18+
ДР

Бесплатный фрагмент - ДР

Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Объем: 528 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

                                           Адаму


                    Тьмы низких истин мне дороже

                    Нас возвышающий обман…

А. С. Пушкин

Вопросы

203… год, Средняя Азия

Возникает на мушке. Ниоткуда. На последнем патроне. На лёгком дымке из раскаленного ствола. Белянка, каких везде полно. Разве что немного крупнее обычной. Пятна-кляксы на верхних, окутанных пороховым туманом, крыльях. Нижние — желтые — закрыли мушку без остатка, не прицелиться. Усики-булавки ходят выверенными миллионами лет эволюции миллиметрами туда-сюда, туда-сюда. Да, точно такая была в тот день, на ДР. Точно такая. Точно?

Убирает палец со спускового крючка. Бессмысленно. Патронов больше нет. Полицейский револьвер с детским стволом в два дюйма в боковом кармане брюк не в счет. Для ближнего боя. До пятидесяти. Ближайший из окруживших его залег на семидесяти. Не меньше. Вон те, густо побитые его шестью уставными магазинами глыбы. Так что здесь и сейчас эти два вороненых дюйма пригодны, пожалуй, только для того, чтобы застрелиться. Но и это уже ни к чему. Он вызвал огонь на себя. Координаты точны. Точнее некуда. Ждать недолго. Время подлета ударного дрона — пятнадцать-двадцать минут. Если решат бить залповой системой, то и вовсе пять. Ну семь. Просто и эффективно. Больший квадрат покрытия, больший урон противнику. Да и дрон недешев. При такой насыщенной ПВО девять из десяти собьют. Не здесь, так на отходе.

Еще вариант — самоходная артиллерия — экономично и при наличии в квадрате быстро. На максимуме её дальности. Но «Коалиции» нет в ближайших квадратах. По крайней мере, не было неделю назад. Переброс от соседей — это время. А его, как и патронов, нет. Он один. Он окружен. И он нужен той стороне живым. Убить — убили бы давно.

Скальный выступ. Площадка двадцать на сорок. С трех сторон обрыв. Четвертая простреливается на всю длину склона. Позиция для обороны лучше некуда? Для кино и дилетанта. Реальность — четыре-пять 120-х мин. Или десяток 82-х. И то, и другое — меньше минуты. И смерть. С запасом. По старинке. Но ведь есть и дроны. Один висит прямо над ним. Но не бьет. Фоткает. Все видит. Все знает. Глумится. Смеется. Имеет право. Иван, командир, в ответ на запрос «огонь на себя» не сказал «нет». Значит, и он не видит выхода. А если Иван там, на том берегу этой мутной коричневой реки не видит выхода, значит, его и правда нет. И он в который раз правильно оценил обстановку. Нашел единственно верное решение.

Бабочка вспархивает с мушки и скрывается за скальным выступом. Провожает ее взглядом и переворачивается на бок. Прежде чем отложить теперь уже бесполезный автомат, по привычке отстегивает магазин и проверяет патронник. Излишняя предосторожность. Но навык, если он навык, — пожизненная милость. Он выше разума. Тем более когда в руках такая ветхость. Древний АКСУ. Пусть и густо тюнингованный, но все равно повод для усмешек. В отряде один такой. Не старше, конечно, чем этот петроглиф Будды на соседней скале. Но они одного поколения. Поколения богов и пороха. Скоро не будет ни того, ни другого. Не тот эффект. Не та сила. Правда, верить во что-то выше и больше себя не перестанут. И убивать тоже. Найдут причины и способы. Ответят на вопросы «как», «почему» и зачем».

Снизу в очередной раз кричат. Тарабарщина. И ведь он знает их язык. Говорит слабо. Но все понимает. Но то ли те, кто кричат, не местные, то ли полчаса боя уничтожили грамматику с лексикой. Долетающие до него слова кажутся знакомыми, но сложить их во что-то осмысленное ни в начале боя, ни сейчас не удается. Впрочем, понятно, чего они хотят. Поднятых рук. Смирения. Второе — пожалуйста. Теперь он наверняка знает, чем все закончится. Смерть — что как не смирение? Но первое — извините. Не тот навык.

Улыбается — бабочка показывается из-за выступа. Секунду парит в воздухе и причудливым зигзагом приземляется на пустующую с ночи флягу. Не закрыта. Незачем. Сегодня не добрался до воды. И не доберется. Уже и не надо. Одной проблемой меньше. Это преимущество скорой и неизбежной смерти — отсутствие каких-либо проблем.

За неделю выходил к ручью трижды. Всякий раз ночью. До реки далеко, да и вода в ней — грязь, смешанная с кровью, — вверх по течению большие бои. Ручей гнилой. Течет через «городок» гиен. Четверо с отряда за прошлый месяц отравились. Что-то желудочное. Трое до сих пор на молочном пайке. Одного и вовсе отправили в Москву. Печень ушла. Навсегда. Похоже, комиссуют. Молодой. Брился раз в неделю. С учаги месяц как. Ускоренный выпуск. И не повоевал-то совсем. Первый выход. Годы подготовки — нулевой результат. Что и почему — до конца не разобрались. Молодой повезет в себе в столицу анализы. Там разберутся.

Полевые эскулапы свалили все на гиен, согнанных войной с юга в места, где их никогда раньше не водилось. Он был в этом «городке». Пара гектаров. Норы, лежки, пылевые ванны. И раньше был. И в эту неделю. Часть корректируемых им позиций противника оттуда как на ладони. Еще и прикрытие. Вонь — ни одна свалка рядом не стояла. Потей, не мойся — не вопрос. Не то что человек, ищейка не учует. А понакопано… Будто инженерный батальон стоял. Есть, где отлежаться. Если не брезгуешь. Кости, остатки шкур, трупы людей и животных. Сколько они там падали понатаскали в свои норы, прежде чем уйти дальше на север? Вот и кидай аквахлор в воду. До ближайшего города — точнее того, что от него осталось, — пара сотен километров, а из фляги несет водопроводом. Война все смешала. Вода, хлор, гиены, люди…

Бабочка перебралась по телу фляги на горлышко. Ищет хоть каплю воды. Тщетные поиски. Плюс тридцать пять в тени. Солнце днями висит почти в вертикаль. Вечером уходит быстро. Будто падает. И так же, прыжком, встает. Облака — редкий гость. Гипсово-белые. Без намека на дождь. За неделю с неба не упало ни капли. И нечего ждать. Не сезон. И без того пустыня стала ею вдвойне. Все нипочем, только Авалокитешваре напротив. Но и его тысячелетняя каменная улыбка в этом удушающем мареве кажется выжатой, придуманной, ненастоящей. Нельзя же так улыбаться в такие дни. Но, быть может, все дело и не в жаре вовсе. Когда ее здесь не было? Быть может, виной всему бои полугодовой давности. Тогда разрушили без шанса на восстановление соседние петроглифы Шакьямуни и Амитабхи. Одиночество сжало третьего до размеров его скалы, казавшейся некогда такой неприступной и величественной. И, видя украдкой полуразрушенную святыню, он ясно понимал, что бесконечного сострадания Авалокитешвары теперь не хватает на всех. Да и никогда не хватало.

Бабочка все-таки заглядывает во флягу. Внутрь не идет. Действительно, незачем. Думает пару секунд и взлетает. Делает круг над ним и улетает в сторону склона. Вернется? Бог весть. Есть ли она вообще? Или сознание на седьмой день за линией фронта, прячась от кошмара действительности, развлекается как может?

Планировались стандартные три дня и в паре. Но Паша-напарник повредил ногу при высадке. Не так и не на то наступил, спрыгнув ночью с вертушки. Прохромал километр, а дальше пришлось вывозить. Хромое прикрытие корректировщика — не прикрытие, обуза. Строго говоря, и он должен был вернуться вместе с ним. На Паше две трети боекомплекта. Почти все ручные гранаты. Подствольник только у него. Автомат — крайняя модель. Он с такой даже не стрелял. Ему и не надо. Его задача — подтвердить цель. Даже не обнаружить. Подтвердить. Обнаруживают уже давно не люди, а все эти штуки, заполнившие небо и космос. Человеку остается мало. Но без этой малости по-прежнему не стреляют наверняка. И эта малость на вес золота.

Он не Паша. Он — звезда армии. Более пятидесяти выходов за линию фронта. Чаще всего — глубоко за линию. Как и сейчас. И ни одного обнаружения, ни одного боевого контакта. Случайный, раза три, минометный обстрел, один, предположительно «дружественный», — не в счет. Паше втихую завидовали — прикрывал спеца, каких больше нет, да к тому же еще и «заговоренного», и потому гарантированно выживал сам.

Он же при наличии Паши под боком мог ни о чем не думать, кроме наведения на цель. И потому все его разведывательное барахло в разы перевешивало боевую выкладку. Находясь порой менее чем в километре от противника, он как бы и не предполагал стрелять. Поэтому вывоз напарника — это отмена задания. Но Иван приказал остаться. Финал общевойсковой операции. Ее необходимо завершить до конца недели. Это важно. Для страны важно. В штабе армии сказали, что скоро прямая линия президента, выборы и что-то там еще…

Паша успел скинуть ему только гранаты да лишний сухпай, который на четвертые, уже не запланированные сутки, оказался более чем не лишним. И не то чтобы такого не было: один и долго. Было и не раз. Но не при столь тесном контакте с той стороной и не при такой интенсивности боя. Да и местность та еще для скрытого нахождения. Пустыня — прямой обзор на десятки километров. Редкие скалы не в помощь. Не больно-то за ними спрячешься — в основном голые, ни травинки. Эти художники знали, где гравировать своих Будд, — далече видать. Из деревьев — местами тамариски с крохотными ивами. Кое-где вдоль реки тугайные заросли. Но в низине мало что разглядишь. Так что смена позиции только ночью. В темноте другая беда. Все тысячи вверенных ему квадратов усыпаны минами. Понабросаны обеими сторонами на несколько лет послевоенного разминирования. Считай, где бы ни шел — идешь по минному полю. Днем еще видно — закапывают приметно, если вообще закапывают, а вот ночью идешь наугад, и каждый шаг как последний. И так шесть ночей. Десятки тысяч метров, возможно, последних в жизни шагов.

Сон — час-два. Ночь — пик авиационной поддержки — не до отдыха. Вторые час-два сна — днем. Та еще сиеста. Пара дней в тени. Как раз там. Под Буддой. Под его милостью. Остальные здесь, на вершине скального массива, на самом пекле. Деться некуда — лучшая точка обзора. Водой из фляги к концу дня можно заваривать. Недалеко до кипения. Он и заваривал. Мерзкий пакетированный чай из аварийных пакетов да всегдашние, сопровождавшие его в любом выходе, кофейные зерна. Кофемолкой стал рот. Обычно жевал и ел. Хороший энергетик. На этой неделе алгоритм другой: пожевал, сплюнул во флягу, пара минут и готово. Такой вот эспрессо. В первые три дня к кофе шел еще рафинад. Его примета. По куску на сутки задания. И один запасной. Никогда не съедал. Не съел и сейчас. Вот он, в верхнем кармане, почти на сердце. Не пора ли? Смотрит на часы. Нет. Еще есть время. Снизу не пойдут. Незачем. А свои, возможно, сообщат. То есть попрощаются.

Но глянуть, что там внизу, стоит. Береженого бог бережет. Пусть и беречься придётся недолго. Разворачивается и, отжавшись на руках, выглядывает из укрытия. Тут же получает очередь в бруствер и опускает голову. Ниже бьют. Не в него. Пугают. Мертвый он им ни к чему. Мертвых вокруг полно. От них нет толку. Часто их даже не хоронят. Не успевают. Где тут успеть? Ежачасно-ежеминутное пополнение. Одним гиенам благодать. Не для них ли эта людская кутерьма?

Повторяет попытку. На этот раз стреляют не сразу. И не очередью. Одиночными. Раз. Два. Только подтверждая его догадки. Миномет тем не менее уже подвезли. Успел заметить наметанным глазом. Почти не прячут. 82-й. Когда упадет первая мина, седьмая уже покинет ствол. Это если не ограничатся пятью. И если без пристрелки. Впрочем, чего тут пристреливать? За пять лет этой бойни на сто километров вокруг давным-давно все пристреляно.

И ведь они тоже понимают, что, если не возьмут живым в десять-пятнадцать минут, может прилететь им. И прилетит. Не первый случай. Не только у него навык. Не он один герой по ошибке командования. Впрочем, есть ли ошибка? Ну оставили на семь дней вместо обычных трех без напарника. И что? Другого бы не оставили. Заслужил такое доверие. Вот и умирай теперь, как учили, не порть биографию — показывай навык.

Ложится на спину. Зажмуривается от солнца. Прикрывается рукой. Снова она. Бело-жёлтая птаха из того дня. Почти невидимая на прямом солнце. Выдает мохнатое брюшко. Зависает на несколько секунд и всегдашними зигзагами планирует на левый ботинок. На носок. На большой палец. Прямо на сорванный два дня назад при спешном отходе на лёжку ноготь. Села, как умная кошка, на больное. Ноги — его слабость. Ногти то и дело врастают. Или слетают от зряшного удара, как сейчас. Бедра в промежности преют в жару и под нагрузкой. Не лучше обстоят дела и меж пальцами. Поэтому на базе с ним всегда тальк и хлоргексидин. Но на выходе это лишнее. Приходится терпеть. Благо большую часть суток думать об этом некогда. И сну не мешает. В таком крохотном объеме и под такой нагрузкой сну ничего не мешает. Бессонница — интеллигентщина. Болезнь умных и бессильных.

Бабочка перелетает на подъём. Бродит туда-сюда по запыленной шнуровке. Пыль большей частью с гиеновой лежки. Отвальную ночь провел там. Обнаружен, когда лежал в «ванной». Пылевой. Изысканный аромат. Гнили и падали. Всех возможных и невозможных оттенков. Собрание сочинений. Непревзойденное собрание. Подготовка к неизбежному и очень, как оказалось, скорому событию. Так что лети куда-нибудь еще. Лети, ищи свой нектар. Здесь очень скоро не будет ничего. Ничего живого.

Бабочка словно читает мысли. Отлетает к разгрузке, сброшенной как попало. Не похоже на него. Аккуратист. А тут будто с хламом… Хлам и есть. Не сейчас. Через несколько минут. Да и его не останется. Бабочка садится на засаленный ремень. Крутится на месте.

Точь-в-точь как в тот день. Рюкзак Германа. Нет, Вали. Перелетела с одного на другой. Герман как раз вернул ему пневматический револьвер, очень точную копию боевого. Валя, доставая из внутреннего кармана деревянный гребень, спугнула ее, и бабочка полетела вдоль веранды. И он пошел следом. Нет, побежал. В пять лет не ходят — бегают. Еще играл бандонеон — Платоныч вел чакону Пахельбеля на другом берегу. Валя, расчесываясь, что-то напевала. До палатки тех двоих пела одно, потом другое. Пела и за тем камнем у озера, пела ему на ухо, пела в последний раз… Что? Что она тогда пела? Что??

203… год, Москва

Из запроса начальника колонии особого режима


ФСИН РФ считает необходимым информировать СК РФ о некоторых дополнительных обстоятельствах, открывшихся в связи со смертью заключенного Л. П. Торова, осужденного Московским городским судом по ст. 105 ч. 2 УК РФ и приговоренного на основании обвинительного вердикта коллегии присяжных к пожизненному заключению.

После смерти осужденного, наступившей в силу естественных причин, в его личных вещах была обнаружена прилагаемая ниже рукопись, разделенная на главы-тетради. Их последовательность и единый характер текста элементарно устанавливаются.

Рукопись представляет собой три общие тетради формата А4 в мелкую клетку. Первые две заполнены целиком. Заключительная — на две трети. Первичное ознакомление с текстом дает основание полагать, что его содержание может иметь значение для прояснения обстоятельств совершенных осужденным преступлений. Данный текст имеет характер исповеди и потому не может быть оставлен без внимания следственными органами.

Со своей стороны считаем нужным указать, что Л. П. Торов, будучи в прошлой жизни доктором исторических наук и президентом фонда «Ненасилие XXI век», в заключении большую часть времени проводил за чтением книг и различными записями. Он мало общался с соседом по камере, что удалось подтвердить в ходе допроса сокамерника Л. П. Торова. Допрошенный заключенный, помимо прочего, отметил, что где-то за неделю до смерти Л. П. Торов попросил его запомнить и передать администрации колонии следующую информацию: рукопись после его смерти должна быть отправлена некоему Юрию или Георгию Камневу по прозвищу «Мелкий». Торов пояснил, что Камнев, по последней доступной ему информации, был курсантом Академии ПВО. Но в данный момент, возможно, уже является офицером ВС РФ.

О гражданине Камневе в Академии ПВО сообщили, что он действительно проходил обучение, но предоставить информацию о месте и характере его дальнейшей службы администрация учебного заведения категорически отказалась. Как и каким образом Камнев был связан с осужденным Л. П. Торовым, выяснить не удалось. Подобные действия, впрочем, находятся вне компетенции ФСИН, поэтому данный вопрос мы адресуем СК РФ.

В связи с вышеизложенным ФСИН РФ запрашивает мнение СК РФ о судьбе рукописи: необходимо ли исполнить последнюю волю покойного? Или рукопись Л. П. Торова имеет значение для проведения дополнительных следственных действий, в связи с чем не может быть передана гражданину Камневу ни при каких обстоятельствах?

К запросу прилагается фотокопия рукописи. Оригинал находится в архиве исправительного учреждения. Представление оригинала — по требованию.

Первая тетрадь


Предисловие

Сидя, как некогда сказано, на санях, я принял решение рассказать историю своей жизни, которая, как и у прочих, не исчисляется совокупностью дней, но сводится к дням, часам, порой лишь к мгновениям. Мгновения эти, несмотря на астрономическую ничтожность, вбирают в себя человеческую жизнь без остатка, ибо всё, что между ними, — всего лишь к ним стремится, в них отражается и ими оправдывается. И годы, которыми обычно измеряется длительность бытия, к человеку применимы документально, но не сущностно, ибо длительность жизни не есть количество лет, но количество и качество событий, случившихся за эти годы, умещающихся порой в доли секунды, в обрывок фразы, возглас, движение руки, улыбку, слезу, небрежно сделанный шаг. Событий, заслуживающих, чтобы считаться подлинной жизнью, а не просто цифрой в календарях, которые придуманы, дабы хоть как-то упорядочить ужас, всякий раз охватывающий нас при осознании того, что все и вся проходит и уже не вернется никогда.

Причудливость и странность этих мгновений еще и в том, что они зачастую относятся к малозначащим фактам, отношениям с людьми и словам, которые лишь по прошествии многих дней обнажают свое подлинное значение. Так и моя жизнь в итоге свелась к тому дню, точнее, суткам — с вечера до вечера — в которые я все нашел и все потерял, к суткам, которые и привели меня сюда, в то место, где живут давно умершие, казненные дарованной им жизнью.

День тот, начавшись как прочие, ушел в ночь великой тревогой, чтобы утром наступить, как водится, надеждой, с которой расстались, как полагается, к сумеркам. Расстались со всем тем, чем жили до этого, стали абсолютно другими, внешне сохранив облик прежних лет.

Что тому виной? Только лишь живущий и поныне ребенок, игравший, не зная того, в тот роковой вечер в вечность? Ребенок, ко дню рождения которого поначалу готовились, а потом странным, даже чудовищным образом отметили? Или в тот день слилось воедино, в нечто большое и цельное, множество несущественных мелочей? Даже сейчас, по прошествии стольких лет, мне сложно ответить.

Гора источников, разнообразных по форме и сути, проанализированных умелым, обученным ремеслу историка разумом, не привела меня к истине, к знанию, лишенному сомнений и тумана неясности. Одно понятно: семья, с которой я столкнулся, и которая безвозвратно изменила мою жизнь, словно вобрала в себя поколение, желавшее быть абсолютно другим, но в итоге сравнявшееся со всеми прочими, попав в колесо бытия, которое, двигаясь вперед, неизбежно возвращается в свое начало.

Ну а я… Я исчезну, как и все вы, сколько бы вас ни было, читающих меня. Исчезнут и те, кто прочитает вас. И пусть сани мои не выстелют соболями и за ними не двинется толпа скорбящего народа, и пусть записки эти не станут поучением потомкам — их нет — но нельзя не оставить ничего после себя, хотя бы на краткий промежуток времени обозначить свое «здесь и сейчас» присутствие. Это позволительная любому человеку слабость, которой я, прося прощения за все, уступаю, повторяя путь многих бывших до меня и многих будущих впредь, сохраняя вслед за другим величеством благожелательность, как благожелателен и тот, кто отпускает меня.


Глава 1. Беглецы

Камневы переехали в Старцево из Москвы в 2004-м. И спустя девять лет, к моменту моего появления в тех краях, они уже считались старожилами. Местные, правда, использовали другое выражение, с их точки зрения, гораздо более точно характеризующее и семью, и сам факт её переезда из столицы в место, забытое богом не недавно, а прямо с седьмого дня. Еще при разгрузке вещей на мой вопрос, кто живет на острове, сосед-алкаш Гришка, ни секунды не думая, ответил:

— Там? Еб… ые…

Как оказалось, ответ его не был абстинентной импровизацией, это было сложившееся и почти единогласное мнение большинства. Тогда я не обратил особого внимания на это утверждение. Поглощенный своим побегом из столицы от семьи и карьеры, пусть и в узких кругах, но всемирно известный профессор нескольких крупнейших вузов страны, член-корреспондент Академии наук, заведующий и председатель бесчисленных, в том числе и зарубежных обществ и кафедр, шестидесятилетний домохозяин, муж и отец не думал в тот момент ни о ком и ни о чем.

Решив начать жизнь с чистого листа, я, как мне тогда показалось, оставил прошлое в прошлом. Это было несложно. Прошлое не попыталось меня удержать и не спешило искать. На все перечисленные места и статусы оказалось так много охотников, что обо мне забыли так быстро, как я не мог и пожелать. Искала меня одна лишь дочь и нашла годом позже. Только кому от этого стало лучше?

Тогда же, к третьему дню, управившись с переездными делами, — бюрократия всюду — я отправился-таки в лес, чтобы дать наконец волю своей нудистской музыкальности. Мечта ходить голым по лесу и вообще где бы то ни было преследовала меня со студенческих лет. Долгое время она находила выход лишь изредка и преимущественно в зарубежных поездках, а хотелось постоянства. Что до музыки, аккордеон, а позднее и бандонеон были моими спутниками с четырёх лет. Я даже выбирал, кем быть — историком или музыкантом. Третье увлечение — живопись — в практическом смысле быстро сошло на нет, оставив на всю жизнь горечь сожаления. Я превосходно видел, но вот руки так и не смогли ответить глазам взаимностью. А вот с музыкой все сошлось: абсолютный слух совпал с пальцами, и назвать меня «профессионалом» можно даже сейчас, когда я не брал инструмент в руки уже больше десяти лет, пусть, наверное, и с определенными оговорками.

В тот же год я мог позволить себе взяться даже за барокко и плотно сидел на Пахельбеле, с «Чаконы фа минор» которого я, углубившись в лес на полкилометра, и планировал начать свой концерт ни для кого. Но очень скоро у меня появились слушатели. Обнаженность исполнителя была примечена комарами и мошкой, обычными для лета-весны в той местности. Масштаб угрозы я, находясь дома, в привезенной из столицы бане-бочке, значительно недооценил. По мере углубления в лес незваные слушатели не просто мешали, а грозили сорвать концерт.

Пришлось вернуться на берег и разместиться прямо за бочкой, на широком дубовом пне для рубки дров, окутавшись легким дымком незатушенного с ночи костра. Чакона шла своим чередом и я, часто вдохновенно и благоговейно закрывая глаза, — ноты не требовались — музыкант помнил чакону наизусть — только в финале произведения обнаружил напротив себя молодую пару, держащуюся за руки, которая внимательно и со знанием дела слушала, и потому у меня было время, чтобы не только закончить партию, но и в свою очередь внимательно рассмотреть неожиданных зрителей.

Она. Слегка за тридцать. Весь облик её при первом же взгляде я охарактеризовал как «хрупкая нежность». Боттичелли и его прозелиты нашли бы в ней модель и музу. Тонкие, уже испорченные то ли возрастом, то ли небрежным отношением к себе черты лица. То же, но еще в большей степени, касалось рук. Они были разбиты работой, так не вязавшейся с хрупкостью, которую лишний раз подчёркивал джинсовый комбинезон, слегка висевший на женщине, как позже выяснилось, намерено — её нынешняя работа требовала свободы движений.

Он — очкарик. Ровесник или чуть старше. Будучи на полголовы выше своей спутницы, он обманчиво казался на фоне нее богатырём. О таких в спортзале говорят «дрыщ». Лицо, причёска ершиком — ничем не примечательные. Только глаза смотрели, будто бы всматриваясь, словно ища в собеседнике какую-то тайну, быть может, неведомую ему самому. Одежда — рубашка в чёрно-серую клетку, местами испачканная, и рабочие джинсы с многочисленными карманами — ему не шла. Он так и виделся мне в чем-то брендово-офисном, а эту «деревенщину», казалось, надел совсем случайно.

Первое, что я заметил, открыв глаза, — их ноги. Оба были босы. То ли в спешке забыли обуться, то ли ходили так всегда. Тогда я не понял причину. Позже оказалось, что обе мои догадки были верны. По своему острову все Камневы в теплый сезон ходили преимущественно босиком и обувались, только выбираясь на большую землю. В то утро я нарушил их алгоритм. Боясь, что бандонеон замолчит так же неожиданно, как и возник, они, не теряя ни секунды, прыгнули в лодку и потому пришли ко мне по-домашнему, как есть.

Выжав на положенную длину финальную ноту, я уставился на них, не зная, что сказать. Слушатели тоже некоторое время молчали, не сводя с меня восхищенных глаз, после чего расцепили руки и дружно захлопали. Я встал и только тут вспомнил, что из одежды на мне исключительно бандонеон, оказавшийся при смене положения тела как раз в нужном месте. Я встал, чтобы поклониться, но в итоге лишь чуть наклонил голову, боясь нарушить сложившееся между телом и бандонеоном равновесие. Слушательница в ответ на кивок шагнула вперед и протянула руку.

— Даниэла. Можно Даня.

Я начал было высвобождать правую ладонь из петли, но инструмент, лишившись поддержки, предательски пополз вниз, и мне пришлось вернуть кисть на место. Даня вежливо улыбнулась, убрала протянутую руку и отступила назад. Ее спутник, уже приготовивший руку к рукопожатию, мгновенно оценил ситуацию и ограничился словами:

— Федор. Федя.

Я вторично кивнул и представился:

— Лев.

И зачем-то, скорее по преподской привычке, добавил:

— Платоныч.

Тогда я даже подумать не мог, что имени в итоге не останется, и для всех в округе, даже для детей, я буду известен только по отчеству. Произнесенное трижды «очень приятно» слилось в единое целое, после чего снова наступила тишина. Она висела до тех пор, пока Федя, переглянувшись с Даней, не прервал молчание неожиданным, в финале почти панибратским:

— Сыграйте танго. Можете? А, Платоныч?

Постепенно раскрывая для себя историю их семьи, я узнал, что впервые увиделись они на одной столичной милонге, однако при первой встрече… не заметили друг друга. Одна Бьяджи-танда, и никакого желания продолжать. Ни единой зацепки. Ни намека на сладкий ужас в груди. Кабесео оказалось изящной обманкой. Первый взгляд — не первым.

Настоящее знакомство произошло спустя полгода в фойе театра. Он был в пиджаке и джинсах, она — в красном брючном костюме (сохранилось фото). В ожидании «Трех сестер» они одновременно взяли зеленое яблоко — последнее в блюде, выставленном для гостей на древнем, позапрошлого века буфете. Федя уступил. Даня взяла плод, откусила кусочек и, чуть помедлив, передала яблоко Феде. Он взял и тоже откусил. Откусил как попало, не ища свободного места, и вернул Дане. Она повторила его жест: откусила не глядя.

О милонге они в тот момент не вспомнили. Танец напомнил о себе позже. Но не для раскаяния. Для саркастической улыбки. А тогда… Тогда был спектакль. Была декорация — березовый лес, связавший сестер в триликое целое. Была нудность первого акта, после которого ушли соседи Дани, а позади Феди кто-то шумно через голову снял свитер. Было тихое Иринино «в Москву», которое они, как признались мне, повторяли чуть ли не каждый день все эти годы в сказочно-дремучей глуши. В антракте был яблочный пирог со смородиновым вареньем. Даня много раз делала похожий, но слаще того ей так и не довелось испечь. Было почти церковное величие второго акта, так что обоим стало мучительно жалко тех, кто покинул зрительный зал до срока. Была последняя просьба Тузенбаха: сварить кофе. Все Камневы говорили «сварить барону» и отчего-то дружно смеялись. И, наконец, было главное: бесконечно-прекрасное, мудрое и наивное Ольгино «если бы знать, если бы знать…»

Предав однажды, танго в тот же вечер вернулось. И связало их окончательно. Обманув их первый взгляд, оно больше не расставалось с ними. Едва оказавшись за дверьми театра, они не смогли удержаться; тот двор-сад перед театром и некошеный дворик у дома-бочки голого бандонеониста разделяло без малого тринадцать лет, но все эти годы, как бы не менялась жизнь, тот по-настоящему первый танец будто повторялся снова и снова.

А я в то утро даже и не поинтересовался, почему вот так сразу после Пахельбеля танго. Не поинтересовался: «Ничего, что я голый?» Не поинтересовался, что делают в глуши люди, которые танцуют так, что позавидовали бы маэстро-латиносы. Не поинтересовался… В тот момент я видел двух влюбленных, босых, немного грязных и неприятно пахнущих, — они прибежали-приплыли ко мне тогда с уборки навоза — танцующих будто в последний раз. Они так вкладывались в каждое движение, что даже банальная «плитка» показалась мне верхом прекрасного и совершенного. Я и сам не мог остановиться, впервые за долгое время импровизируя на тему слышанного мной лишь однажды Soledad Пьяццоллы. А когда наконец музыкант замер, тяжело дыша и дымясь в испарине, они, покачиваясь из стороны в сторону, все никак не могли разорвать глубокого, ближе некуда, объятья.

И все закрутилось. В три часа дня за мной по договоренности на двухместном каяке приехал Герман. Старший сын. На одноместной байдарке его сопровождала сестра, Валя. Двойняшки. Подростки были схожи тонкими чертами лица, унаследованными от матери, но предельно различались по характеру. Серьезный, не по возрасту логичный и рассудительный Герман. Конечно, как и отец, очкарик. И Валя, которая больше пела, чем говорила, не ходила, а пританцовывала. Валя к тому же, в отличие от брюнета Германа, — отцовская кровь — была блондинкой. Не просто русый, как у матери, а неистовый, как яркая солома, цвет ее волос волновал и притягивал. В них была особая магия. Лишь однажды случайно коснувшись их — Валя, пробегая мимо, встряхнула головой — я смею утверждать, что ничего более нежно-шелковистого мир не создал и никогда не создаст.

