Бесплатный фрагмент - Дом Софьи

1

Старая квартира, словно выпавшая из времени… Или не так — словно вобравшая в себя все прожитое время. Множество мелких вещиц, книг, картин осело здесь, словно планктон в пасти кашалота.

Всё на своем месте. Шкатулка с финифтью, фарфоровая статуэтка, пожелтевшая кружевная салфетка, сухостой в китайской вазе с узким горлом и прочая, прочая… Ни единого свободного места, а если появляется что-то новое — что-то поистине нужное, памятное, важное — всё прочее приходит в движение, освобождая место для новосёла.

Все соседи по дому помнят одно — в этой квартире всегда жила большая семья. И всегда этой семьей и этим домом правила бабушка…

За окнами — питерский двор-колодец. Окна — не стеклопакеты, на зиму их заклеивают, прокладывают рамы ватой и засушенными ветками рябины. В зале, в углу — печка, выложенная глазурованной плиткой. У этой печки любит читать или дремать в глубоком кресле бабушка Софья.

А еще бабушка Софья каждое утро варит кашу для всей семьи. Ровно столько, сколько себя помнит каждый обитатель квартиры, запах сладкой молочной гречневой каши — это первое, что ощущается после пробуждения. Даже если кому-то случается уезжать, ночевать в гостях, в отеле или летнем лагере, фантомное воспоминание о сладкой молочной гречневой каше все равно щекочет их ноздри в первые секунды после пробуждения.

Для бабушки Софьи каша была необходимым ритуалом. Когда она просыпалась, ее жизнь всплывала в памяти. Не вся — просто не успевала. Дома, улицы, реки, города, лица, голоса… Люди, которых она знала, ее любимые, ее дети, внуки, правнуки…

Потом Софья поднималась с кровати, медленно, по-старчески тяжело. И собирала свои воспоминания: кто сейчас живет в ее доме?

Дочь Дарья — ее второй ребенок, никогда не оставляла мать. Зять — Алексей. Профессор, историк. Хороший человек, но совсем обычный.

Внуки — Вика и Гриша…

Бабушка Софья всегда любила внуков. Но к юной Вике она относилась особенно. Вику она и звала своей наследницей и еще мечтала сделать из нее хозяйку.

Скоро должен был приехать младший сын Николенька. Михайло, старший, тоже обещал объявиться.

У бабушки Софьи теплело на душе. Дети всегда старались прибиться к ней поближе, когда наступала зима. Не то, чтобы они тосковали — просто помнили, что матери было тяжко в начале зимы. Каждый год, сколько бы лет не прошло…

А готовя кашу, Софья думала о каждом, для кого она когда-либо ее готовила, и ей становилось мирно и хорошо. Возможно, оттого и каша выходила доброй и сладкой.

***

Проснувшись и почуяв гречку, Алексей почувствовал, как пробуждающиеся нервы определили границу его собственного тела, отделив от кровати и от лежащей рядом жены. Окончательно пробудившись, он покрепче обнял жену. Вздохнул. Дарья вздохнула в ответ и прикопалась поближе.

Очередное мирное утро. Какая разница, сколько их еще? Кто может знать?..

Милосердно выждав минуту, зазвонил будильник.

Алексей не спешил — сегодня ждали лекции вечерников. А вот Дарья по семейной договоренности занималась младшим, Гришей, последний год перед ее возвращением к трудовой деятельности. Так что, поцеловав мужа, Дарья испарилась.

А Алексея ждал ноутбук — письма от коллег, студентов, незаконченная статья, почти законченная методичка к сессии. Все то, что требовало возни и внимания не меньше, чем ребенок.

Так что, накинув халат и нацепив на нос очки, Алексей извлек ноутбук из глубины секретера, с полки такой узкой и темной, что ее можно было принять за потайную. Ноутбук, как и вся техника в этом доме извлекались из мест хранения только по необходимости, а после убирались обратно. И речи быть не могло о просмотре телевизора за обедом.

