Бесплатный фрагмент - Дикая Камчатка

Андрей Петров
ДИКАЯ КАМЧАТКА
РАССКАЗЫ

Писателем ныне стать проще простого: есть деньги — издавайся… Из­дал — и ты уже литератор. Но какой?

На мой взгляд, книга должна быть интересной и содержательной.

Сегодня у нас в руках произведения Андрея Петрова.

Его проза привлекает ярким, образным и эмоциональным слогом. Ав­тор тонко подмечает коллизии взаимоотношений, умеет выделить добро и зло. В его рассказах чувствуется любовь к своему суровому краю. Это — жизнь простых людей севера Камчатки.

Не ошибусь, если скажу, что творчество Андрея Петрова достаточно зрелое и заслуживает внимания читателя.

Радмир Коренев,

Член Союза писателей СССР и России

Предисловие

Охота и рыбалка — моя стихия, поэтому у меня есть большой опыт общения с природой. Многое могу рассказать и о взаимоотношениях с предста­вителями коренных национальностей в их родной среде. Поэтому имею собственное мнение о нацио­нальном вопросе, да и о жизни на Камчатке в це­лом.

А жизнь в этой дальневосточной глубинке очень и очень не простая. Каждый выживает, как может. Труднее всех приходится коренному населению, за счет которого отхватывают всяческие блага чинов­ники и бизнесмены, спекулирующие на националь­ной теме.

Главные герои моей книги абсолютно реальны, а второстепенные порой названы вымышленными именами.

На Камчатке я родился, с детства бродил по ди­ким местам, рыбачил и охотился, много знаю об ос­новной достопримечательности нашего полуострова — медведях. Говорят и рассказывают о них очень много, выходят интересные публикации и даже фотоальбомы с восторженными комментариями, на мой взгляд, далёкими от понимания естества этих хищников. Некоторые люди даже пытаются под­ружиться с медведями, что приводит к трагедиям. Достаточно вспомнить случай со знаменитым за­щитником косолапых Виталием Николаенко, уве­рявшим общественность, в том числе и меня (мы были лично знакомы), что медведи — друзья чело­века. И доказывает это с помощью фотографий, на которых он празднует Новый год чуть ли не в бер­логе с бутылкой шампанского. Но другой «медве­жий друг» оказал ему «медвежью» услугу, лишив жизни, так же, как и японского фотографа-натура­листа Хошино, снимавшего на Курильском озере очередной альбом о милых мишках — того «милый мишка» ночью вытащил из палатки и убил.

Были случаи и более необычные. Мой хороший товарищ, капитан погранвойск, показывал люби­тельский видеосюжет, снятый в Карагинском рай­оне около с. Ивашка: бравый пограничник вливал из зеленого пакета молоко с изображением красной звезды (что говорит о принадлежности продукта к пайку военнослужащего) прямо в пасть молодому, крепкому медведю. Рисковал ведь — а вдруг моло­ко оказалось бы некачественным и не прошло дегу­стацию?

Богата Камчатка и природой, и биоресурсами. Одним словом, есть, о чём поведать читателю, что я и попытался сделать в этой книге.

5

Ука

Здесь я родился. Если быть более точным, то место моего рождения по паспорту РКЗ-69 Кара­гинского района Камчатской области. И еще уточ­нюсь: это был рыбоконсервный завод №69, при котором находилась деревенька под местным на­званием «Песчаное». А зарегистрировали меня в сельском совете, располагавшемся в ближайшем селе Ука в 7 км от рыбозавода.

Море было в непосредственной близости, и при больших осенних штормах волны достигали деревни и промывали немногочисленные улочки. Раньше заводов этих было великое множество именно в этом районе — от мыса Начикинский на юге до с. Ивашка на севере.

Мой отец, выпускник Тобольского рыбопромыш­ленного техникума, освоивший специальность «тех­ник-добытчик рыбы и морского зверя», в начале 1950-х попал по распределению на Камчатку, рабо­тал сначала в бухте Гека в Олюторском районе, где неплохо зарабатывал на олюторской сельди, а потом был переведен в Карагинский район, где в колхозе имени Бекерева был сначала техруком (в подчи­нении было несколько ставных неводов), потом ди­ректором Дранкинского РКЗ, а затем и парторгом колхоза, где он уже освоив азы работы политиче­ского деятеля, перебрался вместе с семьей в Пала­ну (центр Корякского автономного округа), где до пенсии работал в советской-партийной системе.

Жили мы по два-три года, кроме Уки, в близ­лежащих селах Карагинского района: Хайлюля, Дранка и Русаково. Переезжали с места на место в основном в то время, когда лежал снег, на собачьих упряжках. Меня с братом, который младше на год и 3 месяца, засовывали в кукули (спальные мешки из оленьих шкур) и открывали только на стоянках для кормления и справления нужды. Помню толь­ко, что дорога была для нас неутомительна, было тепло и комфортно.

Я был лишен и детских яслей, и детских садов по причине того, что не переносил никакого огра­ничения свободы и устраивал истерики с персона­лом, поэтому рос до школы практически на улице, лазил с такими же пацанами по берегам рек и моря, дразнил быков и дружил с собаками.

Иногда мы ходили на рыбалку. Заключалась она в следующем: от завода прямо в реку были проложены трубы, по которым сливали отходы по­сле потрошения лосося. И в этом месте собиралось огромное количество гольца, питающегося отхода­ми. Мы, разувшись и закатав штанины заходили, в непосредственной близости от трубы, в воду, где нас чуть не сбивали с ног косяки гольца, которого мы умудрялись ловить руками без каких либо при­способлении.

Кроме этого, раньше от ставных неводов к заво­ду со стороны моря катера тащили деревянные кун­гасы, наполненные рыбой, которую доставляли на разделку рыбонасосом по огромной трубе сначала в короб, от которого уже шел транспортер перево­зивший сырец к обработчикам.

И когда рыба вываливалась в короб, ватага па­цанов собирала себе, в основном, прилов: окуня, корюшку, крабов и т. д.

Один раз в Хайлюле мы с братом выловили из рыбонасоса огромнейшую чавычу и волоком по зем­ле притащили ее домой, изрядно пропотев. Однако со стороны матери благодарности мы не дождались, она заставила нас тем же манером тащить чавычу на помойку, ведь рыбы дома было достаточно.

Как-то в праздничные дни мы с пацанами залез­ли на завод и включили транспортер, на который прыгали и прокатывались какой-то путь. Слава Богу, никто не покалечился.

Так же без спроса мы проникли в бондарный цех и разобравшись с клепочной машиной клепали себе из металлических обручей мечи, которые затачива­ли там же на наждаке.

Соль раньше возили пароходами в 100 кило­граммовых мешках, вязанных из лыка. Горы пу­стых мешков мы тоже приспосабливали, выклады­вая из них траншеи и блиндажи — играли в войну.

Каким-то образом пришло к нам увлечение из­готавливать свинчатку: плавили свинец, заливали в ложку и остужали, поэтому каждый добывал сви­нец, как мог.

На заводе было много кабелей в свинцовой оплетке. И мой братик нашел полотно по металлу и стал пилить кабель проходивший по полу заво­да. Потом я услышал вопли пацанов и увидел, что Сергей «прилип» к проводу, но никто не решался к нему подойти чтобы оттащить от опасности. Я не раздумывая побежал к нему и с силой оттолкнув, упал вместе с ним в стороне от кабеля.

Второй раз я брата спас, когда он пришел до­мой плача от боли, хромая на одну ногу. Присмо­тревшись я увидел, что между четвертым и пятым пальцем правой ноги у него торчит кусок швейной нити и не смотря на вопли зажал его ногу и ухва­тившись за нить выдернул из ноги довольно при­личную иглу.

Потом спасали меня. Несколько пацанов увле­кались ловлей морских, очень жирных и вкусных, окуней, которые водились около старых, полузато­пленных деревянных кунгасов. И вот, забравшись на такой кунгас, я бросил леску в воду и ловил, но уронил удочку в воду. С кунгаса удочку было не достать, поэтому я слез на берег, нашел сепа­рацию — деревянный двойной щит, валявшийся на берегу и решил использовать его в качество плота. Спустив щит на воду с помощью какой то доски я поплыл доставать удочку, но доплыв до кунгаса, я облокотился о его борт, в результате чего плот от меня ушел, а я оказался в воде. Пацаны подня­ли крик и меня спас какой-то мужичек, поймавший меня с кунгаса за волосы.

Этой же ватагой мы лазили около продоволь­ственного магазина, которым командовала наша мать, и в ящиках нашли 12 бутылок армянского коньяка, который припрятали для себя рабочие, разгружавшие баржу с продовольствием. Кому-то в голову пришла мысль посетить один из продо­вольственных складов, куда уже дорожка была проторена. Отодвинув на складе доски, мы нашли там столовые ножи, алюминиевые кружки и банки с курятиной. Забрав все это с собой мы ушли вглубь Хайлюлинской косы и на берегу пытались открыть тушенку из курицы и коньяк с помощью столовых ножей и камней. Ничего у нас не получилось, кам­нями отбили горлышки у бутылок и хорошо поси­дели с коньячком, после чего все сильно опьянели и уснули прямо на морском песке, но ненадолго…

Полдеревни вышло нас искать, а когда нашли, то я на всю жизнь запомнил, что когда клепка от бочки достигает моей нижней половины тела это очень и очень больно. Мать регулярно приклады­валась и ко мне и к брату, поэтому до дома мы добрались довольно быстро, заодно выучив настав­ление о том что алкоголь вреден для здоровья.

