Бесплатный фрагмент - Девять писем для Софии

Глава 1

Встреча

Молния острым кинжалом вонзилась в заражённое унынием небо. Спустя пару секунд раздался такой гром, что, казалось, оно рухнуло, и испуганные жители бросились врассыпную. По непокрытым головам беглецов забарабанили тяжёлые капли. Угрюмый дождь, выгнанный из уютной берлоги, заручился поддержкой кряхтящего ветра и теперь мстил безумцам, которые были на улице в такой час. Гроза, как угрюмый палач, обрушилась на несчастных. Липкие листья сорвались с веток, чтобы отправиться вслед за вероломным дождём, ругаясь и плача. Дикий, вырвавшийся из плена гром, почти не целясь, выстрелил в сердце маленькой вселенной. Теперь её можно было уместить на чайном блюдце смеющегося Дьявола.

Тем временем на окнах в спальне короля Логоса опустили длинные шторы. Ничто не должно было нарушать установленного правителем порядка. Даже природные явления не имели права врываться в его покои. Король Аланд Мерек не терпел неповиновения. Он был совершенно уверен, что сможет посадить в тюрьму саму стихию. Она виновато склонит перед ним голову и без лишних пререканий отправится на плаху, смиренно приняв такую незавидную участь.

А в учебной комнате проходил урок географии, и две совершенно не похожие друг на друга ученицы наблюдали за багровеющим лицом пожилой учительницы. Одна из девушек — стройная и бледная, в простеньком ситцевом платье, внимательно слушала объяснения Белинды Джонсон. Макая перо в чернила, ученица записывала на листе названия королевств. Другая девушка и наполовину не была такой же старательной и послушной. Смешливая, звонкоголосая, розовощёкая, она то и дело теребила длинные чёрные косы или перебирала жемчужные бусы на шее. Смуглая красавица невинно хлопала густыми ресничками всякий раз, когда учительница называла её по имени.

— Розамунда! Сейчас же покажи мне на карте королевство Эйдос! — тяжёлая складка между кустистыми бровями миссис Джонсон не предвещала ничего хорошего. Морщинистая рука оправила подол строгого тёмно-синего платья, а затем указательный палец сурово коснулся сухих красных губ. Непропорционально большие и широкие, они казались уродливыми — слишком много места занимал этот огромный рот на маленьком лице с двойным подбородком.

Девушка вздохнула, заправила за уши чёрную прядь и беспомощно оглянулась на молчаливую подругу.

— Я не знаю, Белинда. Я ничего не знаю! Если я захочу, папа сейчас же отдаст распоряжение, и меня увезут в Эйдос! Но, признаюсь честно, мне совершенно всё равно, где находится это королевство… И я не желаю больше ничего искать на вашей глупой карте!

Надо отдать должное Белинде Джонсон: она слыла весьма терпеливой и сдержанной учительницей, но «глупая карта» — это уже слишком. Избалованной ученице не следовало покушаться на святыню, которой эта чопорная дама дорожила больше всего на свете. Она нахмурилась и вдруг ударила по столу с такой силой, что даже гром на улице внезапно оборвался.

— Ах ты, маленькая чертовка! Я попрошу короля, чтобы он оставил тебя без сладкого! — миссис Джонсон, как и любой взрослый, была глубоко убеждена, что для столь юной девушки не может быть более жестокого наказания. Розамунда поджала губы; она не могла стерпеть нанесённую обиду. И как смеет эта самовлюблённая старуха разговаривать таким тоном с дочерью короля?

— Вот увидите, я пожалуюсь отцу, и он откажет вам от места! — сверкнув глазами, отрезала Розамунда. Молчаливая подруга легонько сжала её запястье. Но опасные огоньки в зрачках капризной ученицы предупреждали о надвигающейся буре. Быть может, даже более страшной, чем эта хищная гроза за окном.

— Простите нас, пожалуйста, — заговорила старательная ученица. Её тихий, но звучный голос напоминал грустную сонату — из тех, что она сама нередко играла на фортепиано по вечерам. — Вы же знаете, Роззи совсем не хотела вас обидеть, — девушка погладила учительницу по руке. Белинда Джонсон зашмыгала носом и отвернулась.

— Спасибо, София. Мне так тебя жаль, — слегка покачиваясь, она вышла из комнаты. Карта осталась лежать на столе, всеми забытая и никому не нужная. Она угрюмо поглядывала на учениц, словно упрекая за такое неуважительное отношение к своей бедной хозяйке.

«И зачем она снова об этом сказала?» — София закусила губу. Каштановый локон выбился из её высокой причёски.

Учительница говорила одно и то же почти каждое занятие. Отец Софии занимался рыболовством и снабжал королевских поваров лучшей рыбой Логоса. Благодаря такому уникальному таланту, немногословности и умению слушать, мистер Фишер завоевал расположение самого короля. В знак благодарности Аланд Мерек разрешил дочери рыбака учиться вместе со своими детьми. Вот почему София росла и воспитывалась в королевской семье, а непоседливая Розамунда считала её самой близкой, задушевной подругой и ласково называла сестрёнкой. Между тем София никогда не забывала о своём происхождении и потому не позволяла себе отвлекаться на занятиях. Отец боготворил Аланда Мерека и постоянно напоминал дочери, кому она должна быть благодарна за жизнь во дворце.

— Ах, моя милая Софи! — Роззи взяла подругу за руки и потянула на себя, желая поднять её со стула и закружить по комнате в быстром танце. Принцесса и минуты не могла усидеть на одном месте. Жизнь казалась ей не более чем забавным каламбуром, придуманным королевским шутом. — Если бы я могла быть такой же умной и сообразительной, как ты! О, я была бы так счастлива!

— Так-так-так, чувствую, что моя сестрёнка опять что-то натворила, — дверь скрипнула, и на пороге появился высокий, хорошо сложённый молодой человек. Он завязывал атласной лентой доходившие до плеч волосы и широко улыбался. Сложно было представить людей более разных и внешне, и по духу, чем Розамунда и рыцарь Витольд, однако они всё-таки были единокровными братом и сестрой.

София улыбнулась, складки на подоле её платья зашелестели от лёгкого порыва ветра. Она коснулась щёк, чтобы немного остудить их холодными пальцами, и склонила голову в знак приветствия. Ей всегда становилось легче рядом с Витольдом — немного строгим и вместе с тем на удивление мягким и великодушным. Он относился к Софии с таким поразительным уважением, словно и она тоже имела право называться его сестрой. Розамунда при виде брата отпустила подругу, побежала к двери, забыв надеть туфли, и бросилась Витольду на шею. Он добродушно расмеялся и потрепал младшую сестрёнку по голове.

— Моя шалунья! Держу пари, что ты опять вывела бедную миссис Джонсон из себя. Я видел, как она вытирала красный нос и в расстроенных чувствах приговаривала: «О, это разбивает мне сердце!» — Витольд с такой точностью передал привычные интонации бедной учительницы, что обе девушки не смогли удержаться от смеха.

— Она сама виновата! Не представляю, как Софи её терпит… Мой любимый брат, как сильно я по тебе соскучилась! — Розамунда ещё крепче прижала к себе Витольда и поцеловала его в щёку. Она внезапно охрипла, и её голос понизился до шёпота.

— Не отпущу…

Очередная разлука с братом стала бы для неё невыносимой.

— Ох, и всё-таки отпусти меня, на этот раз я приехал надолго… Мне очень хочется обнять свою вторую сестрёнку, — он высвободился из объятий Розамунды и перевёл взгляд на Софию.

— Я скучала по тебе, — наконец сказала она, стирая пальцами невольные слёзы. Витольд ничего не ответил, а только притянул к себе Софию и почти сразу же отпустил. Он поднял шторы: за окном ещё сверкали молнии, но дождь уже прекратился.

— Эх, хотелось бы и мне быть такой же умной, как Софи, — Розамунда с тяжёлым вздохом опустилась на табурет. Не прошло и тридцати секунд, как она снова вскочила на ноги и, подбежав к трюмо, схватила золотую статуэтку. Балерина с крыльями бабочки замерла в отважном прыжке, точно собиралась покорить высоту и попросить у небесных жителей приют на несколько столетий вперёд. Розамунда снова вздохнула, упрекнув себя в излишней беспечности. Наверное, ей давно пора повзрослеть и научиться вести себя, как подобает юной леди из королевской семьи. Но что поделать, если это так сложно и скучно, а ей всё время хочется бегать и резвиться. Роззи повернулась к брату и лучшей подруге, не переставая задумчиво покусывать пухлые алые губы. Такие бывают обычно у капризных детей.

Витольд не выдержал и снова расхохотался не в силах отвести взгляд от нахмуренной сестры.

— Само очарование! — давясь смехом, проговорил он. София улыбнулась ему в ответ, подошла к Розамунде и обняла её за плечи. Подруга вспыхнула, обвинив обоих в жестокости и откровенном равнодушии к её несчастной судьбе. Придерживая полы красивого голубого платья из шифона, она выскочила вон и намеренно ни разу не оглянулась. Оказавшись у себя в комнате, Роззи поджала губы и зашмыгала носом. Брат до сих пор считал её ребёнком, и даже София время от времени глядела на неё с какой-то необъяснимой снисходительностью. Впрочем, Розамунда всё же находила этому одно простое объяснение: Софи была намного серьёзнее и старательнее своей подруги. Дочь короля, разумеется, не завидовала дочери рыбака, к тому же София никогда не вела себя с ней высокомерно, невзирая на успехи в учёбе и похвалу учителей. Но иногда Роззи очень хотелось поменяться с ней местами. Стать такой же сдержанной и внимательной… И тогда бы в неё влюбился храбрый рыцарь Логоса, похожий на Витольда. Он бы не переставал думать о возлюбленной даже во время сражения вдали от родных мест и умер бы с её именем на устах. Принцесса поморщилась и покачала головой: нет, тот рыцарь не умер бы. Он бы точно вернулся, чтобы сделать своей даме предложение руки и сердца. Вот теперь Розамунда улыбнулась и принялась ходить по комнате взад-вперёд, наматывая на палец тёмную прядь.

— Кажется, она на нас немного обиделась, — София развела руками. Как ей лучше всего поступить: утешить подругу и попросить прощения или просто переждать бурю? Через пару часов, а то и раньше, Розамунда сама забудет, что обижалась. Витольд ничего не сказал, а только опустился на колени и крепко сжал холодные пальцы названой сестры. Она быстро высвободила руки, вскочила с места и подошла к окну. После грозы на стёклах ещё остались робкие капельки — следы несчастья, выданного за ненастье. Но дождь выплакал все слёзы. За окном ругался ветер, мудрый и сильный, но всё-таки безутешный, а впереди не было ничего, кроме рассеянной незрячей пустоты. София повела плечами. За спиной скрипичной сонатой раздавался голос — тихий, спокойный и немного простуженный. А может быть, он, как и хитроумный дождь, прятал боль в потоке нечаянных слов?

— Прости, что испугал тебя. И сам не понимаю, что это со мной, — Витольд закрыл ладонью глаза и оскалился, как волк, попавший в капкан. — Не было ни минуты, когда бы я не думал о тебе… Знаю, это всё глупости. Да и какое право я имею говорить об этом? Не обращай внимания, — он закусил губу и провёл пальцами по складкам на лбу. София не смела повернуться к нему лицом, но и уйти тоже не могла. И вовсе не потому, что за её спиной терзался любовными муками сын короля. Она уже давно догадывалась о его чувствах, но видела в нём только брата и друга. Сердце Софии принадлежало другому, и она ничего не могла с этим поделать. Витольд должен был понять… О, он, конечно же, понимал! А иначе и быть не могло. Дорогой друг улавливал все интонации её беспокойного сердца, а порой ещё и гораздо быстрее, чем она сама.

— Витольд, ты, твоя сестра и мой отец — самые родные для меня люди. И нет во всём свете никого, кем бы я дорожила больше… Я бы умерла, если бы от этого зависело ваше благополучие… Пожалуйста, Витольд, ты же знаешь, как нам с Розамундой тяжело обходиться без тебя!

— Я знаю, — рыцарь встал. Табурет, на котором он сидел, повалился на пол и треснул посередине. — И я бы тоже с радостью отдал жизнь, чтобы защитить вас двоих… У меня болит голова, дорогая, мне очень хочется спать.

— Доброй ночи, — дрогнувшим голосом произнесла София. Витольд, как заворожённый, наблюдал за плавными движениями рук возлюбленной. Она рисовала таинственные знаки на запотевших стёклах. Витольду хотелось перехватить её хрупкое запястье, поднести к губам длинные пальцы и самому написать послание на окне… Он поднял сломанный табурет и, не говоря больше ни слова, вышел из тесной учебной комнаты. На стекле появились аккуратные буквы — такому почерку позавидовал бы иной каллиграф.

София прислонилась щекой к оконной раме и прочитала вслух новорождённое слово:

— Даниэль.

Глава 2

Чистый лист

Я всё время щурилась от вспышек фотоаппарата и ёрзала в белом кожаном кресле. Сколько раз прокручивала в голове это событие и с таким нетерпением ждала презентации своего романа! А теперь больше всего на свете мечтала оказаться на другом конце вселенной, подальше от назойливых интервьюеров и любопытных зрителей. Высокий лысеющий мужчина с двойным подбородком растолкал локтями группу застывших подростков и подошёл к моему столу. Дерзко подмигнул и протянул мне ручку.

— Пожалуйста, подпишите.

Честно говоря, это меня немного удивило. Никто из них не читал мою книгу, к тому же я не какой-нибудь известный писатель, раз в год выдающий по бестселлеру. Глупо просить автограф, натягивать на лицо приторную улыбку, притворяясь, что перед тобой — значительное лицо. Я никоим образом не претендую на громкую славу. Я стала писателем по случайному стечению обстоятельств и на самом деле даже не собиралась продавать свою книгу. Однако, если ты однажды связался с издательством, — дела пойдут хуже некуда. Там сделают всё возможное, чтобы превратить благородного автора в коммерческого писаку.

Разумеется, я иронизирую. Без поддержки издателя и редактора я бы вообще никогда ничего не сделала. Моя небрежная рукопись осталась бы лежать в ящичке стола, смиренно дожидаясь своего часа. Конечно, я благодарна за возможность стать настоящим писателем с опубликованной книгой. Правда, немного волнуюсь: а что подумают читатели? Им точно понравится? А вдруг в газетах напечатают критические отзывы, после которых мне захочется сжечь все экземпляры романа? И дело тут вовсе не в задетом эго. Эта книга написана в память о моей матери, для неё и о ней. Теперь, когда я могу подержать её в руках и пошелестеть хрустящими страницами, мне намного спокойнее. Да, я с уверенностью могу сказать, что исполнила своё предназначение, и даже если я больше никогда ничего не напишу, это совсем не страшно. С чувством выполненного долга я снимаю с себя ответственность за истраченные слова. Нам всё равно не дано предугадать, как они отзовутся, и потому лучше отключить бесполезные мысли о возможном, по пока ещё не случившемся. С этого дня я прекращу читать газеты.

