Бесплатный фрагмент - Дом на пшеничном поле

Предисловие

Идея этой книги впервые возникла у меня в тот момент, когда я наткнулся на статью с названием что-то вроде «10 сложных вопросов к церкви». В ней один молодой (судя по фотографии) священнослужитель отвечал на те самые вопросы и, в большинстве случаев, ответы представляли собой ссылки на Священное Писание. И это было интересно, но уже тогда у меня закралось сомнение, что тем людям, которые задаются подобными вопросами будет достаточно отсылок к Библии. Ведь если тебе достаточно строк Священного Писания, то, по идее, и спрашивать то особенно нечего. По всей видимости, человек, которого мучают вопросы вроде «зачем нужно поклоняться святым», по какой-то причине не считает достаточным ссылку на псалом такой то и стих такой то. Возможно из-за ложных, но весьма распространенных слухов о том, что, мол, Библия переписывалась столько раз, что многое в ней искажено, не точно и так далее. Опустим, что для любого, кто знаком с тем, насколько трепетно относились к священным текстам их переписчики, подобная позиция просто смехотворна, но факт есть факт: для многих, повторюсь, Евангельских текстов не достаточно. И вот тогда я и написал то, что, я надеюсь, поможет найти этим людям ответы на те самые «сложные» вопросы: для чего Богу молитвы, зачем ходить в церковь, почему допускается гибель детей и так далее. Полный список тем содержится в путеводителе по главам. В моей книге я сознательно избегаю ссылок на Священное Писание и в большинстве случаев стараюсь опираться просто на логику человека, верующего в Бога. По сути это сборник притч, стилизованных под Библейский стиль изложения (за исключение вступления и финала), объединенных общим сюжетом о путешествии некоего Отшельника с подосланным к нему… назовем его шпионом. Искренне надеюсь, что мои скромные труды станут именно тем, чем они и задумывались — первой ступенькой на лестнице, ведущей в церковь, где уже священнослужители откроют для вас те сокровенные тайны, на которые моя книга вам только намекнет. Ну а для тех, кто хорошо знаком с Библией, будет интересно, надеюсь, распознать все те отсылки к людям и событиям, описанным в Священном Писании, которые я поместил в каждую свою притчу. Будьте благословенны, ищущие Бога Отца и Сына и Святого Духа.

КВСГ

Пролог

Я записывал все, что видел с лихорадочной скоростью, не обращая внимания ни на красоту букв ни на правильность написания, так как точно знал, что время мое уходит. Совсем скоро я забуду и того, с кем прошел весь свой путь и те слова, что я слышал от него и говорил сам, как и всех тех, кого мы встречали. Но пока время еще было. Не спрашивайте, как я узнал, что оно еще есть, я и сам не знаю, но в чем я был совершенно уверен, так это в том, что когда я закончу и закопаю эту рукопись в самом темном углу пещеры в той яме, что я, из-за отсутствия лопаты вырыл прямо руками, всё, кем я был и кем стал исчезнет будто утренний туман в лучах солнца. Но пока я еще помню и вот наша история.

Вам когда-нибудь снился такой сон, в котором вы оказывались в совершенно незнакомом месте, но абсолютно точно знали, где вы находитесь? Кругом чужие дома и улицы и лица и вообще все, но вы знаете, как называется вот это заведение, а вон того человека зовут так-то, а дома сложены из чего-то под названием «кирпичи». В тот вечер, когда началось мое путешествие, я ощущал себя именно так. Я шел по удивительно ярко освещенным улицам и вокруг меня были дома, уходящие так высоко, что неба было не видно. Но я не удивлялся тому, что вижу. Сон ведь тем и отличается от яви, что в нем возможно даже то, на что, казалось бы, никакой фантазии не хватит. И все было бы хорошо и естественно, если бы не одно обстоятельство: я был абсолютно уверен в том, что не сплю. Проходя мимо людей, что сидели за необычными столами я узнавал пиджаки и брюки, а то, куда я пришел, называлось словом «ресторан». Кроме того, мне было совершенно точно известно, за каким столиком сидит тот, к кому я пришел. Он помахал мне рукой и показал на стул напротив себя.

— Где мы? — спросил я, опускаясь на мягкое сидение. Лицо его было в тени, поскольку необычный светильник, горевший на столе между нами без дыма и копоти освещал его лишь до подбородка. Назывался светильник «лампой», к слову. — И почему я словно бы во сне, хотя и не сплю?

— Оглядитесь вокруг, — сказал мой собеседник тихим и слегка пришепетывающим голосом. — Здесь едят и пьют без меры, ну а мысли людей, такие же сытые и хмельные. Здесь практически храм вышедшего из моря, а все те, что пришли сюда — его паства.

— Не могут здесь все быть такими, — возразил я, беря в руки дивно мягкий и белый хлеб и кладя кусочек в рот.

Как и в любом храме. А что до вашего второго вопроса: вы видите то, чего нет в вашем мире, вот почему вам кажется, что вы во сне, хотя и не спите. Но не забивайте себе голову этим… пока… Позвольте теперь я спрошу: почему вы здесь?

— Я даже не знаю, где я. Мне известно, как называется это место, но ведь это не одно и то же, — пожал я плечами. — Как же мне ответить на ваш вопрос?

— Интересно, — сказал мой собеседник задумчиво и я даже сквозь тьму, в которой пребывала верхняя часть его лица, почувствовал его пронзительный взгляд. — Что ж… раз уж сюда пришли именно вы, то давайте тогда так.

Он вытащил из кармана большую монету и положил ее на стол.

— В большинстве случаев, когда к нам приходят не зная причины, именно это ею и является.

— И что мне с ней делать? — поинтересовался я, разглядывая монету. — Что в ней ценного?

— Это плата за вход и выход одновременно… По большей части символический. Бросьте ее в стакан с водой и выпейте.

— Замысловатый способ отравить меня.

— Перестаньте, дорогой мой, — смотрящий из темноты засмеялся и отхлебнул из странного длинного и узкого стакана. — Думается мне, что деньги — это ваша единственная подлинная страсть и я этому аплодирую. Доверяйте деньгам, они основа этого мира. Когда все отвернутся и все подведут и бросят, они поддержат и помогут.

— Значит вот это еще и плата? — сказал я, протянул руку и взял монету. Она была тяжела и холодна наощупь. — И за что же?

— Нам нужно, чтобы вы нашли одного человека и пробыли с ним какое-то время.

— Кто он и…

— Не применяйте к таким как он, — перебил меня незнакомец, — понятия «кто», «где» или даже «когда», это бессмысленно.

— И как же мне, в таком случае, найти его?

— Скажем так, он излучает свет, что весьма тревожит нас и мы отправим вас на него, а дальше уж вы сами.

— И зачем вам человек со стороны?

— Нам запрещено гасить светильники такого рода, законы сотворенного мира соблюдают все, но у вас подобных ограничений нет. Вижу, мои слова вас не удивляют?

— Меня не впечатляют слова. Я их слишком много слышал и от слишком многих.

— Запомните вот что, — сказал мой собеседник, — Туда, куда вы отправитесь… скажем так, само то место меняет человека настолько, что когда вам придет в голову рассказать или записать, что с вами там происходило, у вас это не получится сделать в обычной манере. Вы изменитесь полностью и навсегда, как и ваша речь и способ ее записи. Свет, на который вы полетите, если он тот, каким нам показался, испепеляет и снова собирает из пепла, и результат, так сказать, сборки, совсем не похож на первоначальный образец.

— Похоже на сказку.

