Бесплатный фрагмент - Дождевой бубен

---

Предисловие В. Куприянова

Примечания Я. Кунтура

От издателя

Отдавая дань славному наследию одноименного литературного объединения, вошедшему в историю российской словесности, и ощущая его незримые нити в настоящем, мы открываем эту серию, чтобы пополнить сокровищницу поэтического языка новыми современными произведениями, достойными, на наш взгляд, продлить традиции «Цеха поэтов» независимо от принадлежности авторов к тем или иным творческим союзам. Тексты для серии тщательно отбираются на просторах разворачивающейся в России поэтической Вселенной, представляя тем самым попытку ее освоения. Помимо профессионального мастерства основной критерий выбора предельно субъективен: возникает ли от чтения произведения сопереживание, сердечный отклик. Такого рода оценки, конечно, у каждого свои. Поэтому оставляем последнее слово за читателем, который один может оценить, насколько созвучен выбор редакции его собственному.

От редакции

Ян Кунтур родом с Урала, из Перми, и это многое определяет в его мировосприятии. Обходя с рюкзаком за плечами болота, тропы, чащи, таежные урочища Северного Урала, он подобно аргонавту перемещается по местам сказаний, местам силы. Балансируя на грани, преодолевая себя, через снег, морозы, голод, он бредет наугад к сверхвозможной цели, стремясь ощутить себя цельным, будто сработанным из самородной меди, приближаясь к тому, что еще не разгадано, что «спрятано от прямого взгляда в ворохе прохладной листвы».

Его единственная драгоценность — «блуждающий голос», его брат — ветер. Ветер исцеляет и затачивает «нож слов», «опыляет для новых подвигов». С ветром за пазухой странствует Ян, «ловя мгновенья, словно капли с крыш творца». Воспаряя мыслью, как кондор, он переносится из эпохи в эпоху, с континента на континент — от древней Эллады в Китай Лао Цзы, от шумеров к персам, от инков к Древнему Риму Марка Аврелия.

Предисловие

Я ответил:

«Бродяга, чья тропа не ясна.

Чья эпоха ещё не пришла,

время тянет к нолю…»

Поэт Ян Кунтур мне когда-то впервые встретился в сети, я обнаружил его заметки о верлибре, где он тщательно расписал чуть ли не все возможные обращения к свободному стиху в зарубежной традиции. Это внимание к новым возможностям литературной речи уже тогда показалось мне плодотворным, тем более что иные современники считали чужой культурный опыт необязательным для себя. Познакомившись много позже со стихами этого автора, я убедился, что его практика отнюдь не ограничивается интересом к свободному стиху, но опора на культурный опыт мировой словесности очевидна. Приятно замечать, как цитаты или просто упоминания китайской Книги перемен — И Цзин или вавилонского эпоса о Гильгамеше определяют размышления автора в циклах или в отдельных стихотворениях. За историей следует география, и тут уже следует обратиться к жизнеописанию сочинителя, написанному им самим для всемирной сети: «…родился в Сретенье Господне через сто лет после Бунина в городе Перми… Днями просиживал в Областной библиотеке, а ночами — в своей домашней. Выдумал для себя систему: брал определённую территорию Земли и пытался ощутить ее, пропустить через свою душу всеми гранями, начиная с ландшафта, природы, этнографии, переходя к истории, литературе, культуре, религии, философии, искусству (конечно в рамках того, что мог найти). С долей иронии могу поставить в эту графу отметку: Высшее Гуманитарное Самообразование…» И далее уже точные координаты обследованных территорий: «Западная Тува, Южный и Центральный Алтай. Кроме этого были маршруты по Северному, Среднему и Южному Уралу, Сибири, Северному Кавказу. Проходил от ста до тысячи километров. Были и другие, наполеоновские, планы, но они рухнули вместе с Союзом… Путешествие было для меня как бы инициацией в новое: уходящий умирал, приходил другой человек…»

Да, «наполеоновские планы» уперлись в обманчивую иллюзию неопрятной свободы, но свободу личного воображения затуманить ничем не удается, что бы ни происходило с возможностью публичного представления результатов творчества. Поэт с каждым новым стихотворением — «другой человек», пока он пишет, он ищет и находит «выход», когда его ведет «жажда поиска смысла,  / который насущнее хлеба»:

В любом тупике есть невидимый чёрный лаз

Ужаса и Отчаяния

(это единственные истинные проводники).

