18+
Дневник волонтёрки

Объем: 146 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Посвящается моей любимой бабушке

Предисловие

Я не планировала писать эту книгу и шла в больницу не для того, что собрать материал. Книга, как и пандемия, случилась абсолютно стихийно. Вначале сетевое издание, которым руководит мой муж, попросило написать заметку с объяснением, что происходит в больницах, — не репортаж даже, а рассказ от первого лица, что мы там видим. Долго собиралась с мыслями, делала какие-то наброски, писала, стирала и набирала снова. А потом, 19 мая, умерла моя первая пациентка — Юля. Я шла из больницы, слезы застилали глаза. За те две недели, что она пролежала, я успела к ней привязаться. Конечно и до этого я знала, что пациенты умирают. Умирают в реанимации, умирают в других отделениях, умирают даже у нас, но как-то закономерно, тихо и обычно ночью. Сегодня были — завтра нет, на их месте другой человек. Можно даже не интересоваться, где вчерашний, — может выписан, может в реанимации, может в другом отделении. Юля умерла почти у меня на глазах — мы общались, а час спустя ее не стало. Я спустилась в метро, открыла текстовый документ и почти на одном дыхании написала рассказ. От первого лица, как и просил редактор. Тогда я поняла, что описание увиденного оказывает хороший терапевтический эффект. Вроде бы как перенесла события в какое-то облачное хранилище и немного отстранилась от переживаний. Тогда еще не было понимания, писать ли о себе, о короне или о пациентах.

Так же случилось и со второй главой — в душе накопилась критическая масса боли и ощущения несправедливости. И снова пришло успокоение сразу после того, как были дописаны последние строки. Без книги я бы, наверное, сошла с ума или ушла из больницы, не справившись с нагрузкой. Можно сказать, что за каждой главой в этой книге стоит пациент, погибший от ковида. Внутри книги они еще живые.

Автор сердечно благодарит:

— всех сотрудников и волонтеров ГКБ-52 за то, что они встретились ей в жизни и дали согласие стать героями этой книги; отдельно по именам хотелось бы упомянуть: Александр Ванюков — создал волонтерское движение и помогал с переводом бабушки; Сергей Бучин — оказал помощь с переводом бабушки и приведением меня в чувство после ее смерти; Сергей Васильевич Царенко — важная консультация; Марьяна Анатольевна Лысенко — она создала всю структуру ГКБ-52 и сделала волонтеров ее частью; Дмитрий Эдуардович Хохлатов — принял меня в структуру отделения и всегда относился как к родной;

— любимого мужа за то, что поддерживал в моменты резкого падение самооценки добрыми словами, а в моменты резкого падения глюкозы в крови — очередной шоколадкой;

— подруг, ставших первыми читателями и первыми критиками;

— анонимную летучую мышь, хоть и устроившую эту пандемию, но давшую шанс лучше понять хрупкость человеческой жизни и отношений.

Глава 1. Путь в больницу

Точно помню дату, когда коронавирус вошел в мою жизнь. Двадцать четвертого января международное сообщество по проверке фактов прислало мне письмо о том, что запускается интернациональный проект по развенчанию фейков о коронавирусе. До этого момента «корона» была далеко от меня и представлялась чем-то не очень значительным.

Несмотря на это, весь февраль я продолжала работать на основной работе — у нас был публичный лекторий, слушатели спокойно приходили без масок, пожимали при встрече руки, обнимались, а лекторы не боялись завозной заразы. Тогда же, в феврале, на день Святого Валентина получила в подарок декоративного кролика, в документах была прописана порода — «китайский кролик». Родился он еще в 2019 году. Вначале назвала его Ушан, а потом, с легкой руки жениха, кролик был переименован в Ухань-19. Так коронавирус окончательно вошел в нашу повседневную жизнь.

Панике я не поддавалась, активно шутила на тему «короны» в соцсетях — следили с друзьями, словно на футбольном чемпионате, кто вырвется вперед — Иран или Италия. Даже в шутку делали ставки, какая страна завтра будет лидером. Посмеивалась, помню, в парке — вышли гулять с женихом — над женщиной на соседней лавочке. Она рассказывала своему спутнику, что «корону», как и дефолт и СПИД, прислали на Землю марсиане. Буднично так рассказывала, без аффективных интонаций, недоумевала: «Мы вот им ничего плохого не сделали, почему они никак от нас не отстанут?».

Помню первую волну страха — в начале марта в лекторий пришел слушатель, он предупредил меня, что недавно вернулся из Франции, и спросил, пустим ли мы его на лекцию. Безо всяких раздумий разрешила, а вечером почувствовала липкую панику и боль в горле. Поделилась информацией о возможном «нулевом пациенте» только с оператором, ни лектору, ни директору не сообщала. Нам повезло. Временно. В середине марта мы совместно приняли решение приостановить деятельность лектория.

Тогда и стало закрадываться понимание, что просто так мы из этого кризиса не вылезем. Оставшись без работы, мой мозг вскипел за пару дней. Я убрала квартиру так, что нашла вещи предыдущих хозяев, съехавших отсюда семь лет назад, рассадила и пересадила домашние цветы, которые замечательно жили и без моего вмешательства, вычесала котов так, что они похудели на несколько килограммов, научилась готовить домашнее безе так, чтобы в процессе соседи не звонили пожарным, почти свела с ума будущего мужа и поняла, что мне нужно новое основательное занятие.

Все это время моя деятельная кузина, зная, что я осталась без работы, закидывала меня вакансиями. Внезапно среди них я нашла свое спасение — в Telegram-канал о коронавирусе требовался автор постов. Мне показалось это идеальным решением. Я занята, кузина удовлетворена осознанием участия в моей жизни, жених избавлен от моей вечной болтовни, а коты и домашние растения ведут привычный образ жизни без моего назойливого внимания. Редактор на новой работе четко обозначил задачу — нагнетать панику, но избегать фейков. Морги Италии переполнены? Проверьте внимательно, так ли это, а после — сразу в эфир. В Эквадоре трупы хоронят в картонных гробах? Замечательно! Проверяйте, дадим в прайм-тайм! В Иране не хватает мест в моргах (видео)? Еще лучше, за него дам двойной гонорар.

Мне казалось, что моя паника утихнет, если я буду сеять панику среди других. И действительно, какое-то время это работало. Я трудилась сменами по двенадцать часов, каждые пятнадцать минут мне надо было выдать в эфир еще более устрашающую новость, чем предыдущая. Работа меня вдохновляла и вызывала ностальгию по временам, когда я, еще студентка журфака, подрабатывала таким же написанием коротких заметок для новостных лент разных изданий. Тогда работа казалась утомительной, а сейчас мне это даже доставляло удовольствие, ведь я направляла целый информационный поток. Я вела текстовые прямые трансляции обращений Владимира Путина, французского президента Эммануэля Макрона и итальянского премьер-министра Джузеппе Конти, от души радуясь, что не забыла французский и итальянский и не разучилась печатать с почти стенографической скоростью. А потом владелец канала нагнал в него количество подписчиков, достаточное для продажи.