— Возможно. Найдите его, поговорите и если он тот, о котором стоит беспокоится, то он обязательно позовет вас за собой. Идите за ним, смотрите и слушайте.

— И что дальше? — небрежно спросил я. — Может потребоваться погасить, как вы говорите, светильник?

Сидевший напротив ничего не ответил и лишь оскалился, словно волк перед добычей. Когда я понял, что так он улыбается, вот тут мне стало совсем уж не по себе.

— И зачем мне вообще браться за такое дело? — стараясь ничем не выдать своего испуга спросил я. — За одну монету?

— Будет больше, — мой собеседник хихикнул. — Видите, в том, что вы сюда пришли нет никакой ошибки, вы правильный человек для такого дела, ведь вопрос лишь в цене.

Я мог бы и поспорить с тем, кто был так уверен в себе, хоть бы и из чистого упрямства, но в этом не было никакого смысла. По неведомой причине я точно знал, что притворятся сейчас уж точно не стоит. Поэтому я лишь пожал плечами и сказал:

— Это верно. Я готов.

После чего, не теряя больше времени на болтовню, взял в руки стакан с водой, бросил туда монету и смело выпил, почти уверенный, что сейчас проснусь. И тут же земля ушла у меня из под ног и я рухнул куда-то вниз в невообразимую глубину без звука и света и последним, что я услышал, был голос незнакомца, странно похожий на…

— Приятного путешествия..

Начало

И когда завершилось падение мое, не разбился я, а встал на ноги и осмотрелся вокруг. И вот дверь передо мною из дубовых досок и открылась она в тот же момент, как посмотрел я на нее и прошел я в туман, что клубился за дверью и увидел лес густой и мрачный. Шагнул я под сень деревьев, что были мне незнакомы и зашагал вперед и шел долго, пока не понял, что заблудился. Вокруг была лишь густая тень, порожденная вековыми древами и не было дороги и не у кого было спросить, хоть бы и у зверя неразумного, куда мне идти. И тут охватил меня ужас столь сильный, что бросился я бежать, петляя меж стволов старых, словно спугнутый заяц. Как долго бежал я не знаю, но обессилел я и сел у корней и спрятал голову меж колен, думая, что останусь тут во веки веков. Кругом была тьма кромешная, ведь незаметно подступила ночь и окутала мир лесной и меня в нем. И тогда подошел ко мне некто, кого я не видел и услышал я голос его, мне незнакомый, что сказал: «Безумец. Зачем ты бегал в поисках выхода, вместо того, чтобы искать тропу? Разве бег без дороги куда-нибудь приведет?» Я подумал, что его слова мудры и поднялся и тьма вдруг рассеялась и нашел я тропу и пошел по ней, радуясь. Но она оказалась старой и бесполезной и привела меня туда, где давно уже никто не жил. Здесь были дома порушенные и очаги, что не знали живого огня будто бы много лет и даже вороны не каркали тут. Я снова отчаялся и голову опустил и руку к сердцу прижал, чтобы не выскочило оно из груди, но вскоре опять услышал знакомый уже голос: «Безумец, зачем ты ищешь простую тропу? Что толку тебе в ней? Ищи же тропу правильную, ведь любая другая ничем от бездорожья не отличается, поскольку также не приведет тебя куда нужно тебе.» И эти слова тоже показались мне мудрыми и снова пошел я и нашел множество троп, что вели неведомо куда, пронзали кустарник и переплетались между собою и все эти тропы казались мне правильными, но нельзя было узнать таковы они или нет. И вновь я потерял надежду, а голос, который я слушал и слышал, смешался вдруг с новым голосом, что шептал мне нечто неразличимое. И мудрость голоса, который слышал я ясно, вдруг превратилась в глупость, да еще и полную насмешки. Страх наполнил чашу души моей и перелился через край, смывая ложь и оставляя истину. Понял я в тот момент, что слушать надо было не того, кто говорил со мной громко, а того, кто шептал внутри меня, поскольку истина не нуждается в крике. Смотреть надо было не под ноги, а вверх, поскольку путь начинается с цели. И я пал на колени, и поднял голову. Там в глубине темного неба, сквозь вековечные кроны ярким светом сияла летящая по небу звезда. И пошел я за ней и шел быстро и не боялся отстать и вышел наконец из тьмы и из лесной чащи. Передо мной было поле спелой пшеницы и в глубине его светился окнами дом простой и опрятный. Я устремился на свет окон тех, словно путник замерзший к теплу костра, и не чуял ног под собой и бег мой был легок, и хоть и бежал я долго, но не устал. И там, на поле пшеничном, нашел я человека и дом рядом с ним, что и сам, вместе с окнами, светился под звездами светом каким-то странным и неземным. Хоть и не было ничего в постройке той страшного: дерево, да солома на крыше вот и все, но вздрогнул я и сжалось сердце мое словно ледяной рукою стиснутое, ведь узнал я дом этот. Человек же, что был рядом с домом, получил от меня имя Отшельник и осматривал он колос пшеничный и не обратил на меня никакого внимания, как показалось мне. Был он юн совсем и не было в нем ничего от взрослого и ничего, что позволяло бы обращаться к нему как к юнцу.

— Зачем ты здесь? — спросил он меня и голос его любопытства лишен был совсем и понял я, что это правильно и хорошо, ведь не сделал я еще ничего, чтобы вызвать его интерес.

— Неправда, — возразил Отшельник, перебирая колосья, и понял я, что фразу свою последнюю я не подумал, а произнес. — Ты пришел ко мне и я уже интересен ты этим, ведь никто не приходит в дом мой случайно. — Ты принял дружелюбие мое за равнодушие и я не сужу тебя, ведь там, вдали от поля пшеничного только так и может думать человек, что не поднимал головы и не видел звезды, что путь ко мне указывает.

— Может ты знаешь и то, зачем я здесь? — спросил я, стараясь говорить как можно дружелюбнее, так как единственное это, что можно подарить человеку, ни в чем не нуждающемуся. А Отшельник был из таких и не было в том сомнения.

— Пойдем поедим для начала, — мягко сказал Отшельник, последний раз проводя пальцами по спелому колоску.

И он отвел меня в дом и посадил за стол, чистый и сладко пахнущий свежим деревом и налил мне молока и хлеба толстый ломоть намазал медом. Мы ели в молчании и смотрели в окно на месяц нарождающийся и безмолвие наше было уютным, как у старых друзей.

— Ты совсем здесь один? — спросил я его.

— Когда Бог позвал меня, а я Его, то с тех пор как же одному мне быть? И ты теперь здесь и Он между нами и вот здесь сейчас трое нас.

— Думается мне, — сказал я, словно зная, что именно эти слова и должны были быть сказаны во время то, — знаешь ты и кто я и куда мне идти.

— Ну что же, вот давай и узнаем, прав ли ты, — сказал Отшельник, смахивая крошки со стола в ладонь, а с ладони в корзину, что стояла под столом, — Если насытился ты, то пора идти нам.

— Куда ты меня поведешь?

— Вперед, — засмеялся Отшельник. — Встречаю я тех, кто приходит на свет и показываю им дорогу, что начинается от них самих и сам иду с ними.

— И как же ступить на дорогу то ту? — поинтересовался я, стараясь говорить то, что как мне казалось, он хочет услышать. Тогда не задумывался я, с чего бы это мне угождать простому трудяге, который и помыслить не может, кто пришел в дом к нему, что бы ни говорил он.

— Легче легкого это, — добродушно сказал Отшельник. — Подойди к двери дома, открой ее и ступай.