Раньше в места переработки лосося привлека­лось огромное количество работников со всей стра­ны — мы их называли сезонниками, т.к. держали их только на время хода лосося, а потом вывозили обратно. Эта публика была очень проблемная, не­редко они вламывались к нам в дом в поисках ло­мов и топоров — устраивали нешуточные побоища между собой и местными, калеча друг друга. Так среди бела дня мы со своей ватагой лазили вокруг бетонных чанов, где солили рыбу и увидели, как к нам бежит какой-то мужик, который попросил нас не говорить никому, что его видели и прыгнул в чан с рыбой. А следом за ним неслась огромная тол­па рабочих с ломами и лопатами в руках, которые спросили нас видели ли мы кого-нибудь, на что я сказал что видели и указали рукой совсем в другую сторону, т.к. видя очень серьезный настрой толпы, подумал, что в противном случае его просто забьют насмерть.

Только вечером, дома, я узнал, что спасенный мной мужик кого-то зарезал и ему хотели ото­мстить. Его, конечно, потом нашли и судили, но это уже было по закону.

В конце лета 1964 г. у меня на брови был обна­ружен лишай, который в Хайлюле вылечить было невозможно из-за отсутствия врачей и лекарств, по­этому меня решили отправить на лечение на мор­ском буксире (Жуке) в районный центр Оссора.

Погода была жуткая, и катер очень сильно раскачало. А в детстве я не переносил качку, поэто­му уговаривал капитана оставить меня наверху, где был свежий воздух. Капитан сначала и слышать об этом на хотел, а потом, укрыли меня теплой оде­ждой, усадили к какому-то выступу в носу катера, привязали к нему канатом, толщиной сантиметров восемь, и оставили одного. Помню, как сейчас как катер нырял в пучину, вода переливала палубу под ногами. Одним словом хватил экстриму в 6 лет, но не испугался и в кубрик не шел категорически — на воздухе мне было гораздо легче.

Капитаном «Жука» был пожилой немец Андрей Крамер, пользующийся у пацанов большим уваже­нием. Он был хорошим охотником и во время пере­летов гусей не уезжал далеко, а выйдя на морской берег из мелкокалиберной винтовки умудрялся вы­бивать гусей из высоко пролетавших стай, которых достать из гладкоствольного ружья было абсолютно нереально. Мы его сравнивали с американским ин­дейцем, которые, судя по шедшим в то время филь­мам-вестернам, стреляли, не зная промаха.

В первый класс я пошел в с. Ивашка в 1965 году. Однокашников своих практически не помню, т.к. во второй класс я пошел уже в центре КАО — пгт. Па­лана, куда отца перевели на партийную работу.

Здесь наша семья тормознулась надолго, все дети — я, брат и сестра закончили школу, отсюда я призывался в армию, получил высшее образование и дослужил в МВД до пенсии по выслуге 25 лет (на Камчатке работа в МВД — год за два).В 32 года в 1990 году у меня уже было пенсион­ное удостоверение.

Один мой хороший знакомый после перевода из Ростова, увидев сколько лосося заходит в реки, обозвал камчадалов дураками. По его мнению, мы живем на золотой жиле, а свой быт устроить не можем.

Не прав он — можем, но не дают. Все у нас как-то неправильно — имеем свои ресурсы, а пользуют­ся ими все, кроме жителей Камчатки.

Выбиваются федеральные деньги на пустые про­екты под предлогом улучшения жизни камчатцев, а потом на них кто-то жирует за рубежом или в Сочи с магнитофоном и пиджаком с отливом.

Но мы не одиноки. С еще более удивительным фактом я столкнутся в городе Углегорске Сахалин­ской области.

В многоквартирном доме, где был в гостях у директора шахты, обеспечивавшей углем половину Дальнего Востока, с удивлением обнаружил, что в дом не подведена горячая вода — нет лишнего угля на котельной.

По-моему, о местном населении власти некото­рых Дальневосточных регионов все — таки иногда забывают.

И интересная статистика — после первого губер­натора Камчатки, захватившего еще советское вре­мя, ни один последующий не остался проживать на той территории, где осуществлял правление, видимо они — то точно не относятся к категории «дурак».

Но не будем о политике, здесь тема несколько другая.

Я много слышал рассказов друзей-охотников и просто случайных знакомых любителей природы, поэтому решил восстановить всё это в памяти и выложить на бумагу.

В итоге получился какой-то микс, где перепле­лись и природа, и работа, и забавные случаи.

И никакой выдумки — только реальные исто­рии…

Экстремальное путешествие

Закончив в 1975 году среднюю школу в столице Корякского автономного округа посёлке городско­го типа Палана и поступив в Хабаровский поли­технический институт, я со своим одноклассником Сашкой Бородулиным (который тоже успешно поступил в Иркутский институт, где готовят охо­товедов), пользуясь тем, что до начала занятий после череды экзаменов оставалось время, реши­ли попутешествовать — пешком, а если повезет, то «автостопом» пройти около сотни километров вверх по реке Палана до Паланского озера и даль­ше до горячих источников, которые располагались еще на семьдесят километров дальше в Корякском хребте и назывались Паланскими ключами (горя­чие источники).

Отец Бородулина, Михаил Иванович, был че­ловеком непростым — руководитель РСУ. Нра­вом был крут и сына держал на коротком поводке, нередко ограничивая его свободу в то время, как остальные одноклассники от родителей были менее зависимы.

Вместе с тем Иваныч был очень авторитетным охотником, имел свои угодья и в одиночку мотал­ся по диким местам на моторной лодке, снегоходе. Было даже время когда со своим другом собрал аэ­росани и носился на них по снегу, пока не разбил.

Еще рассказывали, что когда в лесу на компа­нию грибников вышел огромный агрессивный мед­ведь — Михаил Иванович, приказав никому не двигаться, взял огромную корягу, приготовленную для распила в костёр, поднял ее высоко над го­ловой и пошел с ней на нарушителя спокойствия, который остановился, поднялся на задние ноги, рыкнул несколько раз, развернулся и ушел.

На вопрос, зачем он это сделал, Михал Иваныч объяснил, что медведи в лесу ставят метки на де­ревьях, меряясь ростом — и территорию без боя занимает тот, у которого метка расположена выше. Таким образом, подняв корягу вверх, он как бы увеличил свой рост в глазах хищника. Правда и отборный мат хриплым, поставленным голосом мог обратить в бегство, наверное, даже слона.

Наша затея тогда не считалась каким-то геро­измом — с детства мы бродили по рекам и лесам без ружей и каких либо приспособлений от медве­дей: всем хватало места, медведи не были против нашего присутствия и уходили сразу при встрече, поэтому страх как таковой отсутствовал.

Мои родители выступили против такого меро­приятия, но я был упертым малым, а Бородулин-о­тец наоборот дал нам добро, сказав, что если вы­держим вдвоем две с лишним недели среди зверья — значит, толк из нас получится. Он даже помог нам экипироваться и решил довести на моторной лодке «Казанка» с двадцатисильным двигателем до Старой Паланы — это километров пятьдесят вверх по реке — и показать тропу, по которой мы могли бы продолжить путь.

Старая Палана — это никакой не населённый пункт и даже не место, где можно найти ночлег, на увале у реки на глаза попадались остатки вы­беленных дождями морозом и годами прогнивших досок и жердей — можно было предположить, что здесь когда-то жили люди. Говорили, что именно тут обитали до появления русских чавчувены — оленные коряки, а ближе к морю располагалась другая разновидность коряков — нымыланы, кото­рые больше занимались добычей рыбы и морского зверя. Я даже видел у одного аборигена паспорт старого образца, где в графе национальность было записано «нымылан».

Очень лихо пройдя на лодке до места назначе­ния, перетащив несколько раз её через перекаты, используя нас в качестве бурлаков, Бородулин-отец рискнул пройти с нами и первый Паланский порог, который представлял собой крутую струю зажатую между двумя огромными валунами. Любое неосто­рожное движение могло привести к опрокидыва­нию, но мы справились и выиграли еще километров пять пути.

Высадившись на берег, мы подогнали под себя рюкзаки, распрощались с Михаилом Ивановичем и тронулись в путь по тропе, которая была выбита до глины, но несколько загажена медвежьим пометом.

Август, тепло, солнце, кругом сплошная зелень, спелая жимолость, голубика, огромные березы, ке­дровый стланик — всё вроде бы радовало глаз, но в низинах рос трёхметровый шеломайник, по кото­рому ходить было не так радостно из-за отсутствия обзора. Впрочем, у нас были ружья. Свою верти­калку ТОЗ-34 я располовинил и уложил в рюкзак — так было удобнее передвигаться. Сашка одно­стволку шестнадцатого калибра нёс на плече, но в боевое состояние ее не привёл, надеясь на молодого самца лайки с громкой кличкой Князь, который, как мы надеялись, будет защищать нас от медведей.

Поднявшись на увал, мы увидели, что тропа идет в лощину между небольших сопочек, края ко­торых были натурально синего цвета от неимовер­ного количества голубики. А вокруг тропы метрах в ста паслись четыре медведя — три одинакового среднего размера и мать покрупней. Поразмыслив, что делать дальше — обходить тропу по бездоро­жью, или прогнать медведей, мы решили в пользу последнего. Я снял с головы соломенную шляпу типа сомбреро, которую привезли родители из от­пуска в Сочи, стал ею махать и кричать медведям неприличные слова, чтобы звери освободили нам маршрут.

