубами клацают. За школой, на завалинке.

Багира еще не поняла всей абсурдности ситуации:

— Чего ж они там сидят, раз замерзли? С ума сошли, что ли?

— Да, ждут, когда историки по комнатам разойдутся. Видите ли, они, мягко говоря, не совсем одеты. К тому же босые обе, а кругом грязь. Ноги поджали, и сидят. Мышка говорит, что они только спать легли, как ей плохо стало, а одеваться да через коридор бежать — долго, вот они и вылезли в окно. А там их так развезло, что назад в окно влезть не смогли. Так бы и сидели, если бы я их не нашел.

Багира охнула:

— Ну, Мышь теперь сляжет, у нее горло слабое.

— Теперь многие слягут. Тюрин Стаса за грудки тряс и обзывал пьяницей. Тот проснулся, пробурчал: «Я вам всем…», и снова уснул. Джек в ударе, отлавливает девчонок и заставляет всех танцевать с ним вальс. Они от него бегают, а он их по одной подкарауливает… А Валик, спортсмен, бегает с фонарем, ищет Сыпачева, его уже давно никто не видел.

Тут я вспомнила, что к костру несколько раз кто-то подкрадывался сзади, но близко не подходил, и я предложила поискать в той стороне, куда этот некто удалился.

Семен энтузиазма не выказал:

— Ну, да! Разве в такой темноте найдешь. Нужно Вальку с фонарем звать.

Валька объявился сам:

— Трезвые есть? Помогите кто-нибудь Сыпачева дотащить. Он в канаве под деревом спит, да еще, чтобы не замерзнуть, в листья зарылся. Еле нашел.

Семен нехотя встал. Вскоре мимо нас протащили большой комок грязи, который что-то мычал и вырывался. Семен вернулся весь перепачканный, с укушенной рукой:

— Пока мы его тащили, он все вырывался, думал, что милиция. Принесли, раздели, положили на крыльцо, стали водой поливать — куда ж его такого грязного в постель? Тут он меня и хватанул. Еле уложили, Валька караулит, чтобы не сбежал. А поварихи его пропалывают, у него вся голова в репьях.

Мы истерически хихикнули. Нервы у всех были взвинчены. Татьяна вздохнула:

— Если Стас сейчас очухается, всем крышка.

Багира грустно подытожила:

— Надо идти спать, а то завтра Стас будет ко всем цепляться, у кого рожа похмельная.

Немного поболтав, они ушли.

Мы остались вдвоем и долго молчали. Я думала о том, что сижу здесь с совершенно чужим человеком под предлогом того, что костер еще не прогорел. Видимо, что-то притягивает меня к нему, не дает встать и уйти. Молчание становилось тягостным, и Семен первым его нарушил:

— Что с тобой происходит? Дома что-нибудь?

— Да нет, я и понятия не имею, что дома творится. Мне родители два раза в год пишут — поздравляют с днем рождения и Новым годом.

— А ты им?

— Раз в месяц по уговору. Пишу, что учеба отнимает все свободное время, что сижу целыми днями в читалке и скучаю по дому. Спрашиваю о Наташке, потом передаю всем приветы и целую до следующего месяца.

— А Наташка кто, сестра?

— Ага, младшая, скоро в школу.

— Да ну! И у меня младшей скоро пять.

— А я думала, что только у меня родители такие смелые — на старости лет рожать…

— А у моих раньше не получались девчонки, им врач насчитала, что девчонку они могут сделать в течение одной недели раз в десять лет. Вот они и постарались. Я ее сначала невзлюбил, очень к отцу ревновал. Со мной у него давно не контакт, а ее любит до содрогания. А сейчас люблю, она все больше на мать похожа становится.

— А у меня старшая сестра на мать похожа, за это я ее и не люблю. А вот Наташка — копия отец, родная душа. Я отца всегда любила больше всех, сейчас на малышку перекинулось.

Мы снова немного помолчали: тема исчерпалась. Спустя пару минут Семен снова спросил:

— А тебе родители помогают?

— Помогают, но весьма оригинально. Мать считает, что деньги молодежь портят. А с другой стороны, ей надо, чтобы не хуже, чем у других. Но первая тенденция побеждает. В этом году я вообще без стипендии осталась, так мать решила, что меня деньги испортили. Потом сжалилась: буду, говорит, высылать, чтобы по рублю на день хватало. Приеду с картошки, пойду на работу устраиваться, а то неудобно, живем-то с девчонками одним котлом.

— Слушай, а ты ведь хорошо учишься, почему без стипендии?

— А, дурацкая история. Наказали, как старосту. Наша группа в университете первая по успеваемости, но последняя по посещаемости. Раз все хорошо учатся, наказывать некого, а надо. Я на стипендиальной комиссии за каждого заступалась, как могла. Декан и подловил. Дошла речь до последних, у кого одна тройка. Их пятеро, а стипендий осталось четыре. Выбирай, говорит, кого снять. Как я могу выбрать, все — приезжие, все на стипендию живут. Я уперлась, думала, найдут где-нибудь, ведь в других группах троечников полно. А декан мне предложил: давай, всем дадим, а с тебя снимем за плохую дисциплину в группе. Я думала, он шутит, меня проверяет. И согласилась. А он тут же все бумаги подписал, и привет.

— Ну, ни фига себе! И ты на это согласилась?

— Отступать было поздно, да и за свои слова надо отвечать. Сама виновата. Зато мне не пришлось делать тот выбор, так что я даже рада, на душе спокойнее.

Семен помолчал и изрек:

— Да и мне надо бы чем-нибудь заняться, а то сижу на шее у жены, иждивенец с бородой!

Меня вдруг дернуло за язык:

— И чего женился, а вдруг дети пойдут?

Его как прорвало, видимо, давно хотел высказаться:

— Нет уж, от детей увольте. Я и так не знаю, что с ее дочкой делать. Ей уже пять, в деревне у родителей жены живет. Зинка, пока замуж за меня не вышла, не очень-то о ней вспоминала, а теперь требует, чтобы мы ее забрали, и я ее удочерил.

— Ну, так что здесь такого? Ребенку нужна семья, раз ты Зинке муж, должен быть отцом ее ребенку.

— Вот то-то, что должен. А она вырастет и спросит: папа, ты меня в седьмом классе родил? Она моей сестре — ровесница.

— Раньше думать надо было. Ты что, ничего не знал?