И всё же главным у Вали был ее голос. Необычайной красоты, он отличался силой, которая мне до сих пор кажется каким-то обманом, наваждением, неправдой. Еще в день прибытия мне слышался девичий голос, вернее отголоски, будто долетающие издалека, но порой вполне отчетливые настолько, что я мог различить отдельные слова. К концу дня я не выдержал и, опасаясь быть неправильно понятым, поинтересовался у все знающего Гришки о природе того, что слышал. Сосед нисколько не удивился:

— А… Это Валя. Она из тех…

Бросил он, слегка поведя головой в сторону острова. Тогда я не стал уточнять, кого он имеет ввиду, но появление двойняшек все прояснило. От острова до большой земли было около километра, однако даже когда Валя не пела, а просто разговаривала, ее речь была отчетливо слышна. Да что там километр. Весь остров проговаривался ею насквозь. А он в наибольшем своем диаметре составлял почти четыре! Когда Валя разговаривала с кем-то на одном его конце, ее было хорошо слышно на другом. Естественно, собеседника слышно не было, и о сути беседы можно было только догадываться. Казалось, что Валя разговаривает сама с собой. А уж если она повышала голос… Впрочем, зная о своем «дефекте», в полный голос она говорила нечасто. Вот и здороваясь со мной, она почти прошептала:

— Здрасьте. Я Валя.

В тот момент, не зная обо всем этом, я подумал, что девочка простужена. Но даже шепот ее на близком расстоянии резал ухо. Пара смешков уже по пути на остров эхом разнеслись по озеру и, казалось, подняли рябь на воде. Обычно, если у Вали ничего не было в руках (в те минуты это было весло), она в дополнение к шепоту прикрывала рот ладошкой. Но часто, особенно когда пела, она забывалась, и тогда ее невольно слушала вся округа. Герман, напротив, говорил тихо, с расстановкой, очень основательно:

— Добрый день, Лев Платоныч. Герман.

Представился он и указал веслом на место впереди себя:

— Пожалуйста.

Занять место в каяке для меня, лишенного сноровки, оказалось проблемой — мне пришлось серьезно помучиться. Но Герман был терпелив и осторожен: зацепившись за утлые деревенские мостки, он давал мне четкие указания, как лучше поставить ногу и за что держаться руками. Дети показали при этом, далеко не быстром процессе, верх воспитанности. Я не увидел на их лицах ни грамма насмешки или недовольства моей неуклюжестью, и тем более не было произнесено ни единого слова. Они принимали человека таким, какой он есть. В этом были все Камневы. Ты мог быть каким угодно идиотом, но это была только твоя проблема. Они не собирались тебя менять. Они не мешали никому быть самим собой.

Правда, Валя всё же позволила себе одну лисью улыбочку, когда я занял место и вдруг вспомнил, что забыл подарок в доме (пакет чая). Мне пришлось вылезать из каяка так же мучительно, как это было при посадке, а потом залезать в него снова. Впрочем, лукавая улыбка и без меня почти не сходила с ее лица. А именно та была связана с тем, что чая, как выяснилось, Камневы не употребляли вовсе.

Родители, будучи кофеманами, еще за год до моего приезда раньше установленного медицинскими показаниями срока направили по тому же пути старших детей. Поэтому мое чаеманство стало поводом для долгих и регулярных споров о преимуществах напитков. Дискуссии каждый раз завершались одним и тем же: и мы, и вы по-своему дураки, так давайте ими же и останемся.

Кофемолка и рожковая кофеварка Феди были одними из немногих регулярно используемых бытовых предметов. Они работали каждое утро. Федя лично смалывал суточную норму семьи. И только в последний год Даня, к нескрываемому огорчению Феди, для которого кофе был своего рода культом, стала уменьшать свою порцию — явная примета начавшего между ними разлада, который в отношении кофе был и раньше. Краеугольным камнем была степень прожарки зерен. Федя, будучи кофейным гиком, обжаривал зерна сам и не уходил дальше стандартной венской. Даня же предпочитала испанскую. По мнению Феди, почти что «угли».

Эти споры из серии «милые бранятся…» ни у кого не вызывали беспокойства. А вот отказ Дани от принятого объема, напротив, был воспринят серьезно. Она не объясняла причин. Это был своего рода бунт ради бунта, возмущавший Федю до глубины души. Кофе был для него религией. И жена-«еретичка» выбивалась из сложившейся картины мира.

Поводом для этого весьма примечательного культа стало вполне определенное событие. При приеме на работу бывший шеф пригласил его, дремучего провинциала, в группе наиболее отличившихся стажеров в свой пятисотметровый особняк, где сам лично смолол и приготовил эспрессо для каждого. И Федя погиб. Растворимый кофе, изредка бурда из автоматов и реже что-то заваренное в офисе, столь привычное ему до того момента, было лишь «чем-то», а не настоящим кофе. Эспрессо шефа стало вкусом и запахом успеха, от которого даже в Старцево Федя не смог избавиться. У Дани такой истории не было. Профессорскую дочку (причем профессором была мама) сложно было удивить кофе. Но любила она его не меньше Феди.

В тот полдень я, еще не зная той части истории семьи, вез чай, полный уверенности, что ему будут рады. Китай всё же, а не утлый повседневный Цейлон. И как же я ошибся. Чай взяли, конечно. И заваривали его. Мне. И только мне.

Герман вел лодку не спеша, на мой неопытный взгляд, какими-то не имеющими смысла зигзагами. Валя шла за нами вслед, ни на метр не уходя с фарватера в сторону. Уже позже я узнал о суровом характере озера, неудобных для «судоходства» течениях и странных, опасных ветрах. В отдельные дни и даже недели и месяцы (биоритм озера был более или менее известным местным) детям запрещалось в одиночку спускаться на воду. Сам я с озером так до конца и не разобрался. Без малого года оказалось недостаточно. Заимев к осени обычную лодку-плоскодонку (Гришка мне ее пропил), я не раз столкнулся с капризами водоема.

Главной бедой была волна. Почти всегда она была «неправильной» — никогда не шла в одном направлении. Волны, идущие в разные стороны и под разным углом и то и дело сталкивающиеся друг с другом, превращали водную поверхность в разбитую дорогу. Ощущение было именно таким: ухаб на ухабе. Потенциал волны был огромным — её силы хватало на то, чтобы перевернуть обычную лодку, еще и с грузом. Были случаи, когда волна в клочья разбивала борта старых или плохо сделанных лодок. Причем в относительно безветренную погоду. А уж если поднимался ветер — такое часто было в мае или в октябре, особенно ночью, — пиши пропало, к воде лучше было вообще не приближаться.

В тот день стоял штиль, и толчея была слабой, едва заметной, — пара-тройка слегка конфликтующих между собой направлений. Но дети всю дорогу молчали. Весь вид Германа говорил о серьезности его работы. Я пару раз обернулся с желанием заговорить, но решил все-таки оставить эту затею. Валя поодаль что-то мурлыкала себе под нос. Кричать что-то ей было бы совсем уж неприлично, и я лишь позволил себе осмотреться с другого, отличного от большой земли, ракурса.

Старцево. То ли озеро стали называть так же, как деревню, то ли наоборот, — уже никто и не помнил. Водоем по форме был бы кругом, если бы не несколько вдающихся в него мысов-полуостровов, на одном из которых расположилась часть одноименной деревни, от острия мыса уходящая глубоко в лес на большую, в пять-шесть сотен гектаров, площадь. Улиц как таковых не было. Деревня состояла из хаотично расположенных, соединенных изгородями и огородами в единое целое хуторов. На озере было два больших острова. Кроме них, водную гладь разрывало несколько отдельно стоящих скальных выходов, каждый в несколько десятков квадратных метров площадью.

Большой остров, арендованный Камневыми, звался в народе Полигон. Официальным ли было название, я так и не выяснил, но полигон в советские времена там действительно был. Регулярно, не менее двух раз неделю, фронтовые бомбардировщики и штурмовики бомбили остров. Это нужное для страны безобразие прекратилось лет за пятнадцать до переселения в те края Камневых. Однако территория, проверенная при закрытии саперами, еще была напичкана остатками разбитой военной и прочей техники, использованной в качестве мишеней. Часть этих пережитков холодной войны была видна даже с большой земли. Впрочем, чем были бывшие мишени, порой угадать уже было трудно — настолько они вросли в землю и покрылись густой растительностью. В этом плане Полигону повезло. Флора острова была крайне разнообразной и включала в себя, помимо стандартных заливных и лесных лугов, еловую и дубовую рощи, раскиданные тут и там заросли терна и шиповника. Дополнили природное разнообразие Камневы, рассадив повсюду культурные растения вроде яблонь, слив, груш, смородины и крыжовника.

На Полигоне — острове на озере — было три малых озерца с говорящими названиями: Линево, Козье и Пустое. Линей в первом добывали кошелкой, забредая по колено и просто черпая — озеро кишело рыбой. Прибившихся к линям карасей выбрасывали обратно — у них не было шансов попасть на обеденный стол при таком изобилии. Второй водоем облюбовали козы Камневых. Берега этого озера, словно городские набережные, были «отделаны» камнем, сквозь щели которого пробивалась редкая травка и мелкие кустики. Это было любимое место лежки коз для жвачки и дневного сна. В последнем озере действительно не было ни рыбы, ни какой-либо другой живности. Из него не пили животные. На воду не садились птицы. В пробах воды из этого озера не обнаружили какой-либо химической или биологической аномалии. Но Камневы больше доверяли животным, поэтому Пустое и его окрестности сполна оправдывало свое название, никак не используясь в хозяйственном назначении.

Полигон был разделен на Большой и Малый. Протоку метра в три-четыре шириной, разделяющую пространство на две неравные части, я заметил в первый же день. Она была явно рукотворной, называлась Святая и пересекала остров с севера на юг. Дата ее создания была неопределенной. Известно было только, что протоку прорыли вручную монахи, жившие на втором, большом острове, который в память о них так и звался — Скиты. Отшельники, как и их посетители, не хотели плавать по западной, самой неспокойной и непредсказуемой части озера. Кроме того, передвигаясь по созданному каналу, они сокращали пару километров пути. Но первый мотив, кажется, был основным.

С течениями и ветрами в западной части озера творилась какая-то чертовщина. И не то что дети Камневых, местные взрослые туда не совались. Случайно заплывшие в те воды регулярно тонули. Так что первое, о чем говорили вновь прибывшим, — это как раз об опасности западной части озера. Странно, что Гришка забыл меня предупредить. За него это сделал Герман.

— Лев Платоныч.

— Да, Герман, — обернулся я.

— Вот туда, в ту часть озера, от Святой до вашего берега, не надо плавать, — показал он на этот раз рукой. — Ни на чем и ни с кем. Не надо.

Серьезность, с которой мальчик произнес последнее «не надо», избавила его от моих расспросов, которые я решил приберечь до другого случая. Я только лишь покосился на Валю. И она, поймав мой взгляд, резко, не без наигранности нахмурилась, прекратив на некоторое время напевать себе что-то там под нос. Смущенный строгостью своих спутников, я повернулся в сторону Скитов. Их название мне успел выдать Гришка. Как водится, ничего толком не объяснив.

— Скиты там. Жили старцы. Бога боялись. Не то что… Эх…

Небольшой, по площади примерно с футбольное поле остров представлял собой несколько скальных выходов, возвышавшихся местами метров на двадцать. Растительность была редкой и неравномерной, совсем несерьезной по сравнению с буйством Полигона и большой земли. Чего-то созданного человеком на этом острове не было заметно. Поэтому оставшиеся пару минут пути у меня на языке так и вертелся вопрос «а где же скиты?», но я приберег его до стола, спросив Даню.

— А от скитов ничего не осталось?

— Как же? — удивилась она: — Всё на месте.

Я в удивлении развел руками.

— Простите, не наблюдал.

— А с озера и не увидите. Высаживаться надо. Там пещеры. Природные. Местами только своды отделаны. Две. Переходом связаны. Как две комнаты. У меня там рокфор.

— Этот?

— А какой еще? Привозного не держим. Всё свое. Вы же видели?

Видел. Федя и Даня встретили меня на пристани — большом, где-то десять на десять метров, деревянном плоте с перилами. Чрезвычайно основательном. Не то что мостки на большой земле. Здесь бы и морской катер пришвартовался. Две байдарки-одиночки ждали своего часа, лежа на плоту. На воде покачивалась большая, на треть шире и длиннее обычных, деревенских, плоскодонка с электромотором.

Даня держала за руку младшего сына, родившегося уже на острове. Не то Юрия, не то Георгия. Я сразу не разобрал, как именно его звали. Там была какая-то мутная история не то с состоявшимся, не то с отмененным в последний момент крещением и двумя именами по свидетельству и по церковной книге. Спустя какое-то время спрашивать было уже неудобно. И до сих пор к стыду своему я не знаю настоящего имени мальчика. Выручало то, что все Камневы при мне звали его «Мелкий». Такое обращение было дозволено и прочим. Мальчик отзывался, всё понимал, но вот не говорил ни слова. Когда мы подплывали к пристани, Валя успела меня предупредить на этот счет, впервые за весь переход нарушив строй и поравнявшись в несколько энергичных взмахов с носом каяка.

— Мелкий не говорит. Не спрашивайте. Мама потом плакать будет. И папа расстроится.

Быстро, прекратив на секунду грести, прошептала она и направилась к пристани первой. Я не понял, о чем она. Повернулся за разъяснением к Герману. Но он только кивнул в ответ и указал взглядом на пристань, к которой спускались родители с Мелким. До меня дошло, и когда я вышел из каяка, просто пожал мальчику руку, ничего ему не говоря. Ребенок пяти лет — лицом в отца, почти его копия — посмотрел на меня без какой-либо эмоции. Весь год нашего знакомства я ни разу не видел даже тени улыбки на его лице. О смехе и речи не было. Какая-то недетская, почти старческая серьезность властвовала над ним.

На пристани я познакомился ещё с одним членом семьи. Это был пес со странной кличкой Второй. Кобель. Двухлетка. Ненецкая лайка. Черный с белой грудью и белыми тапочками на лапах. Он сидел у ног хозяина, а когда я наклонился к нему, чтобы погладить, он сам подал лапу. Ошарашенный, я мгновенно пожал ее и, конечно, не мог не выяснить историю странного прозвища.

Оказалось, что пес в семье был вторым по очереди. Его предшественник умер год назад. И звался он… Первым. По чистой случайности. Ненец, у которого брали щенка, не утруждая себя творчеством, называл их по номерам в помете. Кличка хоть и звучала странно, но после короткого семейного совета ее решили оставить. Имя «Второй» в связи с этим стало логичным, создав в семье отдельную собачью историю.

Обе собаки выглядели почти одинаково, только у Первого тапочки были еще и на задних лапах. За обоими псами Федя ездил к ненцам на стойбища. Чистокровность и того, и другого вызвала бы сомнение, если не рабочие качества. Оба по взмаху руки и односложной команде безошибочно гоняли все виды скота в правильном направлении, никогда не ошибаясь, и, разумеется, не переспрашивая.

Подвижность и природная сообразительность четвероногих пастухов позволяли в одну собаку управиться с тремя видами скота, направляя их поочередно в разные загоны. Конечно, стада у Камневых были невелики, а площадь несравнима с бескрайней тундрой, но ум и чутье Второго каждый раз поражали меня. И это при том, что Камневы в один голос называли его глуповатым, придирчиво сравнивая с Первым. В итоге списывали недостаток интеллекта на возраст. Дескать, еще поумнеет. А я недоумевал. Куда уж? Второй знал десятки, если не сотни слов, принося нужные предметы по первой же команде. Стада в осенний период, когда снималась часть ворот и изгородей и животные допускались на убранные огороды, он выводил в одиночку, без людей. И потом возвращал в указанное время с точностью до пяти минут. Свиньям он не давал много копать, а козам — трогать плодовые деревья и кустарники.

Пожалуй, Второй был вторым после Валиного голоса чудом, с которым я столкнулся на острове, но далеко не последним. Что же до Первого, то память о нем бережно хранилась и была важной частью истории семьи. В последние два года пёс сильно болел. Поранившись однажды рыбьей костью, он занес в горло какую-то инфекцию. Его вылечили, но, как оказалось, временно. Болезнь дала осложнения. При первом лечении, боясь остаться без собаки, Федя привез щенка на смену. Первый, увидев его, все понял и сразу поднялся. Не гонор и не желание жить были тому причиной. Он встал, чтобы обучить Второго.

Год щенок повторял за Первым все, что тот знал и умел, ошибался, получал от старшего взбучки, скуля, зализывал болезненные укусы, но уже не ошибался снова. После чего, видимо, посчитав, что уроки закончились, Первый окончательно слег. Приглашенный из самой области ветеринар развел руками. Хитроумная инфекция ушла в кости. Последнюю неделю Первый не мог встать. Второй подвигал ему лапами и носом обе миски: и его, и свою. Иной раз крошил зубами кости и отрыгивал кусочки перед мордой старшего товарища, пытаясь хоть как-то накормить его. Но Первый отказывался от еды. Он не мог работать. Значит, не было причины и есть. Он просто должен уйти…

В то печальное для всех Камневых утро не Валя разбудила остров своими первыми после пробуждения словами, а Второй. Выбежав на крыльцо, члены семьи обнаружили псов на их обычном месте — у собак не было будки, в лютые морозы они спали по привычке прямо на снегу. Первый лежал на груди, положив голову на передние лапы, а Второй сидел рядом и что было силы выл…

Похоронили Первого у ветвистой сосны, отдельно стоящей посередине острова. До последнего дня Второй всякий раз, когда выгоняли стада, находил минуту, чтобы обежать место захоронения старшего товарища с громким лаем, словно говоря: «Ты здесь, ты жив — я делаю то, чему ты меня научил». В дни, когда стада не выгонялись, Второй относил к сосне часть своего ужина. Обычно кость. Он оставлял ее прямо на могиле Первого и, постояв с минуту, молча возвращался домой.

В день нашего знакомства Второй без всякой команды сопровождал меня, куда бы я ни пошел. Я был новеньким, и поданная лапа еще ничего не значила — за чужими глаз да глаз. Урок Первого. Когда-то раз и навсегда усвоенный урок.

С пристани меня повели в дом. Деревянный, где-то десять на пятнадцать, с мансардой и круговой верандой, дом Камневых отличался необычным для горожан интерьером. Бревенчатые стены, ничем не покрытые и не покрашенные. Полы, также некрашеные, были устланы овечьими и козьими шкурами. Исключительно деревянная и весьма немногочисленная мебель. Разбавляла ощущение пустоты интерьера общая черно-белая фотография Камневых, висевшая на стене в зале. Пять крупных планов, объединенных эффектом киноленты в единое целое.

Отопление дома — дровяная печь. На острове не было газа и централизованного электричества. Многочисленные светодиодные фонари и свечи, которыми пользовались Камневы, отчасти решали проблему с освещением. Обычные лампочки, не более одной в каждой комнате, и минимум бытовых приборов — естественно, о телевидении речь не шла — обслуживали генератор и аккумуляторы, которые Федя заряжал едва ли не каждый день в школе на большой земле. Экономия электричества в доме была тотальной. Кроме кофемолки и кофемашины ежедневно включался только ноутбук и заряжались телефоны. Раз в неделю работала стиральная машина.

Федя долго объяснял мне хитрости освещения и отопления, но я так ничего и не понял, кроме того, что это сложно. Хорошо понятно было другое: пытаться провести коммуникации на остров, учитывая сложности географии и бюрократии, — еще сложнее.

Следующим, что я увидел после дома, был хоздвор. Только тут я окончательно понял, как и зачем Камневы оказались на Полигоне.

По моим, тогда еще городским меркам, хоздвор был огромным: с четверть футбольного поля точно. Сарай — центральный объект — был составлен из нескольких срубов и тянулся по всей длине двора с запада на восток. Каждый сруб присоединялся к другому встык. Помещения соединялись сквозным проходом, но в каждый сруб можно было зайти через отдельную дверь. Помимо этого, практически ко всем постройкам присоединялись огороженные выгоны как на север, так и на юг. Исключением были крайние с востока амбар и мясной цех. К цеху примыкал курятник с общим выгулом для кур и индеек, внутри него в клетках от пола до потолка располагались перепела и кролики. Далее шел свинарник. Потом овин. Помещение для коз было замыкающим, его ворота выходили к Святой. На отшибе у пристани одиноко стоял утятник.

Сараями и скотом все не ограничивалось. В отдельном помещении в доме была небольшая полуавтоматическая, но вполне профессиональная сыроварня на водяной бане, которая работала через день. Сыр, как и свиные окорока, выдерживали в древнем, оказалось, еще позапрошлого века подвале.

Уже с веранды дома Федя указал, а потом и показал на карте острова огороженные выгоны, которые занимали практически всю луговую часть острова — сеть отдельных площадок, различаемых по качеству и количеству подножного корма, соединенных между собой подвижными воротами, через которые легко можно перегонять скот куда требуется.

— Вот, Платоныч, смотрите, — говорил он, то и дело переходя от местности к карте, которая напомнила мне военную: похоже было на расположение войск и укреплений, — когда мы выгоняем скот, первыми идут козы. Их, строго говоря, не надо гнать. Интеллектуалы. Сами идут куда надо. За ними уже овцы. Они глуповаты и пугливы. Без собаки никак. Их надо вести. За козами они хотя бы тянутся. Потом, правда, их приходится разделять. Козы больше по деревьям и кустам любители. А овцы травяные. Но в начале удобно, чтобы вместе шли. Потом уже свиньи. С ними больше всего проблем при выгуле. Любители остановиться да покопаться. А те, что покрупней, еще и с норовом. И на собаку в лоб пойти могут, и выгоны — мелкой доской не обойдешься: выбьют, прогрызут, и на выгоне долго не продержишь. Взроют так, полгода потом трава не расти. Поэтому и меняем загон часто. Но это и у коз, и у овец так. Не даем, чтобы под корень растительность сносили. Тяжело потом восстанавливать. Вот до этого места гоним ровно — общая дорога. А здесь уже пошли отдельные выгоны. Вон, видите ворота? Створки подвижные, снимаем и соединяем с теми, что впереди. Получается проход. Пропустили кого нужно и закрыли. В конце этого выгона та же система. Как сообщающиеся сосуды, но с перегородками. Когда надо открыл, когда надо закрыл. Меж выгонов огороды. По осени после уборки и на них выпускаем. Подбирают, что остается. Эта сторона в основном козья. Там скальные выходы, кустарника много. Центр — для овец. Сушь и травостой хороший. Ну а здесь свиней вотчина. Там чуть низинка — их место. И роща дубовая в сезон — лишь их корм. Ничей больше. На юге, на самом мысу, кордон — там летние загоны общие. Навесы от дождя да кормушки. В сезон они в усадьбу редко приходят. Если колоть кого или лечить. Ну и так, погода всякая бывает… Козы у нас разные: и зааненки, и русские, и мегрелки. Сейчас уже все метисы. Но оно лучше. Метисы здоровее. Овцы — нет. Только лакон. Даня на свой рокфор ничего другого не пускает. А свиньи — моя вотчина. Тоже метисы. Можно сказать, своя порода. Тоже много чего смешал: и балканка есть, и корнуэльская, еще и беркширская, и кемеровская. В этом году мейшана добавил. Посмотрим. Он сальный очень. Но, может, будет толк. Есть чистая матка-иберийка. Она основная. С нее главный приплод…

Он говорил и говорил, не думая останавливаться. А я смотрел на него с изумлением, которое только росло по мере того, как я узнавал семью. Утром после театра — они протанцевали тут и там всю ночь — уже у дома Дани, в одном из переулков на Патриарших, из случайно брошенной фразы стало понятно, что они уже два года работают в одной брокерской конторе, но по странному стечению обстоятельств ни разу не встретились. А может, и встречались, но время того самого «второго» взгляда еще не пришло. Да и отделы их практически не пересекались. Он в активном трейдинге. Она в межрыночных инвестициях. Аналитик рынка драгметаллов, знавшая о них всё и к концу рабочего дня видевшая их во всем. Даня признавалась, что даже здесь куски выдержанного сыра порой напоминали ей золотые слитки, хоть и форма вовсе не та, а навязчивый образ лез в голову.

— Да, есть такое… Смешно. Но теперь у меня только сыр, — Даня перехватила меня у Феди где-то через пару часов, воспользовавшись тем, что он и Герман ушли работать. — Конечно, я всегда так или иначе думала о нем. Я была сырная барышня. Мамина заслуга, она у меня тоже любитель. Романо-германская филология, знаете ли. Французский и испанский прежде всего. Волей-неволей проникнешься их стряпней. А у нас сырная тема не так развита. Впрочем, почему? Если взяться, с умом подойти… Понятно, что терруар не тот. Ровно такого не выйдет. Но надо же пробовать. Ведь вкусно же?

— Да, очень, — отвечал я, забирая с сырной тарелки ломтик за ломтиком, — это же классический рецепт?

— Рокфор — да. Его лучше… Ой, совсем забыла… Señorita, traiga peras, por favor Nos olvidamos, — обратилась хозяйка вдруг на испанском к дочери, которая и бровью не поведя ответила:

— Sí, señora, — и уточнила, — ¿Con un bote grande?

— Oui, oui, bien sûr. Les petits n’ont pas encore ouvert, — пояснила Даня уже на французском.

— Comme tu veux, maman, — кивнула Валя, спрыгнула со стула, на котором сидела, пожав под себя ноги, и вприпрыжку направилась в дом. А хозяйка вернулась к сыру.

— А этот мягкий с белой плесенью — козий, вариация коровьего камамбера. Не придумала я ему названия, так и пишу на коробочках «без названия». Федя смеется. Говорит, ну хоть здесь творчески подошла…

Удивленный спонтанным франко-испанским диалогом, я все еще смотрел вслед ушедшей в дом Вале и потому поинтересовался машинально:

— А что не так? — Услышав в ту же секунду со двора кроличий крик, оборванный глухим ударом. Этим звукам я в тот момент придал мало значения, совершенно не понимая пока, что они означают.

— Ну, здесь так… Козы и овцы, они как бы считаются моими. А свиньи — Федина головная боль. Помогаем, конечно, друг другу, и траты общие, но ответственность все-таки у каждого своя. Стада у нас небольшие, вы сегодня только часть видели. Приболевшие да отбракованные.

— Отбракованные?

— Ну да…

— Простите, я просто очень далек от сельскохозяйственных реалий…

— Ах да… Извините, у нас здесь круг общения в основном такой, что не надо объяснять… Отбракованные — это те, кого готовят к забою.

— Понятно. Можно было и догадаться.

— Ну да. Так вот, наши стада небольшие. Коз в пик бывает до пятнадцати голов, и овец примерно столько же. Свиней держим больше: их в пик до тридцати бывает. Работаем по евростандарту. На один гектар определенное количество голов, не превышаем.

— Как вы их всех по именам помните?

— А нет имен. Почти все безымянные. Свиней-то и не принято называть. Федя только хряка и главную матку по имени кличет.

— И как же?

— Его просто — «Черный». Они всегда черные. Он только таких ищет. А матку зовет «Брюхо». Иберийка. Видная такая особа.

— Брюхо, — ухмыльнулся я, взяв ломтик Даниного рокфора. Он был сказочным: ни до, ни после лучше я не пробовал.

— Да, дамское имя, что уж там, — улыбнулась Даня, зорко между тем следя за моей реакцией на сыр. — Овцы, кроме старшей матки и барана, тоже безымянные. Так вот матку я зову Лаконь.

— И что здесь не творческого?

— Порода называется «лакон». Я, как Федя сказал, только до мягкого знака и додумалась.

— Ну это он придирается. А баран?

— А баран просто «Баран».

— Как?

— Ну так.

— У барана кличка «Баран»?

— Да, баран — он есть баран. Чего тут придумывать?

— Действительно. А козы?

— Ой, с этим проблемы. У них у всех клички. Они отзываются. Но старшая у меня всегда «Марта». Сами понимаете…

— Да уж. Я и сам бы так назвал.

— Вот!

Вернулась Валя с тарелкой консервированных груш.

— Tiens, maman, — Валя подала тарелку матери и запрыгнула на стул, ловким движением приняв прежнюю позу.

— Gracias, cariño — Даня вернулась в испанский и поставила тарелку с грушами рядом с сырной.

— Попробуйте. Чудное сочетание. Прошлогодние, простите. Нет еще нового урожая.

— Да, спасибо… Действительно. Очень вкусно. А что же козел?

— Козел? А… Он «Белый».

— А имя?

— «Белый».

— Хряк «Черный», а козел «Белый»?

— Федина задумка.

— Инь и ян?

— Что-то вроде того. Они и правда вместе живут — в одном загоне, когда матки не в охоте. Мирно так живут, знаете. Порой прямо спят бок о бок.

— А баран?

— О, нет. Тот отдельно. Он на свою тень кидается. Куда уж, мальчики.

— Ну да. Баран — он и есть баран.

Кивнул я и спросил про скиты. Тема скота мне порядком надоела, но я не хотел в этом признаться. Я был тогда на пути к вегетарианству. Не имея ни моральных сил, ни здоровья отказаться от животной пищи, я переходил на растительный рацион постепенно и потому принесенные Германом презенты — кролик и полдюжины перепелов, причем кролика забивал лично он — меня несколько смутили. Я, конечно, съел за обедом тарелку щей и немного мяса. От сыра и молока отказываться в ближайший год я вообще не планировал. Строгое веганство моей дочери Евы было для меня далекой, но так и не наступившей перспективой.

Уже по характеру презентов и тому, как они были преподнесены, я понял, что они будут регулярными. Так оно и случилось. И только в октябре, когда Федя в очередной раз привез половину свиной туши, я нашел в себе силы указать на свои принципы, немало смутив фермера. Полтуши он все равно оставил с банальным «не везти же назад». После этого презенты стали исключительно сырными и огородными, а в личном общении Камневы тактично не напоминали о произошедшем конфузе, который оказался на руку только Гришке. Сосед полгода не только пил, как обычно, но и ел, что, впрочем, не мешало ему продолжать считать Камневых теми самыми. Моя же веганская тема в течение того года более или менее органично уживалась с камневским животноводством. Происходящего на ферме, особенно в мясном цеху, я старался не наблюдать. Они же, как я уже говорил, относились к дурости каждого с пониманием и не навязывали никому своего образа жизни. Сложнее всего мне было мириться с регулярными, едва ли не ежедневными забоями животных, тем более что дети были их непосредственными участниками.

К ужасу своему, я узнал, что первую свою курицу Герман зарубил, когда ему не было и пяти. Кролика — в восемь. А за полтора года до моего появления он заколол свинью. Одним ударом заточки прямо в сердце. Валя недалеко ушла от брата. Свиней ей, конечно, не доверяли, хоть она и просила. Просто незачем, когда есть мальчики. А вот жизни большей части птицы и кроликов были в её руках. И колола она их спокойно. Без всяких девчачьих зажмуренных глаз и дрожащих рук.

