Открыл глаза, как будто бы и не спал. Лежу на правом боку. Как всегда, затекла правая рука. Привычным движением нажал на кнопку подсветки будильника, так и есть — 5:19. Ни минутой раньше, ни минутой позже.

Ненавижу этот противный писк, поэтому просыпаюсь раньше, хотя бы и на минуту, чтобы его отключить и не слышать. Каждый день, уже на протяжении многих лет…

Многих десятков, сотен лет. Даже в субботу и воскресенье, когда можно поспать дольше, все равно просыпаюсь. Отличие в одном: в выходные дни можно опять закрыть глаза и попытаться уснуть, ибо накануне не включал будильник на 5:20. Но уже не спится. Ворочаешься, пытаешься себя заставить уснуть, но — нет. Еще один взгляд на ненавистный экран электронного убийцы сна — уже 6:40. Летит время, летит.

Раньше в это время зажигал свечу и начинал читать. Вернее, продолжал читать то, что отложил накануне. Не беру в расчет то, что читала матушка, а может быть, и тетушка: тогда только слушал, впитывал в себя красивые и нежные тона голосов родных людей, не особо вникая в суть содержания их речей. Пожалуй, первое, что приходит на ум из продырявленной памяти, — «Сцена 21. Вальпургиева ночь» из «Фауста» Иоганна Вольфганга Гёте:

…Голос

(снизу)

Это я! Да, это я!

О, возьмите вы меня!

Триста лет я здесь копаюсь

И к своим попасть пытаюсь.

Оба хора

На вилах мчись, свезет метла,

На жердь садись, седлай козла!

Пропал навеки тот — поверь, —

Кто не поднимется теперь.

Полуведьма

(внизу)

Тащусь я здесь за шагом шаг,

Другие ж вон умчались как!

Я раньше всех сюда пошла,

А все угнаться не могла.

Хор ведьм

Мазь ведьме бодрость придает,

Тряпье — за парус нам сойдет.

Корыто — лодка. Не взлетит

Вовеки, кто теперь сидит!

Оба хора

Взлетев к вершине в этой мгле,

Мы ниже спустимся к земле,

И чащу леса всю собой

Наполнит наш волшебный рой.

(Спускаются.)

Мефистофель

Толкают, жмут, бегут, летают,

Шипят, трещат, влекут, болтают,

Воняют, брызжут, светят. Ух!

Вот настоящий ведьмин дух!

Ко мне, не то нас растолкают!

Да где ж ты?

Фауст

(издали)

Здесь!..

Был то ли 1809, то ли 1810 год, не помню уже. Только исполнилось десять лет… Значит, 1810! Подарил книгу отец.

Ведьмы, шабаш… И Булгакову говорил через сто с лишним лет, когда прочитал его «Черного мага»:

— Ну зачем так откровенно, Михаил Афанасьевич?! Может, не стоит?

Он снял свой монокль, протер его и ответил:

— Наверное, вы правы. Нужно как-то помягче, без пафоса. Нечистая этого не любит, — подмигнув мне, ответил автор. — А может быть, так?

И практически тут же из него полилось то, что ляжет в «Мастера и Маргариту» в главе 21! Этим числом обозначил Гёте сцену «Вальпургиева ночь», а Булгаков — «Полет»:

«Невидима и свободна! Невидима и свободна! Пролетев по своему переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом… Только каким-то чудом затормозившись, она не разбилась насмерть о старый покосившийся фонарь на углу. Увернувшись от него, Маргарита покрепче сжала щетку и полетела помедленнее, вглядываясь в электрические провода и вывески, висящие поперек тротуара…»

У Гёте — метла, у Булгакова — щетка. Какая, в принципе, разница… Вообще, число 21 достаточно мистично, по крайней мере для тех, с кем приходилось общаться.

Дункан Макдугалл, американский медик и биолог, в 1907 году убеждал, что со смертью изменяется масса тела человека и это изменение равно 21 грамму — массе души человеческой. Не верил ему, смеялся, потому что давно перестал верить в наличие души:

— Послушай, Дункан! Есть души чистые, души младенцев и невинно убиенных. А есть — грязные, те, которые впитали в себя всю гадость нашей грешной земли. Неужели ты не знаешь выражения «тяжело на душе»?! Это когда очень плохо, больно и невыносимо! А раз хотя бы одной душе тяжело, то не может быть душ с равной массой.

Он возражал. Говорил что-то об исповеди, очищении души перед смертью. М.Б. — может быть, может быть.

А Алан Артур Честер, 21-й президент Соединенных Штатов Америки?! Говорил ему:

— Не вздумай! Предшественника убили, и это плохой знак! Ты не протянешь долго! Ты — двадцать первый!

Куда там, не послушался… Как итог — после истечения полномочий не захотел баллотироваться вновь, но было уже поздно. Механизм был запущен, и он и умер в Нью-Йорке от инсульта через полтора года на 58-м году жизни.

Ну а сколько судеб, да что там судеб — жизней! — было сломлено и загублено на пресловутом блек-джеке и «двадцать одном», «очке» — не счесть.

* * *

…Раньше… Потом электричество заменило свечи, и долгое время не мог к нему привыкнуть: бездушный желтый свет! При свечах перелистываешь страницу, и движение воздуха от нее колышет пламя, и кажется оно живым! И оживают все тени вокруг. А от электричества этого нет, все мертво. Поэтому и смотрят сейчас не на книги, а в планшеты и мониторы. И не всегда этого хочется, лучше дождаться дневного света. Он чем-то похож на свечу, тоже меняется. Движется.

…Еще раз посмотрел на будильник — 7:15. До рассвета еще долго, поздняя осень. Поэтому можно и вставать. Пусть сегодня будет хорошее настроение! Как там говорил Мичурин в 1934 году?

— Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача!

Правда, умер через год, хотя и в почтенном возрасте.

Буду брать милость у природы, тем более что умирать не собираюсь!

Скинул с себя покрывало, опустил ноги на пол, нащупал ими тапочки (с детства приучен к тому, чтобы по полу ходить в обуви) и присел на кровати под ее легкий скрип. Нужно будет подтянуть стяжки и шурупы. Сладко потянулся, встал, еще раз потянулся уже всем телом, услышал такой знакомый хруст всего тела и двинул на кухню. Завтракать.

Prandium (завтрак)

Всегда приступаю к приему пищи с некоторым волнением. Это началось еще в отрочестве, лет в пятнадцать, когда, сев однажды за стол и откусив кусок сочного печеночного пирога, вдруг не почувствовал его вкуса. Раньше всегда чувствовал, а в этот раз — нет. Все равно прожевал, а потом стал внимательно рассматривать оставшуюся часть, вертя ее в руке.

— Что-то не так? — спросила мама.

— Какой-то он безвкусный… — ответил и взглянул на мать.

Ее лицо стало мертвенно-бледным. Она метнула взгляд на отца, а он, отложив в сторону столовые приборы, сказал:

— Пойдем. Мне нужно тебе кое-что рассказать.

После этих слов мама встала из-за стола и ушла на кухню, а мы вдвоем с отцом вышли в сад. Стояла середина весны, зелень уже вовсю господствовала над серостью, но утром еще было немного прохладно.

— Ты не замерз? — спросил отец.

— Нет.

Он еще немного помолчал, а потом начал свой удивительный и жуткий рассказ.

— Бытует мнение, что если человек теряет вкусовые ощущения, то это первый признак скорой смерти.

Он остановился возле небольшого созвездия tussilago (мать-и-мачехи) и посмотрел в мою сторону очень грустным взглядом.

Стало как-то не по себе, но он продолжил:

— Так оно и есть на самом деле, но ты не бойся, НАС это не касается.

— Кого — НАС?

— Тебя и меня. И еще нескольких десятков человек на всей Земле.

— А мама?

— Нет. Ее в этом списке нет.

— И что это значит для НАС — потерять вкус?

— Это значит, что ты вошел в число избранных.

— Избранных?! Для чего?!

— Для того чтобы долго жить и помогать выживать другим, ограждать их от неверных поступков и деяний. Поэтому НАС и называют Долгожителями.

— И что потом?

— Потом наступит день, когда к тебе вернется вкус, и это значит, что твоя миссия окончена и через несколько лет ты умрешь.

— А когда это произойдет?

— Никто не может дать точный ответ. Одни живут с этим обычную человеческую жизнь, другие — сотни лет. Но умирают все, мы — не бессмертные. Мы — DIU IECORIS — Долгожители.

— А сколько прожил ты?

— Мне сейчас… сто двадцать пять лет…

— Не может быть!

— Может, сынок, может. Наша семья для меня — третья.

— А мама знает?

— Знает.

— И как она отреагировала на это все?

— Плакала и даже ушла в первый же вечер, когда я ей об этом рассказал. Дело в том, что мы не стареем, набрав определенное число лет. Для меня это сорок. Для других — больше или меньше. Идеальный возраст для мужчин нашего склада — пятьдесят лет. Мы уже не молоды, но еще и не стары. Можем заводить семьи, не боясь, что нас отвергнут.

— А что стало с твоими предыдущими семьями?

— Обе предыдущие жены умерли, сыновья от первого брака, а их у меня было двое — тоже, они не стали Долгожителями. С их детьми, моими внуками, я не общаюсь, потому что они считают, что я также умер. Вторая жена тоже умерла, а вот наша с ней дочь еще жива, но уже в достаточно преклонном возрасте, но и она не стала избранной. Детей у нее нет. Для нее я тоже уже умер.

— А до какого возраста можно стать избранным?

— Если до тридцати лет не стал, то все, можешь жить и умирать спокойно.

— А как ты уходил из прежних семей? Разводился?

— Нет. Пропадал без вести… И тебе советую так же поступать, если придется.

* * *

…Никогда не готовлю себе сам: не могу определить, острое блюдо или соленое, сладкое или кислое. Всегда заказываю в ближайших кафе или ресторанах, им доверяю. Вот и сегодня заказал на завтрак круассан с шоколадной начинкой и чай с молоком. Доставили ко времени. Очень удобно.

— Ну? Приступим? Каковы вы на вкус? — так подначиваю себя всегда, когда начинаю есть. А вдруг? А вдруг Всевышний решил, что мне пора?

Увы… Даже намеков на что-либо… Хорошо, что не дальтоник, а то б вообще мир утратил всякие краски.

Opus (работа)

«Выбери себе работу по душе, и тебе не придется работать ни одного дня в своей жизни».

Конфуций просто молодец!

Работаю в небольшой компании переводчиком технических текстов. Благо за столь долгое время успел пожить практически во всех странах Европы, в США, в Японии, в Австралии. Коллеги называют полиглотом, но сам к этому отношусь с достаточной степенью снисходительности. Несколько языков освоил в детстве (отец заставил), поэтому могу называться мультилингвальным, несколько — выучил в школе и по праву могу считаться вполне плюрилингвальным. Не суть. Полиглот так полиглот.

— А как ты оказываешься в новом месте? — спросил отца на следующий день после нашей первой беседы о долгожительстве, на прогулке перед завтраком.

— Поверь, что в каждом городе каждой страны есть люди, готовые за определенную плату сделать необходимый комплект документов. Поэтому копи деньги с самого начала. Конечно, я дам тебе на первое время, но этого будет недостаточно, ибо никто не знает, когда настанет конец.