— Знал, что Зинка замужем была, и что дочь у нее, но думал, крошечная совсем. А потом пошло-поехало! Я многое только в ЗАГСе узнал, когда заявления подавали. Я думал, Зинке лет двадцать с небольшим, а ей, оказывается, под тридцать. И печати в паспорте ставить некуда. А дочка, вообще, ни в какие брачные рамки не укладывается. А Зинка — артистка, раньше в театральном училась, чуть что — в слезы. «Ты мне не веришь!». А как тут верить? Женила, как мальчишку.

— Мальчишка и есть. Чего ныть-то? Слова хорошего про жену не сказал, будто женился не по любви, а по пьянке. А она, может, и врет, потому что любит тебя и потерять боится?

— Нет, она сейчас в администрацию города устроилась секретаршей, ей квартиру обещают дать, так она боится, что ей дадут однокомнатную, а на троих — трехкомнатная полагается. Так что просит побыть ее мужем. Вот и вся любовь. А я, действительно, был влюблен. И что осталось? Чувство долга? Пока влюблен, все кажется просто, а потом? Что взамен?

Этот вопрос интересовал меня не меньше, и потому я не удержалась:

— Наверное, я говорю что-то аморальное, но, по-моему, на смену одной любви приходит другая, более совершенная. Человеку свойственно стремиться к совершенству, и в любви, наверное, тоже.

— А как же тогда семья, брак?

— А к женатым это не относится. Жениться можно, только когда поймешь, что больше искать нет смысла. Нашел, и это и есть твоя самая совершенная любовь, на которую ты способен. Наверное, можно любить и супруга, просто по-разному. Удовлетворять жажду к совершенству в рамках одной семьи. Не устраивает?

— Вообще, устраивает. Ну, а если в рамки не укладывается, ломать рамки?

— Это ты о своем конкретном случае? Так ведь все эгоисты считают себя исключением из правил. По-моему, женатый человек не имеет права решать за двоих.

— А суд зачем?

— А это для тех, у кого совести маловато, — ковры делить. Слушай, а что ты все решаешь, как будто у тебя есть выбор? Поживите, потерпи немного, может, все не так уж плохо? Ну, получит жена квартиру, заберет к себе ребенка, уже хорошо. Уже не зря все было, кому-то помог. А там видно будет…

— Я уже думал об этом. Не знаю, на сколько меня хватит. А ты такая правильная…

— Что, аж скулы сводит?

— Что, аж хочется вас со Щуренком поженить. Вывести новую породу правильных людей!

— Не получится. Пока он на грешную землю спустится, я уже вознесусь.

— За что ты его так не любишь?

— Я его боготворю. Из него такой человек может выйти, не чета нам, смертным. Он, знаешь, как все впитывает? Мгновенно. И копит, и копит…

— Чем дольше копит, тем больше будет иметь.

— Это уже скопидомством называется. Скоро в себе столько духовных ценностей накопит, что делиться не захочет. Будет собой любоваться. Надеюсь, что этого не будет, он ведь очень добрый. Меня вот не удивляет, что он рисует. Надо ведь куда-то сбрасывать впечатления!

— А ты думаешь, что потребность творить возникает от избытка эмоций?

— Ну почему же? Иногда от избытка мыслей, но тогда уже творят математику или астрономию, но никак не искусство. А искусство без эмоций мертво.

Семен улыбнулся, как улыбается взрослый несущему чушь ребенку:

— А я вот стихи писать начал, знаешь почему?

У меня внутри все сжалось: сейчас начнет читать свои шедевры. Но я все же спросила:

— Почему?

— Потому что у меня все друзья пишут или рисуют. К живописи у меня наклонностей нет, ну, я и начал стихи писать!

Меня распирало от смеха:

— И ну писать, и ну писать! Ну, и как?

— Получше, чем у них. Когда я им первое стихотворение принес, они аж обалдели, так им понравилось.

Я поняла, что придется либо слушать его стихи, либо его обидеть. И попыталась найти золотую середину:

— От избытка скромности ты не умрешь. Уже светает, айда спать. О поэзии в другой раз поговорим, люблю оставлять все самое интересное на потом.

Вообще-то, мы быстро сошлись. Он читал мне свои стихи, неплохие и очень серьезные, и это как-то примиряло с ним, и я уже реже лезла на рожон. После нескольких жарких дискуссий мы пришли к взаимному уважению мнений друг друга, у нас оказались и общие кумиры, которых мы часами цитировали к взаимному удовольствию.

Багире вскоре надоела роль слушателя, и она самоустранилась. Близкие друзья считали наши отношения вполне безобидными, хотя мы нередко засиживались за полночь. Чаще всего с нами на теплой уютной кухоньке проводили время Шуренок и Аннушка, а когда им становилось скучно или хотелось целоваться, они перемещались в темный коридор. Однажды, уже договорившись до хрипоты, мы дошли до коренного вопроса юности: в чем смысл жизни? Семен считал, что жизнь имеет смысл только для одиночек — гениев и сподвижников, а основная масса живет, не задумываясь, растительной и бесцветной жизнью. Я твердо стояла на позициях марксистской философии: именно масса воплощает в жизнь все гениальные идеи, именно она дает смысл жизни одиночек-сподвижников, и именно ради нее создается все гениальное. Спор измотал нас обоих, и, наконец, Семен почти сдался:

— Ну, тогда скажи: ты себя к какой категории относишь?

— К нормальным. К серой, как ты изволишь выражаться, массе.

— Прекрасно. Тогда быстро и четко скажи, в чем ты лично видишь смысл своего существования?

— Я вообще не вижу смысла в существовании. В жизни — да. Но рассуждать абстрактно гораздо легче, чем с ходу сформулировать свое кредо.

Семен обрадовался:

— Ага, значит, не знаешь. Вот тебе и доказательство того, что основная масса живет, не задумываясь, зачем.

— Нет, я не сказала, что не знаю. Я чувствую в своей жизни реальный смысл, хотя и признаю, что сам факт моего существования — случайность, не больше. Давай рассуждать вместе.

— Ну, давай.

— Какова основная цель развития человечества?

— Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю…

— По-моему, совершенствование каждого человека в отдельности и, тем самым, общества в целом, прежде всего духовное. Согласен?

— Допустим.