Я так и сделал. За дверью уже был светлый день и поразился я тому, как долго болтал с незнакомцем. Я и с друзьями, пока они были у меня, не разговаривал дольше, чем того требовал долг приятельский. И искренности в беседах этих было так же мало, как тяжести в руке Отшельника, когда подошел он ко мне и положил руку на плечо мое.

— Если уж дверь открыл и путь увидал, то иди же и не оглядывайся, ведь если оглянешься, то не захочешь уходить даже оттуда, откуда уйти нужно и тогда дороги уже не будет для тебя, а лишь только страх и сомнения вечные, что воду живую в кусок льда превращают.

Глава первая

Когда вышел я из дверей, что рука моя открыла, увидел я комнату огромную с гладкими стенами, что светились, и потому подумал я, что в день вышел из ночи. В стенах тех и на них не было ничего, кроме множества дверей размером и формою разных. Были те двери закрыты и не было скважин замочных в них. Неподалеку от нас были люди и много их стояло, поделенных поровну. Смотрели они друг на друга и громко говорили на языке, что не знал я, но чувствовал злость от слов исходящую, словно дым смрадный от костра. Отшельник, подойдя ко мне, руку протянул и указал на людей тех.

— Взгляни на них и скажи мне, что думаешь.

И пошел я вперед и остановился рядом с людьми и слушал и смотрел на них молча и не двигаясь. Были среди людей поделенных и мужчины, но было их мало, а много там стояло и кричало друг на друга и девиц и женщин. Стояли они и руками махали и перебрасывались словами все такими же злыми и на языке, что по-прежнему не понимал я.

— Не можешь разобрать ты их слов потому, — сказал Отшельник, — что ни один из них не уверен в том, что кричит, а недвижны они и лишь руками машут, не сходя с места, поскольку подобны деревьям, что не выросли сами, а были посажены теми, кто знал, что воспользуется плодами их. Скажи же мне, на чью сторону ты встанешь? Чьи слова и чей крик повторить сможешь словно эхо?

— Как же мне выбрать сторону, — спросил я удивленно, — если не понятно, за что те, кто слева и те, кто справа? О чем крики их мне неведомо и как же мне поддержать то, что не знаю?

— Мудры слова твои, а ведь многим они ни говорить ни кричать не мешают, — сказал Отшельник и улыбнулся. — Ну а узнать, о чем спорят люди эти между собой, можно так же, как и о чем другом. Спросить того, кто знает.

— За что те, кто с той стороны? — спросил я тогда и показал рукой, ведь кто из нас знающий уже и тогда не было сомнений у меня.

— Они не за что, а против, как и всегда у кричащих, — мягко сказал Отшельник, — Но думают они, что крики их за то, чтобы женщинам разрешено было вытравливать плод, а против них те, кто считает это детоубийством. И вот снова спрошу тебя, раз уж теперь ты знаешь о чем спор их: куда бы ты встал?

— Ты спрашиваешь меня, — поразился я сразу же, — можно ли вытравливать плод или нет? Не говоря уж о том, что странно спрашивать такое сразу же после знакомства и у мужчины, не думаешь ли ты, что и путешествие начинать с такого не следует?

— Почему думаешь ты, что мужчина не может сказать слово свое о том, что жизни возможной или невозможной касается? Кто право имеет отнять свободу говорить о жизни и смерти у тех, кто рождается и умирает? — сказал Отшельник, печами пожимая. — И путешествие свое с кем бы то ни было именно с этого начать и следует. Убить или пощадить дитя, и что считать убийством его, а что нет? Когда спросишь ты и услышишь или даже если не услышишь ответ, узнаешь ты, тем самым, о человеке так много, что большего для первого шага на пути совместном мало что сказать сможет. А вдруг случится и так, что доведется кому узнать как-то о путешествии нашем с тобой, а значит пройти по одной с нами дороге? Давай же будем уважать его и желание его идти или не идти с нами и скажем правду ему о том, кто мы. Может и не захочет он дальше знать, что случилось с тобой и со мной на пути нашем?

— Но если не знаю я, что сказать? Если слов нет у меня и знаний достаточных? — наморщил я лоб и потер его. — Слышал я как-то от людей ученых, что вытравить плод не считают они убийством, ведь нет разума в том, кто зачат лишь только и души в нем нет… а они ведь люди умные и умные весьма.

— А что ж говорят о том люди мудрые? — поинтересовался Отшельник, окидывая взглядом добрым лица злые, что были недалеко.

— И кто же они, мудрецы эти? — пожал теперь уже я плечами. — Да и как отличить мудрого от ученого?

— Надо просто узнать, что он думает, когда стоит в одиночестве перед отражением своим и смотрит в глаза себе, — сказал Отшельник. — Ученый повторит мысли чужие, а мудрый свои.

— Не провидец я и не ведаю, что в мыслях людских и не знаю способа прознать это, — хмыкнул я. — Как же ж сделать то, о чем говоришь ты мне?

— Никак невозможно это, — Отшельник засмеялся. — А потому все, что можно, это найти отражение свое и встать перед ним и посмотреть в глаза ему и спросить.

— Смотрю я и не вижу ответа, поскольку не мудр и не учен, что же делать мне? — заупрямился я, ведь не хотелось мне отвечать.

— Снова спросить, как уже сделал ты, но раз уж не знаешь, кто мудр, а кто учен, то придется довериться.

— Ну тогда снова спрошу я у тебя, ведь все равно больше не у кого, — быстро сказал я на то.

— Хитер как змей, — не одобряя и не порицая сказал Отшельник. — Ладно. Если считаешь ты, что избавление от плода убийством не является, то твой это выбор и ответ тебе же держать сначала перед совестью твоею, а потом и перед Тем, кто голос совести дал. Но меня ты спросил, а потому вот и ответ мой тебе.

Он поднял руку и сгустилась тьма, подобная той, что в лесу пугала меня, но рассеялась она в тот же миг и вот стол передо мной и множество тарелок на нем с едою всякою.

— Возьми это, — сказал Отшельник и протянул мне пузырек с жидкостью прозрачной, словно вода родниковая. — Влей в любую тарелку, на которую взгляд твой упадет, но знай, прежде чем вольешь, что будут есть из посуды этой вскоре.

— И что же в пузырьке этом? — спросил я и не пошевелился и не взял того, что предложил он мне.

— Может в ней яд, что отравит, — пожал плечами Отшельник. — А может и вода простая. Может и так случится, что и сам я не знаю, да и не важно это. Ведь если и скажу я тебе либо одно либо другое, как узнаешь, правду ли я сказал? Мудр я, учен или вовсе безумен? Почему бы и не влить то, что в пузырьке этом, может и не умрет от того никто? Смотри на меня: думаешь ли, что способен я на убийство?

— Не стану я делать того, что возможно погубит жизнь. Даже если и доверюсь тебе, мое то решение будет и мне ответ держать — ты сказал, — тихо произнес я и исчез пузырек из руки Отшельника и улыбнулся он мне и поманил за собой отходя от стола.

И потом мы стояли с ним и смотрели, как к столу с шумом и криками подбежала толпа детей и начали есть и смеяться, а из глаз моих полились слезы.

— Не стоит оплакивать выбор правильный, не тот это повод, чтоб слезы лить, — сказал Отшельник. — Пойдем и закончим то, зачем пришли мы сюда.

И снова перед нами две толпы были и люди все так же кричали и руками махали без остановки. Подошел Отшельник к девушке молодой, что стояла в толпе одной отвернувшись от всех, кто вокруг стоял и вложил ей в руку колос пшеничный, неведомо как оказавшийся у него на ладони. И увидел я лицо девушки той и задрожал весь и потом холодным покрылся.