— Но послушай, папа! Таких, как мы, должно быть очень много!

— Должно, — ответил отец. — Но они фильтруются. Среди нас есть те, кто не получает инструкций от старшего поколения.

— Что это значит?

— А это значит то, что отец уходит раньше, чем рождается или вырастает избранный.

— А какое отношение к этому имеют женщины?

— Очень поверхностное. Они — источник: рожают избранных от избранных. И в 99,99% случаев рождаются мальчики. Оставшаяся одна сотая процента девочек не доживает до полового созревания и умирает от различных болезней.

— Что будет, если девочка выживет?

— Тогда и у нее очень мало шансов стать Долгожителем: тот, кто ей дал это свойство, умрет раньше, чем она поймет, в чем смысл ее жизни. Женщины менее способны состояться в этом мире, чем мы, мужчины…

— И все же, возвращаясь немного назад. Кто отфильтровывается?

— Maledictis (Обреченные). Мы их называем так. Они никогда не узнают, что с ними происходит и почему они внезапно покидают этот мир. Они всю жизнь мучаются, но не знают почему. Иногда они уходят самостоятельно, иногда — им помогают.

— Но и другие люди покидают мир внезапно! Будь то петля на шее, мышьяк, выстрел на дуэли, врачебная ошибка, вообще невообразимое стечение обстоятельств или естественный ход событий!

— Ничего не бывает внезапно, сынок, — ответил отец. — Все уже решено за нас, как только мы появились на этой планете.

— А почему их нельзя усыновить или удочерить?

— В этом случае никогда не знаешь, ангела или демона ты берешь в свою семью.

— Что значит «им помогают уйти»?

— Среди избранных есть отдельная каста, которая выполняет эту скверную работу. Они получают письма с указанием, кого, где и когда нужно… убрать.

— «Убрать» значит убить? А зачем их убивать?

— Потому что никто не знает, кто будет в их лице: ангелы или демоны. Принято не рисковать.

— А если отказаться?

— Тогда уберут тебя.

— Кто же присылает эти письма?

— Я не знаю.

— Ты получал их?

Отец посмотрел на меня и ответил:

— Пойдем в дом, сынок. Нужно завтракать. Ты и так за два дня очень много узнал.

— Последний вопрос, папа: и что? От нас ничего не зависит?

— Поверь мне — ничего… Н-И-Ч-Е-Г-О!!! Нами управляют, и мы не в силах этому сопротивляться! И я думаю, что ты найдешь подтверждение услышанному в последующем.

…И я нашел его, когда прочитал через много лет это:

«…Для того чтобы управлять, нужно как-никак иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле… вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого… да, саркома… и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует… А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск… пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет — поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?..»

«Управился с ним кто-то совсем другой». Интересно и поучительно, товарищ Булгаков.

* * *

Только отпраздновал 33-летие. Шел с работы (тогда трудился на ткацкой фабрике в Турине, столице Сардинского королевства), когда в почтовом ящике оказалось письмо. Оно было написано ровным готическим почерком без подписи:

Нюрнберг, королевство Бавария.

Обреченный — Каспар Хаузер.

Выдает себя за сына кавалериста. Одна попытка провалилась. Виновный наказан. Теперь ты. Сделать нужно до Нового года. При нем оставь какую-либо глупую записку, чтобы запутать следы.

За окнами стоял октябрь. Оставалось чуть больше двух месяцев. Не знал, как это сделать…

Понимал, что это первое задание и его будут контролировать. Но как убить человека?! Ни в чем неповинного человека, который сам не понимает, зачем он на этой грешной земле?!

Мысли метались в голове… Будут контролировать… Но что? Или — кого? Как буду себя вести? Если это проверка — вполне возможно. А если реальное задание? Тогда будут контролировать или исполнителя, или Обреченного. По большому счету им (или ему) все равно, чем будет заниматься исполнитель: они установили срок — до Нового года. Поэтому им важнее наблюдать за Обреченным! Но вместе с тем буду осмотрительнее… Орудие исполнения выберу на месте…

…К отцу не пошел, не хотел его расстраивать новостью. Всю неделю вел себя естественно (как казалось), но старался все необычное подмечать и записывать дома в дневник. Исключил походы по питейным заведениям. Маршрут выбрал один и тот же: из дома на фабрику, от фабрики — в продуктовую лавку и домой. Не думал, что будут следить на фабрике. Там строгий режим, случайных людей нет, а те, кто есть, трудятся на ней уже много лет. Могут наблюдать только в пути. В лавке также всегда малолюдно — один-два человека плюс лавочник. Так что круг сужался. За всю неделю повторно встречался лишь с одним юношей из местного Universita degli Studi di Torino (Туринского университета), нищенкой, побирающейся возле продуктовой лавки, и, собственно, лавочником. Но последних двух можно было смело исключать — сколько себя помню в Турине, они всегда тут были. Может, кто-то еще был, но их не замечал.

Через неделю уволился и направился в Нюрнберг, куда попал лишь в начале ноября. Немецкий знал хорошо, поэтому не составило труда устроиться, тем более в это время начались работы по строительству Людвигс-канала (Ludwig-Donau-Main-Kanal), соединявшего Дунай с Майном. Жили там же, в бараках, на стройке, на западной окраине Нюрнберга, в Химфельшофе. Трудились в светлое время суток, поэтому вечером мог спокойно посетить старый город. Облюбовал Hotel am Josephsplatz с его простой, но в то же время очень калорийной кухней. По совету хозяина заказывал местное национальное блюдо — saure Zipfel, жареные колбаски с особым луковым соусом и ломтиком свежего имбирного хлеба Lebkuchen. Запивал, конечно, пивом. От души благодарил хозяина и восхищался вкусом блюд и мастерством поваров. Он радовался как ребенок! Бедняга… Кабы он знал, что мне все равно, какой вкус у его блюд…

Найти Каспара не составило труда. Его тут держали за сумасшедшего и знали многие, и уже мало кто обращал на него внимание. В один из вечеров, съедая очередную порцию колбасок, я обратился к хозяину заведения:

— Что из достопримечательностей есть в вашем городе?