— Тогда все просто. Я делаю все, чтобы стать хоть немного совершеннее своих родителей — у меня для этого возможностей больше. Я стараюсь вобрать в себя и переосмыслить их духовный опыт и, перешагнув его, создать свой — может быть, отбросив что-то лишнее, может, став в чем-то честнее, а в чем-то гибче, выработать для себя новые критерии духовных и материальных ценностей. Мои дети пойдут дальше, и так — до бесконечности.

— Слушай, это любопытно, но уж больно похоже на учебник философии. Все, дескать, течет, все изменяется.

— Скорее на толстовщину или достоевщину. Я только сейчас заметила, что моя импровизация смахивает на классическую, ну, и прекрасно, что не я первая до этого додумалась. Значит, в этом что-то есть.

— Что-то, действительно, есть. Но неужели тебе этого не мало?

— Пока, вроде, хватает.

Семен немного подумал:

— Если верить твоей теории, то здоровое тщеславие, например, просто теряет смысл.

— Не даром ведь это слово состоит из двух частей — «тще» — от «тщетный» и «славие» от «славиться». «Sic transit Gloria mundi» — так проходит мирская слава… Какое значение в масштабах человечества может иметь чья-то слава? Ну, прогреми, если достоин. Но суть-то от этого не меняется, просто это означает, что ты внес на общий алтарь чуть больше других. Вопрос в том, чем это было вызвано — желанием прогреметь, или — бескорыстным стремлением принести пользу? Хотя, конечно, причина не столь важна, как результат.

— Значит, по-твоему, цель оправдывает средства?

— Сенечка, ты — ревизионист. Ты меня извращаешь. Я этого не говорила. Я говорила о результате, а не о цели. Цель может быть прекрасной, а результат — отвратительным. Так появляются новые виды вооружения, атомная бомба, например. Как в той песни, которую поет певица-то новая, рыжая такая, с редкими зубами…

— А, Пугачева. Сделать хотел осу, а получил козу…

— Кстати, она тебе нравится?

— Слышала анекдот? Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой. Думаю, что так и есть. Хотя мне сейчас больше Градский нравится. «Жил был я…». И голос, и сама песня. Пронзительная, умная, и, кстати, чувствуется, что не мы одни о смысле жизни думаем.

Я рассмеялась:

— Так, дискуссию увести в другую сторону не удалось.

— Слушай, давай проведем эксперимент: позовем из коридора эту парочку и в лоб спросим. Интересно, они в том же направлении рассуждают?

— Я думаю, они сейчас рассуждают совсем в другом направлении. Если вообще рассуждают.

— Тем более интересно.

Позвали. Они вошли в обнимку, и долго не могли понять, чего от них хотят. Они обалдело переглядывались, и было видно, что мы им помешали решать более важные проблемы бытия. Наконец, Аннушка не выдержала:

— Ой, Сень, да отстань ты! Мне лично сейчас совершенно не до этого…

И она демонстративно посмотрела на Шуренка влюбленными глазами. Тот немедленно ее поддержал:

— Да что вы, ребята, в самом деле? Такая ночь прекрасная… Вам что, делать нечего?

Когда они снова ушли целоваться, Семен торжествующе повернулся ко мне:

— Ну, вот видела? Им наплевать на смысл жизни…

— Скажи спасибо, что они нас не побили. Другие бы решили, что мы над ними издеваемся. Может, они так ищут свой смысл жизни? А, может, уже наши?

— Ага. Плодитесь и размножайтесь.

— А почему нет? Это вполне вписывается в мою концепцию. Не будет новых поколений, не будет развития.

— Ну, ты даешь. С тобой спорить бесполезно, ты во всем видишь подтверждение своей теории.

— А давай Стаса разбудим. И спросим.

— Нет уж, увольте. Я лучше соглашусь с тобой, чем выслушивать нотации Стаса.

— Тогда есть предложение: закрыть дискуссию, и по кроватям.

Время шло, днем в поле, вечером за картами, танцами и разговорами. Как-то вечером Тюрин и Железнякова, недавно решившие пожениться, остаться в Ужовке и купить корову, поддержали просьбу Стаса выпустить стенгазету. Ему очень хотелось проводить воспитательную работу по полной программе, и отказаться было сложнее, чем согласиться. Видимо, он хотел «увековечить» наши успехи в труде, так как мы намного опережали студентов с других факультетов, работавших в том же районе. Выдав задание, он ушел спать. Никаких инструментов для рисования не было, и Тюрин предложил пустить в ход старые наглядные пособия, в изобилии валявшиеся в сенях. Им помогали Бек, Сыпачев, Багира с Мышкой и наша парочка, исполнявшая роль консультантов. К утру все свободные стены были увешаны лозунгами. На дверях «домика неизвестного архитектора» висел лозунг: «Все течет, все из меня», на дверях мужской спальни: «Поработать захотелось? Ляг, полежи, пройдет», над аптечкой: «Бангладеш образовалась? Не чеши, само пройдет!». На дверях женской спальни висела картина, изображающая возвращение медведя домой: медведь барабанит в дверь, а из окошка выглядывает сонная, перепуганная Машенька. Надпись гласила: «Мальчики, девочки, вставайте!». Отдельно была вынесена рубрика «Литературные дебюты», содержащая один-единственный шедевр за подписью Шуренка: «По утрам в кустах соловьи поют…». Слева красовалось пособие по арифметике, изображавшее копейку и рубль с подписями: «аванс» и «расчет». Справа красовалась доска объявлений, оповещающая о проведении общего собрания с повесткой дня: 1. О недостойном поведении кулинарного извращенца Веселова. 2. О бесплатном кипятке. 3. Выступление с благодарственной речью от местного населения сельчан Тюриных. 4. Международные соревнования по вольной борьбе (г-н Колобов и м-р Бек). 5. Практические занятия по медподготовке. 6. Дискотека. Явка на дискотеку обязательна.

Мне до сих пор кажется, что слово «дискотека» придумал Бек, поздним вечером на кухне старой заброшенной школы деревни Ужовка, осенью семьдесят второго года.

Утром смеялись все, обидевшихся не было, кроме… Стас сначала ничего не заметил, и, только сев завтракать, обнаружил у себя перед глазами «литературный шедевр». Он моментально спросил:

— Кто придумал?

Тюрин невозмутимо ответил:

— Там же есть подпись автора!

Тогда Стас накинулся на Шуренка:

— От тебя я этого не ожидал. Какая развращенность!

Все захохотали, а Шуренок громче всех: ну, надо же, в развратники угодил!

