В памяти рылся — забвенье наскрёб…
В памяти рылся — забвенье наскрёб…
Для мыслелова, как для змеелова,
для рудокопа, что стал землекоп, —
гулкое нечто для тихого слова…
Как ни любви, ни полцарств, ни чинов,
вместо всей жизни, чем вдаль, тем нелепей,
тёмная масса просмотренных снов,
редкие вспышки на вспомненном небе…
Снегом декабрьским лицо уколи,
светом весенним зардейся здоро́во —
всё это прошлое. Что там вдали
слышится, светится? Зарево, слово…
Не говори мне, что знать и беречь,
сам расскажу, как понятно и грубо,
как невозможно запутывать в речь
это мычание у жизнелюба.
В сентябре, проходя «флюрографию»…
В сентябре, проходя «флюрографию»,
орфографию справок и скук,
мысль о будущем — просто оставь её,
отправляйся в октябрь, мой друг.
В октябре будут павшие, ставшие —
чуть надавишь — рассыпанный звук,
листья жёлтые, листья летавшие,
отшуршавшие листья, мой друг.
Что ни осень, средь праха и вороха
с этих листьев, тоски на краю
не возьмёшь ничего, кроме шороха,
кроме вида полёгших в бою…
Сбиты с дерева, ветром изломаны,
слиты в кучи, в сухие ряды —
это самое время, знакомое,
тощих веток и хрупкой воды…
В лёд и в сахар всё станет заковано,
что ни город, то пряничный вид,
что ни грусть без причины — кого она
средь холодной судьбы удивит…
Как внутри у тебя ни колышется,
как ни осень повсюду, чёрт с ней:
замечай лишь, что жжётся, что дышится
светом воздуха, свежестью дней…
Взгляд живучий, кипящие волосы,
кровь желаний и юность взаймы —
я к тебе обращаюсь по голосу
из упавшей листвы, из зимы…
Средь лица выражений счастливых…
Средь лица выражений счастливых
почему, если долго смотреть,
в этих синих глазах, в чёрных сливах —
то ли страшная жизнь, то ли смерть?
Женский омут, притихнувший жадно,
как бы смех его ни заволок,
словно текст, где от слов непонятно,
но читается снег между строк…
Знаешь лишь, что легко далеко ты
можешь быть заведён и нести
крест гитары, звезду идиота
где-то в сердце и в небе пути…
За любовью, за синим проклятьем,
не учи тебя жизнь ничему,
не цыганское это занятье —
знать про всё, поступать по уму…
Неизвестность, которая глуше
самой смерти, приличней подчас —
за глаза, за смотрящие в душу,
за тревогу, зовущую нас…
Зимний пляж
I. Ты говорила: «Вот волнолом…
Ты говорила: «Вот волнолом,
лодки, зимующие на причале,
вот горизонт с бороздою леса,
речка, покрытая снегом, — вот,
люди, стоящие на гвоздях,
после лежанья в парно́м раю,
пляж, разорённый нашествием льда,
с железными пальмами на ветру.
Вон — уходящая в воду коса
с зубцами, торчащими, как надгробья,
вот — апрельские рыбаки,
вьющие крохотные воро́нки.
Это пространство с кипячёным небом,
промёрзшим полем, берлогой реки —
вот оно, вот дома́, вот деревья,
берег вот, вот я, вот ты…
Ты, смотрящий та́к на меня,
как смотрят вдаль, не зная, что делать,
с этой далью, закованной в лёд,
с небом, поданным, как на блюдце…»
Ты говорила так, так я слушал
слова с приподнятой интонацией,
слова-параллели, слова-доказательства,
слова, расщеплённые на лепестки…
Честная королева изощрённых монголов,
римский папа европейской логики,
темноглазая орхидея спокойной воды,
серебряный голос с весенней улыбкой —
я брал тебя за́ руку, в тонкой перчатке,
с замёрзшими пальчиками, чувствовал, как
средь поля, где пасмурно и просторно,
было тепло — ты улыбалась.
Немного взволнованно, с лицом, как будто
случится страшное и желанное,
ты говорила, а я угадывал
мысли, которые больше чувствуешь…
Мимо — со́сны росли на небо,
кто-то плёлся с велосипедом,
снимал на камеру, сливался с природой,
тонул в неясном вечернем фоне.
Речь, припрятанная в тесной речи,
песня в песне, запнувшийся каблучок,
губы, которые обжигал
свежий холод речной равнины, —
я знаю тебя. Я помню, что сон
пугает одним, а на деле — другое,
что у природы и честной скуки —
честно одно: мы здесь вдвоём.
Что ты сильна, но плачешь от нежности,
что нет тепла теплей, чем средь холода,
что много слов означает одно.
И вот говорю: «Я буду честным».
II. Это — как слышать тебя, настоящую…
Это — как слышать тебя, настоящую,
различать сквозь простор и ветер твой образ,
говорящий мне: «Я одна», «Ты хороший»,
«Эти сосны растут везде…»
Круг от солнца, похожего на луну,
пасмурный лист ненаписанного неба
и вся, во мне остающимся голосом,
ты звучала — песня о снеге…
Глянул на фото и словно обжёгся…
Глянул на фото и словно обжёгся:
в профиль светилась, красиво стоя́,
так сохранилась, что не уберёгся
от подступающей памяти я…
В городе, где не родился, не вырос,
дом твой таков, что домашнее нет,
здесь мы смеялись, взлетали, ложились,
делали лицами трепет и свет.
В людях, предметах, открывшихся видах,
в съехавшем небе над родиной крыш
ты улыбаешься, вдох мой и выдох,
ты прикасаешься, ты говоришь…
Ты почему загораешься, тлеешь,
прячешься в грудь мою, словно домой,
ты почему так неловко умеешь
мною болеть о тебе о самой?
Как хорошо, что так сердце свирепо,
что успокоить — поди разберись…
Значит, хоть что-то во мне вроде неба —
синего флага на тёмную высь…
Я слышал, что римлян…
Я слышал, что римлян
сгубила уставшая власть,
и, небом ушиблен,
ты можешь устать или пасть…
До света лучивший
всю ночь, как листок на суку,
торчавший, лечивший
четвёртую в тексте строку,
ни капли не спавший,
ловивший у неба совет,
про всё вспоминавший
о чём-то забывший поэт,
про власть над собою
не знавший, но, как на краю,
мольбой и ходьбою
империю длящий свою.
В кромешном чертоге
патриций одной простыни,
какие там тоги
носили в сенате они…
Какие-то óрды
напором сметал легион,
ты сон гонишь твёрдо,
и всё возвращается он.
Придёт и обманет,
усталостью ляжет верхом,
но текст перестанет
и станет обычным стихом.
И ты перестанешь
быть Римом и станешь рекой,
и, может быть, ранишь
однажды четвёртой строкой.
Органный зал
Я вошёл сюда, половицей скрипнув, —
в зал органный с чуткою тишиной,
чтобы стать убитым вот этой скрипкой,
этим деревом, этой его струной.
Средь усилий гулких и тихих ритмов
не одна лишь скрипка скрепляла нас,
но она запомнилась, как молитва,
говоримая искренне в трудный час.
Средь других играющих инструментов
так она тянула свою струну…
Так про жизнь крутила, как киноленту,
затяжную, злую, мою вину…
Что звезда из глаза скатилась скупо,
словно всё простилось, и понял я:
этот свет скрипичный, природа звука —
это есть твой голос, душа моя…
О, убийца словом и посторонний
обитатель улиц, жилец домов,
почему же хору таких гармоний
ты давно созвучен среди шумов…
Гордецу до смерти и жизнелюбу —
деревянный зал, тишину-погост,
где Господь скрывался в готичных трубах,
где заплакал я, — оказался прост…
Описание поцелуя
Силой травы, прорастающей асфальт,
глупостью реки, сталкивающей суда,
неотвратимостью мудрого утра —
я целовал тебя, загнанную в смех…
По твоим уступам, овалам, земляничной мякоти,
обнимая запах отвечающего тела,
я задыхался наверх, торопя дыхание,
вжимался в тебя обезоруженным зверем.
Ты — превращалась в дикую сладость,
васильковое поле, капли на струнах,
в опьяняющие глаза, темнеющие близко,
ты звенела в ответ понятливой нежностью.
В тебе, открытой, как детская книга,
я ходил и читал не сказанные слова:
«Милый», «Любимый», «Я без тебя не могу» —
средь будничных фраз и междометий…
Всё это мелькало, всё это то́,
чего человек устыдится, как слабости,
чем назовёт по имени чувства,
меняющие жизнь, не дающие выбора.