— О! У нас много чего интересного! Например, типография герра Петреуса, где в 1543 году был напечатан знаменитый труд Николая Коперника «De revolutionibus orbium coelestium» («О вращении небесных сфер»), прекрасные храмы святых Клары, Иакова и Марты, удивительной конструкции мосты — Мясников и Цепной, причем последний был построен восемь лет назад!

Титульный лист «De revolutionibus orbium coelestium»
Коперника. 1543 год

— Прекрасно! — ответил ему. — А что за люди у вас живут?

— Прекрасные и добропорядочные!

— Так уж все — прекрасные и добропорядочные?

Он немного стушевался, опустил глаза, смел полотенцем невидимые пылинки с идеально чистого стола и ответил, не глядя на меня:

— Понятно. Вам уже рассказали… Да, есть у нас один сумасшедший — Каспар Хаузер. Живет тут несколько лет, но кто он и откуда взялся — никто не знает. В последнее время начал много пить, шатается по городу в поисках приключений. Боюсь, плохо закончит. Да вы его сможете увидеть в воскресенье, если придете к полудню в церковь святого Себальда. К этому времени он отходит от вчерашней вечерней попойки и идет туда просить милостыню.

Поблагодарив хозяина за, наверное, прекрасный ужин, ушел к себе. Завершалась пятница.

В воскресенье без четверти двенадцать был в указанном месте. До этого неспешно прогуливался по городу, рассматривая его улицы и дома и наблюдая за людьми. Ничего подозрительного не заметил. К церкви подходили три улицы, но она была построена таким образом, что одна из примыкавших к ней была всегда закрыта самой церковью и ее не было видно. Это, безусловно, затрудняло наблюдение. Поэтому оставшиеся пятнадцать минут глазел на прекрасное здание, обходя его со всех сторон.

Ровно в двенадцать со стороны одной из улиц показался молодой, неряшливо одетый человек. На нем был потертый сюртук коричневого цвета, такие же потертые темно-зеленые брюки, заправленные в высокие сапоги с порванной подошвой. На шее был повязан грязный платок, а голову украшала большая широкополая шляпа, служившая ему, похоже, и защитой от дождя. В руках он держал небольшой узелок, из которого достал, подойдя ко входу церкви, стеганую подстилку и, положив ее на брусчатку, уселся на нее по-турецки, положив перед собой свой головной убор для сбора податей.

Сомнений не осталось — это был Каспар. Сделав еще круг, не приближаясь к нему, зашел внутрь церкви и пробыл там с полчаса. Когда вышел, бедняга все еще сидел на подстилке, немного раскачиваясь из стороны в сторону и что-то бормоча себе под нос. Проходя мимо, бросил ему в шляпу пару пфеннигов, но он даже не изменился в лице, а все так же продолжал сидеть с отрешенным лицом и бормотать. Теперь оставалось только понять, где он живет, а также где ест и пьет. Сегодня решил не рисковать, отложил на неделю.

* * *

Через неделю пришел к церкви раньше, обошел ее, зашел внутрь и через пять минут вышел из нее, направившись к той улице, со стороны которой неделю назад вышел Обреченный. Не пройдя и пяти Landmeile (около 40 метров), увидел впереди себя знакомый силуэт, вынырнувший из неприметного переулка. Не подавая виду, прошел мимо Каспара. На пересечении улицы и переулка очень удачно оказался Gaststatte. Зайдя туда, заказал flussiges Brot («жидкого хлеба» — пива), сел у окна и стал ждать появления Каспара…

Просидел не менее полутора часов, пока не увидел Обреченного, медленно идущего от церкви. К моему удивлению, он сразу зашел в это же заведение.

Хозяин, недовольно поморщившись, окликнул его:

— Не смей садиться к столу, бродяга! Вон лавка у входа, там и располагайся.

Каспар порылся в карманах сюртука, достал оттуда несколько монет и протянул их хозяину:

— Налей на все!

Его голос был до безобразия противен! Скрипуч, как у старика, и к тому же он немного заикался и не выговаривал букву «л», так что с первого раза показалось, что он сказал «наей на все». Подумал: кому — ей? Оглянулся. Так как никого не было в гаштете, кроме меня и хозяина, понял, что он имел в виду «налей».

— Сколько тут у тебя? — спросил недовольный хозяин, взяв деньги. — Да тут нет и на четверть Nosel (около 250 миллилитров).

— Добавь ему от меня столько же, — сказал хозяину, — и пусть сядет за мой стол.

— Как будет угодно, — ответил хозяин и, подтолкнув Каспара, пошел наливать ему пиво.

Обреченный (а вид у него был именно такой) сел напротив. Когда принесли пиво, он жадными глотками выпил его до дна, поставил кружку на стол и впервые взглянул перед собой.

Он был словно во сне. Смотрел насквозь. Было немного жутко глядеть на человека, которого через некоторое время предстояло убить. Зная о нем уже достаточно много (из местных газет и слухов), решил проверить кое-что и прочел ему венгерскую (говорили, что он родом из Венгрии) пословицу:

Az egyik sor nem sor.

Ket sor — fel ital.

Negy sor — egy sor.

De egy sor nem sor!

(Одно пиво — не пиво.

Два пива — полпива.

Четыре пива — одно пиво.

Но одно пиво — не пиво!)

И закончил фразой на венгерском:

— Egyetdrtek, Caspar? (Ты согласен, Каспар?)