Не раз, зная, чем дети занимались совсем недавно, я пытался найти в их глазах что-то особенное, какие-то переживания или тщательно скрываемые страхи. Искал и не находил. Забивая животных, они проделывали что-то естественное, совершенно не нарушающее природу вещей. Я никак не мог смириться с таким отношением детей к живому и не раз и не два в тот год, к теперешнему стыду своему (о, как я сейчас далек от этой пошлой пропаганды), пытался агитировать детей в духе своих идей. Но мои слушатели отмалчивались, вежливо, по-камневски, улыбаясь. И лишь однажды, застав Германа за снятием шкурки с очередного кролика, я не выдержал. Мелкий, к слову сказать, сидел рядом на бревнышке и с интересом наблюдал за происходящим. Это было своеобразное обучение. В пять лет?! Я выложил разом обычную веганскую тираду от бесчеловечности и трупов до глобального потепления. Без толку. Выслушав меня, Герман коротко ответил:

— Все из мяса…

Ничего более не объясняя, Герман отнес отработанную тушку в дом, оставив меня в полном недоумении: я не знал, что ответить на этот не подлежащий обсуждению факт. Тогда же, в день знакомства после кофе (и от него гость не смог отказаться), еще не зная, с кем имеет дело, Федя провел меня в один из двух подвалов, где я обнаружил его мир. Это мир тоже был связан с бывшим шефом. После кофе он повел группу стажеров в винный погреб, где над бесчисленными бутылками висели свиные окорока, о существовании которых Федя знал, но о вкусе которых лишь догадывался. Хамон и прошутто были продуктами иного, VIP-мира. Феде хватило пары тончайших, почти прозрачных ломтиков, чтобы стать их рабом. Это его слова. Он так и сказал, включив лампу в подвале:

— Вот, Платоныч, смотрите. Я их раб.

Федя показал на окорока собственного производства. Лежащие на отдыхе на стеллажах и развешенные для просушки, они занимали большую часть подвала. Здесь также хранились козьи сыры Дани. Только Рокфор она увозила созревать в Скиты. Компанию окорокам составляло незначительное количество козьих и бараньих ног, копченой и вяленой птицы, сала. Но к этому дополнению у Феди было пренебрежительное, граничащее едва ли не с брезгливостью отношение. Нет, он так же ел и продавал все деликатесы при случае. Но всё, кроме хамона и прошутто, было для него продуктом второго сорта, пусть часто и не уступавшее «рабовладельцам» по вкусу, в чем Федя никак не хотел признаться.

На это ему не раз при мне указывала Даня. С ней соглашались дети. Но Федя лишь отмахивался. Насмешливое упорство Дани в этом и некоторых других вопросах, как мне теперь кажется, стало одним из главных поводов серьезного конфликта, разгоревшегося в следующем году и поставившего семью на грань распада. Впрочем, Федя не оставался в долгу. Рокфор Дани не подвергался его прямой критике. Федя поступал хитрее. Он будто в отместку то и дело расхваливал козьи сыры, отношение к которым у Дани было таким же «дополнительным», как и у Феди ко всему, кроме хамона и прошутто. А между тем козы приносили несравненно больший доход, чем тщательно лелеемый Даней овечий рокфор. Взаимные пикировки до поры до времени не воспринимались ни мной, ни самими участниками как что-то серьезное, но постепенно приобретали все более серьезный оборот. Внутренняя суть семейных разногласий стала очевидной для меня только весной следующего года. За внешним благополучием и успешностью скрывалось обоюдное недовольство супругов тем, что они делают. Точнее тем, чего они добились за столько лет тяжелого, не характерного для обоих с детства труда.

Другим источником конфликта был образ жизни их детей, росших в совершенно особой, причудливой для урожденных горожан реальности, в благотворном влиянии которой родители не были до конца уверены, хотя и поддерживали впечатление, что все хорошо. Но хорошо было далеко не все. Супруги это понимали, но боялись друг другу признаться до поры до времени.

К воспитанию младших Камневых я вскоре оказался причастен. Проведя лето, словно в отпуске, осенью я устроился в местную школу учителем истории и географии — так поступить я планировал еще в Москве. Отток специалистов и в целом населения из Старцево был постоянным и прогрессирующим. Таких, как я и Камневы, в той местности считали по пальцам. Нас и было шестеро. Учеников в школе было чуть более сорока. В классе Германа и Вали никого, кроме них. Мелкий порой дополнял их компанию, молча в углу копаясь в старых, еще советских альбомах и книжках.

Даня преподавала в школе иностранный, скорее из благотворительности. Свою зарплату она переводила в школьную столовую. Да и какая там могла быть зарплата? Что до Вали с Германом, то, конечно, назвать их книжными детьми было нельзя, хотя, возможно, они бы стали такими, живи их родители в Москве. Сложившийся образ жизни этому совсем не способствовал. Однако и нельзя было поставить их в один ряд с прочими деревенскими детьми. Книги время от времени читали, домашнее задание исправно выполняли. Стандартную программу понимали, в отличие от подавляющего большинства их сверстников, с первого раза. На иностранном языке, и не одном, пусть и не в совершенстве, но говорили.

Конечно, всё это — заслуга Дани. Тот французско-испанский разговор с Валей о грушах не был пижонством, постановочной сценой для гостя. Даня частенько говорила с детьми на разных языках просто так. И они из интереса, а вовсе не из-под палки, включались в эту игру. Для Дани же это был необходимый эмоциональный выход. После повседневных тоскливых уроков она хоть как-то оправдывала свои четыре языка на уровень С1. И то и дело вспоминая «Трех сестер», приговаривала:

— О, как я теперь вас понимаю, девочки, как понимаю…

Она, как и Федя, сбежав в свое время от чрезмерной мыслительной нагрузки, теперь страдала от ее нехватки. Потому не столько бандонеон привязал меня к ним, сколько возможность полноценного, равного духовного общения. Дети, напротив, такой потребности не испытывали. Им не было и трех лет, когда семья покинула столицу. Москва не успела для них стать малой родиной. Но и стать своими для немногочисленных местных сверстников также не вышло: большую часть жизни Герман и Валя проводили на острове, куда другие дети добирались редко и вовсе не для того, чтобы работать. Дети Камневых отчетливо понимали, что они другие, не такие, как все. Мало того что они не отсюда, но и, возможно, очень возможно, что они здесь не навсегда.

Деревенские (об этом мне поведал всезнающий Гришка) называли детей Камневых «дикие», ставя ударение на второй слог. Юные островитяне действительно не были ручными. Они умели жить своим умом и самостоятельно принимать сложные решения. Две истории, которые я узнал с перерывом в полгода (с сентября по март) хорошо иллюстрируют как эти умения, так и эту «дикость».

Первая была связана с закрытием ряда отдаленных школ, где не могли набрать учеников. Оставшихся переводили в Старцево. В одночасье образовалось сразу несколько относительно полноценных старших классов (я этого уже не застал). Однажды ученики, лет на 6–7 старше двойняшек, попытались зацепить странную парочку, так сказать, «поставить городских на место». Даня в тот день не работала — она была на острове, о чем местные знали. Германа, Валю и Мелкого, которому и трех тогда не было, неподалеку от деревенской пристани окружила толпа воинственно настроенных подростков.

Младшие Камневы, вместо того чтобы звать на помощь или бежать, неожиданно для местных стали спина к спине. Поставив под ногами Мелкого, брат с сестрой достали ножи. «Откуда и зачем у детей ножи?», — недоумевал Гришка, видевший всё своими глазами. У меня этот факт не вызвал удивления. Я прекрасно знал, что нож был частью «полевого набора» каждого из Камневых, кроме Мелкого, разумеется. Набор включал в себя, помимо швейцарского ножа, ручной светодиодный фонарик, монокуляр на 1 000 метров и простой кнопочный мобильник. Без этих вещей ни один из Камневых не выходил из дома. Всегда нужно что-то отрезать и завинтить, далеко видеть, посветить и быть на связи, понятное дело.

Так что не ножи были удивительны, а поведение их владельцев. Оторопевшие местные, явно не ожидавшие подобного, замерли и стали нервно переглядываться, потеряв всякую инициативу. Окончательно выбил их из колеи Мелкий. Держа Валю за руку, он вдруг присел и взял в руки осколок кирпича. Выражение лица малыша давало однозначно понять: он бросит камень в любого, кто посмеет тронуться с места. Между тем Герман, верно оценив ситуацию и понимая, что она долго не может быть столь же благоприятной, приказал Вале, которая стояла лицом к озеру.

— К лодке! Идем! Не разрываясь! Идем!

И они пошли. В шесть ног, не расцепляясь и не сводя глаз с нападавших. Местные закричали, угрожая всеми возможными цензурными и нецензурными словами. Некоторые из них наигранно бросались вперед, но быстро возвращались на место — перед их носами замелькали ножи, а Мелкий бросил в сторону нападавших камень. Не попал, но сразу подобрал следующий. Так дети дошли до мостка, с которого они забрали меня в первый день. Герман прикрывал брата и сестру в одиночку взятым с каяка веслом, пока Валя не спустила каяк на воду, усадив в него Мелкого, и не села сама. После этого Герман под свист и улюлюканье толпы шагнул в лодку и оттолкнулся веслом от берега. Казалось бы, бегство. Но это была победа. На следующий день Герман и Валя — Мелкого они всеми правдами и неправдами оставили дома — вошли в школу под гробовое молчание местных, околачивающихся возле крыльца. Ни до, ни после они больше не пытались поставить «диких» на место.

Федя и Даня ничего не узнали. Их дети решали свои проблемы сами. Я как-то уже весной заикнулся об этой истории, но, поняв по выражению лица Вали, что невольно сдаю детей, остановился на полуслове. Зато родители знали о втором случае, и тут уже нечего было скрывать. Это был первый опорос Брюха.

Чистокровную иберийку, стоившую космических по сравнению с обычными матками денег, Федя готовил к родам с особой тщательностью. Всех предыдущих свиней он в грош не ставил перед этой, как он выражался по аналогии с «носителем языка», «носительницей хамона». Тем более что привезенный с нею хряк-соплеменник, исполнив свою функцию, вдруг под самый новый год приказал долго жить. То ли не выдержал лютых морозов (на улице было минус сорок, в сарае — около нуля), то ли подхватил какую инфекцию — бог весть. Так или иначе Брюхо осталась одна, и Федя ходил за ней почти вплоть до опороса как за дитем малым. Лишний раз не дышал, и чуть ли не пылинки сдувал с любимицы.

Точную дату опороса никто не знал — когда покойный ибериец покрыл Брюхо, проследить не удалось. Плюс минус два дня. На этот «плюс минус» и возложили надежды, когда взрослым срочно пришлось выехать из Старцево в областной центр. Налоговики в очередной раз что-то там напутали, потеряв счета по проведенным вовремя страховым выплатам. Суммы и пени не были катастрофическими, но все же инспекторы потребовали срочного и личного присутствия обоих учредителей КФХ. А двадцатиградусный мороз и пурга превратили планируемую двенадцатичасовую поездку в тридцатишестичасовую. В довершение всех бед метель вывела из строя ряд базовых станций — несколько районов области, в том числе и Полигон, остались без мобильной связи.

За детей Федя с Даней не переживали. В быту они были полностью самостоятельны. Вдвоем Валя и Герман, пусть и не без труда, но обслуживали все стада, ранней весной (дело было в начале марта) еще не столь многочисленные. Пик окотов всех мастей к тому моменту еще не пришел. Как правило, он выпадал на вторую половину марта — начало апреля. Мелкий отсутствие родителей воспринимал спокойно. Капризничать, а уж тем более реветь без повода, было не в его правилах. А обеспеченность продуктами питания и дровами была многомесячной, если не годичной. Благодаря маминым урокам Валя умела готовить всё. Она не особо любила это занятие, но если надо — куда денешься.

Поэтому единственным поводом для беспокойства была именно Брюхо. Обычно свиньи поросились без чьей-либо помощи. Сложные случаи были редкостью. Проблемные роды — это про коз и овец. Свиньи рожали сами. Поросята без чьей-либо помощи сбивались в угол под лампочку для обогрева и вскоре принимались сосать мать. Казалось бы, о чем переживать. Но эта была Брюхо. И это был ее первый опорос.

По пути в город и по прибытии на место, пока еще была связь, Федя звонил каждый час, интересуясь состоянием свиньи. Герман подтверждал, что никаких признаков близкого опороса нет. Брюхо не «копала» пол, «грядки» — ряды сосков — не были четко выражены, и молока в них не было. И вообще вела она себя, как обычно. К тому же примета, обычная для всех окотов, не работала: Василий не пришел к Брюху в клетку, а мирно спал в амбаре. А он никогда не ошибался.

Василий — кот. Обычный, дворового окраса, но вислоухий, что заставляло предположить наличие в его родословной некой породы, вычислить которую, понятное дело, не представлялось возможным. Не представлялось возможным определить и его возраст, ибо с момента появления Камневых на острове он ни на грамм не изменился, застыв в шести-семи «кошачьих» годах. В этом он был похож на свою хозяйку-старуху по прозвищу ББ, которой можно было дать семьдесят — семьдесят пять, но это продолжалось без малого уже десять лет. За эти годы изменилось все вокруг. Другим стал Полигон, другими стали Камневы. И только ББ и Василий никак не изменились с их первой встречи.

Кота я увидел в первый же день — он был одним из встречающих на пристани. Сидя на перилах, он смерил меня скучающим взглядом и отвернулся, быстро утратив ко мне всякий интерес. На обеде кот не присутствовал и уже ввечеру я видел его переходящим по мостку через Святую на Малый Полигон. Там, в однокомнатной избушке-сторожке, край которой был виден с веранды дома, проживала ББ. С ней лично я познакомился несколькими днями позже. Гришка на вопрос об этой жительнице Полигона многозначительно промолчал, подняв палец к небу, прямо как Рафаэлевский Платон. Федя с Даней во время обеда не менее многозначительно улыбнулись. Федя пояснил.

— Ее надо увидеть. Так не расскажешь.

А Даня подтвердила.

— Да-да. Надо видеть.

И даже всегда серьезный Герман затянул вслед за Валей нараспев:

— Бэбэ, Бэбэээ, бэбээээ…

Бабушка, бабуля, бабка, бессмертная спустя год после знакомства с ней Камневых было преобразовано не то Федей, не то Германом в удобную аббревиатуру из двух ключевых слов: «бессмертная» и «бабка». Ее настоящего имени в деревне никто не знал. Никто не знал достоверно, и как долго она живет на острове и откуда там появилась. Поговаривали, что пока Полигон был полигоном, она была его сторожем. После его ликвидации старуха осталась на острове. Кормилась огородничеством и рыбалкой. Подрабатывала забойщиком скота. Денег не брала. По слухам, подобно королевской особе, она в жизни к ним не прикасалась. В качестве вознаграждения за свой труд ББ всякий раз забирала, помимо муки и соли, только головы и ливер. Иногда еще голяшки. Из всего этого мясного разнообразия она готовила няню и всяческие студни. О вкусовых качествах ее блюд я умолчу — сам лично так и не пробовал. Что до запаха, то порой он долетал и через озеро. И меня тошнило. Гришка, напротив, облизывался и плыл к ББ просить мисочку. Иногда получал. В такие дни я на полдня уходил в лес, спасаясь от убийственного для горожанина аромата. От Гришки я узнал и то, что свиней и быков, несмотря на свой возраст, старуха укладывала с первого удара — не было промахов. Коз и овец ББ забивала и вовсе не без доли необъяснимой мистики.

Спустя несколько дней после моего знакомства с Камневыми ББ резала отобранных на сычуг козлят и ягнят. Преодолев немалое отвращение и страх, я решился-таки присутствовать при этом — зло, с которым я борюсь, нужно было знать в лицо. Узнав о том, что работать будет лично ББ, я еще больше укрепился в своем желании. Уж очень хотелось лично увидеть хваленое бессмертие. Герман заехал за мной, и я не без трепета сел в лодку. Предназначенных к забою козлят и ягнят я видел накануне. Их уже отделили от прочих. И, глядя ни них, я не понимал, как можно хоть пальцем тронуть этих малышей. Уже заочно я ненавидел ББ. Конечно, увиденное не изменило мои взгляды радикально, но заставило задуматься — это была прежде не осознаваемая и неведомая мне в кабинетно-профессорском раю сторона жизни и смерти.

Когда мы пришли к мясному цеху, ББ еще не было на месте, но Василий уже был там. Кот обладал удивительной способностью — он безошибочно чувствовал рождение и смерть. Наступление окота любой матки — всех, от кроликов до коз, — обозначалось появлением рядом с ней Василия не позднее чем за полчаса-час до события. Василий не ошибся ни разу.

С не меньше ужаснувшей меня точностью он чувствовал приближении чей-то смерти. В мясной цех он являлся тоже за час, хотя зачастую особых приготовлений к забою не было. Однажды забивать скот не планировали, однако Василий появился в мясном цеху, когда стада выгоняли на пастбище. Тогда всем показалось, что у кота наконец-то сбились часы. Но спустя час один из валухов сломал передние ноги, упав с одного из мостков через Святую. Рассказывая эту историю, Федя клялся, что, когда он заносил приговоренного собственной неосторожностью барана в мясной цех, кот посмотрел на него с видом: «А ты сомневался?»

Чутью кота пытались найти рациональное объяснение. И не находили. После окотов и опоросов коту отдавали половину последа. Вторая половина доставалась Второму. После забоя вещий кот получал всякую мелочь из ливера. Можно было бы объяснить его появление личной заинтересованностью, но только если бы он приходил уже после начала процесса, а никак не за час до него. Резонно было бы предположить, что ББ посылает кота, но она таким чутьем не обладала. Доверяя своему питомцу ощущение рождения и смерти, в остальном ББ была его полноценной хозяйкой. Кот слушался ее с одного слова, уходя и приходя по ее распоряжению, как хорошо обученная собака. Вот и тогда ББ коротко скомандовала:

— Место.

Кот спрыгнул со столба и отошел к дверям амбара, где его уже поджидал Второй. ББ достала нож и принялась точить его о простенький брусок, дав мне время рассмотреть себя. Она не производила какого-то особого впечатления. Обычная на вид хилая старушка, каких много. Разве что одежда ее обращала на себя внимание. Пачканный-перепачканный платок был повязан как бандана, а бесформенное платье-балахон цвета обычного хозяйственного мешка, было подвязано не менее обычной веревкой. Образ завершали густо унавоженные белые валенки в калошах, выглядывавшие из-под подола, хотя на улице был июнь — не меньше двадцати в тени.

Заточив нож, ББ заткнула его за пояс, положила брусок на столб, на котором ее ранее ждал Василий, и тщательно помыла руки в ведре, поданном Германом. Надо сказать, что при забое на сычуг с некоторого времени из всех Камневых присутствовал только он. Девочки категорически не участвовали в этой процедуре. Отказался от этого и Федя, как только Герман согласился его заменить. Поэтому мое настойчивое желание увидеть забой было встречено с большим удивлением, но возражать никто не стал.

ББ меж тем вытерла руки полотенцем, висевшим на плече Германа. Отлаженность ритуала, проявлявшаяся в четкости действий обоих участников процесса, говорила о его постоянстве и едва не вывела меня из себя ввиду четырех блеющих поблизости жертв. Я с трудом сдержался, чтобы не заорать: «Какого черта вы делаете!»

ББ вошла в загон. Коротко спросила:

— Поил?

— Да, — ответил Герман.

Еще на рассвете он напоследок вволю напоил всех четверых молоком — необходимая процедура для изъятия сычуга. Малыши подошли к ББ, как подошли бы к любому другому. У меня перехватило дыхание, я вцепился в изгородь в предвкушении невиданного мной ранее ужаса, но он не наступил…

ББ наклонилась к ягненку слева, протянула к его носу ладонь и что-то шепнула. После чего шагнула назад. Ягненок понюхал ее пальцы и пошел следом, почти не отрывая носа от ладони старухи. Остальные остались на месте, прижавшись друг к другу. Они продолжали блеять, в то время как шедший за ББ замолчал. Она вывела малыша на площадку у цеха, погладила по голове, затем провела рукой по шее и спине, и ягненок лег. ББ опустилась перед ним на колени и, продолжая гладить, повернула животное на бок. Так он совсем успокоился, а перед решающим действием, когда ББ взяла его за нос и открыла шею, мне и вовсе показалось, что он отключился, как будто уснул. ББ подставила под шею миску, которую заранее приготовил Герман, и достала нож. В этот момент, не выдержав, я отвернулся. Отвернулся и Герман:

— Ягнята — не валухи. Тут… жалко, — сказал он мне обратном пути.

Вдалеке, на веранде, как обычно, что-то напевала Валя. Мелкий гонял клюшкой пластиковый мячик. Забой кроликов был пределом того, что ему пока можно было видеть. Но не увидел главного и я. Только услышал:

— Прости, — извинилась ББ.

Следом раздался негромкий всплеск — в миску хлынула кровь. ББ подождала минуту и поблагодарила:

— Спасибо.

Встала с колен и направилась в загон за следующим. Но я больше не мог находиться рядом.

— Извините, — бросил я и отошел в сторону.

Мельком увидел, как Герман заносит убитого ягненка в цех. Второй спешно лакал из миски свежую кровь — это была его доля.

Что я чувствовал в тот момент? Сложно сказать. Странная смесь жалости и боли. Без точных определений. Какой-то хаос смыслов и ощущений. И это было явно не то, что я как теоретик и практик ненасилия ожидал. Странно, но ББ после всего того, что она сделала и продолжала делать, — а на всех четверых у нее ушло не более пяти минут — не вызывала у меня ненависти, будто она делала то, что должно. Бывших будто под гипнозом животных я наблюдал и позже. Они сами шли за ББ и ложились под нож. Старуха никогда не пользовалась веревкой, чтобы связать ноги. И перед каждым она извинялась, каждого благодарила. Благодарность убийцы? Нет, здесь было что-то иное, чему я до сих пор не нахожу определения. Не смерть во благо или ради еды и выживания. Иное. Более глубокое и цельное, исконно существовавшее до всех придуманных нами моралей. Одно я знаю точно, а вы, кто бы вы там ни были, можете думать все что угодно: ББ не была Злом. Не была она и Добром. Ни первое, ни второе. Она была чем-то другим, чем-то, для чего не найти слова, чем-то третьим…

Но тогда я этого еще не понял и не нашел в себе силы вернуться, просидев полчаса на пристани. Даня пришла ко мне, чтобы посочувствовать.

— Я понимаю… Никогда не могла этого видеть. Федя и то… Валя пыталась. Но ей одного раза хватило. А Герман — не знаю… Он с ББ больше других общается, может, все дело в этом. А я так удивилась, когда узнала, что вы хотите присутствовать… Вы простите, но, знаете, нельзя по-другому. Я пробовала и искусственный сычуг, и растительный — не то всё, не то. Такой вот ужас: чтобы был настоящий сыр, нужно кого-то убить. Причем убить именно такое. Таких…

— Ваш сыр весь на своем сычуге?

— Да.

— То есть в каждом кусочке сыра есть такая вот кроха?

— Да. Кроха от такой крохи. Но есть.

Меня вырвало. Благо я сидел на самом краю пристани. Рвоту беспечно приняло озеро, а Даня ничего не сказала. Только принесла полотенце. Странно, но ее сыр я потом ел. Забитый при мне ягненок возникал порой перед глазами, но реакции того дня не было больше ни разу. Я будто смирился. А может, уже начал понимать то самое, третье…

Когда Герман отвозил меня обратно, я увидел ББ, спускающуюся с веранды и переходящую мостик через Святую. В мешке на плече она, по всей видимости, уносила свою долю. Кот следовал за ней. Он снова не ошибся, как не ошибся и тогда, с Брюхом.

Валя и Герман сменяли друг друга у клетки свиноматки. Один в сарае, другой — с Мелким в доме. И когда Валя около десяти вечера ворвалась в дом с криком:

— Гера! Вася пришел!

Герман все понял без лишних слов, но попытка дозвониться до отца на этот раз ни к чему не привела. Пришлось надеяться только на себя. И на Брюхо, конечно. Только они с Валей могли ей помочь. К слову, при спокойном течении родов помощь была несущественной: присутствуй, освобождай поросят по необходимости от родовой пленки, обмывай и клади под лампочку — грядку матери они сами найдут. Тех, кто спутается, нужно направить. Еще надо следить, чтобы свиноматка не придавила кого-то — немудрено, под сто пятьдесят вымахала, или чего хуже — не съела. У свиней и такое бывает.

Одеваясь, Герман решил взять с собой Мелкого. Не успели уложить спать. Один не заснет. Хоть и спокойный не по возрасту, но оставлять его одного в доме было все-таки не с руки. Согласившись, Валя в пять минут умело собрала младшего брата к выходу на улицу. Что там? Шерстяной свитер, валенки, тулупчик из ягненка да кроличья шапка. Все свое. Заминка возникла только у печки. Там с утра еще была натоплена из снега вода. Увидев, как Герман подхватил ведра, Мелкий взялся за свое, игрушечное, и наотрез отказался выходить на улицу безучастным. Он молча остановился у печки со своим ведерком и ждал. Натопленной воды больше не было, и Валя налила ему обычной — из озера. Ее пили, не опасаясь заболеть, в любое время года. Так и пошли. Герман шел первым с двумя ведрами воды. Он освещал дорогу шахтерским налобным светодиодным фонариком. Потом с фонарем-лампой шла Валя. Она вела за руку Мелкого, несла льняные полотенца и аптечку с хирургическим инструментом на случай чего. Второй, сопровождая детей от порога, замыкал колонну.

В сарае почти все, кроме Брюха, спали. Появление людей разбудило некоторых коз, но они скоро успокоились. Свиньи же никак не отреагировали на начавшуюся первоходку своей соплеменницы. Она лежала сбоку, в специально приготовленной для родов клетке. Углы и стены ее были отгорожены поставленными под углом решетками, чтобы мать, ложась и вставая, ненароком не придавила новорожденных. У противоположной от входа стены, в отгороженном метровом закутке висела лампочка-подогрев для поросят. Как раз под ней сидел Василий. Это означало, что процесс уже пошел. Или был очень-очень близко.

Дети вошли в клетку и прикрыли за собой дверь. Второй сел в проходе. Находиться близко к матке псу не полагалось (хищник пусть и свой, вызывал у свиней естественное беспокойство), а до положенного ему последа было еще далеко. Мелкий, заметив Василия, пошел было к нему, но Валя одернула брата:

— Не лезь к нему! Здесь стой. А то домой пойдешь.

Мелкий недовольно посмотрел на сестру, но повторять второй раз ей не пришлось. Мальчик вздохнул, поставил ведерко на пол и, как и все, начал ждать первенца. Брюхо то и дело беспокойно хрюкала. Но голос ее не шел ни в какое сравнение с тем воем, что поднимали порой козы с овцами.

Герман присел и пощупал несколько сосков. Сжал один, другой, сцедив капли молозива. Многозначительно посмотрел на Валю, и она понимающе кивнула в ответ. Погрозив Мелкому пальцем, она присела на корточки у задних ног Брюха. Герман подвинул к ней одно из ведер с водой, и Валя обильно смочила полотенце.

Первый родовой пузырь с поросенком не заставил себя долго ждать. Он легко в какую-то секунду выскользнул из Брюха и, упав на пол, разорвался. Валя подхватила поросенка, убрала пленку с его мордочки и вытерла всего мокрым полотенцем. Передала новорожденного Герману, и он, слегка промокнув поросенка сухим полотенцем, положил его под лампочку. Поросенок почти сразу поднялся на ноги. И первый, кого он увидел в этом мире, был Василий. Первенец Брюха сделал несколько шажков в его сторону, пока не уткнулся пятачком в нос кота. Только в этот момент Василий тихо, едва слышно, зашипел. Поросенок сразу отпрянул. Это было первое в его жизни «нельзя».

Василий же потерял к первенцу всякий интерес, который был вполне себе меркантильным. Помимо половины последов, коту доставались еще и мертворожденные или умершие вскоре после родов поросята, равно как козлята и ягнята. Второму погибший скот не перепадал. Пёс не должен был ни при каких условиях видеть в опекаемых им животных пищу. Отчасти и поэтому он до поры до времени совершенно не принимал участия в общем деле и спокойно дремал в проходе.

А дело шло своим чередом. С появлением четвертого поросенка в процесс вмешался даже Мелкий. Он нарушил-таки приказ Вали. Заметив, что Герман замешкался в углу и возится с лампочкой, опуская ее так, чтобы поросятам было теплее, Мелкий подошел к Вале и протянул руки. Валя вытерла четвертого и, увидев перед собой Мелкого, не стала ругать его за ослушание, а с улыбкой передала ему новорожденного. Мелкий не без труда донес поросенка до угла и, присев на корточки, уложил под лампочку. После чего, всё же не удержавшись, схватил за ухо Василия. Кот лишь скривился в ответ и лениво повел мордой в попытке освободить ухо из пальцев мальчика. Но Мелкий не отпускал. Неизвестно, чем бы закончилась эта борьба, если бы Герман не взял брата за руку и не отправил его на место.

Пятого ждали долго. Перерыв в опоросе — обычное дело, но здесь Брюхо сделала попытку подняться, беспокойно и даже агрессивно захрюкав, хотя по виду она не опоросилась еще и наполовину. Герману с Валей пришлось успокаивать иберийку, чеша и гладя ее по морде, и особенно за ушами. Пауза длилась с полчаса. За это время уже родившихся успели переложить к «грядкам», и они сразу разобрались, что надо делать. После перерыва Брюхо в одну минуту родила двоих. Рожая следующего, она все-таки вскочила на ноги и едва не случилось страшное. Седьмой с первых же своих минут должен был стать добычей Василия, но беда была не в том. Вскочив, Брюхо мало того что едва не наступила на сосущих ее поросят, так еще и попыталась перекусить одного из них, приложенного Валей к самому верхнему грудному соску. В последний миг Герман выхватил из пасти матки ее собственного детеныша. После чего он, прижимая спасенного одной рукой к груди, другой схватил ведерко Мелкого — вот и оно пригодилось — и что есть силы ударил горе-роженицу по носу, расплескав воду прямо на морду свиньи.

Брюхо взвыла то ли о боли, то ли от возмущения. И горе было бы и всем детям, и людям, и поросятам — сто пятьдесят килограммов, пребывающие в родовом стрессе, могли серьезно покалечить и взрослого, если бы не Второй. Одним прыжком он преодолел заборчик клетки и, встав между свиноматкой и детьми, что есть силы залаял, вмиг разбудив весь сарай. Задвигались даже кролики в клетках, а петух закричал много раньше положенного времени. Брюхо было дернулась на пса, чего в обычной жизни никогда бы себе не позволила, но, оказавшись с ним морда к морде, быстро сникла и, потоптавшись на месте с пару минут, к облегчению детей снова легла. Второго на всякий случай оставили в клетке. Он лег у морды Брюха, глядя ей прямо в глаза. Это нарушение всех правил сработало как нельзя лучше. Ни одной попытки подняться матка больше не предприняла.

Поросят от греха подальше убрали под лампочку, где в самом углу, не обращая внимания на загомонивший во всех своих частях сарай, уже приступил к своей доле Василий. Братья и сестры мертворожденного какое-то время тыкались пятачками в его тельце, пока кот, устав от этих странных претензий на его добычу, не передвинул ее глубоко в угол, почти полностью прикрыв умершего своим полнеющим с каждой минутой телом.

После скандала на седьмом Брюхо поросилась недолго. Восьмой и девятый родились с разницей в минуту. Десятый появился на свет через пять. Послед отошел как по учебнику — через двадцать минут. И по предложению Вали на этот раз он весь достался Второму — было за что. Да и Василий вряд ли обиделся. Доставшийся ему поросенок был едва ли не самым крупным в помете. Кто знает, что с ним было не так. За него было обидно, но и девять оставшихся было нормальным количеством для опороса. Так что ликование детей, когда все закончилось, можно было понять.