С купившим канал я не сработалась, поэтому принялась снова пересаживать цветы и вычесывать котов. Незадолго до этого началась самоизоляция. В карантинном безумстве я едва не постирала котов, отродясь не знавших водных процедур. И тут — пока я искала укрепляющий шампунь для кошачьей шерсти — мне пришла гениальная идея. Я пойду в больницу!

У меня ведь даже есть небольшое образование. До того как поступить на журфак, я хотела стать врачом. Даже ходила на курсы парамедиков. Парамедик — это такая смесь медика и спасателя. Вот, например, случилось ДТП — по трассе разливается бензин, а в машине — пострадавший. У него подозревается сложный перелом позвоночника. А еще и дверь машины заклинило. И тут приезжают парамедики! Резать сваркой нельзя — искра подожжет бензин, вытаскивать надо срочно — у водителя вдобавок к перелому внутреннее кровотечение. А мы знаем как — отжимаем дверной замок вручную, надеваем на пострадавшего шейный воротник, кладем на носилки и бежим. И ровно тут падает та самая опасная искра, но мы прикрываем только что извлеченного из машины водителя собой, взрывная волна проносится над нами, а мы, ни разу не оглушенные, встаем, переносим его в машину скорой помощи и доставляем в госпиталь.

Ну это я так представляла, когда шла на курсы. В реальности мы (новички) снимали с деревьев кошек, открывали заклинившую дверь квартиры и измеряли давление чересчур заскучавшим пенсионерам по нескольку раз на дню. До сертификата я не доучилась, мне пророчили, что я буду крутым журналистом, а крутой журналист клизмы не ставит.

Прошло десять лет, и свое парамедицинское прошлое я ставила себе в заслугу. «О’кей, гугл, хочу стать волонтером». Зарегистрируйтесь на сайте, заполните анкету, пройдите медосмотр, получите медицинскую книжку, пройдите собеседование и ждите ответа…

Зарегистрировалась, заполнила, прошла, получила, прошла, ждать не стала. Случайно наткнулась на репост в Фейсбуке, требовались волонтеры в ГКБ-52. От дома до больницы — полтора часа. Я-то надеялась на распределение в ближайший коронавирусный госпиталь, он на соседней от меня улице. Зато анкета в 52-й состояла всего из пары вопросов — ФИО, возраст, хронические заболевания и телефон. Заполнила. В тот же вечер звонок. Мы с координатором тезки. Пять минут поговорили — «вы подходите, добавляю в чат, можете отзываться на любую заявку». В чате — больше ста человек, все заявки на смену улетают в течение пары минут, несколько дней мониторю и никак не успеваю ответить. И тут чудо — в полдвенадцатого ночи: «Нужны волонтеры в красную зону, строго кроме группы риска». Успеваю ответить на эту заявку.

Лирическое отступление №1

С ГКБ-52 меня связывает много хорошего. В августе-сентябре 2019 года я мучилась от бронхиальной астмы, которую не могли купировать никакие препараты. И вдруг мне советуют врача именно оттуда. Он внимательно изучает документы и говорит: «Нет у вас никакой бронхиальной астмы. Это неправильное строение носовых перегородок. Оттекаемое носовых пазух раздражает бронхи». А до этого я несколько месяцев не сплю нормально: только приму горизонтальное положение — сразу задыхаюсь и кашляю. И вот тот врач предлагает: «Я вас прооперирую. День в стационаре, и забудете о своих проблемах». Без особых колебаний я согласилась, сделала операцию и с первого же дня после выписки не пользовалась ингалятором. Еще осенью мне грозила третья группа инвалидности, а теперь я могу снять этот диагноз, если не будет приступов. То есть я уже не в группе риска, хоть астма есть по документам, на деле ее нет и не было. Получилось, что больница мне помогла — а теперь у меня есть шанс помочь ей.

Первый день в больнице

В первый день я очень боюсь не понравиться. Вдруг там будет целая комиссия, спрашивать будут. Для чего-то повторяю протокол интубации (кто бы мне его доверил без диплома?). Довожу движения до автоматизма — «левой рукой язык вверх и в сторону, надгортанник приподнимаем, правой рукой вводим трубку». Вспоминаю алгоритмы, перечитываю конспекты, смотрю обучающие видео. Утром координатор Таша задает всего пару вопросов: «Хронических заболеваний нет? С пожилыми родственникам не проживаете? Договор подписали?». В договоре — обязательство не передавать ФИО и диагноз пациентов третьим лицам и не вести фото- и видеосъемку пациентов. Ну с этим-то я справлюсь. Помимо Таши есть и второй координатор — Ольга, знакомлюсь и с ней, она представляет мне Таню: «Вот более опытный волонтер — она научит надевать и снимать костюм. Добро пожаловать!». В том, как надевать и снимать, в принципе, нет ничего сложного — вот на стенах санпропускника висит инструкция. В костюме сразу становится жарко, неуютно и страшно.

Моя наставница Таня «старше» меня всего на пару дней, вчера учили ее, сегодня она, а завтра нам придется учить кого-то еще. Она ветеринарный фельдшер. Рассказывает, что живет с мужем, то есть никто из ее семьи не в группе риска. Пришла в волонтеры, потому что хотела самостоятельно узнать, что на самом деле происходит вокруг коронавируса, к тому же, добавляет, устала от самоизоляции, людей видела мало, да и хорошее дело хочется сделать. Она очень собранная и спокойная, говорит, что животных лечить сложнее — они свои жалобы сформулировать не могут. А тут пациент просит ослабить эластичные бинты на ногах — берешь и ослабляешь; жалуется, что болит голова, — сообщил на пост, там примут решение, какую таблетку дать, а дело волонтера — только проследить, чтобы пациент ее выпил.

Врачи

Волонтеров запомнить проще, чем врачей. Первых мы хотя бы видим без тайвека перед сменой и после. Врачей запоминаем по каким-то отличительным чертам.

Вот завотделением Дмитрий Эдуардович — он в очках с диоптриями, поэтому носит не защитные очки, а специальный лицевой щиток. Конструкция защиты в принципе не учитывает, что носящий ее может нуждаться в коррекции зрения. За спиной его называют сокращенно Д. Э. У него почти тридцать лет хирургического стажа, возможно поэтому никакая внештатная ситуация не может сбить его с толку. Завотделением знает всех пациентов, умудряется даже помнить их анамнез, лечащие врачи во всех сложных случаях консультируются у него, и он никому не отказывает. На самом деле, у него есть отдельный кабинет, но он там не бывает — сидит за столом в ординаторской вместе с остальными врачами.