В твоей стране зачёркнутой нежности,
исправленной любви, многоточий взгляда
так много вежливых умных страниц,
где тебе удаётся не плакать одной…
Не плакать вдвоём, не плакать со всеми,
не плакать со мною — влившимся в губы,
говорящим, как нет ничего, как это
похоже на сон, забывшийся прежде…
Тело твоё, которое я чувствую
горячими прикосновениями сквозь одежду,
его изгибы, его волнение —
с приветливой силой оно отвечало…
С горечью инея, усыпляющего траву,
с живостью судна, затёртого во льдах,
с выживанием на ощупь среди темноты —
ты длилась, плавилась, прекращалась…
И странно отпрянув, как будто в игре,
смотря друг на друга детским испугом,
мы дышали с улыбкой, и я видел близко
твоё тепло, твоё желание…
Поезд виноватых
В долгом поезде куда-то
ехал са́мою весной,
видел — с видом виноватым
люди ехали со мной,
ели суп из бич-пакетов,
спали сверху и внизу,
и как стыд давил за это,
за мелькание в глазу…
Вещи, головы и пятки,
ровный стук подпольных рельс —
ехал поезд без оглядки
мимо линии небес…
Боковой сосед в окошко
всё глядел, как часовой,
а потом упал немножко
головой на столик свой…
С видом, словно покаянным,
задремал он у окна,
и над ним сияла странно
непонятная вина.
Головою он в сторонке
на руках своих лежал,
а над ним навис тихонько
горней совести кинжал.
Может, он убил, ограбил,
может, мучился тайком,
может, женщину оставил
в положении каком…
Поезд, где как будто спрятан
человек, а стук во мглу —
виноватей виноватых
ехал я в своём углу.
Я глядел в своё окошко,
я скучал, входя в тоску,
я сошёл с ума немножко,
я придумывал строку,
слушал песни с тишиною,
ел и пил, томился сном,
и висело надо мною,
и сияло за окном —
заоко́нная, иная,
и вагонная, моя,
непрожитая вина и
даль по самые края…
Кто расскажет, что с тобою,
если долго ехать, плыть,
если плохо сам с собою
человек умеет быть.
Если он умеет много,
не умея быть в беде,
если он — ещё дорога
в мысли, в прошлое, в нигде…
За твоё душевное человечье…
За твоё душевное человечье,
за о самом главном на просторечье,
за среди всей сложности остального,
за — такое дело — родное слово…
И уже размякнет, и дрогнет нежно,
и уже он сам человек, конечно,
и как будто не был — вернулся снова,
и в ответ посмотрит… И будет слово.
В этом слове он — твоя кровь и рóвня,
он тебя так понял, как будто обнял,
словно слышишь голос с последней клятвой,
видишь, как похож он, как будто брат твой…
В занесённом городе, в ясном поле
это слово мне говори ты, что ли,
говори не мне — говори кому-то,
но хотя бы раз, чтоб теплело будто…
Потому что, если оно согрело,
это слово самое — это дело,
потому что это равно спасенью,
потому что слух не уступит зренью.
С видом грустным и нелюдимым…
С видом грустным и нелюдимым
шёл по улице я домой,
как услышал, что пахнет дымом
и вечернею шаурмой.
Что-то жарили и крутили
по соседству невдалеке,
есть хотели, но больше пили,
говорили на языке…
Тихо голуби снег клевали,
попрошайки кидали взгляд,
полный крови, с лицом печали
умоляли душевно: «Брат…»
За щитами в сплошной рекламе
здешних выгод, цветных красот —
с костылями и фонарями
на скамейках сидел народ.
Или парочкою влюблённой,
как не видя вокруг конца,
проходили — из миллиона —
два счастливца. И два глупца.
Бестолковая, деловая,
жизнь простела, ещё терпя,
узнавая-не узнавая
и ломая саму себя.
Я не знаю обычней часа,
в чём секрет её и успех,
но горелый, но запах мяса
мне запомнился больше всех…
О чём знает птица…
О чём знает птица,
когда приударит мороз,
а юг только снится —
нелепый, конечно, вопрос…
О чём тихо знает
молчащая сухо трава,
когда поджигают
её, и она не жива.
О чём знает книга
раскрытого неба вверху…
Должна быть интрига,
должна быть строка на слуху.
Изложенный кратко,
хотя и наве́чен, и прост,
но свет как загадка,
читатель неписанных звёзд.
Легко и негромко
всей памятью, всею тугой,
ты знаешь о чём-то,
о чём не узнает другой…
Не требуй ответа,
но этот закон меж людьми,
несчастие это,
незнание это прими…
Поскольку на свете
нельзя быть в себе и везде,
поскольку в ответе
нет правды об этой беде…
Когда пробирает
и ад припирает вокруг,
о чём-то все знают,
о чём-то все знают, мой друг…
Элегия павших надежд
Как много листьев… Прежде и вверху,
шумя с ветвей, нависнув тесной кроной,
внимания они не привлекали,
но вот, упав на землю и гния
прекрасным воспалённым разноцветьем,
они как будто всюду: наступая
на почву, наступаешь и на листья,
которые (и ты про это знаешь)
должны иссохнуть и утратить цвет.
Краса намёков, осень, мать дождей,
в права вступает, долгие итоги
в итоге завершаются, и кратко
звучит как приговор, что быть зиме.
Но снега нет ещё… Я вспоминаю,
смотря на листья, рябь дневной реки,
где от жары спасался, зыбь песка,
в который погружал босые ноги,
хождения средь зелени и сверху
живой непоправимый синий цвет,
какие-то дела и поздравленья,
находки строк, прочитанные книги,
известия о смерти, эпизоды
с людьми, прозренья радости и грусть…
Тебя со мною нет. Я стал глухим
как будто, с отрешённым чёрствым видом,
и хоть давно не чувствую, что бьётся
в моих объятьях тело, даже имя
твоё мне помнить больно, что́ уж — видеть,
но ты всё содрогаешься во мне…
Ну что же… Иногда судьбе угодно
умнее быть, чем нам, чем представленье
о счастье, как бы ни было красиво
оно в твоём построено уме.
Я осень не люблю. Она внушает,
что скоро мёрзнуть и носить одежды
поверх одежд привычных, что природа
опасна, как ни грела бы любовь.
И всё-таки, когда качнёт весна,
потянет воздух свежестью горелой,
вернёшься ты на солнечную Землю
с планеты голых веток и снегов.
Война твоих страстей есть мир в тебе,
и, что бы ни случилось в этом мире,
всё будет цвесть и гнить, как сами листья,
чтоб эти превращенья удали́сь…
Я смысла не ищу. Да и, наверно,
нет смысла всё описывать словами;
я просто вижу правду, и порою
про это всё понятней не сказать.
Как хорошо, что всё на свете…
Как хорошо, что всё на свете
травою станет и враньём.
О, как правдиво солнце светит,
пока живём, пока живём…
Как хорошо, что дождь не ранит,
стреляя лето напролёт,
но попадать не перестанет,
пока идёт, пока идёт…
Как хорошо, что неизвестно,
что там вдали, какой испуг,
но будет верно, будет честно,
пока любовь, любовь, мой друг…
Но как подумать ни заставьте
и как себя ни назову,
я не умею знать о правде,
пока я вру, пока живу…
Тянет свежестью, духом банным…
Тянет свежестью, духом банным,
табаком, выхлопною тьмой —
что проездом я безымянным
позабыл тут, читатель мой…
Лыжный снег, городьба с огнями,
указатели, в добрый путь —
и, смотря за окно, как в яме,
ты сидишь в темноте по грудь;
под приёмник в машине долгой
ты молчишь, как прижат стеной, —
за бегущей назад дорогой,
за светящей вперёд луной.
Пролетают кресты, заправки,
крыши съехавших деревень,
лёд рассерженный вместо травки,
ночь на небе, хотя и день…
Километр за километром,
дом за домом, за светом свет —
как потерянный, вместе с ветром,
как планета, которой нет…
Под старательный звук мотора
и бесшумную гладь ума,
есть ли, нет ли, ты скоро-скоро,
а повсюду зима-зима…
О пацан, что в школьной мужской шеренге…
О пацан, что в школьной мужской шеренге
утешался пендалем, но без слёз,
как в игре суровой, прилипнув к стенке,
ты в итоге выиграл и подрос…
Ты сквозь память вышел из всех напастей
через тридцать лет на привычный свет,
но гораздо шире и коренастей,
человек с пакетом, в котором «нет»…
Загляни в себя — только снег и паперть,
где, с душой протянутой, дел среди,
в кружевное прошлое крепко заперт,
выходи из памяти, выходи…
Знать не знались или не говорили,
но долбили, родину-мать твою
и мою, и так наизусть любили,
что с протянутой памятью я стою.
Отпиши мне мысленно или тоже
встань на месте, в памяти теребя,
почему, прохожий мой, и за что же
я узнал тебя, я узнал тебя…
Я поставил на полку новогодние домики…
Я поставил на полку новогодние домики
из китайской пластмассы и электричества,
домики, украшенные уютными лампочками,
домики с окошками, на длинном проводе.
Я щёлкнул рычагом и в этих окошках
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.