Все четверо поднялись на задние лапы и стали смотреть в нашу сторону как бы совещаясь. Затем трое стремительно рванули в сопки, а один (види­мо медведица) резко стартанул в нашу сторону.

Ружье было на плече у Александра, а патроны он даже не вытащил из рюкзака. Мало того — рюкзак был почему-то завязан на узел.

С нервным смешком Саня, скинув рюкзак на землю, стал пытаться развязать узел, но у него ни­как не получалось — дрожали руки, а медведица приближалась очень быстро.

Тут сработала моя реакция — выхватив из чехла туристический топорик, висевший на поясе, я руба­нул по рюкзаку, открыв доступ к патронам. Сашка моментально вытащил из пачки патрон, вставил в ствол и нажал на курок, выстрелив в никуда.

Медведица резко остановилась, оставив на гли­не тормозной след, как от автомобиля, поднялась на задние лапы и посмотрела на нас в упор. Рассто­яние между нами было меньше пяти метров. Я на всю жизнь запомнил этот хищный взгляд малень­ких красных глаз, ходящий ходуном острый чер­ный нос и приоткрытую пасть с желтыми клыками.

Пока медведица соображала, что делать дальше, Санька вставил второй патрон, а я крикнул: «Толь­ко не в неё!».

После второго выстрела над головой медведи­ца, видимо, вспомнила вдруг, что дети остались без присмотра, развернулась и побежала в обратную сторону догонять своих акселератов.

Мы уселись на кочки, долго молчали от пере­житого и только потом вдруг вспомнили о соба­ке, которая, ни разу не тявкнув, просто исчезла из поля зрения. И когда Бородулин позвал своего четырёхногого друга — тот буквально на пузе вы­полз из травы с очень и очень виноватым взглядом, что привело в негодование хозяина и заставило от­весить смачный пинок под собачий зад.

Это была первая встреча с медведями в этом по­ходе. И закончилась она благополучно только по­тому, что мы не стали убегать: настрой у медведицы был абсолютно конкретным — живыми бы мы не ушли.

Я распаковал рюкзак и собрал свое ружье, загнав в стволы два патрона, поставил на предо­хранитель.

Тропа была свободна, но после такого стресса мы всё равно решили не рисковать и обойти опас­ное место вдоль реки, где вдоволь накувыркались среди травы, валунов и проток.

Шли мы быстро и уже к вечеру пришли на Па­ланское озеро, где остановились на увале, покры­том кедрачом. Палатку установить, как положено, мы поленились, а просто привязали ее за кончики к веткам кедрового стланика, перекусили и завернув­шись в одеяла, легли спать.

Рано утром я проснулся от громкого рева медве­дя. Было такое впечатление, что животное сейчас наступит на палатку и разорвёт ее вместе с нами. Мной овладело оцепенение — я толкнул Сашку, который даже не повернулся на звуки, но услышал шепот: «Надо уходить…». Но выходить из палатки было еще страшнее — мои коленки от этого рёва вдруг стали сами по себе стучать друг об друга. На­конец я включил мозги и стал осмысливать ситуа­цию. Приоткрыв полог палатки, медведя не увидел и сообразил, что, видимо, тот находится на протоке, протекавшей в десятке метров ниже нашей палатки.

Взяв ружье, я пополз к обрыву и, раздвинув кусты, увидел следующую картину: прямо посре­ди мелкой протоки, красной от нерестящейся в ней нерки (шкура у этого лосося во время нереста имеет ярко-красный цвет), сидела, как человек на заднем месте, медведица, раскинув в стороны пе­редние лапы, и, не двигаясь, ждала, когда к ней подплывет рыба. Потом когтистой лапой резко про­бивала лосося и неуклюже бросала через спину на берег, где тушку раздирали на части два очень мел­ких медвежонка. Часть рыбы на берег не попада­ла и уплывала по течению, что, видимо, матухе не нравилось — она издавала недовольное рычание, одновременно что-то высказывая своим малышам, которые между едой умудрялись погоняться друг за другом.

Я наблюдал эту идиллию, пока не подполз Бо­родулин. Медведица вдруг резко подскочила, под­дела одного медвежонка лапой и бросила его как мячик в траву, а второму дала под зад так, что он перевернулся в воздухе. И вся троица скрылась в высокой траве, по колыханию которой можно было судить об их направлении движения.

Про собаку опять вспомнили в последний мо­мент — Князь в палатке свернулся калачиком и делал вид, что крепко спит, подрагивая веками. Мы уже поняли, что этот трусливый пёс нам не помощник, не стали впредь впускать его в палатку и определили на подножный корм, с чем он в прин­ципе справлялся неплохо — то лемминга поймает, то евражку, то молодую куропатку.

Охота в этих местах была отменная: сгоряча мы убили четырех глухарей — двух съели, а два так и пропали у нас в рюкзаке через пару дней — пришлось выбросить. Поэтому впредь мы стреляли только по необходимости, то есть по мере наступле­ния аппетита. Дичи было много — куропатки сопровожда­ли нас повсеместно, перебегая порой дорогу, а в любом водоеме можно было подстрелить уток. Особенно много было крохаля, который питается мелкой рыбой и, набив желудок, не может быстро взлетать при опасности — ему нужна приличная взлетная полоса, по которой он очень долго бежит, поднимая лапами брызги, прежде чем подняться в воздух: мишень — лучше не придумаешь. Кро­халь — крупная утка, имеющая нежное на вкус мясо, но его нельзя щипать и опаливать: вкус сразу приобретает рыбный запах — под шкурой имеет­ся жировая прослойка оранжевого цвета, по вкусу напоминающая рыбий жир. Поэтому мы снимали жирную кожу прямо с перьями, оставляя для при­готовления только мясо.

Через неделю дичь настолько приелась, что мы решили для разнообразия попробовать кедровку. Но эта птица, питающаяся исключительно орешка­ми кедрового стланика, оказалась вообще пресной по сравнению с предыдущим меню. Мы попытались найти норы, где кедровка делает на зиму запасы орешков, но безуспешно — норки были пустыми: шишки этого года еще не созрели, а прошлогодние запасы видимо закончились.

Вдоволь набродившись вдоль озера, распугивая зазевавшихся косолапых, мы, несмотря на доволь­но-таки прохладную, кристально прозрачную воду, в которой издалека можно было наблюдать косяки лосося, с удовольствием накупались и постирали свою одежду — благо, погода стояла очень солнеч­ная, ни одного облачка. Там одно из уникальных мест, где нерестится нерка, много гольца, огромной микижи (разновидность форели) и кунжи.

Медведи на открытых местностях попадались постоянно, Но мы уже их не уговаривали, а, по­дойдя поближе, стреляли в их сторону дробью, по­сле чего они убегали что было мочи, освобождая дорогу.

Однажды, поставив палатку, мы решили прой­тись к озеру и для разнообразия в еде подстре­лить маленьких утят — раньше такого деликатеса мы не пробовали. Увидели стаю таких созданий и подстрелили пару штук. Каково же было разочаро­вание, когда вместо утят всплыли огромные утки. Просто эти утки еще не могли летать из-за того, что меняли оперение, и погружались в воду так, что на поверхности оставался кусочек спины и голова — вот мы и приняли их за утят.

Сейчас-то я знаю повадки и способы маскировки пернатых: при опасности они лапами цепляются за осоку, растущую из воды, и подтягивают себя бли­же ко дну.

Возвращаясь, когда уже стало темнеть, мы услы­шали как наш «любимый» Князь издалека поднял визг. Визг быстро приближался. Мы подумали, что за Князем гонится медведь и пёс ведет его прямо на нас, приготовили ружья и ждали приближения. Но в этот раз перед визгом и собакой прямо между нами — мы шли параллельно на расстоянии двух метров — проскочил на бешеной скорости крупный заяц. Мы только повели ружьями по направлению его движения.

Князь через некоторое время вернулся без добы­чи и стал высказывать нам свое «фи», недовольно урча и погавкивая. Видимо, он специально выгнал прямо на нас этого зайца, как будто знал, что нам нужно было сменить питание.

А с питанием становилось все хуже и хуже — сухари закончились, потому что мы чересчур ув­леклись ими, бесконтрольно жуя прямо на ходу. Остались только галеты, сахар, соль да пачка лап­ши. Вместо чая мы заваривали ягоду и шиповник, что нас в принципе устраивало — чагой мы тогда не пользовались, хотя знали о ней еще в школьные годы: зарабатывали тем, что сдавали её в леспром­хоз за небольшие деньги.

Подсчитав остатки еды мы решили установить для себя норму — две галетки и два кусочка саха­ра в день. Остальное добывали с помощью ружей и собирательства — ягод и грибов было просто не­мерено, рыба хоть и в брачном наряде, но вполне съедобна, и ловили ее мы очень просто — выпины­вали из проток ногами и, разделав на кусочки, под­жаривали, нанизав на веточки, воткнутые в зем­лю рядом с костром. Кроме того, мы всегда имели красную икру — обрабатывая ее с помощью лож­ки, отделяя от пленки, посыпали солью и переме­шивали для приготовления не более пяти минут, не замарачиваясь на приготовление тузлука. Со сто­роны это выглядело так: столовыми алюминиевыми ложками набивали икрой полный рот и закусывали её мелкими кусочками галет, шутя, что москвичи выглядят в этом плане более выигрышно — у них все наоборот, на огромный кусок хлеба (которо­го нам сейчас так не хватало) кладутся несколько икринок.

Дичь надоела так, что просто не лезла в рот — от ее запаха выработался рвотный рефлекс, поэто­му мы мечтали о хлебе и оленине, которую ели с детства. Но олени нам не попадались. Правда вы­ручали грибы, которые росли в неимоверном коли­честве — из них мы делали супчики.

Между Паланским озером и ключами мы набре­ли на стан учёных-топографов, где вдруг встрети­ли своих бывших учителей — молодых сестер. В школе мы их называли «братьями Карамазовыми» из-за созвучности фамилии. Дело в том, что то­пографы имели при себе вертолет Ми-4, который обслуживал их. И вертолетчики свободно пере­мещались по окрестностям, залетая в Палану не только с целью заправки и пополнения продукто­вого запаса, но и за молодыми и любознательны­ми туристками для «передачи опыта в совместных научных изысканиях».

Нас встретили очень тепло и усадили за стол в общей палатке, налив по тарелке грибного супа со свежеиспеченным хлебом и овощными консервами.

Надо отдать должное неприхотливости и полно­му отсутствию брезгливости и топографов, которые с виду были сплошь бородатыми загорелыми му­жиками, и двух неопределенного возраста женщин, прожженных солнцем и ветром, без каких либо признаков макияжа — все они ели суп с грибами, не обращая внимания на содержимое. Этот суп мы так и не съели из-за огромного количества гриб­ных червей, от которых так и не смогли избавить­ся, сколько бы их не выкидывали из тарелок. Но зато мы «оторвались» на свежем хлебе с маслом и консервах.

Узнав, что мы держим путь на Паланские клю­чи, бравые вертолетчики предложили подкинуть нас до места назначения по воздуху. Но мы отка­зались и, взяв у них немного консервов и свежего хлеба, пошли дальше.

На стане нас предупредили, что в районе горы по названию «Дед» (это прямо по нашему направ­лению) медведь сильно поранил двух оленеводов и буквально недавно отвезли их в больницу. Медведя этого не нашли, поэтому посоветовали нам держать оружие наготове — одержав победу над человеком, косолапый может повторить подобную выходку.

Пройдя еще километров пятнадцать мы решили пообедать на берегу живописной протоки, отдох­нули и отправились в путь. Но, пройдя пару километров, вдруг вспомнили, что забыли котелок, без которого в лесу делать нечего, и я решил налегке, без рюкзака и ружья сбегать за ним обратно, так как ответственность за котелок лежала на мне.

Подбегая к месту нашего обеда, я увидел, что по нашим следам, четко пропечатанных на глинистых местах, уже прошёлся крупный медведь. Несколь­ко защекотали нервы, и я очень пожалел, что не взял ружьё. Дальше я передвигался с осторожно­стью, предполагая, что этот паразит наверняка по­шел к тому месту, где мы останавливались — нюх у него абсолютный, поэтому мог почувствовать запах вылитых наземь остатков пищи.

Так оно и было — издалека я увидел, что здо­ровый медведь вылизывал котелок, потом стал го­нять его лапами вдоль протоки до тех пор, пока не забросил в воду.

Спрятавшись неподалёку, я стал ждать, когда зверь уйдет.

Через полчаса напряженного ожидания медведю надоело обследовать каменную косу, и он, перейдя протоку, скрылся в траве. Подбежав, я выхватил из ручья помятый котелок и со всех ног побежал к товарищу, не выпуская из вида окрестности — косолапый мог быть не один. А Александр из-за моего долгого отсутствия уже забеспокоился и с ру­жьем вышел мне навстречу. Впредь мы договори­лись ружья не выпускать из рук даже при посеще­нии мест, где справляют естественные надобности. Местность уже поменялась, буйной раститель­ности не было — только тундра, покрытая карли­ковыми деревьями, ягодником и ягелем. Тропа все время шла вверх.

Через некоторое время мы услышали лай собак, которые выбежали к нам на тропу, а следом откры­лась равнина, где паслись тысячи северных оленей. Рядом стояли корякские яранги со струящимися через верх дымом, какие-то нарты, вешала, дру­гие строения из жердей, напоминающие маленькие домики, покрытые шкурами и поднятые высоко на жердях — видимо, здесь хранились от хищников и дождя всевозможные пожитки и продукты.

Собаки были породы лесновских лаек — ко­рякских ездовых собак огромного размера. Они оказались весьма дружелюбными — не стали даже нападать на нашего Князя, который, соответствен­но, сразу принял позу подчинения.

В сопровождении эскорта мы направились к стойбищу, откуда вышло несколько человек мест­ной национальности и с нескрываемой радостью пригласили нас в юрту, где горел костер, а над ним на цепях висели котлы и чайники. По-русски разго­варивали не все, но все удивлялись искренне, как это два молодых пацана рискнули дойти до этих мест аж из Паланы.

Мы не отказались и от чая, и от вареной оле­нины со свежими лепешками, и решили отблагода­рить коряков за угощение, достав из рюкзака по­следнюю, оставленную на всякий случай бутылку водки.

За разговорами мы поинтересовались, можно ли у них взять с собой немного мяса. Старший что-то крикнул своему подручному на корякском языке, и тот немедленно вышел из яранги.

Плотно поев, мы увидели, что ради нас забили молодую олениху — считается, что это самое неж­ное мясо — и уже заканчивали разделку.

Раздобревший бригадир показал на тушу и, ши­роко улыбаясь, сказал: «Забирайте всё».

Конечно же, это было шуткой. Поэтому с собой мы взяли только одну заднюю ногу, которая тоже весила прилично. Но до конечного маршрута оста­валось немного, поэтому решили поднапрячься и дотащить. Бригадир пояснил, что с Ключей давно никто не приходил, поэтому мяса там нет. Кроме этого, оленеводы дали нам и сушеного мяса снеж­ного барана, которого они добывали в окрестных хребтах, да отсыпали из мешка лапши.

Сушёное мясо хранится долго — его можно есть просто так, макая в соль, что мы, конечно же, не делали: когда мясо сохнет на ветру — всё равно на него садятся всевозможные насекомые, поэтому можно полакомиться и засохшими личинками ка­кой-нибудь экзотической мухи. Так что мясо луч­ше промыть и сварить в котелке.

Про экзотическую муху я обмолвился не зря. Один старый оленевод-охотник рассказывал, как зимой в тридцатиградусный мороз убил высоко в горах снежного барана и оставил тушу на пару дней, надеясь прийти за ней позже — до собачьей нарты самостоятельно донести её не смог бы.

В отличие от своих южных родственников, снежные бараны гораздо крупнее и вкуснее. Кро­ме того, наш баран отличается и внешне тем, что имеет такую же шкуру как и северный олень — трубчатый мех, который позволяет ему выживать в любых условиях.

Так вот: оленевод, вернувшийся за добычей че­рез пару дней, увидел, что баранье мясо облепле­но огромными мохнатыми мухами, наложившими личинок — откуда это взялось в тридцатиградус­ный мороз в горах — охотник не знал, а таких мух, как он выразился, «будто в шубах», увидел впервые.

Вообще, коряки народ настолько радушный, искренний и доверчивый, что этим всегда поль­зовались представители других национальностей. Дурили коряков по-всякому, вычитая из зарплаты и стоимость вылетов агиткультбригад, и отстрел волков, не оплачивая ни работу в выходные и праздники, ни проезд в отпуск — всё это ком­пенсировали сомнительными зачетами за продук­ты, товары и зрелища. Коряки никогда не роптали — принимали всё на веру, так как многие даже русского языка не знали, проведя всю жизнь в тундре. Бухгалтерия для них была явлением непонятным, поэтому частенько подписывали все, о чем просили «мудрые» начальники.

О фактическом количестве оленей в совхозах зна­ли только приблизительно. В грибной сезон оленей было не удержать — и осколки табунов бесконтроль­но бродили по тундре. Поэтому если оленеводы на­ходили в тундре такой осколок — то загоняли его к себе в табун, хотя он мог принадлежать совсем дру­гому звену (никто тогда их не метил). Поэтому и отчетность была такая же, как при сборе хлопка в Средней Азии. Часть оленей списывалась на волков, которые для оленеводов и на самом деле представля­ли целое бедствие. Волки при нападении на стадо не ограничивались одной жертвой, а резали животных, пока не уставали — десятками. Поэтому в таких слу­чаях совхоз нанимал вертолёт, с которого шел от­стрел этих хищников — ведь стая от табуна далеко не отходила и сопровождала табуны даже во время миграции, нападая по мере наступления аппетита. Не помогали даже собаки, которых волки не осо­бо-то и боялись, тоже изредка употребляя в пищу.

Позже на реке Уке я ранней весной на ровном месте добыл волка-одиночку, просто загнав его на снегоходе. Этот полярный волк был размером со среднего оленя, а если положить туши рядом, снять шкуру и отрубить оленю длинные ноги и рога — то можно перепутать. Кстати, лично мне не доводилось слышать, чтобы камчатские волки нападали на лю­дей. В округе тогда оленей хватало. Только в Палане забивали до трёх тысяч голов в год. Народ при массовом забое закупал у совхоза на зиму порой по несколько туш, храня их подвешенными в сара­ях всю зиму и делая из оленины тушенку. Иногда можно было купить и оленьи языки — изысканный деликатес, который в основном доставался началь­ству.

В населённых пунктах, где выдавали заработ­ную плату, оленеводов окружали многочисленные прихлебатели, которые помогали опустошить их карманы. Потом руководство совхоза торопилось выпроводить отпускников обратно в тундру, пото­му что остановить процесс употребления содержа­щих алкоголь жидкостей — вплоть до одеколонов и лосьонов без принятия радикальных мер, было порой невозможно. Иммунитета к алкоголю у пред­ставителей местной национальности практически нет.

Позже, когда я учился уже в юридическом ин­ституте, на практике в окружном суде, копаясь в архивах уголовных дел, наткнулся на интересную историю, когда в шестидесятых годах бригадир-о­леневод из карабина сбил самолёт АН-2, перебив ему бензопровод. Никто не погиб — самолёт спла­нировал в тундру, а после ремонта взлетел сам. На вопрос судьи, зачем это было сделало, последовал ответ: «А зачем они моих олешков пугают?» И на самом деле в самолёте находилась высокопостав­ленная комиссия, представители которой никогда живьём не видели северных оленей — и в угоду им аэроплан снижался над оленьим стадом так, чтобы можно было лучше рассмотреть животных. Естественно, олени со всех ног неслись в разные стороны, а собирать образовавшиеся осколки — неимоверно тяжелый труд: необходимо оттоптать ногами не один десяток километров. Жалко было оленевода — посадили его на восемь лет.

…Упаковав мясо, мы тронулись в путь — и к вечеру были уже на месте, в предгорье хребтов, за которыми начинался уже другой район — Кара­гинский. Вокруг росли редкие заросли ольхового и кедрового стлаников, карликовой березы и ягодни­ка: голубики, шикши, брусники. Попадались кусты камчатской рябины и много-много мха-ягеля, — ос­новного оленьего корма.

Прямо из тундры выбивались несколько источ­ников, где люди выкопали небольшие ямы, в ко­торых скапливалась горячая термальная вода. В некоторых она была настолько горяча, что можно было ненароком и свариться. Явных гейзеров не было, но вокруг всё парило и воняло сероводоро­дом.

Командовал ключами мужичек бичеватого вида, очень обрадовавшийся мясу, но огорчённый тем, что спиртного у нас уже не было. Разместил он нас в гостевом домике, предупредив, что из Па­ланы должен прилететь вертолёт с руководством, поэтому нам в этом случае придётся переехать в палатку. Во втором домике жил он сам.

После размещения смотритель показал, как пользоваться ваннами (так называли рукотворные углубления в почве, заполненные горячей водой). Существовала своя технология охлаждения источ­ников. К каждой ванне были прокопаны канавки, по которым из дикого ручья бежала ледяная вода. А заслонка представляла собою кусок доски, кото­рой перекрывали поток воды в ванну. Если доску убирали, то холодная вода текла прямо в ванну и остужала ее до нужной температуры — можно было и помыться с хозяйственным мылом, куски которого лежали рядом на дощечках, и попарить­ся, постепенно поднимая температуру с помощью заслонки. Это мы проделывали не меньше трёх раз в день.

Смотритель поведал, что из находившегося в двух сотнях километрах от Паланы села Тигиль, недавно привезли парализованного мужика и та­скали на носилках принимать ванны. Через месяц больной уже встал на ноги, хотя врачи уже поста­вили на нем крест.

Мясо мы хранили в холодном ручье, завернув его в мешковину, но кроме этого, занимались и очень своеобразной рыбалкой. Недалеко, в полу­километре выше по течению небольшой речки — одного из истоков реки Паланы — располагался во­допад высотой более трех метров. Огромные массы воды с оглушительным шумом, падая вертикально, создавали пузырьковое месиво белого цвета, из ко­торого периодически выпрыгивали гольцы и нерка, пытавшиеся преодолеть природное препятствие.

Найдя сталистую проволоку мы плющили концы молотком об булыжники, потом с помощью напиль­ника вострили их и увязывали капроновой нитью, придавая форму якоря-четверника. К четвернику привязывали нить нужной длины и забрасывали в место падения воды, откуда на подсёк вытаскивали порой сразу по два гольца весом до полутора ки­лограммов каждый. Иногда подцепляли и нерку, от чего крючки постоянно разгибались, и приходи­лось их выравнивать.

Сторож предложил нам сходить в хребты и по­искать снежного барана, но у нас, кроме дроби да пары жаканов, ничего не было, а баранов добывают в основном на расстоянии и из нарезного оружия. Да и мы уже находились, поэтому ограничились охотой на куропаток, которых там было немало.

Каждый раз, подходя к водопаду, мы натыка­лись на следы пребывания медведей — то на вы­тащенную недоеденную рыбу, то на свежий, ещё теплый помет, то на вывороченные камни. А од­нажды всё-таки увидели одного зверя, который при­нимал душ под водопадом, стоя в воде по грудь, и одновременно играл в ладушки пытаясь поймать выпрыгивающую из кислородного коктейля рыбу. Нас он не слышал из-за шума воды, поэтому, чтобы прогнать зверя, мы метров за пятьдесят стали швы­рять в него камнями, экономя патроны и требуя освободить место для других. Наконец один камень достиг цели, и молодой медведь всё-таки обратил на нас внимание, после чего со всей прыти пустил­ся наутек. А мы, посвистев ему на прощание, заня­ли место рыбалки.

Дня через четыре-пять горячие ванны надоели, и мы уже собрали рюкзаки для того, чтобы идти в обратную дорогу. Вдруг прилетел вертолёт с на­шими знакомыми топографами, решившими тоже попарить кости, но уже без женщин, на отсутствие которых мы прозрачно намекнули пилотам. Те по­рекомендовали нам долететь до их стана, переноче­вать и двигаться дальше.

Вертолётная площадка находилась на краю глу­бокого ущелья. Мы, не ожидая никакого подвоха, хватанули столько адреналина, что никакой мед­ведь не смог бы нам дать больше. Приподнявшись над землёй, вертолёт вдруг резко стал падать в уще­лье, отчего мы реально почувствовали невесомость Я подумал, что жить осталось совсем немного — разобьёмся. Но вертолет вдруг поймал воздушную подушку и пошел вниз по ущелью, лавируя вдоль скал.

Я посмотрел на летуна, управляющего рычагами, на его лоснящуюся от удовольствия рожу и понял, что эти гады специально устроили нам американ­ские горки, мстя за наши подколки насчет любимых учителей. Поэтому сделал вид, что у нас всё очень хорошо, так же мило улыбнувшись в ответ.

Немного времени мы сэкономили, поэтому чтобы прийти в назначенное время, остановку сделали на берегу Паланского озера, где встретили туристский стан учеников нашей средней школы, среди кото­рых был и перешедший в последний класс мой брат Сергей. Они взахлеб рассказывали, как несколько раз встречали в пути медведей и как один чуть не порвал их.

А произошло следующее. Во время одного из привалов, когда группа юных туристов еще шла вдоль реки, брат вместе с Андреем Мешалкиным и Володей Тапананом получили особое задание — поймать несколько хвостов кеты и горбуши на обед. Выше по течению эти виды рыб уже не поднима­лись: дальше шла только самая сильная из лососёв­ых — нерка. Это было около реки Крестовки, впа­дающей в Палану. Тапанан, шедший вдоль речки впереди, вдруг нос к носу столкнулся с медведем. Тот, поднявшись на задние лапы, заорал так, что Володя упал на тропу и закрыл голову руками. А мой брат с Мешалкиным рванули по тропе обрат­но, не останавливаясь до самого стана, где расска­зали командовавшему экспедицией физруку Геор­гию Артамоновичу Анисимову по школьной кличке Гертамоныч, что на них напал медведь и, возмож­но, задрал их друга.

Гертамоныч, возраст которого был уже за пять­десят, славившийся тем, что единственный в посел­ке, несмотря на возраст, мог по канату на одних руках взобраться до потолка спортзала и обратно, сделав ногами угол, взял единственную в экспеди­ции двустволку и пошёл искать пропавшего учени­ка. Однако живой и невредимый Тапанан вскоре выбежал ему навстречу.

Со слов Володи, когда медведь встал из-за де­рева перед ним и заревел, он упал и ждал смерти. Но медведь орал и почему то не двигался с места. Отползя подальше от опасности, Тапанан убежал.

Гертамоныч не поверил пацанам и пошел прове­рить место происшествия, держа наготове двуствол­ку. И действительно увидел медведя, который, как оказалось, сидел в петле, прикреплённой к дереву — так обычно делали браконьеры либо охотники, не желавшие тратить время на выслеживание зве­ря. Петли вязали из тонкого троса и ставили вдоль рек и ручьев на медвежьих тропах.

Недалеко от этого места находился дощатый домик, в котором жил знаменитый в этих местах охотник Анатолий Петров, которому в народе дали кличку Пенёк. Гертамоныч отправился к Пеньку и устроил разнос за то, что из-за петель того чуть не погиб ученик. Петров молча взял карабин и, дойдя до медведя, застрелил его — ничего другого сде­лать было нельзя. Случаи нападения на человека раненым или побывавшим в петле медведем фик­сируются гораздо чаще. Вообще-то Пенёк был в Палане потомком целой династии — его дед в двадцатых годах прошлого века был командиром бронепоезда у самого това­рища Блюхера, которого объявили врагом народа и расстреляли. Деда же на всякий случай выслали на Камчатку — в Палану, где семейство пустило проч­ные корни. Фотография деда Петрова в красноар­мейской форме с саблей рядом с Блюхером и сейчас должна висеть в окружном краеведческом музее.

Несмотря на наличие многочисленных родствен­ников, Пенёк предпочитал охотиться и даже ры­бачить в одиночку. Вокруг своей рыбалки — Пе­тровской (на реке Палане места, где находились какие-либо строения, называли по фамилии хо­зяев, например Пыжовская, Белоусовская, Безу­гловская и т.д.) Пенёк устанавливал пустые же­лезные бочки, в которые накидывал тухлой рыбы для привады медведей и нещадно отстреливал их. Проезжая мимо Петровской на моторной лодке, до­мик можно было не заметить визуально, но нос не обманешь — тухлятиной несло за версту.

Пенёк умудрялся и невод забрасывать с помо­щью овчарки, от которой прежний хозяин отказал­ся из-за того, что та, по его мнению, была тупа и не обучаема. Когда овчарку привели к Пеньку в частный дом, она попыталась показать свой но­ров — и зря: первым делом была избита палкой до полусмерти и лишена питания. После этого у нее вдруг появилась тяга к обучению, — уроки схваты­вала на лету вместе с кусками юколы, а через месяц новому хозяину хватало взгляда, чтобы собака по­нимала, чего от нее хотят.

Овчарка эта была огромного размера и очень мощной. Пенёк приспособил на нее алык, какие шьют из нерпичьей или лахтачьей кожи для ездо­вых собак, привязывал к нему береговой конец не­вода, давал команду «Стоять» и с набранным на лодку неводом с помощью вёсел уходил на тече­ние, распуская по воде невод. По мере передви­жения лодки собаке давалась другая команда, и она шла с привязанной веревкой по берегу парал­лельно сплавлявшейся лодке. Когда необходимо было притоняться, хозяин опять командовал соба­ке: «Стоять!», невод с уловом течением прибивало к берегу, а Пенёк закруглял «морской» конец и, закрепив его на берегу за предварительно вбитый кол, бежал помогать овчарке, которая упиралась что было силы, удерживая невод с рыбой.

С овчаркой не надо было делиться доходом от рыбалки, она не прогуливала и не болела с похме­лья, не требовала никаких социальных гарантий. Варёной рыбы да высушенной медвежатины ей хва­тало вполне — лучшего помощника не придума­ешь.

К слову сказать, и местных медведей она тоже не боялась, гоняла их во время рыбалки, умудря­ясь уворачиваться от когтей. Рассказывали, что она якобы загрызла молодого медведя, но сам я этого не видел, поэтому кажется, что это всё-таки преувеличение.

…Тапанану тогда повезло — в процессе метания медведь тросом уже почти перетер дерево. Ещё бы несколько раз крутнулся, и был бы на свободе — дальнейшее представить можно, но не стоит.

Отпросив у Гертамоныча брата и его друзей под свою ответственность, мы решили на корякском бате, выдолбленном из огромного тополя, с помо­щью дощечек переплыть озеро и обследовать тер­риторию. Но когда доплыли почти до середины водоёма, внезапный ураганный ветер поднял боль­шие волны, как на море.

Дощечки оказались бесполезными, и мы, побро­сав их на дно бата, пытались удержать равновесие, чтобы не перевернуться.

Ветром нас унесло от цели и выбросило на пра­вый берег. Закрепив бат на берегу, мы пошли по песчаным косам, усыпанным отнерестившейся раз­лагающейся неркой. Вдоль береговой полосы мы разглядели в разных местах четырех медведей, безмятежно бродящих среди сидящих на берегу белоплечих орланов, и решили не увлекаться про­гулками среди косолапых, а возвращаться назад, — потому что ветер так же внезапно утих и озеро успокоилось.

Примерно через день мы покинули озеро, вый­дя в путь с рассветом, и к обеду уже были на том месте, где нас высадил Бородулин-отец. Встреча была радостной — родители всё-таки за нас волно­вались: за шестнадцать дней ни единой весточки…

Для нас двоих эта прогулка была не только раз­влечением, но и своего рода проверкой на живу­честь в агрессивной среде.

Александр Бородулин и сейчас профессиональ­но занимается охотой в тех же местах, а я как охот­ник-любитель уже объездил почти всю Камчатку, поэтому есть возможность вспомнить и другие, не менее интересные случаи.

Напарник

Виталий Безуглов по кличке Амен прожил всю жизнь на Камчатке, в Корякском автономном окру­ге, а если точнее — в его «столице», посёлке город­ского типа Палана и окрестностях.

По паспорту Амен писался русским, но в жилах у него преобладала туземная кровь — мать была чистой корячкой и женщиной, мягко говоря, пью­щей (есть такая особенность у основной массы ко­ренного населения).

Отец Амена не относился к местной националь­ности и из-за какой-то болезни умер рано. Все пя­теро детей (где третьим по возрасту числился наш герой) были предоставлены сами себе — благо, на Камчатке при обилии рыбы, дичи и дикоросов уме­реть от голода можно только из-за лени.

Все братья и сестра были очень похожи, но Аме­на — единственного, природа наделила неимовер­но кудрявой головой, в которой и мозги были под стать волосам.

Сосед Безугловых, владелец моторной лодки, имел неосторожность прокатить Амена по реке ещё ребёнком, поэтому и цель в жизни у него определи­лась с малолетства.

На лодочной станции он был для более взрос­лых в качестве «помогайки», хотя вел себя со все­ми как равный — даже с пожилыми лодочниками общался на «ты», что было для непосвящённых несколько необычно.

Если Амена просили куда-нибудь сбегать, он ста­вил условие: «Дашь порулить на лодке — сбегаю».

Скоро на лодочной станции он стал своим — помогал носить и устанавливать на лодку моторы, подносил баки с бензином, вёсла и другую амуни­цию, и только ему одному из всей шпаны, болтав­шейся вдоль реки без дела, некоторые владельцы стали доверять румпель. Амен просто бредил рекой.

Школа для нашего героя была каторгой, он постоянно прогуливал, но его тянули за уши из класса в класс до получения аттестата зрелости — установка партии и советского правительства запрещала портить статистику в части всеобщей об­разованности. Амен вовсе не был дураком — наоборот, он от­личался любознательностью, рассудительностью и даже где-то мудростью не по годам. Однако все эти качества никакого отношения к школе не имели.

Кроме того, с возрастом у Амена очень уж силь­но развилось чувство собственного достоинства — никогда не давал себя в обиду, был ершист, но при этом юмором не обделён тоже.

Частенько с такими же «беспризорниками» Амен уходил в походы на много дней, взяв с собою сухари, соль, сахар да старую незарегистрирован­ную одностволку шестнадцатого калибра, с помо­щью которой добывал себе остальное пропитание и отпугивал назойливых косолапых.

С коряками и ительменами он дружил, даже до­бирался летом пешком до оленьих табунов. Поэто­му от хозяев тундры и узнал места скопления пред­ставителей флоры и фауны, научился всему, что они умели, и частенько вызывался проводником для «бледнолицых». Так, насмотревшись ковбой­ских фильмов, Амен называл охотников славян­ской внешности, любивших побродить с ружьем по живописным окрестностям.

Как правило, при движении на моторной лодке в сезон охоты один управлял, а один — два стрел­ка сидели впереди и палили по взлетающей с воды дичи.

Патронов не жалели — дымный порох «Мед­ведь» был недорог, а дробь лили самостоятельно. Заряжали их столько, сколько казалось нужным. Естественно, с учётом того, что часть уходила на расстрел опорожнённых бутылок, бросаемых вверх «на спор», а иногда и на «интерес» — любимое развлечение охотников-любителей.

Пока старшие товарищи не приняли «на грудь за охоту», они управляли моторами сами, давая Амену возможность пострелять из их ружей. А стрелял он по всему, что двигалось.

Лодка на полном ходу идёт по протоке — уток нет, а Амен бахает направо и налево. И на каждый выстрел рулевой сбавлял ход с вопросом: «Куда стрелял?», получая ответ: «А льдинка… А мышо­нок…». Ворон Амен вообще никогда не пропускал — на них и отрабатывал мастерство, раньше это поощрялось. За одну убитую ворону в охотобще­стве при предъявлении доказательств — вороньих лапок — давали два заводских патрона, поэтому, благодаря этому умудрялся увеличивать боезапас. И в конце концов так научился стрелять, что в Палане пошла гулять из уст в уста поговорка с корякским акцентом: «Где Амен побывал — там утка нету».

Потом, уже на стане «бледнолицые», изрядно хлебнув горячительного, вооружались сами, а за румпель садили Амена, который лихо гонял по протокам, с природным чутьём обходя мели и ко­ряги, поднимая в воздух стаи пернатой дичи.

Помогая взрослым в ремонте моторов, Амен всё схватывал на лету, до чего-то доходил своим умом. И в конце концов в этой сфере превзошёл своих учителей, чётко определяя неисправности только по одному звуку двигателя.

Свой первый «Вихрь» Амен собрал из запчастей, которые набрал у всех понемногу. Этот первый мо­тор держался на каких-то проволочках, заводился со «шкертика», но был абсолютно надёжен.

Редко кто из приезжих знал местные условия, а местные — любили выпить, поэтому и относились к поездкам, мягко говоря, безалаберно. Некоторые умудрялись даже совершенно новые моторы в пути выводить из строя. И если бы не было рядом Аме­на, который всем всё чинил и выводил лодки из штормового моря, то и последствия могли быть для некоторых говоря мягко, плачевными.

Неспокойное Охотское море с приливами свыше десяти метров требует к себе особого отношения.

Основной валютой в то время был «черпак» — именно в Палане прижилось такое название бутыл­ки водки. Все мерилось именно им, поэтому Амен тоже иногда употреблял, но не в пример другим: несмотря на то, что был мал ростом и лёгок, как пушинка, мог выпить много и долго не пьянеть. В таком состоянии он садился за мотор и носился по реке со всевозможными пассажирами, которые обеспечивали его бензином, съестным и выпивкой.

Даже бывалые лодочники не понимали, как Амен в любом состоянии умудрялся проходить мелководье в таких местах, где они пройти не мог­ли, несмотря на многолетний опыт.

Река была мелкой и очень бурной — кроме опыта, который дело наживное, нужно ещё иметь и чутьё и способность «видеть» воду, чтобы по ней ходить на моторе, а не таскать лодку за собой на верёвке.

А когда на реке мотор вдруг выходит из строя — чаще всего на порогах, где обламывает лопасти на винте, вёсла и шест не всегда помогают — за секунды мощное течение выносит неуправляемую лодку под заломы. Тогда нужно просто прыгать за борт и плыть к безопасному месту, бросая всё. Не всегда лодку можно сохранить в целости, да и вообще не всегда можно остаться живым в таких ситуациях — люди тонули регулярно.

Винты на лодочный мотор «Вихрь» были страш­ным дефицитом из-за особенности реки и представ­ляли собой предмет спекуляции.

Был случай, когда один начинающий любитель лодочных прогулок купил новенький «Вихрь», по­лучил посылку с десятью винтами и ни с кем не поделился, несмотря на уговоры.

Но далеко этот упёртый жмот не отъехал, пере­ломал все десять, штурмуя первый же от лодочной станции перекат в ста метрах выше по течению — под хохот пьяной братии, расположившейся на зе­леном бережку с водкой и закуской.

Каждую весну после охоты примерно на меся­чишко Амен уезжал «жениться» в национальные села Лесную или Воямполку, расположенные за сотню километров от Паланы — правда, одно на север, другое на юг от окружного центра. Там наш герой развлекался с аборигенками.

Об этой его слабости знали все, и на вопросы не­сведущих, куда подевался Амен, поясняли: у него в это время года, как и у оленей (оленеводство тог­да было основной промышленной отраслью района, пока ее не загубили) начинается «гон», поэтому от «нерпушек» (так ласково называл Амен своих воз­любленных) его сейчас не оторвать.

Конечно же, Амен никогда ни на ком не женил­ся, но иногда после его гулек на свет появлялись детишки, которым в сельсовете присваивали отче­ства «Аменович» или «Аменовна» — временным невестам настоящего имени корякского донжуана знать было необязательно.

В Палане Амен был нужен всем — постоянно возил на охоту, рыбалку и просто попить водку на природе местных «инчилигентов» (так презритель­но он называл чиновников разных мастей, которых в округе в связи с обретением суверенитета в на­чале девяностых развелось великое множество — одних генералов в посёлке городского типа Палане с численностью около четырех тысяч было около десятка), кому-то ремонтировал моторы, кому-то поставлял икру, нерку, чавычу.

Клиентов у Амена было много, поэтому он мог напиться и пропасть со связи, ломая чужие планы. Однако в запой не уходил — на следующий день был абсолютно работоспособен.

Бывало, что даже забывал забрать кого — либо с места отдыха — тогда пьяные потерпевшие тор­мозили проходящие мимо лодки, проклиная про­павшего собутыльника.

Лодку «Ока-4» Амен путём одному ему извест­ных комбинаций купил у отъезжающего на материк товарища, после чего ее модернизировал, подняв транец на пять сантиметров. Проходимость сразу значительно возросла.

Смотрелась «Ока» во время движения заво­раживающе — объёмная и лёгкая морская лодка практически парила над водой. И никто не мог сравниться ни по манере управления, ни по ско­рости с Аменом, лихо летающим по водной глади — мотор он доводил до совершенства, всё время экспериментируя, приспосабливая к нему запчасти от другой техники.

Правда, бравада иногда выходила ему боком — был случай, когда он посадил в лодку студентку из Киева, приехавшую со стройотрядом поднимать экономику Корякского округа. Но, будучи не со­всем в форме, после приличной дозы «допинга», забыл выключить скорость перед заведением дви­гателя и дёрнул стартёр.

Мотор взревел, лодка резко пошла вперед, и Амен вылетел за борт. Однако ручку стартёра со шнуром он не отпустил, и лодка около пристани стала выписывать круги вместе с хозяином, кото­рый напоминал развевающийся флаг.

Студентка визжала, мужики на лодочной ржа­ли… Затем двое добровольцев на второй лодке подъехали к взбесившейся «Оке», повторяя круго­вые движения, один прыгнул на неё, как каскадёр, и заглушил двигатель. Выловив похожего на поло­вую тряпку Амена, залили в него водку прямо из горлышка — всё-таки осень, и водичка в реке была совсем не черноморской.

Хорошо, что «пловец» не отпустил ручку стартёра — иначе лодка, выписывая круги, могла бы проехаться и по нему, что могло стать несовме­стимым с его разгульной жизнью.

Только один человек имел на Амена какое-то влияние — старшая сестра Анька, которую иначе никто и не называл, хотя разница в возрасте меж­ду ними была лет в десять. Такие дамы в Палане составляли фонд «особо одарённых личностей», которых знали все. Она была заядлой рыбачкой и ловко стреляла из ружья, знала все ягодные и грибные места, была заводилой везде, в том числе и в предвыборных кампаниях. И это проявилось в ней после того, как прошла определенный пери­од жизни, где была обыкновенной алкоголичкой и частенько милицейские патрули вытаскивали ее в бессознательном состоянии из всевозможных злач­ных мест с доставкой в «обезьянник» до вытрез­вления.

Что произошло — никто не знает: Анька рез­ко перестала пить, нашла себе молодого мужика местной национальности из Лесной, работящего и непьющего (очень большая редкость), даже зареги­стрировала брак, после чего стала такой трезвенни­цей, что бывшие собутыльники ее просто боялись.

Она обрела совсем другое направление в жизни и гоняла бичей не только фигурным пятиэтажным матом — могла применить и рукоприкладство.

Эти же методы Анька применяла и к братьям: она навела идеальный порядок на месте их рыбал­ки, где, пользуясь привилегиями малочисленных народов, они когда-то построили летнюю «резиден­цию». Место это располагалось на слиянии протоки с основной рекой и называлось, как и сама протока, Безугловской. Здесь братья с сестрою ловили рыбу, делали для себя иногда лососёвую икру сверх вы­деленного лимита и постреливали на увалах глуха­рей, которых в этих местах было достаточно.

О медведях можно было и не говорить — они практически жили вокруг домика, Безугловы знали каждого чуть ли не в «лицо» и настолько к ним привыкли, что чувство страха практически не су­ществовало. Было полное единение с окружающей природой и стабильное противостояние человека и зверя, не переходящее без нужды в кровопролитие.

Медвежий воспитатель

Будучи сам заядлым охотником, я часто, проез­жая мимо Безугловской на лодке, останавливался попить чайку, а иногда и на ночёвку.

Однажды возвращаясь домой почти ночью, я решил не испытывать судьбу из-за отсутствия ви­димости и завернул в протоку, где располагалось хозяйство Безугловых, на ночлег.

Встретила меня Анька, а Амен уже спал. Около печки вдоль стены на натянутой проволоке висела для просушки его одежда.

Глотнув чай с чагой и закусив бутербродом из свежеиспеченной лепешки с малосольной икрой, я бросил на полати свой кукуль и вырубился.

А часов в пять утра Анька стала будить Амена, чтобы он прогнал медведя, который залез в нако­питель для рыбы, сооружённый прямо в воде на отмели из старых металлических сеток от кроватей, и уничтожает вечерний улов.

Амен отмахнулся от нее, а я пошутил, что мед­веди тоже иногда хотят кушать и с ними нужно де­литься. Но Анька со страшным матом вылетела на улицу и, схватив шест от лодки, побежала спасать рыбу.

У нас с Аменом сон как рукой сняло. Мы схвати­ли ружья и бросились следом ее спасать.

Но прибежали к шапочному разбору: Анька на наших глазах уже успела шестом огреть медведя, откусывавшего рыбьи головы прямо в накопителе. Медведь взревел и понёсся наутёк, но Анька не от­ставала и продолжала колошматить его, пригова­ривая: «Да задолбал ты меня уже, сколько можно тебя гонять, в следующий раз вообще прибью…» И все это обильно связывалось непередаваемым фольклором.

Медведь, убегая, обделался и, поворачивая ино­гда назад голову, издавал жалобные рыки, смешан­ные с возмущённым ворчанием.

Стрельнув пару раз в воздух для поддержки на­путствий Аньки, мы обозвали её «дурой» и пошли спать дальше.

Однако Анька уже не легла, а принялась гото­вить нам завтрак — жарить из попорченной мед­ведем рыбы «коклеты по-корякски» — то есть про­пускала рыбу через мясорубку вместе со шкурой, отчего они приобретали вкус по мне, так просто изумительный.

За завтраком Амен намекнул, что неплохо бы по­хмелиться, и не мог бы я порыться в своей лодке, да найти там что-нибудь «вкусненькое» для поддержки здоровья. И чтобы «добить» меня до конца, расска­зал, что вчера в Палану из тундры приехали оле­неводы, напоили его какой-то бурдой с мухомором, от которой у него напрочь отключились мозги, и в таком состоянии он поехал к рыбалке, а в устье сво­ей протоки перевернулся на лодке и пошел ко дну…

— Ох, Петрофф, я чуть не «погиб»… Как пе­ревернулся — не помню, чувствую — течением по дну тащит. Глаза открываю — рыбы плавают, ну думаю, конец мне — если б не корча, Петрофф, меня б уже не было — еле выполз по корче на берег…

Его манера подачи происшедшего не вызвала у меня сочувствия, а больше развеселила. Хотя я знал, что Амен — большой ходок по морям и ре­кам — сам плавать, как и основная масса абори­генов, не умеет, все равно пошел к лодке и достал заветную фляжку отметить чудесное спасение. Тем более лучше закуски не придумаешь, чем Анькины «коклеты» на черемше.

Что касается бурды с мухомором, то во време­на сухого закона действительно для большей дури некоторые коряки добавляли в брагу мухомор, ко­торый привыкли жевать с детства. Но для «бледно­лицых» этот напиток мог стать последним.

Глухариные приколы

С Аменом еще в детстве нас связала охота. Он был старше меня на пару лет, и я умудрялся зимой очень рано вставать, чтобы составить ему компа­нию — на беговых лыжах пробежаться по долине реки Мехакино, отстрелять нескольких куропаток и даже успеть в школу.

В четырнадцать лет у меня уже был юноше­ский охотничий билет, а отец подарил мне на день рождения одностволку. От Амена я научился правильно экипироваться для охоты во время мороза — особенно в части обу­ви, чтобы и бегать быстро, и ноги не замерзали. Для этого брались кирзовые беговые лыжные ботинки на пару размеров больше, кипятились на костре в кастрюле с нерпичьим жиром, после чего влага им не была помехой. На ноги надевались шерстяные носки, на носки — целлофановые пакеты, поверх ботинок натягивали старые синтетические носки, чтобы через шнуровку снег не попадал вовнутрь.

На беговых лыжах было гораздо легче пере­двигаться — в морозы снег становится плотнее, и лыжи на жёстком креплении лучше катятся. Ногам же — как в печке.

Как-то в воскресенье с рассветом мы вышли за куропатками, обрядившись в самодельные белые маскхалаты, сшитые из простыней. Нашли свежие глухариные следы, которые стали распутывать у подножия сопки в березняке. Но глухари нам не дались, дружной стаей — штук в двадцать — взле­тели над деревьями вне зоны выстрела и тяжело, как гружёные бомбардировщики, улетели в запад­ном направлении.

Не торопясь, мы вскипятили чайник и поели, да­вая стае возможность успокоиться.

Чтобы не загружать рюкзаки тяжелыми продук­тами, питались мы по аменовскому рецепту, ко­торый он вычитал где-то в охотничьем журнале. Перед выходом поджаривали на сковородке муку до светло-коричневого цвета, ссыпали ее в жестя­ную банку из-под растворимого кофе. Брали с со­бой ещё сливочное масло, сахар и чай. Вскипятив чайник, насыпали в кружку жареную муку, броса­ли сахар и масло и заливали чаем — получалась очень питательная и вкусная масса, заменяющая нам и первое, и второе, и третье. Правда, после этого всё равно пили чистый чай с конфетами.

В поиске глухарей я пошёл по левому, а Амен — по правому склону сопки. Договорились встре­титься на спуске к реке.

Природа в этих местах радовала глаз: вокруг нагромождены небольшие возвышенности, не пре­вышающие двух сотен метров над уровнем моря, покрытые сплошь каменной берёзой со стволами в диаметре порой больше метра, высотой метров до пятнадцати и с очень раскидистыми общими крона­ми больше десятка метров в окружности.

Внизу из снега торчали кусты шиповника и ря­бины, на которых висят замороженные ярко-крас­ные ягоды — лакомство глухарей и другой перна­той живности. На ветках берёз лежал снег, поэтому при передвижении их лучше было не задевать, что­бы не схлопотать по затылку падающими снежны­ми комьями.

Был ослепительно яркий день, вокруг долбили старые деревья дятлы и перелетали с места на место с веселым щебетанием стайки разноцветных мел­ких птичек. Кругом переплетались заячьи тропы, редкие следы соболя, горностая, много мелких следов лем­мингов, живущих глубоко под снегом и, конечно же, лис, питающихся ими.

Идешь на лыжах и получаешь истинное наслаж­дение. Правда, не до наслаждения в местах, где приходится буквально ползти по пухляку вверх на сопку, обливаясь потом, а потом скатываться кру­то вниз, лавируя между деревьями и преграждаю­щими дорогу горизонтальными ветвями.

Был случай, когда, повесив на правое плечо свою вертикалку вверх стволами и со спущенным предохранителем (в любую секунду ждешь взлета глухаря, куропатки или прыжка затаившегося зай­ца) — я спускался вниз и, не рассчитав скорость, чуть не налетел на берёзу, резко отвернув влево. Из-за этого ружьё слетело с плеча. Я инстинктивно решил его поймать, но неудачно — задел за курок, отчего ружьё, выстрелив, воткнулось прикладом в снег. Я упал рядом лицом вниз и просканировал в уме свое тело — вроде бы мимо! А, встав на ко­лени, обнаружил, что дробь прошла под мышкой, оторвав кусок маскхалата. Впредь при таких пере­движениях я про предохранитель не забывал.

Пройдя километра два и, не обнаружив глуха­рей, в условленном месте стал ждать напарника.

Через некоторое время подошел и Амен. Перед­няя часть его маскхалата сверху донизу была по­крыта желтоватым льдом, и я задал вполне логич­ный вопрос: «И где это в такой мороз можно лужу найти?»

Оказалось, что в поисках стаи Амен зашел в редкий молодой лесок, обнаружил на снегу много лунок, подошел к одной из них, соображая, что это такое, а потом решил справить в нее «нужду по малому».

Это было большой ошибкой — изо всех лунок, как по команде, со страшным шумом вертикально стали подниматься огромные туши глухарей, один из которых чуть не снёс Амену голову. Тот от нео­жиданности и страха упал в снег на спину, но, что удивительно — мочиться не перестал, обделав себя с ног до головы.

Во время рассказа Амен криво и как-то затрав­ленно улыбался, вставлял иногда нехорошие вы­ражения, обещая найти и уничтожить всю стаю. Закончил он словами: «Блин, хочу остановиться, а не могу — организм заклинило. Лежал, пока вся жидкость из меня не вышла — и нахрена я выпил столько чая?». Я не удержался и пошутил: «хоро­шо что не додумался справить над лункой нужду „по большому“ — мог потерять целомудренность».

На охоте был поставлен крест: Амену в ледяном панцире я посоветовал бежать домой напрямую, пока не отморозил свое мужское хозяйство, а сам пошёл вдоль реки погонять куропаток.

И действительно, частенько глухари в случае опасности падают с высоты вниз, оставляя на по­верхности снежного покрова едва заметный след.

Позже на Жиловой (ответвление реки Воямпол­ки) у меня был похожий случай.

Во время подледной рыбалки на микижу надоело сидеть над лункой, и я решил сходить подстрелить куропатку, которая только что перелетела речку и уселась в кустах. Надев лыжи я подошел на рас­стояние выстрела, добыл ее и вернулся назад.

Мужики, сидевшие на лунках, спросили: «Ты в глухаря стрелял?», я ответил отрицательно и про­демонстрировал трофей.

Вопрос был задан неспроста — как оказалось, когда я стрелял, рядом пролетал глухарь, который после выстрела упал вниз.

Убедившись, что рыбаки меня не разыгрывают, я вновь зарядил ружье и пошел проверить мест­ность.

Глухариных следов было много, но все — не первой свежести, а свежий я нашёл лишь в одном месте: как будто глухарь зацепился за снег пузом и полетел дальше.

Я обошел все вокруг, даже покричал и похлопал руками, чтобы спугнуть прячущуюся птицу, но ни­кто не взлетел. Тогда вернулся опять к тому месту, где обнаружил след.

Присмотревшись, заметил в лунке торчащую из под снега маленькую чёрную точку — кусочек пера, и всё понял — здесь он, голубчик, под сне­гом.

Мочиться на глухаря я не стал, вспомнив слу­чай с Аменом — сначала была мысль чуть отойти и выстрелить прямо в лунку, но, подумав: «Зачем тратить патроны?», наклонившись, правой рукой сквозь снег удачно схватил глухаря прямо за шею и поднял вверх.

Это был огромный тяжёлый чёрный самец, ко­торый стал когтями рвать на мне одежду и бить крыльями. Но я даже не бросил ружьё, которое держал левой рукой, правой передавил ему шею и продержал так несколько минут, пока он не «успо­коился».

Подойдя к мужикам, я гордо бросил на нарты трофей. Удивлению их не было предела: с их слов, слов бывалых таёжников, о таком способе добычи глухарей — без единого выстрела — они ещё не слышали, что мне было крайне приятно.

Тут, наверное, к месту коротко упомянуть и вто­рой интересный случай, происшедший тут же, на Жиловой, и тоже во время рыбалки на микижу.

Микижа здесь особая, ее размеры впечатляют. Поэтому жители Воямполки — ближайшего села — делают и снасть особую: запаивают четыре крючка в латунь от охотничьих гильз и привязыва­ют полученную таким образом блесну к леске «ну­левке». Блесна получается массивная, и груз уже не нужен.

Микижа ловилась как на подбор — как раз по ширине снегоходной нарты, поэтому заморожен­ную на снегу рыбу складывали на нарты, как дро­ва, и увязывали веревкой.