Стол у окна делят Наталья Викторовна и Алёна Вячеславовна. Когда в ординаторской или на улице Алёна снимает капюшон, под полупрозрачной медицинской шапочкой видны красивые сережки, каждый раз разные. Наталья Викторовна близко к сердцу принимает проблемы каждого пациента. Она помнит, что бабушка из 511-й палаты на обходе просила передать волонтерам, что ей нужна помощь с телефоном, и не забывает, что дедушка из 520-й не любит банановый протеиновый коктейль, а предпочитает клубничный. Олег Геннадьевич — тоже врач, но еще и наш диджей по совместительству, он не любит работать в тишине и постоянно включает нам как проверенную классику, так и интересные новинки. А еще его ни с кем не перепутаешь даже в тайвеке — он почти два метра ростом. Илья Николаевич сидит ближе всех к двери, и это не случайно — он исполняет обязанности консультирующего хирурга для других отделений. Его почти невозможно застать в ординаторской. Еще есть ординатор первого года — Женя, он вчерашний выпускник первого меда и выполняет в основном бумажную работу, именно к нему в помощь и прикрепляют волонтеров.

Женя показывает нам, как работать в больничной компьютерной системе — «Орбите», как найти там любого пациента, узнать, какие обследования ему назначены, посмотреть телефоны родственников и адрес проживания для заказа санитарного такси при выписке.

В первый же день знакомимся с Ириной Валерьевной — старшей медсестрой. Это улыбчивая женщина средних лет, зовет нас «деточками». Ее улыбку видно даже через респиратор и очки, у нее по-особому морщатся уголки глаз, когда она улыбается. И совсем по-другому, когда что-то идет не так. Все медсестры принимают нас как равных, кроме одной — Антонины Сергеевны. Ей заранее не нравятся волонтеры: «убьете тут нам всех», «делать вам нечего — в красную зону явились», «вот вы тут все заболеете, а мы потом лечить вас будем». Надо сказать, Антонина вообще любит ворчать. Не ругаться, а именно ворчать по поводу и без. От нее достается всем.

Наблюдала такую сцену. Ольга — наша санитарка — мыла полы в коридоре, когда Антонина вышла из процедурной.

— Нет бы нормально помыла, а она только грязь мочит и равномерно по полу размазывает, — ни к кому конкретно не обращаясь, прокомментировала Антонина.

Из ординаторской вышел Илья Николаевич и пошел в сторону выхода из отделения.

— Вот Ольга тут все намочила и нормально не вытерла, точно кто-то упадет, — сказала Антонина.

Илья Николаевич, не дойдя до дверей, развернулся и вернулся за чем-то в ординаторскую. Вышел снова спустя несколько секунд.

— Вот по свежевымытым, можно сказать стерильным полам надо не ходить, а летать, а вы туда-сюда ходите, грязь носите. А Олечка моет и моет, — подытожила Антонина.

Надо сказать, бурчит и ворчит она на всех — на сестер, санитарок и даже врачей. Но это не ругань и не скандал, поэтому такую особенность все ей прощают. Может быть, за ее безграничное терпение к пациентам. На них она не злится никогда.

Мы, волонтеры, сразу попали под ее огонь. Меня она невзлюбила с первого разговора, едва узнала, что по основному роду деятельности я журналист: «Значит, вынюхивать пришла». Таню она поставила на ступеньку выше меня — «хоть профессия толковая», но все равно звала ее Зверский Доктор. Мне досталось прозвище пообиднее — Писака. В общем, никакого доверия мы у нее не вызывали, а еще она, кажется, сердилась, что у Ирины Валерьевны мы в любимчиках ходили.

С остальными сестрами — Катей и Мариной — мы подружились быстро, они всегда радовались нашей помощи и были готовы объяснить и показать что-то новенькое и интересное из медицины. Катя — смешливая блондинка с голубыми глазами, она курит стики, а Марина — брюнетка с длинными нарощенными ресницами, она курит тонкие ментоловые сигареты. Девушкам нравится, что мы с Таней не совсем далеки от медицины.

Наши волонтеры

С легкой руки Тани уже через пару дней начинаю звать всех пациентов «бабушками» и «дедушками». До больницы я никогда бы не обратилась так к незнакомому человеку, как-то это по-детски, да и не очень тактично. А через неделю я начинаю говорить со своими пациентами так: «бабуль, ну как вы? Таблеточку приняли? А что вы маской-то не дышите? Сейчас я поправлю подушку, золотце мое, и мы вместе будем выздоравливать».

Конечно, не ко всем мы так обращаемся, с некоторыми разговариваем по-взрослому, по-деловому. Как-то интуитивно начинаешь понимать, кто перед тобой — «хорошая моя бабулечка» или «Галина Степановна». Кстати, когда «бабулечка» начинает идти на поправку, она сама собой снова становится Галиной Степановной. А пациенты нас зовут «родненькими», «солнышками» и «кровинушками» чаще всего. Хотя бывают и исключения. Катя как-то рассказала, что пациент, дедушка хорошо за восемьдесят, после инсульта, спросил ее: «А когда сутенеры придут?» Она на минуту потеряла дар речи, и тут дедушка продолжает: «сутенеры сегодня придут? Они побрить меня обещали». — «Дедуль, так то не сутенеры, а волонтеры», — поправляет его Катя. «Да путаюсь я в ваших модных словечках, мы таких ударниками называли».

В мой первый день помимо Тани знакомлюсь еще с несколькими волонтерами. Вот мама и дочь — Ира и Ксю, пришли в волонтеры вместе. У Иры свое ивент-агентство, а Ксю — продюсер на развлекательном телеканале. Пришли, потому что не могли остаться в стороне. Бизнес Ирины стоит, она ходит в больницу каждый день, а Ксения два дня на телевидении, а два — тут, в отделении. Через месяц работы обе они записались на курсы медсестер, чтобы оказывать пациентам еще больше помощи. Именно они принесли в отделение сотню воздушных шариков, прочитав в научном журнале, что надувание шариков улучшает восстановление дыхательной системы после ковида. От них вообще исходит неимоверное количество душевного тепла, они держат пациентов за руки, обнимают, гладят по голове и много с ними разговаривают.

Очень скоро Ирина начинает вести в нашем отделении курсы по дыхательной гимнастике, с разрешения Дмитрия Эдуардовича они печатают описания упражнений и раскладывают по всем палатам, пусть пациенты занимаются, когда могут. Они же активно пишут посты в соцсетях о необходимых вещах для пациентов, и все сразу находится. Нужен крем от пролежней? Назавтра у нас месячный запас его. Пациентам для разработки рук нужны игрушки-антистресс? На их пост отзывается магазин игрушек и готов привезти нам сто штук. Нужна ветошь для обтирания пациентов? Держите два огромных мешка.

Сменщица в нашем отделении — Станислава, пришла на несколько дней позже меня, мне доверили ее обучать: «Покажешь ей, как надевать и снимать костюм?» — попросили координаторы. Я чувствую ответственность за нее, а после смены успокаиваю — всем нам казалось, что тут мы точно заболеем. Мне после первого дня сразу примерещилось, что поднялась температура и заболело горло, а в итоге я не заболела ни тогда, ни теперь. Станислава говорит, что на карантине у нее было очень много времени, а еще любви и тепла, и она понимала, где всего этого так не хватает, поэтому без колебаний пошла в «красную зону». Пришла и втянулась в круговорот работы отделения. Она, кажется, первая из нас, кто стал брать по две смены подряд — утреннюю и вечернюю, проводя с пациентами целый день.

В нашем же корпусе, но на втором этаже, в урологии, работает Настя. Она — волонтер со стажем, на протяжении полутора лет каждую неделю помогала в хосписе «Вера», а когда все хосписы закрылись для посетителей, пришла в больницу. Настя работает почти без выходных, объясняет, что и бабушки с дедушками по ней скучают, и она по ним. Именно благодаря Насте у волонтеров появились смешные ободки на головах. Однажды ей пришла в голову мысль, как можно разнообразить скучные белые тайвеки, и она принесла обруч с плюшевым рогом единорога. Потом появились ободки с ушками мышки, зайки и котика.

Есть среди волонтеров и человек-звезда. Его зовут Лёня и именно он автор большинства росписей на наших тайвеках. Лёне 59 лет, в докоронавирусном мире он финансист и кризис-менеджер, он на самой грани группы риска, но это не удержало его от волонтерства. У него большая семья — шестеро детей и четырнадцать внуков. А во время работы в больнице он будто усыновил и удочерил каждого своего подопечного. Несмотря на возраст, он сразу собирался идти в «красную зону» и остановить его не мог бы и целый отряд «Альфа». Вначале координаторы хотели ему отказать, отправить в «зеленую зону», но он с ними поспорил — если пройдет весь кабинет от стены до стены на руках, они его примут. Прошел.

Его разукрашенный тайвек я встречала повсюду: вот он прибежал в нашу хирургию — нужно побрить пациента; сижу в курилке — из корпуса в корпус бежит Лёня с принадлежностями для мытья; принесла анализы в реанимацию — а он тут моет полы. Кажется, не было ни одного дня, чтобы я не встречала его на территории больницы. Его девизом стало: «Задача врача — лечить пациента, а задача волонтера — сделать это лечение максимально комфортным». Лёня стал главным по косметическим процедурам — он мыл головы, обтирал влажными салфетками тела, мазал кремом сухости на коже, брил пациентов и стриг им ногти. Рискну предположить, что благодаря ему пациенты ГКБ-52 с легкостью победили бы в конкурсе красоты среди пациентов других больниц России, а то и взяли бы титул Мисс и Мистер Вселенная. Лёня со своей самоотверженностью и позитивом мгновенно становится образцом волонтерства и главным любимчиком всех пациентов. Даже Антонина на него не ворчит и за глаза называет Лёнечкой.

Одним из условий для волонтеров было не проживать и не контактировать с людьми из группы риска. Но все равно есть риск принести ковид из больницы домой. Муж горячо поддержал мое стремление пойти в больницу, уж больно ему хотелось тишины и покоя. При этом кузине я боялась говорить, что пошла в «красную зону». Хотя она тоже врач и работала в коронавирусной больнице. Успокаивала ее, что я в «зеленой зоне», ни с какими пациентами не общаюсь, только за компьютером сижу и медицинские данные вбиваю. Рассказала где-то через неделю, к своему удивлению, встретила даже понимание. Сейчас она мной гордится.

Станислава признается, что не сразу сообщила родственникам о своем решении, почти месяц держала в секрете. Но родные звонили во время смены, и стало почти невозможным скрывать, где она и что делает. Они отнеслись к ее выбору положительно, а 83-летняя бабушка даже сказала, что, будь она помоложе, тоже пошла бы волонтерить в больницу.

Ира первая приняла решение идти в красную зону, а Ксю пошла вслед за ней, рассудив, что и так, и так будет контактной. Друзья Иры и Ксю, с которыми они жили за городом, попросили их съехать и не подвергать их риску заболеть. Настя тоже скрывала от семьи поначалу. Один из наших волонтеров мотивировал свой приход тем, что «если вдруг и заболею, то хоть лечить будут как родного». Другая наша волонтерка говорит, что предпочитает быть в центре событий. Объясняет: «Во время урагана где самое спокойное место? Правильно, в эпицентре. Вот я и ринулась в самую гущу».

В итоге я не знаю ни одной истории, где семья была против, чтобы кто-то пошел волонтером. Но разумеется, это не касалось семей с совместным проживанием с людьми в группе риска. Такие к нам не приходили сами, осознавая, чем рискуют.

Принц и нищий

В реанимации у нас трудилась безотказная девушка, выполнявшая любую работу. Она обтирала пациентов, кормила их, мыла полы, и только через три месяца мы узнали, что она топ-менеджер в очень известной корпорации с годовым оборотом в миллиарды рублей. Она пришла, чтобы помогать, так как работа стала удаленной и не требовала присутствия в офисе.

В волонтеры пошли все — топ-менеджер и юрист, психолог и фитнес-тренер, учитель и автослесарь, студент и профессор-физик. Нам обычно от 18 до 50 (старше уже не берут, так как группа риска, а Лёня не в счет). Кто-то из нас работает удаленно, кто-то посменно, а кто-то лишился работы из-за карантина. У некоторых есть начальное медицинское образование, у большинства нет. Есть даже те, кто боится вида крови, — они не работают в отделениях, но стали королями пищеблока или повелителями передачек. А совсем недавно мы узнали, что большая часть мужчин-волонтеров служила в ВДВ. Правда, в этом году в воздух они будут бросать не береты, а медицинские шапочки.

Для многих из нас волонтерство стало пропуском в город на время самоизоляции. Мы нашли новых друзей, даже не просто друзей, а фронтовых товарищей. Я знаю, что в стенах больницы зародилось несколько интересных профессиональных проектов, три человека нашли работу, а двое — даже любовь.

Мы прошли путь сюда, мы знаем, что когда придет вторая волна или новая инфекция, мы придем сюда снова и снова. И вместе победим.

Будни «красной зоны»

Через неделю уже формируется алгоритм смены. Заходя в «красную зону», снимаешь с себя помимо одежды, еще и украшения. Вынимаю из ушей серьги, убираю в кармашек сумки. Снимаю помолвочное кольцо, перевешиваю на серебряную цепочку на шее. На ней уже висит медальон с изображением Святой Терезы из Лизьё. Католическая монахиня стала святой благодаря своей идее о Малом пути — чтобы достичь святости, необязательно совершать героические поступки, достаточно небольших хороших дел.

Этим путем и идут волонтеры. Мы не можем провести сложную многочасовую операцию и спасти пациенту жизнь, но, совершая маленькие рутинные дела, мы можем помочь сделать лечение пациентов более комфортным, а работу врачей — менее напряженной.

С утра нужно опросить поступивших за ночь об их контактах — с кем проживают, ходили ли на работу, посещали ли магазины, аптеки, поликлиники. Всем пациентам над кроватью вешаем обходной лист — туда будут записываться показатели температуры и сатурации. Каждый поступивший в стационар подписывает 7—10 форм согласия — на лечение, на медицинские манипуляции, на сбор персональных данных. Обычно их никто не читает, надо признаться, я тоже так и не прочла полного текста, запомнила только заголовки форм. Если пациент на что-то жалуется, то запоминаем и передаем лечащему врачу или старшей медсестре Ирине Валерьевне.

После обхода и завтрака начинается время исследований — КТ, ЭКГ, гастроскопия (или ЭГДС, как пишут в назначениях). Перевозим больного или сидя, или лежа. Некоторым пациентам по пути на исследования требуется кислородная поддержка. В первые смены казалось, что баллоны с кислородом неподъемно тяжелые, а сейчас я без напряжения могу принести и по баллону в каждой руке. На каждое исследование обычно очередь из пары человек. Тут наступает время общения — больные разговаривают друг с другом, для них это редкая возможность социализации, ведь выходить из палаты в коридор запрещено в большинстве отделений. Мы — волонтеры, медсестры и санитары — обмениваемся новостями. Самые обсуждаемые темы — что из средств индивидуальной защиты есть у кого в санпропускнике, как носить СИЗ с максимальным комфортом и кто из медперсонала поступил в отделения в качестве пациентов.

— Желтые не берите, в них сауна.


— А вот белые хоть немного, но дышат.

— У вас формованные сегодня есть, везет вам!

— В формованных же переносица натирается.

— Не натирается, если пластырь наклеить.

— А к нам наш врач из эндоскопии поступил.

— У нас еще что, в 68-й (ГКБ-68 им. Демихова) в одном корпусе почти все врачи заболели, привезли им автобус докторов откуда-то из регионов.

«Моя» бабушка тихонько трогает меня за руку: «А мне там больно будет?». Ей предстоит гастроскопия. Успокаиваю, говорю, что обязательно сделают анестезию, рассказываю, как сама год назад проходила эту процедуру. Тут подходит наша очередь. Вкатываю каталку в кабинет, помогаю перебраться на кушетку. Жду в коридоре. Процедура закончена, выкатываю каталку, бабушка благодарит врачей: «Спасибо, вы замечательные люди, совсем не больно, правда». Отвожу в палату. Таких поездок в день набирается до десятка. Каталки тяжелые и неповоротливые, но мы «сигналим», «совершаем маневры» и «производим параллельную парковку».

В это время в отделении Катя, Марина и Антонина уже поставили капельницы, а это значит, что наши пациенты не могут встать с кровати — им нужна наша помощь. Один просит воду, другой — поудобнее положить подушку или поднять изголовье кровати, кому-то нужно судно. Недавно нам показали, как помогать менять и снимать капельницы. Теперь это тоже наша обязанность. Между собой обсуждаем, что и поставить капельницу не такая уж сложная задача — особенно в катетер. Но вот установка катетера — это высшее мастерство, недоступное простым смертным. На исхудалых тонких руках пациентов вены почти не поймать — они «бегают». Несколько дней назад в процедурной плакала Марина, слезы текли под очками и мочили респиратор — десять минут ловила вену, исколола пациентке всю руку, но не смогла. Выручила старшая, Ирина Валерьевна, она всегда нас выручает.

Наступает время подготовки выписок. Наверное, это самая радостная часть дня. Приносим форму согласия: «Вот тут надо подписать, тут, еще тут, тут». Наконец листы заканчиваются, и мы помогаем собрать вещи. Если санитарное такси уже приехало, то провожаем до машины, прощаемся. Есть правило — строго никаких «До свидания». Только «прощайте», просим не попадать к нам больше.

Вообще ритуальных фраз много. Например, нельзя ни в коем случае желать спокойной смены. Это проверенная поколениями врачей традиция — если такое кому-то пожелать, то спокойствия не будет, обязательно что-то случится. Еще нельзя желать ничего тихого — тихого дежурства, тихих пациентов. Мы знаем, что тихие только мертвые, живым нужна помощь, они о ней просят, зовут нас.

Выписки бывают разные — одни пациенты считают, что они слишком больны, чтобы долечиваться на дому. Они отказываются подписывать свою выписку. Приходится уговаривать, объяснять, что эта койка пустовать не будет, на нее сегодня же положат кого-то, кто без врачебной помощи может не выжить. Если пациент совсем не соглашается, предлагаем выписать в обсервацию — под присмотр врачей на долечивание.

Но есть и другие — на прошлой неделе одна пациентка схватила меня за руку и, заглядывая в глаза, панически спрашивала: «А отсюда вообще выходят? Есть те, кто вылечился? Вы их видели?». Успокаивала, рассказывала счастливые истории. А у нее слезы в глазах стояли. Все просила пообещать. А это еще один ритуал — нельзя ничего обещать. Мы не боги, мы не решаем, кому жить, а кому умирать. Но она так просила! Пообещала. Примета дала сбой — ничего страшного не произошло, в воскресенье ее выписали домой. А через час ее кровать занял новый пациент.

На самом деле в больнице есть почти боги. Это ОРИТ-7 (отделение реанимации и интенсивной терапии), наше седьмое небо. Я там еще не была, знаю только по рассказам. Это отделение Михаила Кецкало, врача анестезиолога-реаниматолога, главы центра ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации). Аппарат ЭКМО — последняя надежда самых сложных больных. Когда не справляется ИВЛ, можно вывести кровь из тела, насытить ее кислородом и заново ввести в организм пациента. Таких аппаратов очень мало, но, к счастью, многим они и не требуются. В ОРИТах совсем не так, как в линейных отделениях, там очень сложно, вначале надо привыкнуть к линейным отделениям. В первый день работы я загадываю, что однажды буду в ОРИТе.

К вечеру нужно обойти все палаты, замерить температуру, сатурацию, поставить отметки, кто на кислородной поддержке, кто лежачий. Эта информация пригодится ночной смене. Приходят «ночные», посвящаем их в курс дела, говорим: «Ну, до утра». Не желаем спокойной смены. Уходим.

Уходит только тело, мозг и сердце остаются в больнице. По пути домой думаешь о пациентах, за ужином обсуждаешь с семьей больничные новости, засыпая, перебираешь в голове имена больных, просишь Бога об их здоровье. Утром в метро волнуешься, кого увидишь, кого нет. Хочешь услышать, что ночь все пережили. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…

Глава 2. О жизни и смерти

Приходишь утром в больницу. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…

Вначале думаешь, что не расслышала, что устала, ведь полночи дописывала прошлую главу. Потом еще отчаянно надеешься — да, их нет больше в отделении, но вдруг их перевели в реанимацию, и там им станет лучше. Но нет, старший смены говорит: «острый респираторный дистресс-синдром», «оторвался тромб, кажется», «внезапно ухудшилась, даже в реанимацию не успели перевести».

Недождавшиеся пирожки

Сегодня я готовила пациентку к выписке — нужно было дать подписать согласие на выписку, помочь собрать вещи, узнать, по какому адресу нужно везти, и заказать туда специальное санитарное такси, развозящее по домам вылеченных пациентов с ковидом. Инга Александровна поступила в тяжелом состоянии, ей было трудно дышать, поэтому требовалась постоянная кислородная поддержка. Мне сразу запомнилось ее красивое скандинавское имя. Говорила тихим полухрипом-полустоном. Я приходила и смачивала ей губы, поправляла подушки, иногда просто держала за тонкую руку, всю в кровоподтеках от катетера.