— Мелкий! Мы сделали это, Мелкий! — Кричал Герман, подняв брата на руки, а Валя, опустившись на колени, благодарила Брюхо, обнимая ее и целуя в пятак:

— Брюхо! Ты умница! Брюхо!

Валя, забывшись, говорила в полный голос, а едва не убившая одного из своих детенышей «умничка» томно жмурилась и похрюкивала в наступившем наконец покое — обе «грядки» заняли новорожденные. Ночной сарай гомонил на все голоса. Козы, овцы, свиньи, кролики, куры, индейки, перепела и даже утки на берегу словно приветствовали новых жителей. И только разбуженная криком Вали заснежено-замороженная деревня, не зная, в чем суть да дело, кляла ее последними-распоследними словами, призывая замолчать. Тщетно. Валя вспомнила о своем даре только спустя час, уже лежа в постели. Вспомнила. Испуганно прикрыла рот ладошкой. Но еще долго, укрывшись одеялом с головой, не могла сдержать счастливого, полного жизни смеха.

Вернувшиеся только к вечеру следующего дня родители даже и не знали, чем наградить детей. Всеобщая радость вылилась в спонтанную «вечеринку».

— Федя вообще тогда обезумел на радостях, — сетовала Даня, в то время как я принялся за вторую тарелку груш — они и без сыра были хороши. — Салют устроил. И было бы с чего!

— А что, нормальная винтовка, — вступился за отца Герман.

— Может, для чего и нормальная, но салют из нее — смех один.

— Так нет другой.

— Так и не стреляйте. А то что это? Постреляли едва слышно… Laugh, tell Valya?

— Yes, mom.

На тот момент, еще не разбираясь в оружии, я не стал уточнять, о какой модели идет речь. И где уж тогда мне было знать, что именно та портативная, умещающаяся в приклад винтовка AR-7, подаренная когда-то Феде коллегами по конторе, станет моим единственным в жизни оружием. Тогда же разговор о ней ушел с появлением Феди. Он сел напротив и принялся потчевать меня всем, что было на столе, однако, наткнувшись на мой вежливый, но категорический отпор, не стал заходить на второй круг.

К тому времени уже стемнело. Веранду освещали накопленным за день светом светодиодные фонари. Поймав неловкую паузу, я поднялся и стал прощаться. Мне предложили переночевать — места и в доме, и на веранде было вдоволь, а ночь теплая, но я был настойчив. На пристани Второй снова подал мне лапу и с того дня уже больше не следил за мной. Дети и Даня зевали, едва сдерживаясь. Все Камневы были жаворонками. Обратно меня отвозил уже Федя на моторе. Дорогой он молчал, а на берегу мы разговорились, и надолго. Так что домой вернулся он на рассвете. Феде, как мне показалось, надо было выговориться. Такое бывает с людьми, закрытыми почти без остатка в рамки одной, пусть и счастливой семьи. Я оказался как нельзя кстати.

Несколькими днями позже что-то подобное случилось и с Даней. Мы пересеклись с ней в школе, куда я пришел устраиваться. И пока ждали директрису, она, как и Федя в ту ночь, будто исповедалась передо мной. В обоих случаях это не были монологи. Мне тоже было что сказать, и я, как и они, нашел в их лице благодарных слушателей.

Общей для супругов темой была усталость от той жизни, что они вели. Хозяйство, что Камневы создали фактически с нуля, было, безусловно, лучшим на всю округу, если не на всю область, но творцы его даже спустя десять лет чувствовали себя здесь чужими. И главное, сомневались — тот ли путь они выбрали.

Тогда, в начале 2000-х, отъезд из Москвы был почти вынужденным. Аллергии двойняшек и чудовищная, на грани безумия, набитая транквилизаторами офисная усталость сплелись в единое целое, чтобы успешная семья бежала прочь из некогда любимого города. Причем решение это было отнюдь не спонтанным. Федя рассказал, и Даня почти слово в слово это подтвердила, что они больше года независимо друг от друга искали варианты отъезда, боясь признаться друг другу в своих желаниях. А когда правда случайно открылась, то еще год прошел в поездках по стране. Короткие отпуска без остатка были потрачены на поиск устроившего всех места.

Старцево оказалось идеальным во всех отношениях вариантом. Детские аллергии прошли здесь, как будто их не было. Место было достаточно удалено от больших городов и вообще от людей — населенный пункт расположен вдали от классических туристических маршрутов. С точки зрения планируемого фермерства здесь тоже было всё как нельзя лучше: вода, луга и даже идеальная для хамона дубовая роща. Прочее — мелочи. Денег на обустройство хватило с избытком. К моменту увольнения оба уже были начальниками отделов и, кстати, претендовали на одно кресло в планируемом руководством повышении. Но Даня с Федей как раз накануне шокировали всех, уволившись в один день с разницей в два часа.

Последовали годы ученичества и выстраивания жизни на новом месте. К моему появлению в Старцево и то, и другое было давно завершено. Их союз с землей и водой скрепил Мелкий, родившийся уже здесь, на покосе, в воронке, оставленной не то бомбой, не то ракетой. История рождения младшего Камнева, рассказанная мне дважды, — сначала отцом, потом матерью, понятное дело, различалась. Их ощущения были очень разными. Но повествование сходилось в деталях, увиденных с предельно разных ракурсов. Позднейшие рассказы Германа и Вали дали мне, смею думать, своего рода эффект присутствия.

Все случилось быстро. За неделю до срока. Семья вышла на первый в том году покос. В силу особенностей климата и разлива озера он был главным. Пропустить его было никак нельзя. И Даня, несмотря на возражения Феди, вышла на него со всеми. И не просто вышла, а работала.

— Грабли — не велика тяжесть, — пояснила она.

Интересно, что эту фразу слово в слово, независимо друг от друга, передали мне все четверо Камневых. Было и другое — признаваемое всеми. На покос в кой-то веки вместе с Первым вышел Василий. Он лениво перемещался от одного вала сена к другому, игнорируя призывы Первого к игре, пока не занялся кошачьими банными процедурами на самом краю воронки. В прочих фактах версии очевидцев расходились, местами очень даже существенно. Так, совершенно неясно, почему Даня спустилась в воронку. По версии Феди, жена пошла туда по частой в ее положении малой нужде — укрыться в поле было просто негде. Валя настаивала, что мама оказалась в воронке из-за цветов, которые росли только в этом месте. Только что это были за цветы, она не помнила.

— Ну просто красивые. Желтые…

Герман с не меньшей уверенностью говорил о замеченном мамой осколке бомбы. Якобы он вышел на поверхность с очередным разливом и сверкал на солнце, как стеклышко от разбитой бутылки. И здесь Герман не то чтобы был неправ, но, как мы увидим позже, был не совсем прав.

Наконец, сама роженица вспоминала об отбившемся от стада козленке, который спустился в воронку, но по какой-то причине не мог из нее выбраться. И здесь я тоже засомневался. Козленок и не мог выйти? Из земляной воронки? А как же метровые скамьи в сарае и валуны на Козьем озере? Взбираются легко. Играючи. А тут какая-то пологая земляная воронка.

Со своей стороны я не нахожу причины, по которой все перечисленные Камневыми события, предшествовавшие рождению Мелкого, не могли произойти вместе, одно за другим. Например, Даня действительно отправилась в воронку за козленком, а, оказавшись там, еще и набрала цветов. Заметила осколок снаряда, пожмурилась ему в ответ — чего удивительного, полигон же. И наконец, уже собираясь уходить, Даня решила воспользоваться случаем и присесть по нужде. Чем не цепочка событий, вполне достоверных? Так или иначе, присев, Даня уже не смогла встать. Она легла, ощутив приближение однажды уже испытанного. Еще с пару минут она надеялась, что ошиблась, но вдруг насквозь промокшая юбка убедительно говорила об обратном. Даня закричала:

— Федя! Федя!

Дальнейшее — не рассказ Дани. Кроме слов «боль» и «счастье», в нем мало содержания, что для рожениц обычно. Простим им это.

Всеми же сторонними участниками процесса изначально руководила паника. Родов не ждали. Многочисленные окоты и опоросы, принятые к тому времени Федей, сравнить с родами жены, конечно, можно. Но биологически схожий процесс в данном случае имел другую степень ответственности. Вот почему, оказавшись в воронке, Федя поначалу растерялся и только увидев двойняшек на краю обрыва, он пришел в себя и скомандовал:

— Домой! Простыни! Полотенца! Аптечку! Воды!

Повторять дважды не пришлось. Герман и Валя, соревнуясь в скорости бега, в десять минут принесли все необходимое. Конечно, рассказывая эту историю, они спорили, что именно и кто нес. И выходило, что каждый из них не принес ничего, так как все, что было нужно, нес другой. В одном только их версии сходились. На обратном пути дети забежали к ББ. В ответ на их крики старуха кивнула и махнула рукой. Мол, идите, приду. И пришла. Раньше детей…

Не веря своим ушам, я переспрашивал Валю и Германа несколько раз. Потом спрашивал у Феди. У Дани. Все говорили об одном: ББ появилась в воронке раньше детей, позвавших ее. На чьей стороне была скорость — сомневаться не приходится. Так в чем же дело? Кто лжет? Или никто не лжет? Сама ББ признавала оба факта. И то, что она узнала о начавшихся родах от Вали и Германа. И то, что оказалась в воронке раньше них. Признавала и не находила противоречия. Я же, запертый в клетку обычной логики, твердил, что этого не может быть. ББ не спорила, но на все вопросы, которые повторялись, отвечала, как и раньше. Я бесился. А ББ лишь улыбалась. И только сейчас, оказавшись в месте, где время для таких, как я, в какой-то степени останавливается, я вдруг понял, что ББ не лгала и не уходила о ответа. Я понял, что бессмертие — не время. Оно — пространство. Оно — способность быть везде и всюду здесь и сейчас. Другого бессмертия нет и быть не может.

Ну а тогда в воронке ББ всего парой прикосновений успокоила Даню. Не убрала боль, но успокоила. Наверное, как предполагал Федя, могла убрать и боль, но не стала. Он слышал, как ББ сказала Дане.

— Не больно — не нужно… Кричи. Не терпи…

И Даня кричала. А Первый ей подвывал. Их унисон довел Федю до истерики. Спустившихся в воронку со всем необходимым двойняшек он, будучи в состоянии аффекта, не прогнал, как обычно делается, прочь. И все роды дети пробыли рядом с матерью, едва ли не более отца принимая в них участие. В конце концов колени Вали и ББ стали для Дани подушкой, а Герман отрезал своим прокаленным на двух спичках ножом пуповину младшего брата и обмыл младенца в ведре.

К тому моменту к людям спустились неведомо как вышедшие из загонов матки (еще одна до сих пор неразгаданная тайна). Марта и Лаконь расположились за спинами Вали и ББ, а когда Герман передал Дане запищавшего Мелкого, копытные радостно заблеяли и, склонившись, полизали языками лица роженицы и новорожденного. Тогдашняя старшая свиноматка — метис, выведенный Федей, — такими нежностями не отличилась. Она только похрюкивала в метре-полутора от Дани, как водится, взрыхляя землю рылом. Когда же свинья на несколько мгновений оторвалась от земли, роды вошли в другую, едва не ставшую трагической фазу. Ополаскивая руки в ведре, Герман случайно бросил взгляд на разрытую свиньей яму и замер в ужасе. Следуя за его взглядом, к созданной животным воронке мало-помалу присмотрелись все…

Долгую тишину наконец нарушил Федя:

— Даня, радость… Как угодно, но… надо идти… Сейчас…

В свежевырытой яме был отчетливо виден корпус неразорвавшейся авиационной бомбы, попавшей-таки вопреки приметам в одну воронку.

Только в этот момент Федя как глава семейства наконец-то взял себя руки. Он указал Первому на свинью и тот без дополнительной команды отогнал животное от бомбы. Затем Федя забрал ребенка у матери и передал его ББ. Валя и Герман взяли за ошейники козу и овцу, а Федя поднял на руки жену и все, будто в замедленной съемке, соблюдая тишину и ступая максимально осторожно, выбрались из воронки. Лишь оказавшись за пределами опасной зоны, они ускорили шаг. Послед у Дани в этой спешке вышел по пути, метрах в двухстах от воронки. Пришлось остановиться на пару минут. Василий и Первый мирно, без обычного рычания и шипения, разделили его пополам.

К вечеру до Старцево добрались саперы. Обследовав бомбу, приняли решение взрывать на месте. Благо других неразорвавшихся боеприпасов не обнаружилось. Но даже взрыв, сотрясший окрестности, не смог разбудить Мелкого. Его недетское спокойствие и серьезность проявились уже тогда, а вот загадочное молчание стало главной раной семьи, точившей ее изнутри.

И Даня, и Федя посвятили большую часть своих исповедей именно молчанию Мелкого, которому никто не находил рационального объяснения. Физиология мальчика была в порядке. Никаких нарушений органов слуха и речи. Полное понимание того, что ему говорят, но категорическое неумение или нежелание сказать что-то в ответ. Мелкий не говорил даже «мама» и «папа». От него слышны были только слегка членораздельные звуки. Да и те были редкостью. Многочисленные неврологи и психиатры — Мелкого к зависти двойняшек по нескольку раз в год вывозили в иной мир — ничего не могли объяснить и зачастую противоречили друг другу. Поэтому в родителях крепло убеждение, что, если нельзя ничего изменить в самом Мелком, нужно изменить то, что вокруг него. И тогда, возможно, изменится и он сам. И если когда-то Федя и Даня сбежали в иную жизнь ради двойняшек, то теперь необходимо было сделать то же самое ради Мелкого — вернуться. Эту идею они, прося меня не рассказывать второй половинке, озвучили независимо друг от друга. Они опять заочно пришли к обоюдному решению, опять боясь в нем друг другу признаться.

Но как бросить все? Как бросить то, что годами забирало кровь и нервы? Как бросить то, на чем выросли старшие дети? Пожертвовать и собой, и ими ради младшего в семье? Бросить все, чтобы получить взамен что? Голос Мелкого. Но разве он гарантирован?

Оба засыпали меня этими и похожими вопросами. Но в этих вопросах и в том, с каким нервом они были заданы, я разглядел другое, касавшееся их самих, а не Мелкого. Добившись в новой жизни многого, они вдруг засомневались в своем выборе, подозревая себя в возможной ошибке. Федя сказал мне, готовясь отплыть на Полигон:

— Знаете, Платоныч, ведь мы с Даней не от той жизни бежали, а от себя таких, какими мы были… И что? Думаете, мы больше не участвуем в крысиных бегах? Стали полными «ушельцами»? Нет. Там мы хотели быть лучшими брокерами. Здесь тот же бег — за своим хамоном и рокфором. То же движение вверх. По крайней мере, его попытка. Мы повторяемся. В другом мире. Но повторяемся… Вот и вы сбежали…

Последнее, брошенное вскользь замечание, неожиданно самым исчерпывающим образом объясняло случившееся со мной. Оторопев от такой ясности, я не нашел что сказать в ответ, а Федя, не прощаясь, оттолкнулся от берега и запустил мотор. Я следил за ним до конца, пока он не исчез в густом рассветном тумане, который мало-помалу поглотил и меня. Я вытянул руки вперед и не увидел даже собственных пальцев.


Глава 2. Мечты

В мае следующего года, накануне шестого дня рождения Мелкого, вечером, неподалеку от восточного обрывистого берега Большого Полигона, где-то между основным сараем и гусятником, Федя начал возводить праздничный костер. Завидев его основание, прибывшая с дневного выгона Валя запела, прикрывая рот сразу двумя ладошками:

— ДР! ДР! ДР!

Она произносила буквы как «дэ» и «эр». Пришедший вместе с Валей с выгона Герман — а шли майские праздники, и дети не ходили в школу — произносил аббревиатуру по-другому. Он говорил «дыр». Но его примеру никто не следовал. Родители предпочитали Валин вариант. Я использовал полную форму, без всяких там сокращений. Виновник торжества молчал. ББ игнорировала любые праздники, а не только этот. Она уважала только воскресенье. Ее календарь состоял не из недель, месяцев и лет, а из воскресений и будних дней, в которые надо работать. В воскресенье она показательно не делала ничего. И никакая сила не могла ее заставить изменить себе. В эти дни я часто видел ББ лежащей на берегу озера. Обычно она клала руку за голову и мирно дремала, напоминая мне в этот момент «Спящую Венеру» Джорджоне. Василий, как правило, располагался в ногах хозяйки, но бывало, сворачивался в клубок на животе или груди. И пусть сравнение ББ с Венерой покажется неуместным, отделаться от него я не мог. Они были похожи, разумеется, не внешне, а внутренне, совпадая до доли ноты каким-то неземным умиротворением и покоем.

Гришка рассказывал, что во времена использования Полигона по его прямому назначению ББ, если бомбежка выдавалась в воскресенье, оставалась вопреки всем инструкциям на острове, так как пользоваться лодкой и веслом в ее понимании было равносильно работе. ББ и в такие дни лежала на берегу в обычной позе, пока за ее спиной военная авиация вспахивала остров. После бомбежки ББ просто так бродила по полигону. Опять же, вопреки инструкциям — сначала его должны были проверить саперы. Но ББ и инструкции — понятия несовместимые. В ее жизни было только одно правило: воскресенье — выходной. И ему она следовала без исключений. В те памятные сутки выходного не было и ББ занималась обычными делами. По крайней мере, учитывая происходящее вокруг нее с определенного момента, старалась заниматься. В собирании костра она участия не принимала, хотя и приходила к месту встречи в положенное время. Смотреть на огонь и воду, как мне кажется, было ее любимым занятием. Глядя на нее в эти минуты, я не находил разницы между стихиями и ББ — она словно была их воплощением.

Традиция устраивать на день рождения детей большой костер, в отличие от всего того, что так или иначе связано с ББ, ничем не примечательна. Федя и Даня принесли праздничный костер из своих загородных детских лагерей. Ко всему прочему на Полигоне не было городских возможностей для организации детских праздников. Жизнь без телевидения и с ограниченным по времени Интернетом была лишена многих привычных для обычных детей красок. Огромный, более трех метров в высоту костер, четыре раза в год был действительно знаковым событием, на которое обращали внимание и с другого берега. Вычислив за десять лет точные даты, местные заранее залезали на крыши или выходили на берег. Гришка же выражался просто, короткой, не сразу понятной скороговоркой:

— Еб… ые годы жгут…

Но смотрел на костер, как и все остальные, до самого конца, до прогорания и обвала основных пней и бревен, державших массивную конструкцию.

Устройство костра было делом сложным, и необходимые его элементы Федя заготавливал загодя. Несмотря на буйную растительность, количество древесины, учитывая печное отопление, съедавшее за год не одну тонну дров, на острове все-таки было ограниченным. Сухостой выбирался напрочь. Едва ли не с каждого выгона дети и родители приносили в руках и рюкзаках ветки, сучья, мелкие палки и бревна. В семье было правило: ни грамма леса не должно просто так сгнить. Живые деревья, напротив, за редким исключением не трогали. А если и рубили, то возмещали в тот же сезон утрату в лице саженца, пусть часто и другого вида. Местного леса не хватало на все четыре костра, и Федя был вынужден завозить его с большой земли, что, с точки зрения местных, было занятием глупым, непроизводительным. Даром что утверждение это не мешало им из года в год глазеть на костры и радоваться.

День рождения Мелкого в году был вторым по счету. Первыми свой праздник отмечали февральские двойняшки. Даня с Федей были позднеосенними: конец октября, ноябрь. Наиболее живописным — в окружении снегов — был костер февральский, наиболее сложными из-за дождей — осенние, наиболее крупным — майский.

В мае Федя не жалел леса, возводя конструкцию на метр-полтора выше трех других. Она строилась вокруг врытой в землю и забетонированной пятиметровой чугунной трубы. Тело костра возводилось в несколько накрывающих друг друга ярусов и представляло собой похожее на матрешку сооружение из пней, поленьев, балок и бревен разной длины. Горел такой костер, в основном дубово-березовый, долго — от часа и более. Именно горел, а не догорал. Угли, оставшиеся после костра, могли достигать метра в высоту, и жар в них даже в феврале сохранялся порой до самого утра.

Пройдя последовательно все костры — от осенних до майского — я могу точно сказать, что именно он словно концентрировал в себе все прочие. Именно с него, мне кажется, начинался новый год в семье Камневых. В него как-то по-особенному вкладывалась вся семья с тайной, лишь однажды высказанной Федей надеждой:

— А может, он все-таки глядя на него… А, Платоныч?

Я не знал, что ответить, но тот майский костер действительно стал особенным. Правда, вовсе не по причине какого-то необычного припасенного к случаю Федей леса или выдающегося масштаба. Виной тому стали люди, прибывшие кто многими днями раньше, кто в тот же день, кто чуть позже. Каждый из них по-разному повлиял на ход событий. Но начать следует с давно ожидаемых Федей и Даней гостей, которые на время оттеснили меня на второй план. С этим мне пришлось смириться, и понятно почему. Ранним утром, с опозданием в сутки, на Малый Полигон (садиться на Большой было опасно из-за системы загонов) неподалеку от хижины ББ приземлился воздушный шар, пилотируемый когда-то младшими коллегами Феди и Дани, а теперь занимавшими места в фирме много выше тех, с которых Камневы сбежали. По тому, как носились с этой новостью Федя и Даня уже за месяц до назначенной даты, я понял, что мне на эту неделю следует исчезнуть из поля зрения семьи.

Недели не получилось. Не получилось даже суток. Но не по моей вине. Прибытие воздушного шара я наблюдал вместе с Гришкой и прочими сельчанами, которые в один голос, вне зависимости от возраста и пола, охарактеризовали произошедшее одним-единственным словом, по странному недоразумению русского языка означающим одновременно и высший восторг, и апокалипсис. Слово это слилось в извечный русский ля-минор и, пролетев над гладью озера, растворилось в окрестных лесах, принявших его в бессчетный раз с всепонимающей и всепрощающей нежностью.

Огромный, две с половиной тысячи кубов шар, был ярко раскрашен. Разноцветные, от верха горизонтальные радужные полосы ближе к гондоле сменялись таких же цветов кубиками. Шар производил сказочное впечатление, и немудрено, что многие прыгнули в лодки, стремясь увидеть это чудо вблизи. Но быстро пришлось вернуться. Кому с Полигона, а кому — уже с полпути. Прибывшие не отличались лояльностью к местному населению и никого «катать» не собирались. Шар по прибытии быстро спустили. Оболочку перенесли на двор, а гондолу приковали к мостку через Святую, поскольку она была много шире его, и перенести ее на Большой Полигон было трудной задачей — решили не заморачиваться. Чудо, внезапно появившись, так же внезапно закончилось. А лояльность прибывших к Камневым, как оказалось, всё же не выдержала испытания пространством и временем.

Александр и Ольга, когда-то подчиненные Феди и Дани, к моменту их встречи на Полигоне были уже младшими партнерами, что подразумевало не один миллион долларов на счетах и процент акций компании, далекий, конечно, от контрольного пакета, но в рамках масштаба фирмы позволявший чувствовать себя богом по отношению к едва ли не 99% населения страны.

Приобретенный достаточно быстро по меркам обычной карьеры статус (обоим не было и тридцати пяти) не мог не выстроить сознание прибывших в одном, вполне определенном русле. Они искренне верили, что всегда правы, и все, кто не живет так, как они, живут неправильно. Потому у Камневых не было шансов. И если радость от встречи — они не виделись с того самого отъезда — еще как-то сняла барьеры, приняв форму обычных, у девочек даже и со слезами, поцелуев и обнимашек, то все остальное уже концу первого застолья показало: они живут в разных мирах и мирам этим не сойтись не согреться.

Попытки Камневых, и неоднократные, показать свои теперешние достижения натолкнулись на привезенные «настоящие» (акцент на этом слове ставился не раз и не два) хамон и рокфор. Прогулка по хозяйству была остановлена сморщенными носами уже на уличных выгонах. О том, чтобы зайти внутрь сарая, и речи не шло. Подвалы были проигнорированы, а реакция гостей на места общего пользования и баню не требовала слов — их лица не скрывали возмущения, мол, это мы и туда? При этом осталось непонятным, что же такое привычно-элитное они посещали по пути на Полигон — за два дня шар спускался на землю лишь раз.

Растерянным родителям пришлось отправить в луга, подальше от своего позора детей, хотя планировалось, что Второй в этот день справится со стадами в одиночку. Пришлось Камневым подключиться и к обычному, уже слегка забытому брокерскому разговору с его бесчисленными котировками и индексами, «куклами» и «избушками», заявками и процентами. Особенно прибывшие напирали на то, что ввиду последних мартовских событий скинули купленные ими пакеты акций «голубых фишек». Они ожидали серьезного падения рынка с текущего индекса в 1 300 до 800 к концу года (как показала история, здесь они не ошиблись) и настоятельно рекомендовали, совсем забыв, где и у кого они находятся, сделать Камневым то же. Вот только сбрасывать Камневым было нечего. Они лишь растерянно кивали в ответ, изредка вставляя реплики и видя, как все кропотливо созданное ими за прошедшее десятилетие игнорируется, топчется, как нечто недостойное даже толики внимания. Выставленные гостям тарелки остались почти нетронутыми. Они ели и пили свое, пока двое суток почти бессонного полета и две бутылки кальвадоса (привезенного с собой, конечно) не сделали свое дело. Александр и Ольга уснули прямо за столом, чтобы проснуться лишь поздним вечером. Отнюдь не по своей воле проснуться, и едва-едва остаться в живых…

Уснувших разместили в гостевой спальне. Она впервые принимала постояльцев. Хотели было раздеть, но не стали:

— Вдруг обидятся — они же теперь такие важные, — попробовал пошутить Федя, но шутки не вышло — супругам Камневым было совсем не смешно.

Даня даже не улыбнулась. Прибитые грузом так неожиданно прошедшего обеда, они молча «сварили барону», обойдясь без обычной пикировки по поводу степени обжарки, после чего каждый попытался забыться в подвернувшемся под руки деле. У Дани с вечера стояло молоко. И козье, и овечье. Она не думала сегодня варить сыр. Но почему, собственно, нет? Решила она и, ни слова не говоря Феде, ушла в сыроварню. Он же задумчиво потоптался на месте, обвел глазами кухню, взглядом поймав в окне одинокий чугунный столб на восточном берегу…

Федя как раз закончил выкладывать из пней нижний ряд-фундамент праздничного костра, когда я и сам принял гостей, в отличие от камневских, абсолютно нежданных.

Я уж отмечал, что мое бегство осталось почти без внимания. Прощальное письмо в академических кругах было воспринято как должное. Как будто балласт сбросили. Тот факт, что я все-таки продолжал, хоть и дистанционно, руководить главным, по моему мнению, своим детищем — обществом ненасилия — превращало мой исход для многих в чисто пространственную формальность.

О месте своего проживания я никому не сообщил. Однако вычислить его по каким-то IT-данным специалисту не представляло труда. Вот только таких специалистов в моем окружении не было. Специальным службам я на тот момент был неинтересен. Чокнутый профессор, все бросивший ради того, чтобы жить в лесу в бане-бочке и работать в деревенской школе простым учителем — вот кем я был для всех. Интерес, который мог возникнуть к моей персоне, мог быть исключительно психиатрическим, но точно не юридическим. Что до родных, то реакция жены, оставшейся в городе, была прогнозируемой. Более других информированная о моих намерениях, она, конечно же, поддерживала на словах мою идею, но с самого начала я не тешил себя иллюзией, что она отправится со мной. Честно говоря, я этого и не хотел. Супруга была много моложе меня и насквозь бомондного типа женщина. Три спектакля и три выставки в неделю — необходимый минимум для поддержания ее душевного тонуса. К этому добавлялись концерты взамен, а чаще вдобавок к спектаклям, и почти ежевечерние «тусы» (так она их называла) с бесконечными околохудожественными разговорами, изредка перемежаемыми сентенциями о судьбе несчастного народа, о котором никто из присутствующей интеллигентщины не имел ни малейшего представления. А если кто-то и сталкивался с «несчастными» в подъезде или на улице, на такой случай имелся надушенный шанелью платочек и темные карденовские очки.

Чем конкретно занималась моя жена, я спустя двадцать лет совместной жизни так и не понял. По образованию она была не то архитектором, не то дизайнером, но вся ее деятельность в этих направлениях сводилась к бесконечному ремонту в нашей (и только) квартире. По крайней мере, в одной ее части он шел постоянно. Если же ремонт по каким-то причинам (о, чудо!) вдруг замирал, то дизайнер переключалась на мебель и посуду, которые переставлялись и перекладывались с места на место по только ей известным причинам и плану.

Оплотом постоянства был мой кабинет, в который «дизайн» не допускался, и ремонт в котором не делался аж со сталинских времен. Я защищал его до последнего, вплоть до ареста, но что-что мне подсказывает, что там сейчас и не кабинет уже вовсе, и что дизайнерский беспредел уничтожил последний по времени ампир без какого-либо остатка.

Итак, ждать жены ни в тот день, ни вообще когда-либо мне не приходилось. Ее жизнь, я думаю, мало изменилась после моего исчезновения. Я для нее уже давным-давно был в пожизненном заключении. Сложнее было с Евой, дочерью, в которой ее мать, конечно, и проявилась, но не целиком. Дочь не была ее копией. Внешне схожие: тот же заманивающий взгляд стервы, та же близкая к идеальной фигура, тот же с трогательной изюминкой северный говорок. Но жена и дочь серьезно, местами предельно различались по характеру.

Дочь была добрее и умнее. Не буду громко заявлять, что эти качества ребенку достались от меня. Я не ангел. И, как выясняется, совсем не ангел. Но влияние мое, в частности, выражалось в ее «нетусовочности». Она терпеть не могла мамины посиделки. Были в ней и определенные, порой болезненные, свойственные и мне замкнутость и мнительность. Однако моя «книжная девочка» не была скучной «классикой». Ее «вписка» в четырнадцать окончилась в отделении полиции, а с восемнадцати она регулярно (правда, сообщая о своем местонахождении) ночевала у своих уж очень, на мой взгляд, часто меняющихся парней. Жена закрывала на это глаза, сказав мне однажды:

— Хочешь, чтобы дочь сидела дома, — рожай уродину.

Мне же зачастую было некогда ее воспитывать. Тем более что училась Ева отлично как в школе, так и в вузе, не запятнав своих корней. Правда, в пику нам с женой дочь выбрала не нечто историко-художественно-гуманитарное, а банальный экономический. «Международный бизнес» моего универа с конкурсом в 390 баллов из 400 возможных. Поступила сама, без репетиторов и папиных звонков. Этому, конечно, мало кто верил. Но что толку убеждать. Такова судьба всех мажоров. Будь ты хоть семь пядей во лбу, до конца жизни во всем созданном тобой будут искать и находить следы твоих родителей.

Вот и Ева не стала исключением. Моя тень преследовала ее. Быть может, и поэтому по окончании вуза Ева стала классическим бездельником, каких полно. Особенно среди девушек. Особенно ее внешности. При этом денег она не просила. Карманные расходы закончились в восемнадцать. День в день. На что она жила? Мне стыдно употреблять это слово в отношении дочери, но придется. Тем более что однажды я сказал ей в лицо:

— Содержанка.