Стас начал озираться, оглядел остальные опусы и пришел в бешенство. Гладя на медведя, он намекнул на оскорбление личности, а слово «извращенец» заставило его густо покраснеть, после чего он начал срывать со стен «наглядную агитацию» и запихивать ее в печь. Если сначала все смеялись, то теперь начали возмущаться. Тюрин спокойно, но громко произнес:

— Умный руководитель обычно поддерживает критику снизу, а не срывает, как хулиган, стенную печать. Я бы вам рекомендацию в партию не дал…

Все обалдели от такого намека: Тюрин, пятикурсник из глухой деревни, намного старше нас и Стаса, давно был членом партии, а Стас — кандидатом.

Стас на минутку опешил и набросился на Тюрина:

— Как вы будете учить детей? Вы не боитесь?

— Да уж не вашими методами. А чего мне бояться? Из деревни приехал, в деревню и уеду. А на селе люди здоровые, с чувством юмора. Вас бы туда на годок-другой, да нельзя. Без вас институт в либерализме погрязнет.

Стас выбежал, грохнув дверью и изрыгая угрозы. Семен шепнул:

— А тебя, как старосту, не накажут?

— А что мне сделают? Со стипендии уже сняли. Ну, выговор дадут. Не выгонят же — наша группа — лучшая в институте, да и я не двоечница. И Тюрин не из нашей группы. Вообще, Стас историков побаивается.

— Вот именно, им он ничего не сделает, а на нас отыграется.

— Фиг с ним. Для того чтобы за такую ерунду мстить, нужно себя идиотом выставить, а кто этого захочет?

— Ясно кто. Идиот. Кстати, не такой уж он идиот, все плакаты сжег, теперь все, что хочет, припишет, доказательств-то нет.

— Вот гад, он еще и хитрый, оказывается. Может, отойдет…

Картошка закончилась. Убрали мы ее на неделю раньше срока, Стас прогремел по всем сводкам, как лучший организатор производства, а я получила выговор за попытку срыва сельхозработ (эти два события сильно противоречили друг другу, но второе придавало первому оттенок борьбы и сильно увеличивало историческое значение первого).

Уезжать раньше других было не принято, и историки договорились с местным бригадиром об уборке остальных видов овощей, но уже за деньги. За неделю мы убрали морковь, свеклу и капусту и заработали немного денег, что сыграло не последнюю роль в том, что все возвращались домой в приподнятом настроении. Немного грустили Шуренок с Аннушкой, потому что им было здесь привольно, и мы с Семеном, потому что дома нас ждали каждого свои проблемы. Накануне отъезда все долго прощались со школой, лесом, Ужовкой. Бригадир был нами очень доволен, и долго жал руку Тюрину. Он так и не понял, что главным у нас был Стас. Он его просто не замечал. Назад ехали в автобусе, девчонки пели, а я всю дорогу проспала. У автобуса мы пожали с Семеном друг другу руки, и я побежала к троллейбусу, боясь, что Семен попросит телефон.

Девчонки уехали домой прямо из Ужовки, на попутках, так как им оттуда было ближе, чем из города. Мой дом был намного дальше, и я отправилась на нашу съемную квартиру, где меня ожидало очередное душераздирающее письмо от Валерия и несколько дней полного одиночества, которого мне так не хватало, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. На письма я решила больше не отвечать: нельзя оставлять надежды ни себе, ни ему. Я немного всплакнула, так, часок-другой, и принялась за ремонт внешности, которая изрядно пропылилась и огрубела, а сейчас еще и опухла. Первый вечер я провела, возвращаясь к удобствам городской жизни: теплу, ванной, чистоте, книгам и газетам. Следующие полдня я проспала, вернее, провалялась, ленясь и блаженствуя. Однако, мысль, что никуда не надо спешить, немного смущала меня.

После обеда позвонил Семен. Оказывается, наш телефон был у него еще с тех пор, как они гоняли в город с Багирой. Он предложил мне завтра с утра сходить с ним в церковь, но не в церковь-музей, а в маленькую действующую церковь на окраине города. Я замялась. Семен, видимо, почувствовал мое замешательство:

— Да брось, что здесь такого? Тебе же наверняка будет интересно. Завтра церковный праздник, будет очень красиво. Я и друга с нами позвал, Юрку, он тебе понравится.

Это обстоятельство стало решающим, мне не хотелось оставаться с Семеном один на один. В настоящей церкви я была только один раз, когда меня крестила бабушка тайно от папы, офицера и убежденного коммуниста. Я была уже в солидном трехлетнем возрасте и все время просила добавки сладкого церковного вина, после чего так упилась, что проспала целые сутки. Крестная умилялась и говорила, что я вкусила благодати сверх положенного, и это говорит о моем духовном предназначении, однако бабушка, хоть и сильно верующая, но реалистка со здоровым деревенским чувством юмора, уверяла, что это говорит, прежде всего, о моей нездоровой тяге к алкоголю. Пока ни одно из опасений не сбылось, но интерес к религии и церковной жизни у меня был, скорее не интерес, а праздное любопытство — зачем-то ведь люди ходят в церковь? Значит, есть в этом что-то, не доступное нашему пониманию, но притягательное. И, конечно, очень хотелось испробовать то, что «не положено», не подобает молодым комсомольцам, студентам и вынужденным атеистам. Кстати сказать, наши преподаватели не были абсолютно зашоренными людьми, и наряду с марксисткой философией давали нам понятия и о субъективном идеализме, а научный атеизм скорее напоминал историю религий, правда, акценты расставлялись, как положено, но думать никто не запрещал.

Мы встретились в сквере, напротив сенного базара, и сели на скамейку в ожидании Юрки, которого друзья чаще называли Барбосом. При первой встрече я предположила, что он получил такое прозвище за свои глаза больного спаниеля и всегда влажные губы, то позже я поняла, что основанием называться Барбосом, была скорее его необыкновенная преданность друзьям.

Пока ждали Юрку, Семен сообщил мне, что вчера при помощи и моральной поддержке Шуренка, он перевез обратно свои вещи, а заодно и себя. Легкость, с которой он это говорил, натолкнула меня на мысль, что и сделать ему это было не так уж трудно. Раз-два, и готово. Меня это немного покоробило.

— И что, развод и девичья фамилия?

— Нет, просит полгода подождать. Еще не знаю, стоит ли соглашаться.

— А тебе что, не терпится? Раз уж ты так по-свински сбежал, дай ей хоть возможность квартиру получить. От тебя не убудет, а она хоть дочь сможет к себе забрать.