Его взгляд из рассеянного резко стал сосредоточенным, направленным на губы собеседника. Он смотрел именно на губы, но не в глаза. Ответ, также на венгерском, поразил:

— Nem tudok meghalni a kezedben. Ez baleset lesz. Meg kell halnom. Ez a vege. (Я не могу умереть в твоих руках. Это будет несчастный случай. Но я должен умереть. Это конец.)

И снова, как и в первом случае, его взгляд затуманился и потух. Он встал и молча вышел из гаштета.

— Что-то сегодня он недолго, — пробурчал хозяин. — О чем вы говорили? Кажется, это был не немецкий язык?

— Спасибо. У вас прекрасное пиво. — Пропуская мимо ушей его фразы, заплатив, поднялся и направился вслед Обреченному. Он был в шагах пятнадцати впереди, шел, слегка пошатываясь, периодически опираясь на стены домов. Проводив его до дома и уяснив, где он живет, вернулся к себе. Полдела сделано. Но что значили его слова?..

* * *

Декабрь. Оставался месяц. В Нюрнберге наступила Christkindlesmarkt — дословно переводится с немецкого как «рынок младенца Иисуса» — Рождественская ярмарка. Она является одной из старейших не только в Германии, но и в Европе. Тысячи приезжих стараются попасть на нее.

Был морально готов к тому, чтобы выполнить указание. Записку, о которой предупреждали, подготовил заранее, положив ее в специально купленный на баварской границе шелковый кошелек пурпурного цвета. Почему пурпурного? Не знаю… Понравился… К церкви уже не ходил — зачем? Отслеживал только его путь назад, он был неизменным: гаштет — дом. Все случилось в ночь с 13 на 14 декабря, когда Обреченный возвращался из него, сильно перебрав. Днем, похоже, подавали хорошо, поэтому Каспар задержался в гаштете дольше, чем обычно. На улицах людно — ярмарка была в самом разгаре. Он вышел из гаштета, пошатываясь более обычного. Прохожие расступались перед ним, а он что-то грозно кричал им вслед. Вдруг навстречу ему попалась компания из четырех молодых людей, одетых не по местным обычаям — явно приезжих. Они также были навеселе и бурно обсуждали перипетии сегодняшнего дня. Поравнявшись с ними, Каспар неожиданно толкнул одного, потом резко ударил второго. Завязалась драка. Его нещадно били. Он упал. Те четверо, не сговариваясь, развернулись и бросились наутек. Подбежав к нему, увидел, что из его груди торчит рукоятка ножа. Как завороженный смотрел в его затуманенные глаза.

— Я был неправ. Я умираю в твоих руках…

И глаза застыли… Первый раз увидел, как умирает человек. Много видел мертвых, но как умирает — впервые.

Очнулся. Медлить было нельзя. Знал, что следят. Достал кошелек и положил рядом. Оглянулся. Улица была пуста. Его слова оказались пророческими. Он знал, как умрет.

14 декабря 1833 года Каспар Хаузер был найден мертвым с ножом в груди. Рядом лежал кошелек, в котором полиция нашла записку, изготовленную таким образом, что прочесть ее можно было только в зеркальном отражении:

«Хаузер вам сможет точно описать, как я выгляжу и откуда я взялся. Чтобы не утруждать Хаузера, я хочу сам сказать вам, откуда я _ _ я появился с _ _ баварской границы _ _ на реке _ _ я вам даже имя скажу: М. Л. О.»

Под «М. Л. О» зашифровал фразу «maledictis lapis offensionis» («обреченный камень преткновения»). Для меня — Обреченный. Для них — камень преткновения. Пусть поломают голову.

На следующий день уехал из Нюрнберга в Венгрию, в Обуду, и уже там получил письмо следующего содержания:

«Вам повезло, что так случилось. Мы смотрели за вами. Вы все делали правильно, но… Больше тревожить не будем, но надеемся на вас. Считайте это за наказание».

Ну что же. Плохо то, что смотрели, но не заметил. Хорошо то, что не будут тревожить. Не будут так не будут. Словно камень с души упал. Но почему — наказание?!..

Вместе с письмом получил солидный кошелек вознаграждения — как это потом стал называть — серебряные монеты (потом купюры) именно тех стран, где совершались события… Не скажу, что их было много, но позволяли перебраться в другую страну и начать жизнь заново. Этот «гонорар» стал постоянным.

Familia (семья)

Мать умерла от бубонной чумы в 1848 году, ее тогда еще не умели лечить. После ее смерти отец уехал в неизвестном направлении, и больше его никогда не видел.

Для себя решил сразу — семью не заводить. По крайней мере пока не почувствую вкус еды. Не хотел горя и разочарования близким и самому пройти через то, через что прошел отец. Так лучше всем.

Недавно был в музее павшим воинам. Там, среди многих экспонатов, запомнился один, который позволяет обосновать решение быть одним: похоронка. Мать отправила сына на войну, и он погиб. Вместе с цинковым гробом, который не открыть, чтобы обнять и поцеловать своего ребенка на прощание, — пожелтевший листок формата А4, где красивым почерком чернильным пером написаны жуткие слова:

«Уважаемая Кира Петровна! С глубоким прискорбием сообщаем, что ваш сын, Семенов Александр Григорьевич, погиб, выполняя долг защитника Отечества…»

…И так далее. Ниже — подпись: командир и замполит.

Хотелось бы увидеть того писаря, который выводил эти красивые (по форме, не по содержанию!) строчки каждый день, а может быть, и по несколько раз в день! Будь на его месте — поседел или сошел с ума. А может, он и есть — сошедший с ума. Выполняющий долг и несущий горе. И никто его не смеет осудить! Он выполнял долг. Как и тот, о котором он писал.