— Пойдем отсюда, — сказал Отшельник и снова окутал все вокруг туман теплый, но беспросветный. — Нет здесь больше никого и не будет уже еще долго, ведь пойдем мы с тобою от конца к началу и не вернемся назад. Подойди к двери любой, что в стенах этих бесцветных, теперь любая из них для тебя откроется.

И рассмеялся туман и вот снова стены и двери вокруг нас и подошли мы к тому входу или выходу, что выбрал я, и открылся он перед нами.

— Кто была девушка та, что колос твой первый получила? — спросил я Отшельника, прежде чем уйти нам из места того.

— Зачем спрашиваешь меня, если знаешь ты это? — тихо сказал мне Отшельник и был прав он и потому думал я, что спрошу его еще раз перед концом, каким бы он ни был для нас и он мне ответит или заставлю я его.

И сунул украдкой я руку под одежду свою и сжала рука моя кинжал, что за пояс засунут мной был, и пошел в дверь, что открыл, и Отшельник пошел за мной.

Глава вторая

И когда прошел я через двери, то увидел город вокруг меня холодный и в снег укутанный. Дворцы и храмы с куполами из чистого золота увидел я в городе том, а дома там были из красного и белого камня. Красивы они были и долго ходили мы со спутником моим и смотрели на дела рук человеческих. Шли мы с Отшельником по улице и старались выбирать место, куда поставить ноги свои и не поскользнуться и не упасть. Сколько шли мы, о том не скажу, потому как во все время путешествия нашего не ведомо мне было, как время идет и идет ли оно или вовсе остановилось, а мы замерли в нем, хоть и идем куда-то. Но пришли мы в конце-концов на площадь большую и круглую, словно поляна лесная, хоть и не было на ней ни трав, ни деревьев, ни цветов, а лишь камень, словно из серой пыли созданный. И вот храм перед нами посреди камней, величественный и звон колокольный окутывает нас словно туман, медью звучащий и благостный. Вокруг ходило людей великое множество, но никому не было до нас дела до тех пор, пока Отшельник не увидал мужчину, стоявшего возле храма в том же молчании, что и мы. Одет он был в тулуп и шапку меховую и руки его были в рукавицах толстых и теплых.

— Вот тот, ради кого пришли мы сюда, — сказал Отшельник и подошел к человеку тому и прикоснулся к рукаву его. И в то же мгновение замерла толпа вокруг и повернулась и посмотрела на нас. И показалось мне в то мгновение, будто стоим мы на возвышении и смотрят на нас и ждут от нас важного или смешного и все, кто вокруг желают лишь того, что услышат они.

— Что нужно тебе, незнакомец? — спросил мужчина, к которому прикоснулся Отшельник. — Не видишь, что стою и молчу и думаю я о своем?

— Как знать, не об одном ли и том же мысли наши с тобою, — не спрашивая сказал Отшельник и показал мужчине ладонь свою и колос спелый пшеничный на ней.

— И что же это ты предлагаешь мне, человек, которого я не знаю? — спросил мужчина и отступил на шаг. — К чему мне колос, если нет у меня земли в которую посадить его или смолоть мне в муку зерна и накормить мышь, на что и хватит колоска одного?

— Стоишь ты возле храма и не заходишь в него, — покачал головой Отшельник, — и потому нет земли у тебя и лишь мелкие грызуны первыми приходят в мысли твои, но пришел ты сюда и смотришь и слушаешь и думаешь потому, что второй мыслью твоей было накормить кого-то, хотя бы и мышь, под полом живущую. В этом и схожи мы с тобой и потому стою я и предлагаю тебе дар мой. Пока он в руке моей, нет от него проку, но если примешь то, что предлагаю, даст он урожай, даже если упадет на почву, что негодной кажется.

— Я стою здесь и не вхожу внутрь, потому, что не понимаю зачем мне входить, — мужчина пожал плечами и отвернулся и не смотрел больше на нас и говорил словно бы сам с собою. — Я знаю, что Бог вездесущ и говорю с ним в молитве проснувшись и отходя ко сну. Разве не слышит он меня, разве не приходит ко мне, когда молю я его? Зачем же мне идти куда-то и говорить то же, что и всегда? И потом, священник, что служит там, говорит с прихожанами на языке странном, что в древности использовали предки наши, многое из слов его я не понимаю и что проку от проповеди, которая не ясности добавляет, но лишь темнотой окутывает разум мой?

— Зачем в храм идти, спросил ты меня и вот что скажу тебе на это: выстроил дом я однажды, — сказал ему тогда Отшельник и голос его также звучал словно бы ни для кого и для всех и толпа вдруг сделала шаг к нам, будто по команде неслышной, — украсил его и еду приготовил и позвал друзей, чтобы разделить с ними новую жизнь, что началась в доме новом. Но не пришли они, а позвали меня к себе и я пошел и пришел и говорил и смеялся с ними и ел и пил, ведь как обижаться мне на друзей моих, что не пришли ко мне, когда я приглашал их, ведь я люблю их.

— Ты хороший человек и правильно сделал, — мужчина повернулся и посмотрел на Отшельника, а тот улыбнулся и кивнул одобрительно.

— Спасибо за слово доброе, что нашел ты для меня. Скажи же мне, теперь, а что о друзьях моих думаешь?

Мужчина смотрел на него не мигая и продолжал молчать и не шевелиться, пока Отшельник не заговорил снова:

— А что до проповеди, в которой слов ты не понимаешь, слова это языка, на котором предки твои разговаривали, как сказал ты, что ж, это голоса тех, кто умер, чтобы ты жил, это наследие твое и в нем красота и поэзия и тайна и сокровище, как же не хочешь ты узнать все об этом? Неужели нет в тебе желания сыграть на струнах сердца своего песни, что хотели бы спеть те, кто вложил в них душу свою, но не могут, потому, что их уже нет? Не идешь ты туда и не спрашиваешь и не требуешь, чтобы объяснили тебе слова, что ты не понимаешь. Иди и стучи и вопрошай и требуй толкования слов этих, узнай, что означают они и пойми и прозрей и стань слышащим и видящим и не будь более слепым и глухим во веки веков. Может боишься, что прогонят тебя? Так это в заслугу тебе пойдет, если отправишься затем к другому, кто знает, и еще и еще и найдешь, наконец, что искал, поскольку сокровище не найдет только тот, кто не ищет. Ведь и птенец неразумный тянется к пище, что для него разжевывают, что же вера твоя даже с ним не сравнится?

Мужчина, с которым говорил Отшельник, все так же не шевелился и не говорил и не смотрел на нас больше, обратив голову к храму, а мы удалялись от него, и люди вокруг расступались при приближении нашем и походили мы на лодку, что плывет среди камышей.

Отшельник же, подошел к стене из кирпичей красных и прикоснулся к ней и засветились стыки кладки домовой и вот снова дверь перед нами и звуки мира безлюдного, голосами птиц поющего, ветром ревущего и не такого холодного.

— Ты так и не дал ему колоска? — спросил я за мгновение до того, как ушли мы из места первого, что было холодным в другое, что было немного теплее.

— Не дал. Беда его в том, что думает он будто в храм его на аркане тянут, а его же ведь просто зовут, — сказал мне Отшельник. — Говорил я с ним и слушал его и понял, что не готов он был взять колос мой сегодня и не знаю будет ли готов завтра. Да и нельзя таким как муж этот протягивать то, что не он нашел. Вот когда душа его позовет и он пойдет и найдет и постигнет, вот тогда и будет рука моя снова к нему протянута. Пойти и найти поле пшеничное он сам должен, только тогда и ценить станет зерна эти. А дом мой рядом стоит и я жду его и еще подожду какое-то время.

И была в его голосе великая надежда и великая печаль, что всколыхнули в душе моей чувства, что толкают нас на великие дела, злые или правильные. И стиснул я снова верный кинжал свой, что держал возле тела и понял я тогда, что не могу сейчас же отнять жизнь Отшельника, хоть и жажду этого. И еще я понял, что готов также и свою жизнь отдать за него, неведомо почему, и знаю, что будут бороться во мне два желания эти до конца времени, что дано мне будет провести с ним. Он же прошел через двери открывшиеся впереди меня и я шел за ним.

Глава третья

За дверью открывшейся была дорога широкая и пришлось долго идти нам по ней. Шли мы через поля и реки пересекали и тяжело было ногам моим и думы тяжкие одолевали меня. Отшельник же ступал легко, как и всегда и словно и не замечал ни холма очередного, что преодолевать нам приходилось, ни ручьев студеных, что терзали суставы ног моих. Дождь, что лил нам на головы, его и вовсе не тревожил, а ветер, что иногда заставлял меня остановиться и ждать на месте недвижно, трепал его волосы, но не мог замедлить шага его. Много раз хотелось пожаловаться мне на усталость, но гордыня не позволяла, глядя на легкость шага Отшельника, и потому шли мы без остановок, пока не пришли. Лишь только солнце начало окрашивать край неба закатными красками, вошли мы в город маленький и нашли площадь его центральную, на которой люди покупали и продавали и молились храму у стен его и в нем самом. И подошла к нам женщина одна, не молодая и не старая и предложила еды и питья, увидев, что устали мы и не знаем, где остановиться. И сели мы с нею под деревом и налила она нам молока и хлеба дала и сыра соленого. Начал я есть и не замечал более ничего вокруг и радовался счастью простому и бесхитростному, что нашло меня.

— Заметил я, что не молишься ты перед трапезой, — сказал Отшельник, хлеб переламывая. — Нет в тебе желания пищу благословить? Не хочешь Господа поблагодарить за нее, как закон велит, или попросту не хочешь ты с Богом разговаривать по причине какой?

— Господь мой знает, чего я хочу и что потребно мне. И знает Он, что благодарна я ему, — со смирением, что было лишь в голосе, сказала женщина, молока нам подливая. — К чему же обращаться к нему, да еще и каждый день, если сказано, что знает Он просьбу мою еще до обращения моего?

— Если думать так, то и вовсе молиться не за чем и разговор наш сейчас ни о чем. Но скажу тебе вот что: когда царь мимо войска идет, — сказал на то Отшельник, — солдаты ему салютуют не потому, что салют тот потребен командующему, а чтобы знал он, на кого в битве рассчитывать можно. И дрова в костер подкидывают не потому, что огонь жертву требует, а просто, чтобы во тьме не оказаться и не замерзнуть. И как думаешь ты, рыба, что в водоеме плавает, коли могла бы, то не подливала бы воды в жилище свое? Но я вижу, что знаешь ты все это, раз путников незнакомых, но уставших, приютила и кормишь и поишь их, так в чем настоящая причина твоя?

И побледнела женщина та и поставила кувшин на пол и села рядом, лицо спрятав.

— На костер веры и молитвы, о котором говоришь ты, и что зажгла я еще во дни юности моей, — едва слышно сказала она, спустя время, — бесы летят и пугают и искушают меня и вредят всячески. Жила я в страхе и чем жарче я молилась, тем яростнее искушали меня и боялась я другим уже страхом, вовсе смертельным. Не лучше ли костру тому и не гореть так ярко, чтобы не приманивать силу нечистую? Вдруг да не одолею я тех, кто сильнее меня?

— Разве не слышишь ты, что трубы трубят? — резко спросил Отшельник, на ноги вскочив. — Разве не видишь, что знамена реют? Богу войну объявили и раз уж встала на его сторону, то бери щит, чтобы защищаться и меч, чтобы разить. Раз враг рода человеческого летит, чтобы костер твой погасить, значит гореть он обязательно должен, ведь если во тьме ты, то и врагу больше делать нечего, победил он. Бросай дрова в костер свой, ведь огонь тот сигнальный, чтобы видели братья и сестры твои, что не одни они. Подливай воды в колодец свой, чтобы не умереть от жажды и не сгореть в огне, когда время мира сего к концу придет, а где источник воды той ты знаешь и путь знаешь.

— Страшно мне, — сказала женщина, поднимая лицо свое, и отчаяние было в голосе ее. — Слаба я и боюсь не выдержать того, что уготовано мне. Желаю Богу служить, но пыток диавольских страшусь. Не боли, но искушения, не тягот, но отречения от веры, если не выдержу и стану слугой сатаны.

И подошел к ней Отшельник и положил руку ей на голову и сказал ей ласково:

— Царство Божие не от мира сего, в плену ты здесь, но нет у дьявола власти, чтобы заставить тебя служить ему, на то согласие твое требуется. Соблазнял дьявол тебя благами нечистыми, но не поддалась ты, потому и пытает он тебя теперь, чтобы предала ты Отца своего уже не за радость порочную, но из страха. К любому, кто веру найдет, вслед за Богом придет дьявол и испытает его, а к прошедшему испытание уже снова Бог наведается как к тому, кто и верующий и верный. Чистый засияет светом во тьме земной и бесы вновь полетят к нему, чтобы потушить. И скажут тебе, что ты не в то веришь, не тем служишь, не то делаешь и не в том теле душа твоя и если послушаешь, то захочешь ты изменить и себя и все вокруг. Смешаешь краски мира Господнего и получишь грязь серую. И сменится гнев праведный, на зло направленный, на ненависть к тем, кто не такой как ты. Но может случиться и так, что вновь устоишь ты и будет новый день и новая битва и новый свет Божественной славы, что разделит он с тобой. На войне ты и война эта будет длиться до вечной победы или поражения вечного.

— Что же это за отец, что посылает детей на войну такую и смотрит на страдания чада своего и не делает ничего? — воскликнула женщина и слезы потекли из глаз ее и спрятала она лицо в ладонях своих.

— Если создаст кто законы и не будет сам им подчиняться, что скажешь ты о таком? Страдания человека от него самого исходят или от таких как он, и вольны люди делать все, что угодно с собою и с ближним своим, — спросил Отшельник и увидел я в тот момент, что побледнел он так страшно, что ни кровинки не осталось в лице его. — Дьявольские же козни — лишь испытания, что станут либо славой твоей, либо позором. Если уж дал Господь волю свободную человеку, то не отнимет ее вовек и если не захочешь ты стать слугою дьявола, если направишь на него копье веры своей, даст тебе Отец твой все, что потребно для победы над врагом. Если попросишь, если волю проявишь, если таково будет желание твое. Сражайся за душу свою и не проиграешь, даже если падешь в битве той.

— Веришь ли ты в это или просто говоришь со мною? — с жадностью спросила женщина.

И отвернулся от нее Отшельник и поднял лицо свое к небу и долго ждали мы, что скажет он и не смели прервать молчания его.