Где-то спустя неделю после поступления она попросила помочь ей сесть, а затем, немного смущаясь, спросила, не могу ли я причесать ее и заплести волосы в косу. У нее были густые пепельно-седые волосы. Расчесала и заплела «колосок», те пять минут, что я плела, ее утомили, и я помогла лечь обратно.

Но с этого дня всегда находила в смене время зайти и обновить прическу. В конце прошлой недели я зашла, а ее волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы — кажется, такая прическа называется «каравай». «Видишь, я уже и сама все могу», — похвасталась Инга Александровна.

Потом она помогала соседке по палате — давала воду, поправляла подушки, смеялась, что если бы не годы, то сама бы пошла волонтеркой после выздоровления. И вот утром врачи сообщили мне, чтобы я готовила ее к выписке. Как только она поступила к нам, я помогала ей позвонить сыну. Потом моя помощь уже не требовалась. А сегодня Инга Александровна сама позвонила и почему-то передала телефон мне. «Я знаю, что мою маму сегодня выписывают. Вы помогали ей во время болезни, и мы с женой и сыном очень вам благодарны. Она нам много рассказывала о вас. Мы ее очень ждем. Приготовили ее любимые пирожки с капустой. Ей ведь можно?». — «Можно, можно», — смеюсь в трубку. Потом помогаю ей уложить вещи, остается только дождаться санитарного такси. Ждать нужно в палате, когда оно приезжает, нам на этаж звонят, и мы провожаем пациента до приемного покоя.

Пока такси не было, я успела проверить все актуальные данные о пациентах, помочь Кате и Марине «зарядить» капельницы, измерить сахар, вколоть инсулин, раздать обеденные таблетки и сделать ингаляции нескольким пациентам. Последней, кому была назначена ингаляция, была как раз соседка по палате Инги Александровны. Марина спросила: «Сделаешь?». Я кивнула.

Зашла в палату. «Все еще не приехали за вами?» Она сказала что-то совсем невнятное. Вместо обычной теплой улыбки на лице была однобокая ухмылка, уголок левого глаза опустился. «Ыыы-ааа-ыы», — попыталась она что-то сказать. Я выбежала из палаты, бегом до конца коридора в ординаторскую. «Инге Александровне плохо! (Так, соберись, ты же можешь сказать все правильно.) «Пациентка из палаты 521.А — нарушена речь, искажена мимика левой половины лица». — «Так она же уже на выписку», — уже на бегу к палате удивилась Наталья Викторовна — ее лечащий врач. Инга Александровна встретила нас повторным «Ыыы-аа-оо», в ее интонациях слышалась боль. Врач быстро осмотрела ее и кивнула мне, застывшей в дверях. Слова тут лишние. Снова бег до ординаторской, меня ждут вопросительные взгляды. Киваю. Дмитрий Эдуардович командует в телефонную трубку: «Срочно. Реанимация в 521.А. Подозрение на инсульт».

Прибегают. Двое сразу в палату. Третий берет ближайшую каталку и толкает в сторону палаты. Помогаю. Останавливаемся в дверях. «Инга Александровна, дорогая, держитесь! Вам же там пирожки с капустой приготовили», — молюсь я. Реаниматологи действуют слаженно, перебрасываются короткими звучными командами. Кажется, они читают мысли друг друга. Дел много, но я стою по-прежнему в дверях. Врачи переглядываются, останавливаются. Качают головами. Смотрят на наручные часы, поднимая рукав защитного халата. Называют ­время.

Как во сне, помогаю вернуть ненужную каталку на место. Реаниматологи о чем-то говорят с Натальей Викторовной. Внезапно пищит их рация. На бегу кричат: «Мы напишем и подгрузим в систему».

Сижу в ординаторской. Сегодня в документах прочитала, что у пациента наблюдалась «сомнолентность» — легкое нарушение сознания, при котором пациент заторможен, однако адекватные реакции могут быть вызваны при помощи кратковременных внешних раздражителей. Наверное, у меня что-то похожее. В ушах шумит, ни одну мысль невозможно додумать до конца. «Позвонить ее сыну… пирожки с капустой… видимо, тромб оторвался… Позвонить пирожкам… Тромб с капустой…»

Первая потеря

Это не первый пациент, которого я потеряла. Первая — Юля, ей было чуть больше тридцати. При поступлении ей поставили пневмонию средней тяжести. Обычно я приходила, измеряла температуру, задавала стандартный набор вопросов и уходила. Общаться мы начали, когда я первый раз повезла ее на КТ. Там, на первом этаже, всегда очередь. Юля сидела в кресле-коляске и смотрела по сторонам. Вдруг она заговорила:

— А вы смотрели сериал «Неортодоксальная»?

— Нет пока, но много хорошего о нем слышала.

— Я вот очень рекомендую, я вчера все серии посмотрела, очень классный, — поделилась она.

— Я сейчас «Ходячих мертвецов» смотрю, — рассказала я.

— Ой, а какой сезон? Кто из героев вам нравится больше всего? — засыпала она меня вопросами.

Оказалось, что я только на середине сериала, а она посмотрела его до последней серии. С этого дня я всегда, приходя к ней в палату, рассказывала, насколько я за вечер продвинулась в просмотре.

— А вы любите спойлеры? — спросила она однажды.

— Да, я всегда предпочитаю знать, что будет в конце.

Юля рассмеялась:

— А я нет. Вот разве хорошо бы было, если бы я точно знала, в какой день меня выпишут? А так я каждый день жду заветных слов.

Где-то через неделю ей была назначено повторное КТ-исследование, и снова повезла ее я. Моя пациентка хорошо себя чувствовала и даже попросила нарушить правила и разрешить ей ненадолго встать с кресла-каталки, размять ноги. Прислонилась к стене около кабинета, пока ждали очереди. После исследования я ее встретила в коридоре, усадила обратно, довезла до палаты и занялась бумажными делами в ординаторской. Зазвонил телефон: «Можете пригласить Алёну Вячеславовну?» Передала трубку, врач нахмурилась, это было видно даже под респиратором и защитными очками.

— Ты же Юлию на КТ возила, как она там? — обратилась Алёна Вячеславовна ко мне.

— Бодро, разговаривали.

Врач кивнула в сторону двери: «пойдем».

Юля лежала лицом к стене, в наушниках. Алёна Вячеславовна окликнула ее, легонько потрясла за плечо, затем развернула лицо к себе. Глаза были открыты, но Юля уже не дышала. Прибежавшая бригада реаниматологов только констатировала смерть. Алёна Вячеславовна обняла меня за плечи, тайвеки зашуршали, мы вышли из палаты.

— Позвонили с первого (этажа, там где КТ), сказали, что разрушено почти девяносто процентов легких. Ей просто нечем было дышать, — тихо поговорила Алёна Вячеславовна, закрыла глаза и прислонилась спиной к стене, совсем как Юля у кабинета КТ пару часов назад.