Ева спокойно допила свой чай, помыла чашку, тщательно вытерла руки бумажным полотенцем, бросила скомканную бумагу в ведро и, когда я уже хотел было извиниться, ответила:

— Ты, как и всегда, очень точно подбираешь определения, папа. Да, я содержанка. И что? Хочешь спросить, стоило ли ради этого так усердно учиться? А я и не напрягалась. Голова-то твоя. Тело и лицо — мамины. Но голова твоя. Из моего собственного — только душа. Так вот она моя, и ничья больше. А душа хочет жить так, как я живу сейчас. Захочет по-другому, буду по-другому. Но… Не надо было все-таки говорить это вслух… Тебе — особенно не надо было…

И она ушла. Это было за месяц до моего побега. С тех пор мы не виделись. Немудрено.

Вот почему менее всего я ожидал увидеть в Старцево свою дочь. Но именно Ева со своим парнем оказалась передо мной в тот день, как и Камневы, застав меня в той же бандонеон-одежде. Только играл я Пьяццоллу — тягучее и тоскливое Oblivion. Я ни на что не рассчитывал, не ждал Камневых, не надеялся, что они ради моей игры оставят гостей. Просто — настроение.

Завидев дочь, я, честно говоря, поначалу даже не узнал ее. Наверное, виной тому был ее спутник. Уж очень он бросался в глаза. Высокий, на голову выше Евы, бородатый парень с кольцом в ухе и в наколках, сплошь покрывавших его руки. Весь с головы до ног в черном, он производил угрожающее впечатление. Как показали дальнейшие события, обманчивое. Тем не менее на его фоне Ева в своих бежевых шортиках и белой маечке-топике просто терялась. Хотя для девушки она была очень даже немаленькой. Что-то около 180 см. Я так и продолжал бы тормозить, если бы не голос. Ева поздоровалась:

— Здравствуй, папа.

Сказать такое мог только один человек на свете, и я наконец пришел в себя и поднялся. Бородатый не сдержал легкую ухмылку. Видимо, он был наслышан обо мне, но именно такой встречи все-таки не ждал.

— Здравствуй, Ева, — пробормотал я и закрыл бандонеон со звуком.

Парень снова ухмыльнулся и представился:

— Виталий. Здрасьте.

— Здравствуйте. Приятно.

— И мне. Наслышан, — подтвердил Виталий мои догадки.

— О чем же? — Поинтересовался я.

— О том, что вы… неординарный человек.

— Невелика неординарность, — я чуть развел руки в стороны и бандонеон предательски зазвучал.

— Да я не о сейчас. Я вообще…

— Вообще, молодой человек, не бывает. Все и всегда только в частности…

Ева улыбнулась — эта мысль была ей хорошо знакома — частая моя сентенция. Я меж тем поинтересовался:

— А вы кем Еве приходитесь? Так, знакомый или… Как здесь говорят, пахарь?

— Ну, пожалуй, пахарь. А? — Виталий посмотрел на Еву, и она несколько раз кивнула в знак согласия.

— То есть можно сказать — член семьи? — подытожил я, вызвав очередную улыбку Евы.

— Можно сказать, — подтвердила дочь.

— Угу, — буркнул я.

Заметив за спиной пары немецкий внедорожник, спросил.

— А вот борода ваша и кольцо, и рисунки все эти — они от моды или из принципа?

— И то, и то.

— И в чем же они, ваши принципы, кроме этого?

— Папа! — Ева почувствовала, что я начал заводиться — сам уж не знаю с чего. — Может, все-таки сменим обстановку?

— Ты о моей одежде?

— У вас тут так принято?

— Голым гостей встречать? Случается… Ладно, пойдемте в дом, — пригласил я и направился к бочке, которая была слева от меня по курсу.

Я чувствовал пристальные взгляды понятно на каком месте. Ева вряд ли до этого хотя бы раз в жизни наблюдала его у меня, ничем неприкрытое. На пороге я развернулся. Они даже с места не сдвинулись. Пришлось объясниться.

— Ну, чего стоите? Это дом, представьте себе. Такие вот они, мои принципы, — ударил я по слову «мои» и поднялся на крыльцо…

Потом был чай и местные варенья. Обстоятельный разговор о принципах. Они у «пахаря» действительно были. И Ева, что удивительно, была их радикальной сторонницей. Ни с одним из прошлых ее мужчин такого согласия не наблюдалось. Впрочем, я слишком мало их знал, чтобы утверждать категорически. Но речь о другом. Ева всегда была слишком интеллектуально независима, чтобы кому-то или чему-то там следовать. Виталий же подчинил ее себе, будто бы сломив духовно. Ева потеряла голову, но отнюдь не в обычном, бабском смысле. Другое дело, что лидерство его на момент нашей встречи уже не было тотальным. Впитав чужие идеи, Ева считала их вполне своими, а их с Виталием связь наполняла ставшие общими принципы каким-то особенным светом. Я бы сказал огнем. В котором оба и сгорели… Как там Ольга? Если бы знать…

Что до самих принципов, то они не показались мне опасными. Я не увидел в них ничего плохого, так как сам исповедовал ту же веру. Речь шла о веганстве и движении зеленых в целом. Только вот их тема была радикальной, воинствующей, что для меня ни тогда, ни сейчас неприемлемо. Названий конкретных группировок и обществ я не услышал. Они маскировались. Пусть мы и ходили по одной стороне улицы, но с разной скоростью и с разными намерениями. Речь так или иначе шла о зеленом анархизме и, в частности, о практике освобождения животных, которую я не поддерживал, находя ее несколько наивной. Почти год общения с Камневыми только укрепил во мне этот скепсис. Но Виталий с Евой были верными адептами схемы, считая, что без радикального решения вопроса с животноводством в любой его форме все прочие действия «зеленых» не имеют смысла, а веганство так и останется сектантством. Последнюю мысль я принял, но категорически не согласился с методами укрепления «зеленой» веры.

Дело в том, что Виталий и Ева считали насилие в данном вопросе вполне допустимым. Во благо целого почему нет? Но такая постановка вопроса с моей точки зрения обесценивала заложенную в веганстве идею ненасилия. Нельзя добиться ненасилия над животными насильственным путем. Это логическая ошибка. Виталий возражал: может, это и логическая ошибка, но другого пути нет. Все прочее — полумеры, которые только оттягивают решение вопроса. Ева целиком и полностью поддерживала эту точку зрения.

Я не соглашался, спорил. В конце концов, мы остались каждый при своем. Разговор затянулся. Общих тем оказалось достаточно. Конечно, Виталий не был гением мысли. Он был скорее практиком движения. Такие, именно что-то делающие, а не думающие и разговаривающие, Еве всегда нравились — она не любила болтовни. По ее мнению, слов должно было быть ровно столько, сколько нужно для того, чтобы что-то реально изменить. Сами по себе они не имели для нее никакого значения. Поэтому, когда мы с женой время от времени подкидывали ей заумных мальчиков, Ева над ними просто издевалась. Они сбегали от нее, как от чумы. Мама одного из таких умников всерьез утверждала, что Ева его изнасиловала. Уж не знаю и боюсь даже предположить, что действительно произошло, но мне стоило тогда усилий отговорить дамочку не смешить мир и не подавать заявление в полицию.

Виталий был другим. Если он что-то и говорил, то не утверждал и не рассуждал, а сразу призывал. Мои доводы он слушал, опровергал, но было заметно, что и доводы, и опровержения ему малоинтересны. Он был из тех, кто с самого начала знал, как надо. Меня это и восхищало, и пугало одновременно. Давно-давно усвоенный из какой-то бардовской песни принцип «бойся человека, который знает, как надо» в отношении Виталия не сработал полностью. Я не испугался. Едва-едва насторожился.

О прочем мы поговорили по душам. Выяснилось, что никакого зла Ева на меня не держит и весь этот год искала сбежавшего отца. Найти помог как раз Виталий, айтишник по первому образованию. Парень вычислил местонахождение моего ноута. Помимо этого, они приехали без какой-либо цели. Так, проветриться. Жить думают в палатке. Так что не стеснят.

Я кратко обрисовал местность и предложил им свою лодку в полное распоряжение. Виталий вежливо отказался. У них, оказывается, была своя — резиновая. Да еще и с японским мотором. Куда уж я с Гришкиной рухлядью. Узнав, что острова свободны для доступа, они решили прокатиться до них. А когда я уточнил, чем занимаются Камневы на Полигоне, оба, не скрывая от меня своей реакции, многозначительно переглянулись. Я беспечно не придал этому никакого значения и, когда провожал их, предупредил лишь как полноправный местный об опасной западной части озера. Они пообещали не заходить в те воды и отплыли.

Я усомнился в их искренности и проследил за лодкой. Ждать от «революционеров» выполнения общих правил едва ли стоило. К моему удивлению они сдержали обещание. Когда Ева с Виталием огибали Полигон с восточной стороны, я увидел Федю и Даню. Пара сидела у возведенного на две трети костра и о чем-то вела беседу. Конечно, ничего не было слышно. С юга острова часто долетали только Валины напевы. Только позже я узнал, что Федя и Даня почти все время, что я принимал гостей, говорили. Говорили долго, смутно и несчастливо.

Сыр Даня в тот день так и не сделала. Не сделала и на следующий. Два дня простоя. Такого в сезон доения с ней не было ни разу за все годы, проведенные на Полигоне. И если на следующий день еще с вечера причиной тому стали силы внешние, то в тот день виной всему была она сама. Ее хватило только на то, чтобы подогреть молоко. До закваски, сычужного фермента и плесени дело не дошло. Сыр требовал хорошего душевного настроя, которого не было. Ему просто неоткуда было взяться.

Даня выключила сыроварню, вышла из дома и, побродив по веранде, направилась к Феде, не имея никакого плана. Только эмоции. И, как нетрудно догадаться, переживания ее не были позитивными. Федя и сам, пока Даня грела молоко, не раз порывался все бросить и пойти к жене. Так что два огня сошлись по взаимному желанию.

Скот был на выпасе. Дети — там же. Гости спят. Идеальная ситуация. Для чего? Вряд ли они в тот момент думали наперед. Обоим нужно было выговориться. Именно друг другу. Нельзя было, как обычно, забыться в делах. Но, похоже, начали говорить они раньше — весь год, а может, и не один, они это делали каждый про себя, и частые танго были лишь попыткой связать рвущееся на части, ибо Даня бросила мужу в лоб, без всякой подготовки:

— Нам надо развестись.

Дальше — больше:

— Я не могу больше убивать. То есть не убивать, а участвовать в этом. Не могу больше улыбаться тебе, зная, что твои руки делали это. А ты еще и детей приучил. Особенно Германа. Особенно! Вся наша жизнь здесь выстроена на каком-то чудовищном эгоизме. Мы берем от животных всё и затем убиваем их. Все ради детей, но ради них только или ради себя? Мой сыр? Твой хамон? Неужели неясно, что не будет, как надо. Не будет! Не те условия, не тот климат. Все не то! Вон, они привезли — это то! А наше — не то! Мы себя обманываем уже почти десять лет! Обман! Десять лет! Обман! Я даже кофе пью и тебя обманываю. Я его не хочу. Что-то другое — воду, молоко, сок — хочу. А кофе нет. Даже зимой, когда холодно, не хочу. А зима?! Ну холодно утром. Жуткий холод в доме. Кто посмотрит: муж и жена в обнимку спят через тринадцать лет… Просто в доме холодно! Просто нет нормального отопления в доме и все! Потому и спят… Да и спим как? Под шкурами. И дети спят. Первобытщина какая-то. Бред! Бред! Бред!

Даня замолчала и пристально смотрела на Федю, который, слушая ее, продолжал выкладывать костер. Повисшее молчание не сразу остановило его. Он положил еще три длинных березовых полена, прежде чем ответил. И сразу стало понятно, что Даня первой фразой озвучила то, к чему он и сам давным-давно пришел. Картина распада у него, конечно, была своя, но сути это не меняло:

— Ты права, — сказал Федя и взял следующее полено.

Даня немного подождала разъяснений, и, не получив их, уточнила:

— В чем?

— Вообще.

— Про бред, обман или развод?

— Это одно… Одна цепь, — уточнил Федя и наконец остановился.

Повертел в руках очередное полено и бросил его в общую кучу. Сел на одно из кресел-пней, расставленных вокруг костра, и нервно бросил, как приказал:

— Сядь.

Даня послушалась. Они расположились почти напротив. Костер был еще мал и не мог скрыть их друг от друга. С минуту оба молчали в ожидании первой подачи.

— Мы год с лишним обдумывали переезд сюда, — прервал наконец Федя затянувшееся молчание. — Еще полгода все утрясалось. И там, и здесь. Неужели ты думаешь, что оборвать все можно в один момент? Просто сказав, что «нам надо»?

— Но ты же не против?

— Мы не одни. Что ты скажешь им? Что мама и папа обманывали себя и их десять лет? А теперь одумались?

— Дальше обманывать?

— Это дело не одного дня.

— Хорошо. Но надо же запустить процесс.

— Считай, что он запущен…

Дальше почти час шли цифры. Стоимость активов и объем доходов, выручка от возможной продажи основного капитала и скота, транспортные расходы, траты правового и административного порядков и т. д. Оба как-то незаметно превратились из успешных фермеров в прагматичных финансистов, перестав быть людьми, став цифрами и формулами.

Даня и Федя разложили человеческие отношения на колонки цифр, графики, таблицы, что тут же чертили на принесенной из дома бумаге, за которой второпях сбегал Федя. Детали этих записей, частично сохранившихся, позже ужаснули обоих. Случайно на эти записи наткнулся и Герман и, поняв, что видит, ужаснулся не менее, если не более, — читаемое им никак не вписывалось в образ счастливой, лишенной какой-либо тени разногласий семьи. Ведь даже детей к исходу часа Федя и Даня уложили в расходную часть, сойдясь на принципе 50/50, — до переезда они примерно одинаково зарабатывали. Не вызывал споров и принцип их раздела: мальчик к мальчику, девочка к девочке. То есть Герман с Федей, Валя с Даней. За какой-то час два натренированных сознания все просчитали и расписали. Но была деталь, которая выбивалась из обозначенной схемы.

Мелкий. С кем он? Как он? Ведь он не переезжал из Москвы, как остальные члены его семьи. Он появился здесь и не видел иного. Редкие выезды к врачам, учитывая его возраст и строгий маршрут перемещения, не в счет. Мелкий — неотъемлемая часть Полигона. И все же при разделе он должен остаться с кем-то из родителей и на каких-то условиях. А он один. Он человек. Он не делится…

Слаженная командная работа в этот момент была прервана проплывавшими мимо Евой и Виталием. Чужаки на озере были редкостью. И Даня с Федей по-хозяйски осмотрели приезжих, кивнув в ответ на их приветствие: оба молча помахали супругам руками. Федя отметил роскошный японский мотор и лодку, а Даня — укладку Евы. Еще свежа. Приехали сегодня. Завтра такого порядка на голове уже не будет. Если останутся здесь, конечно.

Проводив приезжих взглядом, новоиспеченные финансисты вернулись к детали, которая все портила в их не имеющих изъянов расчетах, но не прошло и часа, как они снова вынуждены были прерваться. Дети пригнали скот с вечернего выпаса. Молодняк пока нельзя было оставлять на ночь на южной стоянке — не позволяли еще прохладные майские ночи. Пришлось прерваться на дойку и ужин, хаотично пряча исчерченные листы в одежде, а взволнованные взгляды — за стандартными улыбками.

Пока Даня с Валей доили коз и овец, Федя с Германом доложили костер и приготовили ужин. Ужин на веранде прошел обычно. Никто, даже друг семьи вроде меня, не почувствовал бы, что между взрослыми что-то происходит, что запущен процесс распада внешне единого. После ужина дети остались на веранде, а Федя с Даней под предлогом завершения подготовки к завтрашнему торжеству — и в феврале, и в мае подарки получали все дети — вернулись к расчетам, говоря как можно тише.

Мелкий по-прежнему не вписывался в схему, и выхода из сложившейся ситуации не было видно. Решение так и не было найдено. Возможно, его бы все-таки нашли — не сегодня, так в другой день. Однако на все расчеты наложили вето два в тот момент никак не связанных между собой события. И если решение Евы и Виталия, находившихся к тому времени на юге острова, во многом определило события следующего дня, то весть, принесенная с веранды детьми, прервала размышления Дани и Феди здесь и сейчас.


Ева и Виталий долго выбирали место стоянки. Берег Полигона большей частью был обрывистым, поэтому высадиться было не так-то просто. О месте, хотя бы отдаленно напоминавшем пляж, и речи не шло. В мае в Старцево был еще не купальный сезон. Это можно было понять, едва опустив руку в воду. Десять-двенадцать градусов, не больше. Поэтому ориентировались просто на удобный спуск к воде, красивый пейзаж и отсутствие густого кустарника. Удобная стоянка обнаружилась как раз на южной оконечности, но загоны, выходившие в этом месте к самой воде, поначалу отбили охоту останавливаться здесь. Виталий проплыл чуть дальше на запад, но, памятуя о предупреждении, о котором вдобавок напомнила и Ева (названная тут же «трусихой»), он вскоре развернулся и взял курс на юг. Места лучше действительно не было.

От загонов попахивало, но терпимо. Бурное цветение растительности в это время почти на нет сводило животноводческие «ароматы». Выход к воде был относительно пологим, в дерне были вырублены ступеньки, выложенные камнем. В стороне от загонов, в завершавшейся как раз в этом месте дубовой роще, было достаточно места для временного лагеря.

На берегу Еву и Виталия встретил Мелкий. Он стоял на верхней ступеньке лестницы. Ева встала и помахала ребенку рукой:

— Привет!

Виталий поддержал ее, хоть ребенок и был незнакомым. Мелкий не изменился в лице. Только поднял руку, спрятанную до этого момента за спиной, прицелившись в приезжих. В руке у Мелкого был револьвер. Понятно, пневматический, с шариками вместо пуль. Но копия полицейского кольта была настолько правдоподобна, что на расстоянии ее легко было спутать с боевым оружием. Что и произошло. Приезжие не на шутку перепугались.

Виталий схватился за весло — мотор был уже выключен — и попытался оттолкнуться от берега. Но намерение его не совпало с Евиным, которая, напротив, выпрыгнула из лодки, застыв на нижней, покрытой на сантиметр водой ступени. Виталий в панике гребнул обратно, и лодка ударила носом Еву под колени, сбив ее с ног. Она упала в лодку вверх тормашками. Виталий легко подхватил ее под мышки и усадил на скамью. После чего оба уставились в ужасе на Мелкого, который все это время не опускал ствол.

— Это что такое?! — за спиной Мелкого появился Герман. Одним прыжком он оказался рядом с братом и попытался перехватить пистолет. — Я говорил тебе не направлять оружие на людей? Говорил?!

Мелкий вырвался из рук старшего брата и побежал к спускавшейся Вале. Он спрятался за сестрой, обхватив ее колени руками. Выглянув в сторону Германа, Мелкий обиженно нахмурился.

— Что? — спросила Валя у Германа, погладив Мелкого по голове.

— Вон, — Герман показал на Еву и Виталия, — целился… Забери у него…

— Да ладно, это ж игрушка. Сам подарил… Ты же не будешь больше? — улыбнулась Валя Мелкому.

Тот кивнул в ответ. Правда, видно было, что обещание это гроша ломаного не стоит. Герман недовольно покачал головой и извинился:

— Простите.

— Да ничего, бывает, — отмахнулся Виталий, слегка смущенный тем, что действительно испугался чему-то на глазах Евы, и она это почувствовала.

— Здрасьте. А вы кто? — спросила меж тем Валя. Она тоже, как и Даня, обратила внимание на пусть уже и потрепанную укладку. Впрочем, не только в ней было дело. Эти двое в лодке, очевидно, не местные. Они из того, другого мира. Нельзя было уйти от них так просто.

— Я — Ева.

— А вы?

— Я — Виталий.

— Муж?

— Нет. Я друг… То есть…

Валя скользнула взглядом по руке Виталия, лежавшей на животе Евы, и улыбнулась:

— А! Вы пахарь, — хмыкнула она, не до конца понимая, что говорит.

Слышала как-то от местных. Догадалась, что это может значить. Хотя представления об отношениях мужчин и женщин у нее с Германом были все-таки островитянские. По приходу обычного женского мама доступно объяснила Вале физиологию. Федя в то же примерно время ответил на некоторые вопросы, вдруг возникшие у Германа. Хотя многие из них его, как и любого отца, поставили в тупик. Но вот придумать что-то правдоподобное о разделе общей детской на две ровные части, высокой, пусть и не до самого потолка, перегородкой оказалось не так-то просто. Так надо и всё.

В какой-то степени выручали случки животных и их окоты, которые были обычным для детей зрелищем, — эту сторону жизни стада от них никто не прятал. Но с человеческими отношениями было сложнее — тут нужен был кто-то другой. И собственный опыт. А его не было. С местными общались мало. Да и сколько их было? Раз, два и обчелся. Так что в этом смысле Валя и Герман, можно сказать, задержались в развитии. И, глядя на эту лощенную, красивую, пусть и испугавшуюся игрушечного пистолета пару, Валя чувствовала какую-то непонятную для ребенка тоску, будто что-то проходило мимо нее, что-то очень важное, для чего необходима была обычная жизнь, а не та, которую вели они. Герман, испытывавший схожие ощущения, вывел ее из задумчивости:

— Пойдем, — он был все еще зол на Мелкого.

Вале хотелось еще о чем-то спросить сидящих в лодке, но спорить с братом не стала и согласилась.

— Пойдем. До свиданья.

— До свиданья, — буркнул Герман, косясь на младшего брата, который все еще прятался за сестрой.

Дети ушли. Ева с Виталием проводили их взглядами и захохотали в голос.

— Эх ты, пахарь, игрушки испугался!

— А как ты упала? А? Ноги кверху… Чего на берег-то понесло?

Смеясь, они вытащили на берег палатку и вещи. Виталий привязал лодку, и они, нагруженные багажом, взобрались на верх обрыва. Невольно остановились. Возглас Виталия выразил общее впечатление.

— Ничёси…

С южного кордона весь остров был как на ладони. Дети как раз вместе со Вторым выстроили скот в стройные колонны друг за другом, чтобы без остановок гнать животных к дому. Но гости были удивлены не стадами, а степенью освоенности острова, который с воды выглядел несколько диковато из-за обрывистой береговой линии. Издалека казалось, что усадьба Камневых и хозпостройки — нечто инородное на теле острова. В действительности все было далеко не так.

Расчерченная на загоны и огороды территория, лишь островками сохранившая исходный природный вид, приковывала взгляды, а стада, ведомые детьми и Вторым, только усиливали впечатление. Слаженные действия погонщиков в свое время и на меня произвели впечатление. Особенно эффектно выглядело возвращение стад вечером. Если утром и днем выгон скота был связан с кормлением, и животные подолгу, по часу или два, задерживались в разных загонах, то вечерний гон был безостановочным. Скот потоком прогонялся через все пастбища разделенной надвое колонной.

Впереди шел Герман. При подходе к воротам очередного загона он открывал створки, соединяя их со створками следующего так, что получался огороженный коридор, по которому животные переходили в следующий загон, не уходя и не разбредаясь по лакомым огородам — они размещались между выгонов. В следующем загоне Герман повторял свои действия, а Валя, замыкая колонну, закрывала открытые братом ворота. Тем временем Второй контролировал любые попытки выйти за границу загонов, подгонял отстающих, а главное, не давал свиньям слиться с козами и овцами, четко разделяя колонну на две части. Овцы, будучи ведомыми, всегда шли вплотную за козами. Разделить стада уже на дворе было легко. Свиньи стадностью отличались в меньшей степени и двигались как попало, только поросята не всегда удачно липли к маткам. Наличие второгодков разбивало стадо свиней на микрогруппы. Иногда уходящие вперед, но чаще — отстающие. Уж очень они любили остановиться и покопаться. Собрать всех их воедино мог бы хряк. В этом случае Второму приходилось гнать только его. Все прочие свиньи как по команде выстраивались следом. Но хряка в это время года, как и козла и барана, держали отдельно от общего стада, и Второму приходилось бегать много больше обычного.

Что во всей этой схеме делал Мелкий? Да ничего. Путался под ногами. Однако, проведя как-то с детьми весь день на пастбище, я понял, что суть происходящего он прекрасно понимает и знает, что и когда надо делать. Только сказать об этом не может. Силенок, чтобы открывать и закрывать ворота, у него, конечно, было маловато. Так что пока он только бегал здесь и там, размахивая сохраненным от Германа револьвером.

Второй дополнительно опекал Мелкого. Впрочем, заботился он обо всех детях. Ягнятах, поросятах и козлятах. Герман и Валя в число «детей» для Второго уже не входили. Они были пусть младшими, но взрослыми, и слушался он их беспрекословно. Встречая пса регулярно в течение того года, я в конце концов понял, что родителей Камневых и двойняшек Второй воспринимал как одно разделенное на части лицо. Между ними для него не было разницы. Каждый из них был хозяин, приказы которого не обсуждались, пусть порой команды и вызывали, как вызовут они еще в тот вечер, удивление. Все прочие оставались прочими. И никакой уровень знакомства не мог заставить пса исполнить чью-либо команду — лапу он подавал сам. Речи не шло также о том, чтобы взять еду из чужих рук. На отдельном счету у пса была ББ. Еду из ее рук Второй не брал (она и не давала), за исключением мисок с кровью при забое, но, как и все домашние животные острова, слушался. Да что домашние…

В августе, под самый учебный год, я устроил на большой земле, неподалеку от школы, мини-концерт с программой из барокко и танго длительностью около часа. Естественно, не в обычном для себя одеянии, а в вполне концертном: рубашка и брюки, разве что без бабочки. Собралась почти вся деревня. Присутствовали и Камневы, разумеется. Слушали, к моему удивлению, хорошо, и просьб сыграть что-нибудь повеселее или народное не было. Всё было бы ничего, если бы где-то в середине выступления концерт не прервал вышедший из леса медведь. Не цирковой медвежонок, а реальный семи-восьмилетний самец за два метра высотой и в три-четыре центнера весом.

Едва показавшись из-за деревьев, он заревел не то возмущенно, не то восторженно. Я оборвал ноту той самой чаконы, но, прибитый ужасом к месту, не смог даже приподняться. До меня медведю было метров десять, и убегать в тот момент, как мне потом сообщил Гришка, было бессмысленно: догонит — нет шансов.

Зрители среагировали по-разному. Бабы повскакали с мест и завизжали. Мужики расхватали в секунды лежащий поблизости строительный лес — кто бревна, кто доски. Камневы как один вытащили свои ножи. Как бы, спрашивается, они им в такой ситуации помогли? Всполошившихся селян успокоила сидевшая чуть в сторонке от всех ББ, неожиданно прикрикнувшая на незваного гостя.

— Ты чего сюда пришел? А? Слушать или как? Ну-ка, сел вон у березы! И молчи!

Медведь, привставший было на задние лапы, после слов ББ пристыженно вернулся в исходное положение и, как наказанный ребенок, торопясь отошел к указанному старухой дереву. Это была старая одиноко стоящая возле окон учительской береза. Тон ББ и то, с какой беспрекословностью медведь подчинился, отчасти успокоили зрителей. Все вернулись на свои места. Мне же потребовалось время, чтобы угомонить тремор пальцев…

До завершения программы я время от времени косился на странного слушателя, который больше не сдвинулся с места и не издал не единого звука. Только в финале, на аплодисментах медведь снова встал на задние лапы — ладони зрителей застыли в воздухе — и одним длинным, в метр, движением расцарапал березу вдоль ствола, как-то печально и совсем не грозно рыкнув на прощанье, после чего скрылся в лесу. Десять глубиной в сантиметр царапин зажили, но остались на стволе березы как шрамы. И каждый раз, будучи в школе, я находил минуту, чтобы подойти к дереву и коснуться этих единственных в своем роде аплодисментов…

Мог ли ввиду такого Второй не слушаться ББ? Вопрос праздный. Но и приказывала она редко. Все по мелочи. Например, если нужно было отогнать его от Василия, с которым они изредка устраивали игры. Но лишь изредка. Кот был тяжелым на подъем. Лишней суеты не терпел. Сказывалась и разница в годах. Второй на фоне кота был совсем еще щенок. Тем не менее его назойливые просьбы, как и приставания Мелкого, он никогда не пресекал когтями. Терпел. И вот тут-то вмешивалась ББ, оставляя кота и пса в покое лишь в отдельных случаях. Таковыми были их частые совместные выходы на большую землю, суть которых ББ обозначила коротко и без обиняков:

— На блядки.

С весны до осени успех мероприятия зависел от людей. Кобель и кот пользовались случаем, добираясь до большой земли на лодках. И если Василий, как и всякий кот, был свободен от каких-либо обязанностей, то пес нес ежедневную службу. Поэтому часто ненцу оставалось только лаять вслед уплывающему другу. Но раз в сезон Второго отпускали вместе с Василием. Федя научился распознавать гон Второго. В такие дни пса лучше было на сутки отпустить. Толку от него на работе было мало. Часто отвлекался, будто думал о чем-то своем. А так день, и потом три месяца в форме.

Зимой пес отдыхал. Скот почти все время был в сараях. Редкие выгоны коз и свиней не меняли общей картины. Но и совместных с Василием выходов на большую землю было меньше. В часто суровые зимы сельские дамы были не очень-то отзывчивы, отогреваясь по чердакам и будкам. Когда выходы все же случались, то любо-дорого было смотреть, как эта парочка пересекает озеро. Кот шел медленно. Очень медленно. Второй убегал вперед, но всякий раз возвращался, делая круг вокруг кота с лаем, будто призывая его поторопиться, и снова уносился вперед. Кот лишь косился на пса — от берега до берега он сохранял выбранную с самого начала пути крейсерскую скорость. Второй словно не мог начать без старшего товарища, и только когда кот ступал на большую землю, животные расходились каждый в свою сторону, чтобы спустя какое-то время сойтись и точно таким же макаром вернуться на остров.

Результат их прогулок я видел ежедневно. Округа была густонаселена вислоухими котятами и черно-белыми щенками. Те или другие были в каждом втором дворе. Василий резко выделялся среди прочих сородичей размерами. На фоне пущенных на самообеспечение деревенских кошек он более чем сносно, ежедневно, да еще и на два дома, питался. Второй не был крупнее деревенских собак, хотя выглядел гораздо ухоженнее. Кормили его не чем и когда придется, а регулярно кровью, костями и рыбой. Но это не всегда играло первостепенную роль. Во многих дворах водились огромные, с доброго теленка, кобели и суки неизвестных пород. Туда Второй заглядывал редко и в основном безуспешно. Так что его влияние на собачий генофонд Старцево было не таким всеобъемлющим, как влияние Василия на кошачью семью.

Будучи раза в два больше обычного деревенского кота, он не имел соперников при встрече. Потому, наверное, в отличие от пса, никуда не спешил. Драк не было. Василию достаточно было обозначить свое присутствие. Даже обычные собаки лишь облаивали кота, не смея броситься, когда он так же медленно и вальяжно, как по озеру, шел посреди улицы. Что до прикованных «телят», то Василий любил прийти во двор к такой особи и сесть ровно на длину цепи, чтобы спокойно взирать на заходящуюся в лае оскаленную морду. Мало-помалу, если хозяева не выходили раньше и не прогоняли кота, собака успокаивалась и ложилась, скуля в бессилии в каких-то сантиметрах от наглеца. Василий зевал, удовлетворенно жмурился и все так же медленно удалялся.