— Это, конечно, все так. А вдруг она за это время ребенка приживет, а мне потом всю жизнь алименты платить!

Это циничное заявление меня несколько смутило, но касаться моральной стороны вопроса я не посчитала возможным:

— Сема, ты совершенно юридически не грамотен. Сейчас отцовство легко устанавливает экспертиза. К тому же она — не дура, понимает, какая на тебя надежда, не захочет же она еще с одним ребенком мыкаться.

— Да, кто вас, женщин, знает?

— Я. Я тебе за нее ручаюсь.

Он хмыкнул, а я решила прекратить этот разговор, все равно он сделает по-своему:

— Ну, и где же твой друг? Он всегда так опаздывает?

— Он, знаешь, где живет? В одиннадцатом микрорайоне.

Я точно не знала, где это, но догадалась, что не близко:

— Ладно, тогда подождем еще немного.

Вскоре он появился — высокий, неуклюжий, с копной черных вьющихся волос, с оттопыренной, влажной нижней губой и карими блестящими глазами. Весь он был серьезный и деловитый, но, вместе с тем, забавный и добрый. С разбега, не обратив на меня внимания, он накинулся на Семена:

— Ну, ты и дурак! Еще, когда ты жениться собрался, я понял, что ты — дурак! Но устраивать спектакль из-за первой попавшейся девчонки, это уже слишком!

Семен стушевался, а я, приняв намек на свой счет, взорвалась:

— Если вы имеете в виду меня, то я в его разводе заинтересована не больше вашего, а с вашей характеристикой я вполне согласна: если он устроил этот спектакль, действительно, из-за меня, то он и в самом деле дурак!

Юрка растерялся, видимо, Семен не предупредил его, что будет не один.

— Прошу прощения, Сенька не предупредил меня, и я, кажется, сболтнул лишнее…

— Напротив, вы не сказали главного: кто вам сообщил, что я имею к этому отношение, уж не Семен ли?

Семен открыл рот, но я его прервала:

— Я не тебя спрашиваю.

Юрка пришел на помощь другу:

— Как же, скажет он! Я только что его жену в метро встретил, она на моей груди полчаса рыдала, дескать, бросил ее, потому что завел себе на картошке подругу.

— Очень мило, я узнаю последней, что меня кто-то завел, да еще дамы по этому поводу рыдают. Хотя в определении «подруга» я не нахожу ничего оскорбительного. Придется на практике решать извечный вопрос бытия: может ли дружить мальчик с девочкой?

Юрка расслабился, глаза его заулыбались, Семен попытался объясниться:

— Брось, Барбос! Катя здесь ни при чем. Она меня месяц уламывала не покидать лоно семьи.

— Ага, а ты, как всегда, сделал наоборот! Тогда все тебя уговаривали: не женись, так нет — вот я какой благородный! Что-то твоего благородства хватило на три месяца!

— Да перестань ты пилить меня! У меня, между прочим, кроме родителей — две бабки и два деда. Без тебя запилят. В церковь-то идем? А то служба кончится!

Юрка кивнул:

— Пойдем, может, грехи отпустят…

Церквей в слободе было две: одна старинная, разрушенная пожаром, а другая немного поновее, скромненькая и чистенькая. В ней и проходила служба, посвященная иконе Николая-чудотворца, которую привезли на несколько дней для поклонения верующих. Небольшая, недавно выбеленная церквушка утопала в гирляндах из искусственных цветов и выглядела необычайно торжественно. Народу было много и вокруг нее, и внутри. Служба подходила к концу, маленький церковный хор пел что-то грустное. Было похоже, что поют профессионалы, — голоса звучали чисто и слаженно.

Перед входом в церковь я повязала платок и почти ничем не отличалась от богомолок. Из уважения к царящей вокруг торжественности я поступила так же, как и остальные: купила длинную тоненькую свечу и стояла, держа ее в руке и не зная, как от нее избавиться. Сзади ко мне подошла средних лет женщина и прошептала в самое ухо:

— Что, растерялась? Да ты не бойся, молиться не обязательно, коли не веришь. Никто не осудит. Я и сама не верю, да только где еще найдешь благодать такую, где еще душа отдохнуть может от скорби нашей женской? Ты просто слушай, и ни о чем не думай…

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль — все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

— Видишь, все пошли вон к той иконе? Это — Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

— Пусть будет в моей жизни все, как у других людей: любовь и боль, горечь и счастье, радость и тоска, но не дай мне бог благодати, которую ищут те, у кого не хватает сил принимать жизнь такой, какая есть. Я хочу жить, жить, жить…

Я почти выбежала из церкви. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

— Красиво?

— Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди?

Зачем идут сюда?

Я не хотела показывать, какое противоречивое впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

— А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

— Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

— Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

— Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это — такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

— Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

— Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все — душевно слабый.

— А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

— А ты что, тоже любишь слабых женщин?

— Почему — тоже?

— Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах — слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совеем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога — в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

— Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

— Наоборот — слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути — мишура, она и есть мишура. А тебе как?

— Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

— Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня — праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

— Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это — одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.

Сентябрь 1972 в январе 2006

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль — все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

— Видишь, все пошли вон к той иконе? Это — Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

— Пусть в моей жизни будет еще больше гармонии, любви и света!

Я вышла тихонько, боясь расплескать наполнившую меня благодать. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

— Красиво?

— Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди? Зачем идут сюда? И что это за обволакивающая благодать, которую ощущают даже атеисты?

Я не хотела показывать, какое сильное впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

— А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

— Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

— Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

— Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это — такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

— Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

— Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все — душевно слабый.

— А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

На этот раз я не уклонилась от ответа:

— Конечно. А ты что, тоже любишь слабых женщин?

— Почему — тоже?

— Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах — слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совсем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога — в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

— Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

— Наоборот — слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути — мишура, она и есть мишура. Кстати, нужно бы разобраться, почему я, атеистка до мозга костей, ощущаю здесь какое-то блаженство? А тебе как?

— Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

— Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня — праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

— Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это — одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.

Глава 6

Новая реальность. Продолжение

Февраль 2006

Недавно, на Рождество, Патриарх Всея Руси вдруг выдал такой перл, что «мама дорогая». Он просто открыто признал, что та благодать Божья, которую люди ощущают в церкви во время великих праздников, по сути, является нисхождением космической энергии! Я сразу поверила. Действительно, ощущение очень похоже на то, которое испытываешь во время заочного сеанса, принимая энергию сотворения, или во время медитации, ощущая энергию божественной любви. Итак, не важно, какой практикой ты пользуешься и какими словами называешь получаемую энергию. Значит, если ты можешь получать такой же духовный опыт без посредства церкви, то зачем она вообще существует?