Журналистка — миловидная девушка с близко посаженными голубыми глазами и вздёрнутым носом — поставила на стол диктофон и обворожительно улыбнулась. У меня на щеках разгорался пожар, а голова превратилась в планету, вращающуюся вокруг своей оси. Я поднесла ко рту кулачок и откашлялась, пытаясь вернуть голосу прежнюю силу, а тону — обманчивую невозмутимость. Думается, кое-какие актёрские способности я всё-таки унаследовала от матери.

— Скажите, пожалуйста, вам было тяжело писать книгу, которая основана на реальных событиях? У меня есть информация, что вы ни разу не видели свою мать, — журналистка невинно захлопала ресницами, густо накрашенными тушью. Удивительно, как эти нелепые комочки не сыпались на капроновые колени. Она перехватила мой взгляд, слегка покраснела и оправила короткую клетчатую юбку со встречными складками. Мне не хотелось отвечать на этот вопрос. Я пренебрежительно поморщилась из-за казённого «у меня есть информация».

Представляю, что бы устроил мой редактор, найдя подобную фразу в «Королеве стихии». Надо сказать, я совсем отчаялась, пока работала с этой серьёзной и педантичной дамой с неизменным конским хвостом. Она так безжалостно искажала мои мысли, что однажды я попросту разрыдалась и пригрозила уйти в другое издательство. Но, разумеется, сдалась, как делает всякий автор, как бы сильно он ни уважал собственный стиль. Несколько бессонных ночей — и я всё-таки смирилась с неизбежностью жесточайших правок.

— Да, мне было тяжело писать биографию своей мамы.

Наконец я удовлетворила любопытство русоволосой девушки, похожей на подростка, сбежавшего из родительского дома. Она отбросила назад тоненькие косички и что-то записала в потрёпанный блокнот. Наверное, не слишком верила в надёжность технических средств: мало ли что может случиться с аудиозаписью? Вдруг я украду диктофон и уничтожу наше интервью?

— Но это не из-за того, что я так и не познакомилась с мамой. Скорее, мне было тяжело узнавать её привычки, характер, любимые слова. К тому же я общалась с бабушкой и… — я запнулась, потому что не хотела вспоминать этого человека, — своим настоящим отцом, — сделала над собой усилие, облизала сухие губы и зачем-то принялась перебирать каштановые пряди. Не хотелось бы попасть на фотографию в таком нелепом виде. — Такое вот кровное родство с совершенно чужими по духу людьми.

Я заметила, как подёрнулись уголки губ проницательной журналистки. Когда она услышала удачную фразу, то напомнила мне довольного кота, который только что вкусно пообедал. Я поспешила перевести тему, чтобы опередить непрошеный вопрос:

— Мою маму, Викто… Софию Акимовну Василькову, знают как актрису одного мюзикла. По иронии судьбы, это была её самая первая и самая последняя роль. В газетах писали о том, какая она прекрасная актриса, а мне хотелось узнать о ней как о человеке. Ведь это не менее важно, не правда ли?

Милая девушка с лисьим взглядом кивнула, едва ли заметив мою оговорку. Бесполезно задавать вопросы корреспондентам: они вовсе не собираются придумывать ответы ради поддержания вежливого диалога. Люди этой профессии знают цену времени, как никто другой.

— С какой главной проблемой вы столкнулись в процессе написания романа? — отчеканила тщательно подготовленная к интервью журналистка.

Я натянула на ладони рукава чёрной водолазки. С какой проблемой я столкнулась? И почему акулы пера всегда провоцируют на разговоры о недостатках? Что это за необъяснимая тяга к разгромным статьям? Лишь бы сбить собеседника с толку и отыскать у него ахиллесову пяту, чтобы знать, куда целиться. Я слегка отстранилась, делая тщетную попытку защититься от невидимой стрелы.

— Написание книги — это очень ответственная работа. Без трудностей не обойтись. А, если тебе всё слишком легко даётся, ты либо гений, либо графоман.

Решила начать с лирического отступления, чтобы немного позлить нетерпеливую девчонку с пухлыми блестящими губами.

— Моя главная проблема в том, что я зачастую объясняю события выдуманными причинами и наделяю реальных людей несуществующими качествами… Я слишком многое додумываю сама.

Сказала и прикусила язык. Не то чтобы я раньше этого не осознавала, просто никогда не озвучивала. Некоторые слова обретают подлинное значение, только когда их произносишь вслух.

— Вашу книгу следует считать субъективной? — спросила лисица в чёрно-белом пиджаке, напоминавшем шахматную доску. В нашем неравном поединке все её пешки становились ферзями. Когда игра перешла в эндшпиль, я осталась с загнанным в угол королём и всё ещё тщетно пыталась выстраивать сомнительную систему защиты. Но ничего не вышло, это патовая ситуация, поэтому мне пришлось отступить.

— Нет, не следует.

Я собирала невидимые ворсинки с длинной тёмно-синей юбки. Предпочитаю тёплые вещи, потому что даже вне зависимости от погоды постоянно замерзаю. Ненавижу безумный танец мурашек на паркете своего тела.

— Не следует, — повторила с нажимом на очередном казённом слове. — Возможно, я додумываю, потому что боюсь узнать правду. Но это уже мои личные проблемы.

Я понимала, что прямо сейчас наговорю лишнего, и всё равно продолжила. Что это за разновидность мазохизма? Нужно попросить лисицу, чтобы она это не публиковала. Пусть вырежет из интервью. Разве автор не имеет права на добровольное молчание? Впрочем, если честно, это не так уж и принципиально. Пусть пишет, что хочет. Я всё равно вряд ли буду читать.

— Мне всегда хотелось оправдать свою маму. Она была такой талантливой и успешной… Но при этом совершенно не приспособленной к жизни, — спряталась за улыбкой, как черепашка прячется в панцирь, почуяв приближение врага. — Когда я в день своего совершеннолетия получила от неё первое письмо, то поняла, как сильно она меня любила. А иначе разве бы мама написала мне перед смертью эти девять писем? Да, я сожалею, что была тогда слишком маленькой и мы с ней не познакомились. Но сейчас я перестала на неё обижаться… Эта книга стала для меня чем-то вроде личной терапии. Я поняла свою мать… Я её простила.

Глаза журналистки хищно заблестели: она ни за что не вырежет эти слова из интервью. А, может быть, даже сделает их заголовком. Что-то вроде: «София Светлышева, дочь королевы „Стихии“: „Я простила свою мать“». Вне всякого сомнения, эта миловидная девчушка-кицунэ обязательно превратит моё интервью в сенсацию, в этом можно даже не сомневаться. Скорее всего, завтра я проснусь всемирно известной. Увы, вовсе не потому, что написала бестселлер. Я даже не уверена, что кто-то сможет по-настоящему прочитать мой биографический роман. Именно так: по-настоящему, а не пролистать с сытой ухмылкой замасленными пальцами во время обеденного перерыва.

Моя хитрая собеседница с шумом захлопнула блокнот и положила всё ещё не выключенный диктофон в карман. Неужели боялась упустить какую-нибудь удачную реплику, которую можно вырвать из контекста и использовать как приманку для непритязательных читателей? Напечатать крупным шрифтом посередине страницы… Так-так-так, я начинаю фантазировать. Решила, что вежливо попрощаюсь и отныне буду молчать как рыба.

К счастью, меня избавили от необходимости поддерживать рассыпающийся диалог, и он распался, как карточный домик. На авансцене появился мой самый любимый человек на планете. Тот, кого я называю отцом. Именно с ним я провела двадцать семь лет своей жизни. Ума не приложу, что бы со мной случилось, если бы он не оказался рядом с моей мамой в ту самую минуту, когда… Впрочем, не буду рассказывать всё сразу. Достаточно того, что он сейчас здесь: обворожительно красивый Александр Светлышев, режиссёр того самого мюзикла «Стихия», в котором моя мама сыграла главную роль.

Папа поправил повязанный на шее полосатый шарфик, неловко кашлянул, заметив застывшую за моей спиной журналистку, и протянул мне букет душистых васильков. Это стало нашей семейной традицией: на каждый день рождения он приносит мне письмо и дарит голубые цветы. Из-за фамилии мою маму прозвали Васильком. Сначала она немного злилась, но в конце концов призналась, что на самом деле ей очень нравится это прозвище, каким бы предсказуемым оно ни было. Мама любила вспоминать трогательную легенду о несчастной русалке и прекрасном юноше. Влюблённая девушка превратила избранника в голубой цветок у реки, чтобы навеки привязать к себе. Говорят, они оба мечтали быть вместе, но никак не могли договориться, где будут жить — на родине мечтателя Василия или в доме печальной русалки. Но даже после этого необыкновенного превращения она не смогла быть счастливой. Василёк цвета речной воды продолжал крепко держаться корнями за матушку-землю. С тех самых пор васильки считаются символами надежды на любовь. Так и мой отец всю свою безрадостную жизнь преданно ждал королеву, умеющую управлять стихиями, но она… Впрочем, об этом я уже рассказала в своей книге. Не стану повторяться, ведь для писателя это дурной знак.

Папа взял меня под руку и заговорщицки подмигнул. Его глаза были в точности такого же цвета, как подаренные мне васильки.

— Могу я пригласить такую прелестную и, как я уже догадываюсь, очень занятую писательницу на свидание?

Я тщетно пыталась сохранить серьёзный вид и тон, а сама едва удерживалась от смеха.

— О, думаю, я смогу уделить вам немного свободного времени, — бросила небрежный взгляд на часы.

Он ласково улыбнулся, поцеловал меня в макушку и прошептал:

— С днём рождения, дорогая.

Прошло девять лет с тех пор, как я получила от мамы первое письмо. Помню, какой неожиданностью оно для меня стало. Мне не хотелось тогда думать о странной женщине, которая оставила меня на воспитание лучшему другу. Я никогда не задавала папе неудобные вопросы. Не скажу, что письмо многое изменило. Но именно это предопределило моё будущее. Я поняла, что должна стать писателем. Именно так: должна. А если быть точным, должна написать книгу о своей маме, по которой всё-таки очень скучала все эти томительные годы неведения и вынужденного забвения.

В процессе работы над биографическим романом мне пришлось познакомиться с людьми, о которых я узнавала из писем. Почти все они ещё живы, но далеко не все в здравом уме. За много лет неустанного труда (а я была буквально помешана на своей книге и не могла думать ни о чём другом) у меня набралось немало материала, и образ моей матери стал довольно зримым. Я и сама будто бы превратилась в её верную союзницу, близкую подругу, родственную душу, а возможно, даже стала её двойником.

В своей голове я придумывала бесчисленное множество ответов на её честные, искренние письма, сочиняла диалоги, которые никогда не могли произойти. Но всё же мне хотелось верить, что она меня слышит. Я и сейчас продолжаю верить, что мама знает каждое слово моей книги, ведь именно она и помогла мне её написать.

— Как твои дела? Представляю, как утомительна популярность! — папа пододвинул ко мне тарелку с моим любимым клубничным чизкейком. Он до сих пор считал меня маленькой девочкой, больше всего на свете обожающей сладости. Моя мама тоже любила этот десерт. Наверное, поэтому он был нам так дорог.

Я потянулась к чизкейку и только сейчас заметила, что всё это время держала вместо ложки авторучку. Моя давняя привычка: обязательно нужно сжимать её в руках, иначе не получится ни на чём сконцентрироваться. Когда начала писать роман, всюду носила с собой блокнот и ручку. Мало ли мне придёт в голову какая-нибудь потрясающая идея или кто-нибудь из моих героев совершенно неожиданно захочет высказаться, а я не запомню его дерзкую реплику?

— Ты ведь знаешь, мне это не нужно, — отложила ручку в сторону и взяла ложку. — Возможно, я никогда больше ничего не напишу, — пожала плечами и отправила кусочек нежного чизкейка в рот.

— Я бы не был так уверен, — загадочно улыбнулся папа и поправил свой небрежный пучок. Он почти постоянно ходил с этой причёской: не любил стричь волосы и в то же время терпеть не мог, когда они мешались.

Сегодня вместе с букетом васильков папа принёс мне последнее письмо. Я немного волновалась, ведь книга уже написана и даже издана… Что, если это всё изменит, перечеркнёт, опрокинет мои и без того хрупкие ожидания?

Я хотела, чтобы она призналась мне в любви. Я не хотела ничего другого, иначе… Настороженно посмотрела в сторону запечатанного конверта и скрестила пальцы. Папа кивнул и легонько сжал мою напряжённую руку.

— Всё будет хорошо, дорогая. Я же обещал тебе, что это никак не повлияет на твою книгу. Просто распечатай письмо.

Я открыла конверт и невольно зажмурилась. Даже и не знаю, чего именно я боялась и почему мои пальцы продолжали дрожать, как у пианиста-паралитика, обворованного судьбой. И вот он привычно тянется к чёрно-белым клавишам, чтобы стереть с них толстый слой пыли, но желанного соприкосновения не происходит. Тяжёлые локти уничтожают созвучия, и на комнатный мир хищным зверем наваливается оглушительная тишина. Музыкант беззвучно рыдает над распахнутым роялем, и слёзы падают на колени несыгранной мелодии…

Я достала письмо, открыла глаза и… Безупречно пустой лист, слегка пожелтевший от прерывистого дыхания времени. Здесь нет ничего, что должно быть в любом письме. Ни приветствия, ни подписи… Может быть, папа что-нибудь перепутал? Перевела на него вопросительный взгляд и, разумеется, потребовала объяснений, потому что сама я не умела разгадывать подобные загадки.

— Ты же знаешь, чего хотела твоя мама больше всего, — осторожно напомнил папа, коснувшись кончиков тёмных усов. Я обняла себя за плечи, потому что сильно озябла. Сидела, повернувшись спиной к входной двери, и вздрагивала всякий раз, когда она открывалась.

— Значит, всё-таки придётся написать ещё одну книгу? — уголки моих губ растянулись в улыбке, но на самом деле мне хотелось плакать.

— Точнее, дописать, — он протянул мне толстую тетрадь в синей обложке. — Твоя мама написала всё, кроме развязки… Переделать финал «Стихии» она так и не успела. Но тогда, в тот самый день, когда Василёк позвала меня к себе, чтобы передать девятое письмо, произошло кое-что важное. Она уже совсем ничего не видела, да и говорила с трудом, но всё ещё продолжала думать о развязке…

— О развязке, — медленно повторила я. — Ясно. Конечно, о чём же ещё могла думать моя мать?

Закусила губу, чтобы заглушить невыносимую боль, грызущую что-то похожее на сердце.