Доверься им, оставаясь собой…

Как бы ни била жизнь, — ««И-цзин» мне нашептало: «Всё будет хорошо…», и это не самоутешение, а опять-таки культурное подспорье, загадочная древняя книга не может обещать ничего дурного, хотя бы потому, что она дожила до нашего времени и кем-то внимательно почитана. Ян Кунтур, уроженец Урала, откуда ушли на Запад иные живучие народы, вот и его скитания пока привели его на этот же Запад, в Венгрию, но в стихах он продолжает вечное путешествие по меридианам и параллелям, туда и обратно, «от Китая — в Бискайю», в поисках своего Запада и своего Востока, ощущая себя то бродячим воином Японии:

Как самурай — спокойный и вальяжный

бродяга в грязном кимоно, который ищет

опасных авантюр среди одноэтажных

дворцов бумажных и немного пищи;

который знает свою силу и с насмешкой

на глупости людские отстраненно

глядит, их режиссируя без спешки

из любопытства, –…

— то первооткрывателем морских путей или мудрым вождем североамериканского племени:

«Определяю долготу свою

как галеон — на дне пролива Дрейка

И утреннее солнце продаю

по штуке за копейку

Твоя забота

с виду небольшая:

держать лицо.

Ты истинный дакота.»

Тут же и перевоплощение в Александра Македонского (он движется с боями на Восток): «Мой Буцефал лежит в крови…/ А в небе сны слонами бродят…», и намек на поход Ермака, «где был первый залп / пищальный — в сторону Сибири…» И вот уже «сибирский» Урал с его языческим прошлым, вдвинутым в настоящее, (та же тема в прозе Алексея Иванова, знаменитого земляка Яна Кунтура), с этнографической и географической точностью автор показывает нам «князя-шамана — / Владетеля Сосьвы, / Который / с вершины Ялпынг-Нёр-Ойки / Шлёт отражения лужам, / Шлёт зрачки отраженьям, / Шлёт скакуна зрачкам, / Чтобы нестись на нём / Сквозь призраки сосен и облаков, / Сквозь облака и рощи духов…»

Отсюда одухотворение облаков как текущего пространства, и самого воздуха, его «Лечащей душу молитвенной массы», где библейская «манна небесная» смешивается с «золотой праной» индуизма, здесь уже не пантеизм, а стремление через всеобщее единение религий соединить души близких и далеких людей, когда все «течет блаженством из одних легких в другие / преображая и уподобляя / делая одним целым / сообщающимися сосудами / наполненными амброзией…» И внезапные образы природы, где даже созревшие плоды объявляются обладающими «сознанием»:

На самом дне

безупречного сада —

сливы,

валяются без сознания…

И переживание смерти близкого человека, определяющее отношение к самой земле как к родному и чужому:

Моя земля

ставшая сегодня еще на одного

закопанного в ней

дорогого человека

чужой

Так поэт видит свое время сквозь пространство:

лишь время, обернувшееся в степь.

И нет конца ей, и тебя в ней нет,

лишь бег печали, листьев и судьбы,

бег Персеид, орбит, комет, планет,

бег быта, бег небытия сквозь быт.

Я бы назвал поэзию Яна Кунтура рассматривающей и рассуждающей, чтобы избежать чопорного определения «интеллектуальная». Недаром поэт опирается на откровенные слова Аполлинера, видя в нем своего предшественника: ««Хотим разведать сферы доброты / бессловесный необъятный материк а также время которое можно направить вперед и вспять // Так снизойдите же к нам сражающимся на границе / будущего и бесконечного…»

«На границе будущего и бесконечного» поэзия изменяет, поднимает, проводит человека невредимым сквозь быт, сквозь небытие, сквозь степь, обернувшуюся временем. Остается только дойти до современника, который способен обернуться читателем.

Вячеслав Куприянов

---

Разве мог ты представить себе такую запредельную высоту?

Ян Кунтур, Гильгамеш. 1999 г.

Теплые травы

(из уральских книг и циклов 1993—2009 гг.)

***

Я окунаюсь в снег,

на пряди мои налипший.

Моя голова из снега.

Я утопаю в снегу.

На тополе бьющийся лист —

я таю, стекая с крыши

на тёплые травы — шариками

блестящими. Не могу,

никак не могу о ветер

свой нож тупой заточить…

Не нож, но кривую полоску

из остроугольных слов,

врезанных рунами снега

в разрывы массивных домов,

в китайские стены скворечен

и в акведуки туч,

несущих не воду, но чувство

сплошного снега и шёпот,

слышный лишь дряхлому Ною,

погибшему не от потопа,

но от Великого Снега

у самых дверей Пенелопы…

Утерянным оберегом

в бессмертном снегу утопаю,

таю, стекая с крыши.

Моя голова из снега.

Октябрь 1999 г

В третьем часу ночи

Телефон расколол на куски

гипс розеток сна.

Подошёл.

Тихий голос дрогнул из трубки:

«Кто ты?..» —

Женский голос,

древний, как ночь,

неизвестной работы.

Я ответил:

«Бродяга, чья тропа не ясна.

Чья эпоха ещё не пришла,

время тянет к нолю…»

«Ой, не мой адресат.

Я в столетье попала не то…

Я наверное сплю…»

«Кто же вы, робкий ангел,

посетивший монашьи пределы?

---

Ваше имя?»

(молчанье)

«Ваше имя?!»

«Надежда…»

И гудки, как прощальный салют…

16 июля 1993 г

***

Сквозь редкую крону вижу

Синюю шкуру небесной рыси

В желтых пятнах листьев берёзы,

Накинутую на плечи князя-шамана —

Владетеля Сосьвы,

Который с вершины Ялпынг-Нёр-Ойки

Шлёт отражения лужам,

Шлёт зрачки отраженьям,

Шлёт скакуна зрачкам,

Чтобы нестись на нём

Сквозь призраки сосен и облаков,

Сквозь облака и рощи духов…

Превращая в каменных болванов

семёрку колдунов Вражеского Севера,

Он пытается предотвратить зиму…

Но поздно — оленьи стада уже рассеялись по тайге,

Когтистого Старца клонит в сон…

Сил не хватает. Блёкнет синяя мантия,

Теряя последние магические золотые блёстки.

---

Катится, каменея,

вражеский бубен…

1—2 октября 1997 г

«Мы всю ночь напролёт говорили…»

памяти художника Николая Зарубина

1.

Мы всю ночь напролёт говорили.

Костылём деревянным стучала в асфальт забытья

наша память.

Мы обнялись по-братски. Лился дождь

Опечаленной радости из-под закрытых зеркал.

Под глазами

Проступали круги. Время дробно молилось за нас,

За ушедших в тяжёлой коричневой шубе мохнатой.

Ты сказал: «Мне пора.

Завтра на Луначарского в шесть

Буду в гости тебя ожидать…»

По канату

Улиц, гулко качавшихся вслед мертвецам-демонстрантам

Ты спешил. Не хватало правой ноги…

Костылём об асфальт забытья

Разбивал ты молчание сумрачной арки…

Ты был жив, как когда-то…

---

2.

Телеграфный столб на горе нёс табличку

«НА ПАМЯТЬ ДЕТЯМ»

Фотографии были сухи.

Фотографии помнили слезы,

Те, что лились два мига назад

Из бумажных глаз,

Из завешанных болью зеркал.