Чем старше становишься, тем больше вопросов. Я не отрицаю Христа, но почему-то образ в моей душе сильно отличается от образа евангелического. И кто сказал, что он истинный именно там? Если моя душа — голограмма души Вселенной, то кто скажет, что я не права? Тот, кто осуждает мироощущение другого человека, ставит под сомнение, что Бог есть все, что он всеобъемлющ, и он — в каждом, только ощущают его все по-разному. Каждый чувствует в себе тот его аспект, который позволяет познать уровень его душевного опыта. И нет правильного и неправильного представления о нем, есть только неполное. Нет окончательного решения, есть только Путь. Мы слишком многое пропускаем через сознание, а «зорко одно лишь сердце». Я давно уже пытаюсь не вступать в полемику, в которой спорят не ради истины, а ради того, чтобы показать свое превосходство. Чаще всего такие споры возникают вокруг чужих мыслей и чужих высказываний. То, что приняла Душа, не нуждается в подтверждении и одобрении.

Возможно, жестоким Христа сделали те, кто канонизировал именно эти Евангелие, чтобы внушить людям БОГОБОЯЗНЕННОСТЬ вместо ЛЮБВИ, чтобы легче было ими управлять? Вспоминаю Лазарева: отношение окружающих во многом зависит от твоего собственного уровня внутренней агрессии. «Стучи в собственную душу», — точно и метко написал мой приятель, бывший бродячий проповедник Савва. И я бы добавила: стучите в души детей.

Летом, в деревне, дружила с соседской малышней, особенно с 10-летней девочкой Викой. Впервые увидав ее, я испытала ужас: она кричала, грубо, зло, грязно, отвратительно. Мне показалось, что этот ребенок озлоблен на весь мир. Потом мы подружились и, гуляя по лесу, болтали о красоте и гармонии открывающихся пейзажей (девочка рисует). Разговор зашел о мечтах и планах. Я ожидала чего угодно от девочки, живущей впроголодь: уехать в город, наесться досыта, купить тряпку. А она совершенно серьезно сказала: «Хочу, чтобы люди никогда не болели». Вот такие сюрпризы можно получить, если достучишься до чьей-то души…

В интернет-журнале «Эрфольг» в рубрике «Эпицентр» опубликовали в несколько сокращенном варианте мой роман «Мозаика любви», части 1 и 2. Это тоже — эволюция души. Написана она более двух лет назад. Конечно, все течет, и я уже далеко не та, но и это тоже я. Эта Книга — мой первый шаг к Книге Любви Планеты Земля. Моя попытка начать с себя.

Март 2006

В это трудно поверить, но вокруг меня нет людей, которые бы раздражали меня, мешали бы мне жить. Я даже в прошлом не могу найти ни одного человека, на которого бы у меня осталась обида. И нет врагов. Возможно, это просто Богом данный характер. Я в чистом виде холерик, чего в природе практически не бывает. И я не умею лелеять страдание внутри себя. И уже разучилась его причинять. Много лет назад я сделала для себя вывод: «Господи, пошли мне друзей, чтобы было с кем разделить мою радость, а с бедой я справлюсь сама». Так происходит с тех пор: чужую боль принимаю, своей предпочитаю не делиться, потому что, пережив и справившись, становлюсь мудрее. Не «умнее». Это для меня два разных понятия. Мудрость для меня — опыт плюс доброта. И, если мои представления о мире не соответствуют чьим-то, то вопрос о правоте не стоит вообще.

Для меня каждый человек прав. Правда у каждого своя, а Истина одна. И для меня она в том, что все мы едины и равны перед Богом, что Господь сотворил нас с любовью, что любовь была и инструментом творения, и его конечной целью. Через нас Бог воплотил себя физически и смотрит на физический мир нашими глазами, через нас ощущает красоту мира и слышит шум ветра и пение птиц. Пусть через одних он получает опыт страдания (а ему это приятно, когда страдает его дитя?), а через других — опыт земного счастья.

Каждый сам выбирает дорогу, которой идти. Я научилась не осуждать. Если делать акцент не на том, что нас разъединяет, а на том, что сближает, то даже в выпадах в свой адрес можно увидеть чужую душевную боль. Я уважаю право других людей быть не такими, как я. То, что мы по-разному воспринимаем мир, — не препятствие, а повод для знакомства!

Я чувствую себя вполне сбалансированным, абсолютно счастливым человеком. Иногда я тоже устаю, иногда просто валюсь с ног. А вчера закрутилась на работе так, что к вечеру нога «отстегнулась». Спасибо моему ангелу, за ночь восстановил мое тело и мой дух. Какое незабываемое ощущение, что кто-то там, вне времени и пространства, знает и любит тебя!

Мне очень хочется, чтобы осознанная каждым цель его жизни не противоречила «программе пребывания» на земле. Понять свою цель — значит, стать здоровым и счастливым.

Пытаюсь найти абсолютный книжный авторитет, «сотворить себе кумира», но, не получается. Книги сверяю по своему, и только своему ощущению: не разрушает мою картину мира — значит, Правда (не Истина, а именно Правда). Раньше не понимала, точнее, не могла объяснить, что такое — мое мироощущение. Сейчас сложилось два и два. Мироощущение — чувство единства и гармонии твоих миров, то есть единства души, сознания и твоего Ангела (по Коновалову) или высшего Я (по Мельхиседеку и другим Учителям медитативных техник познания своего Божественного Аспекта). Просто недавно в голове щелкнуло, и я поняла, что разные люди по-разному называют одно и то же.