— Она тюбила любя, — резко перебил меня папа и густо покраснел. Спунеризмы — нечаянные оговорки — тревожный симптом его усталости. Когда мой отец начинал переставлять слова, я прекращала злиться, потому что знала, как сильно он нуждается в отдыхе. Должно быть, все эти годы ему приходилось гораздо тяжелее, чем мне. А я только сейчас заметила, как покраснели и опухли его верхние веки. Настоящая эгоистка!

— Я знаю. Прости, что так отреагировала…

— Она взяла мою руку и начала чертить буквы на коленках, — снова перебил папа, делая вид, будто не замечает мой встревоженный взгляд. — «Дочь сможет. Люблю». Я смог прочитать это, дорогая… Мама верила в тебя. Она хотела, чтобы ты знала… Она… — он начал задыхаться, захлёбываться словами, и я приложила указательный палец к губам. Я знаю. Я слышу тебя. Я всё понимаю. Только остановись, пожалуйста, ты мне так нужен!

— Мама хотела переделать финал мюзикла. Она всё время писала об этом в письмах. Ей хотелось спасти Витольда и… — я сглотнула. Язык прилип к нёбу, из-за чего говорить становилось всё труднее. — Саму себя. Ещё она хотела спасти себя. Но не смогла и поэтому попросила помощи у меня, — я разгладила на столе чистый лист, вглядываясь в бумагу с таким вниманием, точно на ней вот-вот должно было что-то появиться.

Мы с папой улыбнулись друг другу, наполнили бокалы красным вином и чокнулись в честь моего очередного дня рождения с васильками в вазе и письмом в жёлтом конверте.

Уже дома я взяла в руки написанный по мотивам мюзикла роман «Стихия». В ближайшем будущем мне предстояло его закончить. Придумать такой финал, чтобы моя мама наконец-то обрела спокойствие, а иначе у меня нет никаких прав называться её дочерью.

Глава 3

Письмо №1

Здравствуй, моя потрясающая! Сегодня тебе исполнилось восемнадцать, а значит, у тебя впереди ещё целая жизнь со всеми причудами и волнениями. Ты и представить себе не можешь, как бы мне хотелось отметить этот праздник с тобой. Знаю, что ты немного на меня обижаешься, но всё-таки продолжаю верить в родство наших душ. Моя дочь, конечно, поймёт меня, разве может быть иначе? Только эта тёплая мысль помогает мне выносить ежедневную муку неведения и тоски. Хочется верить, что тебе никогда не придётся испытать ничего подобного… Знаешь, я уже не чувствую себя живой, хотя у меня вроде бы есть две ноги, две руки и относительно здоровое сердце. Экое богатство! У многих, поверь мне, нет даже этого. А я, та ещё чертовка, ничего не ценю из тех даров, которыми меня осыпала щедрая матушка-природа. Честно говоря, именно поэтому я и не решилась с тобой познакомиться. Ни одна мать не желает выглядеть слабой в глазах собственного ребёнка. Я не хотела, чтобы ты запомнила меня такой, какая я сейчас. Ты можешь мне не верить, сказать, что это всего лишь жалкое оправдание, скомкать моё непрошеное письмо и бросить в ближайшую урну. Это твоё право, дорогая дочка, но знай, я и вправду не хотела, чтобы ты меня стыдилась. И лучше мне остаться незнакомой и таинственной королевой мюзиклов, чем совершенно никудышной и бесполезной матерью.

Если ты порвала письмо, значит, я буду писать в пустоту. Ничего страшного, пусть это станет чем-то вроде личной терапии или просто попыткой хоть как-то скоротать время перед смертью, а его осталось не так уж и много.

Милая София! Сегодня тебе восемнадцать, и я надеюсь, что тебе пока ещё неведомо это чудовищное чувство вины, которое способно превратить твою жизнь в бесконечное ожидание публичной казни. К сожалению, мне слишком рано пришлось узнать, что такое муки совести. Сейчас я много размышляю о том самом загробном мире, в который мы все якобы попадём. Но можно ли выкарабкаться из ада, чтобы получить билет в рай? Мне кажется, я перестала верить в возможное спасение… По крайней мере, едва ли оно уготовано для моей грешной души. Я не хочу, чтобы ты выросла похожей на меня. С таким прекрасным отцом, как Александр, ты станешь лучше, намного лучше… О, тебе впору превратиться в настоящую принцессу рядом с таким, как он!..

Прости меня, я так часто и много отвлекаюсь… Мысли путаются, и я не могу сосредоточиться на чём-то одном. А между тем мне так хочется рассказать… Мне столько всего нужно тебе рассказать!

Я родилась в Коломне, небольшом городе Подмосковья, и жила на улице с причудливым названием Девичье поле. Это место прославил великий князь Дмитрий Донской, когда устроил здесь смотр войск перед Куликовской битвой. Однако меня интересовало совсем другое. Говорят, что во времена монголо-татарского ига на этом поле заживо сжигали невинных девушек. Монголо-татары мстили за убийство сына своего хана, но мне до сих пор непонятно, почему они выбрали такой жуткий способ. Впрочем, судьба часто наказывает беззащитных, не ведая, что такое справедливость. Ходили также слухи, будто бы местным жителям приходилось уплачивать дань юными девами. Заплаканные матери приводили родных дочерей к камню-разлучнику и прощались с ними навеки. Не знаю, есть ли доля правды во всех этих историях, но мне нравилось их слушать и грезить о возмездии. Но что могла сделать я, дитя 80-х, чтобы защитить этих несчастных девушек, от которых меня отделяла целая вечность? Порой мне представлялось, что задолго до моего рождения меня публично высмеяли и казнили. Вот почему моя неугомонная душа вернулась сюда в надежде обрести покой. А разноцветные глаза, которые я получила в дар от небес, служили безутешным напоминанием об ужасном прошлом.

Знаешь, у меня была сестра-близнец, которую звали Софией. Да-да, она была настоящей Софией, а я так… жалкая подделка. Нахально прикрываюсь её честным именем, как будто имею право посягать на священную мудрость! Родители назвали меня Викторией — победой… Наверное, поэтому я и выжила. Ты, конечно, недоумеваешь, что это значит. Я об этом вообще никому не рассказывала, кроме Александра. Но так ли важно имя, как думают иные святоши, скрывающие за мнимым благочестием тлеющую душу?

Мы с сестрой любили гулять в окрестностях нашего микрорайона Колычёва по размытым дорогам с прилипшими кленовыми листьями. Большеглазые автомобили, тревожно гудя, носились друг за другом и пытались обмануть скорость. Иногда мы прятались во дворе, наблюдали, как местные мальчишки играют в баскетбол, качались на скрипучей качели и угощали друг друга какой-нибудь остроумной выдумкой. А порой просто молчали. Временами сестра останавливалась возле нашего дома и звала меня к себе. Как заговорщики, мы либо шептались, либо просто обменивались красноречивыми жестами. Нам нравилось искать освещённые окна и гадать, чем занимаются жители в своих тесных квартирках.

В последнее время мне часто снится моя милая сестра. Видимо, ждёт не дождётся, когда мы с ней снова встретимся. Но больше всего на свете я боюсь, что это невозможно. Меня мучает один и тот же сон. Один и тот же сценарий. Один и тот же закономерный конец. И каждый раз я делаю всё возможное, чтобы переписать историю набело, но не успеваю даже начать. Развязка обрушивается на меня как смерч и выбрасывает из незавершённого сновидения в реальность. Прости, что пишу об этом в твой день рождения… Чудес не бывает, милая. Ты и сама это в скором времени поймёшь.

Душа моя — на земле мгновение…

Именно эти слова она сказала перед тем, как отправиться в долгое путешествие. Почему я не отправилась вслед за ней?

А иногда я и вовсе не верю, что сестра когда-нибудь существовала. Даже мои родители очень хотели стереть её из памяти… Или всё-таки стереть меня? Они отобрали моё настоящее имя, чтобы воскресить погибшую дочь. Меня называли Тори… Однажды и никогда.

Как можно жить с таким тяжёлым грузом на сердце? Только представь себе: всё самое плохое, что с тобой происходит, приходится принимать как данность. Ты даже не имеешь права роптать на происки судьбы, потому что заслужила это наказание. Впрочем, человеку не следует забывать, что он всегда заслуживает худшей участи. Приходится принимать боль как величайшую милость и шептать слова благодарности за очередное испытание, ниспосланное свыше. Никто не может быть уверен, что когда-нибудь искупит эту вину до конца. В таком случае есть ли смысл нажимать на приставленный к виску курок? Едва ли вместе с жизнью закончатся и человеческие муки, никто не знает, что будет после… а вдруг нас не простят и мы не получим желанное забвение и покой?

О нет, моя дорогая, не представляй! Ты никогда не сделаешь ничего дурного. А я недостойная мать, и потому оставляю после себя только письма. Мне было бы стыдно смотреть в твои глаза.

Тогда, несколько тысячелетий назад, я проснулась в больничной палате с облезлыми стенами. От тщательно вымытого пола пахло хлоркой, и я едва подавила рвотный рефлекс. В ноздри ворвался резкий запах нашатыря, и чьи-то огромные руки в синих перчатках коснулись моего вспотевшего лба. Я застонала от внезапной боли где-то под рёбрами и открыла глаза. Сразу сощурилась от резкой вспышки света…

Во сне было намного лучше, чем здесь, в этой тесной невзрачной комнате. И, хотя зажимаешь нос, ты всё равно ощущаешь тошнотворную вонь безнадёжности. Я повернула отяжелевшую голову и поймала на себе встревоженный взгляд отца. За пару недель он постарел на несколько безутешных лет. Даже в густых чёрных волосах, которые я так любила взлохмачивать, поблёскивали первые седые пряди. Не помню, что я их когда-нибудь раньше видела. А может быть, это была вовсе не я, может быть, я никогда не смела прикасаться к его волосам, а наблюдала, всегда только наблюдала… Боже мой! Мысли путаются прямо как тогда, в тот странный день, когда я стала двойником. Помню, как отвернулась мама, закрыв руками лицо. Наше счастье отцвело, как ветка сирени на подоконнике у распахнутого окна… Осыпалось, сморщилось, увяло… «То участь всех: всё жившее умрёт и сквозь природу в вечность перейдёт».

Никто из них не сказал мне правду. А я не призналась, что всё вспомнила. Мы упрямо хранили молчание, но всё понимали без слов. С этой минуты и до сегодняшнего дня я продолжала ощущать присутствие сестры-близнеца. Она наблюдала за каждым моим жестом, вслушивалась в каждое слово, жадно ловила интонации и тяжело вздыхала над изголовьем, пока я спала. Наверное, ей тоже хотелось жить. Хотелось занять моё место. Забрать то, что по праву принадлежало ей. Да, она, безусловно, меня любила, но всё равно не могла смириться и добровольно отдать своё имя.

Однажды ночью я мучилась от жажды. В комнате было жарко и душно, и не спасал даже ветер, игравший занавеской у окна. Я встала с кровати и побрела на кухню босая и в одной ночной рубашке. Потирая заспанные глаза, я вдруг замерла у двери. Мама сидела за столом, сгорбившись, как старая колдунья, отравленная одиночеством, из той сказки, которую когда-то сама рассказывала мне перед сном. Она разглядывала фотографию в деревянной рамке, водила пальцами по стеклу и еле слышно всхлипывала. Из своего уголка я не могла видеть человека на фото. Конечно, лучше было не обнаруживать своего присутствия. В последнее время мама и так постоянно на меня злилась, словно её раздражало само моё существование. И мне так хотелось превратиться в бледную тень, чтобы она перестала ругаться, стать призраком-соглядатаем, вычеркнуть своё имя из списка действующих лиц комедии дель арте. Моё сердце так громко стучало, что мама не могла не услышать. Она тревожно зашевелилась, несколько раз оглянулась, а потом спрятала фотографию в бумажный пакет и подошла к кухонному шкафчику, который закрывала на ключ.

Я сильнее прижалась к стене и боялась только, что мама закроет дверь и увидит моё покрытое красными пятнами лицо. Но ничего не случилось, она была слишком погружена в собственные мысли, чтобы заметить меня. Мама положила ключи в баночку для специй и выплыла из кухни, на ходу вытирая мокрые щёки. В ту самую минуту и началась мучительно долгая история моей войны с самой собой. Когда я дрожащими пальцами вытащила фотографию из пакета, то уже обо всём догадалась, но упрямо продолжала откладывать тяжёлое признание. На меня поглядывала заключённая в деревянную рамку весёлая девочка с широкой улыбкой. Она была в просторном голубом платье, ажурных белых колготках и нежно-розовых сандалиях. Красивая незнакомка с вьющимися каштановыми волосами сидела в инвалидной коляске, но это нисколько не омрачало её счастья. Лицо девочки светилось, как лик на иконе в церкви. Она вот-вот сойдёт с фотографии и бросится навстречу очарованному наблюдателю. Я хлопнула себя по лбу, не удержавшись от нервного смеха. И как только я могла не узнать в этой жизнерадостной девчонке саму себя? Это же моё любимое голубое платье, и это я до пяти лет не могла ходить. Всё детство тяжело болела и несколько раз оказывалась на грани жизни и смерти. Но всё-таки выжила, потому что продолжала улыбаться, превозмогая боль. Вот только… Что это? Почему у меня были одинаковые глаза? Я ведь родилась с гетерохромией… Может быть, это такое освещение? Тонкая работа талантливого фотографа? Как же мне хотелось отыскать таинственные знаки своего родства с девочкой на фото! Но в эту минуту за моей спиной раздались гулкие шаги, и я страшно перепугалась. Фотография выпала из ослабевших рук, и стекло разбилось. Мелкие осколки разлетелись по полу, я попятилась и наступила на один из них. На пороге в белой ночной рубашке стояла моя нахмуренная мать. Она смерила меня презрительным взглядом, точно я была гадким насекомым, а не её родной дочерью, и указала на дверь.

— Вон отсюда.

Мы никогда потом не заговаривали о том странном случае, и я не решалась задавать вопросы о девочке с фотографии. Меня мучили сны, где мы всегда были вместе. Как-то раз я долго не могла уснуть и переворачивалась с боку на бок. Но вдруг чья-то тёплая ладонь коснулась моих щёк. Мне показалось, что кто-то привязывает моё тело к кровати. Я хотела закричать, позвать на помощь, но тишина проглатывала звуки прежде, чем они выскальзывали наружу. Чей-то знакомый голос зашелестел над ухом:

«Не бойся. Я всегда слежу за тобой».

«Значит, это ты», — подумала я, точно зная, что собеседница умеет читать мысли.

«Это я, и мне грустно», — она убрала с моего лба прилипшие пряди.

«Где я могу с тобой встретиться?»

С каждой секундой становилось тяжелее дышать. Я знала, что надолго меня не хватит. Разговор скоро прервётся. Но мне нужно было получить долгожданный ответ. Сестра всё поняла и не стала томить меня. Она никогда не была жестокой.