Поставив себя на место этой женщины, понял, что поступил правильно. Много сказано о том, что дети не должны уходить раньше родителей. Но они, родители, не задумываются об этом, пока не придет беда в их дом. И вот тогда они начинают вспоминать те дни, когда, вместо того чтобы идти в кабак или на дискотеку, да и просто бухать под подъездом, могли бы остаться со своим ребенком, объяснить ему, что такое хорошо, что такое плохо!.. Если начинают вспоминать, осознав, что их ребенка больше нет.

* * *

Ох, прав Федор Михайлович! Вот уж прав был в позапрошлом веке!

«…въ написанныхъ законахъ нигде нетъ статьи, ставящей преступлениемъ ленивое, неумелое и безсердечное отношение отцовъ къ дътямъ. Иначе пришлось бы судить полъ-России, — куды, гораздо больше. Да и что такое безсердечное отношение? Вотъ если бы жестокие истязанья, какие-нибудь ужасныя, безчеловечныя… ременная плетка, да еще маленькая, по показание девицы Шишовой, — решительно не можетъ подойти къ статье свода законовъ и составить пунктъ обвиненья. „Секли, дескать, розгой“. Да кто жъ не съчетъ детей розгой? Девять десятыхъ России сьчетъ. Подъ уголовный-то законъ уже никакъ нельзя подвести. …Но позвольте, покажите мне такую статью свода законовъ, которая повелевала бы мне, подъ страхомъ уголовнаго наказанья, ласкать детей, да еще шалуновъ, безсердечныхъ, дрянныхъ воришекъ и изверговъ…»

…По дороге домой, после работы, вижу то, что творится с этими детьми, на которых современным родителям наплевать… Пороть… И в первую очередь — родителей.

Modo in domum suam (путь домой)

Нет смысла описывать путь из дома на работу.

Слишком рано. Все невыспавшиеся и злые. Чем-то недовольны и раздражены. Понятно чем: рано встали, едут или идут в основном туда, где им все надоело и бесит. Но идти и ехать надо — без этого не проживешь. А если за плечами семья, которую ты содержишь, — тем более. Поэтому — о пути домой.

Он прекрасен! Люди вокруг уже отошли от злого утра. Некоторые получили премию или заработную плату, поэтому навеселе. Отдельные — обрели повышение и также этому рады. Кто-то едет с корпоратива, кто-то — со дня рождения. У женщин разгладились утренние морщины, они посвежели. У мужчин наряду с завораживающим запахом Kenzo Totem, присутствует легкий «свежачок» — перегар. Это не раздражает, лишь бы только не дышали в тебя…

Конечно, если ждут дома, то каждый твой приход туда замечателен: тепло и нежность разливается по всем направлениям! Потому что тебя любят и ждут. И при этом нет различия, человек встречает или животное. Собака. Она (без конкретизации пола — сука или кобель) будет ждать тебя всегда. Смотреть в окно, слушать каждый шорох во дворе, поднимать свою мордочку, нюхая воздух, идущий с улицы, — вдруг ты там! А когда она учует тебя, твое приближение, то радостно завиляет хвостом, опустит уши, прижав их к голове, всем своим видом покажет: как же долго я тебя ждал (а), дорогой мой человек!

Хотя нет: сука — это собака, а кобель — это пес. Пусть так.

Не завел собаку, хоть и очень их люблю. Стараюсь по возможности заходить в приют, отдавать то, что им нужно, но не видеть их преданных мордашек. Тяжело.

Еще раздражают курильщики. В принципе — не против. Хочешь курить, отравлять свою и без того короткую жизнь — кури. Но зачем портить ее окружающим?! Идет молодая мама. Везет младенца в коляске. А ее обгоняет акселерат, дымя своей сигаретой. И вся эта дрянь — в коляску. Остановись! Покури в сторонке. Так нет. Сам курил и очень жалею об этом. Единственное, что бы изменил в прошлом, — это курение. Никогда бы не начал.

Ну а так путь домой — прекрасен. Повезло, что живу на окраине, среди прекрасных зарослей рябин, сосен, елей и лип. Особенно последних, запах которых в свой сладкий расцвет поражает и наслаждает!

Идешь и смотришь, как радуются тому, что происходит вокруг, местные жители, не подозревая, что рядом с ними совершаются странные, а порой загадочные и страшные события…

* * *

Не все могут найти себя в этом мире. Имею в виду тех, кто также Долгожитель, но не Обреченный. Некоторые хотят независимости, поэтому исчезают навсегда от посторонних глаз.

— Почему Купер (Cooper), Денис?

— Не просто Купер, а еще и Дэн!

Мы сидели в Уотерфанд-парке Портленда на лавке. Осень подходила к концу, и ветер гонял по земле последние опавшие листья. Местный дворник безуспешно пытался их собрать, но они словно играли с ним в догонялки. Наконец он махнул рукой и побрел в сторону выхода из парка.

— Вот как?! Дэн Купер… Звучит!

— Спасибо, я знал, что вам понравится. — И он негромко рассмеялся. — Lee Cooper мои любимые джинсы, поэтому и взял эту фамилию. А теперь нужны деньги.

— Скажите, какая сумма вам нравится?

Он засмеялся и подыграл:

— Пять тысяч?

— В месяц?

— В год.

— Да. Нам с вами не по дороге.

Мы оба засмеялись.

— А вы прекрасно помните «Золотого теленка», Денис!

— И вы, дорогой друг.

— А если серьезно. Сколько вы будете требовать?

— Не менее двухсот тысяч долларов. Этого мне хватит пожить роскошно. А когда они закончатся, то и я закончусь.

— А вы не боитесь, что вас «закончат» раньше, чем вы попадете на борт самолета?

Он резким движением поймал пролетавший мимо листок, повертел его в руках.

— Посмотрите на него! — Он показал мне листок. — У него два пути: или сгнить, оставив от себя только смрад, или сгореть в костре, подарив тепло. Так и я. Не хочу после себя оставлять смрад.

После этого он отпустил предмет нашей беседы, который полетел, кружась от порывов ветра.

— Значит, судьба. Или не судьба. Помните «Одиночество» Лермонтова?

Как страшно жизни сей оковы

Нам в одиночестве влачить.

Делить веселье — все готовы:

Никто не хочет грусть делить.

Один я здесь, как царь воздушный,

Страданья в сердце стеснены,

И вижу, как судьбе послушно

Года уходят, будто сны;

И вновь приходят, с позлащенной,

Но той же старою мечтой,

И вижу гроб уединенный,

Он ждет; что ж медлить над землей?

Никто о том не покрушится,

И будут (я уверен в том)

О смерти больше веселиться,

Чем о рождении моем…

— Сколько вам? — спросил у него, когда он закончил.

— Очень много. Я был одним из немногих, кто это стихотворение услышал из уст самого Поэта. Дело было в Средникове, что в Подмосковье, весной 1830 года. Я приехал уговаривать Мишу вернуться в гимназию, но он отказался наотрез! Он вышел проводить меня и на парадной аллее на прощание прочитал это стихотворение.

— Не вправе вас останавливать, но и удачи вам желать не буду. То, что вы делаете, очень опасно. Нет! Не для вас, а для тех, кто будет рядом с вами в эти минуты.

После этого встал и направился вслед дворнику, на выход.

— Постойте! А как вас зовут?

Остановился, повернулся к нему и ответил:

— Это имеет какое-то значение для вас?

— Нет, но все же…

— Для вас Монтана. Тони Монтана. «Монтана» тоже неплохие джинсы.

Засмеялся. Развернулся и больше не оборачивался до самого дома.

Через два дня, 24 ноября 1971 года, на борт самолета Boeing 727—51 авиакомпании Northwest Orient Airlines, следующего из Портленда в Сиэтл, держа в руках черный портфель, поднялся человек, купивший билет по документам на имя Дэна Купера. После взлета он передал проходящей стюардессе записку следующего содержания:

«В портфеле бомба. Мне нужно 200 тысяч долларов и четыре парашюта. Если не выполнят требования, взорву самолет».

Стюардесса уведомила пилота, а тот связался с властями. После приземления в аэропорту Сиэтла все пассажиры были освобождены, требования захватившего самолет были выполнены и совершен обмен, после чего самолет взлетел еще раз. Когда он летел над Рино штата Невада, сохраняющий невозмутимое спокойствие Купер потребовал, чтобы весь персонал на борту оставался на своих местах, открыл пассажирскую дверь и выпрыгнул в ночное небо. Несмотря на большое число свидетелей, которые могли бы его опознать, этого человека так и не нашли. Только через много месяцев в реке в штате Вашингтон, в Ванкувере, была найдена небольшая часть денег, которые были у Дэна…

Раз все закончилось для пассажиров и персонала хорошо, то и у него, надеюсь, все хорошо. Возможно, это был ЕГО ПУТЬ ДОМОЙ.

Vesperum (вечер)

По пути домой захожу в кафе, заказываю еду и забираю ее с собой. Всегда любил плотно поесть перед сном, хотя в последние годы все чаще и чаще пишут о том, что наедаться вредно, нужно отдать ужин врагу, ужинать необходимо до 18:00 и так далее… Возможно, для обычных людей так и надо, но мне как-то все равно…

Сегодня выбрал cotelette de volaille (котлеты из птицы) со вставленной в них косточкой голени. Запомнил их из детства, поэтому мог фантазировать, вспоминая вкус. Сейчас их называют «котлеты по-киевски», хотя впервые они появились в том виде, к которому все привыкли, в Санкт-Петербурге, в начале ХХ века, и назывались «новомихайловские котлеты» вследствие того, что впервые были поданы к столу в ресторане недалеко от Михайловского замка.

На гарнир — печеный картофель и салат из свежих овощей. Ну и обязательный бокал сухого красного вина.

Сижу у окна, смотрю в него и ем. Вдалеке слышится звук колоколов местной церкви. Много их понастроили в последнее время, но веры больше не стало, так же как и любви, и терпения, и милосердия.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом,

И как я, с ним навек простясь,

Там слушал звон в последний раз!

Уже не зреть мне светлых дней

Весны обманчивой моей!

И сколько нет теперь в живых

Тогда веселых, молодых!

И крепок их могильный сон;

Не слышен им вечерний звон.

Лежать и мне в земле сырой!

Напев унывный надо мной

В долине ветер разнесет;

Другой певец по ней пройдет,

И уж не я, а будет он

В раздумье петь вечерний звон!

Стихотворение замечательное. И перевод, сделанный Иваном Ивановичем Козловым, по стихотворению ирландца Томаса Мура «Эти вечерние колокола», также прекрасен.

— Как вам перевод Козлова, господин Мур? — интересовался у автора исходного текста в середине 1830-х годов, когда он только закончил писать биографию великого Байрона.

— Вы знаете, в его изложении ирландское произведение поразительно стало похожим на исконно русское! — воскликнул Мур. Было приятно.

* * *

После ужина пролистываю сегодняшнюю прессу, любезно доставляемую мне работниками почты к моему приходу. Конечно, современная жизнь стремительная, и газеты отстают от нее минимум на сутки: все самое свежее можно получить из интернета, этой Всемирной паутины, но привычка слышать шуршание страниц и вдыхать запах печатной краски ни с чем не сравнима. Да и древние пословицы говорят, что написано пером, того не вырубишь топором! Причем на разных языках:

Littera scripta manet (лат.) — «написанное письмо остается»;

Schreiben that bleiben (нем.) — «написанное остается»;

The written word remains (анг.) — «письменное слово остается».

Ну и совсем гениальное, японское: «кисть сильнее меча»!

И сколько бы ни было вариантов перевода и толкования первой строки Евангелия от Иоанна в Новом Завете, все одно — «Вначале было слово».

А Всемирная паутина… На латинском это звучит как telam totius orbis terrarum. Если оставить первое слово, а последние три представить в виде аббревиатуры ТОТ, в переводе получится забавно — сеть древнеегипетского бога Тота, бога мудрости, знаний, Луны, покровителя библиотек, учёных, чиновников, государственного и мирового порядка! Не знаю, совпадение это или нет, не общался по этому поводу ни с сэром Тимоти Джоном Бернерсом-Ли, ни с Робертом Кайо, отцами Всемирной паутины (может, оттого что у первого в английском варианте полного имени 21 буква, а у второго сумма чисел года рождения — также 21…), но факт остается фактом — интернет правит миром! Поэтому — печатная пресса.

Мало доброты в сегодняшних новостях. Официальная пресса хвалит достижения, а та, которая противопоставляет себя существующей власти, — все ругает. Каждый ест из тех рук, кто дает еду. Как на это реагировать простому обывателю? Ответ дал Александр Сергеевич в 1825 году:

Жив, жив Курилка!

Как! жив еще Курилка журналист? —

— Живехонек! все так же сух и скучен,

И груб, и глуп, и завистью размучен,

Всё тискает в свой непотребный лист

И старый вздор и вздорную новинку. —

— Фу! надоел Курилка журналист!

Как загасить вонючую лучинку?

Как уморить Курилку моего?

Дай мне совет. — Да… плюнуть на него.

За все годы жития видел немало правды, но еще больше — вранья. В основном спокойно относился и к первому, и ко второму, но иногда было очень тяжело, особенно в те годы, когда по долгу службы трудился на самых верхах. Ложь. Неправда. Лукавство. Хитрость. Уловка. Обман. Вранье. Измышление. Дезинформация. Что можно этому противопоставить? Правду? Истину? Справедливость? Как же вас мало, вторых!..

Поздно уже. Пора спать.

Somnium (сон)

Раньше, в детстве, как-то не задумывался о том, что происходит с человеком во сне. Сейчас — все по-другому. Да и начало его — засыпание — каждый раз по-разному. Бывает, без причины ворочаешься очень долго, не можешь найти удобное положение, а бывает — только коснулся головой подушки — и провалился. Ну а сам процесс сна сопровождается удивительными событиями, называемыми сновидениями.

Много чего происходит в эти мгновения в человеке. Истории известны случаи проявления литературных образов, музыки и научных открытий. Насколько они правдивы — ответа нет, но факт остается фактом: что такое сновидения, до сих пор остается загадкой.

Было время, когда боялся летать. Развитие авиации происходило на глазах, не мог долго поверить, что эта груда металла способна подняться в воздух. Тем более что об удачных полетах, как правило, пишут гораздо меньше, чем об авиакатастрофах. В это время снились сны с разбившимися самолетами, причем как военными, так и гражданскими. Цветные. Как будто он, самолет, летит где-то далеко, потом замедляет полет и начинает приближаться к дому, из которого смотрю на него. Вот он все ниже и ниже и уже горит, разбиваясь о строения…

…Так же со звездным ночным небом: много ярких вспышек, звездопадов, каких-то летающих аппаратов (не только тарелок), осознаю, что это все не только земного происхождения.

На третьем месте — встреча во сне с родными людьми, причем как живыми, так и давно ушедшими. Какие-то бытовые проблемы решаются, все озабочены чем-то, но спокойны и… живы. Эти сны повторяются необычно часто: раз в неделю вижу один из них или что-то подобное. Как у Арсения Тарковского, отца Андрея:

И это снилось мне, и это снится мне,

И это мне еще когда-нибудь приснится,

И повторится все, и все довоплотится,

И вам приснится все, что видел я во сне.

Там, в стороне от нас, от мира в стороне

Волна идет вослед волне о берег биться,

А на волне звезда, и человек, и птица,

И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,

Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду

Один, как сирота, я сам себя кладу,

Один, среди зеркал — в ограде отражений

Морей и городов, лучащихся в чаду.

И мать в слезах берет ребенка на колени.

* * *

Лежу, ворочаюсь. Как в ту ночь, много лет назад. И вспоминаю. Шел июль 1954 года…

— Кто там? — ответил, когда услышал стук в дверь моей комнаты. Жил тогда в Токио, районе Коисикава. Несмотря на раннее время, жара стояла неимоверная. Никто не ответил, но и стук не повторился. Не слышно было и удаляющихся шагов. Первая мысль — ошиблись. Но почему тишина? Решил открыть. На полу при входе в комнату записка, написанная иероглифами на обычной четвертинке листка в клетку. Немного собрался с мыслями, учитывая раннее утро, и перевел:

«Он прилетает сегодня.

Рейс Барселона — Токио.

Прибытие в аэропорт Ханэда в 12:30.

Нужно перехватить и обезвредить.

Помощи не будет».

Посмотрел на часы — без четверти семь. Время есть. На такси до аэропорта минут тридцать. Нужно быть там как минимум за час, осмотреться. Позвонил, заказал автомобиль на 11:30. Теперь думать.

Понятно, что нужно сделать. Почти понятно — с кем. Практически не понятно — как.

Хотя. И первое не совсем понятно. Хотели бы, чтобы его убил, — так и написали бы. Но — обезвредить. То есть он приносит вред, и нужно этого не допустить. Пускай.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.