Недавно побывала на сайте «Земля и небо». Меня потряс раздел про медитацию сердца. Я поверила, так как уже была готова к этому именно книгами Мельхиседека, в частности, «Живи в сердце». Он — не только просвещенный учитель, но и эколог, и экспериментально доказал, что медитация в процессе активации своего поля света (Мер-Ка-Ба) очищает атмосферу. У меня эта медитация не получается. А вот медитация вхождения в «священное пространство сердца» — что-то близкое. Но пока я чувствую, что мне еще рано ее проводить. Так вот, на сайте «Земля и небо» собирают людей, умеющих это делать. И в определенное время «А» все, кто хочет способствовать улучшению экологии Земли, объединят свои усилия. Я поверила. Потому что, когда я провожу заочный сеанс одна, ощущения есть, яркие и сильные, но по воскресениям, когда проводится всемирный сеанс одновременно, ощущения такой силы, что не хочется с ними расставаться, а прилив энергии такой, что можно горы свернуть. Но все это — для гармонизации своего мира. А участие в очищении Земли — вот достойная задача. И меня радует, что есть люди, которых это волнует. Все, что делается искренне, близко и понятно, каким бы сложным это не было. А людей ищущих сейчас очень много. Молодежь едет в Индию, и не все — отдыхать и развлекаться. Едут в ашрамы, к Ошо и Сае Бабе. Задумываются пацаны, однако.

Глава 7

Репетиция. Продолжение

Октябрь 1972

Осень была теплой, и, хотя октябрь подходил к концу, мы много гуляли. С Юркой мы подружились, он был добрым и абсолютно открытым. Его настороженность в отношении меня быстро прошла и даже перешла в некоторую симпатию. Иногда мы встречались с Семеном вдвоем, но это происходило не потому, что мы жить друг без друга не могли, а, скорее, от нечего делать. Мы прекрасно понимали друг друга, но в наших отношениях не было ни капли взаимной любви и нежности, только дружеская привязанность, переходящая постепенно в настоятельную потребность общения. Девчонки обижались на меня, что я их совсем забросила, а Мышка прямо заявляла, что не понимает, чем можно заниматься с красивым мужчиной, если даже не целоваться.

Иногда, если у кого-нибудь заводилась лишняя пятерка (чаще всего у Юрки), мы шли в небольшое кафе на набережной, не очень уютное, но дешевое, где собирались, в основном, студенты. Семен много писал, читал нам свои стихи, мы их подолгу обсуждали, нередко споря по поводу отдельных оборотов и даже слов. Мы ворошили по памяти классиков, и Семен нередко брал в спорах верх только по тому, что так безапелляционно толковал некоторые цитаты, что мы терялись от его нахальства и прекращали спор. Однажды он принес «Детскую песенку»:

Ну, куда ты тянешься,

Шарик голубой?

В небе нет пристанища

Крыльям голубей.

В небе только журавли

Плачут, не поют,

Унося, как корабли,

В сердце свой уют.

Журавли — не окликай —

Наш осенний суд.

Захотят — за облака

В клюве унесут.

Ничего там нет почти —

Холод, свет и тишь.

Не страдай, не трепещи,

Ты не долетишь.1

Спорили долго. Позиция «не страдай, не трепещи» была мне глубоко противна, но стихотворение завораживало. Я не могла себе объяснить это противоречие, а вот Семен делал это легко:

— Гениальное произведение не может не нравиться, даже, если оно не отражает твоих собственных взглядов!

Я делала все, чтобы хоть немного сбить с него спесь, но ничего не добилась. Юрка тоже писал стихи, Семен страшно ругал его за есенинщину, а мне они нравились. Юрка прекрасно чувствовал природу, стихи его были менее совершенны по форме, но добрые и ненадуманные, идущие не от разума, а от полноты душевной. Семен же был формалистом до мозга костей: он мог восхищаться удачным ассонансом в пустой фразе и решительно отвергать самое человечное стихотворение из-за неудачной на его взгляд рифмы. Но спорить с ним было трудно. У него было прекрасное чувство языка — малейшая стилистическая погрешность резала его слух гораздо сильнее, чем откровенная смысловая фальшь. Семен практически не писал о любви и говорил, что эта избитая тема его не волнует. Мне было жаль его, казалось, что сильные чувства недоступны ему. Или, скорее, он неосознанно загораживается от них, боясь нарушить искусственно созданное душевное равновесие.

Юрка, безнадежно влюбленный в свою однокурсницу, писал только о любви, чистой и грустной, что никак не вязалось с его живым темпераментом и постоянной деловой озабоченностью. Он чем-то немного прифарцовывал, у него иногда водились

деньжата, но это никак не отражалось на его мягкости и человеколюбии. Последнее время Юрка ходил невеселый, но не по причине безответной любви, а из-за семейных неурядиц. Его отец стал сильно выпивать, и мать, уставшая воевать, выгнала его вон. Но, по доброте душевной, сделала это очень оригинально: нашла ему женщину лет тридцати, с квартирой, познакомила их и сделала все, чтобы они поженились. «В приданое» мужу отдала всю обстановку, и они остались с Юркой вдвоем в пустой квартире. Отец зажил трезво и счастливо с молодой женой и уже ожидал прибавления в семействе, а Юрка тосковал и расстраивался. Он обожал свою мать и во всем был с ней согласен, но вид разоренного семейного гнезда очень его угнетал — домашний мир и уют он ценил больше всего.

У Семена, на первый взгляд, семья была весьма благополучная: отец, пожилой красавец, занимал на заводе не последний пост, мать преподавала в университете и была женщиной доброй и безотказной. Ее обожали студенты и любили сослуживцы, к тому же она была хорошей хозяйкой и мастерицей на все руки. В отдельной комнате жили ее престарелые родители, настоящие дореволюционные аристократы. Дед, несмотря на плохой слух и зрение, постоянно смотрел телевизор, включая его на полную громкость, и читал через лупу газету «За рубежом». Бабушка, согбенная жизнью, но все еще красивая, помогала по дому, чем могла. Она все время хлопотала на кухне, откармливая до невероятных размеров «маленькую принцессу», понемногу шила и даже ковырялась в саду под окном. Несмотря на вполне советский образ жизни, бабушка никогда не позволила бы себе выйти из дома без шляпки или не в костюме джерси строго покроя, а дедушка не притронулся бы к обеду не из трех блюд без куска мяса и стакана столового вина. А уж пить грузинский чай он считал ниже своего достоинства.

Поскольку ничего из перечисленного в продаже не было, мать носилась, как угорелая, чтобы достать еду втридорога, и набирала как можно больше часов, чтобы на нее заработать. В свободное от работы и беготни по магазинам время она все время что-то делала: мыла, стирала, шила, готовилась к лекциям, занималась с дочкой, причем чаще всего все делалось одновременно. Покрутит ручку швейной машины, вспомнит, что на кухне кипит борщ, вернется с кухни, полчаса попишет что-то, встанет, возьмет книгу, с открытой книгой, не отрываясь, пройдет на кухню, потом снова за швейную машинку. Лично меня охватывала паника при виде ее бесконечной загруженности, но она, видимо, привыкла к ней и не замечала, что практически перестала существовать как самостоятельная единица, только, как член семьи, сотрудник, снабженец и уборщица. Так к ней все и относились — как к младшему обслуживающему персоналу.