«В Городе воспоминаний, Тори».

Тори. Забавное сокращение от имени Виктория. Придумала моя сестра, которая и была Софией — девочкой со слабым здоровьем. Она не умела ходить до пяти лет.

Я спряталась под одеялом в надежде, что никто не услышит мои рыдания. Нет-нет, пусть всё остаётся, как было. Я не хочу ничего помнить. Ведь если бы судьба хотела подвергнуть меня пыткам, разве бы она позволила мне потерять память?

Дорогая дочка, прости, что я не смогла остаться для тебя просто талантливой королевой мюзиклов. Иногда мы совершаем ошибки, которые невозможно исправить. Остаётся только продать свою совесть или вечно гореть в аду. Думаю, мой выбор очевиден.

Заканчиваю первое письмо, которое я написала только для тебя. Прости, что оно получилось таким печальным. Уверена, что в твоей жизни будет больше света, чем тьмы. Твоя мать достаточно настрадалась, чтобы ты, моя единственная дочь, получила в дар счастливую жизнь.

Пока, дорогая. С днём рождения! Сияй.

Глава 4

Ангел и демон

— Давай ты будешь филином с душой демона, а я — твоим ангелом-исцелителем? И во имя жертвенной любви я умру, чтобы спасти твоё злое сердце… То есть дарую тебе воскресение… Правильно я говорю? — кудрявая девочка с сине-зелёными глазами, похожими на штормящее море, невинно поглядывает на задумчивую сестру. И почему-то неугомонной выдумщице кажется, что она размышляет о совершенно обыкновенных вещах. Но Тори не может заставить себя улыбнуться. От фантазий любимой сестрёнки перехватывает дыхание. Девочка боится, безумно боится играть с танцующей Софи в ангела и демона. Сестра с такой лёгкостью кружится в ритме Вселенной, точно вот-вот превратится в птичку и взлетит.

Тори гладит по голове девочку-тростинку с бледным лицом и слегка сжимает её тёплые ладони. Софи — хранительница идей, которые нашёптывает ей ветер. Придумала, что родители подобрали её в лесу, а сама она появилась из слезы плакучей ивы.

— Ты и вправду ангел, — говорит вслух Тори, проводя пальцами по щекам сестрёнки. Она будто бы фарфоровая куколка: такая же идеальная и неземная.

Софи загадочно улыбается и закрывает глаза. Конечно же, ангел. Послана Богом, чтобы дарить людям добро. И однажды её дыхание расколет равнодушие на куски.

— Давай я спасу твою чёрную душу? — Софи перехватывает руку сестры и сдавливает холодные пальцы. Тори невольно вскрикивает.

— Софи, дорогая, придумай что-нибудь подобрее. Мне становится страшно, когда я воображаю, что у меня и впрямь чёрная душа.

— У всех людей… — бормочет себе под нос и рисует в блокноте круги. Ни одна из фигур не получается идеальной.

— Что ты такое говоришь? — Тори прячет озябшие руки в карманах старой куртки. — Разве у наших мамы и папы чёрные души? Разве они злые? — из груди вырывается беспомощный хрип. — А я? Я ведь ещё совсем ребёнок! А дети — самые непорочные существа на земле.

— Не злые, — из рук Софи выпадает карандаш. Она не наклоняется, чтобы его поднять. — Это я слишком… Но как бы это сказать… люди — слабые. Ведь Еву искусил змей… Помнишь, мама показывала картинки? У всех-всех — и у тебя, и у мамы, и у папы — слабые души. Они беззащитны перед искушением.

Ну вот опять этот серьёзный тон и слишком взрослые слова! И где она только научилась так искусно говорить? В свои-то шесть лет! Тори качает головой. Она вообще не хочет ни о чём думать. Девочка мечтает только беспечно носиться по влажной траве. А потом упасть, зарыться в неё носом и, наконец, лечь на спину. Увидеть, как зарождаются звёзды. И всё-таки не может удержаться от предсказуемого вопроса, потому что не знает — высокомерие это или предчувствие.

— А у тебя? Ты сказала, что мы слабые… Но что насчёт тебя?

Софи улыбается, но от этой улыбки почему-то становится жутко и холодно. По коже пробегают разбуженные мурашки. Девочка выпрямляется, откидывает назад длинную каштановую косу и устремляет взгляд в небо. Раскидывает руки в стороны, точно проверяя, не появятся ли за ними крылья. Снова поворачивает лицо к сестре, глядит на неё так, будто видит впервые, и тихо-тихо, едва слышно произносит:

— А моя — на земле мгновение.

Тори хочет что-то ответить, но вместо этого закрывает сестрёнку собой при виде Коли Перунова — соседского мальчугана с рогаткой. Он всегда ходит медленно и плавно, как надменная утка. Вальсирует по тихой глади и тянет длинный клюв к небу. Другие утки летают, а эта?.. Всего-навсего озлобленная завистница.

У Перунова похожий на клюв нос и немного косящие глаза. Правда, светлые, почти совсем белые ресницы скрывают изъян. Смотришь на них — и кажется, что рядом с этим парнишкой вечно идёт снег. Густые брови имеют привычку хмуриться. То и дело недоверчиво приподнимаются или настороженно опускаются, а иногда в гневе сходятся вместе.

Одет он всегда просто: типичный дворовый мальчишка. Запачканная шоколадом тельняшка, закатанные до колен синие штаны с вывернутыми наизнанку дырявыми карманами, а за поясом спрятана рогатка — с такой не шутить, а воевать.

— Пойдём скорее, — шепчет Тори, — сюда идёт нехороший мальчик.

Она его терпеть не может, потому что всегда невольно робеет под прицелом хищного взгляда. Тори закрывает лицо, когда он дёргает её за волосы, но не двигается с места. Она знает, что Перунов издевается над ней не ради забавы, как это делают другие мальчишки-хулиганы. Он напоминает дикого зверя, который ходит на цыпочках, выслеживая добычу, и в конце концов забирает малыша у несчастной матери.

— Привет, близняшки! — зловещее приветствие разбивает тишину вдребезги. Перунов пребольно бьёт оробевшую Тори по плечу. Она вскрикивает, но продолжает защищать любимую Софи и не даёт наглецу к ней приблизиться. Он всё замечает и хмурится, хватает девочку за подбородок и поворачивает к себе её испуганное лицо:

— Чего молчишь? Язык, что ли, проглотила?

Тори отрицательно качает головой. Она упрямо молчит, как будто хрупкая тишина способна спасти печального ангела за спиной. И сейчас девочка тщетно пытается закрыть светлого двойника своим чёрным крылом. «Только не плакать. Ни в коем случае не плакать!» — уговаривает себя, нервно закусывая губу.

— Дурёха ты и плакса! — опрокидывает все её благие намерения Перунов, показывает язык и отворачивается. Но радоваться слишком рано. Мальчишка хватает запястье безмолвной жертвы и приближается к её лицу. Она слышит его опасное дыхание и чувствует запах ментола от жевательной резинки.

— Играть пойдём, а то мне одному скучно, — непривычным, жалобным тоном говорит Перунов. Тори сдаётся, открывает рот и, едва шевеля сухими губами, спрашивает:

— Куда? — голос предательски хрипит.

— На крышу, — Перунов смахивает с лица жидкую прядь крысиного цвета. Два жёлтых зуба с щербинкой между ними угрожающе выступают наружу.

— Или Василёк боится высоты?

Тори передёргивает плечами: только близким людям разрешалось так её называть. Она даже сжимает кулачки от досады. И как этот нахал посмел использовать такое оружие?

— Вот ещё! Нисколько не боимся! — Софи выступает вперёд. Тори подносит указательный палец к губам и делает сестре знаки, чтобы та остановилась. Иначе можно попасться в ловушку палача, который готовится обезглавить жертву.

— А ты нравишься мне куда больше твоей трусихи-сестры, — Перунов сдавливает плечи Софи с такой силой, что та вскрикивает и возмущённо высвобождается из дьявольских объятий.

— Мы никуда с тобой не пойдём! — выпрямляясь и высоко задирая голову, заявляет Софи. Она воображает себя благородным защитником слабых и угнетённых. Теперь уже эта смелая девочка с нахмуренным лбом закрывает собой сестру, и белые крылья ударяют противника по лицу. Ещё немного — и она взлетит. Но Перунов не сдаётся, бесцеремонно отодвигает ангела, поднимает что-то с земли и закидывает под футболку Тори. Это дождевой червяк, а девочка больше всего на свете боится насекомых. Былая храбрость рассеивается в воздухе, и бедняжка пронзительно кричит.

— Теперь ты точно пойдёшь со мной, — клацает зубами хулиган, довольный своей жестокой проделкой.

А дальше всё происходит будто в туманной дымке за тяжёлым железным занавесом. Хочется верить, что это не более чем кадры чёрно-белого кинофильма, который можно выключить в любой момент. Почувствовать приближение развязки и не допустить её наступления.

Тори держит сестру-близнеца за руку и поднимается по чёрным, вымазанным грязью ступенькам. Неужели есть люди, которых действительно манит высота? Нет, позвольте спуститься, она пока ещё не хочет в небо. Пожалуйста, дайте походить по земле, прежде чем… Софи! Почему ты продолжаешь с улыбкой смотреть наверх? Тори идёт по крыше многоэтажного дома. Коленки дрожат. Девочка глядит вниз, зная, что так страшнее, но по-другому не может. Там, в земном аду, шныряют друг у друга под ногами раздражённые точки и запятые, сбежавшие из скучной истории. Однажды пожелали освободиться от суровых законов бездарного повествования, но попали в новые тюрьмы. Суетятся и мечутся, и всё-таки отказываются замечать толстые решётки. Они не видят, что выход отсюда — прямо за спиной печального Орфея.

Тори переводит взгляд на сестру: Софи раскидывает руки, подражая Божьей птице. А она сама, девочка, названная в честь богини победы, не есть ли абсолютный нуль? Нуль, возомнивший себя единицей только потому, что сумел покорить одну из бесчисленных вершин… Но Вавилонская башня была разрушена, после того как люди попытались забраться на непозволительную высоту. Они лишь хотели получить подтверждение собственному богоподобию, но их ожидания не оправдались. Пока человечество не искупило вину прародителей, людям не место рядом с Богом. Остаётся только тосковать по утраченному идеалу и вечно мечтать о возвращении в Эдем, но эти грёзы едва ли когда-нибудь станут реальностью.

Ветер с нежностью треплет длинные волосы храброй девочки, рождённой для полёта. Этот проказник давным-давно её знает и любит. Софи отзывается смехом, похожим на колокольный звон. Темнота безжалостно стирает силуэты подложного мира. Тори, подражая смелому двойнику, закрывает глаза и вслушивается в интонации ослепшей Вселенной. Неуверенные, всё ещё трясущиеся ноги делают пару тревожных шагов вперёд. Тори знает, что до края — целая бесконечность, а внизу — возделанный людьми сад, и она с ним сейчас не соприкоснётся. Но виски всё равно превращаются в барабан, по которому колотит уставший музыкант. Голова кружится так, точно сама вечность устроила безумные пляски и теперь не может угомониться. Отчётливый голос вырезает сумбурные мысли по контуру: «Открой глаза, быстрее!» Тори вздыхает с облегчением, когда видит, что до конца — сотни шагов. Горячая, обжигающая кровь приливает к голове. Неприятно липкие пальцы прикасаются ко лбу. Оглядывается вокруг — так медленно и нехотя, словно только что проснулась. Вдруг она вздрагивает в новом приступе испуга. Софи сидит на самом краю и, свесив ноги, напевает какую-то песню.

— Сейчас же подойди ко мне! — кричит Тори. Страшное предчувствие обжигает её. Но вместе с тем она не может не восхищаться: «Такая прекрасная… Как будто не человек, не земное создание!» Хочет броситься к ней и выхватить из лап судьбы. Но Перунов встаёт между ангелом и демоном и дёргает Тори за хвост. Каштановые волосы рассыпаются по плечам.

— Боишься, значит? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая. Вы ни капельки не похожи, — он обжигает её уши колючим дыханием и вливает в них яд горькой правды. — И эти разноцветные глаза… Вот же уродина! У твоей сестры таких нет.

— Я тебя ненавижу.

Она радуется, что наконец-то произнесла это вслух. Маленькая победа над собственной трусостью. Перунов делает вид, что ничего не слышит. Он достаёт рогатку и прицеливается.

— Эй, сёстры Васильковы, сейчас зрелище устроим! Будем стрелять по очереди. Кто попадёт в птицу — тот победил. Вы поглядите, какая жирная чайка…

Тори нервно сглатывает, пытается перехватить руку тирана, но слишком поздно — он уже выстрелил. Раненная в хрустальное сердечко, чайка беспомощно возится в воздухе в надежде поскорее отыскать опору. Несчастное кроткое Божье создание делает несколько поворотов, чтобы удержаться, но не может — прострелено крыло. В последний раз поднимает глаза к ускользающему небу… Наверное, молится перед смертью. Просит только умереть поскорее, но боль не отступает. Чайка устаёт от бесплодной борьбы, бросает прощальные слова улетающим товарищам и падает на асфальт.

Софи вскрикивает. Только что погибла её крылатая сестра.

— Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица!

Софи подаётся вперёд, не переставая что-то шептать. Затем вдруг наклоняется, сжимает кулачки… Что это она задумала?

Тори тоже кричит, но вовсе не из-за птицы.

Душа моя — на земле мгновение…

Софи! Милая! Остановись!

Что-то острое попадает под ноги. Тори не удерживает равновесия и разбивает коленки. Коленки… Какая ерунда! Стёклышко от разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалии. Именно сегодня надела такую неудобную обувь. София, милая София, любимая Софи, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания. И вовсе не знает, что такое страх. Во имя всепоглощающей любви приносит жертву ценою в жизнь.

Глава 5

Бабушка и внучка

Мне пришлось долго добираться на метро, чтобы попасть на Малую Пироговскую, где моя предприимчивая бабушка открыла швейную мастерскую. Я как будто прошла все девять кругов ада, но никакого вознаграждения за это не предвиделось. Не могу сказать, что боялась нашей встречи. Скорее, не знала, чего ожидать, а неизведанное обычно манит и отталкивает одновременно.

Ателье располагалось в подвальном помещении жилого дома и ничем не привлекало взгляды прохожих. Буквы на обшарпанной табличке выгорели на солнце. В подвале пахло крысами, тоской и навсегда утраченным временем. Дверь в мастерскую спряталась под длинной щербатой лестницей. Я споткнулась на пороге, когда увидела перед собой серую табличку с именем. Болотникова Дина Генриховна. Прямо сейчас мне предстояло познакомиться со своей бабушкой, которую я никогда раньше не видела.