Инга Александровна, Юля, мужчина средних лет с красивой восточной фамилией (разрыв селезенки), дедушка с тонкими прозрачными руками (острый респираторный дистресс-синдром в шесть утра), бабушка, которая все время звала какую-то Майю (ухудшилась, переведена в ОРИТ, но не спасли), женщина средних лет, она все время жаловалась, что чай недостаточно горячий (уже больше двух недель в ОРИТе на ИВЛ), бабушка в цветастом платке и с мусульманскими четками (реанимация в палате, не спасли) … Целая галерея лиц, имен, фамилий, тонких рук с катетерами и синяками, огромных, в пол-лица, глаз.

Но от некоторых лиц в памяти не оставалось, только воспоминания и рассказы их близких.

Память

Вот Оксана Ивановна Белых, она лежит у нас в отделении, а ее муж — в другом корпусе. Они созванивались по телефону. Рассказывает, что знакомы с первого класса, после школы поженились и расставались только на то время, что она была в роддоме — с сыном, а потом с дочкой. Все остальное время вместе. В понедельник я зашла к ней, она не говорила по телефону.

Уходя со смены, проведала ее еще раз, она обеспокоенно сказала, что муж что-то не берет трубку. Я предположила, что, может быть, спит. На следующий день стало еще тревожней — я посмотрела по внутренней системе, в реанимацию его не переводили, но и в отделении он больше не числился. Оксана Ивановна распереживалась, подскочило давление. Испугались, что придется поднимать в реанимацию. Передали дежурной смене.

Всю ночь я думала, что же могло произойти, что за сбой такой. Утром в среду рассказала Дмитрию Эдуардовичу, пусть муж Белых и не наш пациент, но надо же найти человека. Дмитрий Эдуардович вообще самый умный, самый хороший, он может решить любую проблему. Звонили в отделение, где лежал Белых.

То не брали трубку, то просили ждать… «Пошли сами!» — бросил Дмитрий Эдуардович. Я никогда не слышала, чтобы человек так ругался. Оказалось, что муж Оксаны Ивановны умер еще в понедельник, как раз во время смены ночного состава на дневной, а вот посмертный эпикриз до сих пор не написан, в системе он не числился, в отделении не лежал, переведен не был, выписан тоже.

Искала-то его я, человек, не до конца освоившийся в системе, — как посмотреть умерших, не знала, а когда Оксане Ивановне стало плохо, она врачам про свои волнения и рассказать не успела.

Сообщали про мужа Белых мы вместе, точнее говорил Дмитрий Эдуардович, а я только пыталась проглотить комок в горле и гладила Оксану Ивановну по руке. На пальце ее поблескивало обручальное кольцо…

В отделение из реанимации перевели Татьяну Воробьеву. Руки в синяках, глаза запавшие, на шее — трахеостома. Говорить она могла, только зажимая ее рукой. Через какое-то время из хранилища принесли ее вещи, ведь в реанимации пациенту ничего из личных вещей не положено. Я помогла их разобрать, найти телефон, поставить на зарядку. В реанимацию она поступила еще месяц назад, как забрали из дома на скорой, так сразу в ОРИТ и положили.

Пациентка переживает, как там муж и сын. Успокаиваю, объясняю, что хоть посещения и запрещены, но родственники звонят в справочную больницы или в ординаторскую, и им рассказывают о состоянии пациентов. Предполагаю, что если они звонили вчера или сегодня, то муж с сыном уже знают, что ее сняли с ИВЛ и переводят в отделение.

Татьяна очень слаба, и, когда телефон наконец, включается, позвонить сама не может. Помогаю, нахожу номер мужа в записной книжке. Звоним. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Звоним сыну. Те же слова автоответчика. Воробьева начинает волноваться, предлагаю позвонить кому-то из друзей семьи. «Танечка, родная, ты поправилась! — подруга говорит громко, мне все слышно. — А тебе не сказали? Ничего не сказали? — долгая-долгая пауза. — Леша умер двадцать четвертого апреля, а Слава — двадцать девятого».

Пациентка кричит на одной пронзительной высокой ноте, из-за отверстия трахеостомы в горле крик сиплый, жуткий, захлебывающийся. Телефон падает у нее из рук.

Потом она расскажет, что когда скорая ее увозила, у них обоих не было никаких симптомов. Из истории болезни я узнаю, что сразу после госпитализации ее подключили к аппарату ИВЛ, ввели в медикаментозную кому. Потом подруга Татьяны расскажет, в какую больницу увезли ее мужа и сына. Позвоню, найду лечащих врачей обоих, узнаю, что произошло. У мужа на фоне лечения тяжелыми препаратами развилась повышенная вязкость крови, образовался тромб. У сына случился отек легких.

На следующий день Воробьева отказалась от еды и питья, сказала, что у нее нет причин жить. Жидкость капали внутривенно, перевели на зондовое питание. Она, зажимая отверстие от трахеотомии в шее, просила не лечить ее и дать ей умереть. Дмитрий Эдуардович пришел к ней в палату и долго-долго уговаривал бороться. Вышел от нее, избегая смотреть нам в глаза. Через пару дней ей снова стало хуже, ее вновь перевели в реанимацию. Я ежедневно проверяю ее по внутренней системе. Пока она в ОРИТ, а вещи и телефон снова в камере хранения. Эта история пока не окончена.

И вот я назвала главу «О жизни и смерти», а написала, по сути, только про смерть. Где же тогда жизнь? А жизнь — она не в этом тексте, она в том, что сюда не попало. Жизнь тех, кто ухудшался, но их спасли, тех, кого привозили тяжелыми, но постепенно они шли на поправку, жизнь тех, за кого боялись вне смены и почти не надеялись увидеть утром, а они упрямо просыпались и засыпали, дышали пораженными легкими и пусть нескоро, но шли на выписку. Жизнь в них, и жизнь перед ними. А об Инге Александровне, Юлечке, муже Белых, муже и сыне Татьяны Воробьевой — только память. Светлая память.

Глава 3. О том, что страшнее коронавируса, или Этап отрицания

О том, что страшнее коронавируса…

Информация о правильном поведении, мерах предосторожности, путях заражения и история попадания нового вируса в человеческую популяцию изложена во всех официальных источниках. Сложно представить себе сейчас СМИ, которое не писало бы о «короне», — даже кулинарные медиа описывают рецепты, подходящие для самоизоляции, а на сайтах о шоу-бизнесе появляются заметки о том, кто из знаменитостей подхватил пресловутую болезнь. Простой поиск в интернете дает точные и достоверные ответы на большинство вопросов, при этом доля людей, верящих в теории заговоров и народные средства лечения, остается угрожающе высокой.