Надо сказать, что солидная разница в ухоженности касалась всего поголовья Камневых. На фоне откормленных островных стад деревенский скот выглядел убого-голодно. Так что Гришка однажды сказал, что, мол, полдеревни не прочь годок пожить так, как скот у е..х. А там зови ББ — не жалко — пожил…

Не зная всего этого, Ева и Виталий увидели в тот вечер лишь одну строну медали. И для них она была однозначной. Животных изощренно эксплуатируют, выстроив целую систему загонов, которую Виталий обозначил однозначно. Это было второе слово, произнесенное им после изумленного «Ничёси…»:

— …концлагерь!

Ева согласилась. Оба поняли, что оказались здесь не напрасно, хотя и ехали совсем не за тем. Ева действительно искала меня. О Камневых она знала, но никаких особых намерений до приезда не было. В мои редкие выходы в сеть — онлайн-стримы с подписчиками канала общества ненасилия — я говорил о ферме, но мельком, заостряя внимание на саморазвитии и проблемах общества. Даню упоминал исключительно как учительницу. Герман с Валей тоже представлялись как ученики, не более. Федя и Мелкий не всплыли в онлайне, насколько я помню, ни разу. ББ также была известна подписчикам, но о ее подвигах в качестве забойщика я предпочел не информировать публику. Меня бы, мягко говоря, не поняли. Я знал, что моя аудитория более чем на половину веганская. Таким образом, картина моей реальности до прибытия Евы и Виталия на Полигон была серьезно искажена в их сознаниях, поэтому, оказавшись в Старцево, они импровизировали долгое время, не имея четкого плана.

Впрочем, намерения они обозначили уже в первый вечер. Их парные видеоблоги я нашел потом в сети. Когда нужно было, смотрел бесчисленное количество раз. Теперь не могу видеть. Но хорошо помню каждое слово. Первый вышел в эфир в тот же вечер и был совсем крохотным, ознакомительным и так и назывался.

                                        КОНЦЛАГЕРЬ

— Привет. Ева…

— И Виталий с вами из village Старцево.

— Да, мы добрались. Прошлый раз, если помните, говорили, что катим сюда.

Тут очень круто, если бы не одно «но»…

— Да, есть беда. Обнаружили тут хозяйство трупоедческое. Масштаб завтра покажем. Утром снимем все почетче.

Я в шоке полном… А ты, Ева?

— Да я тоже в ужасе. Представьте весь остров, а он большой, когда-то дикий, а теперь весь в клетках. Загоны — шага за них не ступить.

Животных из одной клетки в другую гоняют.

И вся жизнь — из загона в загон. А потом сами знаете что…

— Причем дети! Дети гоняют! Одному лет пять вообще.

И это не тот случай, когда селянин трудится, чтобы было чего поесть.

Нет, тут целая система. Тут, я ж говорю, лагерь фашистский.

— Иначе не скажешь. Овцы, козы, свиньи. Собака, конечно.

Видно, что эксплуатируется в качестве пастуха.

— Это только то, что мы видели. Что у них там, в сараях, кто знает.

Может, еще столько же. Это надо смотреть, как и что делать.

Но понятно, что система работает…

— И ее нужно как-то всю ломать…

— А это не один гектар. Представляете, как нагородили трупоеды?


Короче, мы завтра с рассветом выходим на местность.

И будем решать, как и что…

Здесь разработка нужна. Так, с наскока, ничего не выйдет.

Да, масштаб не тот. Даже в такой глуши и та же беда.

Кругом паразиты. Что ж, будем выводить паразитов!

Одним лагерем меньше — и то дело.

А у нас сегодня всё. Вышли на минутку. Проблемку обозначить.

— Завтра подробно все опишем.

А вы можете присылать свои варианты, что и как делать.

— … с трупоедами и их лагерем. Общую конфигурацию вы поняли.

Ну а мы завтра конкретику подкинем. Тогда и план будет. Вместе составим.

Ну чего, детка, прощаемся?

— Пока. Пишите комменты.

— Давайте, bros and sis. Доброй ночи. Зеленый мир победит! Трупоед не пройдет!

Канал у Евы и Виталия был небольшой — несколько тысяч подписчиков — но международный. С десяток стран. Самые важные видео дублировались версиями с английскими субтитрами. Такие были ко всем, за исключением как раз последних четырех. На Полигоне некогда было переводить.

Я отследил подписчиков. В основном активисты. Лениво-сочувствующих раз-два и обчелся. Так что советов к утру набралось три с лишним сотни. Толкового было мало. Больше воплей. Мол, освобождайте, а там хоть трава не расти. Некоторые ждали фоток и прочей инфы, отказываясь пока выдавать конкретику. Кто-то сразу сомневался, стоит ли в таких условиях что-то делать, и предлагал ограничиться пропагандой.

Шумиха в комментах стихла где-то в течение часа. Ева отвечала на сообщения благодарностями, откладывая подробности на утренний пост. Виталий между тем приготовил ужин. Точнее, разогрел на портативной газовой плитке консервированную фасоль с овощами. Ни она, ни он готовить не умели — могли только разогреть. Костер у активистов тоже был под запретом — какой-никакой, а ущерб окружающей среде. Что газ в плитке добывается с еще большим ущербом, они как-то не думали, и вообще, надо сказать, были мало приспособлены к жизни в той среде, которую так ревностно защищали.

Позднейший осмотр их вещей и лагеря дал много любопытного на этот счет. Всё, от криво и ненадежно поставленной палатки до огромного количества средств от комаров, выдавало в них горожан в третьем поколении. А комаров, кстати, даже по моей, не столь яростной доктрине, что уж говорить о них, полагалось не убивать, а отгонять. Не убивать комаров? В Старцево? В вечерний гон? Озвученная мной в первые дни программа вызвала в свое время лишь улыбку Гришки. А когда комариный гон пришел, я понял, что она значила. И смирился. Я убивал. Всем, чем только можно. Самооборона. Потребность выжить. Не более того.

После ужина Ева и Виталий решили все-таки в этот вечер исследовать загоны на южном берегу. До них было рукой подать. А с утра уже взяться за основной объем работ. Они едва успели отснять все три загона, как заметили, что угнанные на ночь стада отчего-то возвращаются, и ведут их те же дети, тем же путем, той же отлаженной годами схемой…

Что привело их туда, для Евы и Виталия так и осталось неясным. Да и для всех остальных случившееся незадолго до того на веранде — наиболее мутная, сплетенная из ряда случайностей и лишенная какой-либо однозначности часть истории. Единственным свидетелем происшествия был Мелкий. Другие застали лишь его итог. Важным фактором случившегося стали увлечения Германа и Вали, с одной стороны, явные, с другой, до поры до времени скрытые ото всех.

Двойняшки с трех лет жили в странной для большинства их сверстников реальности. Компьютерно-телефонный бум начала нулевых они наблюдали со стороны. Оказавшись в Старцево, дети были почти лишены доступа к гаджетам. Никаких компьютерных игр. Выход в Сеть — только под родительским контролем, на определенное время и на определенные сайты. Кнопочные телефоны — без Интернета. Единственный ноутбук в доме включался по расписанию, и в основном исполнял рабочие функции: купить-продать, ответить-переслать. Иной мир был иным. О нем Герман с Валей действительно мало знали.

Но полной изоляции, разумеется, не было. Федя и Даня не стремились полностью закрыть детей от мира. Они лишь попытались найти разумный баланс того, что можно и что нельзя. И, как им показалось, удачно. Они и не догадывались о наличии «второй» жизни у детей. Ей просто неоткуда было появиться. Но она появилась, приведя двойняшек в момент ДР Мелкого к очень радикальному, но в силу обстоятельств так и не осуществившемуся решению.

Вторая жизнь Вали была не совсем второй, поскольку была напрямую связана с ее голосом. Это чудо невозможно было скрыть не то что от родителей, от всей округи. На Полигоне петь в полный голос Валя могла только на южном кордоне — в точке наибольшей удаленности от жителей большой земли. Потому упрашивать ее уйти туда на целый день не приходилось. Еще бы. Не надо шептать и прикрывать рот руками. Пой как хочешь, что хочешь и сколько хочешь.

Но с недавних пор пение Вали приобрело другой, скрытый от родителей смысл. В конце августа, в лето моего прибытия, Валя случайно на смартфоне одной из немногочисленных в этой глуши туристок увидела европейский вариант — не то Франция, не то Англия — шоу «Голос». Всего один номер. Выступление вслепую. Чернокожая девочка спела Knockin’ on Heaven’s Door. По мнению Вали, так себе спела. Но жюри повернулось в полном составе. И все. Валя больше ничего не знала о шоу. Два коротких вопроса, которые она успела задать владелице смартфона, разъяснили немногое. В итоге Валя думала, что все шоу выстроено исключительно на слепых прослушиваниях, и для победы в нем нужен только голос. Внешний вид вторичен. Он лишь подытоживает окончательную оценку после того, как жюри обернулось. Желательно в полном составе. О прочих «прелестях» шоу-бизнеса вообще и «Голоса» в частности Валя и подумать не могла. Реальность, в которой она находилась с трех лет, не подразумевала понимание таких тонкостей. Но всего раз увиденная яркая картинка, наполненная восторгами и аплодисментами, если и не сбила все островные настройки Вали, то внесла в них определенные коррективы, образовав в сознании девочки глубокую трещину. Мечта оформилась и крепла с каждым днем. Для ее исполнения нужен был, прежде всего, голос. Конечно, шепот и прикрывающие рот ладони не сделают его лучше. Потому Валя, даже если в том не было хозяйственной необходимости, ежедневно уходила на южный кордон и пела, встав спиной к острову, чтобы звук ее голоса уходил на юг, туда, куда ей теперь так хотелось попасть. И выражение «в Москву», услышанное от мамы и папы, — они не раз и не два читали детям (или себе?) «Трех сестер» — теперь приобрело для девочки вполне определенное значение. Там была ее мечта, о которой, так случилось, знал только Герман. И только Валя знала, о чем мечтает он.

Удивительно, но этот строгий и рассудительный не по годам мальчик, привязанный к ферме, благодаря общению с ББ, знавшей о сельском хозяйстве едва ли не больше Феди, имел мечту еще более сумасшедшую. В нее трудно поверить, но факт остается фактом. Герман мечтал стать наемным убийцей…

Возможно, его мечта вызовет усмешку, но я, зная все, что случится с ним и со мной, не могу позволить себе даже тени улыбки. Родилась мечта Германа так же, из-за случайного видео, правда, более раннего поколения. К его появлению я имею некоторое отношение. Устроившись в школу, я провел нечто вроде генеральной уборки в паре подсобных помещений, где хранился всякий хлам вроде педагогических журналов, книг по методике, старых и порванных географических и исторических карт. Среди прочего обнаружился бывший, как ни странно, «на ходу» телевизор со встроенным VHS-магнитофоном и пара покрытых пылью кассет с неизвестным содержанием. Оказалось, что на рубеже 80-90-х видеореволюция докатилась и до Старцева, и какое-то время в школе работал видеосалон, пока владельца его, двоюродного брата Гришки, не зарезали где-то в областном центре при закупке очередной партии фильмов сомнительного содержания. Своей находке я тогда придал мало значения. Лишь хмыкнул, а на вопрос помогавшего мне Германа «что это» ответил как есть:

— Кинотеатр.

Спустя десять минут мне пришлось отлучиться (вызвал директор на подписание какой-то очередной связанной с трудоустройством бумажки) и отлучка эта имела, как оказалось потом, роковое значение. Для островитянина вроде Германа слова «кино» и «театр» имели особый, почти сказочный подтекст. А этого я тогда не учел. Да и не мог учесть. Я еще слишком плохо знал Камневых. Ко всему прочему я и понятия не имел, что записано на кассетах. Герман же, оставшись в одиночестве (Валя помогала Дане в другом кабинете), воспользовался случаем. Он, опытным путем поняв, как это работает, включил одну из кассет и, как Валя, «погиб». На пыльном экране пошел «Наемный убийца» Джона Ву. В тот день Герман только начал просмотр — я вскоре вернулся. Но и увиденных десяти минут ему хватило, чтобы вернуться в школу тайком той же ночью и в полном одиночестве, чтобы досмотреть фильм до конца. Перемотать и посмотреть снова.

Быть может, будь цела вторая кассета, это как-то и смогло бы изменить восприятие подростка в лучшую сторону, но она была испорчена, и кинотеатр Германа имел раз и навсегда устоявшийся репертуар. Он знал фильм слово в слово, нота в ноту, знал каждый из 149 трупов и самого последнего голубя, мелькнувшего в кадре, знал все, но долго не мог выбрать между главными героями — Джамбо и Микки Маусом. Оба были ему симпатичны.

В конце концов Герман остановился на последнем и решил следовать ему во всем до конца. Интересно, что для мальчика Микки Маус был только наемным убийцей. Он понятия не имел о мультяшном прототипе любимого персонажа. Понятия о нем не имела и Валя, для которой уже вторая ночная поездка Германа перестала быть тайной. Она вышла вслед за ним, а после того, как он отплыл к большой земле, отправилась следом. К началу фильма она не успела, но незамысловатый сюжет позволил ей быстро понять, что к чему. Смотрела тайком через окно. Осталась незамеченной. Так ей показалось. На самом же деле Герман засек Валю еще на пристани, однако дал ей возможность присоединиться к его тайне. Об этом Валя узнала утром, едва лишь дети проснулись.

— Ну как тебе фильм? — спросил Герман без предисловий, явившись к ней в комнату.

Валя сжала губы, скрывая разочарование, что шпионки из нее не вышло. После чего покачала головой, мол, не понравилось.

— Это ты специально. Потому что я тебя засек.

Валя аж вскочила от возмущения.

— Нет! — выпалила она одним-единственным словом, разбудив всю округу.

Герман бросился на Валю и, закрыв ей рот ладонью, прошипел:

— С ума сошла! Перебудишь всех!

Валя и сама перепугалась, глазами дав понять, что больше не будет, а когда Герман убрал ладонь, объяснила уже шепотом.

— Стрельба одна… Голуби прикольные… И церковь жалко — разбили всю…

Герману такой анализ фильма не пришелся по душе, но спорить он не стал. Крик Вали действительно разбудил весь дом и население сараев. Взрослые зашевелились в спальне, Второй вскочил и подбежал к порогу, а овцы — самые чуткие из всех копытных — заблеяли в овине. Я тоже проснулся в этот момент и даже спросил потом Валю, что случилось. Она лишь пожала плечами.

— Так. Просто. Нота. Спросонья вырвалось…

В следующую ночь она смотрела фильм уже рядом с Германом, но мнение Вали не изменилось. Идею Германа стать как Микки Маус она восприняла спокойно, но скептически, причем выдвинула чисто практический аргумент: у Германа не было оружия. Когда же оно появилось — в феврале отец подарил сразу два пневмата, револьвер и беретту — у Вали уже был в рукаве «Голос», и мечта Германа волновала ее лишь в том отношении, что так же была осуществима только в большом городе. А иного города, кроме Москвы, они себе не представляли.

В тайных схронах на южном мысе стали накапливаться сушеное мясо, сыр, сухари. Детальный план побега был утвержден за три дня до ДР, а дата его исполнения была назначена через неделю. Детально прописывался каждый день пути, ночевки и дневки, количество необходимых продуктов и воды. План, составленный Германом, впечатлял своей обстоятельностью и при внимательном изучении напоминал записи его родителей, посвященные разводу. Предельно разные по смыслу, генетически и по духу, планы были одинаковы в своем стремлении уложить глубокий душевный порыв в холодные до ледяного ожога цифры.

В тот день Валя и Герман оставили в схроне очередную порцию продуктов. Что они вернутся сюда очень скоро, дети не предполагали. Никто не предполагал. Но пришлось, хотя поначалу поводов не было. Были странности, но не более того.

Пригнав стада в обычное время, дети будто застали родителей врасплох. Обычно ужин уже был на столе, а сейчас его пришлось собирать. И Герман, и Валя заметили какие-то густо исписанные листы бумаги, быстро спрятанные при их появлении. Завтра был день подарков. Может, что-то необычное? Раз пришлось столько писать. На ужине Герман уловил напряженность в лицах родителей, но понял ее по-своему. Когда после ужина взрослые вновь уединились у костра, Герман шепнул Вале:

— Мне кажется, они знают…

— Да ладно…

— Может, Мелкий что видел?

— И рассказал?

Герман понял, что ступил. Валя прыснула в собранные лодочкой ладошки, и Герману не осталось ничего, кроме как улыбнуться в ответ. Он успокоился. Успокоился настолько, что оставил попытки отнять у брата револьвер. Штуку действительно безопасную. Шарики летели метров на десять. При большем расстоянии клевали и даже не жалили, когда попадали в цель.

Другое дело беретта. Метров тридцать боя. На двадцати он бил из нее голубей и чаек. На человека слабовата, конечно. Но кто говорил, что сразу дадут боевой? Револьвер у Мелкого он все же отобрал, но только для того, чтобы зарядить и вернуть. Пожалел. В следующие десять минут ему пришлось делать это трижды. Мелкий палил куда ни попадя, бегая туда-сюда по веранде. Но делать было нечего. Сам виноват. Заряжай теперь.

Герман достал атлас дорог, в который раз изучая маршрут, даром что знал его с точностью до десяти километров. Мельче карты просто не было. Валя, сидя в кресле напротив, наводила красоту. Расчесывала свою роскошь деревянным выточенным ББ гребнем (еще одно ее ремесло). Порой Валя забывалась и выдавала отдельные нотки, которые улетали вдаль туда или сюда в зависимости от того, куда певица поворачивала голову. Слышала ли Валю в этот момент будущая жертва Мелкого и имела это пение какое-то влияние на принятие ею окончательного решения — ехать на Полигон — неизвестно. Бесспорно одно: Мелкий в последние пять минут перед происшествием преследовал бабочку. Белянку. Крупную. Одинокую.

Эту бабочку видел и я. Она села на читаемую мной в тот момент рукопись и, не дав дотронуться до себя, улетела в сторону острова. Я сидел на пороге дома. Проследив ее полет насколько возможно, я вернулся к своему занятию и увидел бабочку вновь лишь на следующий день при весьма скорбных обстоятельствах. Тогда же белянка пересекла озеро, и, сделав круг над Федей и Даней, — оба заметили ее и на секунду оторвались от расчетов — полетела к веранде, где села на рюкзак не то Германа, не то Вали. Здесь бабочку заметил Мелкий, который спугнул ее и погнался следом. Прежде чем настичь ее, он сделал несколько кругов, почти исчерпав пару заряженных Германом барабанов револьвера, а когда наконец догнал бабочку, то, наверное, остановился и, хорошо прицелившись, выстрелил…

Герман и Валя, услышав серию необычных, последовавших друг за другом с секундным интервалом звуков, вскочили с кресел и в несколько мгновений оказались на северной части веранды, чтобы спустя несколько минут предстать перед взрослыми, вновь спрятавшими от их глаз покрытые расчетами бумаги. По лицам детей было ясно, что случилось что-то выходящее за рамки обычного. Герман еще и руки за спину прятал. Не видя, что они густо испачканы кровью, Федя подкрутил листы в цилиндр и спросил:

— Тааак… Что вы там натворили?

Герман и Валя переглянулись. И Герман, поняв, что Вале в этой ситуации тем более нужно молчать, попытался объяснить.

— Там… Это…

— Не мямли, Гера, — Федя нетерпеливо постучал цилиндром по открытой ладони.

— Мелкий Ленина убил.

— Кого?? — Переспросила Даня, складывая сложенный пополам лист в четверть.

— Владимира Ильича… Так мы к нему обращаемся… Обращались…


Глава 3. Ильич

Кличка «Ильич» пришла к нему около тридцати пяти. До этого для людей своего круга, да и для правоохранителей, он был «Вова Чокнутый». Так и проходил по сводкам и картотеке. Но резко утерянные к концу второй ходки волосы сделали его голову слишком уж типажной, чтобы не заметить очевидное сходство с вождем. Переименование прошло гладко. И новая кличка прижилась так, что о прежнем имени если и вспоминали, то после очередного громкого дела, да и то, если его люди переходили принятую в их среде грань дозволенной жестокости. Делали они это часто. Почти всегда не по своей, а по его, главаря, инициативе.

Слава человека без тормозов при невиданной для простого уголовника рациональности и образованности тянулась за Ильичом с советских времен, с первого срока. Уже в пятнадцать он впервые сел за разбой. Нападение на все четыре ювелирных магазина областного центра, совершенные в один день с разницей в полчаса поразили тогда своей дерзостью и продуманностью. На третий налет некому было выезжать — вся милиция города работала на первых двух. Четвертое ограбление спровоцировало коллапс правоохранителей. В первые часы никто и подумать не мог, что работает одна группа. Но когда же это стало ясно, разбои объединили в одно дело, и, не надеясь на местных, Москва прислала своих людей.

Раскрыть преступление удалось почти по горячим следам, и, как это часто бывает, из-за бабы. Один из подручных Ильича произвел впечатление на свою девушку взятой при налете вещью. Та — на подругу. У нее в суде секретарем-машинисткой работала тетя…

Ильича взяли последним. В школе были каникулы, и арестовали его прямо в гостях у бабушки, оставив на столе едва тронутыми пирожки с картошкой и парное молоко.

Переданный следствию Ильич вызвал у прокурорских оторопь. И чем дальше они разбирались в деле, тем сильнее становилось недоумение. Поверить в то, что Вова — отличник, сын учителей, не привлекавшийся ранее ни по какой, даже самой обычной для подростков административке — пошел на особо крупный разбой, было сложно. И совсем уж сложно было согласиться с его руководящей ролью во всей этой истории.

Четверо остальных были совершеннолетними. Один вовсе имел ходку, пусть и за хулиганку. И что? Крупнейшим за десятилетие ограблением руководил щуплый паренек с безупречной биографией, да еще и на две головы ниже остальных? Но факты были упрямы. Даже если не брать в расчет показания этих четверых, куда деть показания самого Вовы и свидетелей? Последние в один голос уверяли, что он был разводящим. Он действительно руководил всеми в процессе, указывая, что и кому делать и как себя вести. Вскрылось и то, что никто из банды, кроме Вовы, до дня ограблений не знал, что налетов будет четыре. Все готовились к двум, и только Вова спланировал сразу четыре, заставив всю группу в день налета действовать по только ему одному известному плану.

Брали каждый магазин одинаково. Просто вламывались в него вчетвером и хватали с витрин только самое ценное, заранее засвеченное. Нигде не задерживались более пяти минут. После чего скрывались на машине, в которой ждал пятый. После четвертого магазина — в него вошли впятером — пешком разошлись по сторонам с указанием залечь на дно на пару недель. И если бы не бравада одного, дело могло бы надолго зависнуть в качестве нераскрытого.

Вова получил всего пять — ребенок все-таки, как сказал адвокат, — став на молодежной зоне звездой первой величины. Не столько за организацию невиданного даже опытным ворам разбоя, сколько за вдруг открывшийся совершенно лютый нрав. Хилый с виду мальчонка не пропускал не то что слова, а даже косо брошенного взгляда. Он дрался с каким-то отчаянным остервенением, с готовностью умереть за одно только слово. Эта его бесноватость зацепила даже охрану. Поэтому вместо пяти Вова отсидел в первый заход восемь. Треху добавили за нападения на охранников, которые, по его мнению, неправильно вели себя по отношению к другим заключенным. Одному в свалке Вова едва не откусил ухо. Благо болтающуюся часть тела успели пришить, а то сидеть бы ему пришлось и за нанесение особо тяжких.

История с ухом произошла уже на взрослой зоне, куда Вову перевели на совершеннолетие. Переход этот, болезненный для многих зоновских малолеток, для Вовы прошел незаметно. В первый же день он прирезал выступившего против него «взрослого». Воры в законе замяли дело, признав его правым в конфликте, и тут же ввели в круг своих приближенных. Администрация колонии даже копать не стала. Убитый сидел за убийство, отличался буйным нравом, был из детдомовских, и на воле его никто не ждал. В оставшийся срок большинство заключенных боялись даже смотреть на Чокнутого. Досталось как раз охране, и то за дело, так что к концу срока Вову не короновали лишь только в силу молодости, но на втором сроке дело за этим не стало.

Случился он по все той же 146-й УК РСФСР с добавкой «вымогательство». Напарник Вовы получил еще и за убийство. Но оно пошло как эксцесс, и Вове как организатору его не зачли. Брали на этот раз теневика и приехавших к нему в гости пару фарцовщиков. Убийства в плане не было. Незачем. Домашний сейф с ювелиркой, коллекция импортного винила (отдельный заказ). Далее по звонкам взятой в заложники троицы еще сто тысяч сверху. С женой одного из них, привезшей деньги, Коля-напарник и попал. Зацепила она его. Хороша была. Аж слепила. Потребовал в качестве добавки к основному платежу, на раз. Не пошла. Взял силой. И пристрелил потом.

— Это зачем? — спросил его Вова.

— А чтоб никому больше…

Вова покачал головой:

— Опять.

— Что?

— Баба…

Предчувствие не обмануло его. Муж убитой, вопреки обычной практике, сдал их. Не тронули бы жену — смолчал. На самом уголовки на двадцать лет. А тут сдали нервы. И поехал Вова на очередные восемь. На месте в первый же год был коронован и очень быстро подмял под себя всю зону. Напарника, кстати, убили еще на пересылке. Теневик оплатил, как и суд ранее — оправдали. Но и его самого, несмотря на охрану и партийный статус, прикопали через год. Пристрелили вместе с детьми и родителями на отдыхе в Ялте. Коля Вове все-таки был друг. Пусть и бабник. Пусть и дурак. Но друг.

Восемь, как водится, по все тем же причинам, превратились в одиннадцать. Но это был последний срок от звонка до звонка. Потом были только УДО. Понятные для посвященных и непонятные с точки зрения закона. Наступили иные времена, когда такие, как Вова, были в цене. Его не имеющая пределов дерзость и готовность принять смерть будоражили уголовную среду. Истории о нем обрастали слухами и становились легендами. Сотни раз он выходил на разборки, грабил, убивал, похищал людей.

Однажды, направляясь на очередную сходку, он угнал танк, перегоняемый на полигон. В одиночку Ильич обезоружил экипаж, беспечно вышедший из боевой машины на перекур. На месте встречи бандит передавил транспорт конкурентов, пострелял особо не целясь из пулеметов вслед ошалевшей братве и вернул танк обескураженным военным. За неимением специальной статьи получил срок за угон транспортного средства без намерения кражи. Это была едва ли не единственная экзотическая статья в его однозначно разбойном репертуаре.

Ему, конечно, пытались отвечать. Ильич перенес шесть покушений. После одного из них он обзавелся стальным стержнем, установленным в бедро, и год провалялся в частной клинике где-то в Южной Европе. Вернулся, уничтожил заказчиков вместе с семьями и занялся прежней деятельностью.

«Успокоился» Ильич только в нулевых. Пора было. Мутный поток эпохи перемен ввел Чокнутого в элиту, где он и оставался до самых последних дней. Внешняя респектабельность не вводила знающих людей в заблуждение. Деятельность Ильича если и стала легальной, то лишь в малой ее части. Пара ресторанов, сеть магазинов и банк — лишь вершины империи, имевшей международный статус. Зарабатывали по-прежнему разбоями, вымогательством и убийствами.

Сам Ильич на дела, конечно, уже не ходил. Но степень их разработки по-прежнему впечатляла. На прежнем уровне оставалась и жестокость. Убийство детей и женщин не было под запретом, если того требовало дело. На группировке висело с десяток массовых убийств в разных регионах страны. И не одно не доказано. Слухи, слухи… Сажали изредка и только исполнителей. Ниточки, ведущие к Ильичу, обрывались, едва завязавшись. По бумагам он был чист. Задержанные молчали. Допросы самого Ильича превращались в фарс. Он просто издевался над следователями. Здесь в дело вступала вторая часть его натуры, непонятно как соотносящаяся с первой, однозначно уголовной. Дело в том, что Ильич был интеллектуалом, каких поискать. Столкнувшись с ним, я увидел перед собой человека, абсолютно равного людям моего круга. Равного по уровню аналитических способностей, общей и специальной эрудированности. И если первое еще как-то вязалось с его основной деятельностью, то второе выбивало из колеи. Как? Когда? И главное, зачем он все это узнал?

Интересы Ильича сформировались еще в детстве и имели ярко выраженный гуманитарный уклон. Ведущая роль родителей-учителей очевидна. Мама — русский язык и литература. Отец — мой коллега, историк. Дом был заставлен книгами по специальности и не только. Читать Вова начал с детсада, не оставив этой привычки до последних дней. Читал много: 50–60 страниц в день были его минимальной нормой, ниже которой он опускался только в карцере. 150–200 в обычные дни не были исключением. Всякую свободную минуту Чокнутый проводил за книжкой.

На зоне «мужики», особенно те, кто видел расправу над «взрослым», удивленно шептались, мол, так не подумаешь, что человек, а не зверь. Однако в лагерной библиотеке все же садились от Чокнутого подальше. Блатные помельче ухмылялись украдкой, пробовали читать сами, особенно то, что читал Вова, но быстро бросали — непонятно. Ни то, что читает. Ни почему.

«Законники» увлечению младшего коллеги не препятствовали. Воровской кодекс просто не имел статей на этот счет. Так что если нравится молодому, то что ж? Пусть башку ломает. Если не в ущерб общему делу, то можно. Ущерба не было. Ильич с легкостью переключался с чтения на бандитизм и наоборот. Умудрялся читать даже на деле. По слухам — даже при пытках и расправах над провинившимися и конкурентами. Просто загибал уголок странички — закладка — вершил суд и возвращался к своим баранам без потери мысли и времени.

С возрастом и изменением статуса чтение Ильича приобрело характер ритуала. На второй ходке книги ему стали носить специально выделенные из обслуги смотрящего люди. Библиотекарь лично еженедельно отчитывался о новых поступлениях. В читальном зале за Ильичом было закреплено особое место. Впрочем, бывал он там редко. Любую книгу ему доставляли прямо в камеру. Рядом с его койкой помимо тумбочки разместился не предусмотренный никакими инструкциями книжный шкафчик.

Примечательно, что по отношению к прочим читающим Вова соблюдал определенный этикет. Так, не раз и не два бывало, что нужная ему книга уже читается другим заключенным, и Вова терпеливо ждал, пока тот ее прочтет. Никаких санкций к незадачливым чтецам не применялось. Напротив, они зачастую переводились в разряд избранных. Ведь у них обнаруживался некий общий с Ильичом духовный интерес. Но, разумеется, даже «избранные», узнав об ожидании Ильича, ускоряли процесс чтения насколько это возможно — береженого бог бережет.

На воле поначалу на временных квартирах, а потом и в постоянных домах у Ильича сформировалась библиотека, на момент его смерти насчитывавшая несколько десятков тысяч томов. Не все книги, разумеется, сопровождали хозяина. Отправляясь в более или менее длительные поездки, он выбирал лишь некоторые, оставляя прочие на хранении. На этот случай в банде имелся специальный человек по кличке, понятное дело, «Библиотекарь». Хранители периодически менялись. У Ильича были слишком высокие стандарты содержания и каталогизации литературы. Не все библиотекари их исчерпывающим образом соблюдали, а потому покоились в ближайших от книгохранилища лесах и водах.

Круг чтения Ильича оформился в раннем детстве, и тут не обошлось без влияния родителей. Вот только степень его заметно разнилась. Преобладание отца очевидно. Ильич предпочитал научную и публицистическую литературу художественной. Последняя ограничилась в его сознании почти исключительно школьным курсом. Все новомодные литературные течения обошли его стороной, но классику он знал хорошо. До цитирования, и достаточно точного, отдельных мест из Толстого, Достоевского и Шекспира. Бандит предпочитал прозу и драматургию. Поэзию не любил. Впрочем, томик Пушкина был постоянно с ним. Но, как однажды он мне пояснил, скорее из принципа, чем для дела. Художественный текст для Ильича был отдыхом, тогда как наукоемкие труды — своего рода работой. Здесь круг его чтения поразил даже мое набитое специализированной информацией воображение. Так, он хорошо знал античную классику. Не в подлинниках, конечно, но отдельные тексты, например, Платона сразу в нескольких переводах. Он прочитал всю античную историографию, так или иначе переведенную. «Цезари» Светония и вовсе была одной из его настольных книг, с которой он не расставался, даже находясь в розыске.

Стоит отметить, что не менее историков он чтил и древних и позднейших философов. Постоянно перечитывал «Государство» Платона, «Политику» Аристотеля, «Государя» Макиавелли и, что удивительно, учитывая их возвышенную умиротворенность, «Мысли» Паскаля. Свободно ориентировался в немецких классиках. Канта недолюбливал, но уважал. Как и Гегеля. Изучил и, что главное, понял его «Науку логики». Это стоило ему, по собственному признанию, немалых трудов. Гегель вывел его на Маркса, а тот — на Ленина. Главную его любовь. И это, конечно, отдельная тема.

В разное время и по разным причинам Ильич познакомился и с основными религиозными текстами от Упанишад и Дхаммапады до Библии и Корана. Но должного впечатления они на него не произвели. Так как, по его мнению, были все «на одно лицо» — под разными масками говорят, но об одном и том же.

Ильич хорошо знал истории древних и современных войн. Не в этом ли истоки его стратегического мышления? Особую симпатию проявлял к серии «ЖЗЛ», которую собирал и прочел едва ли не всю с акцентом, понятно, на военных и политиках.

Представленный обзор библиотеки Ильича далеко не полный — это лишь основополагающие вехи. Круг чтения Ильича был неимоверно широк и даже на меня, ученого с мировым именем, произвел впечатление. В этом отношении мы были одного поля ягода. Но только в этом отношении. В остальном, как говорится, лед и пламя.

Книга — это выражение культуры в целом, знак мысли, пребывающей во времени, знак накопления знания, созидающего и развивающего, никак не вписывалась в привычную Ильичу жизнь, наполненную убийством и разрушением. Я искал и долгое время не находил связующее звено, но в конце концов, кажется, нашел. Им оказался полный тезка Чокнутого, в честь которого Вова был переименован на второй ходке. Всем нам прекрасно известный Владимир Ильич был как раз между культурой и ее уничтожением, между относительно человеческим и абсолютно бесчеловечным…

Первый раз, как всякий рожденный в СССР, — не берем в счет памятники и плакаты на каждом углу — Вова столкнулся с Лениным в Букваре. Портрет на первой странице врезался в память каждого советского ребенка почище лиц на домашних фото. Первые тексты (опять же, не берем в расчет гуляющие по просторам страны цитаты вождя) Вова прочел много позже. По странному совпадению — незадолго до первого разбоя. Сам он видел в этом некоторую связь, хотя и не мог дать ей точного определения. «Государство и революция» (Вова решил начать с главного) — насквозь пропитанная насилием вещь. Однако о грабеже ювелирки в провинциальном городе в труде Ленина, разумеется, не было ни единого слова. Понятно, что насилие как способ решения проблемы присутствовало и там, и там. Но если в книге оно имело конечной, пусть и весьма отдаленной, целью некий земной рай, то разбой Ильича оставался разбоем и никаких иных целей, кроме личного обогащения его участников, не преследовал. Да и позже какая-либо идеология, по крайней мере, внешне, в деятельности Ильича отсутствовала. Да, он чтил воровской кодекс, следуя ему, в частности в плане семьи. Ее у Ильича никогда не было. Но если речь шла о чем-то более глобальном, здесь Ильич был удивительным, если так можно выразиться, космополитом: не принимая ни один из известных «-измов» целиком, он сформировал в итоге свое, вполне, как мне кажется, оригинальное учение. Разумеется, не лишенное сторонних и порой достаточно глубоких влияний. Очевидно, что воздействие Ленина на Ильича было наибольшим. Я бы сказал, фундаментальным.

Ильич еще в ходе первого следствия начал штудировать полное собрание сочинений вождя, заказывая том за томом из библиотеки СИЗО. Руководство исправительных учреждений, этого и последующих, не знало, как реагировать на такого рода любознательность. С одной стороны, нельзя было не радоваться интересу уголовника, да еще и столь молодого, к творчеству человека, идеи которого лежали в основании охраняемого ими государства. С другой, такой интерес был в некотором роде дискредитаций автора, так как обычные советские люди в подавляющем большинстве к указанному собранию сочинений никогда в жизни не прикасались. Конечно, знали о его существовании, но не прикасались. Не то чтобы чего-то боялись. Просто не имели потребности. Откуда эта потребность возникла у бандита, всякий раз вызывало вопросы, как у начальника первого СИЗО, так и у его коллег в колониях. Ответ Ильича не отличался содержательностью:

— Интересно.

Просьбу уточнить, что именно интересно, обвиняемый/осужденный игнорировал, а по возвращении в камеру заказывал очередной том. 26 были проглочены в СИЗО — следствие и суд заняли около года. Но то было ознакомительное чтение. В колонии Ильич занялся Лениным более основательно. У него были конспекты всех 55 томов! По крайней мере, с его слов. Своими глазами я видел лишь несколько тетрадей, но, думаю, в этом ему можно верить. Как и во многом другом, если Ильич за что-то (или кого-то) брался, то доводил начатое до конца.

Его знание первоисточника было уникальным. Ни с чем подобным я никогда не сталкивался. Он цитировал его по работам, годам, томам и конкретным страницам в томе, зная порой авторские варианты отдельных фраз, найденные исследователями в черновиках. В одном лице этот уголовник с десятком недоказанных пожизненных сроков был полным и всеобъемлющим олицетворением Института марксизма-ленинизма, сотрудники которого и не подозревали, для кого, в частности, работали.

Ильич мечтал с ними со всеми познакомиться и поговорить по душам, но когда это было еще возможно, он сидел, а когда вышел, институт, как и государство, его создавшее, почил в бозе. Мечта не сбылась, но любовь осталась. Она была настоящей. Все терпящей, все переносящей и все прощающей. Внешняя, до уровня двойника, схожесть только добавляла эмоций. Ильич видел в этом некое переселение душ. Не индуистского толка. Нет. Он был далек от подобного натурализма. Ильич находил здесь что-то большее, на полном серьезе полагая, что призван не повторить, но дополнить и завершить то, что покойный его прототип в силу тех или иных причин не успел сделать. Но здесь, прежде чем перейти к сути идей Ильича, стоит рассказать историю его появления в окрестностях Старцево, где я и встретился с покойным.

Ильич переехал в Старцево, а если быть точным — в Скиты, в апреле. За месяц и четыре дня до ДР Мелкого. За месяц и три дня до своей смерти. Срок этот оказался достаточным для полноценного знакомства, хотя восторгов по поводу него сторона Камневых, мягко говоря, не испытывала. Ильич так и жил бы в своем доме в ближайшем Подмосковье, скрытом от посторонних глаз тысячегектарным частным парком, если бы не беда, свалившаяся на него в том году, в самом его начале. Едва закончилось общенациональное безделье начала января, он вступил в конфликт с бывшим своим доверенным лицом, а ныне ни много ни мало федеральным парламентарием, забывшим, как это часто бывает при вознесении на высоты горние, кто он и откуда. Интересы их столкнулись на почве земель с.-х. назначения и ряда предприятий пищевой промышленности одного региона на юге, откуда новоявленный законодатель был родом. У Ильича там были незначительные доходы, но, опять же, как это часто бывает, мелочь перевернула все и вся. Он давно не повышал процент за свое покровительство и даже закрыл глаза на то, что транш два года не перечислялся. Однако, когда было заявлено, что слуга народа теперь сам по себе, Ильич не выдержал.

Решил сделать по старинке: взять человека и поговорить с ним с глазу на глаз. Но вдруг еще на подходе к захвату заложника столкнулся с федералами, которые, к его удивлению, контролировали теперь всех слуг народа. Лезть на рожон было бессмысленно. Ильич не собирался отступать и через подконтрольную прессу начал искать иные пути воздействия, но бывший подопечный опередил его. Аресты людей Ильича произошли одновременно в десятке регионов. Взяли совсем не «пехоту». В СИЗО оказались руководители среднего и высшего звена. Центральный аппарат группировки специально не тронули, дав понять, что и это возможно.

В апреле «и это возможно» едва не случилось. Лишь благодаря «доверенным лицам» в СК удалось избежать ареста. Выехать за кордон, как это бывало в прошлые годы, не удалось. Границу закрыли первой. Пришлось искать варианты внутри страны, и в этом помог «доверенный архиерей», указавший на заброшенную еще в Гражданскую войну церковную собственность, которой никто не мешал теперь воспользоваться, чтобы залечь на несколько месяцев, пока прочие доверенные лица на всех этажах властной пирамиды если и не повернут ситуацию в пользу Ильича, то, по крайней мере, откинут ее на исходную. А варианты были: парламентарий был причастен к серии убийств и захвату земель. Фактов было предостаточно, но в силу статуса обвиняемого с ними идти нужно было не в СК и в СБ, а выше, много выше — прямо к первому лицу. Добраться туда не то что за неделю, даже за месяц было сложно. Это даже не вторые и не третьи, а шестые-седьмые руки. И в каждые положи. Ко всему прочему пришла информация, что народный избранник может применить и другой, силовой вариант, что в сложившейся ситуации выглядело глупо, но в какой-то степени обоснованно: нет человека — нет проблемы.

Так или иначе адвокатам Ильича требовалось на все про все 60 дней. Ильич одобрил план и тайно выехал из Подмосковья, оставив дела на замов, носивших живописные клички «Картина» и «Жид».

Так, в начала апреля в сопровождении трех охранников в Скиты прибыл некто, до поры до времени оставшийся неизвестным. Справедливости ради надо сказать, что еще за неделю один из охранников побывал в наших краях. Гришка кинул в разговоре, что какой-то мужик с золотой фиксой шлялся по Скитам. Тогда я не придал его словам должного значения. Туристы, в основном одиночки, изредка, но появлялись в Старцево. Налаженных маршрутов не было. Иное дело Ильич. Его приезд сразу обратил на себя внимание, хотя самого Ильича в лицо долгое время никто не видел.

Группа заехала рано утром. Настолько рано, что большинство привыкших к рассветному подъему местных еще спали. Я увидел приезжих случайно. По нужде встал. Меня не заметили. Или сделали вид. Джип с номерами епархии не стал заезжать в местный храм, находившийся неподалеку от берега. Отца Геннадия, как потом стало известно, известили по телефону и попросили не выходить. Даже он не должен был видеть гостя. Джип, помимо кучи походных вещей, привез на прицепе две большие, морского формата резиновые лодки с моторами. Их сразу спустили на воду. Кроме Ильича и охраны был только водитель, который сразу уехал.

Мое любопытство быстро затихло. Я вернулся в дом, не придав особого значения появлению маленького человека в куртке с капюшоном. Этот человек выделялся тем, что был вполовину меньше любого из трех его спутников и, в отличие от них, не принимал участия в разгрузке. Уже в доме я услышал заработавшие моторы, звук которых был недолгим — по времени их работы я понял, что высадились приезжие в Скитах. Первые сутки ничего, кроме дымка костра, не выдавало их присутствия. На второй день в Скиты с очередной головкой молодого рокфора пожаловала Даня.

С Полигона гости в Скитах были замечены Камневыми в тот же день. С большой земли место их высадки было почти не видно. Скальный выступ и густой в этом месте кустарник закрывали обзор. С Полигона площадка перед ближними пещерами была как на ладони, пусть для детального обзора и требовался монокуляр. Вставший раньше остальных в то утро Герман первым рассмотрел гостей, отметив, что один из них явно шифруется, выходя из палатки только в капюшоне. Лица его так и не удалось рассмотреть. Отметил Герман и то, что человечек этот — взрослый вроде бы, а не выше Германа — не принимает участия в работе. Все делают трое остальных, посменно патрулируя берег и вообще постоянно вертя головой во все четыре стороны. Палатку троица установила умело, но было заметно, что делают это приезжие редко. Так медленно продвигалось дело. Сразу бросились в глаза и большие, рассчитанные на гонки моторы. Таких здесь не было ни у кого. Незачем. Не море все-таки. Внимательно осмотрев оборудование, Герман не мог не позавидовать.

Взрослые после «доклада» Германа глянули на группу Ильича в свои монокуляры. Но и только. Высадка на островах не была запрещена. Они не были частной собственностью. И если Полигон был арендован, то Скиты хоть и принадлежали по бумагам епархии, по сути были ничьи. Сыра в пещере еще было мало — сезон только начался. Да и куда они с ним денутся? Разве что съедят. Но в любом случае будет понятно — кто. Тогда и будет разговор.

На хлипкий замок на дверях «рокфорной пещеры» Даня не надеялась. Он был от добрых воров. От местных. Хотя давным-давно было ясно, что для них сыр с голубой плесенью — испорченный сыр, а не какой-то там рокфор. Потому и защищать его не надо. Федя не раз указывал на этот момент, но Даня по привычке вешала замок. Нельзя же просто так. Пусть будет. Вот и пригодился. Все лучше чем ничего.

Свежеприготовленный сыр отлеживался сутки, и отвезти его в пещеру Даня планировала на следующий день. До этого срока она и решила отложить знакомство с приезжими. Что до детей, то мрачный и внушительный вид гостей дал Феде основание приказать им до поры времени не ездить в Скиты:

— Посмотрим пока, — сказал он.

Спустя тридцать шесть часов первой отправилась в Скиты Даня. Федя поначалу хотел ехать с женой, но Даня отшутилась, кому я, мол, такая вся в сыворотке да в навозе нужна. Федя остался на Полигоне, но от греха подальше наблюдал высадку жены в монокуляр. Все прошло гладко. Хотя Дане и было в отдельные минуты не по себе, но вовсе не потому, что ей реально что-то угрожало.

Каяк Дани засекли еще на подходе. Один из приезжих — худой жилистый мужчина лет сорока пяти, сидевший в лодке, — завидев ее, никак не меня положения и не сводя глаз с гостьи, свистнул и коротко позвал:

— Влас.

Из-за большой шатровой палатки показался второй охранник: огромный, килограммов на сто двадцать, парень, где-то ровесник Дани и Феди. В руках у Власа был большой, под стать его кулаку, булыжник килограммов на пятнадцать, который он, завидев Даню, отбросил в сторону как случайно оказавшийся в его руках мелкий камешек. Так он тренировался за неимением нормального оборудования. Позже и Камневы, и местные рыбаки не раз видели Власа поднимающим и бросающим камни, которые обычный человек и от земли-то отрывал с трудом.

Тогда Влас остался возле палатки и не принял участия в разговоре. Честно говоря, за все время нашего знакомства я слышал в его исполнении два-три слова, не больше. Хотя виделся с ним раз пять-шесть. Впрочем, это была не его задача. Говорил за всех худой, которого все в банде звали Болт. Он был из прибалтов. Сокращение Балт превратилось со временем в Болт. А так звали его Эйно. Показательно, что Ильич обращался к нему только по имени. Третьего, того самого, с золотой фиксой (Ильич так и кликал его «Зуб») Даня поначалу не заметила. Как оказалось позже, один из трех всегда был у «тела», в шаговой доступности. Второй — чуть дальше, в пределах десяти-пятнадцати метров. Третий, как Эйно сейчас, встречал проблему. Такие вот рубежи обороны. Они не сработали лишь однажды, но вряд ли то была их вина.

Даня поздоровалась, находясь в метрах в пяти от берега:

— Здравствуйте.

— Привет, — ответил и за себя, и за того парня Болт.

Вид у приезжих был не совсем дружелюбный, но и угрожающим его нельзя было назвать. Они вели себя «ровно». Напряжение было и в их лицах, и в манере общения, этого нельзя было не почувствовать, но никакой явной агрессии не ощущалось. И как только каяк ткнулся носом в берег, Даня сразу попыталась разрядить обстановку, объяснив всё разом:

— Я — Даня. Мы с мужем фермеры. На Полигоне. На том острове. У меня здесь сыр на выдержке. В одном из скитов. В пещере хороший микроклимат. Там, — Даня показала рукой за спину Власа.

Болт пожал плечами.

— Иди.

Даня положила весло в лодку, взяв закутанную в ткань головку сыра и лампу, выбралась на берег. Сделав пару шагов, обернулась.

— Я просто хотела все объяснить. Я…

— Зачем? — оборвал ее Болт.

— Что «зачем»?

— Зачем ты объясняешь?

— Ну чтобы поняли, почему я сюда приехала. И… Чтобы вы знали, чей сыр в пещере.

— Объяснила. Иди.

Это «иди» звучало как приказ, хотя, конечно, им не было. Взгляд собеседника был настолько пронизывающим, что не только Даня, но и любой другой на ее месте не посмел бы не подчиниться. Даня прошла мимо Власа, ощутив жар и запах пота от его разогретого булыжником тела, и направилась к пещере.

До нее было метров двадцать по натоптанной за годы стежке. Она не могла видеть, как Болт движением головы приказал Власу смотреть за гостьей. Даня ощутила на спине его взгляд. Добралась до скалы и юркнула в пещеру. По коридору шириной в два человека добралась до дощатой двери с навесным замком. Достала ключ и не смогла попасть с первого раза в замочную скважину. Отдышалась. Согласилась с Федей, что ехать надо было вместе. Какие-то они… Хотя был бы Федя, напряжение было бы еще больше. Лишний кобель — лишняя драка. ББ права. Хорошо, что он остался дома.

Даня открыла замок и непроизвольно оглянулась. Никого. Вошла в хранилище и прикрыла за собой дверь. Уложила принесенную головку на полку. Прошлась вдоль стеллажей. Какие-то головки протерла влажной тканью, какие-то для движения плесени проколола длинной стальной иглой. Дел на пару минут. Сыров на полках было всего несколько десятков. В основном молодые. Старые проданы. Осталось три головки для себя. А что если…

Только выйдя из пещеры, Даня заметила шалаш позади палатки. По прибытии она так спешила пройти мимо Власа, что даже мельком не посмотрела направо. Шалаш был выстроен добротно. Не хуже, чем времянка детей на южном кордоне. Меньше размером. На одного. Вход был прикрыт москитной сеткой, которая не вписывалась в подчеркнуто-натуральный стиль шалаша. В метре от входа на складном походном стульчике сидел Зуб. Ел красное магазинное яблоко, ножом отрезая от него маленькие кусочки. Выбрит налысо. Крепкий. Не Влас, конечно, но в драке вряд ли уступит. Эдакий матерый кабанчик. Определила Даня про себя.

Посмотрела вперед. Влас остался на своем месте, а вот Болт стоял над ее каяком. Будто изучал. Даня вышла с головкой старого сыра. Точнее, с двумя ее половинками. Разрезала, пока была в пещере, чтобы убедиться, что все хорошо. Плесень внутри достаточна и равномерна. Одну половину — для себя — завернула в кусок освободившейся ткани. Вторую — для гостей — оставила в фольге. Поравнявшись с шалашом, Даня остановилась. Зуб задержал нож в яблоке. Словно приготовился к прыжку. В то же состояние вошел как по команде Влас. А Болт спросил, не оборачиваясь, будто на спине у него были глаза.

— Что?

— Я хотела… Я… — Даня растерялась, глядя ему в спину.

Болт терпеливо ждал.

— …хотела подарить вам сыр. Свой.

Болт обернулся.

— Зачем?

— Так… Подарок. Гостям.

Болт двинулся Дане навстречу.

— А мы у вас в гостях?

— Ну, как посмотреть.

— А как ни смотри. Вы там, мы здесь.

Болт остановился в паре метров от Дани. Тот же пронизывающий взгляд сдернул ее с места.

— Как скажете. Я не настаиваю, — бросила она чуть обиженно и, обойдя собеседника, направилась к берегу.

— Эйно, кто это? — раздалось из шалаша, и Даня невольно остановилась.

Голос показался на удивление знакомым. Болт ответил, значительно смягчив стальные до этого момента ноты.

— Фермерша с Полигона. Сыр предлагает.

— Купить?

— Нет. Дарит.

— Так возьми.

— А кто знает, что у нее? Деревня — молочка ненадежная. Я бы не…

— Покажи, — оборвали его из шалаша.

Болт велел Дане.

— Дай.

Она вернулась и передала ему кусок в фольге. Болт прошел к шалашу, аккуратно открыл сетку и протянул сыр внутрь шалаша. Завесил сетку. Не лишнее, хоть и выбивается из стиля. Комарье просыпалось — наступал вечер.

— Нож, — раздалось из шалаша немного погодя.

Болт развернулся к Зубу. Тот сунул в рот очередной кусочек яблока и отдал нож. Болт протер лезвие платком и передал нож в шалаш, снова аккуратно задернув сетку. Через долгую для Дани минуту все сошлось: и ситуация, и дегустация — голос из шалаша констатировал:

— Хороший рокфор. Адекватный. Позови ее.

Болт поманил Даню рукой. Она подошла. Человека в шалаше не было видно, но Даня поздоровалась:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, — ответили ей. — Спасибо за подарок. Знаете, вполне себе конгениально. А что у вас еще, кроме сыра?

— Да как обычно…, — Даня стушевалась, неожиданное для места и времени «конгениально» сбило ее с толку. — Свиньи, козы, овцы, птица. Молоко. Мясо. Огороды.

— Для себя? Или живете этим?

— Живем.

— Основной источник дохода?

— Да.

— Эйно, возьми на заметку. Чем в село мотаться, всё лучше…

— Понял.

— Спасибо за сыр. Эйно, проводи… Да, как вас зовут?

— Даниэла. Можно просто Даня.

— Нет, зачем же? Даниэла — чудо как хорошо. До свидания, Даниэла.

Болт проводил «фермершу» до каяка. У Дани на языке вертелся вопрос, как зовут человека в шалаше, но спросить она так и не посмела. На обратном пути мучило другое: голос незнакомца. Где она могла его слышать? И только выйдя на берег и услышав от Феди ожидаемое:

— Ну? Как?

Даня вспомнила и засмеялась.

— Ты чего?

— Знаешь, я сейчас с Лениным разговаривала…

— С кем?

— С вождем. Шалаш… Разлив…

— Ты смеешься или что?

Пришлось рассказать. Посещение Скитов врезалось в память и обросло за ужином мельчайшими подробностями. В тот вечер дети впервые услышали о Ленине, а на Федю вдруг напало беспокойство, причины которого он долго не мог объяснить. Пока не увидел Ильича спустя три дня. Сперва вживую, потом в Сети. Увидел и ужаснулся. Но прежде Ильича увидел я и вот при каких обстоятельствах.

В Скитах я бывал в тот год часто. Два-три раз в неделю. Место манило к себе намоленностью. Не раз я отмечал, что думается и чувствуется на острове как-то по-другому. Хотя разум подсказывал, что это иллюзия, созданная сознанием на основе истории места, которая была известна мне тогда в самых общих чертах. Я мало что знал о Скитах. Да, некогда были старцы-отшельники. Да, жили в пещерах. Да, для паломников это место облагородили. Но последние жильцы были здесь сто с лишним лет назад. Потом красные разогнали всю братию. Чем уж она им мешала?! Разрушили, ничего взамен не создав. И пока Даня не промерила температуру и влажность в одной из пещер, убедившись, что она аватар той самой, французской, Скиты пустовали. Местные бывали здесь редко. В основном в детстве и в основном один раз в жизни. Делать в Скитах по соображениям сельского человека было нечего. Скучный скалистый пейзаж. Грибы и ягоды — по минимуму. Рыбалка — так себе. Но я искал другого. Потому часто, взяв лампу, садился в какой-то из пещер или по соседству и просто думал. Изредка писал заметки. Многие из них шли потом в эфир канала общества ненасилия.

Прибытие в Скиты чужих людей меня совсем не насторожило. Что я им? И что они мне? Разве что раздеться нельзя было. Хотя почему? Мои выходы в свет в чем мать родила на большой земле пришлось быстро прекратить. Если только у самого дома. Непосредственно у бочки. Дальше — запретная зона. Явилась ко мне однажды делегация из семи мужиков. Поговорить. Поговорили. Нет, на словах они не угрожали, но вилы и топоры, с которыми они пришли, дали мне понять однозначно, что без штанов я пройдусь по округе еще один раз. Последний. «Дипломаты» указали на Скиты. Мол, там всегда с ума сходили, и ты туда, если так уж невтерпёж, езжай. Там можно. Всё можно…

Но не в этот раз. Выйдя из лодки, я не разделся сразу, как обычно. О приезжих я ничего не знал. Может, у них тут свои вилы. Посмотрим. Лучше позже. Высадился я на северной оконечности острова. Здесь не было умысла — я всегда высаживался на этом берегу: любил, прежде чем упасть в пещерное безмолвие, пройтись скальными тропками. Ильич с его людьми жили на западной. Здесь напротив все было очевидно. Западный берег — единственная часть Скитов, хотя бы частично свободная от сплошного неуютного камня.

Позже я узнал, что Болт засек меня еще на подъезде и долго рассматривал как жертву. У него была профессиональная снайперская оптика. Но, как и в случае с Даней, препятствовать высадке он не стал. Как крестьянин я, конечно, не выглядел, но и опасности не представлял. Цеплять каждого встречного, находясь в бегах, не резон. Лучше вообще избегать каких-либо пересечений и разговоров. Но в этот раз они были неизбежны. Лагерь приезжие разбили прямо у пещер. Я на свою едва не случившуюся беду оказался в пещере очень не вовремя.

Ильич, большую часть времени находившийся в шалаше, по несколько раз в день выходил на прогулки. Далеко от шалаша не отходил. Некуда было. Но пещеры, конечно, посетил. В том числе и хранилище Дани. Умелые руки Зуба сняли замок и повесили его обратно так, что она ничего не заметила. Ильич с интересом изучил хранилище, и в целом ему понравилось окружающее пространство. Общая длина — пещеры соединялись проходом — приближалась к километру. Но ответвлений в каменном тоннеле было немного. Возможности заблудиться никакой.

Охрана эти пещерные прогулки воспринимала позитивно. Главная опасность — возможные снайперы с Полигона или большой земли — полностью нивелировалась. Контролировать приходилось только входы. Обвал вроде бы был исключен. Если он и мог бы быть, то только рукотворным. Могила длиной в километр — тоже могила. Поэтому, как только Ильич заходил в пещеру, Зуб и Влас оставались на входах. Болт шел за спиной подопечного. Ошибка группы была в том, что не все входы были ими замечены. Один из них прикрывался плитой и представлял собой почти вертикальную шахту в метр шириной. Лаз напрямую выводил во вторую, свободную от сыра пещеру, в ее финальный квадратный зал со сторонами где-то пять на пять метров и с трехметровым потолком. Вход можно было вычислить по едва сохранившимся выточенным в камне ступеням. Однако стертые временем выступы не обратили на себя внимания чутких к прочему охранников.

Поэтому, когда Ильич повернул в тот день из боковой галереи в зал, он никак не ожидал кого-то увидеть. Светодиодная лампа, принесенная мной, светила тускло, освещая не больше метра пространства. Я вел себя тихо — карандаш шуршал по бумаге едва слышно. Погруженный в свои мысли, я не услышал шаги. Разговора не было. Для Ильича, как и для меня, скиты стали местом размышления. Да и Болт был так себе для него собеседник.

Ильич вошел и остановился. Изумление скрыл. Только правая рука дернулась и сжалась в кулак. Он был в кепке и пальто, отчего сходство с прототипом сделало его чуть ли не близнецом. Потому я, оторвавшись от записей, в отличие от вошедшего, не смог скрыть свое удивление. Да и не собирался. Я уставился на него, не понимая, что происходит. То ли слухи о галлюцинациях, которые приходят к посетителям скитов, верны, то ли на острове проводится фестиваль двойников, и я вижу первого его участника.

Из обоюдного ступора нас с Ильичом вывел Болт, который показался за спиной Ильича несколькими секундами позже и, увидев меня, среагировал мгновенно. Тогда я убедился, что в любимых мною в детстве вестернах не врут: пистолет действительно можно так быстро выхватить. Оказавшись на мушке, я тем более не знал, что делать. Это был первый раз, когда на меня навели оружие. Я понимал, что в любую секунду пуля может вылететь в мою сторону, но, как и всякий «новичок», почему-то был уверен, что этого не случится. Если бы я знал суть происходящего то, конечно, не был бы так уверен.

Дело в том, что я был первым из посторонних (благословивший всю группу епископ не в счет), кто в этих краях увидел Ильича в лицо. Случилась мгновенная и полная демаскировка. Шансов выжить у меня с учетом того, что я был в пещере один, в тот момент было немного. Болт ждал приказа. Без команды он открывал огонь только при непосредственной угрозе жизни охраняемого объекта. Ее не было. Я был гол как сокол. И в прямом, и в переносном смысле слова. В пещере было прохладно. Пальто на Ильиче было не лишним. Я же, стремясь ощутить себя в полной мере отшельником, всякий раз раздевался. Обычно на берегу. В этот раз — у спуска в шахту. При мне ничего, кроме лампы, тетради и карандаша, не было. Ильич для меня в тот момент был Богом. Одно его слово — и не один, а все волосы раз и навсегда могли бы упасть с моей головы.

Но он, к удивлению Болта, не торопился отдать приказ, хотя ситуация, с его бандитской точки зрения, была более чем однозначной. Ильич отчего-то медлил. Потом вдруг поинтересовался.

— Вам не холодно?

Голос один в один. Тот самый. Вождя. Я был шокирован тотальной схожестью. Разбитое нежданным двойником и дулом пистолета сознание нашло в себе силы пошутить. Кто знает, может, это и спасло в тот момент мне жизнь:

— Под таким-то взглядом?

— Хм, — Ильич усмехнулся, оценив двойное дно моих слов, и приказал Болту.

— Убери.

Болт опустил руку, но пистолет в кобуру не убрал. Он стоял за спиной Ильича, и тот, видимо, не дождавшись привычного звука, повторил.

— Убери.

Болт не сводя с меня глаз вставил пистолет в пластиковую кобуру на поясе.

— Владимир, — представился Ильич.

— Ожидаемо, — продолжил я в пойманном спасительном тоне. — Лев.

— Ожидаемо, — подыграл Ильич. — Николаич?

— Платоныч.

— Тоже хорошо, — согласился Ильич и, полуобернувшись, приказал Болту. — Ну-ка, организуй вон там присесть.

Болт скинул легкую куртку и постелил ее на длинный, похожий на скамью выступ у стены справа от меня. Когда-то он, скорее всего, был кроватью монахов — отполировано телами до блеска.

— Подожди там, — приказал Ильич, присаживаясь.

Болт вышел в коридор, судя по шагам, остановившись у самого входа в зал.

Оставшись наедине, мы некоторое время молчали. Я остывал от дула пистолета. До сознания постепенно начинало доходить, в каком положении я оказался. Не зная подробностей, я тем не менее приблизительно понял, какие круги общества представляют незваные гости. Все повадки выдавали в них очень, очень, очень конкретных людей, о существовании которых я знал, но столкнулся с которыми лицом к лицу впервые.

Ильич, похоже, тоже собирался с мыслями. Он понял, что я для него двойник вождя пролетариата, но никак не Вова Чокнутый. Потому можно быть относительно спокойным за операцию «в бегах». В то же время раскрывать карты, разумеется, не стоило. Человек напротив него хоть и был, судя по внешнему виду, не совсем в себе, однако по уже сказанным немногим словам читал в одной с ним библиотеке и наверняка догадался, из какой он и его охранник среды. Впрочем, тут не надо быть семи пядей во лбу. Болт с его глоком и, главное, готовностью стрелять просто так в первого встречного был слишком очевиден. То, как беспрекословно такой человек подчинялся Ильичу, давало понять, кто здесь главный хищник.

Я молчал, ожидая, что он заговорит первым. Есть люди, с которыми нельзя начать разговор. Энергия, исходящая от них, может быть темной или светлой, но подавляет и подчиняет она одинаково. Это люди, которые всегда и везде ведут, а не следуют. Люди, слово которых не может быть вторым — только первым, и оно обязательно будет последним. Именно такой человек в тот момент сидел возле меня. И я ждал.

— Лев, как вы думаете, какова степень антропогенного вмешательства в эти своды? — нарушил он наконец молчание.

Язык Ильича с учетом понимания, кто он такой (очень скоро от Феди я узнал ошеломившие меня подробности), всякий раз будоражил мое сознание. Я никак не мог соединить гуманитарную, возвышенную роскошь его ума с уголовной, самого низкого и грязного толка, жизнью преступника. Тогда я взял паузу и оглядел комнату, хотя знал ее наизусть. Ответил уверенно, здесь не могло быть ошибки.

— Минимальна. Если только места для сидения и сна. Да и то, думаю, они сами собой отполировались.

— Полагаете? Вы историк? Археолог?

— Историк.

— Период?

— Античность. Рим. Принципат.

— Собственно или провинции?

— Раннее христианство. Зарождение и распространение. Вплоть до становления государственной религии.

— Да-да, секта в церковь. Бывали в местах? Раскопки?

— Да, неоднократно.

— Доктор? Профессор?

— Член-корр.

— Серьезно? Хм… На ловца и зверь бежит… А здесь какими судьбами? Или я чего не знаю об античности? И ваш этот вид… Ну вы понимаете…

— Уволился.

— Духовные поиски?

— В точку.

— Эк вас угораздило… Дайте угадаю: Будда, киники, Иисус, Торо, Махатма. Ну и Лев Николаич, конечно. Куда уж без него… Верно?

Потрясенный тем, с какой легкостью и точностью он вычислил основные духовные источники моего побега, я не нашел в себе силы ответить. Ильич же не стал праздновать победу, просто пояснил.

— Несложно. Гуманитарии во все времена бежали от действительности одной дорогой. Другой, наверное, и нет… Ну это ваши дела… Каждый по-своему… Н-да… А вот скажите, Лев, если я вас попрошу об одной услуге, имеющей отношение к вам как специалисту, как вы на это отреагируете с учетом вашей теперешней… асоциальности?

— Не знаю. Разве я могу оказать вам какую-то услугу? — спросил я и испугался.

Я выдал себя с головой. Я невольно дал Ильичу понять, что понимаю, из какого он мира. Ильич улыбнулся. Он снова понял «двойное дно» моих слов и неожиданно спросил прямо в лоб.

— А как вы думаете, Лев, кто я такой, раз вы — ученый, член-корр. — не можете оказать мне услугу?

Так и представляю, как Болт там в коридоре после этих слов положил руку на пистолет. Но я разочаровал его.

— Ну… Вы… предприниматель… Деньги, влияние, интересы… То есть человек действия… Моя же жизнь — мысли… Поэтому я не знаю, чем могу вам помочь, Владимир… Разве что помешать…

Мне удалось убрать вдруг возникшую напряженность. Я действительно еще не знал, кто именно был передо мной. Уголовный элемент подразумевался, но не был явным. Тем более словарный запас Ильича — тотальная схожесть его языка с людьми моего круга — сильно сбивал с толку. Да и не сталкивался я до этого момента с уголовниками, чтобы с полной уверенностью угадывать в человеке криминального авторитета. Догадки. Всего лишь. Ильич улыбнулся (его улыбки тогда еще не пугали) и несколько раз понимающе кивнул.

— Про человека действия — это верно… Но больно уж вы разводите в стороны мысль и действие. Вам ли не знать, что они в какой-то степени одно… В человеке преобладает какая-то часть, но другая не исключается… Услуга ваша не касается моих действий, разумеется… Но у меня есть иная жизнь, и вот ее, Лев, вы можете коснуться.

— Что имеется ввиду?

— Рукопись… Моя рукопись…

— Редактура?

— Да.

— О чем статья? Или что это? Книга?

— На данном объеме — восемь печатных — уже книга. Начинал как статью. Но сами знаете, наверное, — копаешь-копаешь, думаешь ручей, а там — море…

— Да, знаю… Тема?

— Банда. Бандитизм как явление.

«Кто бы сомневался», — подумал я про себя несколько разочарованно, но уточнение темы, как и последующее знакомство с рукописью показало, что я поспешил расстраиваться.

— С какой точки зрения? Юридической? Исторической?

— Философско-культурной. Но исторический элемент, конечно, присутствует. Куда уж без него.

— Философско-культурной? Банда? Как субкультура, что ли?

— И это тоже. Но главное — другое.

— Что же?

— Насилие как основополагающий принцип бытия, — сформулировал Ильич, лишив меня дара речи.

Еще бы. Редактура книги о насилии как принципе. Ничего себе задача для главы общества ненасилия. Не редактура будет, а критика. Жесткая критика. Способен ли такой человек ее принять? Пауза затягивалась. Ильич не торопил. В конце концов я сразу решил объясниться, чтобы не пришлось делать это позднее.

— Тема интересная. Искренне говорю. Но, знаете, есть один момент… Хоть я и действительно, как вы выразились, нахожусь в духовном поиске, одна должность за мной все-таки сохранилась. Я президент общества «Ненасилие XXI век»…

Я подчеркнул слово «ненасилие», но реакция Ильича оказалась обратной той, что я ожидал.

— Так это совсем замечательно! Оценка рукописи идеологическим противником. Что может быть лучше?

— Объективность может пострадать. Я человек, и вряд ли смогу избавиться от предубеждения к вашим идеям. Конечно, мои оценки в любом случае опирались бы на доводы, а не на эмоции…

— Так вы говорите «да»? Я правильно понял?

— Я так не сказал.

— Не сказали, но дали понять, что если меня не смущает ваша ангажированность, то вы возьмете рукопись на чтение. Так вот она меня не смущает… Вы против насилия, а я доказываю обратное. У меня есть аргументы и мне интересно, что с ними сделает такой человек, как вы… Думаю, вам тоже будет интересно потренироваться, уничтожить, так сказать, своего врага…

— У меня нет врагов.

— Равно как у меня нет друзей. Нет любви. Ничего такого нет. Должность не позволяет…

— А какая у вас должность?

Может, мне и послышалось, но в этот момент Болт вытащил пистолет из кобуры.

— Должность самая простая. Я решаю, кто прав, кто виноват, и поступаю с людьми как должно.

— Вы судья?

— В некотором роде. Но я… Я слишком далек от закона в обыденном его понимании. У меня свой закон.

— И кто его автор?

Ильич развел руками.

— Бытие. Я ему следую. Я ничего не придумываю. Мой опыт, как сказал бы старина Мераб, нетипичен, но то, чему я следую, в сущности не есть нечто оригинальное. И это тот случай, когда отсутствием оригинальности можно гордиться.

— Насилие не может быть в основе бытия, тогда оно уничтожило бы самое себя.

Не выдержал я, выдав исходный аргумент. И тут же понял, что собеседник меня спровоцировал. Улыбка Ильича в этот раз выражала злорадство.

— Ну что ж, начало положено. Еще не видя рукописи, вы ее уже опровергли. Непрофессионально, — съерничал он. — Критиковать нечто по одному, пусть основополагающему тезису?

— Да, вы правы. Но… Я просто обозначил свою позицию так же, как ранее обозначили ее вы.

— Принимается. Но все же каково ваше решение? Да или нет?

Была ли у меня в тот момент возможность сказать «нет»? Была. Такая возможность есть всегда. Что бы там ни говорили, у человека всегда есть выбор. «Да» и «нет» не ходят друг без друга. Всегда есть оборотная сторона действия, пусть и выглядит она порой как эшафот. Смерть — тоже выбор. Тоже выход. Даже если он ведет туда, откуда выхода нет.

Стоял ли передо мной тогда вопрос именно так? Я не могу утверждать с абсолютной точностью. Чужая душа — потемки, а душа Ильича тем более. Но сейчас мне кажется, что откажи я тогда, и он отдал бы давно ожидаемый Болтом приказ. Даже вижу, как он прощается, выходит из пещерной залы и его сменяет охранник-палач, решая проблему нелегальности шефа в долю секунды. Одной пулей в лоб, без всякого контрольного выстрела.

Однако я был нужен живым. До поры. До конца рукописи. Мою судьбу Ильич решил при первом взгляде. Он лишь оттягивал неизбежное. Вдруг я оказался ему полезен. Он с первых слов почувствовал, что я из того мира, в который он давным-давно хотел попасть. Поэтому милость его измерялась количеством печатных листов — она исходно была конечной. В его глазах и глазах его людей я был приговорен изначально к высшей мере, а до тех пор был мыслящим живым трупом. Понять все это мне удалось лишь после смерти Ильича, такой нежданной и такой для меня спасительной.

— Да, — ответил я и опять услышал манипуляции Болта с оружием в коридоре.

Услышал и Ильич и, не стесняясь мне напомнить о малоприятном, приказал, слегка повернув голову в сторону входа:

— Убери.

Болт выполнил приказ. Ильич вернулся ко мне. Но взгляд его изменился. Опять же, только после его смерти я понял, что, сказав «да», я не только спас себе жизнь, но и оказался в полной, безраздельной его власти. «Да» в тот момент перечеркнуло любое «нет». Согласившись однажды, я уже не мог отказаться. Я должен быль ответить за свое слово. Ильич-интеллектуал уступил место криминальному авторитету, пусть и язык его остался прежним.

— Отлично. Тогда дело за малым. При себе у меня текста нет. И не знаю, насколько удобно будет именно сейчас передать рукопись… Вы же не здесь живете?

— Нет, разумеется.

— И не на соседнем острове?

— Нет. Но часто там бываю.

— Друг семьи?

— Что-то вроде.

— Рокфор восхитителен.

— Соглашусь.

— А живете?

— В деревне. Метров сто от пристани.

— А здесь сегодня сколько еще предполагаете находиться?

— Час-полтора.

— Рядом высадились?

— На северной стороне.

— Конечно, можно было вам передать при отъезде, но… Я сегодня хотел еще полистать. Так сказать, внутренняя редактура… А как вы смотрите на то, чтобы я привез вам рукопись на дом… Скажем, сегодня. Когда… стемнеет…

Последнее слово были сказано явно для всполошившегося в коридоре Болта.

— Если вам удобно, почему нет.

— Не то чтобы удобно, но не всякий наилучший вариант удобен. Чаще всего бывает как раз-таки наоборот. Договорились. А номер улицы? Номер дома?

— В Старцево нет улиц. А мой дом еще и без номера. Но найти легко. Баня-бочка. Видна с пристани. Строго на северо-запад.

— О, бочка! Диогенствуете?

— Немного.

— Не кажется ли вам, что уважаемый грек был просто бомжом?

— А что это меняет?

— В Диогене — ничего. Но в бомжах — многое. При таком родстве в их вони появляется нечто мудрое и даже вечное.

— Вам приходилось сталкиваться?

— О, поверьте, моя должность предполагает общение со всякой человеческой падалью. Вот там ароматы… Вы даже не представляете, как она разнообразна и многочисленна. Причем чем выше, тем больше. Процент растет в геометрической прогрессии. И бомжи к ней, строго говоря, не относятся. Они просто воняют. Гораздо страшнее те, кто заставляет вонять других. Некоторые заставили миллионы. И их помнят лучше всего. Ими даже восхищаются. Чем больше заставил, тем больше восхищаются. Простая закономерность… Впрочем, и они бытие… Всё — бытие…

Ничего зловещего тогда в словах Ильича я не уловил. Кроха черного юмора, сдобренная общеизвестной философией, не более. Но, узнав впоследствии от Феди, с кем имею дело, я вспомнил именно их. Вот только было уже поздно отказываться. Я дал слово. Да и рукопись меня к тому времени не то что заинтересовала, захватила. Тогда же Ильич встал и протянул руку:

— Рад.

Я поднялся, невольно прикрывшись тетрадью.

— Взаимно.

Ильич проигнорировал тетрадь. Он смотрел мне прямо в глаза. Я не отвел взгляд, это не потребовало усилия. После новостей Феди я уже не мог себе такого позволить.

— До вечера, — попрощался Ильич.

Я ответил улыбкой, одной из последних в его сторону.

— Да, жду.

Ильич вышел. Я дослушал шаги удалившихся и опустился на камень. Как говорят, отпустило, но только чтобы обнять вечером. Уже в сумерках меня охватило беспокойство. Как оказалось позже, не меня одного. Федя, сидя в Нете, узнал, кто такой на самом деле Ильич. Но прежде он увидел в лицо Ильича и вот каким образом.

Заинтригованный рассказами жены и своим собственным, малопонятным на тот момент беспокойством, Федя не находил себе места, и только обычные хозяйственные хлопоты позволили на время забыться. Но как только утреннее кормление завершилось, Федя не смог удержаться и начал наблюдать за Скитами. Возможности для этого у него были. Помимо обычного километрового монокуляра, бывшего у каждого члена семьи (даже у Мелкого), у Феди на правах главы семьи имелся армейский бинокль, который позволял рассмотреть Скиты в деталях.

Между островами было не более трехсот метров — видимость отличная. Но информация быстро иссякла: палатка, лодки с шикарными моторами, костер с треногой и двухведерным походным котлом. Шалаш, о котором рассказала Даня, с Полигона не был виден. Но именно его житель интересовал более всего. Федя увидел только Зуба и Власа, которые торчали около входов в пещеры. Зуб, сидя на корточках, что-то жевал. Не то яблоко, не то грушу, отрезая, по обыкновению, от плода ножом маленькие кусочки. Влас же времени не терял, тягая так и сяк тот самый, отмеченный еще Даней спортивный снаряд.

Итак, два охранника и обычная туристическая стоянка. Третьего охранника не видно. Не видно и виновника организации скрытого наблюдения. Возможно, и тот и другой в шалаше или около него. Но тогда чего эти двое торчат у входа в пещеру, а не следят за берегом?

Федя сосредоточился на выходах, стремясь не упустить момент появления охраняемого лица, и ему это удалось. Примерно в то самое время, когда я переваривал знакомство с Ильичом, с ним, пусть и на расстоянии, познакомился Федя. Ильич вышел на свет из входа, охраняемого Зубом. Накинуть капюшон пальто то ли забыл, то ли намеренно этого не сделал. Зуб, завидев шефа, поднялся, откинув недоеденный плод в сторону. Он что-то сказал, видимо, напомнил Ильичу о конспирации. Тот зыркнул на него, но подчинился, немного закопавшись при исполнении, — ему не сразу удалось накинуть капюшон на голову. Помог показавшийся следом Болт. Однако и этих нескольких секунд Феде хватило, чтобы рассмотреть Ильича. Он так же, как и Даня, поразился внешней схожести. Двойник Ленина и по лицу, и по фигуре. Голоса, разумеется, Федя услышать не мог, но зрительного образа было вполне достаточно. Наблюдаемый скрылся за палаткой. Вероятно, зашел в шалаш.

Федя, потеряв Ильича из виду, сосредоточился на третьем охраннике. Болт спустился к реке и умылся. Посидел с минуту на корточках, глядя на воду. Федя вывел бинокль на максимальную крупность. Лицо, руки… Задержался на ладонях и заметил на пальцах наколки-перстни. Пять штук. Рисунка разглядеть не получалось, но такие тату прочно ассоциировались у него с определенным миром.

Дальше наблюдать пока что не имело смысла. Федя покинул наблюдательный пункт в утятнике, но к обеду дополнительная информация явилась к нему собственной персоной. Нет, Ильич не в тот день посетил Полигон. Это время еще не пришло. За продуктами, явно прощупывая почву, явился Зуб.

Федя не слышал, как запустили мотор в Скитах. Но звук приближался, и Федя, бывший в этот момент в амбаре, спешно покинул его, направившись к пристани. Перехватить гостя, который успел уже пару раз стукнуть по входной двери, удалось на веранде. Зуб ждал со спортивной сумкой. Ответить ему было некому. Дети с Даней находились в школе (я в тот день был выходной). Завидев Федю и вычислив в нем хозяина, он спросил без предисловий и приветствий.

— Еду продаешь? Ты ж фермер?

— Да. Что вы хотели?

— Ну, тут это… — Зуб вертел в руках вырванный из блокнота лист, — … ага… Да на, читай сам, чего я парюсь…

По тому, как он замешкался, Феде показалось, что гость не умеет читать. В этом он был недалек от истины. У Зуба за спиной осталось четыре не самым прилежным образом проведенных класса, и читал он по слогам. Федя взял листок и увидел почти каллиграфический почерк Ильича. В записке значилось.

«Яйца — два десятка.

Курица — бульонка.

Филе курицы (индейки) — четыре штуки.

Утка — тушка.

Сыр — головка.

Свинина, баранина (по наличию), корейка — четыре штуки.

Овощи, картофель — ведро.

Зелень — по пучку.

Соления и хлеб — по наличию».

Федя прочитал и прикинул в уме. Зуб поторопил.

— Ну?

— Да почти все есть. Яйца наберем. Филе есть шесть штук. Вчера индейку били. Четыре медальона могу отдать. Сыр, картофель, зелень есть. Соления, не знаю, какие нужны. Есть чеснок, огурцы. Хлеб черный, ржаной. Пара буханок. Типа бородинского. Позавчерашний. Но он долго лежит. Корейки нет. Свежую не дам. Нет сейчас на забой никого. Но есть вяленые и копченые окорока. Нарезка или целиком. А вот курицу и утку бить надо.

— Ну это мы могем. Топорец дай.

— Да чего уж, я сам.

— Ты остальное давай собирай… Сам он…

— Соления? Мясо?

— По банке и того и того. Мяса… Ну накоцай всякого там на пару кило в нарезку, попробуем.

— Хорошо, пойдемте.

Вручая Зубу топор, Федя увидел на его пальцах тату. Исполнение было, как и у того, что умывался у воды. Но здесь Федя отчетливо разглядел паука в паутине и кинжал, обвитый змеей. Два кинжала. Было что-то еще, но он не успел разглядеть, что именно. Утку и курицу отобрал из лучших. Вручил птиц Зубу и ушел в дом ненадолго собирать остальное.

Вышел минут через десять с набранными продуктами и ведром горячей воды. Зуб погрузил убитую птицу в воду. Щипать их самостоятельно он не собирался. Пришлось повозиться. Зуб терпеливо ждал. Ничего не говорил, а Федину попытку спросить что и как пресек подчеркнутым молчанием. Мол, поговорили уже. Щипай вон и молчи. Закончив, Федя хотел уже было объявить цену — обычную, он не собирался уступать — но Зуб опередил. Сложив продукты в сумку, он оставил на веранде (в руки и позже не давал) сумму вдвое больше требуемой. Видно, сколько дали. Сдачи не предусматривалось. После этого он удалился, бросив через плечо.

— Давай, пока.

Федя ответил:

— До свидания.

Он не знал, что лучше: получать такие деньги или все-таки не видеть подобных людей совсем. За ужином он рассказал семье о посетителе, умолчав о прочих своих наблюдениях. В ночи, когда все улеглись, Федя вышел в Сеть.

В первую очередь он разыскал татуировки, поскольку чувствовал, что именно в них кроется ответ на мучившее его беспокойство. Правда, увиденное не успокоило, а заставило обернуться — спит ли Даня и нет ли не дай бог поблизости детей. Паук был знаком грабежа, а кинжал — умышленного убийства. И то, и другое билось не для красоты и не просто так. За это можно было и ответить. Как выяснилось после недолгих поисков, именно перед такими людьми, как Ильич.

Третий поисковый запрос что-то вроде «ильич опг бандит» дал неутешительный результат. В Скитах скрывался когда-то «Вова Чокнутый», а сейчас — «Ильич» собственной персоной. И если бандитские разборки 90-х воспринимались как миф давно неактуальный, пусть и наполненный убийствами с расчленением трупов и закапыванием живьем, то жизнь банды в нулевых с вырезанием целых семей (пусть большей частью и не доказано) заставила Федю выйти на улицу, чтобы набрать знакомому участковому Палычу. Полицейский жил километрах в пятидесяти, но уж какая разница, главное — проинформировать, а там — что он скажет. Звонить Федя всё же не стал, вдруг вспомнив, что этот, с золотой фиксой, уже был в их краях — в райцентре. Причем видел Федя его дважды. Первый раз он беседовал с начальником районного УВД в сквере напротив администрации. Они еще обнялись, как старые друзья, на прощанье. Немногим позже он увидел Лексус приезжего во дворе епархии… Звонить Палычу? И что?

Федя вернулся в дом, лег, но до утра ворочался, соображая, как обо всем сказать Дане и детям. И стоит ли вообще об этом кому-либо говорить. К решению он так и не пришел.

Меня же в тот вечер, едва стемнело, посетил Ильич, принеся обещанную утром рукопись. Он явился в сопровождении Болта и Власа. Зуба оставили сторожить лагерь. В последующие посещения с Ильичом всегда был Болт. Влас и Зуб менялись, но Болт — никогда. Он был при Ильиче кем-то вроде цепного пса, и внешне, и повадкам походя на животное. Его любовь и преданность хозяину были настолько всепоглощающими, что в день смерти Ильича мне в какой-то момент даже стало жалко его, хотя то, что он вытворял в тот день вряд ли могло вызывать сострадание. В нем было больше от зверя, нежели от человека. Вот и в тот вечер его появление в доме вызвало у меня устойчивое ощущение какой-то неуютности, и я, перебирая листы рукописи, то и дело бросал на него взгляд. Охранник остался у двери. На пятом или шестом взгляде Ильич понял, в чем дело, и приказал Болту выйти за дверь. Видимо, я был не первый, кто чувствовал себя неуютно в его присутствии. У меня был дополнительный, железный повод. Дуло направленного на меня глока я так и не смог забыть.

Рукопись представляла из себя пачку листов формата А4. Ильич предпочитал по старинке писать от руки. Благо почерк у него был, действительно, почти каллиграфический, и читать написанное, если бы не частые пометки/примечания, было очень удобно. Он оставлял широкие поля, да и межстрочный интервал был комфортным для редактуры. Всё бы ничего, но крайне некомфортным для меня было содержание рукописи. При этом меня удивило качество текста. Несмотря на то, что устное общение показало уровень мышления автора, умение хорошо говорить вслух и умение также хорошо писать — вещи далеко не рядом положенные, тем более когда речь идет о сложном научном тексте. Рукопись показала высокий уровень обоих навыков. При этом в тексте Ильича был один ярко выраженный недостаток. В его жизни не было школы в научном ее понимании. При всей глубине отдельных мыслей и даже целых страниц рукописи в целом не хватало выстроенности и последовательности. Это был хаос идей, пусть порой и удачно сформулированных. Жанр не был выдержан в одном ключе. Иногда это был строгий научный текст. Достаточно высокого, по крайней мере, кандидатского уровня. Иногда — публицистика толстого журнала. В рукописи жанры соседствовали, часто плавно перетекая друг в друга. Все это я понял уже при беглом знакомстве с книгой, названной Ильичом «Банда и цивилизация».

Название стало первым пунктом, вызвавшим споры. Мне оно категорически не нравилось. Налет публицистики. Причем самой дешевой. Ильич защищался. Мол, два слова и все понятно. Здесь нечего было возразить, но, когда я заговорил о научности, он сдался. Выяснилось, что он ни много ни мало рассчитывал на научную степень. Тогда я не стал спрашивать, зачем она ему. Хотя после разговора с Федей я не раз задавал себе этот вопрос. Зачем такому человеку научная степень? Чтобы подтвердить что?

Так или иначе в угоду задаче название изменили на «Роль ОПГ в истории цивилизации». Но на это ушел весь первый вечер. Ильич коршуном вцепился в термин «ОПГ». Для него, насквозь «синего», он был «красным». В отличие от термина «банда» и производного от него «бандита». Сочетания слов с ОПГ — например, «член ОПГ» — Ильич и вовсе произносил с нескрываемым отвращением и категорически отказывался использовать в тексте.

Пришлось объяснить: одно из другого следует неизбежно. И мы не можем использовать терминологию разного уровня в одном тексте, не нарушив его научности. Тогда автор предложил компромисс. Два текста — два названия. Один на защиту, второй — для широкой аудитории. Строго научный текст и околонаучная публицистика. Хорошо, согласился я, но структура — оглавление — будет общей. И здесь требуется время для ее выстраивания. Для начала необходимо ознакомиться с рукописью целиком. Он все понял. Встал и отклонялся. Договорились о встрече через три дня примерно в это же время. И если в жизни Ильича эти три дня не изменили, по сути, ничего, то мое восприятие было разбито дважды. Вначале самой рукописью, а точнее, подробным ознакомлением с ней. На это ушли ночь и утро. Как это часто бывает, от чего-то противоположного себе оторваться очень непросто. В то утро я опоздал на работу и весь день после бессонной ночи провел как в тумане. Потом явился Федя. Ему надо было с кем-то поделиться своим открытием. Новости, принесенные им, добили меня окончательно. Теоретик насилия оказался еще и практиком, каких поискать. Когда Федя ушел — а он посетил меня, когда стемнело, в надежде на то, что со Скитов его не заметят, — я взялся за рукопись, чтобы продолжить чтение, уже не ознакомительное, а редакторское. Мой взгляд на книгу к тому моменту серьезно поменялся. Листы словно пропитались кровью и предсмертными криками жертв. Не без труда я смог взять себя в руки и составить требуемое оглавление. Вот что у меня получилось.


«Роль ОПГ в истории цивилизации»

1. Банда как социокультурное явление

1.1. Банда как социальное проявление всеобщего насилия

1.2. Банда как малая группа и система организованного насилия

2. Основные социальные институты как банды

2.1. Государство

2.2. Церковь

2.3. Бизнес

3. Перспективы банды как явления

3.1. Краткосрочный прогноз

3.2. Среднесрочный прогноз

3.3. Долгосрочный прогноз


План был, разумеется, самой общей прикидкой, требующей кропотливой проработки, но он достаточно полно отражал содержание рукописи. Куски совсем уж публицистического стиля я предполагал вынести в приложения или убрать вовсе. Приготовил я и замечания по главам и параграфам. Они касались как общих, так и частных моментов. Так, в первом параграфе первой главы я критически подошел к попыткам Ильича представить насилие как общекосмическое, природное явление. Здесь он опирался на Гераклита. И, надо признать, небезуспешно. При чтении второго параграфа первой главы оказалось, что Ильич хорошо разбирается в групповой динамике Левина. Опять же, теория и практика здесь совпали — руководство группой на основе знаний системы отношений в ней.

В главе второй Ильич представил ключевые общественно-политические институты как банды. И признаюсь, зачастую он был чрезвычайно убедителен. В отношении государства особенно впечатлил анализ деятельности правоохранительных органов. В этом моменте его знания были по понятным обстоятельствам наиболее глубокими. Автор представил правоохранителей как своего рода «конкурирующую фирму». Конкуренты во всем их разнообразии исследовались как бандитские группировки с наивысшей степенью организованности, корпоративности и жестокости. Из прочего обращал на себя внимание анализ церкви как орудия духовного насилия, которое заставляет людей быть похожими друг на друга, создавая единый, ничем недоказанный, но обязательный для всех сверхъестественный смысл существования.

Исследование бизнеса как бандитской структуры также было многомерным и обстоятельным. Честных, не основанных на насилии (прямом или косвенном) над конкурентом или потребителем доходов не оказалось вовсе. Степень успешности бизнеса напрямую зависела от степени его насильственности. Неважно, что это насилие часто, как в случае с IT-компаниями, имеет исключительно информационный характер.

Что до прогнозов развития банды, то они имели не только страновой, но и планетарный масштаб. Здесь автор скрупулезно проанализировал деятельность более ста (!) крупнейших банд мира. К числу которых, помимо общеизвестных мафиозных структур всех континентов, он отнес НАТО и ООН.

Показательно, что Ильич игнорировал широко распространенные конспирологические версии о мировом правительстве или чьем-то там заговоре. Подобного дилетантства в его тексте не было. Только реально действующие группы. И факты. Факты. Только факты. Неудивительно, что к концу рукописи я если и не стал его сторонником, то избавился от мучившего меня поначалу дискомфорта. Конечно, Ильич не убедил меня тогда, но заставил себя уважать. Сейчас, когда рукопись потеряна, я сожалею о ее утрате. Дело не только в том, что мои взгляды, а главное, деятельность, претерпели серьезные изменения. С тех пор ведь в некотором роде я стал последователем Ильича. Нет, книга действительно имела ценность как труд, глубоко и честно показывающий насилие как феномен, пронизывающий не только все человеческое, но и природное в целом. Труд наглядно демонстрировал, что практически любая организованная группа рано или поздно превращается в той или иной степени в банду, стремящуюся использовать и подчинить себе подобных. Стремление это неизбежно, неизбывно. От него нельзя уйти или совсем избавиться. Люди в конечном итоге отличаются друг от друга лишь степенью насилия, на которое способны. Обратное — ненасилие — аномалия, бред сумасшедшего, лепет ребенка. Если кто-то еще не член какой-либо банды, то, несомненно, хочет им стать. Банду можно обозначить по-разному и направить порой даже на взаимоисключающие цели, суть которых все равно будет одна: подавить иное, чтобы быть самим собой.

В тот месяц мы встретились с Ильичом у меня дома пять раз. Еще дважды — в пещере. И трижды я заставал Ильича у Камневых. Это не ошибка. Не выдумка. Хотя представить себе, что Ильич будет постоянным гостем их семьи, в минуты, когда Федя излагал мне свое открытие, было сложно. Его трясло. И от страха, и от бессилия. Страх был мне понятен, хотя чем чаще я видел Ильича, тем слабее становилось это чувство. По части бессилия я согласился с Федей, что вряд ли к делу следует привлекать государственные структуры. Помощь их почти невозможна, а вот вред может быть значительным. Тем более что предъявить Ильичу и его людям было нечего. Они как группа туристов жили на острове. Продукты покупали. Не браконьерствовали. Хотя возможностей было множество. Да, вероятно, у них есть оружие. Наверняка незаконное. Но оно будет иметь значение, по большому счету, только после применения. А против кого его применять? Главное, зачем? Судя по поведению, они не хотят привлекать к себе внимания. Значит, ждать от них каких-либо преступлений не приходится. Если не провоцировать. Если воспринимать их как простых людей. Это сложно. Но кто сказал, что невозможно?

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.