Когда я вошла, Дина Генриховна даже не обернулась, хотя папа заранее сообщил ей о моём приходе. Впрочем, едва ли она могла интересоваться судьбой незнакомой внучки. Она даже перестала общаться с родной дочерью, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний.

Я остановилась, вцепившись обеими руками в ремень старой кожаной сумки. Бабушка снимала мерки с застенчивой девушки, которой срочно понадобилась красивая шифоновая юбка на какое-то торжественное мероприятие. Впрочем, клиентка меня не слишком интересовала. Всё это время я наблюдала за отточенными, выверенными движениями Дины Генриховны. Круглые очки с запылёнными стёклами скользнули на самый кончик носа, морщинка между бровями обозначилась ещё сильнее. Вся тяжесть мира разом обрушилась на сгорбленные плечи строгой старушки. Я почти уверена, что раньше она была весьма привлекательной и, возможно, даже красивой, но с возрастом её лицо всё больше становилось похожим на маску. По коже побежали мурашки от жуткой кривой ухмылки на её сухих губах. Зазвенела мелодия падающих монет. Клиентка извинилась за неосторожность и присела на корточки, чтобы собрать сдачу. Дина наконец-то поймала мой настороженный взгляд, принуждённо вздохнула, точно видела меня каждый день и я уже успела ей изрядно поднадоесть. Она небрежно поправила тёмно-русое каре и проговорила:

— Это, должно быть, вы… Приношу свои извинения, но пока я не могу уделить вам время.

Бабушка произнесла это совсем не таким тоном, каким просят прощения, ещё сильнее нахмурилась и отвернулась. Я обратила внимание на её безупречно-белую, тщательно отглаженную блузку и чёрные брюки с отутюженными стрелками. Да, моя бабушка, безусловно, следила за внешним видом и старалась выглядеть с иголочки, но почему-то и её облик, и сама манера поведения меня отталкивали. Я перевела взгляд на её худые длинные руки, которые с поразительным проворством вдели нитку в иголку и завязали петлю. Неужели она так увлечена собственной работой? Я с недоверием покачала головой: едва ли это правда. Скорее всего, она создаёт иллюзии так же искусно, как и шьёт. Не думаю, что эта женщина настолько бездушна, чтобы ничего не испытывать. Возможно, ей тоже было тяжело на меня смотреть, и поэтому она постоянно опускала глаза. Сложно сказать, какого они цвета. Мне они показались стеклянными. Что это, как не очередная маска? Да моей хмурой бабушке-швее самое место в театре!

Дина Генриховна оторвалась от работы, только когда в дверь постучали. Я вздрогнула, хотя в этом не было ничего удивительного: ателье — общественное место. Как ни крути, в наше время люди не любят тратить драгоценное время на шитьё и предпочитают заплатить деньги профессионалу за качественно сделанную работу. Я повела плечами. Из-за внезапно распахнувшейся двери в мастерской стало холодно, и мне захотелось просто уйти. Бабушка ясно дала понять, что не желает со мной разговаривать. Но появившийся на пороге мужчина в безразмерной клетчатой куртке и широких рабочих штанах привлёк моё внимание. Он небрежно кивнул мне и бесцеремонно поинтересовался:

— Ну и где твоя славная внучка, Динуля?

Я не могла не уловить иронические интонации, которыми незнакомец мастерски приправил свою реплику. Мне захотелось вмешаться и сказать что-нибудь резкое, но Дина Генриховна приложила указательный палец к губам. Она выглядела слегка смущённой. Признаться, я совсем не ожидала увидеть такое выражение лица и потому прикусила язык.

— Где твои манеры, дорогой? Моя внучка уже здесь, — с притворной нежностью заворковала она. «Динуля» и «дорогой» — такие обращения многое объясняли. По-видимому, эти двое состояли в отношениях. Впрочем, я прекрасно знала, что Дина Болотникова развелась с мужем несколько лет назад. Клетчатый мужчина неловко кашлянул в кулак. Он повернулся ко мне и пробормотал что-то вроде извинения, а я одарила его полупрезрительной улыбкой:

— Ничего страшного. Вы же не знали, — сделала акцент на слове «вы». Сказала это так, будто бросила ему перчатку.

С этой минуты я решила вести себя высокомерно и развязно. В конце концов, почему мне приходится терпеть такое неуважительное отношение со стороны совершенно незнакомых людей? И я тоже знаю цену времени! Как бы в знак подтверждения нетерпеливо топнула ногой и взглянула на часы. Бабушка поняла меня без слов, отложила шитьё и кивнула лысому мужчине в выпачканных краской штанах. Тот послушно удалился, оставив нас наедине. Дина Генриховна покосилась на меня с каким-то неожиданным любопытством. Может быть, проверяла, смогу ли выдержать её холодное приветствие и подчёркнутое невнимание. Дина потянулась к чайнику, но я отрицательно покачала головой. Мне совсем не хотелось утруждать её соблюдением правил приличия. Наши желания вполне совпали, и Дина Генриховна нисколько не расстроилась из-за моего резкого отказа. Без чая наш разговор должен закончиться быстрее. По крайней мере, она совершенно точно об этом подумала. Я, конечно, не умею читать чужие мысли, но довольно хорошо понимаю других людей.

— Значит, вы родная дочь… — начала было бабушка, но недоговорила. Она избегала называть имя собственной дочери. — Ты на неё очень похожа, — не моргнув глазом, добавила Дина. Это едва ли прозвучало как комплимент. Я решила не выходить за рамки той роли, которую сама для себя придумала:

— Да, я знаю. Мне не раз это говорили, — откинула волосы и развалилась в кресле, мол, посмотрите, какая непробиваемая, уж точно смогу постоять за себя, если вы попытаетесь меня унизить.

— Вот только… — Дина Генриховна осеклась, но на её дрогнувшей нижней губе я прочитала продолжение несмелой фразы.

— Да, у меня нет гетерохромии, — как можно беспечнее отозвалась я, не желая показывать внезапное волнение. На самом деле у меня тряслись коленки, и я очень удачно спрятала их под столом. Не хотелось, чтобы бабушка считала меня слабой. Пусть лучше — наглой, дерзкой, невоспитанной, какой угодно! Лишь бы не трусихой, которая вот-вот расплачется от жалости к самой себе.

— Я помню её разноцветные глаза, — Дина запрокинула голову и неестественно рассмеялась. На потрескавшихся губах застыла змеиная полуулыбка. Моё сердце предательски дрогнуло, и я ощутила резкую боль в грудной клетке, как будто внутри меня билась бедная птичка, лишённая свободы и права на полноценную жизнь. Я начала задыхаться и крепко схватилась за краешек стола, уговаривая своё слабое сознание не покидать меня в стенах этого маленького ателье.

Неужели бабушка по-настоящему ненавидела мою мать? Отобрала у неё имя и вместе с тем посягнула на бессмертную душу… А прямо сейчас отказывалась от неё, стирая из памяти немилый образ.

— Она была похожа на демона, — добавила швея, массируя мочки ушей. — Признаться, я боялась её. Да все боялись. Но это была моя дочь. Дочь-убийца… — перешла на хриплый шёпот и закрыла глаза, желая прогнать зарождающееся воспоминание. И я поняла: её сердце всё ещё болит, как бы она ни пыталась скрыть это лихорадочное, не поддающееся логическим объяснениям чувство. Быть может, это именно то, что и делает нас людьми.

— Почему вы переименовали мою маму? — спросила я.

Дрожащие пальцы пришлось спрятать за спиной. Но Дина Генриховна как будто забыла о моём существовании. У неё наконец-то появилась возможность высказаться — и она не упустила случая этим воспользоваться.

— Да, я переименовала её. Я хотела воскресить в ней погибшую дочь. А ещё мне хотелось наказать… Она должна была мучиться! У неё не было права прощать себя.

— И как вы можете после этого называть себя матерью?

Дина Генриховна нахмурилась, закинула одну ногу на другую и скрестила руки на груди. Она бросила на меня равнодушный взгляд и усмехнулась:

— Я уже давно не могу себя так называть.

Из дальнейшего рассказа я узнала, что у бабушки была почти патологическая привязанность к погибшей дочери. София родилась больным ребёнком и до пяти лет не могла ходить. К тому же она постоянно простужалась и большую часть своего детства провела в больничных палатах. Софи как будто предчувствовала, что ей отмерян короткий срок, и поэтому так рано повзрослела. Иногда девочка говорила такие вещи, что родителям становилось не по себе. Они гладили её по каштановой головке, не понимая, откуда в ней появляются такие странные, отнюдь не детские мысли. Мама целовала дочь в макушку и шептала ласковые слова о том, что нет ничего конечного и любой финал — всего лишь выдумка хитроумного автора-путешественника. Такая добрая и милая девочка, как она, не должна беспокоиться о смерти, к тому же никто ещё не доказал её существование. А вдруг впереди — совершенно новая жизнь, намного лучше и светлее уже прожитой? В таком случае всё, что происходит с тобой сейчас, не более чем подготовка к раю. Но ведь его надо ещё заслужить? София хлопала длинными ресницами и тянула маму за рукав, прося объяснить, для чего и зачем рождается на земле человек, если всё вокруг — только экзамен. Конечно, для того, чтобы постараться сдать его достойно, ведь пройденное испытание — это билет в бесконечность.

Дина Болотникова выросла в семье педагогов и отчасти поэтому не знала той же ласки, которую старалась потом дарить любимой дочери. Возможно, в болезненной и задумчивой Софии она видела саму себя. Ту, что нуждалась в заботе и внимании, но никогда не получала даже крошки любви. Родители были слишком увлечены работой и занимались воспитанием чужих детей, почти совсем забыв о существовании родного ребёнка.

Отец решал возникающие проблемы тяжёлым ремнём, мать, не разгибая спины, ночи напролёт проверяла диктанты и сочинения, не успевая даже приготовить еду. Маленькая Дина делала всё сама. Иногда залезала под одеяло и плакала в надежде, что кто-нибудь обратит на неё внимание. А потом вдруг перестала — смирилась, заперла обесцененные чувства на засов. Строгость и беспристрастность, унаследованную от родителей, Дина Генриховна приберегла для мужа и второй дочери. Виктория была самым обыкновенным ребёнком. Она могла капризничать, ссориться со сверстниками из-за игрушек, шалить и устраивать дни непослушания. В отличие от сестры-близнеца, Тори росла здоровой и жизнерадостной и почти в любой ситуации умела постоять за себя. Дина совсем о ней не беспокоилась. Всё своё внимание и любовь она подарила беззащитной Софи.

Скоро Дине Васильковой пришлось уйти с работы (она какое-то время была секретарём в суде), чтобы заботиться о больной девочке. Бедная Тори чувствовала себя обделённой и чужой в родной семье, но старалась этого не показывать. В точности как и её мать, которая тоже в детстве недополучила любви. Какой-то заколдованный круг, и едва ли кому-нибудь удавалось из него выбраться.

Через четыре года после смерти Софии семья Васильковых переехала из Коломны в Москву, где никто не знал их историю. И, хотя Дина наделила потерявшую память девочку именем и биографией погибшей дочери, разноцветные глаза Виктории продолжали смотреть на мать с молчаливым укором. Как будто она всё помнила, просто притворялась. Васильковы обманули родных, друзей и даже репортёров, поэтому маленькая Тори для всех умерла. Правда, кое-кто всё-таки заметил, что у оставшейся в живых девочки вдруг появилась гетерохромия, и Дина сочинила малоправдоподобную историю о том, что один глаз Софии потемнел из-за какой-то бытовой травмы. С этих пор Дина Генриховна внимательно следила за кругом общения дочери, опасаясь, что кто-нибудь заговорит с ней о сестре. Впрочем, девочка росла слишком замкнутой и сама избегала близких контактов.

— Ума не приложу, откуда у неё взялась газета с той самой статьёй… — пожала плечами моя недогадливая бабушка.

Жгучие муки совести помешали Дине Генриховне полюбить несчастную девочку. Когда та нашла фото сестры, Дина едва удержалась, чтобы её не ударить. Тогда девочка просто ушла, не дождавшись объяснений от раздражённой матери. Она ни разу не разговаривала с Викторией о трагедии, даже когда тайное стало явным. Девочка и сама избегала задавать лишние вопросы. В конце концов правда не всегда желательна и нужна. Иногда именно ложь становится целительным бальзамом для измученной души. Молчание тоже палка о двух концах; с одной стороны, временно защищает от боли, а с другой — становится настоящей пыткой. Ты как будто стоишь на эшафоте. И вот уже зажмуриваешься, смиренно ожидая выстрела. Но вдруг палач смеётся и говорит, что эта казнь ненастоящая, всего лишь неудачная шутка. И ты глядишь на него в растерянности, совершенно не зная, что делать с таким внезапным помилованием. Мне это тоже знакомо: тебя мучают тревожные мысли, и тебе очень хочется получить ответы на все вопросы, но в то же время ты боишься разгадать тайну. Стоит ли вообще пытаться, если знания, как известно, преумножают скорбь? А между тем я продолжаю сидеть в этой маленькой комнатке, похожей на клетку, на неудобном стуле и считать количество морщин на высохшем лице своей бабушки.

— Признаю, я кругом виновата, — она развела руками. — Но какой смысл ворошить прошлое? И эта твоя книга… «Королева стихии», кажется, так? На самом деле я не приняла это её увлечение. Наверное, именно тогда наши пути и разошлись… Она стала неуправляемой.

Я заметила, что бабушка избегала называть маму по имени, а, когда речь заходила о мюзиклах, её лицо ещё сильнее бледнело. Думаю, и у самой Дины Генриховны тоже когда-то была мечта, едва ли связанная с работой в швейной мастерской. Я, конечно, не берусь судить, но, по-моему, в её нынешнем существовании мало поэзии. Хотя, кто знает, нужна ли она вообще таким людям?

Когда мама начала заниматься мюзиклами, у неё участились панические атаки. Порой дело доходило до тяжёлых нервных срывов, и Дина Генриховна совершенно серьёзно задумывалась о том, чтобы отдать дочь на лечение в психиатрическую больницу. Но она не успела договориться с лечащим врачом — юная актриса ушла из дома. По её словам, припадки прекратились, поэтому она попросила родителей больше о ней не волноваться. Первое время дочь звонила домой, а потом и совсем перестала, только как-то раз отправила билеты на мюзикл, но родители всё равно не пошли.

— Мы развелись с мужем почти сразу после того, как она ушла. Он не мог простить мне этого поступка… Он любил свою дочь. Он действительно любил её… Быть может, даже больше, чем мою Софочку, — она достала носовой платок и шумно высморкалась. Я вообразила, что мне предстоит увидеть её слёзы, но это оказалось ошибкой — глаза Дины Генриховны всё ещё оставались сухими. Кто знает, могут ли такие люди, как она, позволить себе проявить слабость? Способны ли они выбраться из удобного футляра, в который так старательно припрятали выпачканную чёрной кровью совесть?