Не так страшен черт…

Некоторые считают, что коронавирус не страшнее сезонного гриппа. Сторонников этой идеи я встречаю в основном в виртуальном пространстве. Заболев и испытывая на себе все прелести изматывающего кашля, одышки, настигающей на полпути из кровати в туалет, скачущей температуры, они сдаются, звонят в «скорую» и попадают к нам. Глухим из-под кислородной маски голосом они с первых слов раскаиваются, признаются, что не верили в серьезность заболевания. Рассказывают о разном — кто на даче с друзьями отдыхал, кто в гости ходил через день, другие работали, несмотря на весенний запрет, — клеили реснички и пилили ногти карантинным модницам. Всегда добавляют, что друзья и клиенты тоже не верили в опасность коронавируса. После этого, если хватает сил, они начинают сдавать с истовостью советских доносчиков — называют имена, адреса, телефоны контактных лиц. Почти все, как мантру, твердят одну фразу: «Я вот думал, что коронавирус не страшнее простуды, а с простудой я никогда в больницу не попадал». К счастью, обзвон их так же не верящих в пандемию друзей и клиентов — не наша обязанность, мы только записываем данные, а от нас они передаются в общую базу оперативного штаба по контролю ситуации с коронавирусом. В колл-центре этого ведомства работают совсем другие профессионалы — их анкетирование напоминает допрос в гестапо.

Однажды я слышала такой разговор. Тон у говорящего был строго-угрожающий. С того конца провода больного сразу проинформировали о возможности наступления уголовной и административной ответственности, а затем спрашивали о контактах. «Вы говорите правду? Вы осознаете свою ответственность?» — следовало напоминание после каждого ответа. Такие звонки предстоят каждому инфицированному — врачу ли, заболевшему на работе, бабушке, которой внуки продукты под дверь ставили, или мастерице ногтевого сервиса. Звонящих почти не волнует состояние пациента — разве что ИВЛ им преграда, всем другим — хоть на кислороде, хоть нет — приходится, пересиливая одышку, отвечать.

Неверящая Елена — ухоженная женщина, ей еще нет сорока. Во время анкетирования рассказывает, что живет с мужем и шестилетним сыном. Говорит, что ни в магазин, ни в аптеку, ни в поликлинику не ходили ни она, ни муж. Он вообще программист и давно работает из дома, продукты они заказывают в службах доставки. Только вот она ходила с сыном гулять на детскую площадку возле подъезда: «Это ведь не считается! Да и руки мы всегда после улицы мыли». Из разговора выясняется, что первым в семье заболел сын, болезнь протекает в легкой форме. После опроса о контактах я объясняю, что теперь ее семья на карантине, им еще позвонят, все расскажут, согласуют время взятия анализов.

«И что, ребенку теперь не гулять? — начинает она возмущаться. — Он же активный, в таком возрасте надо много бегать, а иначе он капризничает. Да и в школу ему уже осенью, пусть наиграется. Вот у вас дети есть? Нет? Тогда вы и не поймете!» А я понимаю другое — если ходили только на детскую площадку, значит и вирус оттуда принесли. Но убеждать и объяснять — не моя обязанность, для этого Оперштаб есть.

Через несколько дней Елена мне поведала, что в больницу попал и муж, а к сыну, чтобы его не отправили в инфекционный детский стационар, переехала его бабушка, мама мужа. На мое «Да вы что наделали? К ребенку с „короной“ — и пожилого человека, который в группе риска!» — я получила стандартную отповедь «Своих детей нет — молчи». Еще через пару дней она уже без привычной бравады сообщила, что сына все-таки увезли в больницу, потому что плохо стало и бабушке, ее госпитализировали. Она расскажет потом, что бабушка умерла буквально через несколько дней. Елене ставилось с каждым днем хуже, как-то ночью она начала критически задыхаться, ее перевели в реанимацию. Проведя четверо суток на ИВЛ, она скончалась. На линейке первого сентября с тем шестилетним мальчиком не будет ни матери, ни бабушки.

Карантинные посиделки

Или вот Нина Васильевна — ей сильно за девяносто, она относится к той возрастной группе, когда самоизоляция является обязательной. Расспрашиваю, ходила ли она куда-то.

— Нет, сидела дома, продукты все ставили под дверь.

Размышляю про себя, как же она могла заразиться. Почти наугад спрашиваю, не приходили ли к ней гости.

— Да как не приходили — приходили. Подружки, соседки по подъезду, они же тоже на самоизоляции, скучно нам. Ну вот и они принесли домашней наливочки, а я уж стол накрыла. Надо же веселиться на старости лет.

А вот и путь передачи!

— Бабуль, ну вот и понятно, откуда вы заболели. Кто-то из них вирус и принес.

— Да ладно? Узнаю, кто из этих старых шлюх меня заразил, убью на месте!

Нина Васильевна оказалась крепкая, полежала в отделении, прокапали, полечили, и она вернулась домой. Она говорила: «Я фашистов победила и до самого Берлина гнала, неужели какой-то подлый вирус меня победит?». А за ужином всегда просила добавить ей в чай медицинского спирта — для внутренней дезинфекции…

«Коронавируса не существует!»

«Отрицатели» бывают разной степени опасности. Самые сложные из них те, кто в принципе считает, что коронавируса не существует. А раз нет возбудителя — значит, не может быть и вызванной им пневмонии. «Значит, у меня что-то другое, а что — вы сами понять не можете», — заявляют самые безобидные из них. При этом они понимают, что больны, и покорно принимают назначенное лечение. При выписке одна из таких очень удивилась, увидев в документах диагноз «коронавирусная инфекция»: «Вы что, за все время, что я здесь лежу, так и не выяснили, что со мной? И это врачи называется, за что вам только деньги такие платят».

Спорить с ней я не стала, как и объяснять, что врачи бы не стали помогать ей собирать вещи и везти в кресле-каталке до выхода, что мы добровольцы и ни копейки за это не получаем.

Лирическое отступление №2

Денег мы действительно ни за что не получаем. На работе нас кормят, а недоеденное можно забрать домой. Иногда нас пропускают бесплатно в метро, если показать справку из больницы. Но это на усмотрение контролера, некоторые ворчат: «Тоже мне, льготники нашлись».

А однажды пациент попытался дать мне денег. К нам зашла врач из другого отделения и попросила одного пациента — своего тестя — вывезти не к общему санитарному такси, а на обычную парковку — там его заберет ее муж. Пациент сам передвигался, просто правила такие — на выписку в кресле. Ее тестя я знала неплохо — лежал он у нас достаточно долго, мерила ему до этого температуру и сатурацию, приносила воду. До парковки — пять этажей на лифте и метров сто по гладкому асфальту. И вот за это (или и за все предыдущее?) — он начал совать мне деньги, едва мы оказались на улице. Ситуация одновременно комичная и драматичная — во-первых, никто и никогда до этого не пытался дать мне денег, да и я таким не страдала, во-вторых, он пытался незаметно дать денег человеку, закованному в полностью непроницаемый костюм.

— Вы меня лечили, вам и так мало плотят, надо-надо!

— Мне от вас надо только, чтобы вы не болели и к нам больше попадали. И лечила вас не я, а врачи.

— Ну так им передайте! Я давал, а они не берут. Может от вас возьмут? — лезет в сумку еще за деньгами.

— Ничего я передавать не буду и сама не возьму, а будете безобразничать — вашей невестке нажалуюсь!

— Ну а чем мне вас тогда отблагодарить?

— Вот вы в Бога верите?

— Верю, конечно.

— Тогда молитесь за нас всех, что не заболели. А за тех, кто болеет, — чтобы выздоровели.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.