— Верую я в то, что Господь не меняется и Слово его звучит так же, как и во дни сотворения, — сказал он наконец, обернувшись, голосом твердым, хоть и печальным. — Верую в то, что даже если жертву потребуется принести, чтобы страшный грех искупить, то Он и на это пойдет, чтобы Слово свое не нарушить и чтобы ясно было всем, что блюдет он закон и не требует от человеков того, на что сам не способен, хоть и ответ Ему держать не перед кем.

Ничего не сказала больше женщина та и лишь глаза опустила снова и пошла в дом и собрала нам еды в дорогу. Люди вокруг ходили и кричали и смеялись и плакали, но походили больше на тени, чем на существ из плоти и крови и лишь та, что кормила нас была различима четко и ясно.

— Приходи ко мне повидать меня, — сказал ей Отшельник и протянул ей колос пшеничный, — и будет тогда у меня то, что страх твой погасит быть может, если сможешь увидеть. И буду говорить я с тобою, если сможешь услышать.

— Куда же идти мне? — спросила женщина, всматриваясь в лицо спутника моего с жаждою странною. — И когда наступит время, чтобы искать тебя?

— Когда проснешься и откроешь глаза свои, — сказал Отшельник, — там и узнаешь, куда идти, если страх свой поборешь. И если пойдешь, то не медли.

И не сказал он ей больше ничего и повернулся и пошел прочь в толпу теней, что расступалась пред ним, а я снова поспешил следом и рука моя больше не сжимала кинжал за поясом, хоть и продолжал я чувствовать тяжесть и холод его плотью своею.

Глава четвертая

Солнце сменяло луну, а звезды то загорались, то гасли и холод сменял жару и потерял я счет времени, но не было во мне страха, что испытывал я всегда, боясь не сделать дела свои. Шел я за Отшельником, а он шел впереди и было у меня на душе спокойно, как никогда до сего часа. Но закончилось вскоре время покоя и было утро и был день и стал он тем первым, когда оказались мы с Отшельником в месте страшном и темном. Черный туман клубился вокруг и тени, подобные человеческим, скользили мимо нас к алтарям из костей и металла, смердящим кровью. Тени скользили мимо нас и лишь отдаленно напоминали они человечьи, хотя и знал я как-то, что именно люди идут мимо нас, а не порождения мрака ночного.

— В страшное место привел ты меня, Отшельник, — сказал я и дыхание невольно задержал свое, хотя никакого запаха вокруг уже больше не было. — Пусть и первое оно в путешествии нашем, лучше бы не быть здесь вовеки.

— Первое последним не будет, но бояться тут нечего, ведь начало и конец — суть жизни мира сего. Две души нам спасти здесь нужно, — сказал Отшельник и вперед указал, — и потому место это выглядит так, как и должно ему. Чтобы души спасать в ад надобно спускаться, ведь в раю спасать некого.

И подошли мы к женщине, что стояла на коленях у алтаря, подобного всем остальным, но с черепом козла на самом верху. Была она в черном и красном и кланялась без остановки и злость и боль была в каждом движении ее головы, словно бьющей кого-то невидимого, а не опускающейся в поклоне. Слов, что говорила она, разобрать было нельзя, но слышалась в них радость, что человеку доброму противна должна быть.

— О чем же молишься ты, женщина, и кому? — спросил Отшельник, времени не теряя. — И почему молитва твоя смердит кровью и страхом так сильно, что не продохнуть?

— Грех детоубийства на мне, — глухо сказала женщина и не обернулась даже, продолжая поклоны класть. — Муж мой сказал, что довольно детей нам и разведется со мной он, коли плод не вытравлю и вытравила я и теперь грех свой замаливаю, поскольку не могу жить с тяжестью такой.

— Не только об этом ты молишься, — строго сказал Отшельник. — Просо ты прощения в скорби по преступления своему, не сгустилась бы тьма тут и не было бы место вокруг тебя адом кромешным.

И обернула она лицо свое к нам и было оно прекрасно, хоть и искажено страданием и удивление читалось в глазах ее.

— Кто ты, что говоришь так со мной? Откуда уверенность такая в словах твоих? — спросила она. — И зачем же ты говоришь со мной, если знаешь о чем прошу?

— Знаю оттуда, что весь храм от просьбы твоей во тьму погрузился, — сказал Отшельник и мгла вдруг рассеялась и увидел я, что находимся мы в обычной церкви и иконы вокруг нас со свечами и люд простой, а вовсе не тени во мраке, — и разговор веду я с тобой, чтобы выслушать: говори же. Хоть и всегда есть время молчать, но не оно это.

— Прошу я кары для мужа моего, — стиснув зубы сказала женщина и слезы злые хлынули из глаз ее. — Плод я вытравила, а он все равно бросил и меня и первых детей наших и ушел к другой, вот и скажи мне, не заслуживает ли он наказания?

— Это он с Богом пусть решает, — спокойно сказал Отшельник. — Чего бы ни заслужил он, не тебе о наказании его просить, ведь вина твоя стократ хуже. Он предложил тебе выбор жизнь с ним или жизнь ребенка и выбрала ты то, что выбрала сама.

— Знаю я все о себе и вины с себя не снимаю! — воскликнула женщина.

— Не снимаешь, но уменьшить пытаешься тяжесть, что плечи твои к земле пригнула и вину разделить желаешь, но делаешь тем только хуже. И детоубийца ты, и заповедь не судите, да не судимы будете нарушаешь. И богохульствуешь, если думаешь, что Господь станет твоим соучастником в убийстве новом.

И упала женщина и распростерлась на полу и крик из нее вырвался, словно из птицы в сердце застреленной. И захотелось мне схватить Отшельника за плечи и встряхнуть и замолчать заставить, чтобы не добивал он ее словами своими, но молчал я и стоял недвижимо, ведь хотелось мне верить, что скажет он еще слово и исправит тем все и веру мою в него оправдает. Не пришлось ждать мне долго и опустился он на колени рядом с женщиной и положил ей руку на голову и сказал он:

— Разве не знаешь ты, что Господь не пьяница буйный, что ходит по миру и удары свои раздает без счета, не разбирая по кому придутся они? Он воин умелый и искусный и точен меч его, что разит без промаха. Пронзает он лишь тех, кто заслуживает того так или иначе, а чем его кара будет — концом или началом, уже человек решает поскольку свободен он в том, как и во всем другом. Бог послал тебе испытание страшное и не прошла ты его, ребенка убила во чреве, но не отступил от тебя Господь и продолжил испытывать и снова ты не поняла и не выдержала испытания Его. И вот я здесь, чтобы сказать тебе. Будешь ли слушать?

И вздрогнула женщина и поднялась медленно на колени и встала, глядя в глаза Отшельнику и была она в тот момент подобно ростку увядшему, что водой полили.

— Что хочешь сказать ты мне? — спросила она с надеждой и страхом. — Зачем не даешь мне упасть и лежать тут, пока не придут забрать меня?

— Поднял я тебя потому, что Господу ты зачем-то нужна, раз испытывает он тебя раз за разом и страшны испытания его, — сказал Отшельник и строго добавил. — Так перестань же сдаваться и делай то, что сила твоя говорит, а не слабость, ведьГосподь — Бог победителей и сила в руке его и протягивает ее он тем, кто и сам силен, даже если слаб и не знает о силе своей. Возьми же руку Его наконец и встань и стой прямо.

И молчала она долго и тишина была вокруг и слова, что говорил он не слышал никто, кроме троих. И смотрела на Отшельника женщина так, как будто не было более вокруг никого и ничего, на что стоило бы взглянуть.

— Я слышу и вижу тебя, — сказала она наконец и робко руки его коснулась. — Увижу ли еще раз, скажи мне? Услышу ли?

— Есть у меня то, что нужно тебе и тебе предназначено, — сказал Отшельник, на ноги поднимаясь. — Но не в ночи твоей ты получишь дар мой, а на рассвете, когда придешь отыскать меня.

И стояли они и смотрели друг на друга долго и не произносили ни слова ни он ни она, а я стоял поодаль и вновь рука моя сжимала под одеждой верный кинжал мой и стискивал я пальцы так сильно, что чувствовал, как кровь протекает меж них и падает на землю, словно мысли мои, что вдруг осязаемы стали.

Глава пятая

Шли мы по городу тому, что все не кончался и сворачивали с улицы на улицу, пока не пришли к тому, кто остановил нас. Под аркой на площади, что была в три человеческих роста, изукрашенная символами мне незнакомыми, человек встал перед нами и поклонился он Отшельнику и сказал:

— Дошел до нас слух, что облегчаешь ты страдания людские одною беседою. Не можешь ли пойти и поговорить со страждущими в доме том?

Кивнул Отшельник и ни слова не говоря в ответ на речь ту, пошел в дом тот, куда позвали его, а я же шел позади и смотрел зорко вокруг, чтобы не возник рядом ни вор, ни убийца.

Дом был из серого камня и зеленый плющ оплетал его стены и крышу и двери, что раскрылись перед нами. Воздух горячий и плотный толкнулся в лицо нам и был он тяжел и странен, как и всегда в домах, где люди с недугами борются. Человек, что позвал нас, показал нам на стену, на которой висели одеяния и облачились мы в них и были то одежды белые с крестами красными нашитыми на груди и рукавах, ниже плеч. После чего пошли мы вперед, а человек, что звал и был впереди, вдруг замешкался, отстал и пропал куда-то.

Было там великое множество людей, лежащих на койках и стульях составленных так, чтобы лежанка получилась из них и было так много страждущих вокруг нас, что на мгновение забыл я о том даже, что сделать должен и погрузился в скорбь и размышления о том, как легок человек и беспомощен перед ветрами, что приносят болезни разные. Отшельник же шел вперед среди стонущих и плачущих и спящих и смотрел на них, а лица его я не видел и просто следовал за ним, пока не остановился он у женщины, что лежала спиной к нему, лицо свое отвернувши к стене.

— Почему лежишь ты здесь? — спросил Отшельник голосом слегка строгим. — Зачем таиться здоровому среди больных?

Тут и вздрогнула и вжала в плечи голову свою и повернулась к нам. Лицо ее было не слишком красиво, но умно и мукой искажено и показалось мне, что ошибся Отшельник, ведь страдала она и ясно это было любому.

— Хоть и нет телесной хвори у меня, как и сказал ты, — тихо сказала женщина, — дай же мне жалость свою и не выдавай, добрый человек, ведь душа моя болит и лечу я ее как умею. Жизнь моя рушится и чиню я ее, как могу.

— Сделаю я как просишь, — сказал Отшельник, присаживаясь на край постели ее, — если расскажешь, зачем больной притворяешься, когда здорова.

— Муж мой в пьянстве погряз, — сказала женщина и заплакала, — и забыл все клятвы и слова и мысли, что были у него обо мне, сгинула я и дети наши в тумане змия зеленого. Тащит он все, что в доме нашем найдет и людям дурным продает, чтоб за вино расплатиться. Но есть в нем еще чувства ко мне или кажется мне так, я не знаю, но решила я и проверить и спасти его попытаться. Сказалась больною смертельно, может пожалеет меня муж мой и бросит выпивку свою и ко мне и детям вернется из бездны.

— Сказать бы я мог тебе о грешности поступка твоего, но какой смысл в том, — грустно проговорил Отшельник, — если уже решилась ты и сделала и преступила закон, солгав и заняла место того, кому, быть может, жизнь спасти нужно. Но вот какие слова есть у меня для тебя: скажи, как зовется тот, кто княжит в мире этом? Чьи слуги радуются и пьянству мужа твоего и поступку, что ты сделала?

— Отец лжи зовут его, — тихо сказала женщина.

— И что же? С отцом лжи решила сразиться ты оружием его? Может и с тем, кто родился с мечем в руках на поединок выйдешь, ничего о клиниках и сражениях не зная? Как думаешь одолеть ты такого?

— Так дай мне оружие для борьбы с ним, ведь есть оно у тебя я знаю, — жадно сказала женщина и подалась вперед и схватила Отшельника за руку.

Он улыбнулся и высвободил руку свою осторожно, словно птицу из силков выпутывая. После чего достал неведомо откуда колос пшеничный и протянул ей, но не решилась она взять дар тот сразу, а замерла в нерешительности.

— За ложь твою не отдам я его тебе без испытания, — сказал Отшельник со спокойствием в голосе. — Знай же, что спасение в колосе этом лишь для одного из вас. Кого спасешь ты? Себя или мужа своего?

И страшно мне стало в тот момент и в то же самое время облегчение некоторое испытал я, зная о том, что мне предстоит и чего ждет от меня вышедший из моря, шептавший в ухо мое уже какое-то время. Подумал я, что жесток Отшельник и заставляет он страдать женщину сверх меры. Не знал я тогда ни силы любви, ни власти, что она имеет, ни путей, по которым милость к людям приходит. К тем людям, что взывают к ней сами и руку протягивают и за край одежды ее хватают.

— Вот, что сделаю я, если позволишь, — тихо сказала женщина и глаза ее загорелись светом неведомым. — Смолю я зерна колоса этого и сделаю муку и тесто пресное из нее, и испеку лепешку малую и преломлю ее с мужем моим. И да будет, как клялась я в день соединения нашего спасение нам обоим или смерть.

И рассмеялся радостно Отшельник и обнял ее и поцеловал в лоб.

— Хорошо сказала ты и в бою своем одержала победу. Иди же и сделай, как сказала.

Она вскочила и бросилась прочь и бег ее был легок и радостен.

Шум вдруг раздался вокруг нас и словно бы стены задвигались и крики, что были из слов неразличимых ухом, окутали все вокруг. Поднял руку тогда Отшельник и воцарилась тишина и темнота и лишь круг света остался и мы стояли в нем.

— Я думал жесток ты, — сказал я, прежде чем вышли мы из света во тьму и пошли к выходу, что только Отшельник видел и куда вел он меня. — И даже желал того, чтобы был ты жесток.

— Я был таким, — сказал Отшельник и улыбнулся мне. — И есть и буду. Все есть во мне, как и в человеке любом и в тебе тоже. Пойдем же дальше и увидим, куда дорога нас приведет и чем удивит еще между началом и концом.

Но не мог уйти я оттуда, не спросив его:

— Почему в доме больных подошел ты лишь к той, что больной притворялась, спрошу тебя, если позволишь?

И улыбнулся Отшельник и головой покачал на то.

— Больные, что видел ты уже спасались, страданием телесным очищаясь, что еще мог я сделать? И подошел я и говорил и помогал той одной, которой смерть грозила.

И сказав то, махнул он рукой и пошли мы дальше.