— Почему вы обвиняете в случившемся мою маму? — с неожиданной резкостью спросила я. — Разве она этого хотела? Ей тоже было тяжело!

Мне хотелось ударить по столу, сломать швейную машину, громко закричать, только бы разрушить напускное спокойствие этой женщины, которая возненавидела собственную дочь.

— А что мне остаётся делать? — серые глаза блеснули — вот-вот и она сорвётся, приподнимет занавес с обманщицы-души. Но нет, снова ложное предчувствие: бабушка облизывает губы, берёт в руки моток ниток и продолжает говорить абсолютно бесцветным тоном:

— Тот мальчишка… Перунов… Много невинных душ загубил. Мать его ко мне приходила, извинялась. Я её ударила и прогнала. Так она даже лицо не закрыла, чтобы защититься… А какое чудовище она породила!

— Вот именно, — перебила её я, заметно волнуясь. — Она породила чудовище, но при этом не отказалась от него! А вы… вы… хотели сделать чудовище из своей дочери! И вы бросили её именно тогда, когда она больше всего на свете нуждалась в вашей любви.

Дина Генриховна сделала вид, что не услышала мои сбивчивые слова. Она продолжала говорить, разглядывая аккуратно подпиленные ногти, словно речь шла о чём-то незначительном. Возможно ли, что ей просто не хотелось смотреть мне в глаза?

— Перунов плохо кончил. Он был найден мёртвым за день до своего совершеннолетия. Говорят, передозировка… В таком возрасте, а уже убийца и наркоман. Дочь к нему пошла на похороны. Это мне его мать рассказала. У меня до сих пор осадок… Пойти и проститься с убийцей своей сестры? — бабушка повела плечами — и это был самый человеческий жест, который она сделала за всё время нашей беседы.

Я бесцеремонно подошла к комоду, где стояла фотография в деревянной рамке. На меня смотрела симпатичная девочка в голубом платьице, сидевшая в инвалидной коляске. Я обернулась — Дина Генриховна внимательно наблюдала за моими торопливыми движениями.

— Если откроешь фоторамку, то увидишь письмо. Можешь забрать его и напечатать в своей книге, — бабушка поднялась, оправила длинную синюю юбку и подобралась к выходу, давая понять, что на этом наш и без того затянувшийся разговор закончен.

Я достала письмо в разорванном самодельном конверте с надписью «в Город воспоминаний» и спрятала в карман. Это было то самое послание, которое мама хотела отправить своей сестре. И именно из-за него одноклассники назвали её лгуньей. Какая-то любопытная сверстница с лисьим взглядом принесла в класс газету с опубликованной статьёй о происшествии на крыше многоэтажного дома. Сразу после этого семья Васильковых уехала. Маме тогда только-только исполнилось 10 лет. Она заканчивала начальную школу.

— Неужели вы ни разу не поговорили с ней об этом? — я даже сжала кулаки от негодования. Дина Генриховна отрицательно покачала головой и взглянула на часы.

— Уже слишком поздно. У меня очень много работы. Сейчас здесь будут посетители.

Я не заставила её повторять. Мне и самой больше не о чем было с ней разговаривать.

— София!

Она вдруг окликнула меня, когда я начала спускаться по лестнице.

— Да, бабушка, — издевательским тоном проговорила я. Дина Генриховна откашлялась, повернулась к стене, принявшись постукивать по ней ногтями.

— Ты нормально питаешься?

Было очевидно, что она хотела спросить о чём-то другом, но вместо этого проявила фальшивую заботу. Я выдавила вежливую улыбку и кивнула:

— Ну конечно.

Быстро отвернулась, крепко сжала кожаную сумку и понеслась к выходу, не замечая ступеньки под ногами и всё время спотыкаясь. Сложно представить, как я вообще добралась до дома, не попав под колёса несущихся автомобилей.

Письмо в Город воспоминаний

Здравствуй, моя дорогая сестрёнка! Я так рада знать, что с тобой всё в порядке! Жаль, что мы не смогли попрощаться. Я тогда вела себя как ребёнок. Знаешь, почему я плакала? Мне приснился сон, будто ты умерла, а я виновата… Какие глупости иной раз придумывает человек, не правда ли? Больше не буду читать взрослые книги по ночам. К тому же я совсем-совсем не понимаю этого Эдмона Дантеса. Как можно быть таким мстительным? Я уверена, ты со мной согласишься. Ведь ты сама не раз говорила мне, что смирение — это высшая сила и отрада для души. Без неё никуда, иначе потеряешь человечность. Да-да, кажется, именно так ты мне и сказала.

Моя любимая! Жду не дождусь, когда же ты наконец ко мне вернёшься! Тот город, в котором ты теперь живёшь… У него такое замечательное название… Никогда прежде не слышала ничего подобного. Наверное, память там очень ценится. Ещё бы!.. Ведь она позволяет нам хранить столько прекрасных мгновений.

На улице стало совсем холодно, так что обязательно привози с собой тёплые вещи. У вас, наверное, и не бывает таких злых метелей. Зима накрыла сиротку-землю белым пушистым покрывалом. Не знаю, почему называю её сироткой. Когда я смотрю на небо, а потом опускаю глаза, то вдруг понимаю, что земля как будто чем-то обделена. На неё ведь не хочется смотреть вечно, как на небо. У тебя, конечно, найдутся свои поэтические объяснения. Признаться, я не такая фантазёрка, как ты. Мне очень не хватает твоих выдумок. Хочу смотреть на тебя и с жадностью ловить каждое твоё слово. Ты мой маленький мудрец, и я на самом деле восхищаюсь тобой.

Знаешь, я даже совсем не обижаюсь на маму за то, что она любит тебя больше. Я и сама на её месте вела бы себя точно так же. Кому есть дело до какой-то глупой девчонки с разноцветными глазами?

О, а я очень глупая! Моя учительница постоянно мне об этом говорит. Даже одноклассники считают меня безнадёжной дурочкой. Я перешла уже в четвёртый класс, но всё равно не умею решать задачи по математике. Какой-то вымышленный пароход идёт по течению, а другой — против течения, и вот надо составить уравнения с каким-то непонятным иксом. А потом ещё и всё сосчитать, как будто у меня нет других, более важных забот и неотложных дел, чтобы тратить время на такую чепуху!

Папа каждый вечер бьётся вместе со мной над домашним заданием. Он, конечно, умный, но всё-таки непонятливый. Я пытаюсь объяснить ему, что нельзя плыть по течению или против течения, можно только двигаться в ритм. Но он щёлкает меня по носу и просит не говорить всяких глупостей. Папа снова и снова составляет уравнения и терпеливо объясняет, как их следует решать. А зачем? Чтобы угодить учительнице?! Я даже не могу это слушать, потому что не согласна с самим условием.

Ещё мне не нравится, когда проверяют скорость чтения. Глупости какие! Если протараторишь текст за минуту, тебе поставят пятёрку. А потом спроси меня, что я поняла из всего этого — даже пересказать не смогу, иногда ведь прямо на середине слова останавливают. Зато попробуй почитать медленно, потому что хочешь понять смысл, и схватишь двойку. И где здесь справедливость? Ты ведь, конечно, тоже ходишь в школу, но у вас, наверное, не занимаются такими бесполезными вещами.

Завтра у нас будет выставка. Один славный мальчик из шестого класса покажет свои глиняные статуэтки. Представляешь, он даже умудрился слепить голову Нефертити! Нефертити — это такая царица Древнего Египта, очень красивая. У мальчика она точь-в-точь как на страницах учебника по истории. Только ожившая — смотрит своими большими глазами и будто читает, что у тебя там, в сердце, написано.

У творца невероятно красивые руки — я это сразу заметила. Все говорят, что он будущий Микеланджело. Это художник, который создавал всякие статуи. Правда, мальчик не хочет быть Микеланджело — он мечтает стать лётчиком. Как хорошо, когда точно знаешь, кем хочешь стать. Я вот не знаю… Я бы хотела вдохновлять художников. Знаешь, как музы? Чтобы меня нарисовали или слепили моё лицо. Только вот нос у меня некрасивый — маленький и широкий, из-за него не слепят.

Знаешь, моя дорогая сестра, я кое-что придумала. Я лучше напишу роман и назову его «Город воспоминаний». Мне почему-то очень нравится, как это звучит… Наверное, потому, что ты там живёшь. Мою добрую главную героиню будут звать Виктория, но близкие называют её Тори. Это уже взрослая девушка, которая однажды потеряла память и теперь отправилась странствовать по реке времени, чтобы вернуть воспоминания. И так, по маленьким кирпичикам, она соберёт историю своей интересной жизни. Какой-нибудь чудный волшебник станет её верным спутником, а потом окажется, что это её давний возлюбленный. И вот они снова встретились. Она его всё-таки вспомнила и полюбила ещё сильнее, чем прежде.

Мой роман обязательно хорошо закончится: в нём все обретут счастье, кроме злодеев — таких, как наш Перунов. А мне ведь приснилось, что он… Нет, не хочу продолжать. Но и зачёркивать не буду, потому что знаю, как ты ненавидишь ошибки и помарки. Не беспокойся, я действительно старалась, когда писала это письмо. Папа заставил меня переписывать его целых пять раз. Он хочет, чтобы я стала такой же грамотной, как ты.

Знаешь, а из тебя получится замечательная писательница. Пожалуй, и моя выдуманная Тори тоже будет сочинять роман. Я постараюсь вспомнить все твои идеи и рассказать о твоих сюжетах. Здорово я придумала, правда? Нужно только придумать, как и почему она потеряла память. Это должно быть что-то трагическое. Надо, чтобы читатель сочувствовал моей героине. Может быть, у неё погибла сестрёнка, и она так переживала, что попала в больницу и заснула долгим сном? А потом она проснётся и отправится в путешествие, чтобы снова увидеть любимую сестру, обнять её и услышать милый сердцу голос: «Я очень счастлива. Правда-правда! Я счастлива, что ты всё ещё меня помнишь».

Прощай, дорогая! Уже очень поздно, и мне нужно делать уроки. Приезжай поскорее.

Твой Василёк.

P.S. Кажется, я приняла это прозвище. Помнишь, его придумала мама для нашего папы, когда ещё была счастлива? А теперь папа называет так меня. Мне, конечно, очень нравится моё имя — София, но… По-моему, я его пока не заслуживаю. Оно слишком прекрасно для такой дурнушки, как я.

***

После сегодняшних приключений мне больше всего на свете хотелось расслабиться и поужинать с отцом. Он, конечно, переживал из-за моей встречи с бабушкой в швейной мастерской. Наверное, ему хотелось защитить свою упрямую дочь от ненужных потрясений, и поэтому он так долго отговаривал меня от нежеланного знакомства.

На самом деле я просто не могла не пойти туда, даже если бы действительно хотела остаться незнакомкой для суровой швеи. Я чувствовала, что должна рассказать историю, доверенную мне свыше. Не знаю, кому это понадобилось — Богу или Дьяволу, но верю: эта история должна быть рассказанной. И я буду стараться, буду причинять себе боль, если потребуется, но всё-таки сделаю всё возможное, чтобы позволить ей выбраться наружу и навсегда покинуть темницу воображения.

Папа позвонил мне и сказал, что вернётся домой слишком поздно — репетиция нового мюзикла затянулась. Он давно бросил неблагодарное режиссёрское дело и стал преподавателем в молодёжной театральной студии. Правда, работа с юными артистами отнимает ничуть не меньше душевных сил, а может быть, даже больше. Но мой отец не боится трудностей. Думаю, даже если повсюду отключат электричество и на земле воцарится непроглядная тьма, Александр Светлышев продолжит сиять, как самая яркая звезда на далёком небосклоне, и в конце концов разорвёт мглу на куски.

— Пап, почему ты никогда не рассказывал про настоящее имя моей матери? — поспешно спросила я, когда он уже собирался положить трубку. На другом конце провода послышалось тихое посвистывание.

— Потому что это совсем не важно, милая, — его голос звучал так приглушённо, словно мы находились на разных планетах. — Для меня она навсегда останется просто Васильком, — папа сделал паузу и продолжил уже намного отчётливее и громче:

— Что значит имя? Роза пахнет розой,

Хоть розой назови её, хоть нет.

Я улыбнулась, зная, что он всё равно увидит мою улыбку, пусть и не наяву, а в воображении. Всё же это намного лучше, чем ничего. Умение мыслить образами, пожалуй, самый удивительный и полезный дар, полученный человеком от прародителей.

— Как думаешь, я на неё похожа?

Да, я определённо любила задавать вопросы, на которые и так знала ответы.

— Очень.

Он совершенно точно кивнул и улыбнулся — я тоже увидела это в своём воображении.

Мы попрощались, и я села за письменный стол, чтобы сделать кое-какие наброски. Дина Болотникова будет жить внутри моей истории, и вместе с ней останется в веках чудовищный грех, который она не сможет искупить — ни на земле, ни на небесах. Детское письмо своей мамы я перепечатала, не внеся никаких изменений, и вдруг подумала, что она сдержала обещание и всё-таки написала роман «Город воспоминаний». Эпистолярный роман из девяти писем для своей брошенной, но не забытой дочери.

Глава 6

Письмо №2

Здравствуй, моя дорогая девочка! Прошёл ещё один год, и ты стала немного взрослее. Надеюсь, твоя жизнь сейчас насыщена событиями, ты много улыбаешься, занимаешься любимым делом, путешествуешь… Просто будь счастлива, милая! Я уверена, что ты справишься с любыми трудностями.

А я продолжаю писать — боюсь, что моя жизнь внезапно оборвётся и не даст сказать самое главное. С каждым днём моё самочувствие ухудшается. И только хочется верить, что Бог всё-таки существует и не даст мне умереть прежде, чем я исполню свой долг.

Сегодня опять много вспоминаю… Видимо, я шагнула за ту черту, где не остаётся ничего другого, кроме как думать о прошлом. Память — единственная опора, и боль, и отрада одновременно. Настоящее скоротечно, а будущее иллюзорно. Жизнь в постоянном ожидании смерти сама по себе похожа на одно смутное чёрно-белое воспоминание. Оно останется вместо нас, когда всё закончится.

Извини, моя прекрасная, чувствую, что утомила тебя такими безрадостными размышлениями. Давай лучше я расскажу тебе, как познакомилась с Александром. Да-да, тем самым чудесным человеком, которого ты считаешь своим отцом. Но перед этим мне придётся вспомнить ещё один эпизод из жизни. Читай же внимательно и не ругайся на моё многословие.

Тогда я уже переехала в Москву и волей судьбы снова оказалась в загадочном месте, о котором ходило много самых разнообразных и пугающих слухов. Моя семья поселилась в Большом Козихинском переулке. Правда, тогда это была улица Остужева. Название поменяли, а история осталась. Рассказывали, что раньше тут располагались Козьи болота, где обитала нечистая сила. Мстительные черти время от времени затягивали к себе зазевавшихся обывателей. Поговаривали, будто это призраки жертв, которых приносили языческим богам. Наверное, они никак не могли угомониться и простить обидчиков. Да, так оно и было: отверженные не находили успокоения, поэтому и напоминали о себе отчаянным рёвом или дикими криками. Ближе к вечеру отсюда улетали птицы, не осмеливаясь оставаться на ночлег рядом с болотом. Впоследствии многое изменилось, и сейчас в этом месте то и дело собираются скучающие толпы. По-видимому, проделки чёрта всё-таки остались в прошлом. Или (кто знает?) местные жители приходят сюда ради волнующих приключений?

В тот осенний день я немного замёрзла; наступили первые холода, а я прогуливалась по двору в одном тоненьком плащике. Помню, как выпускала пар изо рта и наблюдала, как он растворяется в воздушной пыли. И мне чудилось тогда, что я соприкоснулась с вечным: какая-то часть меня осталась внутри Вселенной, и теперь она уже не исчезнет, сколько бы веков ни прошло и сколько бы эпох ни довелось нам всем пережить. Удивительно! После стольких лет я думаю об этом так, словно всё происходило вчера.

Я села на корточки рядом с заброшенной до лета песочницей и сломанными качелями. Прямо передо мной сидел маленький пушистый котёнок — совсем белый, только с серыми пятнышками на лапах. Он забился под обшарпанную, давно не крашенную скамейку и, пугливо озираясь, дрожал от холода и страха. Я улыбнулась ему и подозвала к себе. Котёнок как будто успокоился и доверчиво повернул ко мне хорошенькую мордочку. Наверное, понял, что я не желаю ему зла. Медленно, разъезжающимися по песку лапками он добрался до меня, потёрся тёплым носиком о мои ноги, потом ещё раз осмотрелся и робко, жалобно запищал. Котёнок явно пытался попросить о помощи. Я не смогла устоять и взяла его на руки, крепко прижав к груди, чтобы согреть. Пушистый комочек довольно засопел, прикрыл глазки и задремал. Помню, как тогда шепнула ему на ушко в твёрдой уверенности, что он всё услышит и поймёт.

— Ну что ты, котик? Тоже мёрзнешь? Тоже один? Давай будем вместе и согреем друг друга.

Котёнок заурчал, будто бы в знак согласия, и ещё теснее прижался ко мне. Кем бы мы были друг без друга? Ледяными глыбами, выкованными суровым кузнецом-морозом?

Я сбегала в магазин за молоком и налила немного в пластмассовую миску. Мой котёнок напоминал беспомощного младенца. Он принялся пить молоко с такой жадностью, точно боялся, что отберут. Я гладила его мягкую спинку и приговаривала:

— Пей, пей, дитя. Тебе нужно вырасти и найти себе кошку, чтобы на свет появился другой, такой же чудесный котёнок… Ты так недоумённо смотришь на меня! Наверное, не понимаешь, зачем это всё. На самом деле всё очень просто: затем, чтобы согревать сердца.

Но вдруг мой котёнок, словно чего-то испугавшись, встрепенулся и погнался за невидимым призраком. Мне стало по-настоящему страшно… он же совсем маленький! А вдруг попадёт под колёса автомобиля? Даже не знаю, как это получилось, но я потеряла своего котёнка из виду!

В расстроенных чувствах я не заметила лежавший на асфальте булыжник, оступилась, упала и разбила коленки. Не сдержалась и заплакала, но вовсе не от боли. Очень боялась, что с котёнком что-нибудь случится. И почему я такая невнимательная? Не могу никого защитить от ледяного дыхания враждебного мира.

Вдруг откуда-то послышались звуки тихой мелодии и чей-то волшебный голос. На миг мне показалось, что я стою у входа в рай и слушаю, как за воротами, так далеко от меня и в то же время совсем близко, поют ангелы. Я встала, не обращая внимания на запачканный подол платьица и запёкшуюся кровь на коленках, и пошла на звук. Так утративший всякую надежду пилигрим идёт навстречу божественному откровению.

Чудесная песня доносилась с Патриарших прудов. Румяное солнце купалось вместе с горделивыми лебедями, освещая их сложенные за спиной крылья. Я всегда любила прогуливаться неподалёку и наблюдать за неторопливым плаванием этих величественных птиц. Но сегодня моё внимание привлекло кое-что другое. Под сенью молчаливых лип расположился небольшой шатёр. На маленькой, наспех построенной сцене танцевали молодые актёры в широкополых шляпах. Они были одеты в одинаковые малиновые костюмы. Девушка в нежно-лиловом платье, доходящем до пола, замерла с микрофоном в руке, делая вид, что спит. Я невольно застыла, прикрыв рот грязными ладошками, чтобы случайно не вскрикнуть от изумления и восторга. Никогда раньше не ходила в театр. И пусть это были только уличные артисты, мне всё равно казалось, что передо мной открывается какая-то тайна. Да, несомненно, этот спектакль стал для меня настоящей сказкой, куда я совершенно случайно попала, вырвавшись из плена скупой на яркие краски действительности.

— Это мюзикл, — шепнул незнакомец. Я вздрогнула, потому что не заметила, как и когда он ко мне подошёл. Это был невысокий мальчишка, причёсанный и умытый, в просторном сером пиджаке и отутюженных брюках. Рядом с ним я, наверное, выглядела дурнушкой и грязнулей. Но больше всего меня поразил вовсе не его ухоженный внешний вид: незнакомец прижимал к груди пушистого котёнка, который безмятежно посапывал у него на руках.

— Нашёлся! — не удержалась от радостного крика я и потянулась к котёнку, но мальчишка покачал головой.

— Не надо его сейчас тревожить. Дай ему выспаться, — он сказал это с таким серьёзным видом, что я не посмела спорить.

— Но как ты его отыскал? — я тоже перешла на шёпот. На меня уже недовольно косился какой-то чопорный зритель с зонтом-тростью в руке.

— Даже и не думал, — незнакомец улыбнулся, — он сам сюда пришёл. Мальчишка оглядел меня с ног до головы и, как мне показалось, едва удержался, чтобы не расхохотаться. Я нахмурилась: и какое право он имел надо мной насмехаться? То, что он сам одет с иголочки и благоухает чистотой, не даёт ему повода… Я не успела додумать мысль, потому что мальчик усадил меня на скамейку, бережно уложил рядом спящего котёнка и понёсся к фургону, где отдыхали артисты мюзикла. Незнакомец появился через пару секунд с аптечкой в руках. Он хотел обработать ссадину на моей коленке. Я поморщилась, потому что ненавидела боль. Но уверенные движения мальчика меня немного успокоили.

— Ты что, сын врача?

Наверное, это прозвучало слишком глупо, и в этот раз мальчишка не стал сдерживаться и рассмеялся. Но вовсе не для того, чтобы задеть меня. Он смеялся от чистого сердца, и его красивые глаза цвета васильков смеялись вместе с ним. Я и сама невольно подчинилась обаянию этого заразительного смеха.

— На самом деле я сын режиссёра, — мальчик указал на строгого мужчину в таком же элегантном костюме, как и он сам. Нахмуренный господин сжимал в руках сигару и молча наблюдал за происходящим на сцене, время от времени неопределённо качая головой.

— Кто такой режиссёр? — не очень поняла я.

— Тот, кто руководит всем этим безобразием, — беспечно отозвался весёлый незнакомец.

— А это безобразие называется мюзиклом? — я решила попробовать на вкус совсем чужое, непонятное слово, и оно мне совершенно точно понравилось.

Мальчишка кивнул. Видимо, он хотел пояснить мне, что это значит, но передумал и только слегка толкнул меня в бок, чтобы не отвлекалась и внимательно смотрела на сцену.

Серое облако режет туман

На куски.

Ты из бокала пьёшь терпкий обман

От тоски.

Фата-морганой в мир счастье войдёт

Не к тебе.

Вместо пугливых рыб бьётся об лёд

Жадный бес.

Молодой человек в длинной мантии обводил публику печальным взглядом и, сложив ладони вместе, качал головой с обречённостью узника. Рядом дремал на кресле мужчина весьма преклонного возраста с короной на голове, и вокруг него водили хоровод девушки в масках. Певец сел подле короля и прикоснулся к его запястьям, словно стремясь воскресить, но тот вовсе не желал выбираться из сладостного плена собственных сновидений. Казалось, он был почти счастлив вдали от реального мира, где неизбежно становишься жертвой навязанных правил и бесконечных запретов.

Хор продолжил реквием по спящему королю:

Тихо вокруг. Темно. Звёзды горят

В небесах.

Сгинет скупой король в пасти огня

Без следа.

Молодой человек с длинными волосами, похожий на мудрого эльфа, закрыл ладонью лицо. На безымянном пальце блеснул перстень, на котором была выгравирована лира. Певец опустился на колени и грустно продолжил:

В жизни бывают минуты:

Никак не наступит утро,

Сердце стучит всё слабее,

И к счастью закрыты двери,

Падают звёзды без крика,

В огромной вселенной так тихо,

И кто-то бесславно сгинет,

Увязнув в своей гордыне…

Признаться, я тогда не видела особой разницы между гордостью и гордыней. И то и другое я считала разрушительным чувством и боялась однажды поддаться его тёмному обаянию. На сцене я видела несчастного короля, который настолько увяз в этой самой гордыне, что вконец запутался. А для чего он, собственно говоря, живёт, если впереди нет ничего, кроме пустыни одиночества? И хочется выбраться, но не хватает сил, и чем сильнее пытаешься, тем тяжелее бороться дальше.

Миловидная румяная девушка, которая уже успела очаровать меня своим ангельским голосом, выбежала на сцену в простеньком ситцевом платье, растрёпанная, босая и ужасно взволнованная.

— О, Даниэль! — она обняла грустного певца за плечи. — Скажи мне, что это ложь… Неужели, неужели завтра начнётся война?

— Милая София! — он обернулся, прижал девушку к себе и зарылся носом в её каштановые волосы. Я вздрогнула — не ожидала услышать своё имя, и оно показалось мне в эту минуту особенно прекрасным.

— Я был бы рад успокоить тебя, но… Воля вашего короля непреклонна. Логос будет воевать с Эйдосом, а это значит, что я… что мы…

— Нет, этого не может быть! — София тревожно заходила по сцене, заламывая руки.

— Этого не случится! — продолжала приговаривать она, глядя вверх, словно всё вокруг прекратило для неё существование в этот миг, и осталось только небо с крылатыми облаками. Наверное, именно из их объятий и рождаются ангелы.

— Это случится, — оборвал её Даниэль. Его голос заметно охрип, а колени подрагивали в такт усилившемуся ветру. — Но не сейчас, а через несколько часов… И нам остаётся только жить сегодня так, как будто никогда не наступит завтра, — он взял Софию за руку и снова притянул к себе. Пряча лицо у него на груди, девушка беззвучно плакала.

— Жить сегодня так, как будто никогда не наступит завтра, — пробормотала она. Единственное, что остаётся…

Потом объявили антракт, и к нам подошёл тот самый суровый человек в костюме, которого мой мальчишка называл отцом. Правда, теперь этот представительный мужчина выглядел вполне себе доброжелательным. Он похлопал сына по плечу и улыбнулся мне так, словно знал меня целую вечность, хотя я была уверена, что мы никогда раньше не встречались.

— Кто же эта очарованная зрительница? И когда только мой Александр успел познакомиться с такой красавицей? — шутливым тоном спросил режиссёр. Мой новый друг в общих чертах рассказал отцу историю о найденном котёнке, и я сразу поняла, насколько они близки. Оказавшийся совсем не суровым господин постоянно называл сына полным именем. Потом, когда мы снова встретились, у меня тоже вошло это в привычку. Александр… в этом сплетении букв заключена великая сила.

— Сегодня показательное выступление. Мы надеемся, что о нас узнают и нами заинтересуются. Наша труппа совсем недавно перебралась в столицу, и теперь нам нужно постараться, чтобы заявить о себе, — режиссёр говорил со мной, как говорят со взрослыми, и это меня сразу же подкупило. Любому ребёнку нравится, когда его уважают.

— Значит, вы не отсюда… Теперь понятно, почему я никогда раньше вас не видела, — с довольной улыбкой проговорила я, стараясь держаться уверенно, чтобы собеседник не посчитал меня невежественной.

— Да, мы из далёких краёв… Оттуда, где всегда поёт море, а у ветра солёный привкус, — режиссёр мечтательно закатил глаза.

— Он хотел сказать, что мы из Владивостока, — рассмеялся Александр.

— Какое красивое название! Уверена, это какой-то сказочный город… — я прикрыла глаза от удовольствия. — Знаете, больше всего на свете мне хочется увидеть море… А маяки там есть? Я их видела только на картинках!

Мой друг снова рассмеялся, и это меня немного разозлило. Я нахмурилась. Разве в моих словах было что-то смешное? Он заметил, что обидел меня, стёр задорную улыбку с лица и принял самый что ни на есть серьёзный вид.

— Ну конечно!.. Как может быть море без маяков? Если бы ты приехала к нам, я бы показал тебе знаменитую Токарёвскую кошку.

Название понравилось моему котёнку, он потянулся и одобрительно мяукнул. Александр потрепал его по голове и обернулся к отцу.

— По-моему, пап, она прирождённая актриса.

Разве я могла себе представить, что эти брошенные невзначай слова изменят мою жизнь? Именно он, твой добрый отец, определил тогда мою судьбу.

Режиссёр на мгновение призадумался и покачал головой. Казалось, он и вправду признал мой неожиданный талант.

— Знаешь, дорогая София, я бы очень хотел, чтобы ты ходила на занятия в нашу театральную студию вместе с Александром, — он слегка подтолкнул сына. — Мой сорванец тоже без ума от мюзиклов.

— Мне… правда можно? — волнуясь, спросила я.

— Ну конечно. Только будь готова: мюзикл — это серьёзный и неустанный труд. Здоровье у тебя, наверное, отменное?

Я покачала головой и с горечью рассказала, что до пяти лет не могла ходить и потому не привыкла к тяжёлым физическим нагрузкам. Да, милая, тогда мне действительно чудилось, что это была моя история. Я присвоила не только имя погибшей сестры, но ещё и её биографию. Даже болезнь у нас была одна на двоих. Но на удивление мой рассказ совсем не испугал режиссёра. Он только похлопал меня по плечу — точно так же, как сына, и шепнул, что всё обязательно получится, если действительно этого хотеть и много работать. А потом мы с Александром болтали о всяких пустяках и буквально за несколько минут сблизились так, точно знали друг друга всю жизнь. Он согласился взять себе котёнка, потому что у моей мамы была аллергия на шерсть, и сказал, что назовёт его Найдёнышем. Мне совсем не понравилась такая неоригинальная кличка, и мы немного поспорили. Тогда он рассказал мне о романе Филдинга «История Тома Джонса, Найдёныша».

— Так что это, можно сказать, литературное имя, — подняв указательный палец вверх, важно произнёс мой новый друг. Я рассмеялась и захлопала в ладоши: на Александра невозможно долго обижаться.

К сожалению, в тот день я так и не узнала, чем закончился мюзикл «Стихия». Уже смеркалось, и мне нужно было спешить домой, чтобы отец не тревожился из-за моего длительного отсутствия. И только потом я осознала, что не спросила у Александра, где он живёт, и не узнала его номер телефона. Конечно, он написал мне адрес студии мюзикла, и я совершенно точно положила свёрнутую вдвое бумажку в карман, но, по-видимому, выронила по дороге. В общем, у меня не осталось никаких сведений о том, где найти нового друга. Сначала я очень переживала и грустила, но потом немного успокоилась и с головой погрузилась в учёбу, пока в один волшебный день… Впрочем, не буду писать об этом сейчас, ты и так понимаешь, что моя первая встреча с Александром не могла оказаться последней. Как говорится, всему своё время, и я обязательно расскажу тебе об этом подробнее в одном из следующих писем.

Тем вечером я долго не могла прийти в себя. Будто бы побывала где-то за гранью нашего обыденного мира, и возвращение сулило неизбежное разочарование. Там царили волшебство, уют, красота, а Здесь — недовольная мама, пережарившая картошку, и отец с вечно виноватым лицом и сгорбленными плечами. Он словно сам наказывал себя за что-то и казался теперь намного ниже, чем раньше. Мне очень хотелось обнять его и шепнуть, что он не сделал ничего дурного и потому не стоит так замыкаться в себе. Но я молчала, а папа натягивал такую жуткую улыбку, что мне было больно на него смотреть.

— Пап, ты даже представить себе не можешь, что со мной сегодня произошло! — воскликнула я, закружившись вокруг отца, пока он с сосредоточенным видом прорисовывал будущую скульптуру на бумаге. Раньше папа не тратил на эскиз много времени и почти сразу переходил к изготовлению модели из глины. Но в последнее время он был жутко недоволен рисунком, тяжело вздыхал и рвал бумагу на куски. Мусорная корзина под столом была переполнена обрывками черновиков, но папа будто ничего не замечал. Он бросал бумагу прямо на пол и тянулся за новым листом… Даже не знаю, какую скульптуру ему хотелось создать на этот раз. Создавалось впечатление, что он поставил перед собой непосильную задачу и в глубине души прекрасно всё понимал, но не мог себя за это простить.

Я всегда восхищалась своим отцом и считала его непризнанным гением. К сожалению, он так и не добился больших успехов. У него было не слишком много заказов, и мама даже называла его неудачником, советуя заняться каким-нибудь другим, более прибыльным делом. Но я до сих пор помню, как однажды папа показал мне две бронзовые статуи и, потрепав по голове, ласково улыбнулся:

— Вот, дорогая, познакомься… Это твои бабушка и дедушка.

Я с восхищением разглядывала счастливые лица влюблённых, которые держались за руки и смотрели друг на друга так, словно на всём свете не существовало никого, кроме них. Весь мир бы посторонился, чтобы уступить дорогу этим удивительным людям, сняв шляпу перед великой силой их нежного чувства. На самом деле мне не довелось увидеть бабушку и дедушку воочию. Ещё до моего рождения случилась ужасная трагедия: бабушка погибла в авиакатастрофе, когда летела к мужу после двух лет вынужденной разлуки. Она была оперной певицей и некоторое время работала за рубежом. После получения чудовищного известия мой несчастный дедушка не справился, и даже четырёхлетний Аким не смог удержать его от страшного шага. Антон Васильков отравился крысиным ядом, потому что слишком сильно любил свою жену и мечтал поскорее воссоединиться с ней. Говорят, мой дед оставил предсмертную записку, где после просьбы никого не винить в его смерти шли следующие слова: «Я не смогу жить один… без неё». Я всегда плакала, когда вспоминала эту трогательную историю, и совсем не могла осуждать дедушку, хотя и знала, что мой отец чувствовал себя из-за этого брошенным и никому не нужным. Думаю, во всём виноват злой рок, фатум, и иногда мы не вольны делать свободный выбор, а вынуждены подчиняться обстоятельствам, следовать задуманному кем-то сценарию, плыть по течению, когда больше всего на свете хочется против…

Как бы то ни было, одно остаётся для меня непреложным: мой отец — гениальный скульптор, просто он ещё не нашёл ценителей своего творчества. Но это вовсе не значит, что они никогда не найдутся. Я убеждена: однажды, через много-много лет, люди обнаружат его скульптуры, которые в конце концов станут ценными музейными экспонатами. А сейчас он комкает бумагу из-за неудачного эскиза и отрывает заусенцы на пальцах, не обращая внимания на кровь…

— Боюсь, что не догадаюсь, — покачал головой он, окидывая меня внимательным взглядом. — Но у тебя так горят глаза! Уверен, с тобой приключилось что-то жутко интересное. И в таком случае я тебе немного завидую, — папа подмигнул мне и усадил на колени, как в детстве, когда я плакала из-за сломанной куклы или потерянной игрушки.

— Я увидела мюзикл! Настоящий мюзикл! Можешь себе это представить? Там актёры играют, поют и танцуют! — загибая пальцы, восторженно перечисляла я. — Папа, меня тоже туда позвали… в студию мюзикла, и я очень хочу, вот только… — не решилась рассказать, что потеряла адрес.

Он прижал меня к себе ещё крепче, и на его губах появилась та самая печальная улыбка, которая всегда причиняла мне боль.

— Я рад за тебя, дорогая… Знаешь, мне тоже нравятся мюзиклы. Одно время я даже хотел стать актёром, но учительница музыки сказала бабушке, что мне медведь на ухо наступил, — он рассмеялся и поцеловал меня в лоб. — Вот почему мне пришлось стать скульптором.

— И у тебя очень хорошо получается, — я взяла его большие руки и приложила к своим разрумянившимся щекам. Интересно, а тебе передалась эта моя забавная особенность? Всегда краснею, когда волнуюсь или чем-то очень сильно увлекаюсь. — Ты лучший скульптор во всей Вселенной! — абсолютно искренне проговорила я и, вскочив с места, принялась собирать бумажки под столом.

Отец закашлялся, на рубашке в области груди появилось пятнышко от пота. Он хотел закурить, но сдерживал себя. Папа ни разу не курил при мне, даже когда я повзрослела.

— Это не так, — он провёл подушечками пальцев по вспотевшему лбу. — Я просто делаю то, что в моих силах. В этом, собственно, и заключается наше предназначение. Создавать прекрасное, чтобы оставаться человеком… — отец внезапно умолк и застучал по столу. Ритм вышел неровным, сбивчивым. Я подумала тогда, что именно в этом ритме и бьётся его беспокойное сердце.

А потом вдруг спросила:

— А мама исполняет своё предназначение?

Отец бросил на меня вопросительный взгляд, бровь заметно изогнулась, руки замерли на коленях. Он хмурился вовсе не потому, что злился. Ему и самому хотелось знать ответ, которого я теперь так упрямо требовала.

— Конечно, — после непродолжительной паузы пробормотал он, сильно охрипнув от волнения. — Она теперь шьёт наряды. Это ведь тоже прекрасно, — отец смотрел не на меня, а куда-то в сторону, словно говорил сам с собой. Между тем я с нахальной проницательностью разглядывала его осунувшееся за последние несколько месяцев лицо.

— Тогда почему… — нужно было прикусить себе язык и замолчать, но я этого не сделала. — Почему она каждый вечер просто лежит и смотрит в одну точку?

Отец побледнел, его нижняя губа задрожала — и этим он себя выдал.

— Дорогая… Софи… — папа будто сделал над собой усилие, чтобы произнести моё имя. — Иди к себе. Уже слишком поздно для разговоров.

На самом деле мне очень хотелось, чтобы он меня выслушал. Я любила наши душевные беседы по вечерам, когда солнце медленно закатывалось за призрачные облака. Небо умывалось вечерней свежестью, посмеиваясь над легкомысленными жителями чудной планеты размером с блюдце. Я знала, что он поймёт, даже если просто рассеянно покачает головой в ответ на мои сбивчивые слова и улыбнётся. Но сейчас всё было как-то иначе, совсем по-другому, и я убежала в свою комнату, стараясь не хлопнуть дверью, чтобы не разбудить вечно уставшую маму А между тем, как много мне хотелось рассказать! Ты и представить себе не можешь, насколько одинокой я себя чувствовала… Скоро мне предстояло пойти в новую школу. Но это не давало мне никакой надежды найти настоящего друга.

Когда я жила в Коломне, школа стала для меня адом. Одноклассники называли меня лгуньей и не упускали случая, чтобы задеть плечом или наступить на ногу. Издевательское «ой, здесь кто был» сопровождалось раскатистым звонким смехом. Две девочки с одинаковыми рыжими веснушками на щеках принимались шептаться всякий раз, когда меня видели. Мальчик из параллельного класса закатывал глаза и бросал мне вслед какое-нибудь изощрённое ругательство, а учительница делала замечание за невнимательность и считала лентяйкой:

— А Василькова опять в мечтах и грёзах! Ставлю два в журнал, — шлепок по столу торжественно завершал её любимую реплику. Красная ручка самодовольно выводила на бумаге унизительную отметку. А я не заслужила, милая, не заслужила ни этой двойки, ни такого отношения! Я была всего лишь ребёнком, который отчаянно нуждался в друзьях. Мне так хотелось обрести родственную душу, друга, который не будет задавать лишних вопросов, а просто примет меня такой, какая я есть. Но знаешь, мир устроен слишком странно и несправедливо, едва ли кому-нибудь удастся изменить эти глупые правила. Нам часто приходится получать незаслуженные наказания. Горечь усиливается, когда ты оборачиваешься и видишь ликующие лица тех, кого следовало бы наказать вместо тебя.

Меня всегда обходили стороной, но всё обострилось, когда новенькая одноклассница заметила моё письмо в Город воспоминаний.

— Софочка, а что ты такое пишешь? — поинтересовалась девочка с вытянутым лицом и толстыми рыжими косами. Я всё время думала, что её голова однажды не выдержит такой тяжести и рухнет под ноги. До сих пор помню имя этой горделивой красавицы, напоминавшей ведьму с иллюстрации из учебника истории. Виолетта заглянула через моё плечо и начала читать вслух. Я поспешно закрыла руками бумажный листок.

— Это так… письмо сестре. Она у меня в другом городе учится, в гимназии. А я вчера из-за уроков дописать не успела, вот и решила закончить на перемене, — я старалась говорить вежливым тоном, хотя мне больше всего на свете хотелось залепить этой девчонке пощёчину.

— Разве у тебя есть сестра? — удивлённо воскликнула Виолетта. — Но ты никогда мне не рассказывала!

Я ещё сильнее разозлилась: мы были знакомы всего неделю. Невольно сжала кулаки, спрятав их на коленях под партой. Ещё немного — и моя внутренняя Жанна Д'Арк ринется в бой, чтобы спасти свою поруганную честь.

— А вот теперь рассказала. Жду не дождусь зимних каникул! Тогда моя Тори приедет, и мы будем прекрасно проводить время вместе.

Виолетта захлопала в ладоши, её глаза заблестели, как у человека, увлечённого какой-то особенной идеей, но мне почему-то сразу не понравился этот неправдоподобный блеск.

— Здорово! Я так хочу с ней познакомиться! Уверена, мы обязательно подружимся!

Виолетта принадлежала к такому удивительному типу людей, которые на всех производят приятное впечатление. Словом, она умела нравиться, и этот природный дар позволял ей искусно управлять сверстниками. Всего за неделю она сумела завоевать авторитет в новом коллективе и занять место лидера. Я же относила себя к так называемой серой массе — такие ничем не выделялись, ни на что не претендовали и мечтали только о спокойном существовании в одиночестве.

В общем, я не стремилась заявить о себе, мне нравилось оставаться незаметной. Всё равно никто бы не понял мой маленький, уютный мир, где я могла танцевать дни и ночи напролёт. Такие люди, как Виолетта, совсем меня не привлекали. Я пыталась выглядеть любезной, но в глубине души мечтала оказаться как можно дальше отсюда, скрыться от её неприятного проницательного взгляда. Брр… Даже сейчас, спустя столько лет, мурашки по коже пробежали!

— Глупости! — вдруг возмутился полненький круглолицый мальчик, имя которого я уже не вспомню. Он совершенно неожиданно ворвался в мои мысли, будто в заброшенный дом, чтобы объявить себя его новым хозяином.

— И как тебе не стыдно так врать, Соф? Все знают, что малютка Василькова давно умерла, ещё когда ей было шесть. Об этом даже в газетах писали: трое детей залезли на крышу, и одна девочка свалилась оттуда. Вика Василькова разбилась насмерть, — он взглянул на меня с торжествующим видом.

Виолетта с нарочито преувеличенным изумлением открыла рот и хлопнула себя по лбу.

— Как я могла забыть! У меня же мама про это читала! Просто я не сразу поняла, что это сестра Софы. Почему ты о таком врёшь? — она нахмурилась и поставила руки на пояс, вообразив себя раздосадованной учительницей, а меня — своей нерадивой ученицей.

Я опустила глаза и вжалась в стул, приготовившись к неминуемому удару. Белый конверт, незапечатанное письмо, — всё расплывалось перед моими глазами, и я чуть было не потеряла сознание, но вдруг… Карандаш, крепко сжатый пальцами-щупальцами, раскололся надвое.

— Врёшь! — прошипела я, облизывая пересохшие губы. — Этого не было, это мне приснилось! Моя сестра жива! Жива! Жива!

Верила ли я сама в то, о чём говорила и в чём так отчаянно пыталась убедить других?

Мне не хотелось об этом думать. Но я невольно снова и снова возвращалась в тот страшный день, когда превратилась в пепел моя последняя надежда. Я не смогла рассказать об этом ни отцу, ни тем более матери, но они и так обо всём догадались. Мама нашла газету, которую подложила в мой портфель Виолетта. Наверное, после этого разговаривала с учительницей, вдруг превратившейся в необычайно сердобольную женщину. А потом мы уехали, переехали в другой город, но и здесь мне не было лучше. Ах, если бы рядом со мной оказалась родственная душа! Тот мальчик, который открыл мне мир мюзиклов… Как бы мы могли быть счастливы вместе!

Я сидела на кровати у распахнутого окна, не решаясь включить свет, и задавала один и тот же вопрос:

«Когда ты придёшь?»

Взывала к драгоценному Другу, потерянному в лабиринте эпох, но никак не могла расслышать ответ. Может быть, ветер, гуляющий за окном, не такой уж и надёжный почтальон? Хотя о чём это я!.. В этом мире не следует доверять даже собственному сердцу. