Бесплатный фрагмент - Девятая жизнь кошки

Прелюдия

Здравствуй, Город. Мои ноги робко проверяют устойчивость платформы. Я здесь, я вернулась. Нежданная гостья, утратившая свое место. Я знаю, что ты не ждал меня, потому что внутри тебя нет никого, кто помнил бы обо мне. Ворваться в твой улей — дерзость с моей стороны. Отчаянная дерзость бессилия. Я не знакома с тобой близко, но в моих мечтах ты питал меня светом, когда темнота моей жизни казалась неприступной. Здесь никому нет до меня дела, и именно это делает тебя безопасным.

Я в темно–сером, моя сумка пропитана пылью частых разъездов, волосы собраны в мышиный хвост, на лице нет макияжа. Глаза утратили свой голубой оттенок, и не выбиваются из моей невзрачной серости. Я не контрастирую с тобой. Я сливаюсь, хотя при этом, кажется впервые в жизни, чувствую себя отчетливо отдельной. Сердце стучит в твоем темпе, синхронно с тобой. Я ловлю ритм потока толпы, вырывающейся из ворот вокзала. Границы между миром дорог, и миром домов. Миром одиночества и миром принадлежности.

Я внутри города, но пока еще одинокий путешественник. Внешний переход опережает внутренний сюжет. Но в тот момент мне кажется, что все былое остается за этими воротами. Прошлое покидает меня, я отрезаю его своим поспешным бегством. Дверь захлопывается. Я — новорожденная Афродита, еще не знакомая со своей красотой.

Я сберегаю силы на ориентирование, и следую за основным потоком толпы, который разделяется на несколько рукавов. Впитывать запах города, и искать свою тропинку я буду потом. Сейчас мне важно прикинуться своей, знакомой со всеми его законами. И нет более простого пути в этом, чем повторять за большинством. Троллейбус, центр, газетный киоск, «сдается комната». Скоро у меня появится первая опора. Я чувствую себя в безопасности, когда мне есть где укрыться от ночной тьмы.

Найти жилье поздней осенью — непростая задача, но мои требования скромны, я готова почти на все. Мне везет, уже первый адрес меня устраивает. Туалет на улице, две соседки, сладостный шум трамвая за окном, хозяйка живет в отдельном домике. Бросаю сумку, и бегу мерять шагами ближайшие окрестности своего временного пристанища.

Моросит дождь, все вокруг расцвечено куполами зонтов. Серость этого города обманчива и коротка. То тут, то там вспыхивают яркие пятна розовых туфель, бронзовых крыш, иллюминированных вывесок, броских афиш. Люди, живущие здесь, не терпят серости и тоски. Они хотят быть замеченными. Мне это подходит, я готова замечать. Я очень тщательно наблюдаю, почти с фотографической точностью. Мне предстоит наполнить свою пустоту новыми историями, заместить свое чужим. Я поступательно выдыхала свое прошлое, и сейчас готова вдыхать мир. Пустота кажется мне черной дырой внутри, но я не подозреваю, что черные дыры совсем не пусты, а наоборот. Пока я нахожусь в счастливом неведении, гармонии новизны, включенности всей собой в разворачивающееся вокруг настоящее. Меня не смущает, что я наблюдатель. Мне кажется, что это тоже жизнь.

У меня нет карты, я не знаю, куда ведет каждая из кривых дорожек. Я сажусь на трамвай, выхожу на многолюдной остановке. И змейкой иду назад. Это безупречный способ для того, чтобы выйти на знакомую улицу. Именно так я знакомлюсь со всем новым: городами или людьми. Бросаюсь в неизвестность, а потом ищу путь назад. Однажды это завело меня в тупик, но сейчас я об этом не помню, ведь нежелательная память заперта за воротами вокзала.

Дожди атакуют город не первый день, тротуары беспросветно поглощены лужами. Резиновые сапоги мне бы сейчас пригодились. То и дело выхожу на обочину дороги. Проехав всего пять трамвайных остановок, я два часа возвращаюсь назад. Улицы неожиданно закругляются, втекают одна в другую, и пересекаются вовсе не под прямыми углами. Иногда возникает ощущение, что я брожу по кругу, как цирковая лошадь. Иногда попадаю в тупиковые переулки, и вынуждена разворачиваться. Меня успокаивает, что я в любой момент могу спросить дорогу у прохожих. Это помогает моему упорству. Запасные варианты позволяют нам рисковать более беспечно. И вот он миг торжества! Я выхожу на свою улицу с другой стороны, и не сразу узнаю ее. Я выбралась. Промокшая, в каплях мокрой грязи на штанинах и ее комьях на ботинках. Жаждущая тепла, сухости, отдыха и сна. Никто так не ценит уют, как те, в ком бурлит дух бродяжничества.

Я пока в одиночестве. Сегодня выходной, и мои соседки в отъезде. Мне еще предстоит с ними познакомиться. Завтра я отправлюсь искать работу, создавать еще одну связь с этим городом. А сегодня я проваливаюсь в столь вожделенное беспамятство мягкой кровати.

***

Мои щеки пылают от жара в то время, как все тело очень бледное. Я содрогаюсь от кашля, грудная клетка судорожно сжимается, ребра натягивают кожу до предела. Волны гуляют по моему телу, не выбрасывая на берег ничего: кашель непродуктивный. Вскоре на бледном телесном полотне расцветают намалеванные горчичниками маки, лицо оказывается не одиноким в своей красноте. Чуть позже краснеют и распаренные в тазу ноги. Но кашлю все равно бледна я, как смерть, или красна, как вареный рак. Несмотря на все поверхностные манипуляции, он бушует внутри.

Мама хватается за последнее верное средство, ни разу не дающее осечек: ингаляции. Коричневые растрескавшиеся глиняные горшочки дождались своего часа и извлечены из духовки. Раскрыты пакеты с аптечной ромашкой. Дуршлаг и алюминиевая кастрюля превращены в водяную баню. Алхимические приготовления окончены, мне осталось лишь немного подождать пока будет поставлен табурет и окружен двумя стульями: одним для меня, и вторым для мамы. Пока шерстяное одеяло выскользнет из пододеяльника и создаст для нас с мамой особенный близкий мир. Где мы только вдвоем, и даже обжигающий пар — посильная плата за эту близость.

Для некоторых людей болезнь — это холодный тусклый больничный свет, громогласный утренний голос, вещающий об обходе, подписанные продукты в холодильнике и мерзкий запах хлорки, а для меня — это мамины, устремленные на меня глаза; ее тепло, смешанное с паром ромашкового отвара; «Денискины рассказы», озвученные папиным голосом; и никаких чужаков вокруг, кроме изредка появляющегося врача.

***

Я открываю глаза, и не понимаю, где я нахожусь. Первое ощущение, что из сна я вновь попала в сон. А потом в одно мгновение на меня обрушиваются скопом события вчерашнего дня. Тревога стихает, сменяясь спокойной радостью. Ощущение, что в меня вставили новые батарейки. Я привычным способом структурирую дела на сегодня. Мне предстоит объять необъятное: найти работу.

У меня совсем мало денег, но это меня не волнует, я еще никогда не испытывала затруднений с тем, чтобы пустить пыль в глаза менеджерам по персоналу. Расписав внутри себя свой день, я очень быстро собираюсь и вливаюсь в просыпающийся город. Сегодня никаких неспешных прогулок. Никаких игр с тупиками и проулками. Ни одной минуты не должно быть потеряно. Две крупных компании. Два резюме. Два предварительных собеседования. В одной ситуация развивается стремительно даже для меня: меня принимают на обучение. Я рискую, обучение не оплачивается, и на работу после возьмут не всех, но я всегда училась лучше других. Вызов принят. С завтрашнего дня я занята с 8 до 17 с перерывом на обед. Обучение длится месяц, нас пятьдесят человек. В конце нас останется лишь десять. И именно они получат работу. Работа сама по себе примитивна, нужно продавать, но пафос, с которым преподносит ее фирма, вызывает уважение и желание конкурировать.

Со мной заключают договор, в котором расписан каждый чих. И уйти самой нельзя в первый год найма. Слишком дорого это обойдется. По сути я в рабстве, но я соглашаюсь на него с несвойственным себе задором. Быть рабом — это такая предсказуемость. А, значит, защищенность. Впервые в моей жизни.

Мое сегодняшнее бегство по городу с высунутым языком переключает меня в другое состояние, под стать городу. Я возвращаюсь домой, мне предстоит знакомство. В первые же его мгновения мне становится ясно — все силы сейчас я направляю на аренду квартиры, в которой я буду совершенно одна. Входя в этот дом, я ухожу глубоко в себя. Они обе щебечут, словно пташки, а я слышу в этом угрожающий крик ястреба. Я молчу, ссылаясь на усталость, но во мне недостаточно смелости для того, чтобы отстраниться совершенно. Завтра я куплю себе книгу. Она станет дверью, границей между моим и чужим миром. Спрятавшись за обложку, можно уберечь себя от лишних контактов, к которым я не готова. Пока лишь книга может быть моим словом «нет».

Непривычность нового города, нового пути, новой учебы, и, даже, нового дома, заставляет меня сохранять неизменную бдительность. Если бы у человека было десять глаз, то хотя бы пять из них обратил бы внутрь себя, все же мои направлены наружу. Я замечаю крошеные сигналы: зрительные, шумовые и обонятельные. Я бесконечно сопоставляю их между собой. Мне нужно точно понимать, что происходит вокруг. У меня нет права на ошибку. Нам проводят тест на интеллект. Меня спасает то, что я страдаю кретинизмом в области пространственного воображения. Иначе уже сегодня я оказалась бы на улице. Отметают тех, кто показал лучший и худший результат. Игра на выбывание. Для меня же игра на выживание.

Ручеек новизны постепенно создает промоину в мягкой подготовленной почве моей готовности к изменениям. День приобретает стабильный ритм предсказуемости. И лишь вечер и ночь заставляют и дальше сохранять осторожность. Днем у меня два глаза, вечером, как и прежде, десять.

К моим соседкам часто захаживают гости. Хозяйка закрывает на это глаза, а у меня недостаточно прав, чтобы вводить свои порядки. Они сидят на небольшой кухоньке, но мне очень сложно заснуть. Их голоса становятся все громче, в них появляется разбуженная алкоголем настойчивость и требовательность. Я сжимаюсь, и пытаюсь заколдовать дверь, чтобы она не пропускала в комнату звуки. Мои попытки обречены на провал. Широкие наушники тоже терпят поражение. Я не рискую включить громкую музыку, я боюсь не включиться вовремя, если кто–то внезапно ворвется сюда, ко мне. Мне некуда уйти, и я стараюсь уйти в себя, как можно глубже, при этом оставляя все свои глаза на поверхности.

Я не задумываюсь, что же я буду делать, когда замечу непорядок в происходящем снаружи. Мне кажется, что заметить и предотвратить — это одно и то же. Вечер проходит за вечером, и я, постепенно, успокаиваюсь. Я наконец то могу спокойно спать. В «могу» присутствует возможность, которой я не пользуюсь. Меня перестает пугать мое окружение, но теперь громко заявляют о себе демоны внутреннего мира. В своих снах я откуда–то бегу, пытаюсь кричать, но голос не слушается меня. Умирают те, кто живы, и оживают мертвецы и все зовут меня за собой. Я сопротивляюсь изо всех сил, это внутренняя борьба, ведь больше всего на свете я хочу следовать за ними. Почему я остаюсь, я пока не понимаю.

Мои сны истощают меня, я просыпаюсь совершенно разбитой. И днем восстанавливаю силы, вдыхая холодный воздух, слушая грохот трамвая, замечая знакомые лица, некоторые из которых вызывают у меня симпатию, несмотря на то, что сейчас мы конкуренты. Чем руководствуются работодатели, когда говорят кому–то из нас «гейм овер» неизвестно. Просто с каждым днем в восемь утра нас все меньше. Иногда исчезает всего один человек, иногда четверо. Несмотря на симпатию, я ни с кем не завожу более плотного знакомства. Стоит только привязаться, и человек растворится в воздухе.

Наполненная ощущением собственной силы, нарастающей каждый день, который мне удается оставаться в игре, я ночь за ночью возвращаюсь в свои сны. Их сюжеты становятся разнообразнее. Все чаще я иду по дороге, у которой не видно конца. Или плыву по реке. Или лечу на самолете. Я перестала стоять на месте, превращаясь в груду льда. Я двигаюсь. Пока не знаю куда, но точно своими ногами. Мне уже не так страшно спать, но теперь нарастает мое беспокойство, связанное с реальностью.

Осталась последняя неделя. И всего восемнадцать человек. Это почти треть от исходного количества. И почти вдвое больше, чем должно остаться. Правила игры по–прежнему никому непонятны. Уходят в небытие высокие и низкие, медлительные и скоростные, молодые и в возрасте, женщины и мужчины, болтливые и молчаливые, сообразительные и затуманенные, мирные и конфликтные, эмоциональные и холодные, ухоженные и позабывшие о своем теле. Я все чаще думаю, что мы бочонки в русском лото, что на нас делают ставки, и ежедневно запускают тотализатор.

С каждым днем мое сердце стучит все сильнее, и мне хочется сбежать только ради того, чтобы не столкнуться с той безжалостной рукой, которая меня сбросит с поезда в последний момент. Я делаю ошибки, мне сложно поддерживать диалог, я забываю элементарные вещи, которым я научилась здесь за эти дни. Но все это не имеет никакого значения.

В это последнее учебное утро останавливаются трамваи. Небо сошло с ума в невозможности сделать выбор, что именно отправлять на землю: крупицы льда, снег или воду. Разбушевавшись от собственной нерешительности оно создает вихри ярости, разрывающие провода и крушащие деревья, которые потеряли способность гнуться. Кажется, в окружающий мир каким–то магическим образом ворвалась вся моя собственная тревога. Внешнее синхронно внутреннему.

Я привыкла к вою ветра, и к ранящим ледяным осколкам. Вода не причиняет мне беспокойства, несмотря на то, что я не ношу с собой зонта. Мои ноги, натренированные в последних снах, становятся моей опорой сейчас. Дойти будет куда быстрее, чем доехать в городе, утонувшем в пробках. По сравнению с транспортом я передвигаюсь просто молниеносно. Я опаздываю всего на пять минут. И прихожу десятой.

Сегодня правила таковы: остаются первые десять человек. Остальные выброшены за борт без объяснений. Дверь закрывается за мной. Сегодня нас распределят по разным рабочим местам, ответят на наши вопросы, выдадут форму. Сегодня нам перечислят первые деньги. Сегодня я могу начинать искать квартиру. Этот месяц пронесся со стремительностью самолета, и одновременно тянулся с медлительностью впадающей в спячку мухи. Самое страшное остается позади, у меня есть работа и вожделенное ночное одиночество. Я не праздную, я суеверна относительно своих достижений. Мне кажется, что стоит только признать их, как раздастся хохот ведьмы, морок сойдет, и я обнаружу себя вновь сидящей на пепелище. Я просто готова двигаться дальше. В неизвестность.

Я не прощаюсь с соседками, к которым не сочла нужным привязываться. Ухожу по–английски. Это просто сделать, когда даже не приходил. Я благодарна этому шаткому местечку за временный приют, но теперь меня ждет вожделенное одиночество, а честнее сказать, уединение. Вся моя жизнь была лишена сладости стен между мной и миром. Сладости двери, открывать ли которую решаю только я. Сейчас я обретаю все это, и мне требуется время привыкнуть к обрушившимся на меня воплощенным мечтам. Я с огромным трудом признаю хорошее, ведь стоит сделать это, как за спиной появляется призрак ежеминутно нашептывающем о том, как больно терять и предлагающий немедленно вернуть, как было. Призрак рано столкнувшегося с множеством изменений ребенка.

Квартира, в которую я перепорхнула, пахла сыростью. Кого–то возможно отпугнул бы этот запах, но меня он успокаивал.

***

Стены дома неимоверно толстые даже для тех времен. Массивная дверь в подъезд, которую не под силу было открыть шестилетней девочке. Внушительные ступени, по которым не понесешься вприпрыжку. Внизу подъезда есть погреб с песчаным полом. Возможно, именно с тех пор я очень люблю запах сырости. Он оживляет память, которая разворачивает перед глазами стройные ряды прозрачных банок с припасами и общую атмосферу домашних заготовок. Каждый занят своим делом, из которых строится дело общее. Шестеренки цепляются друг за друга, и часы мерно тикают.

Всего две квартиры в подъезде. Соседей никогда не слышно. Дом построенный на века. Дом, стены которого перекочевали внутрь меня. И, возможно, это единственное, что спасает меня от разрушения.

Мое любимое место на подоконнике: можно наблюдать за течением жизни, ничем себя не выдавая. Там я просиживаю часами. Уютное тепло батареи снизу, и волнующий холодок от окна. На зиму солидные щели затыкают газетами, а крошечные — специальной замазкой. Ветер не проникает в квартиру, но стекла потеют, а я размазываю пальцем эти капли до тех пор, пока палец не окоченеет.

Зимой стекла покрываются узорами. Это было волнительное время. Что–то случилось с зимами или с окнами, но морозные завитушки исчезли из моей жизни навек вместе с Домом.

Внутри мне не страшно ничего. Даже когда дома совсем никого нет, там остаются звуки и запахи, не позволяющие усомниться в его особенной прочности. Он настолько пропитан родными людьми, встречами Нового года, лепкой пельменей, веселой игрой в карты, стоило приехать кому–то в гости, веселым смехом и каким–то особенным, невозвратным счастьем. В доме живет дверь–орехокол; старый дубовый буфет, пропахший канифолью и папиными папиросами; стиральная машинка, в которую мама прячет конфеты; бабушкин комод, в который никому нет доступа; «хельга», приобретенная по случаю свадьбы и занимающая половину комнаты, в которой и так живут четверо. В этом доме у меня нет собственного стола или, даже, кровати, но место для меня находится всегда. Место в жизни дома, место в их жизни.

Я думаю, утратить место куда менее страшно, чем вовсе его не иметь. Беда лишь в том, что мое место не выросло вместе со мной.

Я часто болею, и дома всегда есть лекарство от кашля. Ночь. Мы все спим, и вдруг сильный стук в дверь, взволнованный заплаканный женский голос. На границе безопасного и опасного мира. На пороге нашей двери. С ней разговаривает мама, и хотя она старается делать это тихо, но я слышу весь разговор. Женщина умоляет, даже готова стать на колени, ее ребенок умирает, его может спасти только это лекарство. Аптеки ночью закрыты, и надежда только на нас. И я так радуюсь, что лекарство у нас есть. Вот сейчас мама возьмет его, и маленький мальчик будет спасен!

Но моя мама, моя самая добрая мама внезапно становится айсбергом. Она говорит не своим голосом, а ледяным и сухим. И мне кажется, что в нашу квартиру внезапно пришла зима. Она отказывает, и закрывает дверь. Дверь перед носом женщины, чей сын умирает. У–ми–ра–ет!

Быть может мама не слышала? Не поняла? Я вся пропитана ледяным ужасом.

Потом мама шепотом разговаривает с папой, я затихла, замерла. Они не ведают, что я не сплю. У нас в доме теперь живут наркоманы, и из этого лекарства они варят наркотик. Я ничего не понимаю, кроме того, что мама очень напугана. Мой ужас разрастается еще сильнее. В этот момент я принимаю решение: «людям из мира за дверью нельзя верить, их можно только бояться, от них нужно держаться подальше!» Почему–то это решение распространяется только на женщин.

В каком бы доме я не жила после, я всегда закрываю дом на замок. Мне нужно держать ужас снаружи! Но не получается, он просачивается через щели, ведь оконной замазки у меня уже нет, и рецепт ее потерян.

***

Я плотно закрываю окна, стараясь не допустить не единой щелочки, и вдыхаю доказательства существования жизни до меня. Соседей сверху с прохудившимися трубами. Прежних жильцов, сушащих в доме белье. И их предшественников, купающих в ванне длинношерстную собаку, которая любит вытираться о стены. Штукатурка рада влаге, в ней тотчас возникает бурный рост притаившегося до лучших условий грибка. Я не поборник чистоты, в компании с грибком я чувствую себя менее одинокой. Такое вожделенное прежде одиночество день за днем утрачивает свою привлекательность. Я разговариваю вслух.

Новизна вновь стирается рутинной ежедневностью. Работа, не требующая иных способностей кроме как делать товар желанным для покупателя. Дорога по выверенному маршруту: пять минут пешком, двадцать на трамвае. Дом, разбуженный в шесть утра голосами его непрошенных обитателей.

У меня нет телевизора или компьютера, но есть стопка книг. Кроме явной связи с работой и домом я обретаю еще одну, тайную. Я чувствую, что мне необходим хороший роман. И я отыскиваю его на полках библиотеки. Книги не входят в диссонанс с моей обителью. Они дополняют запах сырости еще одной еле уловимой ноткой.

***

Я иду такой знакомой до мелочей дорогой. Вдоль нее аккуратно постриженные кусты, за которыми не видна моя голова. Укрытая от всего мира аллея. Затем массивная дверь в двухэтажное здание: летом открытая нараспашку, а зимой требующая усилий, чтобы сдвинуть ее с места. Голодный до солнечного света холл. Вахтер на своем привычном месте, и мое скомканное: «здрссте». Инвентарно–потный запах спортзала. Лестница на второй этаж. Зеркала танцевального зала. И в самом конце вожделенная дверь, распахнутая нараспашку независимо от времени года. Библиотека. Мое тайное место. Мое место.

Внутри нее каждый автоматически понижает голос, проникаясь шорохом страниц. Десять рядов стеллажей. Те, что поближе к кафедре библиотекаря, с самой востребованной литературой. Затертые до дыр счастливые избранники большинства. Чуть подальше справочная литература и журналы. А в самом конце неликвид. Книги о партии, которые выписывать библиотека обязана, но спрос на них минимален. Можно втиснуть эту будущую макулатуру в святилище, но невозможно заинтересовать ей. Любовь не спускается указами сверху.

Большинству людей запрещен проход к стеллажам. Этим правом обладает лишь сам библиотекарь, виртуозно отыскивающий целую стопку по любому твоему запросу. Но у меня здесь особенные права: мне можно выбирать самой. Я часами могу перебираться из прохода в проход. Не только обычными путями, но и с той стороны, где они прислонены к стене. Я такая плоская, что пока могу просочиться в любое отверстие. А иногда я ныряю в соседний проход через окошко в полупустой полке.

Домой я уношу толстые книги, требующие серьезного подхода. А остальные пролистываю здесь, иногда сидя прямо на полу. Я тщательно подхожу к выбору книг, стараясь не пропустить ни одной. Я не сужу их по обложкам или степени новизны. Каждая оказывается в моих руках хотя бы на насколько минут, и я слушаю ее. Слушаю сердцем. Иные книги красочно иллюстрированы и напечатаны на меловой бумаге, но несмотря на это, оставляют меня равнодушной. А есть гадкие утята с разодранными страницами, газетной бумагой, многочисленными следами клея, потрепанным переплетом и вовсе без картинок, но мое маленькое сердечко екает от знакомства с ними. С книгами, как и с людьми, очень сложно понять, но очень просто почувствовать.

В некоторых томах я нахожу засушенные листья, в некоторых — забытые закладки. Это свидетельства их жизни до меня. Кому–то непросто было расставаться с книгой без благодарности. Бывает и наоборот — кляксы, подчеркивания, вырванные страницы. Для меня не существует оправдания книжным изуверам — это худшие из людей. Я прикладываю руку к истерзанным страницам и стараюсь смягчить их боль.

***

Погружаясь в выдуманные миры, я замещаю сегодняшнюю скудность собственной жизни. Я читаю в трамвае, читаю в парках в выходные, читаю в бессонные ночи. Некоторые истории взбалтывают меня как гоголь–моголь, они оживляют все то, что я так отчаянно пытаюсь забыть. И тогда я брожу глазами по строчкам, но не понимаю смысла. Я глотаю написанное, но останавливаю его где–то в пищеводе. В желудок не должно попасть столь токсичное содержимое.

Мне становится мало библиотечных книг. Все дороги приводят меня к книжным магазинам. Меня не останавливает отсутствие собственного жилья, мне нужны новые и новые истории. Из них я могу создать новое прошлое: выбрать самые привлекательные, и поверить в то, что все это случилось именно со мной. Месяц за месяцем я пробую отрицать одиночество, делить его с придуманными кем–то героями, сравнивать с чужими фальшивыми судьбами, разбавлять его иллюстрациями и эпиграфами. Но приходит день, и оно захлестывает меня. Я больше не могу читать, я хочу говорить! Я хочу быть услышанной….

Я почти не трачу заработанные деньги. Скудная еда, квартплата, немного самой необходимой одежды, и книги. За полгода у меня скапливается приличная сумма. Я решаю купить ноутбук. Когда–то доступ в интернет почти нивелировал мое одиночество. Привычные пути — самые простые.

Книги на время оказываются забыты. Сначала я словно привыкаю к экранному миру, окружая себя популярными играми. Но вскоре, и они мне надоедают. Мне некуда больше запихивать в себя впечатления.

Я регистрируюсь на форуме другого большого города. Так мне спокойнее. Это тоже тренировка. Я разучилась разговаривать, несмотря на то, что на работе мой рот практически не закрывается. Я могу продать кому–угодно что–угодно, но я не умею быть собой. Не включенной функцией «торговля», а живым человеком со своими желаниями, мечтами и надеждами.

Какое–то время я приглядываюсь к форуму также, как в прошлом году я приглядывалась к этому городу. Помимо явных правил всегда есть правила негласные, и невнимательность к ним сразу выдает чужака. Я начинаю делать свои робкие шаги, начинающиеся с приветствия. Ничего не говоря о себе, я активно интересуюсь другими. Даже свою злость я не выражаю прямо, а заваливаю собеседника таким градом вопросов, что он чувствует себя беспомощным идиотом. Я замечаю вожаков, я замечаю стадо и козлов отпущения. Я пока не выбрала себе включенную роль, я привычный наблюдатель.

Наконец я готова. Создавать обсуждение, получать отклик. Быть частью этого процесса. Форумчанином. Принадлежать другим. И одновременно претендовать на то, чтобы владеть ими.

Я завязываю знакомства именно с такими людьми, которые мне никогда не нравились. Других я сейчас не заслуживаю. Общение становится все плотнее, к форуму добавляется чат, потом почта. Я нигде не оставляю более ясных следов вроде адреса или номера телефона. Быть собой можно лишь оставаясь невидимкой.

У меня есть несколько приятелей, близких мне по уровню одиночества. Мы скрашиваем пустоту друг друга, заполняя ее буквами, иногда с добавлением смайлов. Но чем меньше настроения содержится в тексте, тем лучше. Тогда я могу придумать свое собственное. Запойно и безгранично общаюсь с другими, я продолжаю общение с самой собой. Жизнь уходит из моей жизни вслед за отсутствием только на меня направленного взгляда, только мне предназначенной улыбки или оскала. Вслед за мощью толпы, из которой не в силах вырваться никому столь же отдельному, как я сама.

Мне до отвращения скучно. Я готова на все, чтобы просто чувствовать хоть что–то. Меня начинает манить опасность. Я резко перехожу дорогу перед разогнавшимися машинами. Я запрыгиваю в закрывающиеся дверцы трамвая. Я брожу глубокой ночью по пустынным улочкам. Но ничего не происходит. Я начинаю чувствовать себя неуязвимой и безнадежной.

Лето раскаляет собой город добела. Горожан роднят солнечные очки. Теперь все мы еще сильнее скрыты друг от друга. Раньше, проносясь по улице, я успевала заглядывать в чужие глаза, и иногда мне перепадал ответный заинтересованный взгляд. Впрочем, если к взгляду прилагалась остановка и попытка познакомиться, то я лишь прибавляла шаг. Только сейчас я осознаю, насколько эта мелочь подпитывала мою жизненную силу. Мне стало совершенно невыносимо одной, и при этом я испытываю леденящий ужас перед другими. Я одичала. В моем мире больше не существует других людей, и я отчаянно нуждаюсь именно в них. Отрицать это более невозможно. Вероятно, именно поэтому то письмо не отправилось в корзину…. От него одновременно пахло опасностью, и человеком. Настоящим живым человеком! «Ты играла в жизни? А играла ли ты в Жизнь?» — рука привычным движением готова нажать «удалить», но я останавливаюсь. Мое сердце колотится из всех сил. По телу бежит электричество. Я потею. Я взбудоражена. Я щелкаю мышью по заголовку….

Часть 1. И.

1

Уже две недели я прохожу отбор в этот проект. Попасть в который стало для меня неожиданно важно. Главное удовольствие заключается в конкуренции с другими. Я совсем забыла это сладкое чувство, которое в последний раз охватывало меня в борьбе за работу. Забавно то, что приз за победу в столь строгом отборе, оказался скучным днем сурка с невнятной перспективной карьерного роста. Но мне не хочется большей ответственности, мне хочется просто победы. И я сосредоточена лишь на ней.

Каждый день я заполняю бесконечные опросники и беседую с психологами, создаю метафоры, придумываю короткие сказки, призванные помочь им предельно точно нарисовать мой психологический портрет. Им нужно шесть человек, которые будут насколько это возможно отличаться друг от друга. Антиподы попадут в проект, который для его участников, будет рискованной игрой, будет прожитым опытом по заданным правилам. А для его организаторов — исследованием, призванным лучше изучить особенности отношений. Трое мужчин, трое женщин. Жесткий контракт. Штрафы за отступление от условий баснословны. Только сумасшедший согласится участвовать в этой фантасмагории. Сумасшедший, или тот, кто утратил желание жить. Я решила измерить степень своего отчаяния русской рулеткой судьбы. «Если я окажусь в этом проекте, то это мой последний шанс что–то изменить». Конкуренция здесь гораздо серьезнее, чем при поступлении в самый престижный вуз. Сначала необходимо было пройти опрос онлайн, проект активно рекламировался в прессе, по телевидению, но всего этого я была лишена, я несказанно удивилась, что через сито первого отбора просочилось более ста человек. Я играю в лотерею «шесть из ста», и я ставлю на себя.

Я отпрашиваюсь на работе, беззастенчиво прикидываясь заболевшей, и погружаюсь в процесс с головой. Каждым своим ответом, каждым своим жестом я транслирую: «я хочу быть здесь!», хотя знаю, что это не имеет никакого значения. Но я все еще верю, что сила желания определяет результат. В данном случае эта вера оправдывается.

В моем ящике поздравление, и список правил. Если я по–прежнему согласна, то завтра необходимо подойти, чтобы подписать контракт. Игра стартует с понедельника. И закончится через три месяца, в воскресенье. Каждую неделю я обязуюсь в конкретно для меня установленное время приходить для еженедельной трехчасовой беседы. Я не должна встречаться и как–то иначе устанавливать связь с кем–либо из участников проекта, кроме того, с кем я нахожусь в отношениях конкретно в эту фазу Игры. Я должна сохранять строгую конфиденциальность: никто не должен знать об Игре. Я обязуюсь уделять Игре два часа ежедневно с одним обоюдно выбранным выходным в течение недели. Не больше и не меньше. Все полученные физические или психологические травмы в течение срока Игры не несут за собой ответственности организаторов. Не существует особых обстоятельств, освобождающих меня от контрактных условий. Тяжелая болезнь или срочная работа — я должна быть в Игре.

Суть Игры заключается в том, что мы попеременно встречаемся (очередность устанавливается жребием) с другими участниками проекта противоположного пола. Месяц с каждым из них. И месяц с каждой из нас. В установленные два часа мы вправе делать что угодно, важно лишь, чтобы мы были вместе. Станут ли искусственно созданные отношения живыми и естественными? Какова роль времени рядом? Роль разных психотипов, которые вынуждены оставаться друг с другом? Мы были пешками на живой шахматной доске, пешками, обладающими способностями ферзей.

По истечении проекта мы освобождаемся от всех наших обязательств, и вправе решать, как распоряжаться полученным опытом, и созданными связями. Организаторы вправе использовать сведения, полученные в процессе проекта, соблюдая анонимность.

Я задыхаюсь от предвкушения. Завтра моя жизнь изменится.

2

Разыгравшимся летом парковые аллеи вновь заполонили роллеры, велосипедисты, скейтбордеры. Прохожие, остающиеся лишь при своих двоих, слишком медлительны для этого колесного потока, и сворачивают на лужайки, перекрашенные разноцветными пледами. Некуда податься лишь владельцам собак. Разбухший человеческий рой вытесняет их за пределы парка. Парки давно перестали быть спокойным местом для раздумий. Темп большого города проник в зеленые оазисы. И это бесконечное жужжание больше никогда не позволяет побыть в тишине городскому жителю. Единственный шанс для этого — прийти сюда ранним воскресным утром. Спрятаться в толпе — мой привычный способ, но именно для того я и пришла в Игру: действовать нестандартно. Я назначаю нашу первую встречу на 6 утра в воскресенье. Я хочу заметить, как меняется тишина от присутствия нас двоих.

Он заметен издалека. Его движения вкрадчивы, осторожны. Он будто плывет, едва отталкиваясь от земли. Мужчины очень редко двигаются так. Он немного выше меня. Худой, как я люблю. Точен до минуты. Я думаю, что будь мы даже окружены толпой, он не остался бы мной незамеченным, но в этом внимании больше страха, чем интереса. Даже на расстоянии от него веет чем–то опасным.

Он подходит ближе, пристально рассматривая меня с ног до головы. Под его взглядом мне становится неловко, неуютно. Я вспоминаю, что поленилась накраситься, и протереть туфли после вчерашнего дождя. Его обувь безупречно сияет, все больше вгоняя меня в краску. У него холодные серые глаза. Теперь они прикованы к моему лицу. Он подходит слишком близко для незнакомца и изрекает вместо приветствия: «Какая–то ты стремная!». Я вспыхиваю и теряю дар речи.

Мой первый порыв — развернуться и уйти — на практике превращается в оцепенение. Его колючий взгляд смягчается, довольный произведенный эффектом:

— Приодеть бы тебя, и накрасить….

Унизительные минуты возвращают на место мое возмущение, и я принимаю вызов:

— Придется привыкать к такой!

— Привыкать и не подумаю, но месяц пережить способен

Я начинаю лихорадочно думать, на что он меня провоцирует, какой реакции ждет от меня, для чего ему общаться именно так? Я слишком мало знаю о нем, чтобы начать принимать это исключительно на свой счет. Внезапно я оказываюсь в какой–то позиции сверху и вижу перед собой маленького растерянного ребенка, задыхающегося от своего одинокого превосходства. Мое возмущение неожиданно для меня самой сменяется сочувствием. На глазах появляются слезы. Он трактует их совсем иначе. Он решает, что задел меня за живое:

— Пройдемся?

Я молча следую за ним, я становлюсь очень взрослой и чересчур устойчивой. Это самое странное знакомство в моей жизни. За оставшееся время мы не произносим больше не слова, и расходимся, не прощаясь.

3

К счастью, договоренности о встречах можно создавать в переписке. Каждый из нас освобождается от ответственности по контракту только в одном случае: если второй целиком и полностью принимает ее на себя. Я вынуждена продолжать находиться рядом с ним, но не обязана присутствовать там своей речью, своими чувствами. Я могу быть просто заключенным, отбывающим свои часы. Я пытаюсь найти плюсы, пытаюсь убедить себя, что такой опыт сделает меня устойчивой, но эти доводы вызывают лишь досаду.

Самым сложным оказывается договориться о месте встречи. После вчерашнего мне не хочется отходить далеко от дома, и вообще идти ему навстречу. Я настаиваю на том, чтобы он приехал к моей работе, рядом есть милая кофейня, и хотя бы кофе я смогу насладиться в разделенной с ним беспросветной тишине. Он не предлагает своих вариантов, но не согласен с моим. После долгих споров он неожиданно сдается: «Хорошо, я приеду».

Я опять прихожу чуть раньше. Мне требуется опора на приятное для меня место. Я хочу напитаться его запахами, его кирпичными стенами, его хэндмейдовыми безделушками, чтобы у меня оказались силы переносить отвержение. Я утыкаюсь в свои мысли, и теряю чувство времени.

***

Я спешу сделать уроки до того, как погаснет свет. Ровно в семь его отключат, а сразу после того, как он зажжется, я пойду спать. Керосинка на кухне ждет своего часа. Через несколько минут она окружит себя свитой из свечей и людей, тянущихся к свету.

За окном тоже светло. Даже оставшись без фонарного освещения снег, лежащий повсюду, разбавляет черноту ночи. Но все мы намерзлись за день и выходу на улицу предпочитаем ленивый вечер в окружении раскаленных батарей.

Выключено радио, не бубнит под ухом телевизор. Мамина недочитанная книга брошена до лучших времен. Папа не чинит что–то в кухне. И сестра оставила на время свой игрушечный склад. Только ослик, с которым она не расстается ни на минуту, сейчас тоже рядом с нами, член нашего тесного кружка. Мы все вместе, кроме бабушки. Бабушка дремлет в своей комнате, она нисколько не боится темноты.

Фитиль трещит. Пламя разгорается сильнее, а потом немного притихает. При мягком свете лампы мы все кажемся другими. А может быть все дело в том, что лишь при тусклом свете мы замечаем друг друга такими, какие есть. Наши голоса тоже становятся приглушенными. Так близко незачем быть пронзительно громкими.

Иногда папа очень возмущен системой «веер», мама тревожится, что не успеет сделать домашние дела. О чем думает сестра, я не знаю. Но я больше всего ненавижу тот миг, когда нас вновь подключают к сети, и все становится, как прежде: шумным и обыденным.

***

Я вздрагиваю от мягкого «привет», произнесенного практически мне в ухо. На столе лежат розы нежнейшего кремового цвета в бумажной упаковке. Единственной, которая не вызывает у меня отторжения. В массивном удивлении я едва разбираю его слова, концентрированно извиняющиеся за свое поведение. Я все еще молчу, но это молчание сильно отличается от вчерашнего. Сейчас мне интересно молчать, я слушатель. А из него льется его история. История отчаяния, история креста, поставленного на любых отношениях, история ненависти к женщинам, история сочащейся боли, скрываемой за колкими усмешками. Он сожалеет, что я вынуждена сталкиваться с последствиями его прошлого. Он не знает, сможет ли когда–нибудь вновь быть на равных, открываться, подпускать к себе другого человека, или способен только защищаться, нападая, как это было при нашей первой встрече.

Мне не хочется ничего говорить. Моя обида растворяется, а сочувствие увеличивается. Я хочу слушать и слушать. У него невероятный тембр. Глаза закрываются сами собой, а его речь воспринимается как проникновенная музыка. Я механически провожу рукой по стеблям цветов, бумага защищает мои руки от щипов, но один из них, самый крепкий и острый прорезает ее, и уже приготовился к встрече с моей нежной рукой. Я вздрагиваю от боли, и будто освобождаюсь от транса. Меня покидает ощущение неги, и сейчас я рада этому. Мне хочется сохранять бдительность. Я уже знаю, чего от него можно ждать. Сочувствие никуда не девается, но сейчас я словно принимаю решение, что со мной можно, а чего нельзя.

— Я принимаю извинения. Но мне все еще обидно

— Ты имеешь на это право. Я знаю, какой я бываю скотиной, но обещаю приложить все усилия, чтобы исправиться. Со скотиной ты уже познакомилась, можно я покажу тебе других обитателей своего зоопарка?

— Только не оборотня, — говорю я. И мы расслаблено смеемся.

Мне достаточно спокойно, чтобы продолжать его слушать, но я не готова делиться ничем про себя. Откровенности в ответ на откровенность не будет. Для этого мне необходимо доверять. Сегодняшние два часа стремительно проносятся, задел на будущее положен. Мы решаем встречаться именно здесь. Он тоже работает неподалеку, и частенько захаживает в эту кофейню. Странно, что я не встречала его раньше. И он был очень удивлен, когда я предложила это место для встречи. Ему было непросто приходить с извинениями именно сюда, не зная, какой реакции от меня ожидать. Устрой я скандал, он не смог бы прийти сюда снова больше никогда.

Сегодня он неимоверно убедителен, и привлекателен. Тот, вчерашний, он постепенно испаряется из моей памяти.

4

Я немного опаздываю, меня задержали на работе. Я вижу его через окно. Он достаточно расслаблен, и вряд ли задумывается о том, что за ним наблюдают, он разговаривает с официанткой. Само обаяние. Она улыбается в ответ особенной улыбкой, говорящей о том, что она не прочь продолжить знакомство. Я снова обращаю внимание на вкрадчивость его движений, они завораживают, гипнотизируют. Его тело, даже сидя, как будто совершает ритуальный танец своей жестикуляцией. Я представляю себе огонь, и череду девушек с остекленевшими глазами, безвольно втекающих в сердцевину костра. Испугавшись собственной фантазии, я ускоряю шаг. Официантка все еще принимает его заказ, и я успеваю добавить свой.

Две прошедшие встречи аннигилировали друг друга, и сегодня мы как будто впервые вместе. Я испытываю смущение первого знакомства. Ощущение, что ворвавшись в них стремительно, мы вновь увеличиваем дистанцию, и поворачиваемся друг к друг более приличными гранями. Я с удивлением ловлю себя на мысли, что почти не помню тех двух встреч.

Сегодня мы не делимся ничем своим, просто треплемся ни о чем. О затянувшейся летом весне. Об открытии нового стадиона, и футбольных баталиях последних двух лет. О проблеме бродячих животных. О сортах кофе. В этих фоновых разговорах мы одновременно изучаем друг друга. Останутся ли эти встречи кофейной болтовней или можно двигаться дальше? тридцать дней это беспросветно много, если отношения поставлены на паузу, и предельно мало, если они развиваются.

Я понимаю, что боюсь. Я чувствую острое притяжение к нему. Мне хочется взъерошить его волосы, и втянуть запах его затылка. Но стоит мне двинуться за этим желанием, как оно распалится еще сильнее. И с чем я останусь в конце? Какой мужчина сменит его? Какая женщина меня? Мои губы шевелятся, я поддерживаю разговор, а сама размышляю о том, что будет дальше, принимаю решение. И вдруг все мои мысли сменяет пустота его серых глаз, я ныряю в нее, я больше не обладаю способностью сопротивляться. Но наше время на сегодня заканчивается. Очень своевременно.

5

На следующий день он ждет меня не внутри кофейни, а сидит в машине неподалеку от нее. Он звонит мне за 5 минут, чтобы изменить место встречи. Я провела сутки без него, но я все еще пленница бездонности его глаз. Каким–то образом я прыгнула в их двойной туннель, и все продолжаю лететь в неизвестность. Я не спорю, я сажусь в его машину, мы едем к нему.

Мы не говорим ни слова. Молчание между нами красноречивее любого разговора. Я думаю о том, что у нас всего два часа, а я хочу владеть им всю ночь. Время утекает сквозь пальцы, как размягченное от жары масло. И мое тело плывет вместе с минутами. Обмякает от неги, погружается в липкую паутину забвения. Я настолько утрачиваю контакт с реальностью, что все эти образы не пугают меня, а манят.

Мне неважно, что будет потом. Но самое необычное в том, что неважно и то, что было раньше. Растворяясь в настоящем, я утрачиваю прошлое и будущее. Растворяясь в настоящем, я вовсе не присутствую в нем.

Я двигаюсь вслед за ним, у меня нет ничего своего, никаких собственных желаний, я лишь реагирую на его инициативы. Я настолько опьянена удовлетворением собственного голода, который я отказывалась чувствовать, что не замечаю ничего вокруг. Оказавшись слишком близко, я перестаю быть отдельной. Перестаю обладать собственной волей. Я считаю себя ядовитой змеей, но не беру в расчет, что змею легко подавить всего лишь игрой на дудочке. Мой яд нисколько не опасен для него. А я беззащитна перед ним.

***

Я подпрыгиваю от радости, не в силах устоять на одном месте дольше нескольких секунд. Предвкушение скачет внутри меня мячиком для пинг–понга. Моя речь неподвластна мне, как и тело. Слова льются бурной горной рекой, которую наконец–то расчистили от завала. У нас в гостях моя тетя! Она готова слушать меня часами, и мне всегда найдется, что ей сказать, но время течет неприлично быстро, и темп моей речи пытается перегнать стремительное время. Мне еще неважно просто течь, мне важно успеть впасть в море.

Огромный торт доживает свои последние минуты. Сейчас приготовленные стулья заскрипят рассохшимися голосами, сыграет свою партию нож, потом вступят ложки, бьющиеся о фаянс ярко–синих с позолотой блюдец. И, наконец, делая композицию безусловно мажорной, сольются в один «бом» пять чайных чашек. Но пока мой стул играет сольную вступительную партию.

Включили радио. Живая музыка жизни нарушена чем–то механическим. Аудиоспекталь прерывается срочным новостным сообщением. Торты, поступившие сегодня в продажу опасны для жизни. Несколько человек находятся в больнице. Ночная смена по ошибке вместо питьевой соды использовала кальцинированную.

Я, кажется, не понимаю ничего, кроме того, что торт сейчас отнесут назад, в магазин. Сколько дней, стоя в очереди за благоухающими свежевыпеченными пшеничными кирпичиками, я наблюдала за тортами. Рот наполнялся слюной. Ах, если бы мне хотя бы крошеный кусочек! И вот гигант, у которого не было никаких шансов сохраниться, спасен от такой прожорливой девочки. Я реву в голос. Меня не утешают купленные взамен бублики. Это все равно, что заменить новогоднюю елку фикусом. Мое горе безудержно и бесконечно. Я забываю о тете. Обо всех. Сладость жизни вновь не досталась мне.

Какая–то часть меня запоминает: кальцинированная сода — смерть.

У нас во дворе живут три девочки: я, Кристина и Ленка. С Кристиной мы дружим с колясочного периода, а Ленка везде бродит хвостиком, разрушая нашу идиллию. Ревность захлестывает меня грязным селевым потоком, когда Кристина проводит время с ней. Я тону, задыхаюсь, мне надо спасаться! Любой ценой! Или я, или Ленка.

Я не помню, как мне удается уговорить участвовать в моем плане Кристину, но она соглашается со мной, мне немного проще дышать, но это лишь временно, пока Ленка снова не появится.

Мы берем бутылку и наполняем ее водой, тщательно разбалтываем в ней кальцинированную соду, которую мама использует для мытья посуды, и немного сахара для вкуса. Мы расскажем Ленке, что придумали лимонад и хотим ее угостить. Ленка отправится вслед за тортом, но в отличие от него, я не буду о ней жалеть.

План проваливается. Непросто напоить кого–то такой гадостью. Особенно маленькую девочку.

***

6

Вторая неделя истекает, наполняясь сумасшествием бедняка, заполучившего скатерть–самобранку. Я счастлива даже тому, что мне запрещено делиться происходящим с кем бы то ни было. Жизнь научила меня опасаться зависти.

Мы понимаем друг друга без слов, и, даже, не обмениваясь взглядами. Кажется, что мы подключены к единому мысленному пространству. И попутно к вечному источнику удовольствия. Все источники удовольствия поначалу кажутся вечными.

Не имеет никакого значения то, что мы видимся лишь два часа в день. Даже вдали от него я оказываюсь рядом с ним, бесконечно перебирая в памяти моменты, которые навсегда останутся со мной. Я могу потерять его, но никто не в силах отнять у меня случившееся. Слишком долго я была наблюдателем чужих жизней, избавляя себя от боли потерь. Я научилась ценить происходящее. «Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть» вновь становится моим основным принципом. Память и восприятие — отлично закольцовываются подобно песне в плеере с функцией повтора. Меня не интересует реальность без него, я подменяю ее воспоминаниями.

Жизнь рядом с ним тоже перестает быть разнообразной. Молчаливая встреча в машине, путь к нему. Но это все еще не наскучило мне. Он был живым, а не фантазией. Живые меняются ежеминутно. Незаметно для себя самой я стала доверять ему. Сначала я доверила свое тело, и готова была открыть и душу, но не могла найти для этого нужного момента, или необходимости. Мне казалось, он и так все обо мне знает. Мне казалось, именно меня он искал всю жизнь. Что я соткана из его фантазий и мечтаний, из образов его детства, прочитанных им книг, просмотренных фильмов. Потеряв себя в водовороте жизни, я каждый день обнаруживаю себя вновь в его глазах.

Впервые для меня перестает иметь значение прошлое, крышка сундука, в который я упрятала его, прохудилась, и оно стало словно тесто на опаре просачиваться из всех щелей. Но в сундуке не все мое прошлое. Подобно смерти Кащея воспоминания хранятся в многослойных зайцах, утках, яйцах, упрятанных в этот сундук. Они умеют убегать от кого–угодно, даже от меня самой. И иногда врываться непрошено в мою счастливую обитель, будто уравновешивая мое состояние. Будто напоминая о том, что жизнь — это не только блаженство. К счастью, это случается редко.

Лето наконец вступает в свои права, очень запоздало, если заглядывать в календарь, но совершенно внезапно для меня. Я оказываюсь неподготовлена к его длинным знойным дням. Альтернативная реальность наших встреч спасала меня даже от лета. Я покупаю себе два ярких платья: небесно–голубое и травяно–зеленое, босоножки в греческом стиле, цветастую бутылку для питьевой воды, и на этом моя реакция на жару завершается. Меня больше не волнует смена сезонов.

7

Будничная темница впускает в себя дневной свет выходных. Мне остро хочется причалить вместе с ним в природную гавань. Я прошу встретиться в парке. Он соглашается. Не сразу, но говорит «да». Мы договариваемся на 5.

Я жду. Делаю то, что никогда мне не удается, и то, что сильно пугает меня. Ожидание является адским котлом, в который зловещий повар попеременно всыпает разные порции горя, злости, гнева, страха, отчаяния. Эти ингредиенты покрывают меня, лежащую на дне. А потом он разводит огонь…

***

Пора уезжать. Наступило лето, а значит дом выталкивает меня. Мне не оказывается здесь места, летом мама не готова терпеть зимнюю привычную тесноту.

Меня попеременно встречают то, огромный бабушкин дом, то крошечная комната в общежитии, в которой живет тетя, для которой дети не создают тесноты, а расширяют пространство жизни.

Мама отвезет меня, я слишком мала, чтобы путешествовать в одиночестве, и вернется в свою суровую реальность, оставив меня в кругу заботливых родных. Ей кажется, что так будет лучше всем. Она убеждена, что я считаю также.

Мы сидим в поезде. Нижние полки плацкартного вагона. Несколько часов я буду слушать умиротворяющий стук сердца железной дороги. Проваливаться в грезы, убаюканная его размеренным ритмом. «Тук тук, тук тук», я верю, что это безгранично доброе сердце.

Мы ждем отправления, диктор уже предупредил всех оставаться в вагонах, как мама внезапно вспоминает, что ей нужно срочно позвонить соседям. «Я быстро», — говорит она и исчезает. Я замираю от ужаса. Сейчас поезд непременно тронется, и я останусь здесь совсем одна. Я проваливаюсь в этот ужас с головой, я не знаю, где мне выходить, у меня нет денег, я не смогу вытащить вещи, я не знаю, где лежат наши билеты. Я не дышу. Мне хочется бежать за мамой, но она сказала мне оставаться здесь, а ее слова пока еще священны для меня.

«Пассажирский поезд 403 отправляется с первого пути», — диктор повторяет это несчетное количество раз. Меня разрезает пополам. Одна половина едет в пугающую неизвестность, за окном темнеет, мелькают деревья. Я не могу пошевелиться. В вагон входят все новые пассажиры, и никто не удивляется, что рядом со мной нет взрослого.

Вторая половина прикована к окну, к дверям в вокзал, и высматривает маму. Поезд стоит на месте.

Она говорит: «я знала, что он еще долго не отправится, его задержали на сорок минут! Ну неужели я бы оставила тебя одну?» Я до сих пор еду одна, растерянная, напуганная и покинутая. Я больше не слышу стука сердца мамы, его заглушает поезд.

***

Есть две реальности. В одной его обещание прийти, и мое доверие, щедро выданное авансом. Во второй — все те, кто покинул меня. Они сбежались со всего света и хохочут за маской его невозмутимого лица. «Привет!», — звучит сзади, и я вздрагиваю. Он и не думает извиниться, а я не рискую приоткрыть крышку котла, ведь содержимое немедленно выплеснется и оставит шрамы на наших отношениях, покрытых еще такой нежной кожей новорожденного интереса.

Он берет меня за руку, и я прощаю ему все в одно мгновение. На самом деле, прощаю не я. Просто в ответ на тепло его тела появляется та, которая прощает. А лежащая в котле задерживает дыхание и стихает. Я молчу. Я хочу впитывать его слова, его интонации. Тепло его руки гасит пламя, нагревающее котел. Мне сейчас не больно. И совсем неважно, что будет потом. Как же я казню себя за эти «неважно» в промежутках между нашим настоящим и моим прошлым.

Мы неспешно прогуливаемся среди полувековых могучих дубов. Среди немых свидетелей таких похожих и таких непохожих историй, разворачивающихся под их волнующейся кроной. Тепло течет через наши пальцы: из руки в сердце, и назад. Каждый новый цикл с большей интенсивностью. Я отнимаю руку. Мне очень хочется прижаться к нему всем телом, вдыхать его запах, растворяться в дрожи его тела, которую можно почувствовать лишь очень близко. Но вместо этого я отнимаю руку.

Все дальше от настоящего момент нашей встречи, и все ближе — точка расставания. Скоро прощаться, и мое тело готовится к разрыву. Больше всего на свете я хочу остаться с ним. Мое тело пятится назад, я снова рак: клешни да панцирь. Да, раков варят, кидая в кипяток живыми. В котле много чувств, но пока нет кипятка. Его может залить туда лишь другой человек. Тот, который доберется до котла.

Он не реагирует. Он — рыцарь в прочных доспехах. Именно поэтому я с ним, на них можно опереться. Плата за такой выбор очевидна: я знаю каждую трещинку его амуниции, но не прикасаюсь ни к одному живому уязвимому участку. Каждый защищается, как может. Я добровольно сижу в котле, он носит броню.

8

Я уже второй раз прихожу составлять отчеты. Этот процесс одновременно забавляет меня, и поражает своей бездушностью. Будто корявые старческие пальцы с черными закрученными ногтями ковыряются в моем сердце, даже не натянув перчаток.

«Как же быстро пронеслись две недели!», — внезапно осознаю я. Кривая нашего общения достигла своего апогея, и завтра пойдет на спад. Начнется обратный отсчет. Я не боюсь, я убеждена, что наш роман не закончится так быстро. Мне неважно, кто будет следующим. Я сделала свой выбор. Я заполняю бланки красной пастой, около часа беседую с любопытной женщиной–психологом. И могу снова позабыть об этом странном месте на неделю.

За дверью меня ждет завеса из шума и воды. Летняя гроза заполонила окрестности и отрезала меня от дома. Я вызываю такси, и удивляюсь городу, я не узнаю его, намокшая пыль создает перед моими глазами непривычные ландшафты. Я забыла, что внезапными грозы бывают не только в погоде, но и в отношениях. У меня так и не появилось зонта, и я справляюсь. Иногда беру такси, иногда пережидаю непогоду под крышей, а иногда бросаюсь под струи, и гадаю, за сколько минут я промокну до нитки. С последствиями ливня дела обстоят очень просто: переодеться в сухое, укутаться в плед, и пить чай с малиной. Природное буйство заставляет получать большее удовольствие от квартирного уюта. Гроза в отношениях редко не оставляет следов, не создает трещин и выбоин. Она вовсе не безобидна.

9

Я влетаю в его машину. Мне важно глотнуть его, и вновь почувствовать себя живой. Я тянусь к нему так быстро, что не сразу замечаю, что он отшатывается от меня, как от прокаженной. Я смотрю на него с недоумением, теряя дар речи. Я так привыкла общаться с ним без слов, что когда они оказываются нужны, то не сразу повинуются мне.

— Что случилось?

— Ничего! — колючие глаза прокалывают во мне воздушные шарики фантазий. «Пфф», — звучит внутри меня. Я проседаю.

— Ты злишься на меня за что–то?

— Нет! — он продолжает диалог, отвечая на мои вопросы, но при этом как будто отсутствует рядом.

— Почему ты отодвинулся от меня?

— Просто так, — все его тело напряжено, сжато в пружину, которая вот–вот распрямится, и сокрушит все, что оказалось слишком близко.

Я не могу больше спрашивать. Что–то происходит со мной. Возмущение непонимания сменяется обидой. В обиде я больше не в силах приближаться.

Я молчу. Мне хочется выйти и хлопнуть дверью, но я не решаюсь. От меня остались только глаза, следящие за стрелками часов. И крошечная надежда, что он начнет разговор, тающая с каждым оборотом стрелок. Ровно через два часа я выхожу из машины.

Мне кажется, что я стою на краю пропасти, что ноги не слушаются меня, что стоит мне закрыть дверь, и я провалюсь в небытие. И одновременно поражаюсь своему спокойствию и холодности. Я не знаю, сколько я брожу по улицам. Но мои глаза сухи.

10

Я открываю глаза и несколько мгновений любуюсь проникшими сквозь плотные шторы лучами, как вдруг резко отрываются шторы между сегодняшним утром и произошедшим вчера. Тревога врывается через проход, и мои глаза больше не видят ничего вокруг. Они обращены вовнутрь. За оконными шторами свет, за шторами внутри меня — чернота. Находясь в ней, мне сложно увидеть солнце.

Мы не договорились о следующей встрече, но она непременно состоится. Еще два часа такой пытки будут невыносимы для меня. Я в забытьи одеваюсь, проглатываю какой–то бутерброд, обжигаюсь чаем, и выхожу на работу с запасом в сорок минут. Я могу себе позволить пройти несколько остановок в быстром темпе, почти бегом.

С каждым моим движением мой контакт с реальностью становится тверже, ощутимей. С каждым шагом я все лучше чувствую землю под ногами. Я невидима. Окружающие смотрят сквозь меня. Утро еще не захвачено летним зноем, открытые плечи покрылись мурашками, и я ускоряю темп, чтобы согреться. Встречным потоком мысли выносит из моей головы, но при первой же остановке их плотный рой вновь заполонит меня.

К счастью, сегодня на работе есть на что отвлечься. Кажется, впервые я рада тому, что нет времени даже на обед. Но и рабочий день конечен. От И. тишина… Моя гордость пока много слабее страха перед нарушением правил. Я пишу смс. Он отвечает практически сразу. Он снова ждет меня в машине и хочет поговорить со мной. Несмотря, на тридцатиградусную жару за окном, кожа съеживается, сжимается. Мне хочется уменьшаться до тех пор, пока я не превращусь в невидимку. Я игнорирую свое нежелание видеть его, и буквально бегу навстречу.

Я не решаюсь открыть дверцу и останавливаюсь рядом. Он выходит наружу с видом побитой собаки. Рука совершает движение по направлению ко мне, но его пальцы кажутся мне мерзкими щупальцами осьминога. Я просто наблюдаю, не совершая никакого встречного движения. Рука падает, будто внезапно почувствовав всю собственную тяжесть.

— Выслушай меня, пожалуйста. — Я молчу, не соглашаюсь и не протестую. Он торопливо продолжает. — Я ужасно себя чувствую, я знаю, что виноват. У меня крупные неприятности на работе, и я просто не мог ни с кем говорить, я был весь погружен в поиск срочного решения. Понимаешь? Я просто не могу присутствовать, но вынужден был.

— Ты мог перенести встречу!

— На этот же день? Это ничего бы не изменило для меня. Я знаю, что причинил тебе боль. — Его голова втянулась в плечи словно защищаясь от удара. Его голос становится злым и беспомощным одновременно. — Я сам такой себе противен.

Я молчу. Моя обида рассеялась сквозь его слова, ее больше нет, но и от охватывающей меня рядом с ним прежде энергии тоже не осталось и следа. Я понимаю его, я тоже бываю такой. Но сейчас я ничего не чувствую к нему кроме сочувствия. Он одновременно выходит на передний план, вытесняя оттуда меня, но совсем не в той роли, в которой я хотела бы ему рукоплескать.

Теперь моя рука тянется к его руке, и мы молчим. Я легонько тяну его в сторону узкого тротуара. Он поддается. И мы создаем затор своим медленным движением посреди будничной суетливой толпы. Мои мысли улетают куда–то далеко отсюда.

— Ты здесь? — Звук его голоса заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.

— Не совсем. Я задумалась. — Мои глаза полны слез.

Он крепко прижимает меня к себе, и мое дыхание из сдавленного становится свободным. Будто внутри меня надувается парус. Парус на фолк–мачте фрегата «Надежда». Так мы стоим вечно.

11

После размолвки я обнаруживаю, что нам вновь нужны слова. По молчаливому согласию, мы избегаем опьянения страстью, словно решив, что сперва нам необходимо познакомиться поближе. Мы разговариваем: я больше слушаю и задаю вопросы, мне непросто делиться тем, что я решила забыть навсегда.

Он охотно открывает ворота в свое необычное жилище: то ли землянку, то ли дворец. А я, как завороженная, рассматриваю материал стен, прохудившийся потолок, вычурные предметы интерьера и дорогую качественную электронику. Он состоит из противоречий, которые я замечаю, но не подаю вида. Я кажусь себе слоном в посудной лавке, способным сокрушить изысканный фарфор одним неосторожным словом.

У него было интереснейшее детство, проведенное в разъездах, но без отрыва от родителей. Отец– военный, мать — учительница. Оба властные на работе, но мягкие дома. В его детстве никто из домашних ни разу не повысил голос. Он родился в маленьком закрытом северном городке, о котором не помнит ничего, но приход зимы всегда успокаивает его, а летом он чувствует непонятную тоску и тревогу.

Он сменил десять школ, по одной на год. У него есть множество приятелей в разных городах, но нет ни одного друга. Он учился играть на скрипке, и часы, проведенные за инструментом, за разговором с ним, в попытке услышать нужный ответ, были самыми счастливыми в его детстве. Потом он бросил все, что ему нравилось, и уехал искать удачи. Он стал инженером–электронщиком, и ни дня не работал по специальности. Он был подсобным рабочим на стройке, и продавцом бытовой техники, паркетчиком и дизайнером. Он пробовал себя везде, буквально поглощая все, чего раньше не умел. Загорался. Проникался. Терял интерес.

Его отношения с женщинами жили по таким же законам. Не так давно он сказал себе: «Хватит!», и начал искать работу по специальности. Мир изменился. Ему пришлось на несколько месяцев закопаться во все доступные источники информации, но своего он добился. Он хочет остаться там надолго. И со мной тоже…

Я готова слушать часами его чарующий голос, я проникаюсь к нему сочувствием, я благодарна ему за доверие, мне тепло рядом, но я не нахожу в себе даже зачатков того пожара, который развел он в моей душе в наши первые дни. Я вся внимание, и я холодна, как лед. Мой пожар боится лишь одного — отвержения, однажды залитый его пеной, он уже не разгорится вновь лишь при помощи одной спички. Нужен бензин.

12

Повинуясь какому–то неясному импульсу после работы я забегаю в магазин посуды. Квартиру я снимаю с полным комплектом готовности для жизни: кастрюля, сковородка, поварешка, вилки, ложки, ножи, несколько тарелок и чашек. Я обходилась этим скромным набором, и даже не замечала, из чего ем. Утром я, как обычно, бежала на работу, полностью погруженная в себя, как взгляд рванулся к вывеске «Посуда», зацепил кусочек мира вовне и вновь погрузился внутрь. Но процесс уже пошел…

***

За стеклянными дверцами серванта как в музейной витрине виднеется праздничная посуда: столовый сервиз на 12 персон и чайный на 6. Они совершенно не сочетаются друг с другом, но каждый по–своему прекрасен. Тарелки и салатники цвета слоновой кости расписаны бледными фиолетовыми цветами. И, лучшее, что они в себе содержали, подавалось на новогодний стол, когда я спала, и потому я немного недолюбливаю их. Обида на посуду заменяет мне обиду на тех, кто считал, что ночью дети должны спать.

Чайные же чашки с блюдцами частенько расстаются со своим претенциозным местом. Некоторые из них не переживают этих перемещений. Я могу бесконечно любоваться сочетанием глубокого синего и золота, разбросанного по нему завитками. Их красота кажется мне настолько хрупкой, что вытирая внутри пыль, к самим чашкам я не прикасаюсь. Все необыкновенно притягательное больше рискует запылиться. Красавицы остаются старыми девами, а драгоценности прозябают в банковских ячейках.

Чем меньше в сервизе остается чашек, тем реже они оказываются на столе. Их берегут для особого случая, который никогда не наступает. Я вновь погружаюсь в позолоту, и чувствую вкус чая, меда, сухость отопительного сезона и предвкушаю встречу с покалывающим нос морозцем. Я слышу цокот серебряной ложки, размешивающей сахар. Воспоминания восхитительны, но прямо сейчас мне нельзя взять эту чашку, налить в нее молоко, немного переливать в блюдце, и писать пером между страницами книги, как это делал Ленин в заключении. Мне нельзя водить пальцами по их трещинкам, и так знакомиться ближе. Мне нельзя делать их частью своего настоящего, кроме как любуясь ими издалека. Такой неписанный закон! Меня никогда не ругают за то, что я беру чашки. В этом нет нужды. Я умею впитывать даже не произнесенные правила.

Если бы я была чашкой, то я была бы счастлива быть каждодневно востребованной. Слушать пятичасовые сплетни, останавливать накал кипятка и пропускать через себя тепло рук, раскрашиваться цветными напитками изнутри и вновь сиять до блеска, будучи отмытой и вытертой заботливыми руками. И вновь ждать, но совсем недолго, ведь время чая — это то, что неизменно даже в самой безумной круговерти жизни. Если я когда–нибудь буду чашкой, то пусть меня сделают из толстого фаянса, и раскрасят так, чтобы не жалко было разбить.

***

Я хочу позвать его к себе, хочу сидеть с ним за своим столом, наливать ему чай и соединять нас, примерять «мы» к моей выстроенной реальности. И пусть здесь нет почти ничего моего, и пусть посуду покупать непрактично, живя на съемном жилье, и пусть наши отношения хрупки, как тонкий изысканный фарфор — все это не имеет никакого значения, не обладает достаточным весом, чтобы остановить мое желание. Я покупаю чайную пару в китайском стиле. Точеные грани, множество символов. Глядя на чашку, я оказываюсь в другом мире, неизведанном мире потаенных желаний. Я ополаскиваю и тщательно протираю их, а затем ставлю на стол: пускай всегда будут под рукой.

Быстро принимаю душ, и уношусь в пламенно–ледяной мир наших отношений. Я готова сместить равновесие, готова сделать прыжок, который может стать полетом, а может — последним, что я совершила в своей жизни.

Я понимаю, что опаздываю, но это не волнует меня, мне не хочется спешить. Я заторможена, и словно наблюдаю за собой со стороны. Что меня ждет сегодня? Каким он встретит меня? Стали ли мы ближе, или теперь между нами пропасть? Я не хочу думать об этом, но целый рой мыслей заполоняет меня, безостановочно жужжа.

Он стоит рядом с машиной, нервно оглядываясь по сторонам. Выглядит встревоженным и раздраженным. Увидев его, я замедляюсь еще сильнее, ноги отказываются сокращать дистанцию после моей твердой решимости попробовать ее уничтожить совсем. Тело не повинуется мне. Между его пальцами зажата сигарета, несколько окурков валяется рядом.

— Я думал, ты уже не придешь, — процеживает он сквозь зубы.

— Я тоже, — отвечаю я почти шепотом. — Хочешь чаю? Я купила чашки. — я смотрю на него пронзительным взглядом, прощая и прося прощения одновременно. Вместо ответа он берет меня за руку и притягивает к себе. Я удивлена, он дрожит всем телом, хотя на улице с трудом переносимая жара. Мы стоим так несколько минут, я становлюсь проводником между ним и раскаленным воздухом, и его дрожь стихает.

Ко мне мы едем молча, я лишь включаюсь в роли штурмана. К счастью, город опустел на лето, и пробки не заставляют нас терять время в пути. Через десять минут я вставляю ключ в замочную скважину, приоткрывая перед ним очередную дверцу на пути к себе. Он неверно считывает этот жест, его губы тянутся к моим, но колючий подбородок стряхивает с меня оцепенение.

— Ванная там, — показываю я.

— Ты сегодня другая, — медленно, почти по слогам выговаривает он, и пристально смотрит на меня. Я выдерживаю взгляд, и двигаюсь с места только когда за ним захлопывается дверь. Руки не слушаются меня. Перевожу десяток спичек прежде чем мне удается донести пламя до конфорки. Кому–то может показаться сумасшествием пить горячий чай в такое пекло, но мне надоело контрастировать температурой своего тела с окружающим миром. Мне хочется нагреться, и так обеспечить наше равенство. Вода вскипает за несколько минут. Он молча садится за стол и продолжает буравить меня взглядом. Интерес, но с ноткой агрессии. Я слежу за окрашиванием воды в прозрачном чайнике, за тем, как соединяются сухие листья и горячая вода, образовывая что–то совершенно иное. То, на что они не способны по одиночке. Мне не хочется говорить пока чай заваривается. Мне кажется, я могу помешать процессу.

Но, лишь только благоухающая жидкость наполняет чашки, из меня рвется поток извергающейся лавы. Вся наша недолгая, но интенсивная история отношений, все мои впечатления, ожидания, разочарования и чувства переводятся мной в слова. Я проклинаю, благодарю, взываю, каюсь, возмущаюсь, удивляюсь, предлагаю себя и ставлю условия, вспыхиваю и тухну. Я становлюсь неожиданной даже для себя самой, мне некогда замечать его удивление. Я замолкаю также внезапно, как и начала. Чай остыл. Он говорит, что ему пора, и я замечаю, что мы задерживаемся с нашим расставанием уже на 15 минут. Он говорит, что он удивлен и ему надо подумать, надо переварить мой поток. Что провожать его не надо, что он сам закроет за собой дверь. Я уставилась в его нетронутую чашку, и мне кажется, что глянец жидкой поверхности отражает мои немигающие глаза.

13

Я оживаю минут через десять после его ухода, и начинаю истерически хохотать. Спазмы моего голоса ограняют весь наш недолгий, но интенсивный период знакомства. В моем представлении он меняет цвета: только был алым смешанным с грязно–серым снегом, как смех взбалтывает контрастные оттенки в бурое месиво, а потом вытягивает из этой безликой массы чистые краски. Солнечный желтый, небесный голубой и романтический розовый. И все это на угольно–черном фоне. Совершенный диссонанс, от которого не отвести глаз.

Я смеюсь и не могу остановиться, смеюсь и содрогаюсь всем телом, смеюсь до слез, до звериного оскала, но в какой–то момент меня отпускает все напряжение. Будто в ледяную ванну сначала подлили кипятка, и он еще какое–то время продолжает бурлить, а после все стихает: вода стала приятно теплой. Я погружаюсь в нее, и словно качаюсь на едва заметных волнах безбрежного августовского моря. Вся серьезность, с которой я подходила к этой авантюре, все ожидания, созданные в этих отношениях долговременным дефицитом близости сейчас кажутся мне абсурдно уморительными. Я больше не погружена в них, моя голова над водой. Я могу свободно мыслить, легко дышать и плыть в любом направлении.

В воду отправляется лавандовое масло. Мое свидание с самой собой куда прекраснее многих свиданий с ним. Я поднимаю колено и погружаюсь в наблюдение за каплей воды, медленно стекающей к миллионам своих сестриц. Она кажется мне одинокой слезой, проделавшей долгий путь для того, чтобы раствориться в чем–то большем, потерять свою отдельность, но вместе с тем, и все трудности своего пути. В этом ровном движении капля уменьшается, условием ее скольжения является собственное тело. Оставаться целой, можно лишь не двигаясь с места, да и то рано или поздно испаришься…

Так быстро бегущее время рядом с И. резко контрастирует с наполненным и насыщенным, с прожитым во всей глубине в каждом своем мгновении в одиночестве. Сейчас для меня это вновь становится тем, чем должно было оставаться с самого начала: игрой, увлекательным развлечением, необычным новым опытом. И я решаю играть. В рамках чужих правил создавать свои.

14

Моя дверь не заперта на ключ. Пусть его приход, если он решится на него, будет для меня неожиданностью. С утра я отправила лишь одно смс: «я дома, приходи…». Я не жду ответа и не готова вступать в диалог. Интересно, если он не придет, то кто окажется оштрафованным? Я, не желающая договариваться, и диктующая свои условия? Или он, не признающий узких рамок и отсутствия права голоса? Даже это сейчас неважно.

Мой выходной день начинается с чашки чая. Я смакую новую посуду. Напиток, налитый внутрь, остался прежним, но его вкус воспринимается иначе. Зрение тоже участвует в восприятии на вкус. Теперь эти чашки не для важных гостей, а чашки для меня. Я любуюсь тонким узором, и погружаюсь в него столь же глубоко, как вчера в каплю воды. Сначала я вижу лишь завитки, а затем они оживают, составив голову медузы–горгоны со змеино–кудрявой шевелюрой. Голову, все еще плотно сидящую на плечах до встречи с Тесеем.

Чай впитывается, а после просачивается через меня и выступает испариной в самых укромных уголках моего тела, а, потому, самых горячих. После летнего чая мне требуется душ. В отличие от расслабляющего морока ванны душ молотит по мне живыми непоседливыми струями будто взывая к моей собственной утомленной энергии. Пульсация снаружи пробуждает внутренний ответ, я стряхиваю с себя остатки сна и неги, еще немного уменьшаю температуру, наблюдая за тем, как съеживается моя кожа. Выскакиваю на скользкий пол, едва не падаю, но тело каким–то невероятным кульбитом возвращает себе устойчивость. Жесткое полотенце пляшет по покрасневшей коже, и каждая клеточка меня готова к встрече с жизнью.

Я брожу по квартире босиком и без одежды. Немного намокшие волосы кудрявятся, и я сейчас вылитая Горгона. И только от моей ловкости и хитрости зависит останется ли моя голова при мне. Сознание того, что любой может дернуть дверь снаружи и попасть в неловкое положение, снова вызывает во мне бурлящую и немного эйфоричную веселость. Неожиданно для самой себя я начинаю танцевать. Без музыкального сопровождения. Без заученных па. Без отточенных движений, выдающих многолетнюю подготовку. Я двигаюсь за импульсами своего разбуженного тела. Оживает то рука, то шея, то пятка, то лопатка. Этот танец никогда не может быть повторен на бис, и этим он совершенен.

Я устаю, и набрасываю халат, при этом продолжая чувствовать себя голой.

Я такая чистая, что мне хочется испачкаться. Я вспоминаю, что очень давно ничего не пекла, и запах выпечки выскакивает из какого–то участка памяти и тоненьким писклявым голосом упрашивает: «создай меня!». В моем доме нет ни муки, ни дрожжей, ни, даже, молока. Но сила желания так настойчива, что я готова спуститься в магазин. У меня шальное настроение. Я надеваю сарафан, но не надеваю белья, желая сохранить эти необычные утренние ощущения.

Мир за дверью удивляет меня. Необычным кажется все: звуки, запахи, освещенность. Как будто меня подключили к усилителю всех сигналов. Такое со мной, кажется, впервые. Я остаюсь в знакомой обстановке, но воспринимаю ее, как изменившуюся. А, может быть, мои органы чувств просто заработали в полную силу? Я не знаю, но пока наслаждаюсь этой новизной.

Я не помню ни одного рецепта, но мне не хочется обращаться к необъятной информационной бездне. Я хочу экспериментировать. Взбиваю яйца с молоком. Немного сахара и соли. Ярко–желтый разбавляется белизной, но увеличивается в объеме, пенясь. Мука вновь меняет консистенцию. Дрожжи. Я, как завороженная, наблюдаю за процессом. Сначала я управляла им, а сейчас нужно дать время течь ему по своим законам, создав нужные условия. Я зажигаю духовку, а миску ставлю на погашенную конфорку. Я уверена, что не знаю рецепта, но он появляется из неведомых недр моей памяти.

***

Дети привязаны к родителям пуповиной, чуть позже говорят о канате, их связывающем. Если какая–то связь между мной и мамой существует, то она сдобная: мы вылеплены из одного теста, и скреплены им. «Тили, тили, тесто — жених и невеста». Ведь именно женихи часто являются опорой и поддержкой невест. Мамино тесто слишком долго пролежало в ласковом тепле: дрожжи перекисли, и мама обмякает от любого прикосновения. Мое, напротив, вместо комнатной температуры отправилось волею судеб в холодильник. Дрожжи в нем притаились, притихли, и оно стало плотным и упругим, как пресное, легко выдерживая вес размягченной сдобы и не проседая. Когда–нибудь в неожиданном тепле дрожжи дадут буйный рост, и окружающие будут лишь охать, да ахать скорости моего взросления. Но сейчас я неизменна.

Я никак не могу понять, как же стать похожей на маму. Я закидываю в себя ее начинки. Книги, которые она любит. Слова, которые она считает важными. Фильмы, которые смотрит украдкой. Шоколад. И, даже, ликер кислотно–салатового цвета. Все без толку. Она мягкая и податливая, я упругая и жесткая, как подметка.

Тесто не только роднит, но и скрепляет нас. Запах выпечки никогда не покидает наш дом. Благоухающие медом коржи «рыжика». Воздушное суфле бисквита. Секретное упругое тесто для пельменей. Жидкая прелюдия блинных завтраков.

Совершенно не удивительно, что первое приготовленное мною блюдо — вафельные трубочки. Они обжигают мне руки до часу ночи, но призваны растопить мамино сердце во время ее очередной обиды. Любое тесто для этого беспроигрышно.

Наверное, только рядом с тестом заметно, насколько мама на самом деле крепка. Ее сильные руки раскатывают густой комок, который я не в силах даже немного сжать. Только рядом с тестом понятно, кто здесь на самом деле мать, а кто маленькая дочь. Когда мучной посредник между нами пропадает, все снова перемешивается.

Больше всего на свете я люблю сырое тесто. Оно очень похоже на меня. Ему только предстоит чем–то стать. От каждого пирога, украшенного завитушками и колосками, я отщипываю небольшой кусочек, добавляя толику несовершенства в созданный мамой идеал.

Ватрушка. Рыбный пирог. Пирожки с луком и яйцом. Капустой. Картошкой. Горохом. Беляши. Курник. Сочники. Откуда она воссоздает все новые и новые рецепты, если бабушка никогда не пекла? Несмотря на такое видовое разнообразие простых углеводов, я худа, как счастливый вареник, начиненный перцем. Я голодна по любви, меня не насыщает даже самая сытная еда.

***

Опара, похоже, набрала достаточно силы, чтобы вздымать вверх не только жидкость, но и более плотную массу. Я подсыпаю муку, добавляю масло, и отбрасываю приборы. Теперь мои руки мнут пока еще неприятное на ощупь содержимое миски. Так и хочется подуть на ладони, чтобы избавиться от ощущения сухости. Мука — мой вечный антагонист, именно поэтому я стремлюсь смешивать ее с чем–угодно жидким. Превратив ее в тесто, я могу мять ее часами.

Стол смазан маслом, будущему тесту тесно в стеклянных границах. Я мну его на все лады. То навалившись всем своим весом. То разрывая на части и вновь соединяя. То пропуская между пальцами. Каждый ингредиент расстается со своей обособленностью, чтобы стать совершенно иным. Приходит момент, когда тесто совершенно однородно: в нем нет комочков, нет твердых мучнистых зон, или наоборот липких участков, которые не оторвать от рук. Оно не слишком твердое и не слишком мягкое. Оно поддается и при этом сохраняет форму. Я накрываю тесто полотенцем, подглядывая за ним сбоку, через прозрачные стенки миски.

Что же дальше? Пирожки? Пирог? Булочки? Или всего понемногу? В холодильнике есть несколько яблок и пара сосисок. Сосиски в сладком тесте, на мой взгляд, это особенное удовольствие. У меня находятся специи: корица к яблочным пирожкам, черный перец к булочкам в форме свинок, мак начинит рулетики. Я наблюдаю, как пластичное тесто меняет свою форму, как превращается в различные изделия по моей воле, и чувствую свое родство с ним. Я тоже могу разбухать в одиночестве, и быть очень податливой в уверенных руках. Мне важно и то, и другое. Совсем одна я сдуваюсь и прокисаю. Но без возможности оставаться в укромном теплом уголке, отгороженной от всех остальных хлопковой салфеткой я не успеваю набрать кислорода, и становлюсь жесткой и неудобной. Ничьи руки не захотят нежно мять меня.

Дом наполняется запахом. Я будто переношусь на улочку, заставленную пекарнями. Мальчишки продают свежие газеты. Газета и хрустящая булочка — непременные атрибуты начала дня в том мире, которого больше не существует. Но это неважно, он есть внутри меня. Мои привычное одиночество сменилось чувством сопричастности лишь благодаря аппетитному запаху.

Я достаю из духовки готовые изделия. Ни одно не похоже на другое. Накрываю их пушистым полотенцем, но не удерживаюсь от того, чтобы проглотить самое аппетитное, обжигая пальцы и губы. Но это того стоит. В этом поглощении горячего моя сегодняшняя размеренность оставляет меня. Как будто во мне так много энергии, что совершенно невозможно усидеть на месте. Я начинаю раздумывать, не начать ли мне внеплановую уборку, как хлопает входная дверь. Прежде чем успеваю подумать я уже оказываюсь рядом, и пффф, мой шарик, наполненный гелием пробит крошеными пульками из магазина игрушек.

15

Передо мной стоит совершенно чужой для меня мужчина, немного испуганный, немного удивленный. Он внимательно смотрит на меня, не говоря ни слова. А я ни чувствую совершенно ничего. Меня оставляет гармония моего одиночества, но вслед за ней не приходит волнение, тревога или гнев. Я пуста.

Я делаю шаг назад. Это выглядит одновременно приглашением войти внутрь и отшатыванием от него. Он краснеет, я в первый раз вижу его смущение.

— Хочешь, я уйду? — сегодня он необыкновенно чувствительный, все мои реакции на него он понимает верно.

— Нет, — отвечаю я бесцветным равнодушным голосом. Внутри меня мечутся мысли. Я не понимаю, что это было? Что я нашла в нем? Что притягивало меня? От чего я временно сошла с ума? Что бы это ни было, сейчас этого не существовало. Еще вчера я была переполнена противоречивыми чувствами к нему, а сегодня будто увидела его впервые. И ни–че–го

— Я пришел, — его тон становится извиняющимся.

— Я вижу. Проходи. Будешь чай?

— Конечно, пахнет даже на улице! — он продолжает смущенно улыбаться. Мне становится неловко, и я замолкаю.

Он снимает обувь. Руки не слушаются его, когда он пытается избавиться от кроссовок. В какой–то момент он теряет равновесие и чуть не падает.

— Присядь, — я указываю на стоящий рядом табурет.

— Спасибо, не надо.

Наконец, он справляется. Идет мыть руки, а я отправляю чайник на огонь. Мы молча сидим друг напротив друга. Вода не спешит превращаться в пар, а только он мог бы разбавить неловкость между нами. Сейчас, как никогда раньше, я чувствую относительность времени. Мне кажется, даже в кресле у стоматолога оно не тянулось столь медленно.

Когда из чайника наконец то слышится бурление, то я вскакиваю и с необъяснимой неповоротливостью пытаюсь накрыть на стол. Слова замирают внутри меня, не приходят на ум даже банальности, а молчание превращается уже в какой–то адский гул, в рой миллионов пчел.

— Бац! Клац! Блюм! — издают звуки швыряемые на стол приборы. Наконец я сажусь рядом и гул немного ослабевает, заглушенный шумом моих яростно двигающихся челюстей.

— Очень вкусно, — его голос неожиданно врезается в стену молчания. Я вздрагиваю, и проливаю чай на свое так лелеемое утром тело. Только сейчас я понимаю, что все еще голая! Я ужасаюсь этому. Бегу в ванную, поливаю ледяной водой свою покрасневшую ногу. Мне не настолько больно. Скорее, это предлог, чтобы восстановить рухнувшую от его голоса стену между нами. Я накидываю халат и возвращаюсь.

— Знаешь, сегодня я немного не в себе. И тебя я вижу словно в первый раз.

— Ты всегда встречаешь незнакомцев голышом? — его глаза на миг становятся очень колючими, хотя на лице играет мягкая улыбка.

Я молчу. Я не знаю, о чем мне говорить с ним. На моем лице появляется странное выражение– второй кирпичик в стене вслед за халатом. Из него льются слова, я молчу и улыбаюсь. Я уверена, что мы оба чувствуем: наши отношения закончены. И мы пьем чай на прощание.

16

У нас остается неделя. Неделя формальных встреч. Парадоксально, но я вижу в нем совершенно незнакомого человека, вызывающего легкий интерес. Моя влюбленность испарилась. Как будто я стянула с него маску, которую сама же и прилепила. Разорвала ее на мелкие кусочки, чтобы избежать соблазна вновь воспользоваться ей. Все мои острые чувства разрушились вместе с ее крахом.

Я спешу на встречу с необычайной легкостью. Я больше ничего не жду от него, и могу просто быть рядом. Болтать и смеяться. Или даже молчать. Просто смотреть на него. Или не смотреть. Я чувствую себя предельно свободной, будто путы ожиданий сковывали меня, но я не замечала этого до тех пор, пока не перерезала их.

Он ждет меня в кофейне, успевшей стать «нашей». Напряженный, как натянутая струна. Хмурый и сосредоточенный. Но, наткнувшись на мой взгляд, он смягчается. Будто и его ожидания от моего настроения не сбываются. И мы разговариваем. За спиной скоротечный нелепый роман, пронизанный фальшью. А перед нами непосредственная живая реальность, в которой есть мужчина и женщина, каждый с собственной жизнью. В которой нет больше попыток соединять наши «я» в «мы». И при этом, кажется, есть то, чего мы оба не хотим. Вспоминать то, что было между нами. Так или иначе говорить об этом.

Практически весь час мы обсуждаем кофе. Нейтральная тема, как нейтральная полоса, на которой мы оказались наконец–то, обнаружив границу между собственными государствами. Самый очевидный путь из стремительной близости проходит в нейтральную вежливость.

17

Обратный отсчет. Отношения еще живы, но уже точно известна финальная дата. Нам незачем встречаться так часто, точка поставлена, но мы вынуждены превратить ее в запятую, или в многоточие. С каждой нашей встречей я будто снимаю слой за слоем его годы. Мне больше не удается видеть перед собой мужчину, а лишь испуганного и пораненного подростка. Импульсивного и горделивого. Совсем не знакомого с самим собой. Я ощущаю себя намного старше. И даже само время течет для меня иначе. Я — плавная и медленная, а он — стремительный и резкий.

Энергия в наших отношениях угасает. Я — керосиновая лампа, безнадежно устаревшая, превращающая в чад остатки горючей жидкости, и не в его силах сделать мое пламя ярче. Но чем тусклее огонь, исходящий от меня, тем отчаяннее его усилия хоть как–то разжечь его, чтобы согреться самому. Он подкидывает туда сухие ветки, спички, листья, старые газеты, и уже почти в ярости от того, что все его усилия бесплодны. Он потерял собственное пламя, и отчаянно хочет согреться от внешнего источника тепла. Быть может, обнаружив, от чего я могу воспрянуть, он понял бы и собственное устройство, и мог бы вернуть себе свой огонек. Но осталось слишком мало времени. Оно беспощадно к нам двоим. Я поддаюсь времени, а он пытается его расширить. Ему кажется, что скорость действий как–то влияет на его течение.

Он зовет меня на необычное свидание. Предлагает добавить немного экстрима к нашей невероятной скуке. Он готов платить за яркие впечатления. Прыжок с парашютом, полет в аэротрубе, нырнуть с аквалангом: все, что угодно, лишь бы не слышать равномерного шелеста песка в песочных часах. Я отказываюсь, он бесится. То кричит, то уговаривает, то саркастично покусывает меня едкими словами. Я молчу, только мое сердце то ускоряет, то замедляет свой бег.

Я молчу, и мне кажется, что еще один день, и передо мной откроются двери моей темницы. Я очень быстро забываю о том, что это будет лишь переводом в другую тюрьму. Возможно, в строгач.

Последняя неделя с трудом разделяется мной на отдельные эпизоды. Каждый день похож на другой. Если что–то мертво, то это не оживить искусственно. Тряси, не тряси, а керосин все равно иссякает. Если только вкрутить назад фитиль, чтобы сберечь его до лучших времен.

Я механически зачеркиваю клеточки календаря, осталась последняя встреча.

18

— Привет

— Привет

— Сегодня последний день

— Да

— Мне надо уехать. Поедешь со мной?

— Не знаю. А куда?

— Это больше двух часов. Срочно по работе

— Надо подумать

— Или встретимся после, уже ночью. Решай

— Я напишу

Какая–то внутренняя обреченность сменяется волнением. То, что казалось банальной формальностью, обрастает важностью. Я неожиданно для себя понимаю, что хочу поехать. Что мне проще смотреть за окно машины, чем в его пустые глаза. Но одновременно с этим желанием приходит и чувство опасности.

Давно и глубоко уснувший внутренний голос кричит: «Не делай этого!». Я наливаю себе кофе, рассматриваю трещины на чашке, и будто погружаюсь в ареол тепла и спокойствия, мне становится безопасно и беспросветно скучно. Я вздрагиваю и стряхиваю с себя морок. «Замолчи!», — отвечаю в глубь себя, и наблюдаю, как мои пальцы печатают: «во сколько и где встречаемся?»

Он приезжает за мной после работы. Хмурый и сосредоточенный, глубоко погруженный в себя. Бросает на меня короткий взгляд и делает жест в сторону пассажирского сидения. Очень быстро мы оказываемся за городом, я плохо ориентируюсь в окрестностях, и сейчас мне все равно, куда именно мы едем.

— Ты так и будешь молчать? — в его тоне много нетерпения и плохо сдерживаемого бешенства

— Не знаю. У меня пока нет слов

— Мы больше с тобой не увидимся. Я думаю никогда. Тебе это до лампочки?! Ты хорошо повеселилась?! Завтра закроешь эту историю, и устроишь себе новую четырехнедельную вечеринку??

— Возможно, — я говорю спокойным уверенным голосом, но внутри наполняюсь ужасом. Сейчас он выглядит не просто, как возмущенный человек, а как часть бушующей толпы при проигрыше любимой команды. Он выпаливает слова, будто стреляет ими в меня. Коротко и отрывисто. Скулы сживаются и его руки так сильно вцепились в руль, что костяшки пальцев успели побелеть.

— Ты думаешь, такое поведение может сойти с рук?! — теперь его слова сопровождаются рывками машины, его нога скачет по газу, вверх–вниз. Он будто не замечает ничего вокруг, срываясь на крик.

Я не могу вымолвить не слова. Мне хочется сказать, чтобы он остановил машину. Что я хочу выйти. Но мои губы не шевелятся, мои челюсти скованы ужасом, как судоходная северная река зимним льдом. Мне кажется, я совсем не дышу. И я не сижу в машине рядом с ним, а прыгнула в люк своего внутреннего ужаса.

***

Он был достаточно нелепым юношей. Так я запомнила его в нашу первую встречу. Но уже тогда я была кокеткой. И за любые крохи внимания, совершенно неважно от кого, готова была проявлять внимание сама. Я горделиво думаю, что до меня этого не делал никто. Что девушки его игнорировали, хотя, конечно, могу ошибаться.

Он ходил в черной «аляске», самой частой куртке той зимы, черной вязаной шапке, и был весь усеян прыщами. Он был непривлекателен. И совершенно не в моем вкусе. Но что–то привлекло меня, если я так хорошо помню эту встречу. Возможно, я устала от флирта, и мне хотелось просто быть самой собой. Это было возможно лишь с теми, кто мне не нравился. С ними мне не нужно было притворяться.

Как мы стали встречаться для меня сейчас неразрешимая загадка. Он просто стал приходить ко мне, а я готова была говорить с кем–угодно. Сейчас эти воспоминания угнетают и убивают меня. В попытке нравится всем я продала свою душу и обрекла себя на грандиозную боль, которая и сейчас переполняет меня.

Был сентябрь. Однажды, в конце школьной тетрадки он написал, что любит меня. Он был первый, возможно, даже единственный, кому я рассказала о попытке изнасилования. Почему–то я начала доверять ему. Похоже, я готова была доверять каждому, кто просто слушает меня. Слушать он умел. За этим я не замечала чего–то другого, его собственной нужды.

Я не помню не только нашего первого поцелуя, я не помню их вовсе. Секса я тоже почти не помню, хотя его было много, лишь некоторые эпизоды.

Нечто сексуальное пробивалось от него ко мне, когда мы пошли вдвоем на нашу новую квартиру. В тот вечер туда достаточно быстро пришел папа. Но я была готова только на поцелуи, это я точно понимаю. Бояться папе было нечего. Тогда нечего.

Вскоре папе стало не до контроля за мной. Умерла бабушка, его мама. И все началось…. Уже в день похорон, когда все уехали на кладбище, мы залезли вместе в квартиру с улицы, через балкон. Просто не было ключей, и идти было некуда. Делать тоже нечего.

Он полез мне под юбку. Я просто замерла, кровь во мне мгновенно превратилась в лед. Меня больше не было в моем теле, пока его пальцы довольно грубо и неотесанно шарили по мне. Мои губы скорее всего улыбались. Приклеенной кукольной улыбкой. А глаза? Если бы он заглянул в них, то возможно его бы засосало, и он бы не посмел. Но разве в глаза смотрят, когда охвачены вожделением?

Неужели он не понимал, что делает тогда? Важна ли была я, или просто превратилась в тело, пусть и остро желанное? Я не знаю. И не хочу знать.

Потом ему не нужно было ничего делать, я так боялась лишиться его, что готова была на все.

Так длилось 2 года. Я была податливой, а взамен требовала быть со мной, выбирать меня из всех, считать меня самой важной. Он этого не делал. Я закатывала истерики и бросалась на него. Иногда он отталкивал меня так, что я падала. Наверное, это нельзя назвать словом «бил».

Иногда он плакал. Он не мог со мной, но и без меня уже не мог. Я не знаю, чем именно он оказался ко мне прикованным. Я не верю в такую силу секса. Хотя почему бы и нет. С ним дружили многие, но я ни разу не видела, чтобы с ним кто–то флиртовал. И все равно я просто чудовищно его ревновала. К друзьям. К семье. К одноклассникам. Даже к учительнице. Он был моей собственностью, единственным человеком, который подтверждал мое существование. Он был миром, которого немыслимо было лишиться.

Через год он уехал учиться. Приезжал каждые выходные. Я жила от пятницы до воскресенья. И только.

Я сходила с ума. Медленно, но верно. Я жила двойной жизнью. При свете солнца — старательная и прилежная ученица престижной школы, при свете луны — распущенная девица с макияжем в стиле женщины–вамп, глушившая водку без закуски.

Мне нравились мальчики. Разные. Я очаровывалась и влюблялась. Днем. Пара парней даже пытались ухаживать за мной. Но я не их к себе подпускала ближе пионерского расстояния. Ночью я вновь становилась юной Лолитой. И в моих фантазиях даже дневные парни проделывали со мной все, что только могла создать моя больная фантазия после прочтения Эммануэль и Анжелики, маркизы ангелов. Но я не представляла себя рядом с другим мужчиной.

При этом мне нравился то один, то другой его друг. Одного он, по моей просьбе, даже попросил поцеловать меня. Я не помню, чем это кончилось… Я так хотела границы! Кулаком по столу, и: «Этого не будет пока ты моя девушка!» Но нет, они ломались, как семечки. Он был готов унижаться. Я чувствовала свою безграничную власть, а вместе с ней безграничную вину.

На самом деле с ним встречались двое: напуганная двухлетняя девочка и девушка, которая возомнила себя роковой женщиной. Глупышка!

В наших отношениях была какая–то особенная, мазохистическая близость. Только я могла причинять ему такую боль! Больше никому это не было позволено. Отыскивать самое больное место и втыкаться туда жалом, ядовитым жалом. Кайфовать от слабости. И тем самым привязываться еще сильнее, еще крепче.

Не помню, чтобы он ограничивал меня. Я сама это делала с собой достаточно эффективно. Он не ревновал меня. И доверял. А зря!

Однажды я приехала с подругой к нему в общежитие. И одурела от количества парней вокруг, меня буквально переполняла энергия, я летала от этого большого мира плоти и вожделенных взглядов. Я мгновенно приняла решение переехать, пойти учиться после 9 класса. Тогда я думала, что это потому, что я больше не могу без него. Скорее всего, я не могла быть дома, и только. Там было невыносимо, а меня манила жизнь. Тогда во мне ее было немало

Я начала жить ожиданием. Кажется, именно в этот год, у его одноклассницы убили парня. Нелепо зарезали при загадочных обстоятельствах. Жизнь в самом соку остановилась и у него, и у нее. Люди видели горе, боль. Люди сочувствовали. Я же среди всего этого замечала лишь внимание. К ней. Каждый старался уделить его хотя бы крупицу.

Как же, как же так случилось, что я настолько сильно нуждалась во внимании, что из этого могла желать смерти?! Я настолько порочна или попала в такие обстоятельства? Никто меня не убедит во втором! Никогда…. Я — просто исчадия ада. Я завидовала! Отчаянно завидовала. Тогда впервые появились эти мысли….

Сначала они просто отпрыгивали от меня будто мячики. Но тут, и он стал захаживать к ней. Вместо свидания, вместо безумного ада на двоих, мы играли счастливую неразлучную пару и шли к горюющей. Ей досталось еще и то внимание, которое принадлежало только мне! Дьявол захохотал внутри.

Он уезжал, а я представляла. Вот его убили, и меня утешают все все все, но особенно сильно его лучший друг. Он буквально не отходит от меня ни на шаг. Миллион внимания! И при всем при этом я свободна! Я вновь могу влюбляться без вины, я вновь могу ожить и быть хозяйкой себе самой. Расставание было непереносимо, а смерть казалась мне невозможной, а потому про нее было безопасно фантазировать.

Все шло по плану. Я, несмотря на давление учителей, которые ожидали от меня золотой медали, ушла из школы. Родители сдались. Когда я что–то решала, спорить со мной было бессмысленно и безнадежно.

Одна поездка, и меня приняли в колледж без экзаменов. Последнее лето не хотело сдавать свои бастионы. В июне он не вернулся, не выходил на связь, я провалилась в вечный ужас, ходила встречать каждую электричку. Его не было. Он приснился мне весь в синяках. Именно таким он и приехал на следующий день. Избитым. Злополучное лето.

Новая разлука. Меня отправили к бабушке. Не выдерживая разлуки, я закатила истерику. Не прошло и недели, как я вернулась. Но видеться все равно не получается. Я возвращаюсь, а он попадает в больницу с отравлением.

Выписывают его в подмастерья отцу. Он строит дом. Неважно, что еще совсем слаб. Дети должны помогать...

Мы буквально убегаем из дома. Все студенты приезжают 31 августа, мы 29 уже там. Нас не догонит! Никто! Теперь мы всегда будем вместе и скоро поженимся. Все предопределено. Неизменно. Расписано. Твердо гарантировано!

В общежитии я нелегально, родители поверили в сказку, в которой жить я буду у девушки его брата. Или сделали вид, что поверили. Разбираю сумки и обнаруживаю, что вместо куска сала из дома случайно захватила кусок курицы. Расстраиваюсь жутко, мне это кажется страшным. Минус один суп дома. Варю бульон. Кастрюлька с неснятой накипью отправляется на балкон, завтра можно сварить суп.

Ему нехорошо. И, кажется, поднимается температура. Он весь горит. Я понятия не имею, что делают в таких случаях, но в общежитии я нелегально. Выходить нельзя, назад можно не попасть. У меня даже документов с собой нет. Мне 15 лет, я в чужом незнакомом городе, в пустом мужском общежитии с внезапно заболевшим парнем. Конечно, мне страшно. В этом страхе единственное, что я могу делать — это замереть и стиснуть зубы. Будет новый день, и все пройдет.

Я знаю, что у него множественные ЧМТ, и одна из них получена недавно. Я знаю, что он ослаб после инфекционного заболевания и после стройки. Но мне сейчас где–то годик, не больше. Рядом никого. Ни души.

Мы ложимся спать. На разные ярусы двухъярусной кровати. Мечты о том, как мы наконец останемся наедине, нисколько не совпали с реальностью. И все–таки я забываюсь тревожным сном.

Я просыпаюсь от тряски. Просыпаюсь не до конца, мне сложно понять, где именно я нахожусь и что происходит. Какая–то моя часть продолжает спать, а другая не в силах игнорировать сигналы извне — встает. Он бормочет: «Перевернулся, врачи не заметили!» Много–много раз подряд. На какое–то мгновение мне кажется, что он упал с кровати, и именно потому не в себе. До этого я никогда не видела бредящих людей в сумеречном состоянии сознания.

У него безжизненные глаза, а его тело живет, раскачивается, бушует. Он сбрасывает на пол все мелкие предметы со всех поверхностей. Кассеты вылетают из подкассетников, все вокруг хрустит. Я все еще не могу до конца проснуться, уж очень это похоже на ночной кошмар!

Он рвется на балкон. Я не знаю зачем, но интуитивно я его обхватываю всем телом. Это наигранный сценарий. Много раз именно так он так уходил к друзьям, ибо пора, а я его не отпускала. Только теперь на кону не вечер, проведенный вместе, а что–то другое. Я не знаю, что. Но вцепляюсь крепко–крепко, изо всех сил.

Но он сильнее! Он намного сильнее! Сколько длилась эта борьба? Полчаса или 15 секунд? Уже не узнать. В какой–то момент «будь что будет» я отпускаю. На мгновение. Кажется, готовая снова вцепиться в любую секунду. Но этого мгновения оказывается достаточно, чтобы он оказался на балконе, схватился за железную палку, которая до сих пор торчит там из стены, оттолкнулся ногами и полетел! АААААААААААААА аааааааааааааааааааааааа

И в темной ночи на земле часть земли побелела. И я стала белой как смерть навсегда, навсегда.

Неважно, что было дальше. Как бы сурово я не наказывала себя за разжатые руки, за то, что посмела помыслить о его смерти и это сбылось, сбылось! Как бы не уничтожала свою плоть, как бы не тыкала в свою душу колючими иголками, какую бы боль не причиняла себе, я так и не смогла себя оживить. Там умерли двое. Парень, не доживший до 18 лет всего две недели, и девушка 15 лет.

***

Мое молчание распаляет его все больше. Теперь он давит ногой равномерно, педаль опускается до пола, и мы летим на всех парах по пустой трассе в сгущающейся вечерней хмари.

— Перестань! — мои челюсти разжимаются неожиданно для меня и оттуда бурным потоком несутся слова, перемешанные со слезами. — Пожалуйста, пожалуйста, останови. Давай поговорим! Мне очень страшно… страшно…, — всхлипываю я.

— Заткнись! — теперь он бросает на меня взгляд, исполненный ненависти. Его глаза — стеклянные зверинцы, в них не просвечивает ничего человеческого. Я закрываю глаза, и молюсь. Торгуюсь с богом, торгуюсь со вселенной. Я готова отдать все, только чтобы это закончилось. В минуты крайнего бессилия и беспомощности иллюзия того, что кому–то в этом мире может быть не все равно, превращается в убежденность.

Я где–то глубоко внутри себя общаюсь с высшими силами, время замедлилось, я перестаю чувствовать ужас. Чувства вообще покидают меня. Внешний мир тоже перестает меня касаться. Никто не в силах вытащить меня оттуда, куда я просочилась с таким трудом.

— Баю баюшки баю, — поет мама, и нежно обволакивает меня своими мягкими руками, я растворяюсь в ней, между мной и миром безвременье маминой ласки. Я могу провалиться в эту бездонную мягкую перину. И мой сон не потревожит никто…

— Она дышит…

— Аккуратно…

— Тащи!…

— ….руки….

Перина внезапно трещит и подбрасывает меня вверх. Перья просачиваются через треснувшие нитки, и на меня сыпется мягкий и не холодный снег. На одно мгновение меня пронзает острая нечеловеческая боль, и вот я снова в целительном забвении. Ничего не чувствую. Ничего не ощущаю. И сон поглощает меня без остатка.

Кто–то держит меня за руку. И жизнь как будто очень медленно перетекает из этой руки в мою, движется к плечу, горлу, а уже оттуда стремительно заполняет тело. Я открываю глаза. Вокруг меня белые стены, я лежу на кровати, рядом со мной женщина, которую я где–то видела. За окном солнечный день, я вижу свет и наполняюсь радостью, но этот импульс мгновенно пропадает. На меня обрушивается вчерашний день. Я больше не вижу света, я погружена в ночь. Еще мало что понимая, я начинаю рыдать. Я бьюсь в истерике, погружаюсь в беспомощность маленького ребенка. Будто издалека доносится просьба дышать и быть сильной. И ужасающее спокойствие охватывает меня также стремительно и внезапно, как горькое слезное отчаяние.

Знаю ли я какой сегодня день? Конечно, воскресенье! Сегодня я должна писать отчеты… Я узнаю женщину рядом. Это психолог, с которой я проводила еженедельные беседы. Я замерла и жду объяснений.

19

Он погиб на месте. Ринувшись на встречную полосу, не рассчитал расстояния. Руль проломил его грудную клетку. А потом он ударился головой. Удар пришелся на водительскую сторону. У меня каким–то чудом не было повреждений. Во встречной машине оборвалось четыре жизни. Все правда случилось вчера.