Ты был рядом, смеялся. А смерть? —

Белоглазая Чудь скрыла с собою под землю.

Белоглазая Чудь, лишь она понимает:

Смерть не может нести на себе запах пота

Душных солнечных полдней,

Смерть не может нести на себе

Лунно-солнечных зайчиков смеха,

Что кидались под танки печали.

Смерть взяла и, заштопав протертое сердце

Где-то в горных долинах Алтая,

Возвратила назад,

Обернув колдовскою травою

И молитвой во славу спасения…

10 августа 1998 г

***

Он поцелуем разбудил Её.

А на Реке все степени рассвета

запечатлелись, как на фотоплёнке,

и поезда пытались обогнать

несуществующее время.

Он превратился в дым над костровищем.

Хранили такт султанчики травы.

Она — в берёзу, что у насыпи белеет…

Качались в такт султанчики травы,

сквозь заросли которой пробивались

два крохотных дубка, чтобы достичь

пределов… Маковка берёзы пожелтела.

Кричали петухи над лесом и лугами,

хранили такт султанчики травы…

Неугомонный белый дым над костровищем

будил Её чуть горьким поцелуем.

17 июля 1999 г

Áγιο Óρος

Под рясу бы, под клок бордовой ткани,

под пёструю, лоскутную накидку,

сползти бы вниз сознанием двускатным,

как снег тяжёлый, до пещерных скитов.

Подпитывают лишь воспоминанья

да слабые мечты на воскрешенье,

смертельной мудростью внесённые заранее

в столбцы хрустящие пергаментных крушений.

Истошная бессмысленность оспорит

стараний денежных последние подпоры…

И вдруг, за пропастью, за темно-синим морем,

за мысом видишь сквозь туман Святые Горы.

И слева Крит лежит младенцем нежным,

а справа — Фракий виноградные долины,

и радостью душевной неизбежность

тебя ведёт к преданию, к вершинам.

5 марта 1999 г

Гильгамеш

Разве мог ты представить себе такую запредельную высоту?

Ты, пришедший из страны,

где самая высокая точка —

это построенная тобой стена родного города…

Кирпич к кирпичу…

Вавилонские башни

будут намного позже…

Державший в руке только лишь медное копьё,

ты не мог даже вообразить себе

как сверхпрочное остриё

медленно, но действенно

пробивает стальной панцирь неба.

Причём подножие от этого напряжения

уходит глубоко в преисподнюю.

Ты мечешься в исступлении от предельного

ОТЧАЯНИЯ:

Наследный энси стал невольником своего

ОТЧАЯНИЯ

Что же зашвырнуло в него правителя Ура? —

Боль от потери того, с кем ты был един?

А может быть невинная кровь Лесного Хранителя —

Хумбабы —

смолистой коркой запятнавшая твои руки?

Или неутолимая боязнь потерять точно также

и самого себя?

Что мечешься ты мышью, попавшей

в кувшин для вина?! —

успокойся, ведь частица божественного семени

просочилась в тебя и укоренилась с мыслью:

«Так жить нельзя!»

в тот самый момент, когда ты бился головой о валуны:

«Что же делать! Как прорваться за последний предел?!»

Ты НИКОГДА, увы, не найдёшь того,

что ищешь…

Ты УЖЕ нашёл это.

Теперь остался

лишь чёрный бездонный провал,

откуда выходит солнце.

Если тебе это нужно —

пробивайся сквозь него:

новые мучения и отчаяние.

Но ты уже преодолел его тогда,

когда поставил правильный вопрос,

когда, осознав, бился лбом о валуны,

в жажде полной разгадки,

которой просто НЕ СУЩЕСТВУЕТ,

потому что она живёт только в тебе.

Ты сам, даже не зная того,

достиг уже Сапфирового Сада, на другом конце провала,

но поймёшь это лишь тогда,

когда в ужасе и боли

прорвёшься, раздирая мысли и чувства об острые

камни и страх, через чёрный холст

этого бесконечного лаза.