Глава шестая

И снова шли мы по улицам то темным, то светлым, по камням, что становились то холодны, то горячи. Отшельник вел меня туда, куда сам я не пошел бы никогда, в подворотни грязные и смердящие нечистотами, что сменялись богатыми кварталами с запахами жизни, ведущей к смерти, и если одному мне было бы тягостно смотреть на все, что вокруг, то с Отшельником я едва замечал даже тени людей и домов. И не спрашивал я, куда же идем мы, поскольку знал, что придем. И вот в утро одно морозное вошли мы под своды моста городского и вошли в туман, что светился светом тусклым будто виноградина пыльная, за которой солнце. И снова не говорили мы друг с другом и опять невозможно было сосчитать, сколько идем мы. Но вот рассеялся туман и солнце ушло за горизонт почти и нашли мы порт маленький, где пахло рыбою свежей и морем и хоть и не знал я, что ищем мы, но раз Отшельник был со мною, то и понял я, что нашли мы, что требовалось в тот же самый момент. Пошли мы на берег и прошли вперед по берегу мимо рыбаков с их сетями и вошли в храм, что стоял в конце причала и в начале первого и нового квартала городского. И подивился я, что здание столь величественное стоит среди лачуг рыбацких. Был храм тот высотою в гору и вошли мы в него.

Храм был велик и стар и стены его пахли древностью, а солнечный свет красно-рассветный, что проходил сквозь окна из цветных стекол, раскрашивал серый камень пола, на котором стояли мы с Отшельником. Были перед нами мощи святые, что хранили город, по которому ходили мы, а потому поклонились мы им сперва, и лишь потом подошли к крышке стеклянной, что закрывала место упокоения и силы и славы верного слуги Божьего. И было молчание и покой и дыхание веры, что омывало лица наши от греховности города, что поглотил некогда храм этот и наслаждались мы древность места того, пока не пришел человек.

— Не стоит вам делать того, что делаете, — сказал кто-то за спинами нашими и обернулись мы и посмотрели. Стоял там мужчина, одетый в черное с ног до головы и смотрел на нас гордо и неодобрительно.

— Здесь лежит святой покровитель города, что вокруг, в котором жили, молились и любили предки твои, что построили храм этот, — негромко сказал Отшельник. — Как же пройти мимо и не поговорить с ним и с Господином его? Кто войдет в дом и не поприветствует хозяев?

— Разве не знаешь ты, — спросил человек в черном надменно весьма, — что сказано: «Господу Богу твоему поклоняйся и ему одному служи.» Разве Господь пред тобою? Человек здесь лежит и слуга Божий, но не Бог, а потому не греши тут мыслями и делами своими.

— Разве поклон поклонением является, а знак уважения службою? — спросил Отшельник и голос его был холоден, словно камень, что не нагрелся.

— Не лукавствуй, — строго сказал человек и погрозил пальцем. — Я смотритель монастыря этого и храма и много лет мне. Молитвенный шепот неслышный же для меня громче крика, а потому и знаю я, что молитесь вы. Что бы ни говорили уста твои, но молиться святым — это неправильно, ведь лишь Бог молитвы заслуживает. Вот, что есть вера наша и города и племени, что протестует против старого и к новому обращается.

— Церковь эта на камне стоит, и монастырь построен на нем же, — сказал Отшельник, — а вы задумали вынуть камень этот и обновить его, что было бы умно и умно весьма, если бы камень тот был бы осколком горы могучей, а он ведь живее корня древесного, раз стоя на нем и человек заново рождается. А что станет с деревом без корня, то знать ты должен, если не затуманила гордость разума твоего взор души твоей.

— Темен ты и слова твои, что сказал ты еще темнее, — ответил ему человек в черном. — Но даже если бы и смысл был в том, что сказал ты и не нуждается дом наш в том, чтобы обновляли мы его, то что про молитву мощам этим скажешь?

— Не так уж туманны слова мои для тебя, раз не возражаешь мне сразу и не они до точь, не желая слушать, — сказал Отшельник и улыбнулся слегка. — На вопрос же твой вот, что скажу я тебе: пришел однажды ко двору царскому человек весьма набожный и знающий Писание, как никто. И был двор царя того великого полон придворных и приветствовали они набожного весьма радушно. Он же прошел к царю мимо всех придворных его, не уделив им внимания никакого и поприветствовал его и поклонился. Однако царь не пошевелился и спросил тогда:

— Отчего прошел ты мимо и не ответил на слова тех, что окружают меня? Почему не почтил их поклоном или хоть не поприветствовал их? Знаешь ли ты, что это друзья мои и слуги верные, многие из которых и кровь пролили и муку стерпели, которой никто не вынес бы и все это лишь из любви ко мне? Кто ты, что не славишь их и не кланяешься?

И посмотрел на Отшельника человек в черном и словно бы впервые увидел его.

— Я хотел бы подумать над словами твоими, — сказал мужчина после молчания долгого, — поскольку есть в них зерно некое. Чувствую я, как скользит оно между пальцев моих и может смогу удержать хоть одно.

— И подумай и поищи и держи зерно крепко, если отыщешь, — сказал Отшельник и отвернулся и пошел прочь, сказав напоследок: — Ну а если рука твоя тверда будет и зерно то удержишь в руке своей, быть может и колос целый для тебя найдется.

Шел я в задумчивости и не заметил, как прошли мы через ворота городские и пошли вперед. И снова не было времени вокруг нас, а была дорога и звезды горели так ярко над нами и ступали мы в отражения их, что в лужах дороги плескались.

— Слышат ли они слова твои, что говоришь им ты? — спросил я, когда ветер теплый, ночною прохладой пропитанный, проник в мою грудь и говорить заставил. — Может ждать нужно тех, кто придет к тебе и попросит заговорить и слушать захочет?

— Так ведь он и просил, хоть и не зная о том, — сказал мне Отшельник на это, воздух тот же, что и я вдыхая. — И правильно ждать, пока спросят тебя, но и помнить при том следует, что слово, зерну подобное, сеять все ж нужно и не смотреть, куда падает оно, ведь идет сеятель тот особый вперед и не оглядывается и не медлит, поскольку весь мир перед ним, а мир тот давно уже ждет урожая.

— В почву плодородную и подготовленную сеять нужно, — сказал я упрямо, но без злости, ведь не было ей места тем вечером в душе моей.

Отшельник же похлопал меня по плечу и усмехнулся и сказал:

— Как же ж узнать человеку, плодородна ли почва или только кажется таковой? И не пойдет ли дождь и не увлажнит землю, что суха? И как же узнать нам, не подует ли ветер новый, свирепый и знойный и не станет плодородный оазис пустыней? Если будем мы думать о том, что не в воле нашей, то сеять нам и вовсе уж не придется.

И шли мы дальше и не разговаривали больше, а лишь молчали друг с другом, и забыл я на время об оружии моем, что носил я за поясом и был счастлив и чист в то мгновение я, хоть и узнал об этом потом, когда слишком поздно уж стало. А тогда дорога вела нас назад и вперед одновременно, о чем стало известно мне уже скоро.

Глава седьмая

В день новый и в городе новом, как я думал, и куда пришли мы в полдень, было тихо и не видел я, что впереди за Отшельником, поскольку был позади него. Но вот заговорил он и удивился я, ведь узнал место и понял, что были мы уже здесь.

— Вот ведь же ж неожиданность то какая, — сказал Отшельник и услышал я в голосе его веселье беспечное. — Бывает, что думаешь, будто не вернешься уж никогда, где был, и к сказанному там и прибавить то нечего, но приходится снова и идти и говорить, раз уж кто-то слушать и слышать желает.

Прошли мы вперед и вот перед нами снова площадь уже мне известная и храм на ней и человек в шапке зимней, нам знакомый, опять стоял перед дверьми церковными и потрясал кулаками, грозя кому-то невидимому. И снова все вокруг было недвижно и люди и деревья и лишь ветер носился над нами, а солнце грело его так слабо, как и положено ему зимой.