Алексей вообще считал, что с тещей ему повезло — она относилась к нему как к сыну. Единственное, что вызывало в ней недовольство — так это его привычка часами пялиться в источающий мертвенный свет прямоугольник и шуршать по пластмассовым квадратикам клавиш. И как было ей объяснить, что это занятие эквивалентно многочасовому скрипению пером по бумаге?

Алексей надеялся улучить минуту-другую, чтобы проверить почту, пока все не собрались за традиционным завтраком. Но ему не дали и минуты. Впрочем он не возражал — к нему приплелась сонная еще Вика.

— Пап, привет, — вздохнула она и шлепнулась щекой о его макушку. С утра голову держала плохо — было ощущение, что так и заснула снова.

— Привет, — отозвался Алексей, продолжая колдовать над ноутбуком.

Дочка в последний год стала значительно больше времени проводить с ним. Дело было не в том, что Дарья вся была в заботах о младшем, и не в том, что у Вики начался какой-то особый подростковый кризис, когда отец особо важен. Все началось с особого, внутрисемейного кризиса и одного кошмарного сна. Тогда что-то словно щелкнуло в мозгу у Вики, она стала каждую возможную минуту проводить с отцом, даже прогуливала школу, чтобы посидеть у него на лекциях. А еще порассматривать артефакты на кафедре и попить чая в закутке среди старых пыльных фолиантов — всё это вместе с папой, разумеется.

Все на кафедре давно знали Вику, а те в университете, кто не знал лично, уже принимали за студентку.

— Ты сегодня к первой паре, пап?

— Вика!..

— Ммм?

— У тебя конец четверти, следующий год — выпускной.

— Я знаю. А вечером можно?

— Вечером можно. Представлю тебя новому сотруднику, чтоб знал, что за странный домовёнок у нас завелся.

— Он будет вместо Альберта Вольфовича?

Алексей вздохнул.

— Да.

Наконец, позвали к завтраку.

Кастрюля с кашей, пузатая, с узором голубых и красных цветов на эмалированном брюхе, стояла в центре стола на лоскутной подстилке. Пар стремительно курился через отверстие в крышке цвета слоновой кости.

Все сели на свои места за длинным овальным столом. Вернее сказать, «параболическим», поскольку разложен он был только наполовину, но и то — сидели довольно свободно.

Место бабушки Софьи, конечно, было во главе стола — Алексей, как всегда, передвинул ее кресло от угловой изразцовой печки.

Обитателям квартиры повезло жить на последнем этаже, под самым чердаком, и дымоход их печки был рабочим.

А стены комнат, окна которых выходили во двор, в том числе и гостиной, где проходили семейные завтраки и ужины, чуть кренились, будто желая сойти за мансарду.

В это утро печку даже затопили. Тепла она давала мало — просто для уюта.

Потрескивали мелкие дрова в печке, тепло и неярко светила люстра под вязаным абажуром, а за окном была утренняя зимняя питерская хмарь и нормальные люди только-только просыпались и зажигали свет в своих окошках.

Кашу раздавала Дарья — разливала по маленьким глубоким тарелкам. Первую подала матери и та приняла ее… дрожащими старческими руками.

Дарья с Алексеем переглянулись.

Зима. Когда зима входила в свой зенит, власть прошлого над Софьей становилась сильнее, словно слои времени истончались в этой точке. Именно в эти дни дети Софьи съезжались к матери, чтобы быть рядом с ней.

Когда каша была роздана, Алексей прочел короткую молитву и, наконец, приступили к трапезе.

После нескольких минут полного молчания, нарушаемого лишь тихим перестуком ложек, Софья вдруг замерла и произнесла:

— В субботу приедет Михаил с сыновьями…

Эта новость, по сути, новостью не была. Михаил минимум раз в год появлялся у них — у Софьи! — в доме. В конце концов, он ее старший сын, это правильно и нормально. Но каждый раз его приезд производил на домочадцев неизгладимое впечатление. К нему не столько готовились, сколько отходили от него.

Его сыновей Дарья называла просто «запасными головами Горыныча» — они лишь повторяли за отцом. Но Михаил…

— И Николенька обещал быть, — закончила Софья.

— Дядя Николя тоже решил быть морально избитым, заодно со всей семьей? — хмыкнула Вика в тарелку.