Внешне семья выглядела вполне гармоничной, но эта гармония была кажущейся. В доме шла настоящая холодная война. Самым большим злодеем в семье выглядел отец, он почти не отдавал денег на содержание семьи (точнее, отдавал часть на себя и дочку), а остальное либо пропивал (пьяным я его никогда не видела), либо отдавал родителям, которые жили отдельно. Родителей жены он принципиально не хотел содержать, считая, что его родители заслуживают этого не меньше. К тому же мамин отец, занимавший когда-то высокую должность, получал солидную пенсию, которую складывал на книжку, уверенный в том, что их должна содержать дочь, не имея ни малейшего представления, во что ей это обходится. Бедная дочь свято выполняла свой долг, балуя стариков и детей абсолютно бездумно, не замечая ни грубости сына, ни его безделья, выдавая ему не только на транспорт и сигареты, но, иной раз, и на бутылку вина. На бабушку Семен постоянно покрикивал, а когда я делала ему замечания, посмеивался, что она его так любит, что никогда не обижается. Постоянная опека бабушки и слепая материнская любовь сделали его законченным эгоистом. В доме его волновало одно: у него не было отдельной комнаты, и он писал по ночам, закрывшись в ванной.

Вследствие своих ночных бдений и полной уверенности в своей гениальности он совершенно забросил учебу, и вскоре я превратилась для него в палочку-выручалочку. Он пользовался моими конспектами, я кратко пересказывала ему материал и помогала решать задачки, переводила тексты, будила его по утрам телефонными звонками, если предстоял какой-нибудь семинар или зачет. Мать, шокированная моим первым появлением в их доме и сказавшая по этому поводу: «Она милая девушка, но ты еще не развелся с женой», быстро заметила, что мне удается то, что ей не под силу, и уже волновалась, если я не появлялась несколько дней. Мы с его матерью очень привязались друг к другу, хотя я нередко мысленно осуждала ее, видя, как заплывают жиром тело и мозги маленькой любимицы и как хамит ей любимый сынок.

Скорее всего, она приняла меня просто потому, что я сняла с ее усталых плеч часть забот о сыне. Причина не столь уж и важна — мы испытывали искреннюю взаимную симпатию. Бабушка просто преклонялась перед моей кипучей деятельностью: я работала по ночам на хлебозаводе, утром будила ее любимого внука, успевала до работы забежать к себе домой переодеться, училась за себя и «за того парня», играла с маленькой ленивицей и всячески ее тормошила, заставляя побольше двигаться и почаще думать об окружающих. Имея пожилых родителей, она впервые гоняла со мной мяч, прыгала на скакалке, играла в догонялки. Постоянная необходимость повторять и разжевывать Семену все, услышанное на занятиях, привела к тому, что я стала учиться еще лучше, а Семен потерял всякое чувство ответственности, переложив на меня всю заботу об учебе.

Постепенно его друзья становились и моими друзьями. Одним из самых близких был Игорь, мужчина лет тридцати, физик-экспериментатор, человек семейный и, по нашим меркам, взрослый. Конечно, он был поэтом. У него была прекрасная библиотека, собиранию которой он отдавал все свободное время. Он обожал свою работу, связанную с поиском иноземного разума, однако единственной по-настоящему достойной сферой человеческой деятельности считал поэзию. Эрудиции он был необыкновенной, в спорах горяч, и от своей точки зрения не отступал никогда. Семена он любил, как любит учитель талантливого ученика. Были они соседями, и Семен знал его с детства, с тех времен, когда Игорь был предводителем дворовых мальчишек. Именно он вытащил Семена из пропившейся компании, в которой тот проводил время за бутылкой с колодой засаленных карт в руках. Он научил его читать и понимать книги, открыл для него мир поэзии. Игорь снабжал нас уникальными книгами и самиздатом, то есть не издававшимися официально книгами, отпечатанными на пишущей машинке в нескольких экземплярах, причем один из них, чаще всего пятый или шестой, с едва различимыми буквами, обязательно попадал к нему в библиотеку.

Семен относился к нему так же, как к матери, — был требователен, ревнив и несправедлив к нему. Семен мог явиться к нему с новым стихотворением в три часа ночи, и тот терпеливо выслушивал его до утра, потом шел на работу, а Семен — домой отсыпаться. Меня Игорь сразу принял как друга, как когда-то принял и Юрку, безоговорочно и со всеми потрохами.

В остальном, близкий круг Семена состоял из друзей Игоря, людей творческих, с яркими биографиями, богатым прошлым и туманным будущим.

Весьма колоритен был Шурик Тагиров, человек, в буквальном смысле, способный на все. С одутловатым, но очень выразительным, одухотворенным лицом, он был человеком неопределенных занятий. Не в том смысле, что ничего не делал, а в том, что занимался сразу всем. Прекрасно рисовал и подрабатывал оформителем, писал удивительно чеканные стихи, но делал это не серьезно, предпочитая сатиру и пародию, сочинял неплохую музыку, нередко тоже пародийного плана, писал песни и романсы, обладал незаурядными математическими способностями.

Выпускник радиофака, он не работал по специальности ни дня. Никогда не занимаясь в музыкальной школе, он легко поступил в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Основным его занятием, помимо учебы в консерватории, была работа в одном из Вузов — он возглавлял там театральную студию. Работа эта приносила минимум дохода, но давала возможность максимально реализовать свой творческий потенциал. Он сам писал сценарии, сочинял к спектаклям музыку, песни и стихи, сам рисовал декорации, сам ставил спектакли и иногда играл в них.

Кроме всего перечисленного, был он большим авантюристом и изрядным циником. Он регулярно «пропихивал» кого-то в институты, но делал это не только ради денег, сколько из любви к острым ощущениям. Он делал это не традиционным путем, то есть не по блату, а просто сдавал экзамены за незадачливых абитуриентов. Он блестяще сдавал любой экзамен в любой институт, но последнее время все чаще поговаривал, что с этим пора завязывать — староват стал для абитуриента, да и вузов, где бы он еще не засветился, почти не осталось.