Бесплатный фрагмент - Домашний океан

ЧАСТЬ I

АНУНАКИ И НЕВИННЫЕ МАКАКИ

Одной зловещей ночью полнолунной

Взошла над горизонтом Нибиру.

Она немытым котелком чугунным

Висела против солнца поутру.

С неё сошли на Землю анунаки

По воздуху ступая аккуратно.

И тут же приступили, вот собаки,

К затеям нехорошим и развратным.

***

В тени лесов, с пилою незнакомых

Не ведая печали и обиды,

Резвилась стая обезьянок томных.

Любовью занимались гоминиды.

Как ночью под седалищем гориллы,

Есть только мрак и не видать ни зги,

Так в черепах у обезьянок милых

Зияла пустота, а не мозги.

***

Средь анунаков был учёный гениальный,

Для жителей Земли совсем не друг,

Завистливый и злобный, аморальный

Властолюбивый, словно бог Мардук.

Любитель всякой дури марсианской,

И погружён в божественный запой,

Он во Вселенной пакостил тирански,

Не выносил он радости чужой.

Имея навык адского хирурга,

Поправ добро мохнатыми ногами,

Решил он стать проклятым демиургом

И обезьян безвинных наделить мозгами.

***

Читатель догадался, без сомненья,

Что злое дело справил анунак

И выросли мозги, о сожаленье,

Не только у пронырливых макак.

Зараза перешла к неандертальцам.

Недуг засел и в наших головах.

И Вечная Печаль — удел страдальцев,

Людей не покидает, как и страх.

***

Но способ есть, проверенный, надёжный,

Как одолеть рассудка вечный гнёт,

И тяжкий разум, старый идол ложный,

Удушливы объятья разомкнёт.

Коль хочешь ты, чтобы сорвало крышу,

Чтоб дерзкий ветер освежил чердак,

И репу не точила скорбь, как мыши,

Тебе я дам совет, и сделай так:

***

Прочти, усвой дурацкую книжонку

Которая внизу помещена

Пестра и ветрена, как вздорная девчонка,

Она из глупостей весёлых создана,

А также из абсурда и фантазий,

Не дружных ни с какою головой,

Здесь много сексуальных безобразий,

И ужасов безмерных вьётся рой.

1. ДОПОТОПНЫЕ КРЕТИНЫ

Недавно беллетрист Степан Кингизхамов пристал ко мне с возмутительным предложением. Тогда мне хотелось прикончить его. Не то, чтобы Степан мистически подгадал роковой момент, просто мне хотелось уделать его постоянно, то есть гораздо чаще, нежели кого другого. Скажем, некто может рассердить меня телефонным трезвоном в 3 часа ночи, но у меня зачастую нет желания перевоспитывать его с помощью смертоубийства — достаточно преходящей травмы на память или действенного проклятия через телефонную трубку. А вот Степан может годами не беспокоить меня ночью, однако наказать его, ограничившись лёгкой инвалидностью, мне кажется недостаточным, ведь этот прохвост избегает ночных звонков не просто так, а из вредности. Говорят, Степан не звонит множеству людей, что доказывает запредельный уровень его вредности.

Вероятно, желание убить Кингизхамова покинет меня не раньше, чем я отдам концы. Таким образом, прислушиваясь к сокровенным желаниям, я смогу достоверно и вовремя установить факт своей гибели — если по рассеянности пропущу это событие в череде других, более заметных. Я уже прошляпил немало значимых смертей — отчего бы невзначай не прошляпить и свою? Вряд ли она станет для меня более значимой, чем другие, особенно по прошествии времени.

Конечно, пришить мне хочется не одного Степана: при удачном стечении обстоятельств я бы по очереди отправил в мир иной несколько его экземпляров. Заманчивая перспектива, ведь массовые тяжкие преступления легче скрыть, ибо заметить нехватку нескольких Кингизхамовых из стаи мельтешащих клонов гораздо сложнее, чем полное исчезновение единственного Степана. Вообще, чем тяжелее преступление, тем легче его скрыть, обелить или превратить в достойный восхищения подвиг. Этот закон незыблем во всех закоулках земного шара. Недаром один косматый асмат, шлифуя на черепе-наковальне палицу, усеянную кабаньими клыками, внушал мне:

— Запомни, бледнолицый брат, пока тебе есть чем запоминать, — при этом дикарь многозначительно косился на мою задницу, где, по местным поверьям, гнездится память. Надо полагать, всякий раз, испуская газы, я лишался части бесценных воспоминаний — думаю, очень скверных, иначе почему меня столь тяжко распирает, если не давать им выхода на свежий воздух? Никто столь настырно не рвётся на свежий воздух, как ядовитые газы; прямо как уголовники из тюрьмы — на волю.

— Для спокойной жизни завсегда лучше перебить, чем не добить, — уверял папуас. — А свинью выгодно переесть, чем не доесть, и тогда она не протухнет без пользы. Дикобразу ясно, что проглоченная свинья протухнет и в желудке, больше она ничего не умеет, но животы нам затем и даны, чтобы в них тухли разные свиньи и недруги — они заслуженно превращаются в зловоние. Если бы враги превращались в благовоние, я бы счёл наш мир дурной шуткой демонического творца… Пораскинь мозгами, бледный друг, чем бы мы превращали свиней в тухлятину, не будь у нас животов, а? Не головой же. Когда имеешь дело со свиньями, голова ни к чему — от неё тогда одна морока. У тебя вот брюхо совсем впалое; сразу видать, что в поедании свиней и врагов ты собаку не съел.

Асмат поправил в ноздрях двенадцать бивнеподобных клыков бородавочника, чтоб им сиделось поудобнее и не мечталось о других носах, и назидательно забубнил:

— Так и женщин лучше перелюбить, чем недолюбить, иначе они станут злейшими врагами и придётся их съедать недолюбленными, — лектор поморщился, — а это грешно и утомительно: посмотри, сколько их кругом отирается. Все только и норовят с ними спариться, а любить никто не хочет. Разве что в извращённой форме, но для такой любви и женщины-то не нужны, от такой любви даже свиней тошнит. Свинью дьявольски трудно довести до тошноты, если только не домогаться её со своей любовью. Свинья, знаешь, тонко чует, когда её держат за свинью или гулящую девку… Тебе часто приходилось есть недолюбленных женщин, Чин? Или хотя бы перелюбленных?

— Нет.

— Счастливчик…

— Зато меня однажды чуть не съела целая троица голодных женщин.

— Ты умудрился недолюбить троих женщин разом и при этом выжить! Ненормальный, но тройной счастливчик…

— Дело в другом: ни одна из охотниц не хотела уступать меня другой. А как по справедливости делить меня на три равные части, дамы не знали — у них традиционно паршиво с арифметикой. Я им подсказал идеальное решение: пусть добыча никому не достанется; её нужно выбросить. Для этого арифметика не нужна.

— И тебя выбросили?

— Я сам выбросился, пока девки раздумывали. Очень кстати угодил в помойную кучу. Дамам гордость не позволяла подбирать с помойки жратву, особенно если она сама туда приползла — вроде как такая самокритичная жратва объективна, знает себе настоящую цену и ползёт туда, где ей место. Благородные охотницы с такой едой не спорят.

— Благородство здесь ни при чём, — заметил папуас. — Ты вообще соображаешь, кем нужно быть, чтобы разговаривать с отбросами на помойке, а? Тем более — спорить…

Асмат пружинисто вскочил на ноги и, преисполнившись радости, воскликнул:

— Мой кровный недруг валяется вон в той мусорной куче, где копошатся свиньи. — Я не очень понял, где именно: свиньи рылись повсеместно, включая ямы, раскидистые древесные кроны и конические кровли хижин. Там, где крыши провалились под весом животных, свиньи всё равно деловито копошились на руинах — пожалуй, это наилучшее применение руинам. По-моему, асматы строили дома с крышами лишь затем, чтобы свиньям было где елозить рылом; чтоб им было куда проваливаться и как-то занять себя. В домишках папуасы находились крайне мало, что вполне разумно: если крыша приспособлена для падения многопудовых туш, то лучше спать вне дома. Конечно, вне дома ничто не мешает свинье грохнуться, к примеру, на голову спящему, но тут животное хотя бы не отягчено крышей. Честно говоря, хижины местных строителей частенько рушатся и без помощи свиней, вообще редко помогающих кому-нибудь.

Хрюшки, будучи единственными деловитыми жителями селения, первыми пробивались по наклонным стволам к фруктовым гирляндам на высоту, проедая скопление веток, завесы лиан, сминая колючки и шипы. Они лакомились плодами с забродившим соком, после чего хавроньям не оставалось ничего иного, кроме как пьяно горланить непереводимые шансоны в самой что ни на есть ресторанной обстановке. Когда хрюшки, сонно моргая, сваливались с деревьев, прямо как алкаши под стол, к недоеденным фруктам осторожно пробирались папуасы.

— Пойдём туда, бескровный брат. Учти, я приглашаю лишь самых верных, проверенных друзей. Настало время прибить недруга ещё пару раз, — это идеальное начало утра. А ты прикончишь своего врага; нужно же тебе хоть раз в жизни идеально начать утро! В вашем мире, когда всякий прибивает своего врага и не зарится на чужого, это называют разделением труда, экономикой и финансами. У нас почти то же самое.

— Благодарю, — я сконфузился, вынужденный признаться в постыдном. — Но там не завалялось ни одного моего врага, а дубасить чужих мне совестно. Вчера хотел припасти нескольких для себя, да не успел: дубинка сломалась — шипы отвалились, когда шурудил в пасти у крокодила. Мне показалось, он кое-что от меня откусил и я решил проверить. Оказалось — да, откусил, скотина, но, к счастью, не от меня. Из огромного дупла между зубами я выковырнул голову старого вождя, Она была почти свежая, мало обкусанная. Судя по безмятежному виду и жуткому выхлопу, от которого даже крокодил окосел, голова дрыхла с бодуна. Я припустил к вождю в шалаш: хотел вернуть пропажу, пока не случилось непоправимое.

— Успел?

— Нет. Опоздал самую малость. Жёны сказали, преставился минут пять назад. Напоследок мучился очень: пучило беднягу, метеоризм, аппендицит подозревали. А застарелый геморрой с язвой и подозревать нечего. Но зубная боль отпустила, так что нет худа без добра. Ночью, пока челядь башку искала, держался молодцом, с жёнами, значит, того… баловался, как живчик. Бабы у него дурные: голову обыскались, свинарники перерыли, все пальмы обтрясли, выгребные ямы на уши поставили, какие-то посторонние уродские головы притащили, оторвали невесть где, а в рептилию не заглянули. Дурьё… Крокодил, между прочим, так рыгал, что дикобразу понятно, чьей тыквой он давился. С других голов его никогда не мутило. Обидно: и с головой я запоздал, и дубинка сломана. Не бить же врагов дефективным оружием…

— Да ладно, Чин; у вождя бабы как бабы. С ним это не впервой. Глядишь, отлежится, оклимается. Протрезвеет, жёны его до колдуна проводят — тот с головами здорово управляется, на вожде тренировался, насобачился. Старый вождь, как нажрётся, не только на голову приключения ищет: сколько раз его задницу из отхожего места выуживали. Бес поймёт, чего её в этакую мерзкую болотину тянуло? Топилась, что ли, с горя? Жёны её, страдалицу, замотались от грязи отскребать. — Мой собеседник задумался, — может, ты и прав насчёт бабьей дурости. Зад натерпелся всякого, стресс его плющит, опять же геморрой — а они его наждаком, напильником скребут, будто корму железного носорога. А не отскребать нельзя: старик дюже суровый, ржавчины не любит, чуть что — не оттёртой задницей так и лупит нерадивую жену по морде, пока сию морду от зада отличить способен.

— А потом прекращает лупить? — мне стало интересно.

— Чего это сразу прекращает? — обиделся воин за старого вождя. — Он по-твоему что, не мужик? Просто он, бывает, путает зады с рожами и нерадивой мордой лупит по не оттёртой заднице. Вообще, такой кавардак творится, что Годзилла их разберёт — кто, кого, по чему лупит…

Я поощрял рассуждения знакомца, надеясь отвлечь его от одной скользкой темы. Я вполне допускал, что С. Кингизхамов угнездился в подходящей или малоподходящей мусорной куче, но даже если так — не ближе нескольких тысяч миль отсюда, так что идеально начать утро, охаживая его дубинкой, при всём желании не получится.

Отвлечь асмата не удалось.

— Постой, — вдруг встрепенулся он, опомнившись, — у тебя здесь не валяется ни одного врага!? Быть может, они в тайной помойке? Нет?! — папуас воззрился на меня с ужасом. Так он смотрел на всех, кто не обзавёлся секретной помойкой, хотя бы упрятанной за пазухой или в штанах — ведь зачем-то белые пришельцы носят такие никчемные, смехотворные излишества, как брюки. Правда, в самых мешковатых брюках нормальный труп не спрячешь, а таскаться с ним по буеракам — ну, белые и не такое откалывают.

— Как же ты обезопасишь себя на ночь, если днём не прибьёшь врагов? От них надо избавляться впрок, оптом. Лучше всего, пока они не знают, что стали твоими врагами… Ты совсем ничего не боишься! Сдаётся, ты опасный маньяк, Чин. Никому не говори об этом, иначе мужчины примут тебя за демона и с воплями ринутся прочь. От демонов нельзя убегать молча — это удел конченых трусов; у нас таких презирают и перевоспитывают дубинками.

Истинная правда: мне приходилось наблюдать, как иного трусоватого молчуна охаживают дубинками, принуждая к мужеству, покуда тот не начинает визжать непрерывно, круглосуточно — так он загодя не боится демонов, не дожидаясь их появления. В джунглях попадаются селения, из которых несётся тысячеголосый вой, будто несчастных живьём кромсают на куски: это неустрашимый народ курчавых смуглых бестий без устали не боится демонов. Донельзя переполненные отвагой, дикари не замолкают ни на минуту, дабы их не заподозрили в малодушии…

— Воины бросят жён и детей, — не унимался папуас. — Демоны глупы: забывая о свиньях, всегда отвлекаются на женщин, причём даже не пожирают их. Я видел: ты куда чаще глазел на женщин, чем на свиней, даже очень красивых, грудастых — это демоническая черта. Воины взвалят на плечи самых ценных свиней и никогда не вернутся к родным кучам, завещанным предками…

Асмат замолк, смахнул со щеки мутную слезу, а потом взмолился, обращаясь ко мне. Правильный ход вещей; чаще всего люди поступают неверно: торопливо молятся, лишь бы не задумываться. Они ещё не то вытворяют, чтобы не думать.

— Не пугай моих соплеменников, маниакальный брат! Я не хочу уходить: здесь у меня на каждой куче по пятёрке личных врагов — достались от деда по наследству; где я ещё столько наберу! У меня и деда-то больше нет, а у бабки клянчить не годится, да она и не даст, сквалыга; ей, видите ли, для ритуалов нужны… Лучше я уступлю тебе парочку: сможешь идеально начинать утро. У меня на чёрный день спрятаны отличные свежие ребята: в земле почти не лежали, дырок совсем немного, колдунами не истрёпанныё, девками — тоже. Пойдём, нацарапаю на них дарственные татуировки; без них тебя сцапают на таможне — посчитают, что трупы ворованные. У нас с этим строго: контрабанда мертвецов запрещена. Это народное достояние, а святынями не торгуют. Святынь всегда мало, приходится их импортировать… А с правильными татушками мертвецов красиво завернут и ещё одного прибавят в дар — на добрую память о стране и людях…

Но я отвлёкся от Степана. Я всегда отвлекаюсь от него, когда речь заходит о каннибалах и недоеденных женщинах, не сумевших поделить меня на три равные части.

*****

Предложение беллетриста касалось его творчества и уже поэтому не могло быть пристойным. Борзописцу хотелось, чтобы я состряпал занимательное предисловие к его новому опусу. Я любезно согласился. Отвечать любезностью на бесцеремонность — необычный поступок, а мне по нраву необычные поступки. Если бы я взял за правило отвечать любезностью только на вежливые обращения Степана, то мне никогда не представится возможности оказать ему любезность. Учтите: если вдруг Степан обратится к вам церемонно и деликатно, значит он умер и вы общаетесь с покойником (или кем-то вроде него), что сравнительно безопасно, ведь мертвецы более тактичны и сдержанны. Это я говорю как специалист по загробным мирам, в которые мне доводилось наведаться. Но об этом позже…

Вообще-то я редко вытворяю любезности — не чаще раза в месяц, только для разнообразия и чтобы не забыть, как делается это маленькое безумие. В любезности есть что-то постыдное, поэтому лучше баловаться ею в уединении, подальше от свидетелей. Если вас неудержимо тянет к постыдному, (это обычное человеческое влечение, мы ведь не животные без страха, изъяна и упрёка) то лучше всего совершать любезности, когда о них не просят: в таком случае о них никто не догадается. Ещё лучше — творить любезности наперекор, когда вам запрещают их совершать. Правда, в нашем деградирующем социуме такие запреты — исчезающая редкость.

Мой жизненный опыт подсказывает: совершать любезности часто нельзя — рискуешь прослыть бесхребетным рохлей. Есть одно исключение: любезничать с собой допустимо сколько влезет, пока не опротивеет, но для этого нужно действительно крепко постараться, почти надорваться. Лично мне ни разу не удалось опротиветь себе со своими любезностями — видимо, я не умею как следует надрываться.

Три года назад Степан уже приставал ко мне с литературными домогательствами. Он был одержим идеей написать историю моих сексуальных похождений среди первобытных племён и диких шимпанзе, а без моего предисловия тексту недоставало эротизма и достоверности. Достоверное эротическое предисловие — это, бесспорно, лучшее украшение книги; после него и книга-то уже не нужна… Я послал его к чёртовой бабушке, и не просто так, (не тащиться же к ней без всякой цели) а за сексуальными приключениями — набраться материалов для собственной автобиографии. Знатоки уверяют, что после утех с чёртовой бабулей человека не заводят даже бонобо. Если читателю незнакомы бонобо, то пусть он держится от них как можно дальше до тех пор, пока ему не опротивеют чёртовы бабушки…

И вот Кингизхамов объявился. Судя по неопрятной внешности, Степан и впрямь долго якшался с чёртовой бабушкой, которая обходилась с ним грубо, держала в чёрном теле. Возможно, его сексуально эксплуатировали несколько изголодавшихся бабушек, потому что одной старой даме, пусть и ненасытной, не под силу так измочалить человека. Но я плохо разбираюсь в бабушках, если только они не из первобытных каннибалов — в этих бабушках разбираться любо дорого. Разбирательство лучше завершать полной разборкой, чтобы составить представление об их внутреннем мире и диете. Иные бабушки, втихую практикуя вегетарианство, для повышения престижа лицемерно изображают каннибалов, но без полной разборки их трудно изобличить во лжи.

Степан загадочно молчал о недавнем прошлом, зато много говорили его ссадины и шрамы. Если боевые отметины получены в честных сексуальных поединках со старыми дамами, то поголовье чёртовых бабушек в мире, должно быть, сократилось. Странно, что не сократилось поголовье Степана Кингизхамова.

Похоже, я отослал его по-настоящему далеко, коль скоро для возвращения борзописцу понадобилось три года. Если бы все, отправленные мною куда подальше, послушно отбывали трёхлетний срок по указанному адресу, для меня настала бы райская жизнь, очищенная от надоедливых приставал. Но это несбыточная мечта.

О новой книге Степана можно говорить или очень много, или ничего. Я предпочитаю второе. Дабы сдержать обещание и порадовать его предисловием, (если оно его порадует, в чём я сомневаюсь) скажу лучше несколько слов о стишках про анунаков и макак.

*****

В качестве эпиграфа Степан пристроил фрагмент допотопного эпоса «Кретинаяма» из литературного наследия Лемурии, которая сама унаследовала эпос от ранних кретинов. Видите ли, в чём дело: вы можете взять для научного рассмотрения сколь угодно старинного кретина, однако ему всегда будут предшествовать целые поколения более древних кретинов — их начало теряется во мгле веков, а концы торчит повсеместно, где ни дёрни. Наука может вообще не рассматривать ничего, кроме кретинов, и всё равно ей хватит этого занятия до скончания времён. Уже и времена кончатся, и кретины иссякнут, а наука по инерции всё будет их рассматривать. Кстати сказать, с умниками такой фокус не пройдёт: во-первых, умников исчезающе мало, а во-вторых, эти занудливые субъекты настолько обделены научными загадками, что рассматривать их — тоска болотная, от скуки можно спиться, а спиваться правильнее от интереса — так полезнее здоровью.

Значительная часть эпоса, насчитывающего более тысячи глинобитных томов, посвящена безуспешным попыткам допотопных кретинов выбраться из ямы. Кретины предчувствовали неизбежность потопа и знали, что в случае глобального наводнения торчать в яме рискованно; быть может даже — неразумно. Те из них, кто умудрялся покинуть яму, немедленно причисляли себя к интеллектуалам и больше не участвовал в общенародном творчестве. Они в индивидуальном порядке кропали упаднические стишки, в которых жаловались, что покинув одну яму, немедленно обнаружили себя в другой, глубочайшей…

Как видите, название поэмы говорит само за себя. Эти ветхие тексты, преисполненные страданиями целого народа, нельзя читать без слёз. Я не считаю людьми холоднокровных обывателей, читающих поэму без рыданий. Когда я вижу уличного гуляку с томиком «Кретинаямы» под мышкой (нередко — с двумя-тремя томиками!) и с сухими глазами, мне хочется начистить ему если не душу, то морду. К сожалению, города переполнены этими бездушными субъектами: всех мне одному не начистить, а больше никто не озабочен падшими душами. Обнадёживает тот отрадный факт, что с каждым днём множатся кружки коллективного, очищающего душу (и частично — морду) рыдания над лемурийской поэмой.

Кретины сочиняли и записывали тексты не выходя из ямы, в которой были огромные запасы глины. Чтобы описывать бедствия, постигавшие их на дне, кретины добывали глину у себя под ногами, отчего яма углублялась, дополнительные бедствия не заставляли себя ждать, а покинуть яму становилось труднее — кретины оставляли эту задачу будущим поколениям. Это традиционный приём: заведомо невыполнимую национальную идею обзывают Трижды Священной, после чего спихивают на шею потомкам, как не снимаемое ярмо и вечное проклятие, замаскированное под благословенный дар. С другой стороны, если Великая Идея легко исполнима, то это уже не национальный вид сакрального спорта, а примитивный бизнес-план для циничного торгаша.

Существует тип людей, которым для создания чего-то великого необходимо сначала ухнуть в яму; вне ямы их талант угасает. Раньше считалось, что таким образом талант раскрывается у мудрецов, но как видите, и в творчестве кретинов яма занимала не последнее место. Тут задумаешься: а так ли уж велика разница между кретинами и мудрецами, если им в равной степени нужна яма, без которой те и другие ни за что не раскрываются? Но этот вопрос уведёт нас далеко и сейчас мы не будем на нём зацикливаться.

*****

Должен предупредить: книге Степана мудрецов, умников и кретинов всех мастей предостаточно, включая самого автора невнятной масти. Как и в реальности, между собой кретины и мудрецы почти неразличимы; во всяком случае, автор путается в этих подвидах. В приватных беседах Степан, уткнувшись и сморкаясь в избранную для беседы вату, жалуется ей на неумение разобраться в себе и понять, мудрец он или кретин. Вата, надувшись, молчит в тряпочку, хотя для неё совершенно очевидны умственные данные человека, который поливает собеседницу соплями, слезами, а то и водкой, но требует ответов на сакраментальные вопросы.

Без точного диагноза Степан не может нормально есть и спать, ведь медики прописывают мудрецам и кретинам несовместимые диеты и режимы сна. Ошибка в этом вопросе обходится дорого. Если, к примеру, мудрец придерживается диеты и режима, рекомендованных кретинам и противопоказанных мудрецам, он тем самым толкает себя к преждевременному кретинизму. Степан же предпочитает стать кретином своевременно и ни часом раньше. Он хочет вести жизнь столь праведную, чтобы стать кретином хотя бы на день-другой позже.

Терзаемый неопределённостью, он просыпается душными ночами в холодном поту, холодными ночами — в горячем поту, а днём не может куска проглотить. На счастье, ввиду бедности наш автор то и дело обходится без пищи, что избавляет его от мороки с глотанием кусков. Другой на его месте, люто проголодавшись, повадился бы глотать несъедобные куски. Степан легко противостоит соблазну: я видел, как он, шатаясь от бескормицы, равнодушно идёт мимо свалки несъедобных кусков, обкусанных другими, менее разборчивыми горемыками. Мимо кем-то уже сожранных несъедобных кусков он, понятное дело, шастать не может, но я уверен, что к ним Степан тем более равнодушен. Хорошо, что природа избавила нас от необходимости бродить туда-сюда вдоль проглоченных кусков: жизнь полна горечи и без этого неприятного брожения.

2. КУРИНАЯ ПОЭЗИЯ И ДЫМНАЯ ОДУРЬ

Вернёмся к допотопным героям — отчего бы кретинам не быть героями? Не одним же умникам претендовать на этот престижный ранг. К тому же, до потопа героев было хоть пруд пруди, ведь именно глобальные катастрофы резко сокращают их поголовье. Но это и к лучшему: жизнь, переполненная героями и героизмом, становится невыносимой, я бы сказал — несовместимой с жизнью.

Данный случай уникален во всемирной литературе и альпинизме: больше никто и никогда столь долго и безуспешно не карабкался из ямы, не говоря уже о том, что само по себе совмещение альпинизма с эпической литературой — явление нетривиальное. Альпинисты, карабкаясь по кручам, редко пробавляются стихосложением и никогда не выцарапывают клинописные поэмы на прихваченных с собой глиняных табличках. В лучшем случае выцарапывание оставляют на потом, а пустые, неиспользованные глиняные кирпичи за ненадобностью раскидывают с горных вершин, отпугивая конкурентов и снежных человеков.

Бывало, альпинистам в порядке эксперимента предлагалось, взобравшись на вершину или болтаясь на обрыве, начертать что-нибудь бессмертное на мягких кирпичах, включённых в экипировку. Так вот: ничем бессмертным эти горе-литераторы не разродились. Неразборчивый, безобразный почерк их творений наводил на подозрение, что в качестве альпинисток и поэтесс себя пробовали не люди, а косорукие курицы с бескрылым воображением и соответствующими лапами, непригодными для каллиграфии. Самые одарённые куры, как известно, сочиняют посредственные баллады даже о смерти, не говоря о бессмертии, на которое им лучше не замахиваться.

После расследования подтвердились худшие подозрения: альпинисты прихватили на вершины дефективных кур с отмороженными, наполовину парализованными лапами — этих несчастных они заставили слагать и писать стихи. В случае отказа (болезненно скромные куры часто отказываются от литературной карьеры, даже имея очевидный талант к рифмованному кудахтанью) птицам угрожали расправой и сексуальным насилием, используя вместо постели не привычную жердочку, а сугробы и лёд. Куры в целом терпимо относятся к изнасилованиям на жёрдочке, — собственно, они торчат на жёрдочках лишь затем, чтобы кого-нибудь спровоцировать на изнасилование, — но лёд и сугробы лишают их дара речи. Встретив курицу, упорно не желающую с вами говорить, вы можете без труда догадаться об издевательствах, перенесённых ею в заснеженных вершинах. Опасайтесь, как бы вам не пришили чужие прегрешения против несчастной, ведь для кур все люди на один клюв.

На обратном пути альпинисты насмерть заморозили кур во льдах и съели, дабы со спокойной совестью присвоить себе их творения. Как говорится, съеденный поэт — безвредный поэт. Сожранные поэтессы заморозили совесть злодеев. По окончании трапезы невозможно зафиксировать признаки сексуального насилия, так что наиболее тяжкие обвинения с альпинистов пришлось снять — как заправские маньяки, они вовремя закусили своими жертвами. Сексуальных маньяков чертовски трудно изобличить, если они вовремя уплетают вещественные доказательства.

В дальнейшем следователи выяснили, что куры были похищены с заднего двора одного издательства, которое публиковало лирические альманахи; с той поры дела у издательства пошли из рук вон плохо.

Альпинисты не учли, что гора Кайлас не прощает глумления над курами с поэтической душой; да и вообще любые куры, включая совсем бесталанных, могут взбираться на священную гору безбоязненно — духи горы благоволят им. Это редкое место, где не попирается куриное достоинство и птицы чувствуют себя по-человечески. Местные куры толпами шастают на заснеженную вершину, мистическим образом избегая обморожений или пурги.

На снегу птицы чертят иероглифические строки, видимые из космоса. В незатейливых стишках куры глумятся над космонавтами, подчёркивая, что те «летают» в подводных павильонах вокруг плоской Земли, которая целиком обозревается с вершины Кайлас. При этом космические спутники шныряют ниже их лап. При хорошем, в меру ураганном ветре куры снайперски гадят на спутники, покрывая орбитальные группировки слоем помёта, под тяжестью которого аппараты сходят в атмосферу.

Деяния кур представляются выдумкой, но кто-то ведь действительно сыплет помёт на спутники! Грешили на астронавтов, но экспертиза не подтвердила подозрения. Программа NASA по снайперскому калометанию давно свёрнута за недостатком финансирования, а в памперсах астронавтов не обнаружили и намёка на куриный помёт. Вернее сказать, памперсы намекали на какие-мрачные секреты, но эксперты их намёков не разгадали.

Если птицам с вершины Кайлас не под силу загаживать спутники, — кишка тонка и помёт жидковат, — то получается, виновата популяция космических кур, обитающих выше орбитальных группировок.

*****

Куры часто лакомятся произрастающей в долинах коноплёй и маком, после чего стаей нападают на одиноких путников, дрыхнущих в зарослях. Нестройным кудахтаньем куры доходчиво намекают путнику, что он должен раскурить большую трубку с зельем и окуривать птиц дурью, что без помощи человека сделать нелегко; во всём, что касается дури, человек недосягаемо превосходит не только кур, но и себя самого…

Нельзя сказать, что куры не пытались справиться своими лапами, но их подводит суета и неорганизованность. Как правило, впопыхах они вместо трубки раскуривают хохлатую голову или гузку одной из товарок, а это уже не шутки. Источаемый хохолком или гузкой дым причисляется Мировой Организацией Здравоохранения к высшей категории тяжёлых наркотиков одноразового действия: раз нюхнувшее их существо, будь то курица или альпинист, впадает в пожизненное безумие, из которого можно выпасть не иначе, как через окно — с пятого этажа и выше. Впрочем, куры неплохо переносят такие падения. Неизлечимо обкуренному человеку всюду мерещатся заветные куриные гузки — будь то ягодицы собрата или сестры; причём даже в тех нередких случаях, когда те лишены перьев. Больной стремится забить из них косяк или запалить костерок, дымящий наркотой. Он не успокаивается, пока не исполнит задуманное, хотя братья и тем более сёстры относятся к его инициативам резко негативно. В свою очередь инициатор недоумевает и сильно расстраивается, если гузка сестры, запалённая по всем правилам, не источает наркотического дыма, хотя он предельно активно работает носом; всё остальное, что она источает, затейника не интересует.

В точности неизвестно, что мерещится обкуренной курице, но спички и всякого рода седалища от неё держат подальше — это железное правило горцев, из которых многие попахивают не то горелым, не то палёным. Бывает, отлучённая от спичек и тлеющей гузки курица дуреет окончательно, ибо ломки невыносимы. Тогда она в отчаянии раскуривает свой хохолок или гузку, чтобы выкурить себя — по птичьим понятиям это лучше, чем ничего. Путешественники, также страдающие ломкой, внимательно следят за этими актами, после чего задумчиво осматривают свои хохолки и гузки. Таких путешественников большинство, ведь они в горах то и дело падают, что-нибудь ломают и мучаются ломками. А если хохолок или гузка сломаны, то кроме самовыкуривания они больше ни к чему не пригодны. Не ждать ведь, пока до них доберутся и выкурят куры — твари жестокие и циничные, выжигающие хохолки и гузки подчистую.

Туристам, задумавшим вояж в эти края, хочу дать совет: если вы очутились в горах без огня, обыщите первую встречную курицу — почти наверняка под крыльями вы обнаружите зажигалку или спички, без которых эти чертовки в горы не суются. Не исключено, отыщется динамитная шашка с тлеющим фитилём. Поймать птицу, бредущую на заплетающихся лапах, не составит труда, опасайтесь только, чтобы она невзначай не подожгла вам гузно, на что местные куры большие мастерицы. Горцы не жалуют пришельцев с поджаренным гузном: они считают, что таким вещам место на вертеле и тарелке, а не в заснеженных горах.

Вероятно, под захламлёнными крыльями вам попадутся измятые окурки, рваные контрацептивы, кружевные трусики куриного размера и вонючие порошки. Я бы не советовал употреблять находки по назначению уже потому, что их назначение известно лишь курице, а она будет молчать: даже пытками вы не добьётесь от неё ничего, кроме бестолкового кудахтанья и слёз оскорблённой невинности — чертовки вечно носятся со своей невинностью, даже если у них за плечами сотни брошенных, разбитых яиц от неизвестных петухов.

*****

Альпинисты расправились с курами с присущей людям бесчеловечностью, чем прогневили духов и подверглись наказанию.

Несостоявшиеся поэты кудахтали, спустившись в долину, словно им передалась толика проглоченного и частично усвоенного куриного таланта. Трудно сказать, что бы альпинисты вытворяли, усвой они куриный талант полностью. Жители предгорий, заслышав кудахтанье альпинистов, безошибочно признали в них поэтов — избранников великого духа и посланцев горы Кайлас. В знак уважения гостям отвели золочёный насест в священном храмовом курятнике, тогда как простые монахи и послушники коротали вьюжные ночи под открытым небом, на деревянном насесте, а то и вовсе без него. Ночью мирный сон гостей охраняли копьеносцы: они присматривали, чтобы никто из альпинистов не покинул насест, не упал во сне в корыто со священным помётом. В заоблачной обители куда ни грохнись — непременно угодишь во что-нибудь священное, поэтому монахи не слишком огорчаются, свалившись в выгребную яму — даже в ней монахи не теряют своей обычной жизнерадостности. В ритуальном корыте альпинистам предстояло искупаться днём, тогда как ночные купанья считались кощунством. Случайные ночные падения могли вызвать суматоху и нарушить чуткий сон как других обитателей насеста, так и насельников окрестных монастырей, прилепившихся к своим курятникам.

Утром стражники проследили, чтобы гости спросонья не наклюкались, а вволю наклевались зерна. Альпинисты совершили непростительную ошибку, черпая зерно карманными ложками, что оскорбляло богов. Сакральное зерно полагалось клевать, а не лакать, грызть, лизать или подвергать иным оскорблениям. Священное зерно — это вам не продажная девка, с которой можно вытворять что угодно, лишь бы не клевать. Минуло немало времени, повредилось много носов, прежде чем заспанные, плохо поддающиеся дрессуре гости научились клевать дарственные злаки — положительно, у белобрысых пришельцев не было никаких культурных навыков, никаких манер воспитанного человека.

Копьеносцы следили, чтобы гостей не слишком обижали задиристые петухи, насмерть заклевавшие уже не одну партию священных гостей. Пернатым тоже хочется приобщиться к чему-то священному, а купаться в выгребной яме им давно осточертело, тем более, в ней безвылазно теснятся другие купальщики и дохлые петухи, которых всё устраивает. Нежить привольно бултыхается в этой священной заводи, ибо нельзя противиться воле мёртвых.

У разборчивых храмовых петухов, надо сказать, принципиальное отношение к священным гостям: до полусмерти они гуманно клюют лишь тех особей, которые им приглянулись, с которыми задиры планируют совокупляться ближайшей ночью. Заклёванным насмерть гостям петухи такой чести не оказывают, они вообще презирают некрофилию.

Покорители вершин ещё много чего наклевались и нахлебались. Здешние аборигены впоследствии порассказали о странных гостях, когда я исследовал прилегающие ущелья, отыскивая логово чёртовой бабушки. Мне, понимаете ли, было совестно, что я сгоряча отправил Степана в такую глухомань, где легко заплутать и сгинуть. Я хотел отыскать его, вызволить из лап чёртовой бабушки и вернуть к людям.

Тогда мои поиски не увенчались успехом. Всему виной реликтовые гоминиды: своими безразмерными пятками они затоптали все интересующие меня следы и приметы. Попадались лохматые, засаленные, старушенции, внешне как два клонированных мухомора похожие на чёртовых бабушек. Но первое впечатление обманчиво. Старушенции носили за пазухой паспорта доисторического вида — каменные таблички с личными данными, выбитыми затейливой клинописью. По документам престарелые дамы были не чёртовы бабушки, а правнучки ангелов, когда-то штопором павших в межгорную долину. Ангелов подвела не ошибка пилотирования и не техническая неисправность, в принципе невозможная в их хозяйстве. Презирая всякую технику, ангелы послали её к чертям, которые с тех пор и возятся с техникой, как с писаной торбой. Ангелы подверглись атаке извне: их крылья, носовое и хвостовое оперение покрылось тяжёлым слоем дряни, подозрительно похожей на куриный помёт. Таково местное предание, имеющее, надо заметить, различные вариации. Так, старушенции уверяют, что их пращуров атаковали не ублюдочные куры, а натуральные, доподлинные астронавты.

Внешность ангельского потомства в лице бабушек-правнучек с тех пор неузнаваемо изменилась. Скорей всего, виной тому шашни, которые старушенции веками крутили с косматыми гоминидами. Подпорченные грубыми исправлениями паспорта (особенно пострадали фотографии) похожи на фальшивки. Каменными рубилами вообще трудно аккуратно подделать документы — ещё труднее, чем исправить некрасивые черты лица. Паспорта должны убедить наивных йети, будто им выпала честь любить натуральных ангелов, а не замшелых бабок. Высокогорные обезьяны удивительно недоверчивы, словно махровые бюрократы: без соответствующей отметки в документе нипочём не верят в небесное происхождение старушенций, хотя бы те демонстрировали сотни ангельских частей тела. Под видом семейных реликвий эти мумифицированные и залакированные части хранятся в домашних музеях, куда снежных людей водят на экскурсии группами по десять рыл.

Спустя годы мне кажется, что и меня поддельные паспорта обманули; что в действительности они принадлежали неподдельным чёртовым бабушкам.

3. КВАДРАТНЫЕ КОЛЁСА МУДРОСТИ

Альпинисты, стало быть, гораздо меньше любят литературу, нежели допотопные кретины, которые шагу не ступали без того, чтобы не придумать звучный стих и тут же оттиснуть его на сырой глине или на мягком помёте, если глина кончилась; подмечено, что глина рано или поздно кончается, а вот помёт — никогда. По уверениям историков, у древнейших кретинов простенькая записная книжка представляла собой дубовую тачку с колёсами двухметрового диаметра. Сырцовые кирпичи в кузове так же непринуждённо громоздились, как топорщатся исписанные листочки в блокноте. Судьба и повседневная жизнь гениев, рождавших и на ходу писавших мудрые мысли, всегда была тяжела, особенно если те прогуливались по гористой местности.

Археологи подтвердили одну мрачную гипотезу: покуда колесо не изобрели, за неимением круглых форм тачки оснащались примитивными, простыми в изготовлении квадратными колёсами, не таскать же тачку без колёс! В глинистых отложениях Ближнего Востока сохранились окаменевшие колеи, некогда продавленные в иле квадратными колёсами. Непонятно, какой леший занёс упряжных мудрецов в ил, но тащиться в гору им, несомненно, было ещё тяжелее. Илистое болото, по крайней мере, не бывает гористым. Археологи в голос рыдали от жалости, раскапывая колеи и реконструируя быт мудрецов, добровольно впрягшихся не куда-нибудь, а в свои записные книжки. Неудивительно, что афоризмы и крылатые выражения древних авторов несколько тяжеловесны и как бы вымучены — стилистически правильней не распевать их звонким речитативом, а надсадно хрипеть, как перед смертью.

С переполненной тачкой неудобно карабкаться из ямы, (не то что карабкаться вниз; тут любые тачки очень кстати, квадратные колёса не помеха!) именно поэтому скорбные главою кретины так долго не могли выбраться из неё. Надо полагать, на скользкой крутизне они крепко досаждали друг другу локтями, тачками и угловатыми колёсами. Нетрудно догадаться, что даже кретину приятнее угодить под проворное, легконогое круглое колесо, нежели под неповоротливую квадратную хреновину, которая, взгромоздившись на кретина, нипочём не желает с него сползать, воспринимая его своей подставкой.

Сохранилось предание о древнейшем диссиденте, который предлагал отломать угловатые колёса у тачек и тащить их волоком. Соплеменники наказали отступника за пренебрежение к древним канонам: диссидента впрягли в первые, уже отпечатанные в глине четыреста томов «Кретинаямы». Сей многоосный транспорт насчитывал шестнадцать колёс треугольной формы, поскольку квадратные колёса кретины посчитали для диссидента слишком лёгкой нагрузкой.

*****

Ближе к эпилогу девятисотого тома кретины внезапно осознали, что в действительности яма представляет собой гору, отчего все попытки вылезти из неё, разумеется, заканчивались провалом. Не так-то легко вылезти с горы, пусть и не очень высокой, спросите у любого скалолаза. Но будьте готовы к невразумительному ответу: никто из альпинистов и не пытался вылезти с горы. Также никто из них не пробовал вскарабкаться в яму: нынче все предпочитают исхоженные дорожки и простые, стандартные решения. Ничего не поделать, минули времена дерзновенных порывов, когда целые народы пытались вылезти с горы или вскарабкаться в яму. Только такие народы имели моральное право считать себя богоизбранными. Если божество не заставляет вас спускаться в гору или карабкаться в яму, ему, по всей вероятности, нет до вас никакого дела — оно развлекается с другими племенами.

Вдохновлённые эпохальным открытием кретины благополучно спустились с горы, причём языческие демиурги им активно помогали, ускоряя движение с помощью божественных пинков. Молниеносный спуск героического народа занимает объём ста кирпичей, испещрённых убористой клинописью. Финал эпоса трагичен: кретины внезапно понимают, что, вопреки минутным заблуждениям, яма всё-таки является ямой, а не горой, что бы там ни нашёптывали зловредные демоны и либерально настроенные диссиденты.

Мораль повествования не лишёна социального подтекста: на протяжении последних ста томов кретины неуклонно катились на дно социальной ямы. В итоге они оказываются в низшем положении, чем в начале эпоса, хотя уже тогда ютились, казалось бы, на самом дне. Не правда ли, вполне узнаваемо и очень современно? С тех пор по существу ничего не изменилось, с одной лишь оговоркой: в наши дни падение в социальную бездну умещается в один короткий абзац со всеми потрохами и нецензурными выражениями — эту практику успешно освоили не только кретины, но и умники, причём умники достигают дна быстрее, нежели кретины. Наука падать красиво, с борьбой и достоинством на протяжении сотен пухлых томов, давно утеряна.

Кое-кто из несчастных кретинов не вынес потрясения (они много и очень болезненно тряслись на виражах спуска, под напутствующими пинкам) и от расстройства сошёл с ума. Более вероятно, что их постигло сотрясение безмозглости — именно тогда сей недуг впервые затронул приматов. Приятнее описывать сумасшествие на почве радости, но это не наш случай: у допотопных кретинов не было радостной почвы, была только гадостная. Строго говоря, и в наши дни радостной почвы хрен отыщешь; скорее всего, она смыта водами потопа на дно океанских впадин. Там она в сохраняется для будущих счастливых времён и счастливых племён. Обратите внимание: беллетристы непрерывно эксплуатируют затасканную тему сумасшествия от сильного горя, но браться за свежую, оригинальную тему сумасшествия от радости никто не решается. Этот литературный факт, адекватно отражающий реальное положение дел, показывает, как недопустимо много в нашей жизни сильных горестей, и как безобразно мало в ней сильных радостей. И люди, и кретины так часто сходят с ума от горя, что скоро сходить им будет просто не с чего и вся литература, посвящённая безумию и горю от ума, прекратит своё существование.

Кстати, наука давно установила принципиальную и пока что необъяснённую разницу между кретинами нынешними и доисторическими: кретины древнего образца непрерывно страдали, тогда как современные кретины в целом весьма довольны и жизнью, и собой, а нередко и другими. Получается, если нынешний кретин несчастен, то объясняться эта аномалия может двумя обстоятельствами. Либо кретин в действительности есть классический умник и, следовательно, страдает заслуженно и неизбежно; либо он родился с опозданием на много тысячелетий — такой несвоевременный кретин прошляпил родную эпоху страдающих кретинов, а значит тоже страдает заслуженно, как всякий опоздавший.

*****

Сумасшедшие кретины быстро эволюционировали в лемурийцев, а дальнейшая деградация превратила часть из них их в лемуров. Будучи на территории Лемурии, они при всём желании не могли эволюционировать, скажем, в марсиан или атлантов. Им ещё повезло, что судьба не отправила их сходить с ума в акваторию озера Титикака или в пойму реки Жопура, иначе им бы досталось такое самоназвание, какое в академической среде муссировать не принято. Всем, кто сознательно решил предаться сумасшествию, необходимо заранее выбрать удобное место для своих душевных метаморфоз. Чтобы не заполучить обидную кличку, надо избегать ареалов с неблагозвучными названиями. Это непросто: большая часть земной поверхности испещрена гадкими названиями и совершенно не приспособлена для хорошо организованного сумасшествия. Так гласит одна точка зрения.

Вторая, несогласная точка зрения, — ох, уж эти несогласные точки, запятые и многоточия! — утверждает нечто противоположное: вся земная поверхность только для того и подходит, чтобы повсеместно впадать в безумие. Это доказывается всей историей цивилизации. Говорят, адепты второй точки зрения для проверки своих концепций сходили с ума в различных регионах Земли многократно и подолгу, как требует научная методология — теперь они разбираются в этой проблеме.

Новообразованные лемурийцы положили начало легендарной стране Лемурии, которая, вопреки мнению дилетантов, никогда не опускалось на дно, поскольку изначально безвылазно сидела на дне и не рыпалась. Атлантида вот попыталась рыпаться, и даже дилетанты знают, что из этого вышло.

На заре древнейшей истории знаменитый лемурийский драматург Максенций Сластёна, первый придонный литератор мирового масштаба, создал бессмертную пьесу «На дне» посвящённую деградации и агонии тех кретинов-отщепенцев, которые, возомнив себя умниками, отказались сходить с ума и превращаться в лемуров. Будучи махровыми диссидентами, они мечтали тайком проскочить границу и эмигрировать в Атлантиду, чтобы уже там спокойно, в чистоте и удобстве с наслаждением сходить с ума — больше-то эти дегенераты всё равно ничего не умели. По их мнению, ничего нет ужаснее, чем сходить с ума в непролазной донной грязюке, вдали от заокеанского комфорта. На постылой родине смутьяны беспробудно пили, чтобы не видеть гнетущей окружающей действительности, а в далёкой райской Атлантиде они пили ещё более беспробудно, радуясь прекрасной действительности.

4. ЛЮБОВЬ МЕГАЛОДОНА И СУЕТА ВОКРУГ ТРИДАКНЫ

Эпос «Кретинаяма» обнаружили аквалангисты на дне океана близ Коморского архипелага, внутри гигантской раковины тридакны, рядом с хорошо сохранившимися скелетами плиоценовой русалки и акулы мегалодона. Предполагают, что акулы совокуплялись с русалками, когда не могли отхватить ничего более подходящего или, точнее говоря, подплывающего.

Возможно, русалки тоже не спешили подплывать к акулам: набивая себе цену, они изображали напускное равнодушие. Однако ничто, кроме тяжело провисших гениталий, не мешало акулам припустить за русалками, удиравшими медленнее, чем акулы догоняли. Русалки проигрывали в скорости, потому что их дебелые груди провисали в два раза тяжелее нежели то, что провисало у мегалодонов. Речь идёт о преследовавших самцах: уже в плиоцене они достигли такого эволюционного совершенства, что придумали супружескую измену. Жёны-мегалодонки не имели шансов догнать супругов и вправить неверным мозги, поскольку их гигантские тормозные бюсты исключали всякое ускорение. Самцы недолюбливали жён, которые в гневе могли запросто проломить череп грудями. Как правило, проломленный череп оставляет у мужей неприятный осадок… вместо мозгов — в заиленных, мутных водах эта проблема особенно актуальна.

Есть основания думать иначе: акулы и русалки могли испытывать взаимную симпатию и радостно мчаться на рандеву встречными курсами. Это не значит, что они легко находили общий язык, но для занятий любовью не обязательно искать общий язык. Отчего бы каждому не удовлетвориться собственным, отдельным языком и попридержать его, а не делиться с первым встречным, особенно если это акула? Ведь болтовня способствует взаимному узнаванию, а любовь после близкого узнавания быстро испаряется.

Есть другой фактор, не располагавший к разговорам: попробуйте как-нибудь совокупляться под водой. Не обязательно сбивать ласты в поисках акулы или русалки, можно привлечь кого попроще. Это целесообразно, ведь у тех, кто попроще, так редко происходят совокупления, что они готовы отдаться под водой; они рады изобразить хоть русалку, хоть акулу, хоть каракатицу — последнее удаётся им наиболее убедительно и чаще всего — помимо воли. Можно поручиться, что в ходе эксперимента вас быстро покинет охота болтать под водой или искать какие-то невразумительные общие языки. Обнаружить общий язык с каракатицей — сомнительная удача.

*****

По расположению скелетов и деталям их строения определили, что русалка и самец акулы скрещивались до последнего вздоха, а дышали они как взмыленные марафонцы на подводном финише. Мегалодон богатырскими вдохами растянул жабры себе и партнёрше, и сломал костистые половые органы. Вот это страсти! Кто из горячих, заводных мужиков, способен одним вздохом, без применения рук, зубов и ног, сломать свои гениталии, не говоря о чужих, которым плевать на наши вздохи? А ведь наши гениталии не упрочены костями или панцирем, как у мегалодона, даже лёгкой скорлупы нет.

Прерывать секс из-за ничтожной травмы парочка не собиралась: для подлинной любви сломанный член не помеха. Влюблённые переключились на запасные половые органы — бескостные, более пластичные и чувствительные. Вообще, костяные репродуктивные органы часто подводили. Они показали своё конструктивное несовершенство и со временем многие животные их отбросили, как обременительный хлам. Палеонтологи на раскопках скрупулёзно подбирают выброшенные биологические механизмы и прячут в ящички с интимными принадлежностями. Они лелеют надежду порадовать хоть чем-то своих жён и подружек, которым интересно приобщиться к таинствам первобытной любви.

Мегалодон с русалкой продолжали любовную игру и после того, как незаметно для себя обернулась скелетами — игра природы увлекала их меньше, чем игра друг с другом. Возможно, превращение заняло несколько месяцев, что делает честь продолжительности любовного акта. В пикантном положении озорников застала какая-то глобальная катастрофа — из тех, что способствуют быстрому превращению упитанных животных в скелеты. В незапамятные времена такое происходило сплошь и рядом.

Вероятно, эти двое превращались в скелетов гладко, безболезненно и не без удовольствия. Наверное, плотские забавы прервались бы моментально, будь превращение резким и болезненным.

Люди прерывают любовные игры от вещей куда менее радикальных: они ставят на любви крест от сущей чепухи, когда до скелетного состояния ещё далеко, а никакой апокалипсис не грозит. Звери тоже недалеко ушли. В животном мире планеты сложилась какая-то параноидальная неприязнь к скелетам, тотальное отторжение, а это странно, если вспомнить, что скелет образует конструктивную основу большинства организмов. Нежная русалка и мужественный мегалодон были образцовыми любовниками; таких сейчас нет, так сейчас не любят.

Их примером нужно руководствоваться, если первые симптомы превращения в скелет застали вас врасплох. Постарайтесь не раздражаться, не паниковать, сохраняйте игривое настроение; игривость и скелет совсем не антиподы. Быть может, в дальнейшем игривое настроение вам удастся сохранять лучше, нежели раньше, до того, как вы стали скелетом?

*****

Похоже, вместительная морская раковина, в которой покоились тома «Кретинаямы», служила русалке и мегалодону предметом домашней обстановки, чем-то вроде подводного книжного шкафа. Это мудро, ведь сухопутному книжному шкафу грозит немедленное разграбление — таков культурный уровень наземных существ. У рыб отношение к чужим культурным ценностям уважительное, как в музее: они глазеют, но плавниками не трогают. Оральный секс у рыб также не в почёте, губам и зубам они воли не дают, а больше рыбы ничем повредить книги не в состоянии.

Вообще, у воспитанных в пуританских традициях рыб в головах не укладывается, как это можно заниматься оральным сексом с книгами? Да ещё глиняными. Да ещё с незнакомыми, с которыми не заключён брачный договор. Как можно водить шуры-муры с опусами, в которых до отвращения натуралистично смакуются приключения кретинов? Рыбам давно известно: случайное, необдуманное облизывание кретинов без предохранительных средств чревато инфекцией: распущенные губы и невоздержанные языки под рваными презервативами — лучшие переносчики заразного кретинизма. Таким место только на суше.

Иногда в море попадали словоохотливые червяки, не столько сухопутные, сколько распутные. Непристойно кривляясь на крючке, будто наколотые на шест невероятно живучие одноногие стриптизёрши, они хвастались близким знакомством с клубной культурой людей. Червяки рассказывали о сухопутной жизни, акцентируя внимание на самых предосудительных нюансах. Они всерьёз уверяли, будто люди не предохраняют языки презервативами, хотя языки, откровенно говоря, совсем не образцы добродетели и не склонны безвылазно торчать во рту, словно взаперти. Эти басни вызывали у рыб чувства недоверия и гадливости.

В то же время, продолжали червяки, подмигивая и ухмыляясь, люди регулярно надевают презервативы на те места, которыми они в принципе, ни при каких обстоятельствах не могут ни целоваться, ни говорить, ни чихать или кашлять, выдыхая болезнетворные миазмы. Каково, а? Рыбы уводили мальков от червяков с их разлагающей пропагандой. Иные мальки, по недосмотру взрослых набравшись запретной информации, становились наркоманами и до одурения кололись морскими ежами. Там и сям риф усеивали тысячи обломанных игл наркотических ежей, которые спешно отращивали новые природные шприцы. Это вам не одинокий шприц, приводящий в ужас человеческих родителей и полицию! Что бы сталось с родителями, если бы их отпрыски кололись ежами, составленными из десятков переполненных дурью шприцов?

Самое ужасное, незрелые мальки устраивали групповые оргии — явление, прежде немыслимое в рыбном социуме. Окосев от ежовых игл, мальки носились по мелководью, натянув на причинные места подобранные на свалке презервативы — так они подтверждали открытость культуре, гуманизму и закрытость венерическим болезням. От этого зрелища у беременных, психически неустойчивых самок случались преждевременные роды, зараз наводняя риф десятью миллионами плачущих, недоношенных уродцев. Тогда как рыбки повитухи обещали будущим матерям не больше восьми с половиной миллионов крепеньких, здоровых малышей, которым уже предусмотрены места в яслях. Дополнительные полтора миллиона, лишённые пособий и материнского капитала, обрекались на сиротство и деградацию.

Тут нет преувеличения. Путешествуя по рифам, я убедился, что многие рыбы имеют феноменальную память и удивительные способности к мгновенному счёту. Рачительный отец, степенно шевеля жабрами, в две секунды определяет, что к семи миллионам его законных отпрысков примазалось двести тысяч чужеродных бастардов. Отец семейства пинками гонит их из фамильного косяка. Однако хитрец пускает в ход пинки не раньше, чем получит на плавники детские пособия на лишних двести тысяч ртов.

Желая остановить поток сухопутной пропаганды, зрелые рыбы прибегли (или приплыли) к радикальным методам. Они постановили без лишних слов поедать всех пришлых червяков, — зачастую вместе с крючками, — несмотря на их отвратительный вкус. Чего только не сожрёшь ради благополучия и моральной устойчивости молодёжи. Этот обычай распространился повсеместно, от великих океанов до распоследней лужи. Большинство рыб глотает червей, давясь от омерзения. Они забыли происхождение и смысл жуткого обычая, и в глубине души недоумевают, за каким дьяволом нужно жрать эту гадость, попутно вешаясь губами на крючок?

*****

На дне океана книжный шкаф с бесценными кирпичами неплохо сохранился. Оно и понятно: тридакна устроилась в сердцевине благополучного рифа, не затронутого червивой пропагандой. В многодетных, морально устойчивых подводных семьях у подростков начисто отбивают страсть к воровству. Если допустить, что среди нескольких миллионов мальков один исхитрился украсть нечто ценное, то остальным миллионам тащить уже нечего. Таким образом, они понятия не имеют о воровстве — мальки наследуют ангельскую честность автоматически, по безграмотности, как большинство кристально честных душ. Честность, как правило, наследуют нищие голодранцы, которым больше нечего наследовать. А одному вороватому мальку ничего не стоит затесаться в толпу ровесников и прикинуться пай-мальчиком; морального климата в косяке он всё равно не испортит.

Взрослым рыбам, имеющим на шее миллионы отпрысков, попросту некогда отвлекаться на грабёж или чтение, ради которого необходимо обчистить подводную библиотеку в тридакне — сами понимаете, рыбе обчистить надводную библиотеку не в пример труднее. Поэтому рыбы сплошь безграмотны и не отравлены информационными вирусами. В девственной чистоте сохраняются мозги подрастающего поколения, что избавляет родителей от такого тягостного, в высшей степени утомительного занятия, как воспитание ремнём. Выпороть, скажем, десяток чешуйчатых сорванцов и рыбе по плечу, но попробуйте основательно, добиваясь педагогического эффекта, отходить ремнём миллион сорванцов! А десять миллионов?

Кстати сказать, ихтиологи утверждают, что ещё на заре кайнозоя дела у рыб шли неважно: общинные ценности трещали по швам, а институт семьи шёл вразнос. Воспитывая мальков, старшие рыбы истрепали все ремни, дефицит которых в подводном царстве ощутим и поныне. Однако пытливый наблюдатель заметит, что рыбы лишены не только ремней. Всё верно, о чешуйчатые задницы подростков отцы порвали всё, чем только ни воспитывали молодняк: шлёпанцы, подтяжки, мокрые носки (сухие носки в море никогда не приживались, хотя и ценились на вес золота как экзотическая безделушка), штаны, трусы и другие педагогические орудия. Однажды было истреблено всё имущество, пригодное для воспитания, включая мебель. Коль скоро нынешние рыбы не богаты мебелью, значит, их предки секли подростков мебелью — это самое реалистичное предположение. Думается, в какой-то момент старшие плюнули на воспитание и пустили всё на самотёк. С тех пор дела пошли на поправку и надобность в порке отпала сама собой.

Уклад подводной жизни далёк от сухопутных обычаев.

Самые многодетные, чадолюбивые обитатели суши мечтать не смеют хотя бы о ничтожном миллионе детишек. Людей, мечтающих о таком сексуальном разгуле, считают невменяемыми, изолируют и подвергают принудительному лечению, внушая отвращение к сексу и потомству. Такого мечтателя не выпускают на свободу, пока в ближайших планах он не ограничится двумя, тремя тысячами отпрысков, что уже как-то соотносится с реальностью.

*****

Учитывая глинобитный состав книг, неудивительно, что сия библиотека больше всего напоминала склад бракованных кирпичей.

К сожалению, не у всех подводных жителей моральный облик так же безупречен, как у многодетных рыб. Картина не столь благолепна.

Раковина гигантской тридакны напоминает затаившийся в засаде хищный пиратский сундук, чьи искривлённые створки разинуты, словно челюсти налаженного капкана, способного отсечь ногу слону. У библиотечной тридакны бесценные тома располагались, образно говоря, в самой её глотке. Никому не по нраву, когда в глотку лезут слоновьи ноги или воры, за книгами или просто так, хотя слон вряд ли бесцельно запихнёт ноги в книжный шкаф, если он не законченный дебил.

Загребущие руки-ноги мерзавцев бессознательно хочется откусить. А если включить сознание — то разжевать и выплюнуть. Кусательный рефлекс унаследован человеком не от кого-нибудь, а от тридакны, хранившей сокровища. Этот агрессивный жест в значительной мере лишён смысла, потому что мало кто из людей хранит в глотке библиотеку или другие материальные ценности — такое в обычае только у избранных мастеров из криминального мира.

Аквалангисты обнаружили внутри раковины множество откушенных лап, щупальцев, мясистых плавников и когтистых рук — так незадачливые воры поплатились за любовь к чтению. Очень вероятно, что и аквалангисты могли угодить под горячую створку, но их невольно спасли грабители предыдущих эпох: их сваленные в кучу вороватые конечности так загромоздили полость раковины, что створки не могли сомкнуться, они только бессильно вздрагивали.

Кое-кто из нагрянувших археологов не постеснялся украсть глинобитные книги. Они пригодились в строительстве сараев на приусадебных участках. Нечасто сталкиваешься с мастерами, возводящими домик из доисторических записных книжек. Но их можно понять, ведь из современных записных книжек не построить даже хатку для кошки. Я знавал одну кошку, которую глуповатый и жестокосердный хозяин поселил в жилье из старых блокнотов, переполненных клопами. Сражённая горем кошка мерзко орала сутки напролёт, чем раздражала хозяина и клопов, тоже считавших себя хозяевами. Человек терпел, но клопы менее смирные. Хронически недосыпающий клоп — жуткое, озлобленное создание с воспалёнными от ночного пьянства глазами и небритой рожей; брюхо, спина и задница у него тоже небриты, воспалены и не отличаются от всклокоченной бандитской рожи. В итоге клопы продали кошку таксидермисту, а вход в блокнотный домишко забаррикадировали склеенными страницами. На попытку человека вломиться в блокнотный домишко клопы пригрозили покончить с собой самосожжением, а затем донести в экологическую прокуратуру.

Не удивительно, что глиняные блоки воруют намного чаще, чем бумажные записные книжки. Где-где, а в глинобитных табличках клопам забаррикадироваться куда как сложнее, чем в кипах бумаги.

*****

Судя по всему, мегалодон и русалка в равной степени любили чтение и хорошую кухню. Их страсть к лемурам и лемурийцам отличалась плотоядной спецификой: несколько истрёпанных, зачитанных кирпичей библиотеки посвящены рецептам приготовления лемуров и лемурийцев. По некоторым приметам, вроде застрявших в желудке костей, можно заключить, что мегалодон предпочитал лемурийцев — за ними достаточно нырнуть ко дну, — тогда как русалка любила лемуров, за которыми изволь тащиться на лесистый берег. Партнёр за это называл её потаскухой, о чём остались корявые примечания.

Вероятно, контрастные предпочтения приводили к скандалам: ревнивому мегалодону не оставалось ничего другого, кроме как зубами рвать соперников на куски, даже если его тошнило от передозировки и куски лемуров не лезли в пасть. Надо упомянуть о предположении, что самец акулы скончался не от глобального катаклизма, (действительно, на всех дохлых акул катаклизмов не напасёшься) а от элементарного обжорства; проглоченные кусковые лемуры у него колом встали в глотке; лемуры умели мстить на свой лад.

5. О ЖЕРТВАХ ТЛЕТВОРНЫХ АНАЛИЗОВ

Скелеты неразлучных любовников досконально исследовались в лаборатории академика Ведуна Чудилкина, где у них взяли пробы анализов. С непривычки анализы шокировали учёных. К подобным штукам привыкнуть невозможно, не спасают и противогазы. Шокированные бойцы науки не скоро отдышались, многие заполучили хронический недуг — аллергическую непереносимость анализов доисторических акул и русалок, как плейстоценовых, так и плиоценовых. И поныне эти мученики познания даже по своей квартире передвигаются крайне осторожно, опасливо принюхиваясь — вдруг невзначай где-то завалялись доисторические кучки? Им повсеместно чудятся акулы и русалки: в аквариумах, банках с вареньем, раковинах и ваннах. Единственное исключение — относительно экологически чистые бутылки со спиртным. И то с оговоркой: необитаемые поначалу бутылки к финалу распития могут наполняться такой пакостью, что ёмкости приходится безжалостно крушить.

Больные уверены, что назло им домочадцы валят по углам не абы что, а только допотопные анализы морских гадов. Нездоровых учёных ужасает перспектива зайти в ванную комнату или отхожее место, ведь это настоящие рассадники вредоносных анализов. На замечания близких о малой вероятности столкнуться с доисторическим дерьмом они резонно фыркают и не менее резонно говорят о лени современных дворников, которым нет дела до мощных геологических напластований самого неприличного происхождения. И это на улице, где дворники хотя бы имитируют трудовую деятельность, тогда как лично к нему в квартиру ни один дворник отродясь не хаживал и не прибирал.

На счастье мучеников науки, аллергены такого рода попадаются нечасто, ими не усеян субстрат под каждой подворотней. Обычный субстрат, разумеется, тоже переполнен интереснейшими анализами и пробами, но современные учёные к ним привычны и равнодушны.

В манерах учёных, рискнувших анализировать то, что анализировать не рекомендуется, появилась какая-то неизъяснимая привлекательность — та самая, что привлекает внимание правоохранительных органов. Полицейские народ любознательный, неравнодушный к ярким, колоритным личностям. Они выспрашивают у мучеников науки, в чём секрет их яркого, оригинального колорита:

— Слышь-ка, гражданин мученик, откуда колорит набрали? Небось, секретными анализами балуемся? Своих анализов мало уже, подавай нелегальные.

Аналитик с видом заговорщика склоняется к полицейскому и жарко, доверительно шепчет, явно изголодавшись по собеседнику. Кажется, сейчас он не справится с голодом и вцепится слушателю зубами в шею. Уж не думает ли он, что с полицейским справиться легче, нежели с голодом?

— Ну, как же! — брызжет слюной мученик науки. Блюститель закона подозревает, что аналитик специально шепелявит, дабы на законных основаниях брызгать слюной. — Архипелаг-то знаете какой? То-то и оно: Коморский! Вот именно, даже не Сейшелы! Кабы Сейшелы, так и чёрт с ними, я бы не парился. А на дне хищный шкаф…

— Прям-таки хищный? Пиратский, что ли?

— Бери выше — книжный! Книжонки глиняные и каменные, а порнография натуральная: плейстоценовая, с молодняком, крючками, червями. Как вспомню, аж коробит. А как такое забудешь? Ходишь и коробишься, точно дурак.

— То-то я вижу, колорит ваш покороблен, смотрится отвратно — вы бы его прикрыли, что ли, да и ширинку застегнуть нелишне; и если она у вас сзади, всё равно нелишне, пусть будет несколько застёгнутых… Дело серьёзное. Ничего не путаете? Быть может, порнография ваша — плиоценовая? Малькам восемнадцать есть уже? Черви тоже несовершеннолетние и без одежды, без ширинок? А крючки где торчат? Неужто из гениталий?

— Что вы, какой плиоцен! Плейстоценовый садизм в чистом виде. Крючки засажены прямо насквозь, навылет, заживо, десяток червей зараз на ржавый крюк! А у них ещё секс на уме, так сказать, напоследок. Полоумные! А в шкафу целые штабеля откушенных рук — не хотите такую избу-читальню? В плиоцене руками не разбрасывались — только головами! Причём исключительно дурными. На наше счастье.

— Вы, гражданин, соотносите счастье с раскидыванием голов?

— Помилуйте, товарищ начальник, как же иначе? — восклицает покоробленный анализатор. — Не раскидай кто-то в плиоцене дурные головы, так для умных голов места бы вовек не нашлось. Дурные головы хуже сорняков — забивают всё, если их не раскидывать. На людях растут только так, пачками, букетами, что твой бамбук на восьмое марта! На всякую шею зарятся — шиш прогонишь. Нормальной голове пристроиться негде — всё занято, хоть на заду корни пускай…

— За такой экстремизм сесть можете, — лицо под фуражкой леденеет, точно вместо фуражки оно увенчано сверхмощной морозильной камерой.

— Что вы, товарищ гражданин, — каким-то мучительным смехом заливается мученик. — С корнями на заду фиг посидишь! Ведь что ни корень, то нерв оголённый, а то и пучок. У меня вон корешок один, и нервишки в порядке, а как прищемишь его задом на стуле, да ещё с разбегу… Да, тут никакой экстремизм не покажется чрезмерным.

Анализатор подкупил служителя закона не только милой непосредственностью, но и уникальными воззрениями на жизнь. Не говоря уже об эрудиции. Рассказчик невольно попал в точку, разбередив в полицейском детскую любознательность.

— …Вот и я говорю, — продолжал шепелявить мученик. Кто раз поддался соблазну и зашепелявил, тот будет продолжать и вряд ли закончит шепелявить по доброй воле и своими силами. — Русалочья, мать её городовая, библиотечка подводной поэзии, обратите внимание — лемурийской, а не лемурной. Пиратами там и не пахнет, а вот русалками разит просто невмоготу! Чуете, прямо сейчас вот и разит, похлеще камбалы тухлой! Где она, стерва, прячется? Вы случайно не с камбалой в кармане? Ну, может, забыли… И мегалодоном в придачу воняет, а меня от одной русалки выворачивает, мне только акулы не хватает. Вас от русалок часто мутит? Я по глазам вижу, что часто. Я в таких глазах дока: сразу вижу, кто от русалок натерпелся…

Работники правопорядка день за днём, год за годом вынуждены слушать похабщину, а вот о Коморском архипелага и лемурийской поэзии им никто не рассказывал, что вызвало неутолимый информационный голод, доводящий иного чувствительного полицейского до слёз. Если вам попадётся на улице заплаканный, погружённый в меланхолию полицейский, вы можете уверенно предположить, что для него прошёл очередной проклятый день, когда ни одна тварь ни словом не обмолвилась о тридакнах, Лемурии и великом эпосе «Кретинаяма». Да, иные твари бубнят об отгрызенных руках, но без связи с подводными книжными шкафами.

И вот — свершилось. Мученик науки, стало быть, не зря мучился, если может порадовать страждущую душу. Обрадованный полицейский задаёт дополнительные вопросы. Он узнаёт поразительные вещи и с готовностью поражается, тогда как раньше поражал других и не только словесно. Он трепещет всем телом, в унисон с которым трепещут дубинка и наручники, словно им тоже интересно до дрожи. Трепещет и пистолет, упёртый шаткой рукой в наморщенный лоб мученика: любознательный полицейский не может допустить, чтобы желанные речи прервались, а потому использует все известные ему средства, чтобы разговорить собеседника. Он знает по личному опыту, что дуло, упёртое в покрытый испариной лоб, как ничто стимулирует чакру, ответственную за словесный поток. Эта чакра по совместительству активирует бессловесный понос, но так уж прихотливо устроена человеческая духовность.

Крупная дрожь, бьющая руку с пистолетом, почти наверняка гарантирует безопасность говорящему. Ствол в такой руке лишь формально смотрит в точку над переносицей, в действительности каждый случайный выстрел посылает пули в другие точки, расположенные, к радости полицейского и мученика, далеко от переносицы, которая не так просторна, чтобы вместить множество точек. А вот случайный выстрел, произведённый из твёрдо нацеленного ствола, — а ни один ствол не избавлен от случайного выстрела, — напротив, с большой вероятностью поразит запотевший лоб. И кому это нужно? Недоразумение не обрадует никого, кроме пули и недругов, которых полно у всякого любознательного полицейского.

Служитель закона узнаёт о томных русалках, любвеобильных мегалодонах, об испорченных половых органах с переломанной костью. О половых органах с разными дефектами полицейский слышит до отвращения часто, ими все уши прожужжали, но никто прежде не жужжал о костяных членах, о створчатых женских органах, раскрывающихся, как перламутровая раковина с жемчужинами.

Рассказ человека, отравленного допотопными анализами, производит на блюстителей порядка неизгладимое впечатление. Обычно им втирают былички те, кто нанюхался какой-то бытовой дряни. А что занимательного можно поведать под влиянием бытовой дряни? Её нюхают те, кто желает вытравить из своей головы всё романтичное и занимательное, чтобы бытовая дрянь царила вокруг и внутри головы. Нормальному человеку, в том числе и полицейскому, непонятно: зачем нюхать дрянь, если после этого ты ничего не познал о забитых щупальцами хищных книжных тридакнах? В этом отношении мученики науки стали для полицейских приятным исключением. Отрадно, что мученики хоть кого-то радуют, чаще они наводят такое уныние, что пропадает охота делать из них мучеников.

Когда в роли нюхательной дряни, от которой срывает крыши, выступают тридакны, исписанные романами кирпичи, доисторические кретины и первые на земле умники, то у полицейских внимание и пытливость усиливается многократно — им так и хочется прибегнуть к пытке. Раньше им голову не приходило, что этакими штуками можно так основательно нанюхаться. Больше в ходу простецкие кирпичи, не обладающие психотропными свойствами: нюхай, не нюхай — проку никакого. Не то, чтобы ими совсем нельзя снести крышу, но это другая тема.

Полицейские с удивлением узнали, что у кретинов и умников есть нечто, пригодное для обнюхивания и востребованное теми любителями дури, которых даже водкой не пронять. Тут много странностей. Профессиональные обязанности нередко вынуждали полицейских дотошно обнюхивать и кретинов, и умников, и других субчиков, мало подходящих для обнюхивания, (это верно: они мало подходили, но зато много убегали) однако это никогда не приводило к просветлению, которое демонстрировали задержанные мученики науки — они, судя по их же рассказам, нанюхались невероятно психоактивных кретинов.

Правду сказать, далеко не все полицейские настолько любознательны, чтобы восторгаться плиоценовой белибердой, русалками, кретинами и уж тем более — их анализами; их вообще трудно восхитить сколь угодно экзотичными анализами; они даже своими восхищаются очень умеренно и не на людях. Неадекватных мучеников науки последнее время развелось великое множество, а оно быстро утомляет. Когда патрульный, желая порадовать начальство, тащит в отделение просветлённого мученика, то умиляются не все.

— Матерь божья, — сокрушается начальник, с жалостью взирая на учёного, молодого, но уже бывшего. — Сколько раз и в каких местах нужно нюхать кретинов, чтобы дойти до такого? Неужто в городе столько проклятых кретинов, чтобы так опустить умника?

Следователь по долгу службы неплохо знаком с окрестными кретинами и сильно сомневается, что эти ребята безропотно позволят себя нюхать каким-то недобитым мученикам, да ещё в психоактивных местах. О психоактивных русалках и лемурах начальник не осведомлён и, честно говоря, знать о них не желает — ему их, слава богу, не нюхать.

Как видите, изучение плиоценовых артефактов сопряжено с величайшими трудностями.

6. РЕКОМЕНДАЦИИ БУДУЩИМ СКЕЛЕТАМ

Анализы влюблённых скелетов отличались свежестью и невероятно интенсивным запахом. По сравнению с ними анализы большинства наших современников кажутся какой-то пресной безвкусицей; нашим современникам, даже очень-очень влюблённым, в этом направлении ещё работать и работать. Такое впечатление, что скелеты-эротоманы предавались сексуальным утехам едва ли не вчера, в крайнем случае позавчера — так свеж аромат. Если так, возникают неувязки с общепринятыми хронологией и палеонтологией.

Согласно новейшим исследованиям новейших альтернативных учёных, последние экземпляры любвеобильных скелетов вымерли около 5 миллионов лет назад. Другие учёные, не менее новейшие, но ещё более альтернативные, всерьёз уверяют, что последние экземпляры сексуальных костяков никогда не обитали на Земле. Якобы наша планета сочла правильным ограничиться предпоследними и, возможно, первыми экземплярами. Для завершения картины следует упомянуть третью группу новейших альтернативщиков: они считают любвеобильные скелеты не полумифическим допотопным анахронизмом, а вполне здравствующими, современными животными. Обитают же они преимущественно в могилах и склепах старинных замков.

В указанных помещениях с любовью на первый взгляд негусто, зато полно оригинальных скелетов. Однако самые оригинальные скелеты так осторожны, что никогда не попадаются на глаза — возможно, это и есть реликты плиоценовой фауны. За группами сваленных вповалку скелетов не следят и никому неизвестно, что эти лежачие проходимцы вытворяют друг с другом. Лежание вповалку располагает к свальной потехе.

Ещё больше располагает к потехе скучное лежание в одиночку, к чему приговорено большинство скелетов: отправляя почти готовый скелет в землю, никто ведь не озаботится проблемой замогильного одиночества, так что подземному жителю приходится развлекаться самостоятельно. По заверениям кладбищенских сторожей, скелеты любят каждую свою косточку по отдельности в порядке живой очереди, благо их легко вынимать из общей конструкции и, насытившись любовью, водворять на место. Учитывая неимоверное множжество костей в человеке, каждый скелет надо признать эротоманом — обладателем обширнейшего гарема в лице себя самого. Скелеты не любят ублажать свои кости при свидетелях, опасаясь грабежа: они уверены, что их при случае по кускам растащат на сувениры и сексуальные фетиши. Исключение делается для собратьев по загробной жизни. Друг с другом скелеты обмениваются наиболее горячими, задорными косточками. Правда, скелеты старой закалки обзывают такую практику откровенным свинством свингеров. Наверное, такова месть дряхлых ворчунов, у которых никто и не подумает выпрашивать ни единую косточку.

Напрашивается аналогия с людьми. Бывает, озорной человек вытворяет разные затейливые штуки сам с собой, оставшись один — ведь нехорошо, если уединение пропадёт вхолостую. (С непривычки люди переносят его хуже, нежели скелеты.) Бывает, из корыстных побуждений человек озорничает под наблюдением или на камеру, но в этом случае его творческое самовыражение убого и не заразительно. Да и как тут заразишься? Разве что переносить заразу с одной части своего возлюбленного тела на другую. Но это лишняя суета, потому что в пределах отдельно взятого тела любая зараза и так благополучно переползёт куда хочет, не нуждаясь в транспортных услугах.

*****

Открытие годных к плотской любви (или костной любви) скелетов всколыхнуло многомиллиардную армию пенсионеров, которые с определённого возраста всё острее чувствуют в скелетах каких-то дальних родственников, которые с каждым годом приближаются, становятся роднее.

Всколыхнулись старики и старушки, способные колыхаться всем телом или хотя бы его наименее повреждёнными частями, которые не отваливаются от первого или второго резкого движения. Активные пенсионеры ежедневно чем-нибудь колыхают в рамках спортивной тренировки, для поддержания колыхательной формы. Некоторые рискуют кое-чем размахивать даже три-четыре раза в сутки, не страшась увечий. Иные тренируются не в одиночку, что весьма похвально, ведь если чем-то хорошо, обворожительно колыхать, то можно услышать похвалу в свой адрес и в адрес частей тела, которые так браво, молодцевато колышутся. Правда, иногда части тела неудержимо раскачиваются сами собой, помимо воли владельца, вконец измотанного их самовольством. Не всякое спонтанно возникшее колыхание пожилой человек может остановить своими силами — оно может продолжаться несколько дней и ночей, действуя на нервы пенсионеру и окружающим.

Махая подходящими или мало подходящими фрагментами тела в одиночестве, нельзя получить отзывы посторонних. За исключением тех случаев, когда перед глазами возникает говорящая, интерактивная галлюцинация. В зрелом возрасте домахаться до галлюцинаций совсем несложно: видения реагируют на физическую активность и начинают протестовать намного раньше организма, обременённого туго соображающей головой.

Однако похвалы от бредовых видений не дождёшься: галлюцинации обычно специализируются на грязных ругательствах и рукоприкладстве. Те многоопытные старцы, коим доводилось размахивать всем телом или избранными довесками перед галлюцинациями, (когда нет партнёрши, будешь как миленький колыхаться перед кем попало) знают, насколько унизительно и опасно для здоровья выпрашивать похвалу у галлюцинации. Да, не только опасно, но и унизительно получить взбучку от собственной галлюцинации. Получить трёпку от чужой галлюцинации тоже обидно, и ведь такое случается сплошь и рядом — обидеть немощного всякий может.

И вот благодаря чудесному открытию пожилые люди с приятным удивлением поняли, что рано отчаиваться, что через считанные годы — или уже завтра? — они смогут приобщиться к доселе неведомой, быть может, истинной любви, которая доступна лишь скелетам. Ведь то, что сейчас именуется любовью есть не более чем непристойная пародия, которую только идиоты держат за истинную любовь! Поскольку идиотов предостаточно, то благодаря их пропаганде любовью ошибочно считают что-то другое, более родственное боям без правил.

Если вы решили стать скелетом, то старайтесь придерживаться известных правил. Впрочем, если идея скелета вам глубоко омерзительна и вы в гробу видели всякие правила, то вы всё равно однажды станете скелетом. Хотя бы на время, пока не деградируете во что-то гораздо худшее. Тем не менее, важно не пускать процесс оскелечивания на самотёк, чем грешили прежние поколения людей. Нельзя, к примеру, оставлять на посмертный период обучение любви — это непоправимая ошибка. Ведь не искушённый в эротике, неподготовленный скелет равнодушен к зову любви; его даже нагая русалка не воодушевит на любовные подвиги, хотя бы она орала до хрипоты. Говорят, многие обделённые любовью русалки, и не только русалки, зовут и орут до хрипоты, и всё напрасно. Они могут, разумеется, докричаться до какого-нибудь кобеля, но только не до современного недоразвитого скелета.

Ввиду глухоты и холодности скелетов нынешние русалки редко домогаются их; сейчас редко услышишь по настоящему страстный, хриплый любовный призыв. Сейчас принято хрипеть и орать не призывая, а угрожая и отпугивая — эта традиция возникла в недрах семейной жизни и быстро вошла в моду среди одиноких русалок и блудливых кобелей, ибо угрожать и отпугивать, как выяснилось, нужно не только в семейной жизни. Оттого-то в подвалах готических замков большинство скелетов, испуганных криками, коротают века в одиночестве, не тяготея к русалкам.

*****

Крайне важно превращаться в скелет осознанно, в добром здравии, с хорошим, жизнеутверждающим настроением, не дожидаясь распада организма под бременем лет и дурного настроения. Современный человек обычно с тупым упрямством делает вид, будто никогда, ни при каких обстоятельствах не станет скелетом, а с таким настроением метаморфоза происходит по наихудшему сценарию. Скелет в итоге получается крайне уродливым.

Желательно превращаться под контролем опытных докторов, на практике обративших в скелеты уйму народа; умеющих исправить какое-нибудь досадное отклонение, вроде замедленного старения — медики ненавидят торможение на пути к скелету и прекрасно ускоряют его до небывалого темпа.

Строго говоря, выбор у человека невелик, потому что опытные или неопытные доктора в любом случае рано или поздно займутся им. Теми, кто имеет нахальство быть в добром здравии, доктора занимаются с особым рвением, считая таких пациентов какой-то противоестественной аномалией — чем-то вроде заразы, которую нужно безжалостно вытравить, чтобы добропорядочных клиентов не смущал дурной пример.

7. ЕЖИРУКА В ПОИСКАХ ЗЕЛЁНЫХ КЕНГУРУ

Похоже, судьба одарила человечество палеонтологической сенсацией не бесцельно, а для перевоспитания — чтобы люди уразумели всю чудовищную противоестественность того метода старения, который сейчас общепринят и по дурацкому недоразумению считается единственно правильным. В глубокой древности, надо полагать, скелеты вели полноценную сексуальную жизнь, преподавали молодёжи азы эротики в теории и на практике.

В некоторых изолированных общинах, унаследовавших старые традиции, юные девы рады вступить в брак со скелетом, потому что это не приводит к нежелательной беременности, не способствует перенаселению, не ведёт к демографической катастрофе. А не привередливые старые девы выходят за половинчатых скелетов, чьи гладкие кости временно подпорчены ещё не отслоившейся плотью, чьё сексуальное баловство ещё чревато демографической катастрофой.

Быт и нравы этого племени заслуживают внимания. И не только из-за своеобразия их уклада, но и по причинам, о которых я скажу позже. Географическое местоположение народности должно остаться в тайне, поэтому я представлю его под тем самоназванием, которое во внешнем мире почти неизвестно. При общении с доверенными друзьями эти люди называют себя ежирука.

В этой общине человеку запрещена сексуальную жизнь, пока он ещё не скелет: до поры незачем растрачивать жизненные соки. За соблюдением закона следит безжалостная полиция старейшин; они крепко держат общину в ежовых рукавицах. Говорят, старые жрецы не снимают рукавиц ни перед сном, ни в бане, которую устраивают в шалаше или кротовой яме. Да и к чему лишние полоскания? Если рукавицы не снимать, то ладошки под ними не пачкаются. В народности ежовая рукавица почитается тотемным животным, олицетворяющим чистоту. Именно поэтому дряхлый полускелет, прихорашиваясь перед рандеву с молодкой, напяливает на фаллос ежовую рукавицу — так подчёркивается девственная чистота его помыслов. Обычай не запрещает влезать в рукавицу с ногами и щеголять в ней, как в трусах. Но здесь критически важно не запутаться и не одеть рукавицу колючками внутрь. От неправильного ношения маразм наступает раньше, что более чем странно, ведь рукавицу крайне редко натягивают на голову до плеч. А иглами внутрь — и того реже: только по большим праздникам и совсем ненадолго, не больше пары недель; зато в это время человек неподражаемо распевает абстрактные божественные гимны, не прерываясь ни на миг.

Если старейшина хочет обнажить руки, он натягивает рукавицы на ноги, которыми поддерживает соплеменников и соплеменниц в тёмное время суток, поочерёдно вставляя ноги то в один шалаш, то в другой. Чаще он заглядывает в жилища, населённым дородными матронами, как никто нуждающимися в поддержке.

Для такой почти ювелирной операции, как ритуальное ковыряние в носу, которое богами предписывается делать не реже раза в месяц, желательно освободить кисти рук от ежовых рукавиц. Носы тех старейшин, коим лень обнажать руки, выглядят жалко; впоследствии их запущенные, забитые грязью ноздри неимоверно трудно проковырять и для проведения обряда зовут молодых соплеменников, вооружённых кремневыми ножами и палками-копалками. В некоторых забитых коростой носах размещают кучки горячих углей и поддерживают тление несколько дней — другим способом ноздри не прочистить и дыхание не освежить. При этом горячие ноздри источают мерзкий смрад, от которого тошнит всё племя, а людям, знаете ли, и без забитых ноздрей живётся тошно. Вот к чему приводит наплевательское отношение к рукавицам.

*****

Нарушителей закона, что балуются сексом до восьмидесяти лет, да ещё и не в полном одиночестве, жестоко наказывают: специальным указом, писаным на берестяной грамоте, им принудительно списывают годы десятками лет, переводят в разряд молодых сопляков, беспощадно отодвигая дату вступления в общество скелетов. К грамоте присовокупляют печать — первая какашка новорожденного кенгуру, в которой оттискивается расплющенный нос распущенного преступника. Объёмистая печать громоздится на лице несколько дней, чтобы хорошенько затвердеть перед тем, как её сдадут в архив полицейского старейшины.

Вообще-то, состав печати неоднороден. В качестве ингредиента она включает порошок из размельчённых клещей. Мало того, клещи нужны особые: их собирают рано утром на теле облысевшего зелёного кенгуру, что уже сопряжено с трудностями. А если добавить, что годятся лишь клещи, собранные с непристойных мест зелёного кенгуру, то трудности кажутся непреодолимыми.

Однако всё не так безнадёжно. Бесспорно, зелёные кенгуру встречаются аборигенам не чаще, чем нам с вами попадаются кенгуру лиловые. Но есть действенный, граничащий с магией способ приманить их, сделать так, чтобы два из троих встреченных кенгуру отливали изумрудом. Третий встреченный кенгуру, как правило, ядовито отливает фиолетовым, (ехидна знает, чем нужно ужраться, чтобы где-нибудь под кустом отливать фиолетовым) но обитающие на нём клещи мало ценятся, потому что с ними трудно совладать без огнемёта. Фиолетовый кенгуру, мечтающий избавиться от паразитов, бестолково мечется по прериям в поисках исправного огнемёта. Огнемётов вокруг предостаточно, — они валяются рядом с обугленными тушами фиолетовых кенгуру, уже дезинфицировавших себя, — но эти орудия так же безжизненны, как и бесформенные туши. Поведение фиолетового кенгуру абсурдно. Даже если прыгучий зверь найдёт исправный огнемёт и использует его для дезинфекции, нежный кенгуру сдохнет раньше населяющих его клещей, — кенгуру всех расцветок плохо переносят самосожжение. — которые давно прогрызли в его теле что-то вроде термостойких бомбоубежищ с хорошим запасом консервированной крови.

*****

Итак, для встречи с зелёным кенгуру всего то и нужно, что с полуночи планомерно вливать в себя ароматную жидкость, настоянную на ядовитых изумрудных жабах. Для меня здесь кроется загадка. Дело в том, что как таковых изумрудных жаб в округе не водится. Есть особая розовая жаба. Она на глазах, что называется, в режиме реального времени сочно зеленеет, когда попадает в поле зрения воина, упившегося эликсиром, настоянном на изумрудной жабе. Но чтобы получить эликсир, сначала необходимо встретить зелёную жабу, которая без эликсира не зеленеет… Не знаю, как ежирука выкручиваются из этого порочного круга, но они ухитряются получать кувшины с преображающим зельем.

После сакрального возлияния не только кенгуру, но и встреченные женщины окрашиваются зелёным — так велика сила изумрудной жабы. А ведь ни одна встречная женщина нипочём не сознается, что подчиняется жабе.

— Это что, брат! — уверяют старейшины, — Видел бы ты, как зеленеют женщины, которых никто никогда не встречал! Такого зелёного ещё поискать! А ведь не встреченные женщины самые упрямые в бабьем племени, хуже ослиц, а зеленеть терпеть не могут. Но уж как начнут зеленеть — только держись…

Жаль, что населяющие встреченных дам клещи тоже не годятся для смешивания печати. В женщинах и вообще-то много такого, что не для печати и что никуда не годится. Непонятно, за каким бесом они вообще зеленеют? Их об этом никто не просил. Или они мнят себя зелёными кенгуру? Женщины ежирука любят делать то, о чём их не просят, они готовы зеленеть, лишь бы назло мужчинам.

В насыщенные магией предрассветные часы нет ничего хуже, чем встретить не зелёного, не фиолетового, а обычного кенгуру. К счастью, таких встреч давно не было. А вот зелёные лысеющие кенгуру чуть не сами, своими ногами торопятся в руки охотников. Пользоваться чужими ногами, да ещё в спешке, кенгуру не обучены — для этого нужны магические навыки и тайные знания, а старейшины не знакомят с ними даже соплеменников, не говоря о кенгуру.

Животные бегут в объятия искателей, потому что клещи немилосердно терзают их, а снять со шкуры паразитов по силам лишь охотникам. Туземцы поднаторели в этом искусстве и, будучи в ударе, иногда умудряются снять клещей без того, чтобы снять шкуру. Случается, добытчики в каком-то азартном опьянении снимают с кенгуру три зелёные шкуры, но забывают про клещей. Несчастное, трижды голое животное, (у него нет шансов пережить три грядущие зимы) облепленное бездомными, словно осиротевшими клещами, гонят прочь с шутками-прибаутками. Но это нехарактерный казус. Ну, характерный или нет, а нагой зеленоватый кенгуру скачет на поиски огнемёта. Он смекнул, что на голом теле паразитам негде прятаться и даже плохонький огнемёт прекрасно сделает своё дело.

Если помните, снимают клещей только с неприличных мест. На первый взгляд, это не гигиенично, муторно и непорядочно по отношению к сумчатым: получается, обитающим на приличных местах клещам ничего не грозит, впоследствии они вольны заново расселяться по шкурным угодьям. Кенгуру не приветствуют такой половинчатый подход. Но в действительности под облаву попадают все клещи.

Тут важна маленькая тонкость: лысеющие зелёные кенгуру неприличны абсолютно везде, на всей поверхности тела, куда ни посмотри. А там, куда смотреть не принято, сами понимаете, всё ещё неприличнее. Эти животные — мечта для порнографического журнала, рассчитанного на сумчатую аудиторию. Такого издания пока не существует; кенгуру нечем раскошеливаться за эротическое издание — их брюшные сумки пусты, хоть шаром покати. Впрочем, катать шары бесполезно — деньги от упражнений с шарами не размножаются. Видимо, для их размножения следует катать нечто такое, чего кенгуру лишены. Чего только не катали длиннохвостые голодранцы — проку никакого, только ладони в кровь истёрли. Последние засаленные купюры в брюшных сумках доели клещи, они обожают кушанья с салом.

Некоторые заезжие энтузиасты на свой страх и риск, из любви к порно-искусству прочёсывали степи, мечтая сфотографировать зелёную секс-бомбу, но эти наивные чудики не потрудились глотнуть жабьего зелья, а посему могли годами болтаться в пустошах и не встретить легендарную зверушку. Чего уж там, ни одна женщина, даже генетически склонная к изумрудности, и не думала зеленеть в их присутствии.

Молва идёт о других остроумных умельцах, которые лопали зелье, не выходя их городской квартиры, после чего их почти затаптывали орды невесть откуда взявшихся зелёных кенгуру, до зеркальности лысых и обжигающе сексуальных. Умельцы делали отличные снимки, несколько подпорченные излишней экспрессивностью, из-за которой животные получились на фото смазанными, не зеркальными, мало сексуальными и вообще похожими на десять клонированных экземпляров тёщи.

Ещё никому не удавалось обнаружить на теле зелёного кенгуру ни одного приличного квадратного дюйма, который допустимо показывать юным самкам без того, чтобы девы не развратились на всю жизнь. А ведь настырные охотники, бывало, сутки напролёт возились на кишащей насекомыми шкуре, отыскивая сколько-нибудь приличную малость, но всё тщетно — они только и находили, что раз в десять больше неприличного, чем видели сначала.

Как и все аспекты племенной жизни, качество порошка для печати контролируют неподкупные старейшины. В приготовленной смеси они легко определяют присутствие нежелательных клещей — для этого старцам достаточно оценить порошок на вкус. Патриархи никогда не спутают вкус насекомого, снятого с изумрудной лысины, от аромата клеща, ловко сбитого пращой с фиолетовой задницы — от такого обращения клещ моментально становится несъедобным и непечатным. Быть может, это излишняя разборчивость, но закон есть закон.

*****

Печатью и расквашенным носом сексуальные преступники не отделываются. Такое наказание и в цивильном обществе считается неподобающе мягким.

Несостоявшимся пенсионерам подвешивают к носу безобразные, никогда не высыхающие сопли — преступник буквально уподобляется сопляку. Желеобразные подвески сдаются молодёжью в общий котёл. Котёл хранится в священном шалаше, недоступный взору женщин. Многие заезжие учёные угробили здоровье и саму жизнь, лишь бы узнать секрет приготовления нестареющих, вечно мокрых соплей, но их жертвы напрасны — тайну не раскрыли. Что получилось у исследователей, так это подхватить невероятно зловредную форму насморка, благодаря чему их собственные сопли висят до пояса, а то и ниже. Но это декоративное убранство всё-таки быстро сохнет, превращается в коросту, что не имеет ничего общего с вечно юными, гладкими соплями ежирука.

Некоторым злостным сексуальным рецидивистам предстоит ожидать старости около двух веков — именно столько лет им скостили старейшины. Рецидивисты помирают, так и не дождавшись заслуженной пенсии. Сородичи видят, что эти недостойные и в самом деле как бы стареют, но это лишь усугубляет их вину: стареть незаконно — это новое правонарушение, злостное и продуманное.

Реакция простых аборигенов на узаконенные беззакония, творимые старейшинами, не заставила себя ждать: они прикидываются скелетами с детства. Иные ухитряются родиться готовенькими, аккуратными скелетиками, с нетерпением ожидающими любовных приключений. По словам этнологов, у седых новорожденных скелетов между рёбрами отчётливо виден внутренний бесёнок с противной крошечной мордочкой.

Зачем, собственно, я живописую быт невесть где затерянного, вымирающего племени? Дело в том, что этот немногочисленный народец имеет прямое отношение к лемурийской литературе вообще и к эпосу «Кретинаяма» в частности — отношение столь же явное, сколь и загадочное.

8. КАК НОСИТЬСЯ В ЯМЕ

Допотопные кретины очень стремились достичь высот цивилизации, поэтому носились с авторскими правами, без которых высоты недостижимы. Одно время они увлекались водительскими правами, но быстро к ним охладели, ибо нагруженные глинобитными правами тачанки с квадратными и треугольными колёсами попадали в аварии чаще, чем порожние, так сказать, бесправные колесницы.

Носиться в яме невероятно тяжело и без колесниц. Носиться же в стеснённых условиях с авторским правом — это наивысший кретинизм, чем лемурийцы, собственно, и прославились в узких археологических кругах. Археологи любят усаживаться узеньким кружком, когда раскапывают бесценное сокровище вроде кучи окаменевших кретинских фекалий, при этом они увлечённо прославляют друг друга, своего руководителя и объект раскопок. У каждого исследователя седой древности есть заветная мечта: чтобы спустя миллионы лет учёные потомки аккуратно, с замиранием сердца извлекали на свет его окаменевшие фекалии — представительные, оригинальные и желательно с автографом или портретом бывшего владельца.

По своему опыту знаю: нормальному человеку носиться в яме практически невозможно, равно как людям отчасти придурковатым. У сильно придурковатых потуги носиться в яме уже результативны. Законченные кретины в такой яме, где из-за тесноты невозможна даже слабенькая эрекция, носятся так, что рябит в глазах. Если попал в такую конченую переделку, где исключена и слабенькая эрекция, компенсируешь её подручными средствами, например, пьёшь рябиновку. Зелье не обязательно настояно на рябине, — в составе тьма различных компонентов, — лишь бы от напитка в глазах зарябило, точно в калейдоскопе.

Когда торчишь в яме, выкопанной дикарями, скучный земляной фон, несколько оживлённый костями, быстро надоедает. Неопрятные, торопливо обглоданные кости перестают оживлять и нарочито мертвят, что действует на нервы не лучшим образом. Особенно если кости навязчиво кажутся твоими. Тогда вместо статики хочется живительной динамики, чтобы в глазах весело рябило и мельтешило.

Правда, знакомые мне кретины, с которыми я попадал в передряги, (а с кем же ещё попадать в передряги?) носились с чем угодно, — с окровавленным топором, с картонным тесаком, с картой закопанного клада, с яйцами носорога и со своими собственными, — но никогда не носились с авторским правом, чем выгодно отличались от древнейших пращуров.

Один мой спутник носился в яме со своей головой. Правда, недолго, врать не буду. Где-то наверху людоеды, пленившие нас, варили мясо, что не предвещало ничего хорошего: умяв наличные запасы, они задумаются о нас, как о свежатине. Идеалисты! Лично я ощущал себя тухлятиной, месяц пролежавшей под задницей гориллы, страдавшей животом. Мой товарищ Мбука не соглашался. Он якобы достоверно помнил, что под гориллой мы провели не более шести часов. Потом у зверюги громко заурчало в брюхе и она издохла. Мбука уверен: горилла отравилась нами. Её зад страдал аллергической реакцией на чужеродные предметы под собой. Он привыкла восседать на простой тухлятине, а не на такой отраве, как мы.

Утешало, что пахло пока не моим мясом: я, как и мой товарищ, хорошо знал терпкий запах немытого себя. (Думаю, запах меня варёного отличается существенно.) Что касается Мбуки, он источал отнюдь не терпкие, а совершенно нетерпимые ароматы.

Размышляя таким образом, я убеждал себя, что и вмурованные в земляные стены кости тоже пока не мои: они чересчур старые, проторчавшие тут несколько десятилетий. А я находился в яме никак не больше нескольких суток, за это время мои кости не могли обветшать до такого безобразного состояния. Для пущей уверенности я посоветовался с приятелем:

— Как думаешь, Мбука, это наши кости торчат из земли?

— Насчёт ваших не знаю, а мои торчат из меня, — заявил Мбука, бегло пересчитав свои кости. Он считал их аккуратно, соблюдая технику безопасности, чтобы не порезаться: иные кости выступали из худосочного тела подобно грубо сработанным каменным лезвиям или наконечникам. Тот, кто рискнёт от всей души обнять Мбуку, получит множество колото-резаных ран, если загодя не облачится в кольчугу. Да, подчас кольчуга незаменима в тесном дружеском общении, а не только в бою. Подозреваю, костлявые аборигены и совокупляются в кольчугах, которые, должно быть, очень быстро изнашиваются. Неспроста местные ларьки сексуальных принадлежностей переполнены эротическими кружевными кольчугами.

— Вот эта рука в истлевшей перчатке похожа на вашу, мистер Чин. У неё семь пальцев, — Мбука полагал, что все уродливые кости очутились тут лишь потому, что некогда выпали из меня, а я был слишком пьян, чтобы их поднимать и вставлять на место. Мбука отлично знает, как непросто, будучи по мухой, водворить на место выпавшую кость: она всегда норовит втиснуться не туда, да так прочно, что не вырвешь без помощи крокодила или хирурга. Кстати, в здешних краях крокодил обычно совмещён с хирургом. И наоборот.

— Нет, Мбука, это не моё. Знаешь, меня бесит твоя привычка приписывать мне лишние пальцы…

— Белый господин так самоуверен; он никогда не слушает бедного Мбуку. Никто не слушает Мбуку. Потом белый господин не досчитается пары самых важных, самых умелых пальцев, да будет поздно, а Мбука не станет ковырять господину жуков из пупка и личинок из глаза. Не станет подтирать ему грязные места, потому что Мбуке надоело работать бумажкой, которую никто не стирает. Я уже позабыл, когда господин последний раз посыпал меня стиральным порошком и промывал Мбуке глазки… Вот если бы господин был госпожой, тогда другое дело. Одна белая госпожа тоже прошляпила несколько пальцев, без которых она как без рук. Ещё налопалась тухлых личинок. Говорил ведь дурочке, не ешь, пронесёт, как паршивого гусёнка. Куда там — налопалась. Так я ей ковырял и подтирал, верите ли…

— Молчи, негодяй! Иначе я за пол цены продам тебя работорговцам. Тебя съедят, как магазинную дешёвку, как соевую фрикадельку. Я глупец, по твоему? — Мбука красноречиво смолчал. — Думаешь, я ничего не соображаю? Или у меня в глазах двоится?

— Да, господин. Думаю, на моих плечах вам чудятся две головы, одинаково негодные. И обе не мои.

— Угадал, негодяй! — торжествовал я. — В этом и дело. Я тоже вижу семь пальцев на грунтовой культе. Будь эта рука моей, она должна иметь десять пальцев: уж если у меня двоится, так двоится как следует, ровным счётом и без дробей, я ненавижу дроби, за дроби убить могу. В крайнем случае, возможно пятнадцать пальцев, троиться тоже может.

Я намеренно исказил имя приятеля, чтобы избавить его от лишних проблем в семейной жизни. У жены Мбуки всегда имелись претензии к его голове, (о неприятностях с головой будущего мужа ей рассказал шаман за двадцать лет до знакомства с Мбукой) незачем подбрасывать ей дополнительные аргументы. Возможно, супруга не заметит подмены, а если заметит — всем будет только хуже. На словах она желала мужу сменить голову, в действительности вздорной бабе не угодишь никакой головой. Помнится, она настаивала, чтобы муж поменял местами фаллос и голову, потому что думает он всё равно не башкой, которая забита гулящими девками.

*****

Честно говоря, я лишь обрывками помню, что предшествовало нашему пленению каннибалами. Со старта путешествия — это врезалось в память, — голова Мбуки нелепо болталась на его плечах, скособочившись и накренившись, точно пароход с неправильно размещённым грузом. Голова могла крениться от сдвинутых мозгов: этот балласт сплошь и рядом неумело размещается в черепе.

На момент пленения Мбука носился с какой-то головой в руках. Не со своей ли? Уж точно не с моей. Если однажды вы увидите химерического троглодита, приплясывающего с моей головой в руках, то смело пристрелите меня, (не бойтесь — безголовых приканчивать безопасно) потому что я всё равно не перенесу этого позора, ведь я даже себе не позволяю плясок со своими органами.

Возможно, Мбука предчувствовал, что вскоре по-любому лишится своего вместилища разума. Такие предчувствия посещали многих, кто сопровождал меня в путешествиях. Не всех интуиция обманула. Я уважаю предчувствия тех, у кого своя голова на плечах. С головой Мбуки всё было непонятно, поэтому я не слишком доверял его интуиции.

Вероятно, деликатный Мбука хотел блеснуть перед каннибалами любезностью и отменным воспитанием: он оттяпал себе голову, чтобы избавить дикарей от этого трудоёмкого занятия. Пресыщенных каннибалов, как он думал, тошнило от возни с неподатливыми головами. Мбука ошибся: дикари вознегодовали, что лишились такого изысканного удовольствия, как откручивание головы к обеду.

Из моей памяти улетучились последующие события, но к рассвету, мрачному и туманному, голова снова красовалась на костлявых плечах моего приятеля. Судя по грубым швам на шее, голову присобачили торопливо, неряшливо, на живую нитку. Да, нитка лоснилась и подёргивалась, точно желая смыться. Эта субтильная червеобразная дурочка полагала, что в где-то внутри Мбуки есть местечки получше.

Мбука был в приподнятом настроении и напевал фривольные куплеты про козочек и мартышек. (Они выкаблучивают канкан в одной из ближних кафешек.) Внутри шеи у него неприятно булькало, сочилась мутная дрянь. Хорошо, хоть так: терпеть не могу бульканья снаружи шеи — тогда и дряни сочится больше, и мутность у неё повышенная, смотреть противно. Показалось, что голова не Мбуки, а какого-то законченного дебила. Вдруг меня бросило в жар от мысли, что я вижу не что иное, как свою голову, водружённую на это презренное тело. Ощупав себя от шеи до макушки, я слегка успокоился, так как обнаружил три застарелых прыщика, четыре давние мозоли от почёсывания, две характерные бородавки и четыре отметины от пулевых ранений навылет — маловероятно, чтобы такая редкая композиция сложилась на чужой голове, следовательно, у меня своя тыква на плечах.

*****

Может показаться, что я излагаю сумбурно, путано, на каждом шагу противореча себе. Так и есть, ведь я придерживаюсь реализма, достоверности в литературе, а с такими принципами неразбериха в тексте желательна и необходима. Если кому-то события его собственной жизни не кажутся сумбурной путаницей, противоречащей себе на каждом шагу, то этому человеку лишь грезится, что он полноценно живёт — в действительности он, скорее всего, есть нехитрая функция в простоватой компьютерной игре. Только в такой игре сюжет логичный и цельный.

Ну ладно, постараюсь больше не сворачивать с основной сюжетной линии. Я и раньше частенько обещал себе и другим, что не сверну со столбовой дороги. Но, в отличие от других, я прекрасно знал, что это пустые обещания. Я обожаю сворачивать неожиданно, повинуясь импульсу, чтобы друзья и враги не могли вычислить моих передвижений по такой предсказуемой стезе, как столбовая дорога. Такая манера, по моему глубокому убеждению, не дурная привычка, а средство выживания в диких условиях. А также метод достижения карьерных высот в цивильных корпорациях, ибо законы карьерного роста если чем-то и отличаются от дикарской жизни, то лишь большей дикостью.

В той экспедиции меня преследовали заклятые недруги, давшие слово похоронить меня несколько раз заживо. Я относился к их клятве без иронии. В обступивших тропу безбрежных лесах места хватит на миллионы похорон. Другое дело, я не представлял себе, как совершить эту процедуру несколько раз, но что значат мои дилетантские познания в неисследованной теме, тогда как враги всю жизнь тренировались в извращённых захоронениях. Здесь этому учат в начальных классах, а потом сдают экзамены. По крайней мере, на дюжину похорон враги могли меня растянуть — так сказал Мбука, смерив меня критическим взглядом. Он знал толк в местных традициях и хвастался, что пережил не мене трёх погребений заживо. Чтобы в это поверить, достаточно бросить на парня беглый взгляд. Я подумал: если уж отправляться под землю, хорошо бы прихватить его с собой в качестве консультанта и проводника, это увеличит вероятность спасения.

Я рассудил, что людоеды предпочтительнее моих врагов: у жертвы каннибалов нет шансов быть похороненным, неважно, заживо или замертво — уже за это я проникся к людоедам симпатией. Если насчёт нескольких похорон я не брался судить категорически, то несколько поеданий меня заживо казалось чем-то совершенно неисполнимым. Даже бывалого Мбуку, пережившего не одну передрягу, заживо съедали только один раз — на привалах он любил пересказывать эту историю.

Мои здешние друзья, не менее заклятые, чем враги, слёзно предостерегали от того, чтобы сворачивать с дороги: сразу угодишь в ловчую яму, которая есть не что иное, как гибрид коровника и продуктового склада для каннибалов.

Строго говоря, (а в подобных вопросах поневоле становишься строгим) идти на заклание к людоедам не намного веселее, чем топать на череду своих похорон. По логике, если вам предстоят десять собственных похорон, то на девяти из них вы будете свидетелем своего погребения. Пожалуй, это необычно, но не весело, это же вам не свадьба. Да, одноразовое заклание лучше десятикратных похорон, но всё-таки гораздо хуже одной свадьбы. Некоторое время я обдумывал, как бы извернуться и угодить женихом на свадьбу после того, как меня многократно похоронят и съедят, но ничего вразумительного не надумал.

Понятное дело, я употребил тройную рябиновку в терапевтических целях. И опять порадовался, что скромные запасы спиртного не надо распределять на десять похорон. В таком случае мне пришлось бы на каждом погребении, экономя, выпивать неподобающе мало, а это наплевательское отношение к себе, ведь земле предавать будут не чужого. Как можно не напиться в хлам на своих похоронах? Либо пришлось бы правдами и неправдами добывать пойло, выпивать на поминках как следует, но в таком случае я приползу к последним, важнейшим похоронам в абсолютно непотребном виде. Достойно ли предаваться земле в таком состоянии?

*****

Надеюсь, вы догадались, что я свернул с тропы при первой возможности — второй могло и не представиться. Однако беспечно рухнуть в ловчую яму не получилось. Да, их накопали вокруг целую прорву, но все ямы были плотно забиты склочными горлопанами с затоптанными макушками, по которым то и дело прохаживались гуляки. Мне показалось, пьяные гуляки тоже искали свободную яму, чтобы спуститься и наконец-то избавиться от качки и обрести устойчивость, опираясь на земляную стену. Они опирались на влажные стволы кривых деревьев, но неизменно соскальзывали. Всё, что удавалось гулякам, это обрести горизонтальную устойчивость, нарушить которую неописуемо трудно.

— Эй дылда, поосторожней! Шляются тут… В городе не сидится? — возмущались под ногами. — Хочешь на вертел к людоедам, давай сам копай. Ослеп, не видишь, что занято? Роешься тут, роешься и нате: по голове топчется.

Мой носильщик как-то проболтался, что местные боятся погребения заживо. И не только по вражьим проискам, а по ошибке. Например, в глубоком сне, напоминающем смерть. Аборигены, как положено царям природы, спали по двадцать часов в сутки, так что упомянутая опасность актуальна. Чтобы отвести угрозу, горожане и селяне коротают выходные в загородных дачных ямах, любезно выкопанных для них лесными каннибалами. Они рассуждали так же, как я: лучше мгновенная смерть от боевой стали, чем агония под землёй. С той оговоркой, что быть съеденным в будни считалось дурным предзнаменованием. Правда, сколько ни расспрашивал я носильщика Бакулу, какие дни здесь считают буднями, внятного ответа не добился. Зато выходных и праздничных дней насчитывалось не менее пятисот в году. В високосном году — в два раза больше. Високосными считалось четыре года из пяти. Когда же Бакула открыл мне, что в десяти годах високосных около тринадцати, я понял, что замахнулся на непосильную интеллектуальную задачу.

Вскоре я лишился носильщика при необычных обстоятельствах. Он наткнулся на яму, плотно забитую молодыми девушками, которые хихикали глуповато и кокетливо. Девчата теснились одни, не разбавленные парнями, так что глуповато кокетничать было не перед кем, но они считали, вероятно, что заниматься этим надо в любом обществе, чтобы привлечь удачу и поклонников, которые, как известно, надёжнее всего привлекаются чем-то глуповатым. Кроме того, практиковаться в глуповатом необходимо так же прилежно, как в любом важном деле, иначе навыки утратятся, а участь девушки без глуповатых манер незавидна в любом социуме.

Бакула попрыгал по сплочению причёсок, широких и плотных. Он вызвал снизу оглушительные взрывы хохота, но не смог провалиться даже по колено. Девушки гоготали издевательски. Они плотнее сомкнулись, изобразив блоки шерстяной мостовой. Я впервые видел, чтобы с такой готовностью подставляли головы под пятки. Подкаблучницы. Тогда носильщик в два счёта разделся догола, для чего ему пришлось сорвать с себя один пальмовый лист, два фиговых листочка и десять тысяч крупных бусин. Некоторые проделывают эту операцию в пол счёта; причём не только на себе, но и на нескольких подружках разом. Подружки могли несколько часов не замечать, что стали жертвами раздевания, как и того, что их определили в подружки.

На третий счёт Бакула опрокинул на себя склянку с пальмовым маслом, натёрся до зеркального блеска и отменного скольжения. Дела его пошли лучше: в какой-то момент носильщик угодил в щель между курчавыми выпуклостями и в долю секунды проскользнул вниз, где сгрудились столь желанные для него груди и прочие выпуклости. К хихиканью девушек добавился его придурковатый счастливый смех.

Мбука решительно потянул меня прочь. Я подчинился и двинулся за ним, оглядываясь на яму. Из неё доносились характерные звуки, сопровождающие постельные сцены в непристойных фильмах. Я притормозил. Не отправиться ли вслед за носильщиком? Мбука разгадал мои намерения и всплеснул руками. Да, я хорошо запомнил этот театральный жест. Следовательно, его руки тогда не были отягчены головой. К тому же, он вполне здраво рассуждал и убедительно говорил, а в этих делах без головы не обойтись. Он почти взмолился:

— Да что с вами, мистер Чин! Мотаем отсюда! Дурню каюк! Прямо к людоедкам залез. Слышите, чавкают? Хорошо, если прикончат сразу, без мучений. Паршиво, если твари не голодны. Тогда обгрызут, что повкуснее, а остальное клопам бросят. Как думаете, что у этого парня повкуснее?

— Откуда мне знать? Я не успел его куснуть.

— Жаль. Интересно узнать. Лучше бы повкусней у него был какой-нибудь жизненно важный орган — отмучается быстро. А если, к примеру, вкусней всего уши с пальцами, тогда его промурыжат невесть сколько. У бедняги, по моему, семь пальцев на руках, да всё жирные, раскормленные. Вы умеете раскармливать пальцы, нет? Что же у вас хранится про запас? Эх, цивилизация… А вы думали, его там любят, да? Это любовь не к человеку, а к человечине, вот что…

Он поведал много занятного, что противоречило сведениям от других информаторов. Мбука сказал, что в ямах прячутся от людоедов. Когда десяток мужиков обустраиваются в яме объёмом с крошечную лифтовую кабинку, вытащить их оттуда силой невозможно. Кроме того, спасательных ловушек вокруг столько, что у каннибалов разбегаются глаза. И вообще, по законам статистики, чем больше густо населённых ям, тем меньше вероятность, что выберут твою яму, выберут тебя на заклание.

Казалось бы, сверху легко шантажировать и воздействовать оружием на обитателей ямы, но так бездумно рассуждает человек не хозяйственный, не здешний. Ведь обработанный оружием человек, израненный или даже убитый, не выберется наверх и не отправится в котёл. Будучи живым, он волей неволей является ходячим или стоячим запасом еды, тогда как в убитом виде мало того, что без толку разлагается сам, так ещё и заражает всё мясное хранилище. А люди вообще легко поддаются всякого рода разложению, мораль их неустойчива.

Лесные каннибалы, испытывая недостаток в еде, повадились хаживать в цивильные поселения, по большей части заставая их пустыми: жители расселись по окрестным ямам. Дикари опасливо входили в дома, но понемногу смелели и вели себя по хозяйски: уничтожали спиртное и содержимое холодильников, таращились в телевизоры, которые привлекали внимание, даже не будучи включёнными.

В дальнейшем я убедился, что ситуация ещё сложнее. На самом деле в ямах кучковались огромные плотоядные кроты с густой шерстью, схожей с курчавыми волосами на головах аборигенов, как мужчин, так и женщин. При взгляде сверху группа кротов неотличима от голов скученной группы людей. По существу яма представляла собой глубокий прогулочный двор для кротов, выползавших сюда из подземных коридоров, которые лучами ветвились от колодца.

9. КАК СЛОНЯТЬСЯ ПОД СЛОНАМИ

Нам с Мбукой повезло: мы нашли необитаемое кормовое хранилище в пустом лагере людоедов. Пришлось повозиться, ведь нам очень хотелось напроситься в плен и отдохнуть. Яма была завалена мусором, прелой листвой и валежником. Чтобы залезть в ловушку, мы часа два горбатились как проклятые. Мы так устали, что и горбатились, и выпрямлялись, как проклятые.

На очищенном дне Мбука наткнулся на табличку с грозным запретительным текстом, написанным на одном из местных языков, который я знал поверхностно.

Здешние аборигены не делали тайны из своих языков и вываливали их чуть не на плечо при каждом удобном случае. Лично мне все случаи казались неподходящими. Вероятно потому, что аборигены находили мои плечи или голову отменным лежбищем для своих массивных, явно перекормленных языков.

Языки татуировались выразительным цветным иероглифом, а чаще — двумя. На верхней поверхности языка изображался знак дружеского приветствия и целого набора тёплых чувств — его демонстрировали приятелям и друзьям. При встрече друг обижался, если не видел у товарища широко простёртого языка с приветственной картинкой — язык при этом свисал изо рта дохлой коброй, хоть и мёртвой, но доброй, поскольку мёртвая змея всегда благодушна.

Недругам предназначалась нижняя сторона языка, испещрённая проклятиями и ругательствами. Встречая неприятного прохожего, человек не только выражал ему своё нерасположение, но и на всякий случай прикрывал лицо языком, словно защитной маской, доходящей до верхней части лба. Неспроста днище у языка покрыто чем-то вроде змеиной чешуи.

Местному аборигену, как и бюргеру западного типа, большая часть прохожих настолько омерзительна, что он ходит по тропинкам, пустырям и задворкам, не снимая с лица язык. Это небезопасно, так как с зашоренными глазами путник то и дело попадает в кюветы, овраги, кротовые и собачьи норы, проваливается в выгребные ямы и ясли для крокодильчиков, зачастую расположенные там же — в округе столько отхожих мест, что крокодильчиков содержать больше негде. Взгромоздившись над деревенскими удобствами, селянин обращает мало внимания, что мягкие ткани организма чувствительно пощипываются игривыми зубастыми малютками. Зато они сбивают ороговевшую кожу и хлопья коросты.

Хорошо ещё, что пухлый язык на лице амортизирует падения, удары и защищает голову; с каждым ударом язык распухает всё сильнее и защищает всё надёжнее. Крокодильчики давно усвоили: покусывать человека в язык бесполезно — он ничего не чувствует и не отвечает на заигрывания. Во всяком случае, покуда странник не выбрался из зловонной грязи, он крайне неохотно заигрывает с кем бы то ни было, даже с теми девушками, которые стянули с физиономии языки. Но и крокодильчиков надо понять: другой возможности поиграть с людьми они лишены, а покусывать себя им скучно. Поэтому рептилии тоже неохотно отпускают купальщиков: уж лучше озорничать с утопленниками, чем не забавляться вовсе. К тому же, мёртвый купальщик очень долго составляет общество крокодильчикам и не удирает при первой возможности, как и при всех последующих. Правда, с определённого момента он всё чаще глубоко и надолго ныряет, но малыши и сами не прочь исследовать вязкие глубины.

*****

Натыкаясь на древесные стволы, одетый в язык странник принимает их за ноги слона и вслепую шарит руками: он рассчитывает нащупать тестикулы и хорошенько рвануть, чтобы толстокожая скотина обезумела от боли и умчалась прочь. Абориген ни за что не разует глаза, ведь если в упор взглянешь на чудовище, то оно немедля увидит тебя; а пока ты в упор не видишь слона, то и он тебя не зрит — гласит народная мудрость. Живя в согласии с этой давней мудростью, многие обитатели пригородов толком не представляют себе внешности слона. Поэтому не переживают, если хоботные громадины чинно шествуют сквозь дворики, спальни, трапезные, засиженные отхожие места и гаремы — люди принимают слонов за кротов и кроликов, а их бояться не принято. Как вы думаете, отчего у слона длинный хобот и большие уши? Да потому что при его появлении какой-нибудь обкуренный папаша говорит сынуле: «Малыш, вон кролик за морковкой припёрся. Поди-ка, потрепли его за ушки, за носик потаскай, чтоб он не таскался сюда больше.» И такое происходит из поколения в поколение.

Сталкиваясь с ногами реального слона, незрячий человек принимает их за деревья и прижимается к мнимым стволам, чтобы отдохнуть и сориентироваться. Для правильной ориентации и нормального отдыха он производит важнейший манёвр — крутится волчком, вопит и машет растопыренными руками. Ещё давние предки заметили, что таким макаром обстановка проясняется быстрее.

Беснуясь между ног удивлённого слона, человек рано или поздно натыкается на то, что болтается у животного между ног. Это закономерно, ибо кому под силу наткнуться на то, чего у слона нету между ног? Человек принимает находку за сочную лиану и тянет её изо всех сил. Абориген, упускающий возможность потянуть сочную лиану, сам долго не протянет — загнётся от обезвоживания и авитаминоза. Загнётся-то он сам, а вот разгибать придётся всей деревней. Односельчане не заправские костоправы и частенько разгибают не в ту сторону. В окрестностях полно несчастных, явно разогнутых не в ту сторону, и разогнутых так не по одному разу. Видите ли, пока люди опытным путём найдут правильную сторону, они вынуждены разгибать согнутого товарища в десяток чёрт знает каких сторон.

Дальнейшие взаимоотношения прохожего и слона принимают, в зависимости от нрава животного, характер любовный, экстатический или наоборот — трагический, не без примеси фарса. Впрочем, местные уверяют, что фарш получается намного чаще и гуще, нежели какой-то легковесный, разжиженный фарс. Итоговую груду фарша никто не назовёт легковесной или жиденькой. Говорят, опытный слон, которому осточертели посягательства на его сочную лиану, умеет так замесить поджарого аборигена, словно ему под ноги попала дюжина толстяков, специально откормленных для рекордной кучи фарша.

Однако подлинные трагедии случаются не по злобе слона, а из-за его равнодушия, которое и вообще-то приносит больше мирового зла, чем собственно Злоба. Равнодушному слону плевать на происходящее у него под ногами: это широкое пространство нижнего мира, контролировать которое не хватит сил и времени. Пускай растяпы, заплутавшие в ногах, выкручиваются как хотят. Зашоренному человеку трудно покинуть бор из четырёх морщинистых, толстокожих стволов. Иногда заблудшего кольнёт пугающая догадка: а не под слоном ли он слоняется? Но здравый смысл подсказывает иное: коль скоро ты, человече, обстучал языкастой маской не меньше тысячи стволов, то не могут они быть ногами единственного слона. Нельзя же думать, в конце концов, что над тобой столпились две сотни слонов — кто ты такой, чтобы слоны так расстарались?

А если слон по нынешней моде обзавёлся шестью ногами, то выбраться из них в мир практически невозможно. Слоны уважают дополнительную пару ног с тех пор, как пристрастились к спиртному и разучились твёрдо стоять на своих четырёх. Эволюция пошла, чтобы не сказать побежала, навстречу пожеланиям хоботных выпивох. Удивительно, с какой готовностью дешёвая тварь эволюция исполняет пожелания выпивох, и не только хоботных. Похоже, чтобы добиться от эволюции каких-нибудь преференций, (вроде лишних ног) сперва необходимо спиться.

Зрячий скиталец имеет неплохие шансы покинуть дебри слоновьих ног. Но чтобы прозреть, он должен стащить с лица затемняющий язык. Между тем язык так убедительно имитирует ночную тьму, что абориген попросту забывает о нём — он уверен, что вокруг расстилается беззвёздная ночь. А путник не полудурок, чтобы сдирать с лица беззвёздную ночь. Откроем секрет: он с большим трудом сдирает с физиономии даже прилипшую мантию языка, не то что необозримую ночь. А о том, чтобы самостоятельно запихать язык в рот, за частокол зубов, нет и речи. Для водворения языка в родную полость разработана специальная машинка: портативный агрегат весом не более центнера, с надёжным керосиновым движком. Отправляясь по грибы, на рыбалку или к любовнице, желательно прихватить машинку с собой: язык весьма капризен, подчас требуется усмирять его немедленно. Но это отдельная тема…

С высоты своего роста слон задумчиво наблюдает за странными манёврами заблудшего под вислым брюхом. Постепенно равнодушие уступает место интересу. Он сутками приглядывается к человеку и хитроумно переставляет ножищи, чтобы перекрыть ему выход и загнать в самую глухомань подбрюшья. Похоже, слон заинтригован, им овладел дух научного любопытства, которое страшнее самого холодного равнодушия. Планета Земля изнемогает под пятой человечества, одержимого научным любопытством. Пяту слонов, одержимого тем же недугом, старушка планета не выдержит, её выносливость не беспредельна.

Если зашоренному путнику везёт и он возвращается к людям, то это везение сомнительное: между ног гиганта несчастный ослаб головой. Отныне всякое одиноко стоящее дерево вгоняет безумца в ужас, словно бор из тысяч подвижных стволов, среди которых заблудишься и пропадёшь ни за что. Глядя на выкрутасы стриптизёрши у шеста, такому человеку видится сумасшедшая обезьяна, которая тщетно мечется по многоствольной чащобе в поисках выхода.

Бедственная ситуация немного поправилась, когда в моду вошли технические усовершенствования. Кто-то придумал вставлять стеклянные линзы в сквозное отверстие, проделанное в центре языка. Странно, что в Объединённом Королевстве Бокассия (злоречивые соседи обзывали страну Объедки Бока) раньше не додумались дырявить язык: здесь испокон веков считались бросовым хламом части тела, не изукрашенные ни единой дыркой — такую безликую дрянь даже людоеды не ели. От таких унижающих человеческое достоинство частей тела старались тайком избавляться и никому не признаваться, что таковые имелись в детстве по недосмотру родителей. Если бы не спасительная дырка, рано или поздно все языки государства обрекались на помойку. Лучше язык дырявый, чем никакого.

Оборудованный стеклянным глазом язык прекрасно заменяет монокль или короткую подзорную трубу, через которую удобно созерцать мир, если аккуратно раскатать язык по лицу и расположить линзу точно перед глазом. Оснащённые дырчатой маской путники реже путаются в ногах слона или попадают в кювет. А в отдалённые земли поползли слухи о близоруких циклопах с багровыми перекошенными рожами.

*****

Мбука, искушённый в тонкостях толстых языков, растолковал мне значение предостерегающей таблички. В ней перечислялись табу. Запрещалось сквернословить, мусорить, приносить и разбрасывать чужие экскременты, равно как и свои. У меня не было желания разбрасывать свои экскременты, — после трёхдневного голодания ими не особо раскидаешься, — а швыряться помётом моего спутника я собирался и того меньше. Я швыряюсь его помётом крайне редко и только в целях самообороны, чтобы отразить нападение обезьян, когда арсеналы собственных метательных снарядов опустошались — у обезьян-то ресурс неиссякаемый.

Оставалось узнать, не собирается ли Мбука раскидывать мои или свои экскременты; не хотелось омрачать контакты с хозяевами, нарушая святые заповеди. Что до меня, я был полон решимости нипочём не предоставлять свои экскременты в распоряжение Мбуки — пёс знает, что там на уме у этого субчика? А ну как разбросает? Оправдывайся потом за него перед каннибалами.

— В этой теснотище и разбрасывать-то негде, кроме как на головах, — уклончиво ответил изворотливый хитрец. — А сыпать это добро на головы вроде как позволено.

Я решил приглядывать за своим провожатым и при необходимости стряхивать дерьмо с его головы — надеюсь, очищать его репу у меня получится быстрее, чем у Мбуки — мусорить, да ещё столь прицельно…

Запрещалось приводить женщин, с которыми вы не связаны узами брака. Так как европейский институт брака на периферии королевства почти неизвестен, мой товарищ истолковал этот пассаж по своему: как запрет общаться здесь с бракованными женщинами или привязывать себя к ним какими-нибудь подручными средствами типа лиан, шнурков или колючей проволоки. Мбука слышал, что у европейцев узы брака означают узилище и километры колючей проволоки, без которой привязанность недолговечна. Он смерил меня скептическим взглядом, сардонически кривя губы — по многим критериям я был для него стопроцентной бракованной женщиной; а он, Мбука, не бледнолицый идиот, чтобы на всю жизнь привязываться ко мне проволокой.

Запрещалось распевать непристойные куплеты и распивать спиртные напитки. Ну, с этим пунктом у нас всё в ажуре. Все, кто был свидетелем наших с Мбукой алкогольных возлияний, в один голос уверяли, что мы практикуем самый зверский способ употребления спиртных напитков: мы их не выпиваем, не распиваем, а жрём, точно демоны. Пусть так, не буду спорить. Мы и здесь не собирались изменять привычкам, а жрать и распивать — это не одно и то же. Жрать спиртные напитки не возбранялось. Каннибалы — сущие дети, им предстоит многому научиться по части жратвы и грамотного составления инструкций.

— Это всё, надеюсь? — поинтересовался. — Больше ничего не возбраняется?

— Что вы, мистер! Тут ещё куча наказаний для ослушников. Нарушителю пожизненно запрещается торговать своим телом по частям и цельной тушкой. Да, ослушник переходит в касту неприкасаемых, отверженных всеми. Учтите, здесь не про интим, только чистая гастрономия. Запрещено посещать любые ямы, независимо от повода. Запрещено…

— Ладно, хватит. Покажи-ка мне табличку. Неплохо бы её стибрить — отличный экспонат для музея.

Я ожидал увидеть на табличке десяток иероглифических строк, но вместо этого узрел почти пустую трещиноватую доску с грубо вырезанным кругом посередине. Я изобразил крайнее недоумение на лице. Правильнее сказать, оно изобразилось само, помимо моей воли, и было бескрайним — я почувствовал, как недоумение расползается далеко за пределы моего лица, которое не приспособлено для безразмерных недоумений.

Мбука заявил: если я по братски поделюсь с ним тройной рябиновкой, (до сих пор, видите ли, я делился с ним так, словно он беременная сестра детсадовского возраста) то он детально растолкует мне, в каком секторе круга что написано.

Я согласился, движимый любопытством, и отлил ему изрядную дозу. Не буду настаивать, что налил ему по братски — брату я бы никогда столько не нацедил, если бы не хотел прикончить его на месте. Злопыхатели распространяют слухи, будто у меня было 12 братьев, и всем им я однажды налил по братски, после чего остался единственным наследником и мотом отцовского состояния.

Памятуя о запретах, я проследил, чтобы товарищ не распивал подношение, не мусолил, точно беременная девственница-недотрога, а по мужски выкушал в один присест. Он в точности исполнил мои рекомендации и, опрокинув кружку в глотку, очень мощно, порывисто присел один раз. Присест был хороший, многообещающий. Я ожидал от Мбуки серии тонизирующих, приводящих в чувство приседаний, однако всё пошло наперекосяк: дабы снова приседать, ему надлежало сначала прийти в чувство и привстать. А в чувство он не приходил, да и как можно куда-то прийти, валяясь бревном, которое и ползти не в состоянии? Тем не менее дышал Мбука так, словно раз тридцать присел со штангой рекордного веса на плечах. Фигурально выражаясь, я видел экземпляр бревна, которое судорожно дышало после глубоких приседаний со штангой.

Парень оказался крепче моих легендарных братьев. Не миновало и суток, как он пришёл в себя. Не всё шло гладко. По моему, он бессознательно, ещё не проснувшись, норовил приходить не в себя, а в кого-то другого, менее пьяного. Вероятно, он предчувствовал, что приходить в себя ему будет неописуемо тошно, словно возвращаться в неуютную, загаженную квартирку, которая гудит громче больной головы. Мбуке не хотелось возвращаться в себя, но вблизи не было пустующих тел, волей-неволей ему пришлось возвращаться туда, откуда его вышибло рябиновым духом. На всякий случай я приготовился дать отпор, если дух Мбуки вздумает влезть в меня — прохвост на всё способен.

Поначалу мне казалось, что в себя пришёл не запропавший Мбука, что вместо него в пустующее тело вселился злобный демон, который оказался, к счастью, слишком слабым и больным, чтобы злодействовать по крупному.

Со временем всё устаканилось. Худо-бедно Мбука очухался. Он сдержал слово и принялся нараспев читать бесконечные параграфы, зашифрованные в лаконичном круглом иероглифе. Я насчитал около семидесяти запретов и не менее ста видов наказаний. Мой спутник уверил, что находится в самом начале, практически в прологе к основному своду правил, но тут я не выдержал и от души хватил рябиновки.

В себя я пришёл, по субъективным ощущениям, на следующий день. Мбука, скорее всего, не заметил моего ухода в летаргию: он нудно, как сомнамбула, бубнил что-то бессвязное, тыча пальцем в кольцо. Он продвинулся примерно на четверть окружности.

*****

Я восстанавливаю цепь незначительных эпизодов, потому что они предшествовали событию, которое лично я считаю эпохальным.

В незабвенной яме свершилось открытие, круто изменившее вектор моей научной деятельности. Благо нас никто не беспокоил и не подгонял, каннибалы нежились в комфорте жилищ городского типа. Правда, наши запасы провизии заканчивались, однако я надеялся, что людоеды вернутся в стойбище раньше, чем нас угробит голод. В противном случае мне пришлось бы закусить Мбукой, а он с кулинарной точки зрения сильно уступает ливерной колбасе или горелому полену.

Яма была довольно просторна для двоих. Имея возможность сесть или наклониться, я использовал эту возможность для своего главного увлечения — научных изысканий. Радости познания притупляли голод, а он требовал неотложного притупления, потому что я с каждым часом всё доброжелательнее грезил о ливерной колбасе. Мбука с возрастающим успехом воплощал собой ливерную колбасу. С его стороны это необдуманно: за такое дерзкое воплощение многие поплатились жизнью в сходной обстановке. Чтобы гарантировать себе жизнь, Мбуке лучше бы воплощать, скажем, кучу фекалий, а не ограничиваться кучкой на темени. Надо ли пояснять, что мой наивный спутник, зациклившись на колбасе, с каждым часом всё менее напоминал спасительную кучку. Удивительно: в первые часы кукования в ловушке он белее всего напоминал мне дерьмовое отложение. И это притом, что тогда ничего спасительного в этом дурацком напоминании не было, тогда он и колбасу мог сколько имитировать без риска для жизни.

На дне ямы нашёлся крупный фрагмент керамики, выглядевшей так, словно он с трудом пережил десять потопов. Удалось разобрать клинопись. Я прочёл простоватый доисторический стишок про анунаков, Нибиру и прочие забавные вещи. Под стишком начинались жалобы кретинов на яму. Поразительное совпадение с моими обстоятельствами, которое я воспринял вещим знаком судьбы.

Так миру в моём лице впервые явились разрозненные фрагменты «Кретинаямы». Коморская тридакна, о которой я писал выше, содержала почти полный корпус этого сказания, но до её открытия оставалось ещё много месяцев.

Кто бы мог вообразить, что данное открытие получит продолжение на другом континенте, куда меня вскоре занесли научные искания!

Мбука постарался, как и положено преданному денщику, отравить мне радость открытия:

— Тоже мне, древности, — процедил он сквозь зубы. — Тут все, кому не лень стишки кропают, пока в яме торчат. А чем ещё заняться? У меня, к примеру, только в яме вдохновение, больше нигде. Как соберутся тебя слопать заживо, так вдохновение и прёт, что твой понос.

10. ОТ АВТОРИЗАЦИИ КИРПИЧАМИ К ДРЕССИРОВКЕ ДЫМА

Для протолемурийцев авторское право имело первостепенное значение.

Вопреки своей нелицеприятной репутации, допотопные кретины проявили смекалку и придумали, как можно в один приём застолбить за собой авторское право, а заодно увековечить для потомков имя и образ. Они верили, как и большинство нынешних умников, что потомкам будет делать нечего, кроме как лицезреть их драгоценные кретинские образы. Как будто у потомков недостаточно своих кретинских образов, на которые смотреть тошно.

Допотопные поборники авторского права вместо автографа оттискивали свои физиономии в сырой глине под нацарапанным текстом. Что ни говори, а «пиратам» физиономию скопировать куда труднее, нежели закорючку автографа. Всё, что нужно сделать автору, это с разгону вогнать лицо в необожжённую глину, для чего кретинские физиономии, как выяснилось, идеально подходили.

Создавая автопортрет, нужно въезжать с размаху, не притормаживая. Не менее важно как можно реже путать сырую глину с обожжённым кирпичом, потому что, как показала практика, даже кретинские лица плохо подходят к твердокаменному кирпичу. Ну, если придерживаться реальности, физиономии для портретирования не подходят, а подлетают к кирпичам — бойко, этакими молодцеватыми астероидами, однако сей же момент отскакивают каучуковыми мячиками, не оставляя на кирпиче ни образа, ни сертификата, ни авторского патента, вообще никаких долговременных отметин. Чего не скажешь о лицах, на которых выразительные следы остаются надолго, если не навсегда. Тут важно уяснить: образы и следы должны отпечататься на кирпиче, а отнюдь не на физиономии. Коли жутковатые следы всё-таки остались на ней, то объяснение одно — в процесс закралась роковая ошибка. Зачем, спрашивается, на кретинском лике оставлять автограф кирпича, (а он в силу природной скромности на это не претендовал и не напрашивался) если указанная физиономия и без того смотрится так, словно её формовали и моделировали кирпичами или бейсбольными битами? Это явное излишество.

По моей гипотезе, такой метод авторизации практиковался в архаические времена почти повсеместно, ведь глины мало разве что на ледниках Антарктиды и Гренландии, отчего ни пингвины, ни белые медведи не додумались до авторских прав и, как следствие, не изобрели пиратства и воровства, за которыми с неизбежностью возникает Цивилизация. Ни одна цивилизация не возникает до изобретения воровства — вещи куда более важной, чем какое-нибудь никчемное колесо, настолько бессмысленное в естественных условиях, что здравомыслящему дикарю его и воровать незачем. Мне кажется, колесо изобретено, чтобы делать бесполезные, издевательские подарки.

Продавливать автопортрет имело смысл на мягком. С внедрением в культуру восковых табличек дело усложнилось, потому что бить лицом надлежало ещё сильнее, (при том, что сильнее уже некуда) а изображение всё равно выходило плоским и каким-то абстрактно обобщённым, не говоря о портретном несходстве. Вероятно, твёрдые поверхности придумывали и внедряли в культуру те малоприятные личности, которые хотели почаще присваивать себе результаты чужого труда, для чего надлежало дискредитировать институт авторского права — чтобы удары лицом потеряли всякий смысл, кроме ритуального. Эти целеустремлённые подрывники добились своего, когда в моду вошла бумага, об которую бить лицом так же бесполезно, как об кирпич.

*****

В науке утвердился догмат, что на Земле исконный метод авторизации не сохранился. Моя неприязнь к догматам такова, что я готов уморить сотню носильщиков, истратить миллионы спонсорских баксов, продырявить на дуэлях десяток оппонентов, лишь бы опровергнуть догмат. Смерть догмата я искал в самых недоступных, заповедных уголках Земного шара, как сказочный герой гонялся за смертью Кощея бессмертного. Поиски привели меня к ежирука: я хотел познакомиться с их письменностью, делопроизводством и бухгалтерией. Надо сказать, аборигены веками успешно скрывали от учёных сам факт наличия самобытной письменности и тайной бухгалтерии. Они словно предчувствовали заморочки с налоговыми органами.

Одно время они вынашивали идею строчить иероглифы на коже зелёных кенгуру. Затея разбилась о двойное препятствие. Прежде всего, на зелёную кожу противно смотреть, а читать книгу, не глядя на страницы, ежирука так и не выучились — у них очень консервативное отношение к тексту. Сверх того, в коже плодились неисчислимые клещи, клопы, мокрицы и ещё не пойми какие бестии. Они, похоже, состояли в какой-то наркоманской секте, потому что скакали, прыгали, кружились на странице, будто уделавшись тяжёлыми препаратами в дозах скорее лошадиных, чем насекомых. Счастье, что в округе не водилось лошадей, иначе их скачки на страницах обернулись бы для книг и читателей сущим бедствием — каково разбирать мелкий шрифт, на котором отплясывает припадочная лошадь? Лошади, знаете ли, даже очень воздержанные и непьющие, и очень крупный шрифт способны превратить в нечто безобразное. Хуже всего, что наивные, не испорченные книжной культурой ежирука не видели различий между буквами и бесноватыми насекомыми, действительно смахивающими на какие-то первобытные письмена. Буквы же, эти неподвижные закорючки, казались ежирука просто уставшими, отдыхающими танцорами. Вследствие такого обобщения чтецы убивали и насекомых, и буквы. И тех, и других — не очень успешно. Клещи, клопы и остальная живность легко уворачивалась, словно насмехаясь над неуклюжими убийцами. Тогда чтецы сосредоточились на буквах, как на более лёгких, неподвижных мишенях. Им, беззащитным и неподвижным, пришлось отдуваться (точнее сказать, вздуваться) за всех.

*****

Помню блаженные звёздные ночи. Я лежал в спальном мешке, сшитом из слегка обработанного кокона детёныша олгоя-хорохоя. Здесь это легендарное существо звалось иначе, но это неважно. Не буду писать его настоящее, исконное имя. Сказанное вслух оно, согласно поверью, равнозначно магическому призыву, которому тварь повинуется и немедленно является на зов. Неподалёку мирно храпели два чумазых старца, у которых из обширных ноздрей, забитых тлеющими углями, валил густой дым. Над этими костерками молодые воины вялили какую-то пакость. На мой вкус, завяленная пакость становилась ещё пакостнее, но это вопрос дискуссионный. Парни всячески оберегали свисавшие до пупа фирменные тотемные сопли, чтобы блестящие полужидкие сокровища ненароком не угодили в огонь. Говорят, огонь костра после контакта с носовыми подвесками непоправимо портится, увлажняется и холодеет, распространяя бациллы, простуду и насморк.

Стоянку пронизывал неописуемый шум, слитый из десятков, сотен хлёстких ударов. Это читатели избивали буквы на зелёных страницах. Ежирука нервничали, почти буйствовали, обозлённые полным равнодушием букв, которые плевали на то, что их лупцуют со всей первобытной дури. Согласитесь, плюющие буквы доведут до бешенства и менее импульсивную публику.

Да, я знаю это дело. Представьте, спустя месяцы я ненароком затащил горсть плюющих букв на высокогорье в Гималаях, в один буддистский монастырь, населённый убеждёнными пацифистами. Монахи воспитали в себе такое миролюбие, такое непротивление злу, что не кусали ос и кобр, жаливших их денно и нощно. Буквы ежирука расползлись по книгам. И что же? Через неделю монахи, преследуя буквы, сожгли монастырь, а потом, не теряя задора и огонька, поубивали друг друга: своих недавних закадычных товарищей они принимали за чудовищные, обожравшиеся буквы. Ну да Будда с ними.

Тлеющие ноздри дрыхнувших старцев напоминали раскуроченные кратеры на слишком маленькой голове-астероиде. Молодёжь ухаживала за ноздревыми очагами с воодушевлением, которое я долгое время не мог объяснить. Всё-таки закопчённые старческие носы — это вам не интимные органы красоток, не выпивка, чтобы носиться с ними, будто лемурийцы с авторским правом. После наблюдений я понял, что обычная выпивка и в подмётки не годится той наркотической дури, которая источается из лицевых очагов. Ноздри патриархов обладали свойством, о котором большинству наркоманов остаётся только мечтать: любая чепуховина, брошенная в носовые провалы, начинала источать одуряющий дым, в котором блаженно одуревали благодарные нюхатели. Сжигалось всё: кусочки коры, лоскуты шкур и кожи, перья, насекомые, помёт зверей и птиц. От помёта старцы брезгливо морщились во сне, но не просыпались. Мне кажется, эти дымные скважины используются племенем в качестве общественного отхожего места, но полностью я не уверен; всё-таки в большинстве ежирука — отнюдь не снайперы, если вы понимаете, о чём я.

Шаман говорил, что окружающий пустынный ландшафт есть побочный эффект массовой ноздревой наркомании. Мальцом он успел побродить под сенью эвкалиптов, баобабов и секвой, которые уже тогда хищнически совались в пекло носов, клокотавших адским пламенем. Шаман уверял, что лично спалил в отцовском носу восемь последних эвкалиптов и один чахленький баобаб.

— Ну да, — пояснял он, — папашка с любовью пристаёт то ли к тётке, не то к ехидне. Я их вечно в темноте путал, да и папашка тоже, но ехидна ему больше нравилась. Он, значит, ёрзает да тычет, а я ему тычу в сопатку эвкалиптом, эвкалиптом, точно штыком. У него в носу скворчит, скрежещет, искры валят. Зато светло, романтично, он и матерится не шибко…

По воспоминаниям шамана, многие навострились пихать стволы в нос целиком, минуя утомительный этап размельчения дерева на щепки. Одни совали в ноздри верхушку, другие начинали сожжение с корней, и каждый считал свой метод лучшим: он мол даёт такой ядрёный дым, что вмиг мозги набекрень сносит. От усталости и по рассеянности не все доводили работу до конца и слонялись по стойбищу, не потрудившись очистить ноздри от обугленных сучьев и корней.

Неподалёку окуривались носовым дымом два крепких молодца — Гот и Магот. Они не успевали вобрать в ноздри весь наркотический дым, хотя и натужно сопели, как шумные пылесосы. Парни собирали дым в пластиковые пакеты, ворох которых я им недавно подарил. Клубы дыма, что удивительно, не разлетались, а терпеливо ждали своей очереди, чтобы послушно вползти в пакет и свернуться мутноватым калачиком.

— Эй, — окликнул я заготовителей дыма. — Как это у вас получается? Дым слушается, как дрессированная собачонка. Я бы так не смог, — я приврал, разумеется: в действительности никогда не заманивал я собачек в пластиковые пакеты.

— Вы там вконец озверели, — пробурчал Гот. — Собачек в пакеты… Надо же такое удумать. Поди всех собачек извели. Самих бы вас по пакетам…

Теперь я знал, на кого ежирука свалят вину за истребление собачек, если однажды они сгинут.

— Это непростой дым, — Магот говорил миролюбиво, не то что его приятель. Наверное, он совсем не любил собачек, зато привечал дым, которому желал дать хорошие рекомендации. — Это наркотический дым.

— Ну, это не новость, — разочарованно протянул я.

— Ты не понял, этот дым — наркоман. Ему нравится копошиться в носах, клубиться в глотках, если в них просторно; во многих глотках особо не поклубишься, там и дыму задохнуться раз плюнуть.

— Этот дым использует нас, как скотов, ради удовлетворения своих низменных инстинктов, — осуждающе добавил Гот.

— Я бы так не горячился. Наш-то дым великодушный и человечный, входит в положение, — Маготу импонировал дым и он тоже входил в его положение, ставил себя на его место. Мне казалось, ещё немного, и Магот, вставший в положение дыма, непринуждённо заклубится, поплывёт в пакет, услужливо подставленный Готом. — Вот у соседей наших, у ежинога, дым сбрендивший, однозначно! Мразь поганая. Ему носов и глоток мало, ему подавай клубиться повсеместно.

— Повсеместно, это где? — полюбопытствовал я.

— А где вздумается, ему никто не указ. Влетает в рот или нос, шныряет внутри до полной одури, а потом — на выход сквозь анальный выход. Прёт клубами, как из фабричной трубы или крейсера. Я как вижу дымящую эскадру на горизонте, так и думаю — вона, ежинога мигрируют и задницы над волной вздыбили, чтоб не заливало и не булькало. Видать, у ежинога сущий гадючник внутри: дым совсем дурной выходит, это неспроста. Мы свой дымок до такой низости не доводим; у нас внутри чище, свежее.

Я вспомнил загадочное явление, которое наблюдал давеча на закате: за дальними барханами перемещалась группа живописных разноцветных дымов, словно за песчаным гребнем двигалась флотилия многотрубных, отчаянно коптивших броненосцев. Выходит, за холмами кочевала семья ежинога. Они практикуют своеобразную маскировку, чтобы запутать возможных преследователей: перед дорогой обуваются в ежовые сандалии. По вытоптанным следам кажется, будто катилась гурьба полоумных ежей. Или банда давно небритых, нестриженых колобков-уголовников, обросших жестяными патлами. При этом ежинога не беспокоятся о завесе жирного дыма, окаймляющего каждую бредущую (а нередко и бредящую) фигуру. Дело в том, что следами на песке охмуряют следопытов, а ни один грамотный следопыт не станет попусту таращиться в небо, ведь искомые улики располагаются на земле. Искатель знает: ежи наравне с колобками бывают и слегка, и сильно одуревшими, но не до такой степени, чтобы закорячиться на небо. Профессиональные следопыты игнорируют все небесные знаки, какой бы кавардак не происходил под облаками.

— Это что, — угрюмо пробурчал Гот, — ежинога и вдыхать дым навострились задом, что твой факир или йог. Носов со ртами им мало, придуркам. Сидят над костром, пекутся, рожи кривят, плачут как детишки, но терпят — горяченькое вдыхают. С дымом не поспоришь, дым найдёт способ отомстить, мало не покажется.

Мне стало жаль ежинога. Я перевёл разговор на дым, но с опозданием понял, что и его мне жалко. С каких это пор ты плачешься о судьбе дыма? — спросил я себя и не смог ответить; сколько себя помню, до его участи мне было как до лампочки. Хотя, не совсем так: лампочки я жалел больше.

11. ОЛОВЯННЫЕ СТРАСТИ, ВОДКА И ГЛУБИННЫЕ БОМБЫ

В нежном возрасте я частенько хоронил тёмные останки перегоревшей или лопнувшей лампочки, плакал над могильным холмиком и там же приносил в жертву десяток оловянных солдатиков. Они не лопались и не перегорали, поэтому их беспечную жизнь я ценил невысоко. Жертвоприношение заключалась в том, чтобы вскрыть солдатику грудную клетку обсидиановым ножом и вынуть трепетавшее сердце. Если сердце не трепетало — всё шло насмарку, приходилось жертвовать внеочередным пехотинцем.

Личный состав убывал медленнее, чем мог бы. Я заботился о раненых, так сказать, бессердечных солдатиках, оставляя их на попечение оловянной же санитарки, входившей в комплект милитаристских игрушек. Если не посылать бессердечного солдатика в атаку и марш-броски, то несколько часов он протягивал, а этого времени санитарке — видимо, исключительно квалифицированной, — хватало, чтобы пересадить жертве новое сердце. И это в полевых условиях! Не знаю, где маленькая труженица брала такую прорву свежих сердец. К игрушечному набору прилагались некоторые анатомические запчасти, но в ничтожном количестве. Поговаривали, что ушлая дама промышляла проституцией в других батальонах, дислоцированных под кроватью, а излишки крошечных сердец, закупаемых ею чуть не оптом, отправляла в суп. Я не верил сплетням.

Не всегда операции завершались успешно. Неудачи случались вследствие пьянства: иногда я крепко зашибал вместе с оловянной санитаркой — что делать, очень хотелось женского общества, а никого покрупнее и менее металлического рядом не было. Чтобы уединиться с дамой, я посылал бессердечных солдат, всё равно обречённых на смерть, в последнюю атаку, сулящую им героическую, славную гибель. Так и получалось, что атаковали зомби с развороченными грудными клетками, где ничто не трепетало, не холодело от страха. Атака неизменно завершалась разгромной победой и паническим бегством противника.

Между схватками я баловал оловянную фаворитку шампанским. Я бы с удовольствием баловал её во время боя, но от пьяной в стельку санитарки (упившись, она любила пару суток вздремнуть на стельке внутри ботинка, особенно если тот был хорошенько натёрт чесноком — я не жалел для труженицы чеснока) мало проку: она могла вместо новенького сердца зашить под рёбра дохлую улитку или жука. С дефектным сердцем боец навсегда становился пациентом кардиолога, от коего нет пользы: кардиологи ни бельмеса не смыслят в жуках и улитках.

Но в мирное время санитарка роскошествовала. Она плескалась в шампанском, налитом в хрустальную пепельницу и плавала на слипшихся окурках, игравших роль надувных матрацев. Пускать её в мыльницу с водкой я остерегался: в таком затоне оловянная русалочка мнила себя подводной лодкой и я часами шарил по дну мыльницы руками, отыскивая ныряльщицу. Отчаявшись её нащупать, я пускал в ход маломощные глубинные бомбы из набора «юный подводник». От близких взрывов у меня закладывало уши, поэтому я кидал бомбы в мыльницу издали, из-за угла. Я был метким сорванцом. Санитарку раздражал шум и она всплывала, немного контуженная — сама виновата. Вместе с ней из водочной мыльницы всплывали какие-то маломерные бестии с оторванными щупальцами. Терзаясь ревностью, я отрывал оставшиеся выросты, которые считал половыми органами похотливого монстра. Я и сейчас не понимаю, откуда они взялись.

Попутно я заметил, что обработанная глубинными бомбами водка превращалась в божественный эликсир, а улучшить такое законченное совершенство, как водка, согласитесь, не всякой бомбе по плечу — бомбы вообще редко что-то улучшают, кроме воронок.

Воодушевлённый, я принялся и дальше улучшать напиток. Оказалось, нельзя наобум швырять заряды: нужно чётко соблюдать рецептуру. Методом проб и ошибок выработалась технологию производства эликсира в домашних условиях. Сначала я заливал водку в сферический толстостенный аквариум, (угловатые аквариумы трескались от подводных ударных волн) затем туда же погружал золотую рыбку и приступал к бомбометанию. Наступал ответственный этап: после десятков придонных взрывов рыбка наконец всплывала бледным брюхом кверху, словно желая тонировать его солнечным загаром. Нельзя прерывать бомбометание до этого определяющего момента, равно как и продолжать после него: от незначительных вроде бы нарушений качество продукта страдает.

Как видите, мне было кого использовать в махинациях с водкой, а любимую санитарку я оберегал от воздействия крепких напитков и ударной волны.

Но кончила она плохо. А всё дурацкое кокетство. Она постоянно испытывала на мне силу своих чар и таки добилась того, что я не по детски завёлся: мне захотелось увидеть её голой, без усыпанных мишурой погон, балахонов цвета хаки, ремней и прочих портупей, которые не шли миниатюрной дамочке. Для стриптиза я организовал подиум, в центр которого вбил гвоздь. Она отказалась наотрез. Мол вокруг гвоздей пусть шлюхи отплясывают, да и где мне, растяпе взять такие деньги, чтобы влезли в её орденоносные стринги, украшенные гламурными аксельбантами? Или я хочу разделать тысячные купюры на сотню крошечных банкнот?

Уговоры ни к чему не привели. Во мне проснулся мужчина, который понял, что нужно действовать силой. Однажды вечером я отправил оловянных вояк в салатницу с самогоном. Чутьё подсказало, что обнажать санитарок нужно вдали от солдатни, хотя ни родители, на знакомцы мне об этом не намекали.

Раздеть строптивую бабёнку голыми руками я не смог — от возбуждения тряслись руки, да и всё остальное. Застревали-заедали бесчисленные пуговицы, пряжки, застёжки. Не забывайте, что оловянная одежда намертво припаялась к оловянной плоти. Признаться, я сильно возбудился и немного погорячился. Сохрани я хладнокровие, никогда бы не докатился до ножа, напильника и пассатижей. Вероятно, даже бывалым маньякам нечасто приходится курочить напильником жестяное нижнее бельё. Проклятая одежда держалась, чего нельзя сказать о санитарке. Она изменилась в лице, что было абсолютно неуместно, ведь её надутую морду я не обрабатывал надфилем, ибо морда не пряталась под металлическими трусами или чулками.

Выглядела она теперь неважно. Честно сказать, отвратительно. Это шокировало. Вот так дела, возмутился я, стоит с миловидной дамочки снять немного верхней одежды, как она превращается в уродину! Должно быть, вся её красота — фальшивка и бутафория, созданная с помощью корректирующей одежды. Что же будет, когда я раздену её полностью!?

Я потерял интерес к обманщице и бросил её пьяным солдатам, которые к тому времени выползли из салатницы и храпели, как животные, не проявляя интереса к полураздетой санитарке. Их безобразные манеры меня доконали. Я понял, что должен уйти из оглупляющего, разлагающего общества; что самое время реконструировать и разыграть в лицах драму под названием «Бегство Наполеона из Москвы вплавь на остров Святой Елены». Да, самое время научиться бегать вплавь, пока что я не преуспел в этом упражнении. Себе я отвёл роль Наполеона. Хотя моральные качества этого деятеля не бесспорны, ничего лучшего в данном исторической эпизоде не наблюдалось. К тому же, он прямиком отправился на дивный островок, где по преданию упокоена Елена троянская, та ещё мастерица бегать вплавь или плавать бегом, а я хотел взглянуть на её пышную гробницу. Как знать, не удастся ли ограбить усыпальницу и найти мумию Елены, пусть игрушечную. Взамен опальной санитарки сойдёт, за неимением других, и мумия Елены троянской. Пускай вкалывает в полевом госпитале и узнает, каково не быть принцессой.

Меня воодушевило поразительное сходство наших с Наполеоном обстоятельств, в чём виделось не простое совпадение.

Прежде я читывал мемуары графа Коленкора, зачинателя производства коленкоровых презервативов в промышленных масштабах — Великую Армию и лично Бонапарта другой масштаб не устраивал, они же не шайка партизан, чтобы обходиться одним рваным, перештопанным контрацептивом на всех. Изобретательный граф разработал и лично протестировал новаторский презерватив — одноразовый в том смысле, что надевался раз и практически навсегда. Солдаты упаковывались в него, отправляясь в чужедальние походы, и до окончания военной кампании не считали нужным снимать удобную, практичную вещицу. С её помощью добывали огонь в заснеженных степях и заколачивали гвозди: бывает, в заснеженной степи до зарезу нужно заколотить гвоздь, а молотки потеряны на марше. Знойным летом едкий дым, валивший от тлевшего коленкора, успешно травил мошкару. Внутри надёжного чехла хранили полновесные франки, дукаты и фунты, а также держали скоропортящиеся продукты — чтобы они не затягивали с порчей. В долгих походах, видите ли, ветераны так привыкают к испорченным продуктам, что свежую пищу их организм отвергает.

Коленкоровые презервативы отлично предохраняли нежное хозяйство от заноз, неизбежных при общении с рослыми, грубыми деревенскими матрёшками. Согласитесь, куда приятнее вытягивать занозы и щепки из коленкора, чем из нежного хозяйства.

Впоследствии графское изобретение проявило иного рода пользу. Когда непутёвые завоеватели массами залегали в снега на вечный сон, торчащие из сугробов монументы из промёрзшего коленкора указывали местоположение каждого солдата Великой Армии. К монументу удобно без лишней возни приколотить хлипкую перекладину и дощечку с эпитафией и годами жизни. В ходе приколачивания многие несгибаемые бойцы просыпались, потому что не выносили порчу бесценного имущества. Они понуро брели в далёкую солнечную Францию. А когда добирались до родных пенатов, то вместе с ранцем и ботфортами снимали заиндевелый коленкор с памятной табличкой, поступавшей в домашний музей едва ли не главным экспонатом.

*****

Так вот, Коленкор писал в мемуарах, что в московском кремле Бонапарт коротал время в обществе санитарок, купая их в шампанском: проказницы так испачкались и запаршивели в походе, что больше никакие чистящие средства их не брали. По обычаю матёрых алкашей, они наглотались чистящего средства, расслабились, окосели и отключились в гранитных ваннах, слегка подогретых огнём пожаров. Заснули надолго, словно медведицы зимой. Про них забыли и не вспомнили даже тогда, когда партизаны взорвали котельную, располагавшуюся на месте нынешнего мавзолея. Отопительные пожары стихли, ударила стужа и замерзавшему Наполеону пришлось туго. Шампанское в ваннах обратилось в лёд. Впавшие в анабиоз обнажённые санитарки вмёрзли в золотистые глыбы. Последующая их судьба покрыта мраком — тьмой приполярных широт. Кремль осадили бурято-якутские казаки под штандартами с шестиконечными звёздами и полумесяцем. По утверждению Коленкора, они погрузили блоки шампанского с женщинами то ли на сани, запряжённые длинношёрстными северными верблюдами, то ли в каноэ с упряжкой речных моржей, и отправили груз в бескрайние дебри северо-востока. Говорят, удивительные глыбы и поныне хранятся в пещерах северного Урала, подвешенные на цепях. Там ледяное шампанское облизывают белые медведи, отчего красавицы спят ещё глубже.

В дальнейшем я долго обходился без санитарки, как и мои солдатики — а чем они лучше меня? Поначалу было скучновато приносить оловянных вояк в жертву без дамского общества, но вскоре я привык. Никуда не денешься, лампочки перегорали с прежней регулярностью, а хоронить их без кровавой тризны было как-то нехорошо мне, воспитанному на лучших образцах античной литературы.

В учебнике истории для первого класса я прочитал о восемнадцати способах сексуального насилия, которые хорошо бы организовать на празднике жертвоприношения, до и после вырывания сердца, (учебники старших классов содержали куда более подробный иллюстрированный материал) но я боялся приступать к сложным процедурам, опасаясь что-то упустить и напортачить. Неумело организованное сексуальное насилие казалось мне кощунством, коему нет прощения. Школу я в ту пору ещё не посещал и соответствующих наглядных пособий не видел. Ах, прекрасное, далёкое детство…

12. УДУШЕНИЕ ДЫМА, ПЕСКА И БУТЫЛОК

Дым ежирука и в самом деле не прост: он умел разжалобить человеческое сердце. Оказавшись в пакете, дымный сгусток уплотнялся и формировал мордашку, искажённую печалью. За несколько минут печаль перерастала в отчаяние, а дымная голова, клубясь и волнуясь, зеленела или багровела. Все заключённые в целлофан полупрозрачные головы приобретали очень нездоровый вид, словно их томили в газовой камере. Я бы не решился впускать такие патологические хари себе в нос.

— Эй, парни, — не выдержал я. — С дымом неладно. По моему, ваши колобки задыхаются.

— Ещё бы не задохнуться, — буркнул Гот. — Ты их что, совсем за людей не держишь? Тебя вот сунуть башкой в мешок, так небось позеленеешь как миленький! А они что, нелюди?

— Ничего не попишешь, так и должно быть, сам знаешь, — вздохнул сердобольный Магот. — Мальтуса и Дарвина никто не отменял, а искусственный отбор никто не запрещал. Выживут сильнейшие, лучшие, самые ядрёные и убойные. А чахлую дохлятину вдыхать негоже — от неё приход слабый, ништяков нет. Перед употреблением продукт обязательно душат. Да и как иначе? Ты вот, Чин, стал бы непроверенную, палёную водку в себя впускать?

— Не вопрос. Я только такую и впускаю. Скажу больше, парни: она в меня только впускается, но не выпускается. Ума не приложу, как такое возможно? Сидит, зараза, как прописанная; видать, ей во мне нравится. Это что-то волшебное. Обычно из нормального человека палёной водки выходит раза в три больше, чем вошло, хоть добывай её и заново в бутылки разливай — она же левая, хуже не стала. Она кого только на выход из желудков за собой не тянет! Человек уж и забыл, что год назад с голодухи детский утюг схавал, а он вот, пожалуйста, со всей честной толпой на волю прёт. И ведь работал утюг, не прохлаждался, грел всё время, пока в брюхе томился. Человеку, ясен пень, теперь и горько, и гадко, а хуже всего, что холодно — хоть заново утюг глотай. Многие так и делают, а что? Отопление недёшево, одно разорение, а утюжок тёпленький — милое дело, цена-то плёвая. А водка палёная, да… Тот ещё ураган — человек ещё и не сглотнул, а она уже с компанией когти рвёт наружу. Именно что когтями глотку так и рвёт, так и рвёт! А ещё…

— Ушам своим не верю! — перебил Магот.

— Начхать на твои уши, — вставил Гот. Бытуя в племени, я неоднократно видел, как Гот чихает на уши Маготу; видимо, такая сложилась у них манера общения, хотя нельзя исключать и аллергии Гота на чужие уши. Хорошо, что не на свои, иначе Готу пришлось бы совсем паршиво. — Я им тоже не верю. Какой дурак верит твоим ушам? Ты сам-то им веришь?

— Вы там у себя что, совсем не душите бутылки, а, Чин? — Магот прекратил возню с дымами, которые недовольно загудели. — Как можно впускать в себя субстанцию, которая ни разу не придушена? Коль скоро в сексе вы поступаете так же, как с бутылками, то вы ужасные сексуальные маньяки!

— Не знаю, поверишь ли, дружище, но мы и дым не душим. Даже спьяну.

Воцарилось гнетущее молчание. Угнетало оно, в основном, Гота и Магота. Я не поддавался угнетению, а дымные головы, как мне показалось, притихли в мешочках, замерли и уставились на меня с любопытством, как на морального урода из кунсткамеры.

— На Западе всё устроено немного иначе. Вы слегка душите дым от великой любви, а мы в массе к дыму равнодушны, но именно поэтому и не душим. Ясно? Мы народ увлекающийся, импульсивный, как начнём кого душить, так уж не остановимся, пока по инерции не дойдёт до смертоубийства. В искусстве душить для искусства мы пока не поднаторели, и слава богу. Душим только по делу, ради практических нужд, иногда в хозяйстве без этого нельзя.

— Варвары, — процедил Гот. — Зверьё…

— Поймите, у нас этого дыма больше, чем у вас песку под ногами. Вы вот песок душите? — торжествующе спросил я, но торжествовал я преждевременно.

— А как же? — изумился Магот. — Не весь, конечно, а так, пару пригоршней, когда жрать совсем нечего. Не глотать ведь его заживо, это уж совсем живодёрство, да и зараза всякая, инфекция живая хуже сырой воды из не кипячёного болота. Вы что, и песок жрёте заживо? Чин, дружище, я тебя почти боюсь! На месте песка я бы расползался у тебя из под ног на все четыре стороны.

Вот петрушка: чем старательней я их утешал, тем больше они огорчались. Что же с ними будет, если я начну их специально огорчать?

— Неужели вы никого, совсем никого не душите из гуманных побуждений, хоть слегка? — надежда не покидала Магота. Я понял, что без радикальных мер, без некоторого лукавства наша дружба зачахнет.

— Ну, не то чтобы совсем… Как же совсем без удушений? Вы угадали, прохвосты: мы душим бутылки. Достаётся в основном пустым бутылкам, такие дела, — я словно просил прощения. Для их ушей это звучало жутко. С равным успехом я мог признаться, что мы душим трупы, к тому же обезглавленные. Рациональный ум этих дикарей никогда не додумается до такой нелепицы, как бесцельное убийство убитых.

Я в нескольких словах рассказал им о трагической судьбе пустых бутылок, которые подвергались не только удушению, но и прочим видам унижения. Слушая себя, я понимал, что формирую отталкивающий образ родной цивилизации, незнакомой с элементарной благодарностью: вместо признательности, уважения, почётной старости и достойного погребения осушенные бутылки отправляются в ад. И за что? За доставленное людям кратковременное удовольствие, вот за что.

Как правило, опустошивший бутылку человек не испытывает к стеклянной таре ничего, кроме ненависти. Приобретая непочатую ёмкость, он рассчитывал вкусить из неё вечное блаженство, а получал кратковременное одурение с последующим головным геморроем. Неудивительно, что удушение — самое простое и безболезненное, чему подвергаются ни в чём не повинные стекляшки. В мусорных кучах мне попадались замученные бутылки, обезображенные следами чудовищных пыток. Там, где истязания чудовищны, даже бутылкам не избежать сексуального насилия: его красноречивые отметины также лезли в глаза. Стеклянным бедняжкам пришлось несладко. Хуже, чем женщинам, которых после любовных игр по крайней мере не отправляют на помойку. От них отворачиваются к стене и храпят, врубив по телевизору футбол. Никому не придёт в голову, надругавшись над бутылкой, навсегда утратившей невинность, оставить её отлёживаться рядом с собой на кровати. Отвернуться от неё и всхрапнуть считают недостаточным — нет, её непременно швыряют на помойку. Без денежного содержания и продовольствия. На растерзание крысам.

Больше того, женщина имеет шансы вновь привлечь к себе внимание мужчины, когда храпеть ему наскучит, футбол кончится и он захочется развлечься чем-то ещё. Подружка сможет вымогать деньги за свои прохладно-ленивые, заученные ласки. Но кто-нибудь слышал о ветреном любовнике, который, соскучившись по нежности и раскаявшись в геноциде бутылок, сбегал на помойку, чтобы найти опальную бутылку, вернуть домой, тщательно вымыть и вымолить прощение? Нет, ветреные любовники все как один уверены, что слишком хороши для раскаяния. Они не сомневаются, что уж за ними-то побегут на помойку толпы плачущих любовниц.

Как-то на свалке во вместительной бутылке я увидел неумело разбитый лагерь оловянных солдатиков под предводительством разбитной атаманши, которая показалась мне до странности знакомой. Я торопливо пошагал куда глаза глядят, чувствуя гулкое сердцебиение и непонятные угрызения совести…

13. О СТОЯНИИ В КИШКАХ И ВЫВИХЕ ОБГЛОДАННОГО ЛОКТЯ

Мне нравилось беседовать с Маготом и Готом. Но в глубине души по временам возникало странное напряжение, точно сжималась внутренняя пружина. Во мне крепнул необъяснимый скептицизм по отношению к нашим диалогам, пропитанным какой-то неизъяснимой неправильностью. Я не понимал, в чём заключается неправильность. Реальность была вывихнута, но какой её сегмент вывихнут — не ясно.

Я ждал, когда проснётся интуиция или сверкнёт всепроникающая эврика, которая прояснит мрачную загадку, и тогда мой внутренний мир избавится от дискомфорта. Так оно и случилось, но загадка разрешилась не раньше, чем я перенёс жестокую встряску.

Однажды я спал вдали от стойбища, угнездившись в коконе олгоя-хорхоя. Песчаный грунт заметно вздрагивал, как от слабого землетрясения. Это неглубоко и недалеко возились в подземных лабиринтах кроты — по крайней мере, так я думал.

Затем грунт, как мне показалось, затрясся сверху, что вызвало беспокойство: я точно помнил — когда вползал в свой экзотичный спальный мешок, весь грунт без остатка находился снизу. Наученный горьким опытом, я никогда не располагаюсь на привал под нависающим грунтом. Помимо угрозы обрушения велика и другая опасность: у подвыпившего странника возникает искушение расположить спальник на нижней поверхности грунтового навеса, то есть на потолке, поближе к божественному небу и подальше от грешной земли, на которой и от которой он так устал. Опасный соблазн! Думаю, не столь давно нависающих козырьков была тьма тьмущая, однако они рухнули, так как многие странники поддались соблазну.

Вряд ли грунт за время моего пребывания в мешке перебрался наверх; этот консерватор верен привычке перебираться только вниз, как асоциальный элемент смещается по социальной лестнице лишь в одном направлении. Коль скоро земля не изменит своих привычек, в обозримом будущем мы заживём на дне обречённого мира, который только и делает, что проваливается всё ниже.

Также маловероятно, что выше перебрались кроты — этим основательным, приземлённым господам не свойственно трястись и возиться в воздухе, который не годится для прокладывания нор; из которого вообще не смастерить ничего путного. Правда, нельзя исключать кротов идиотов, ничего не знавших о никчемности воздуха: идиоты (и не только подземные) любят трястись там, где здравомыслящий крот и пальцем не встряхнёт. Хорошо, пусть так, но от привлечения маленьких идиотов проблема не решается, (когда хоть какая-то проблема решалась привлечением идиотов?) потому что тряслись надо мной всё же не кроты. Я хорошо помнил звук, издаваемый трясущимся кротом — сейчас тряслось нечто другое.

Делать нечего, изволь выползать наружу и разбираться. Даже если меня настиг неизвестный вид землетрясения, почему бы не разобраться с ним? Я не боялся выглядеть беспомощно на фоне могучих трясущихся стихий — я тоже умел убедительно трястись и мог в любой момент продемонстрировать сей талант. Меня редко просят хорошенько потрястись. Чаще требуют прекратить. Уверен, что землетрясение, при всех его недостатках, не запретит мне вволю потрястись — оно дрожит само и великодушно позволяет всем подряд трястись сколько угодно.

Выползти наружу я не смог. Не спешите винить пьянство. Допустим, в тот час я не был эталоном трезвости, как и во многие другие часы. Тот час был не настолько чёрным и унылым, чтобы я отказался от общения с Бахусом. Что с того? Можно подумать, от пары выкушанных бутылочек разгорается землетрясение или дают сбой законы природы, а я столкнулся с чем-то подобным…

Я тыкался во всех направлениях внутри кокона, а это совсем недалеко и немного, учитывая его продолговатую форму с двумя на что-нибудь годными направлениями. Ну да, в другие стороны я тоже дёргался, но не сместился ни на йоту, так что другие направления не в счёт. Куда бы я ни полз, всюду упирался в тупик. Мне даже казалось — в несколько намертво сплочённых тупиков, стоявших заодно.

Вскоре я устал от бесплодных усилий и решил расположиться на привал внутри спального мешка — других вариантов не придумал, как ни старался. Не отправляться же в таких обстоятельствах в экспедицию. Обустройство лежбища не отняло много времени — меньше, чем у тюленя на песке. Думаю, если бы вам, лёжа под одеялом в уютной постели, вдруг пришла шальная затея немедленно расположиться спать, то у вас сборы заняли бы времени больше, чем устройство моего привала.

Тут я вспомнил местные легенды, над которыми прежде подтрунивал. Согласно преданиям, олгой-хорхой в своих жизненных циклах вовсе не проходит фазу окукливания, следовательно и его коконов в природе нет. Зато в пустыне встречаются взрослые особи — коварные чудища, которые прикидываются безвредным пустым коконом с гостеприимно разинутым входом, вползай и спи. Так хищник заманивает беспечного путника в западню. Возможно, я спутал живую неподвижную тварь со своим спальником и как распоследний дуралей вполз в засадную глотку.

Вероятно, за активность непонятного грунта я принял мышечные спазмы олгоя-хорхоя, который сотрясался и возился надо мной. Также как подо мной и с боков. Наверное, разминался перед трапезой: переваривать меня без надлежащего тонуса он с непривычки не боялся — всё-таки он впервые приступал к поглощению меня. Кстати, большинство престарелых ежирука выглядят так, словно ими привычно, неоднократно и основательно закусывали.

Шансов выбраться живым из передряги немного. Но как раз это вроде бы удручающее обстоятельство меня воодушевило. Дело в том, что я имею глубоко укоренённое свойство попадать в гибельные передряги там, где их нет, где их не отыщет взвод хронических неудачников. Но это опасное свойство с лихвой компенсируется другой привычкой: выходить невредимым из безвыходных, абсолютно смертельных перипетий. Чем смертельней перипетия, тем более невредимым, посвежевшим я из них выходил. Прямо-таки всё невредимей и невредимей! Олгой-хорхой относился к разряду стопроцентно смертельной перипетии, что существенно повышало мои шансы выкрутиться. Моя задача упрощалась: из опасной зоны предстояло не выходить, а выползать, а это уменьшало вероятность травмирующего падения с высоты. К тому же, ползком я не запыхаюсь, не вымотаюсь — за эти сопутствующие явления не люблю бег.

По легенде, единственный шанс путника, угодившего в брюхо кольчатого монстра, заключается в том, чтобы прикинуться огромной массой фекалий. Причём изображать нужно с гениальной убедительностью, чтобы самому поверить. Тогда олгой-хорхой тоже поверит и исторгнет путника наружу. Вопреки кажущемуся хэппи-энду, за этой сомнительной удачей неизбежно следует ужасный финал.

Дело в том, что грязное чудовище воспитано в традициях радикального экологизма и никогда не запачкает девственно чистых песков пустыни. Для опорожнения кишечника ему не лень проползти сотню миль до ближайшего отхожего места — бездонного карстового колодца, пронзающего толщу плоскогорья. Именно поэтому никто не видел испражнений олгоя-хорхоя.

Я встал перед дилеммой… Ну хорошо, буду точным — я лежал перед дилеммой точно так, как чуть раньше валялся без дилеммы. Эх, что ни говори, а валяться без дилеммы приятнее… Что предпринять? Мыкаться в кишке монстра, пока не захлебнусь в его пищеварительных кислотах? Или прикинуться дерьмом и грохнуться в адский провал, куда гадят чудовища? Признаться, второй вариант мне нравился меньше, ибо я не знаю более унизительного лицедейства, чем изображать свободолюбивые, рвущиеся наружу фекалии, в которых проснулся бунтарский дух — олицетворение обычной революции. А если обман удастся, тем хуже: значит, дело не только и не столько в таланте перевоплощения, а в реальном сходстве меня с дрянной органической субстанцией — хоть бы и так, я не хотел удостовериться в этом.

Затем я с непостижимой скоростью встал перед проблемой (и даже не одной!) — дилемма забылась в мгновение ока ввиду потери актуальности. Встал я не по своей инициативе, причём — на голову. Определённо, тут постаралась чужая инициатива — мне никогда бы не вздумалось посреди ночи пружинисто вставать на голову, да ещё в тесноватом спальном мешке.

Откровенно говоря, встал не совсем я, а поглотившая меня тварь. Под её напором мне тоже пришлось подняться, хотя вставать не хотелось — после долгого лежания торопливые вставания опротивели. Выражаясь предельно корректно, меня встал олгой-хорхой.

Сперва я порадовался за себя… Как ни крути, а я находчивый приспособленец, умеющий находить позитив, даже стоя в кишке экзотической твари. Просто стоять в кишке — уже достижение. Перистальтика не то место, где принято стоять, обычно в нём валяются пластом в разделанном и размазанном виде; строго говоря, в таком виде хоть стой, хоть валяйся — со стороны всё одинаково. Не помню никого, кто умудрился бы стоять, к примеру, внутри анаконды, тогда как недотёп, угодивших в змею, сущая прорва. Быть может, они попали в анаконду пьяными и элементарно не смогли встать? Я радовался, что олгой-хорхой не сможет перекусить меня пополам, так как я притаился в недосягаемой для его пасти глубине. При всей изворотливости монстр не сможет влезть пастью внутрь своей глотки, а свою я ему не подставлю. Пока не хлынули пищеварительные соки, — а они пока даже не капали, — это удовлетворительное положение.

Я знавал одного низкорослого укротителя. Он бесстрашно забирался с ногами в пасть ко льву, бегемоту или крокодилу, где сворачивался калачиком или вытворял акробатические кульбиты, нередко — то и другое одновременно. Будучи в ударе, то есть в пьяном угаре, он вытворял калачики и сворачивался кульбитами, восхищая зрителей. Самое страшное, что ему грозило, это выпадение наружу с отрыжкой или рвотным позывом зверюги. Для меня сейчас этот вариант был бы лучшим.

Скоро я перестал радоваться: моя голова без предупреждения выскочила наружу — могла бы сначала намекнуть, мы ведь пока что не чужие, да и расстояние между нами крошечное — информация проходит быстро. Поверьте, всякое нежданное выскакивание головы куда бы то ни было сопровождается отвратительными ощущениями и мрачными предчувствиями. Моё тело не последовало за головой и застряло в спальном червяке. Это именно та конфигурация, которую давешний укротитель считал смертельно опасной. Он успешно избегал её. Во всяком случае я не слышал, чтобы цирковой бегемот стоял вертикально вниз головой, как беременный столб, сплющивая массой тела торчащую изо рта башку укротителя. Что ж, по крайней мере надо мной не нависал бегемот, иначе моя голова подверглась бы невыносимой перегрузке, чреватой сильной мигренью.

Интересно, с какого конца олгоя-хорхоя вылезла моя голова — с переднего или заднего? Если тварь настроена откусить мне голову, будет обидно, если она расчленит меня задним проходом — не хочется, чтобы моя славная жизнь закончилась эпизодом, способным испоганить самую безупречную биографию. Может, опасения мои напрасны: согласно преданиям у олгоя-хорхоя с концами путаница, он сам не знает что к чему, поскольку функционально все оконечности монстра одинаковы.

Непонятно, как тварь удерживала стоячее, почти висячее положение? Я не приложил к этому ни малейших усилий, а ведь кольчатая штуковина ничем не соприкасалась с землёй, кроме меня. Монстр стоял в воздухе так твёрдо, как не всякому дано стоять на земле. Возможно, хищный спальник незаметно пользовался моей мускулатурой?

Я стараюсь по мере сил не пользоваться своей мускулатурой, так как она от любых нагрузок устаёт, что выбивает меня из колеи, нарушает рабочий график и вообще несёт массу неприятностей. А вот научившись легко шагать без привлечения мускулатуры, можно топать десятки километров, не чуя усталости, так же как и веса праздно висящих мышц. Мускулатура дана человеку в качестве тяжёлого, прожорливого паразита, потребляющего львиную долю ресурсов и моментально устающего, ещё не приступив к работе. Отключившись от неповоротливой, тяжеловесной мускулатуры, я могу проявлять чудеса выносливости, как марафонец на олимпиаде. Но я отвык эксплуатировать мускулатуру и при необходимости не смогу её включить как следует.

Но свято место пусто не бывает. Моя бесхозная, почти заброшенная мускулатура может легко отдаться новому хозяину, а роль начальника словно нарочно придумана для олгоя-хорхоя. Властолюбивому червяку ничего не стоит перехватить управление над мускулатурой беспечного путника. Рейдерский перехват тем более вероятен, что собственная мускулатура монстра, прямо скажем, не важнецкая — её определённо недостаточно, чтобы вытворять все те безобразия, которые вытворялись сейчас.

Олгой-хорхой затрясся, как неисправный механизм в стахановском режиме работы. Моя голова, будучи как бы деталью поломанной машины, завибрировала и углубилась в грунт. Я невольно вжился в роль буровой установки и вскоре неплохо представлял, что ощущает головная часть отбойного молотка. Как показала практика, моя голова одинаково хорошо сконструирована для интеллектуальной деятельности и для сугубо физической работы — она заправским сверлом шла в грунт, но к счастью, не вращалась, иначе я испытал бы дополнительные неудобства.

Толща тверди подо мной была не очень толщей и не вполне твердью: пройдя головой три-четыре дециметра, я провалился в кротовью нору и, пребольно ударившись, упёрся макушкой в пол коридора, аккуратно выложенный симпатичной мозаикой. Чета престарелых кротов уставилась на меня с выражением крайнего неодобрения. Хотя я видел их мордочки в перевёрнутом виде, от этого кроты не смотрелись приветливее: неодобрение, перевёрнутое вверх тормашками оставалось крайним. Всё как у людей. Если недовольного человека перевернуть вверх ногами, то он и не подумает заменить недовольство радостью, сколь бы настойчиво его не вертеть.

*****

Здесь я отвлёкся от кротов, — а они, увлечённые неодобрением, пока ничего не делали, чтобы привлечь или удержать моё внимание, — потому что меня пронзил интеллектуальный шок, что нельзя считать случайностью: от мощной вибрации, от повышенного кровяного давления в мозгах словно рухнули какие-то заслоны, доселе мешавшие свободной циркуляции мыслей.

Мне открылось, что именно беспокоило меня в разговорах с Готом и Маготом. Я столько всего понял и переосмыслил, в меня влились столько гениальных прозрений, что о них надо упомянуть отдельно. Похоже, гениальные откровения давно скапливались где-то пониже головы, так что нужно было задрать ноги вверх, чтобы заставить их тронуться с места и просочиться в черепную коробку. Головное пространство, знаете ли, забито даже не примитивными мыслями, а неприкрытыми глупостями, к которым гениальные идеи питают отвращение и сторонятся головы, предпочитая заползать куда угодно, лишь бы не якшаться с глупостями. Думаю, каждый с горечью замечал, что нужно проявить невероятную изобретательность и невесть куда зашвырнуть ноги, чтобы толковая мыслишка соизволила посетить голову и, превозмогая антипатию, проторчала в ней некоторое время. Затем мыслишка жестоко аннигилирует себя, болезненно оплавляя примыкающие извилины.

В будущем я планирую справиться с ленью — а это отдельная, серьёзная статья планирования, — и засесть за монографию. Одолеть лень и засесть проще, чем одолеть лень и побежать. Книгу я посвящу простым и эффективным способам гарантированного достижения гениальности. В конечном счёте, ради гениальных мыслей не жалко застрять в кольчатом спальнике, не страшно поработать бурильной установкой. Я опишу, как проще пареной репы добиться от себя гениальности, ведь чего-чего, а земной тверди, пригодной для сверления головой, на планете предостаточно. Я уже ставил опыты с головой и гениальностью — да, с обоими разом, а не раздельно! — в разных уголках земного шара, и неизменно добивался превосходных результатов. Думаю, претендентам на гениальность не обязательно покидать собственную квартиру, ведь сверлить головой можно землю в просторной цветочной кадке, если освободить её от бесполезной растительности, которая всего лишь тупо торчит, занимая место, и никогда ничего не сверлит. Снабдите фикус головой, пригодной для бурения — это никак не изменит бездеятельного, по-растительному ленивого поведения фикуса. Как по мне, единственным оправданием домашних цветочных кадок служит лишь полное отсутствие в них растительности, за исключением разве что мхов и лишайников — эта полезная флора не препятствует гениальности. Я встречал много гениальных и очень колоритных голов, покрытых слоями многолетних лишайников, мхов и грибов.

При отсутствии подходящих кадок дома не стоит унывать — обыкновенный пол тоже пригоден для головного сверления. Как правило, результаты этого упражнения проявляются медленнее, зато пол не так скоро изнашивается, как земля.

Что касается Гота и Магота, то я при всём желании не мог вести с ними разговоров, напоминающих научные диспуты, ведь это всего лишь малограмотные первобытные ребята. Однако мы дискутировали, как заправские академики, поднаторевшие в предикатах, идиосинкразиях и постулатах. Как сейчас помню монолог Магота о постулировании не спицифической идиосинкразии. Если это не стопроцентный вывих реальности, то я ничего не соображаю в вывихах, а я повидал их предостаточно, уж поверьте.

Я месяцами гостил в племени, где вывихнутые конечности считаются обязательной нормой точно так же, как у спартанцев единственной приемлемой нормой считалось отсутствие вывихов. Разница в том, что спартанцы, по словам Плутарха, не скучали по недостающим вывихам, а печальные дикари втайне мечтали заиметь что-нибудь не вывихнутое, хоть незаметную малость — на большее они не претендовали. У этих подверженных странным мутациям аборигенов отрастали дополнительные конечности — коротенькая третья ножка; спрятанная в подмышке бледная, худосочная ручка или, на худой конец, шестой палец. Последний мог за ночь вскочить не только на кисти руки, но также между ног или на кобчике, благодаря чему абориген разнообразил свои развлечения и шалости, не ограничиваясь набившим оскомину ковырянием в носу — да, оскомина отчего только не возникает. Счастливцы с лишними конечностями прятали их ото всех и в глубине души очень гордились не вывихнутой штуковиной, будь то хоть скрюченный палец на кобчике, намертво застрявший в анусе, как наглядный пример пренебрежения техникой безопасности. Вероятно, первобытный зад, не избалованный сладостями, воспринимал нежданный палец каким-нибудь сладким чупа-чупсом.

Беззлобные уродцы из самых добрых побуждений, превозмогая душевную боль, целенаправленно вывихивали мне то одну часть тела, то другую. Искренне привязавшись ко мне, дикари хотели усовершенствовать моё отвратительно симметричное тело. Кроме того, по их убеждению, я страшно мучился от своей устаревшей анатомии и не мог заснуть без нескольких успокоительных вывихов на ночь.

Но я к тому времени усвоил их подпольные методы и пассивно сопротивлялся. Я подсовывал своим доброжелателям чужие ноги и руки, что неплохо срабатывало в тесноте перенаселённой пещеры. И то сказать, местному красавцу (или красотке) одним вывихом больше, одним меньше — одна малина с дурианом. Иногда я обрекал на вывих такой благодатный рабочий материал, как объедки недавней трапезы: от неё оставались недоеденные конечности обезьян, лемуров, полосатых медведей и ещё невесть кого. Дикари ни разу не заподозрили, что это не мои конечности, даже видя на них громадные когти и густой пятнистый мех. Они успокаивали меня, отечески поглаживая голову, после чего в трёх местах вывихивали обгрызенный локоть, (они не сомневались, что я сам на время оголил себе сустав, чтобы облегчить им работёнку) желали мне спокойной ночи и с чувством исполненного долга отправлялись на боковую. Неуверенно ковыляя на разномастных конечностях, словно позаимствованных у инопланетных тварей, они менее чем за полчаса доползали до спальной ниши в трёх метрах от меня.

Но среди этих неуклюжих, стократно вывихнутых созданий мне было легко, потому что местоположение каждого вывиха не вызывало сомнения, тогда как вывих реальности — пугающая, тяжёлая неопределённость, рождающая тысячи сомнений.

14. КРОТОВЬИ СТРАСТИ ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ

Крот выкрикивал обрывки фраз, исковерканных отвратительной дикцией и прокуренными зубами. Не могу представить слов, которые можно внятно произнести с помощью таких зубов и дикции. За скомканную речь и прокуренные зубы кротов ответственны ежирука. У них принято сворачивать лиственные сигареты с мелко нарезанным табаком и другим наркотическим зельем, чтобы оставить их в дар кротам рядом с норами. Кочевники занимаются этим каждый божий день, не покладая рук. Не прерываются они и в чёртовы дни, коих прорва в местном календаре. В чёртовы дни принято расслаблять руки и ежирука не покладают ног, сворачивая сигареты, отчего устают до полусмерти, а вместо сигарет из под их ног выходят паршивенькие развалюхи, которые стыдно совать в рот. Но кроты неразборчивы, к тому же неизвестно, куда там они суют сигареты.

Никотиновый оброк выплачивается дикарями по наущению духов, но также с прагматической целью: на примере обкурившихся кротов ежирука показывают молодёжи негативные последствия курения. И не только: значение ополоумевших кротов шире.

Благодаря белым пришельцам ежирука усвоили, что для продвижения к высотам прогресса необходимо насытить речь огромным количеством ругательств, ведь прогресс невозможен без общения и богатого спектра эмоций. Как назло, бранных выражений в диалектах ежирука всегда не хватало. Не умея изобрести ругательства с нуля, туземцы обзывались теми скудными понятиями, что имелись в распоряжении. Вследствие этого духовное развитие племени застопорилось. Их закоснелая речь удивляла примитивностью. Весь лексикон в стародавние времена изобрели предки — неисправимые идеалисты, которые не сомневались, что их наследникам понадобятся только благолепные звуковые сигналы, выражающие сто разновидностей любви, пятьдесят оттенков бесполой дружбы, десять слов во славу Родины и шалаша, и двести пятьдесят уменьшительно-ласкательных эпитетов, прославляющих тёщу. Да, ещё четыреста прилагательных, живописующих оттенки песка и сколько-то засекреченных терминов для тотемных соплей и фекальных печатей. Наивность пращуров понятна: будучи на континенте первенцами, для которых боги ещё не изготовили жён, они имели о тёщах самые радужные представления. Судя по нежным словам, они собирались вступать в брак не с жёнами, а с тёщами.

У обкурившихся кротов проснулся талант к изобретению ругательств, так что ежирука оставалось только подслушивать и записывать богатейший набор грязных неологизмов. Подслушивать кротов не составляло труда: чтобы от души поругаться, снять груз с сердца и выпустить пар из кишечника, кроты выползали на поверхность, чему были веские причины. От воплей в подземных теснинах рождалось громовое эхо, приводившее зверьков к глухоте, контузиям и трещинам в головах, не говоря о расшатанных нервах: обычно устойчивые нервы кротов под воздействием вибраций шатались, как пьяные.

Благодаря культурным заимствованиям речь дикарей обогатилась экзотическими ругательствами.

*****

Вскоре я лучше понимал крота. Думаю, он стал яснее выражаться, либо мои уши настроились на его волну, крот ведь очень волновался, подчиняя и пространство, и всяческие уши своим колебаниям.

Крот орал, сгорая от ревности: я, видите ли, таращился на его жену ещё до того, как разворотил кровлю своей дурацкой башкой, которая, по кротовьим понятиям, только на то и годится, чтобы ломать ею кирпичи, кровли и кротовьи судьбы. Ну и так далее.

Немолодая супруга хозяина топталась у очага. Таращиться у неё было, прямо скажем, не на что: прелести кротихи (что вероятнее, мерзости кротихи) наглухо прикрывались непробиваемым нижним бельём из шкуры булатного броненосца. Вероятно, какая-нибудь раздетая самка броненосца, у которой крот отнял эти пуританские бюстгальтеры, прячется в лощинах, стыдясь наготы. У полудиких кротовьих самок принято, чтобы груди бугрились нависающими ярусами, а у этой домохозяйки бугрилась помятая, закопчённая твердь бюстгальтеров. Кроме того, полноватая хозяйка щеголяла металлическими трусами целомудрия, которые по надёжности оставляли далеко позади любые другие трусы и пояса верности. Разнообразные и, по видимому, забракованные трусы и пояса верности валялись далеко позади хозяйки, отсвечивая металлом, рдея ржавчиной, чернея копотью. Противопульные трусы кротихи запирались несколькими засовами и висячими замками, которые тоже бугрились и выпирали. Из замочных скважин торчали тяжёлые амбарные ключи, словно у фантастического дикобраза.

Многие скважины зияли пустотой. Наверное, часть ключей потерялась, отчего хозяева и пребывали в дурном настроении. Расстроишься тут, если нужно звать слесаря, чтобы вылезти из трусов. Кротиха попыталась повернуть один из ключей, тот не сдвинулся, но издал надрывный лязг. Мало какая железяка умеет лязгать, сохраняя неподвижность. Должно быть, в замки трусов вмонтирована хитрая сигнализация, тревожно лязгающая от прикосновения к ключам.

Раньше я слышал от ежирука, что бронированные сексуальные комплекты есть не столько причуда мужа, сколько необходимое средство защиты, помогающее самке выжить в бесчисленных семейных разборках.

Судя по всему, я провалился в небогатое семейство, поскольку состоятельные кроты давно обзавелись электрическими или газовыми плитами, а здесь нещадно дымил камин. Новшества не всем пошли во благо. От неумелого обращения газовые баллоны для плит взрывались. Зная об этом, поставщики наполняли взрывоопасные баллоны пиротехнической смесью для праздничных фейерверков. Частые взрывы наводили тоску на обитателей буша, но сопутствующие им красочные салюты немного развеивали грусть, а ночами и вовсе завораживали красотой. Говорят, фрагменты кротов, порхающие в снопах феерических огней, чудо как хороши, особенно после заката — вот почему коммунальные службы не рекомендуют кротам эксплуатировать газовые плиты днём.

Взрывные воронки густо усеивали плоскогорье, а нависшие над ямами ветвистые кактусы клонились под грузом обугленных кротовьих тушек, скелетов, обломков мебели и разного домашнего скарба.

Крот устал попусту сотрясать воздух, — я ведь по прежнему таращился на его жену, — он встал и решительно засеменил ко мне. Уверенности ему прибавила кочерга — её крот на ходу выудил из очага. Мне было нечего противопоставить его агрессии: воевать с вооружённым кочергой недругом таким инструментом, как опрокинутая голова, я не умел. Ладно бы голова находилась в надёжных, воинственных руках, но она висела вверх ногами, а я даже не мог с уверенностью сказать, где пропадали мои руки. Не исключено, что руки и всё остальное сожрано кишечным чудищем. Если так, отрадно, что я не видел сей душераздирающей сцены. Если уж мне суждено быть сожранным, пусть начинают и заканчивают трапезу без меня. Так или иначе, у меня отсутствовали любые признаки рук, зато вблизи угрожающе маячили шерстистые нечеловеческие лапы. Я придал физиономии выражение гордой непреклонности. С таким выражением не стыдно терпеть побои от крота.

Я закричал, отпугивая зверя и позабыв, что мой рот заполняла питательная жевательная резинка. Испуганная криком резинка пробкой шампанского выстрелила из моего рта (всё же кое-каким оружием я сумел воспользоваться!) и свалила крота с лап, совершенно залепив морду. Как я успел заметить раньше, его узкие глазки-щёлочки заплыли от синяков и подглазин, так что жвачке оставалось залепить не так уж много. По классическим законам жанра крот опрокинулся в корыто с помоями. Прилипшая к рылу зеленоватая масса пузырилась и шипела, словно негодовала гремучая змея, а не простецкая жвачка. Вообще-то, для конфликтных ситуаций неплохо держать наготове во рту не маломощную резинку, а полновесную плевательную гадюку, но этот приём я пока не освоил. Падая, крот случайно, но отнюдь не деликатно задел супругу кочергой. Железяка оставила на ней характерную отметину, затерявшуюся среди множества подобных отметин. Похоже, дуралей по сто раз на дню валится с ног, неистово размахивая кочергой и приводняясь в корыте.

Супруга подхватила кочергу, выпавшую из лап мужа, и по богатырски размахнулась. Думаю, она специально утвердила корыто в продуманной позиции, чтобы однажды завладеть кочергой и наконец воздать кроту по заслугам. Она понимала, что вне корыта муж превосходит её силой; что пока он не опрокинут на спину, атака закончится для неё не долгожданным моральным удовлетворением, а новыми вмятинами на броненосных панталонах.

Люблю занимательную прозу зоологического быта. Я настроился проследить развитие сюжета, но какая-то неодолимая сила грубо потянула меня вверх, прочь из неопрятной квартирки и негостеприимных хозяев. Я испугался, что неведомая сила опять сунет меня головой в другой подземный интерьер; что проклятая сила будет тыкать мною в кротовьи жилища до тех пор, пока я не провалюсь в обитель гостеприимных, хлебосольных, вежливых кротов. Имея представление о характере современных кротов, я понимал, что сия богопротивная процедура может повторяться миллионы раз на всех континентах, включая Антарктиду и Атлантиду, без единого шанса нарваться на вежливых кротов.

Тем не менее, я шёл в зенит, точно космонавт, который к стартовому свистку не совсем правильно устроился вверх тормашками.

15. ПРОРОЧЕСКОЕ ФЫРКАНЬЕ И ДРУГИЕ ФЕНОМЕНЫ

Гот с Маготом крепко держали меня за ноги над землёй и немилосердно трясли, будто тряпичную куклу. Не знаю, где парни этому научились. Тряпичных копий меня в натуральную величину здесь не производили, как и где-либо ещё — я пока не настолько популярен. Тряпки у ежирука на вес золота и дороже. Я видел, как аборигены выторговывали у спекулянтов дырявое рваньё, тогда как целые костюмы, одеяла и балахоны их не интересуют. Ежирука убеждены: производство тряпок есть великое священнодействие, доступное лишь некоторым бледнолицым полубогам.

Приятели могли тренироваться только с деревянной копией меня, но я таковой не видел; вероятно, она спрятана в священном тайнике. Коли так, деревянный идол сильно упростил мне жизнь: не будь его, жрецы и парни упрятали бы в тайник меня, а в тайнике ежирука жизнь весьма непростая — в нём и деревянные идолы протягивают недолго, не говоря о тряпичных.

Шуршали струи песка. Я не сразу понял, что это сыплется у меня изо рта, ноздрей и прочих мест, в которых я никогда не хранил песок. Право же, тогда я пожалел, что заблаговременно не закупорил ноздри пеплом, как это принято у местных. Да, ежирука заботятся, чтобы неожиданное макание головой в песок не застигло их врасплох.

Слегка прокашлявшись, что отняло у меня не более сорока минут, я накинулся на приятелей с упрёками: зачем прохвосты поставили меня на уши и вообще забавлялись, как садисты? Они всё отрицали, как бывалые рецидивисты. Говорил большей частью Магот, а Гот странно зыркал, вставлял неуместные замечания.

По словам Магота, часом раньше они отправились в буш, чтобы с кем-нибудь поговорить. Они считали, что духовно переросли примитивных соплеменников, у которых на уме одни тотемные сопли, поэтому избегали болтать с ними. Гот и Магот хотели перекинуться со мной несколькими длинными получасовыми словечками, специально разученными для такого случая. Затея недурная. Враги хорошей беседы — иссякшие темы для обсуждения, но прежде всего — нехватка выразительных слов. А вот если каждый участник прений заготовит по одному едва ли не бесконечному слову, тогда простой обмен словечками обернётся многочасовой, очень содержательной беседой.

Как впоследствии оказалось, к моменту нашей встречи они напрочь забыли эти слова-акселераты. Кстати, я давно разучил одно мудрёное словечко примерно на пятнадцать минут звучания, но стеснялся его произносить, поскольку в сравнении со словесными титанами приятелей оно звучало убого.

Не то, чтобы меня приятели считали умным, просто моя глупость сильно отличалась от знакомой с детства, вконец опротивевшей общинной глупости. А оригинальная, эксклюзивная глупость сродни выдающемуся интеллекту. Обладателю выдающегося ума простительна такая мелочь, как непроходимая глупость. Вот её приятели мне и прощали. Нет, я не настолько идеален: в действительности Гот и Магот прощали мне уйму непростительных пороков, но непроходимую глупость — чаще всего.

*****

Сначала они увидели спальный мешок, торчащий их кротовой кучи подобно слегка беременному телеграфному столбу, и не придали этому значения: то, что мешку вздумалось принять вертикальное положение, вздуться и разворошить подземную квартиру, ещё не делало его желанным собеседником. Скорей наоборот, с таким варварским мешком говорить надо ещё меньше, чем с обычным спальником, мирно лежащим в пыли. Да и спальнику, судя по всему занятому чем-то важным, было не до болтовни. Парни рассуждали вполне современно: у обычного горожанина должны произойти серьёзные психические сдвиги, чтобы он беседовал с телеграфными столбами, а также со спальными мешками, которые по каким-то нездоровым мотивам прикидываются столбами.

Приятели направились дальше в пустыню. Телеграфный спальник могли взгромоздить вконец одуревшие кроты, (частично одуревшие кроты не интересовались столбами, они взрывали газовые баллоны) а с этими субъектами говорить невозможно: шутки с одуревшими кротами плохи, их тупорылая серьёзность наводит тоску. Один племенной философ как-то заболтался с одуревшими кротами на серьёзные темы и вот результат — страдает от глубочайшей депрессии, плачет, не разводит огня в носу. Совсем забросил тотемные сопли. Все забыли, когда он накрутил ногами последнюю сотню сигарет. Пропащий человек.

Гот и Магот почти завернули за угол одного высоченного бархана, когда странные звуки заставили их вернуться. Они услышали исходившее из недр жуткое шипение питательной жвачки, кротовью матерщину и специфический звук, который не спутать ни с чем другим: так звучала моя физиономия, когда с ней на большой скорости раз за разом встречалась кочерга. Приятели много раз слышали этот звук, но не могли вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Вообще, их память на акустические феномены поражала. Гот и Магот умели только по звуку, с закрытыми глазами определить, кому из соплеменников стучат кочергой и по какому месту. По праздникам в общине устраивали клуб весёлых и находчивых. Готу и Маготу отводили роль находчивых всезнаек: они на слух определяли соплеменника и часть его тела, с которой кочерга вступила в плотный контакт. А общинники изображали весёлых, ведь если колошматить друг друга кочергами в кромешной темноте без веселья, то праздник не ладится.

*****

— Ну хорошо, — сказал я, не наблюдая ничего хорошего. Так принято говорить в любом обществе, когда всё из рук вон плохо. — Допустим, я вам поверил. Поверю окончательно, если ответите на один вопрос.

— Отлично. Давай, валяй, — согласился Магот. — Имей в виду, после этого ты будешь обязан верить всему, что бы я ни сказал. И даже тому, чего я никогда не говорил, а я не говорю много удивительных, невероятных вещей, которым и сам не слишком верю. Понимаешь, как ты влип? Сам напросился.

— Похоже, влипнуть не получится, — произнёс я осторожно, — мне свой вопрос не вспомнить. Вы меня так трясли, что в башке ничего не осталось.

— Из тебя сыпался только песок, в ней больше ничего не было, я видел, — прокурорским тоном заявил Гот.

— Слушайте, — нашёлся я, — давайте я задам другой вопрос, а? Вы и разницы не заметите.

Гот запротестовал, Магот скроил недовольную гримасу, но через два часа увещеваний я их уломал. Они смягчились, потому что услышали кучу незнакомых слов, длинных и представительных, как радужные змеи. Я выпалил:

— Так вот, я не понимаю, почему вас понимаю, а вы понимаете меня! Этого не должно быть! Ведь мы, как никак, представители несовместимых культур, в том числе языковых. А вы, между прочим, ещё и первобытные, нравится вам это или нет.

— Осмелюсь предположить, глубокоуважаемый мистер, что степень понимания зашла у вас недопустимо далеко, попирая всякие приличия, — Магот вещал, как премированный академик, в роду которого никто не опозорил себя первобытной жизнью. — Осмелюсь допустить, что ты понимал диалект кротов, правда? Хуже того, ты понимал их отборные ругательства, в которых даже я понимаю слово через десять, хотя мама мне и запрещает понимать кротов.

— А ведь верно, бес меня раздери! Магот, чертяка, это ведь то самое, что я хотел спросить, пока вы не вытрясли всё из башки! — я залился счастливым смехом, отплёвывая последние комья песка. Что-то неладное с песком: последних комьев не должно быть так много; вероятно, большая их часть всё-же относилась к предпоследним.

— Это ни к шакалу не годится, — прорычал Гот, обозлившись. — С какого перепугу мы обязаны задавать тебе твои же вопросы? Это извращение, умственный тупик, преступление против интеллектуальной чистоплотности!

Наше общение в течение следующего часа трудно передавать, воспроизводя прямую речь, по причине исчезновения оной. Наша речь, ещё недавно безупречно прямая, безобразно искривилась, а мы пали до ранга ораторов, особенно Гот, оравший громче всех. Он был не мастером прямой речи, но гением кривого рычания. Говорят, он и во сне совершенствовал ораторские навыки. Самый никудышный оратор получился из меня, потому что неистребимый предпоследний песок в глотке мешал орать. Я хотел орать другим местом, но в нём песка было ещё больше. Боюсь, у приятелей создалось обо мне превратное впечатление, как о безнадежно слабом ораторе. Магот же по части ораторства всегда был середнячком. В конце концов страсти поутихли и я кое-что выяснил.

Мои предположения об академическом английском языке, как универсальном средстве местного общения, оказались фантазией, почти бредовой. Кроты, имевшие доступ к подземным библиотекам, могли худо-бедно поднатореть в искажённом пиджин-инглиш, но никак не аборигены. Ввиду отсутствия школ аборигены и своего-то наречия выучить не могли. Ежирука противились школьному образованию, потому что их ужасала перспектива спозаранку таскаться в казённое учреждение и целый день зубрить примитивную околесицу, на которой толком даже не поругаешься. Кстати, околесица — исконный диалект ежирука, структурно близкий праязыку допотопных кретинов.

А вот роль ноздревых дымов в налаживании коммуникации я упускал. Магот не уставал повторять, (он только повторять и не уставал, все другие занятия и упражнения его быстро утомляли) что без наркотического дыма, без объединяющей братской дури общение между расами и видами невозможно — такое пресное, выхолощенное общение само превращается в дурь, что прекрасно иллюстрируется разговорами в обществе трезвенников, такие разговоры слушать без выпивки невозможно.

Гот вскоре израсходовал все образцы бранного рычания и побежал в степи заимствовать у кротов сотню не затасканных, свежих ругательств, без которых он уже не умел с нами общаться. Время выдалось подходящее: в этот час озверевшие от усталости и голода самцы-кроты возвращались домой на ужин из червячных забоев, а без скандалов приход кормильцев в семьи не обходился.

Без разлагающего влияния Гота Магот смог вернуться к прямой речи:

— Я склоняюсь к мысли, что изначально лингвистический дым напустили кроты…

Теперь-то я понял, к чему время от времени склонялся упившийся в дым Магот, бродяжничая по пустыне: он склонялся к Мысли, свежим ветерком носившейся в пространстве, словно платоновские идеи. Пьяный дикарь с удвоенной силой тяготеет к платоновским идеям, особенно если к ним можно прислониться.

— Да, кроты… — протянул Магот. — Все, надышавшись местного дыма, разумеют язык кротов; так непринуждённо, словно всю жизнь только и делали, что понимали кротов. Мало кто размышляет о механике процесса.

— Немудрено, Магот. Твоя механика посложнее квантовой, которую никто не понимает, хотя все пользуются. Я заметил одну закономерность: развитый народ презирает понятные вещи и старается ими не пользоваться, ему подавай непонятные феномены. Именно поэтому наибольшим количеством вещей пользуется глупейший народ, который не понимает вообще ничего. Количество вещей прямо пропорционально уровню глупости. Для измерения глупости больше никаких приборов не нужно. Я знаю о чём говорю, потому что исколесил мир ногами и ползком. Кстати, меньше всего я колесил по мирам на колёсах, потому что в путешествиях это самые никчемные предметы.

— По твоему, самый умный, всё познавший народ не пользуется никакими вещами? Ты льстишь моему народу, хитрый белобрысый брат. По твоему, мы только и делаем, что умнеем день ото дня, потому что оголяемся и нищаем почище матёрых нудистов.

— Как будто и так. Мудрейший человек совершенного племени пользуется только собой, как первой, последней и единственной непонятной вещью. Как только он познает последнюю вещь то откажется и от неё. И ему останется только одно — взять в пользование Вселенную. Или умереть; если это не то же самое… Магот, скажи-ка мне, как первобытный последнебытному, ты познал колесо?

— Мне колесо познавать ни к чему. Ты сам о них плохо отзываешься. Кроты говорят, кто раз нюхнул коронного дыма, тому никакие колёса не покатят; для него все колёса недостаточно круглые. Старейшины говорят, некогда жил великий народ, который считал квадратные колёса и треугольные более круглыми, чем круглые колёса. Этот народ вымер, потому что великое совершенство на Земле не задерживается, если только не деградирует — тогда этот опустившийся народец с Земли фиг выпрешь. Мой народ пришёл ногами туда, куда нужно, нам катиться некуда и незачем.

— А что ещё говорят кроты. Нет ли в их откровениях какой-нибудь плохо замаскированной глупости? Всё-таки кроты не академики. Я с ними знаком не понаслышке и не доверяю их мудрости.

— В таком случае, придётся поверить их глупости. А это в сто раз проще, чем поверить мудрости, тебе ли этого не знать?

Под занавес Магот познакомил меня с сокровенной концепцией. Занавес густого дыма надвигался с запада, от стойбища, где на ночь раскочегарили десяток крупных ноздрей. Слышался кашель, сморкались простуженные носы, разбавляя дым искрами. Магот говорил, постепенно погружаясь в таинственный багровый туман, отчего его слова звучали убедительно и веско.

Особенно веско он говорил о фырканье, о котором он знал больше, чем я знал о всех языках мира, а ведь я как-никак полиглот. Магот прозрачно намекал, что при глубоком знании фырканья необходимость в полиглотах отпадает.

Магот сказал, что глотнувший местного дыма человек незаметно для себя переходит на универсальное фырканье. Он забывает диалекты, расплодившиеся после вавилонского столпотворения, и не помнит о них, пока находится здесь, под покровом сокровенного дыма, который временно блокирует вавилонское наваждение. Фишка в том, что я, как и прочие дымоглоты, своеобразно воспринимаю фырканье. Вот он, Магот, в данную минуту гонит классическую околесицу, до неприличия тупую даже по меркам ежирука. Он фыркает похлеще иного крота, а я вместо дикарской тарабарщины слышу глубокую философскую мудрость, произносимую на таком английском, которым не владели лучшие филологи Альбиона. Думаю, своим расцветом английский язык обязан не трудам своих доморощенных интриганов и торгашей, — какие уж из них труженики? — и уж точно не махинациям борзописцев, измысливших коллективный псевдоним «Шекспир». Он невиданно возвысился благодаря здешним кротам, и поныне снующим под ногами ежирука. Последователи Джеймса Кука, навестившие этот край Ойкумены, нанюхались дыма и наслушались кротовьего фырканья, из которого язык британцев позаимствовал тысячи понятий. У кротов же мореплаватели выучились и произношению: разговаривая, подземные жители не считали нужным вынимать мокрые носки из пасти. Больше того, они презирали собеседников с пустыми ртами, не забитыми носками. Дело в том, что стиральные машины в ту эпоху не отличались производительностью, поэтому носки очищались продолжительным жеванием. Кроты уважали носки, но и поболтать любили, так что одно с другим пришлось совмещать. Мореходам было что перенять. Англичане, абсолютно незнакомые с традицией жевания носков, казались кротам совершеннейшими варварами, столь же пустоголовыми, сколь пусторотыми. Но восприимчивые ко всему хорошему белые пришельцы быстро усвоили манеры и дикцию, обусловленные мокрыми носками. Усвоили прочно, так что даже без носков манеры и дикция сохранились такие, как если бы во рту отстирывались носки Кинг-конга, которые сей большеногий примат носил натянутыми на ласты.

*****