Растерянность бабушки Софьи мигом прошла, вновь вернулись стать и строгость.

— Я в который раз прошу проявить уважение. Михаил не просто твой старший родственник — он мужчина, прошедший сложный жизненный путь, который ты даже представить не в силах. Да, с твоей точки зрения он может быть и старомоден, но он мой сын, в конце концов, и пока ты живешь в моем доме, думай, что говоришь в отношении его.

— Хорошо, бабушка. Извини, — быстро повторила Вика заученную мантру.

Алексей был в общем-то согласен — надо начинать тренироваться следить за языком и действиями. Никому не было известно, что именно может вывести Михаила из себя. Хорошо хоть, что Николя приедет — будет работать громоотводом.

2

В университете было больше бумажной работы на кафедре, чем лекций. И конечно, уже в коридоре хвостом ходило небольшое стадо прогульщиков, проснувшихся к зимней сессии.

На кафедре, наконец, удалось увидеть воочию нового сотрудника. До этого Алексей с ним никак не пересекался.

Сергей Татаринов оказался довольно молодым человеком, чуть за тридцать. Он носил чуть старомодные очки в роговой оправе, чуть нервно, но радушно улыбался. В целом же невероятно соответствовал своей фамилии — немного смуглый, с восточным разрезом темных глаз и с чисто азиатскими черными и прямыми волосами.

Утром они с Алексеем только успели пожать друг другу руки и разойтись по лекциям.

На кафедру Алексей вернулся уже вечером. Перед последней лекцией он традиционно прихватил внизу Вику, которую чересчур бдительный вахтер отказывался пускать без сопровождения.

Вика послушно просидела лекцию на последнем ряду, больше наблюдая за снежинками за окном.

Потом вдвоем побрели на кафедру.

Университет затихал, даже во многих коридорах уже погасили свет, и линолеум и паркет мерцали будто покрытые водой в свете оставшихся кое-где дежурных ламп или света фонарей с улицы. Двери в пустующие темные аудитории были открыты и виднелись ряды сидений амфитеатров.

На кафедре оставалась только заведующая, Ирина Рудольфовна.

И Сергей Татаринов. Тот сидел в самой последней комнате из кафедральной анфилады и в свете настольной лампы производил археологический раскоп — раскоп кое-каких рабочих бумаг, оставшихся от его предшественника, Альберта Вольфовича.

— Сергей Иванович, — осторожно позвал Алексей.

Но тот продолжил листать толстую тетрадь, ставшую за свою деловую жизнь еще толще от закладок и вклеек.

Вика легонько ткнула отца локтем в бок и взглядом указала на табурет между окном и письменным столом. На табурете лежал открытый портфель из старой потрескавшейся кожи, из которого торчали вскрытая шоколадка и книга — «Франкенштейн, или современный Прометей» Мэри Шелли, в оригинале и с зеленым Борисом Карлоффом в стиле кубизма.

Вика беззвучно хихикнула и показала папе большой палец.

— Сергей Иванович! — снова окликнул коллегу Алексей.

Татаринов опомнился и оглянулся, радушно и вежливо и чуть нервно улыбаясь.

— Алексей Игоревич, прошу прощения! Задумался… Вам нужно тут поработать?

— Нет, благодарю вас. Это, кстати, не наша студентка, но бывает в университете почаще некоторых прочих. Моя дочь Виктория. Думает, не стать ли в самом деле нашей студенткой. Не пугайтесь ее. И ее не пугайте.

Сергей Татаринов подскочил со стула и поспешил пожать протянутую Викой руку.

— Это вы «Франкенштейна» читаете? — тут же спросила Вика.

Татаринов почему-то смутился. Хотя смущение было странной реакцией доктора наук на вопрос школьницы, Алексею почему-то захотелось дать дочке легкий подзатыльник.

— Да, читаю, — признался Татаринов.

— Ну круто же! Я сама обожаю. Вообще фантастику обожаю. Вы ведь знаете, что мать Мэри Шелли была феминисткой?

— Вика!..

— Что?

— Я думаю, это не та историческая информация, которая интересна Сергею Ивановичу.

— Мне на самом деле интересно всё, — пожал плечами Татаринов. — По сути всё, что окружает нас — это историческая информация. Любая мелочь может помочь ученым будущего… Вы не согласны со мной?

— Конечно, согласен, — сдался Алексей. Он и был согласен, и спорить не слишком хотел. Как от назойливой мухи он отмахнулся от навязчивой мысли, что очень уж общителен и внимателен этот новый знакомый и сотрудник. — Извините, Сергей Иванович, но нам с Викой, к сожалению, пора.

— Да, разумеется! Рад был познакомиться.

Татаринов вернулся за стол, Алексей стал собирать свои вещи. Вика сняла его пальто с вешалки и поднесла ему.

— А можешь меня тут в шкаф замуровать как экспонат? Пусть меня лучше изучают археологи будущего, чем препарируют завтра на семейном обеде…

— Не мели чепухи! — посоветовал Алексей.

Сергей Татаринов за кипой бумаг украдкой усмехнулся.

— Я — главное блюдо, — шепотом сообщила Вика в пространство.

— Ты самый перспективный юный член семьи. Конечно, ты — главное блюдо на семейном застолье. Смирись. Вот брат подрастет — ты тоже будешь ему устраивать разбор полетов и учить жизни. Давай, топай! До свидания! — сказал Алексей уже всем остающимся, и они с Викой ушли.

3

Вике досталось от бабушки за то, что она прогуляла вечер пятницы, посвященный уборке и готовке. Впрочем, даже будь она дома, была бы на подхвате у матери, ибо бабушка готовила для старшего сына и его домашних только сама. А мать не ругалась, поскольку понимала, в каком состоянии Вика обычно перед приездом старшего дяди.

На следующее утро, уже замотанная в юбку — принципиально поверх толстых колготок и шерстяных шортов в красную клетку — Вика, то и дело стягивая с уха платок, набирала дядю Николя по телефону. Она спрашивала, как долетел, как прошел паспортный контроль, когда будет… Она отчаянно надеялась, что любимый дядя, мало отличающийся от нее по манере держаться и по взглядам на жизнь, приедет пораньше. Но такси Николя застряло в пробке из-за ремонта дороги, и надежда обратилась в прах.

Вика за несколько приемов осушила половину бутылочки успокоительного. Алексей только раз принял двойную порцию. На него Михаил особо не бросался, похоже, вообще не считая за человека и за полноценного члена семьи, — Алексей больше переживал за дочь. После того как Софья сказала о своем «хорошем предчувствии» относительно внучки, Михаил взялся чаще бывать у них в гостях и воспитывать Вику при каждом удобном случае. Правда, его воспитание скорее напоминало дрессуру — ту, которую любят выкладывать в интернете как аргумент против эксплуатации животных.

Несколько раз Софья или Вика, обе с замирающим сердцем, подходили к окнам — проверить, не приехал ли Михаил со своими. Сигнала домофона ждать не приходилось, поскольку Михаил им не пользовался, как и многими другими современными вещами.

У себя в глуши Михаил передвигался пешком или на лошадях, в город с избранными из своего семейства приезжал на старом микроавтобусе. Он бы и в город приехал на колымаге, если бы его пропустила ДПС.

Наконец, в половине первого свинцово-серый микроавтобус свиньей въехал во двор.

Вика на редкость искренне перекрестилась. Софья, радостная, вышла в гостиную, поправляя на плечах тонкую шаль, заколотую старинной брошью.

И вот, в квартиру поднялась целая толпа — Михаил, двое его избранных сыновей, Григорий и Роман, сын одного из них — молодой внук Володя, и с ними две бабы, которые прислуживали по дороге и в доме, по хозяйству. Мужчины, переступив порог гостиной, тут же вдумчиво, театрально перекрестились на образа в углу. Женщины перекрестились, поклонились и поспешно проскользнули на кухню — по крайней мере, одна из них знала, где что находится. Их Михаил представит позже, если сочтет нужным.

Пока же Вика оставила «баб» на кухне и вышла сама, махнув рукой на всякую надежду.

Михаил как раз целовал руки Софье, приговаривая:

— Здравствуй, матушка.

Потом он расцеловал Дарью, пожал руку Алексею, погладил по голове маленького Гришу. Так подошла очередь Вики.

Без лишних предисловий, он потянул за заплетенную в косичку длинную прядь, выходящую из короткого каре под платком.

— Это у тебя что, девичья коса? Тебе разрешили постричься или сама такое удумала?

— Сама, — ответила Вика, прежде чем Алексей успел раскрыть рот.

— Вот если бы у меня в слободе какая девка такое отчудила, выпорол бы ее до костей.

— Знаю. Только вы не у себя в слободе, а в доме бабушки.

— Да, — твердо произнесла Софья. — И не смей, Виктория, дерзить старшему.

Михаил, видя благосклонность матери, лишь усмехнулся Вике.

— Ишь ты! На «вы» зовет. Видать, врагом считает. А где Николка?

— Застрял в пробке от аэропорта, — сообщила Дарья.

— Не мог загодя приехать. Будем ждать, матушка?

— Нет. Сейчас такая погода, можем долго прождать. Давайте садиться?

Сели за стол. Софья — во главе, Михаил как старший, как первенец, — по правую руку, а за ним — избранные из его семейства и даже бабы. По левую руку от матери села Дарья, а за ней — ее муж и дети. Место напротив Софьи осталось свободным для Николя.

И тот явился, едва оказались наполнены, но не подняты от стола первые стопки. Раздался звонок и Вика, подорвавшись со своего места как по тревоге, бросилась открывать.

— Дядя Николя! — отчаянно прошептала она и кинулась на шею щеголеватому светловолосому парню, стоящему на пороге.

Тот отпустил длинную ручку пластикового чемоданчика ручной клади. Чемоданчик качнулся и упал навзничь, крутя колесом.

— Что, уже началось? — вздохнул Николя.

— С первой секунды. Ненавижу его!

— Ну прекрати. Всего-то день-другой потерпеть. Он старший. Я столько лет его терпел.

— Не представляю как.

— Будет случай — расскажу. Ладно, Вики, пошли.

Николя оставил чемодан в прихожей, сбросил пальто и явился в гостиную, сияя улыбкой.

— Матушка!

Он склонился к Софье и та, со слезами, дрогнувшими в глазах, обняла его и горячо расцеловала.

— Николенька! Что же так долго? Я уже боялась, что ты не доберешься.

— Что ты, матушка! Сам не знал, что так получится. Если хочешь, я задержусь в Петербурге подольше.

— Задержись, золотой мой, задержись!

Николя улыбнулся и прошел на свободное место.

— Хорошо, когда нечего делать. Да? — заметил Михаил. Голос его звучал ледяно и грозно даже когда он был спокоен. По-другому говорить с кем-то, кроме матери, он не умел или просто не желал.

Николя только улыбнулся в ответ. Этот повеса порой работал, но все как-то играючи. Однако деньгами не сорил, так что и заработанного, и оставшегося в наследство от прошлого ему вполне хватало.

Налили стопку и для Николя, наконец, звонко чокнулись и выпили за встречу. Пошло шумное семейное застолье. Михаил рассказывал как ладно идут дела в его хозяйстве и все звал мать поехать к нему, жить на природе, как в старину. Софья кивала, что, мол, надо — засиделась в городской квартире, почти все старики-соседи уже умерли.

— Да, скоро, скоро поеду к тебе. Помню как у тебя хорошо, так спокойно. Давно я у тебя не была. Наверное, когда их вот нянчила.

Софья кивнула на Романа с Григорием. Те, улыбнувшись, почтительно склонили головы.

И Михаил еще расписывал, как все дивно и правильно у него в слободе. Когда дело дошло до того, как дурно все в остальном мире, сидящие по-другую сторону стола напряглись. То ли почувствовав это, то ли не желая сегодня слушать ничего дурного, Софья, улучив паузу в разговоре, спросила:

— Так откуда ты нынче, Николенька? Где тебя носило, голубок?

Михаил покосился на брата. Алексей был уверен, что дело не только в неодобрении, но и в самой банальной ревности. Михаил кичился тем, что он — первенец, а Николя был младшим, последышем, но к нему Софья испытывала нежность, которую старики обыкновенно испытывают к внукам.

Вздохнув и пригубив черносмородиновый морс, Николя стал отвечать:

— За море носило, маменька. В Америке был. В Южной — по джунглям лазал.

— Да что ты! И как в джунглях?

— Жара, мошкара, проводники-дураки.

— Зачем же ходил?

Николя улыбнулся, словно хотел вновь рассмеяться… но замер. Улыбка стаяла в невеселую усмешку. Он полез было в карман за сигаретами, но остановился.

— Не кури за столом, маленький, — тихо попросила Софья. — Что случилось?

— Ну допустим… искал источник вечной жизни.

— Зачем? — искренне изумилась Вика.

— Затем, что судьбу искушает. И хочет докопаться до того, что ему не по уму и не по зубам, — мрачно и сердито прогудел Михаил.

— Я хочу всего лишь чуть больше знать о своем существовании, — Николя не обратил внимания на тон старшего брата. — И потом, Вика, над чем ты смеешься? У тебя нет кандидатов на глоток воды из такого источника, а?

Вика потупила взор, стыдясь своего легкомыслия. И обидно стало за укор от любимого дяди Николя.

Алексей очень хотел погладить дочку по голове, но не решился — лишь сжал под столом ее руку.

И он хотел сказать, что вовсе не уверен, что хочет глоток воды из такого источника…

4

Семнадцать лет назад, еще будучи студентом и увидев новенькую молодую преподавательницу, Алексей понял — это его жена. Не то чтобы у него проснулось первобытное чувство собственности, просто понял — либо женится на этой исполненной речного спокойствия женщине с улыбающимися карими глазами и разметавшейся длинной косой, либо останется ворчливым старым сычом.

Вначале Дарья посмеялась над лохматым тощим очкариком, признавшимся ей в вечной любви, потом стала сердиться, когда он не унимался, предлагал себя чуть ли не в слуги. Алексей до сих пор гадал, в какой момент и чем именно он пробудил в ней ответное чувство… Не будь этого чувства, она бы не решилась пригласить его домой, познакомить с Софьей… Алексей тогда подумал, что Софья слишком стара, чтобы быть ее матерью — скорее он принял бы ее за бабушку Дарьи.

Этот визит означал подлинное начало отношений. Развивались они не спеша, старомодно.

Алексей не возражал. Он сам был старомоден.

Самой важной вехой в их отношениях с Дарьей стал, наверное, вечер, когда она дала ему на прочтение сказку. Рукописную книжечку восемнадцатого века: ряды изумительного каллиграфического почерка и несколько простых рисунков — русские домики, церковь, горящий город, лес…

«Моему Николеньке — эта страшная сказка, раз он так хочет знать…» — значилось в посвящении.

Алексей тогда решил, что ему дали ознакомиться с неким семейным раритетом. Он еще не мог представить, насколько оказался прав…

Странным образом сказка, изложенная в книге, в начале двадцать первого века показалась не страшной, разве что совершенно не предназначенной для детей. Нужно было, конечно, сделать скидку на то, что это была вовсе не сказка.

Начиналось просто — жила-была в тринадцатом веке в городе Рязани девочка, жила, росла, и выросла из нее красивая девушка. Была она невеста на выданье, и со дня на день ждали сватов.

А потом пришел Батый и сжег Рязань.

Девушка видела, как убили ее родителей, брата, сестер. Девушка видела, как горит дом, как полыхает церковь. Девушка побежала в лес…

Неглубоко в лесу стояло древнее капище, старики волхвы берегли живой исток. Там она надеялась найти убежище. Обычно женщинам и девкам на выданье запрещали туда ходить, но разве прогонят ее теперь! Почему она только решила, что капище уцелело и что волхвы живы?..

Старые волхвы были насажены на сучья деревьев вокруг, и кровь их уже застыла, заиндевела брусничным соком на снегу. На капище татарва хозяйничала, разбирала и делила то добро, что нашла — те подношения, что рязанцы носили волхвам и старым богам.

Все кругом вытоптали. Живой исток из земли не бил. Все грязью стало — не зимней, не осенней, извечной.

Не убежала бедная девушка, схватили ее татары… Мучили, ее терзали, глумились. Она красивая была, сразу убивать не хотели. Когда стемнело бросили ее на землю, в самую грязь, где раньше исток был.

Сами у костра сели товарищей своих темных ждать, есть сырое мясо убитых коней.

А девушка лежала, холодная земля под ней проседала, колыхалась, и девушка молилась, чтобы мать-земля поглотила ее обратно, только бы забрала отсюда. Стала ногтями землю царапать, отошел пласт — и вытекла вода. Мутная, грязная, последняя слеза истока жизни, что так берегли волхвы и никому, особенно бабам и девкам на выданье, испить не давали. Подхватила девушка грязную воду, пока та снова в землю не ушла, в свою ладонь и потихоньку выпила. И пить хотелось и думалось — раз нельзя девкам, то может в наказание эта вода жизнь ее заберет, покоя ей наконец подаст. А если нет — то будь, что будет.

Потом еще татары пришли, и они несчастной покоя не давали.

А потом ушли все, в Орду свою поскакали. Остались только мертвые волхвы на деревьях и полумертвая девушка. От чудесной воды тело ее быстро зажило, встала она и пошла прочь. Но не к городищу, что осталось от Рязани, а в лес. Тело-то зажило, а душа и ум — как не свои были.

Так бы и умерла она от холода, никуда не дойдя, не встреть ее уже в чаще старушка, что жила одна в лесу. Ее все считали ведьмой, хотя, в детстве, говорят, была крещеная. Приняла она девушку в своей избушке, стала выхаживать. Спасла.

Долго гостила у нее девушка — до осени. Потом ушла.

Жила при монастыре десять, наверное, лет. Тогда и поняла, что не старится. Как поняла, сбежала из монастыря, странствовала, пришла в тихую деревню. Сказала, что ее дом сожгли, всю родню убили. Обычное в то время дело… Вышла замуж за вдовца, стали жить. И родила она ему сына, которого назвали Михаилом, потом других детей — они умерли — и от этого мужа последнего сына — Романа.

Умер муж от лихорадки. Еще немного времени прошло, стали деревенские косо поглядывать: не девушка, а уже простая, хоть и красивая баба, не старилась. После смерти мужа собрала она детей, Михаила и Романа, и ушла. Романа еще в пеленках несла… Так и жили — то странствовали, то где-то приживались.

Были и другие дети, много детей, но большинство родилось, выросло и умерло как обычные люди.

Жили с матерью и не старились только Михаил и Роман. И сильные они были — как былинные богатыри. Особенно Михаил — потому что был первенцем. Третьей родилась и надолго с матерью и братьями осталась девочка Дарья…

Была и девочка Ирина, которая страдала от долгой жизни, считала ее проклятием и в семнадцатом столетии замуровалась в башне разоренного монастыря и уморила себя голодом.

Родилась и у Дарьи от первого ее мужа дочь Арина и прожила два века, но сама умерла родами. Тогда Дарья поклялась больше не выходить замуж и не рожать.

Умереть все они могли от того же, от чего и простые люди.

Нет, они не были совершенно бессмертными. Ничего совершенного в этом мире нет. И они старились. Старилась мать этого семейства, быстрее всех своих детей.

В восемнадцатом столетии, в свою осень, с уже проседью в волосах, она не хотела выходить ни за кого замуж. Однако за ней ухаживал молодой граф, пораженный, как он говорил, «некоей тайной в глазах этой женщины». Вскоре он ей наскучил, она прогнала его. Тогда же показалось ей, что вот и ее зима пришла. Но прежде ей судьба подарила последнего мальчика — светловолосого и голубоглазого. И назвала она его Николенькой.

Мать знала, что он — последний ее ребенок и боялась, что ему отмерен недолгий человеческий век. Но в тринадцать лет, как положено, ему приснился страшный сон — он увидел ту ночь, когда его мать выпила воды из растоптанного источника. Этот кошмар, ясный во всех своих деталях, видели в двенадцать-тринадцать лет все дети, которым суждено было жить долго…

***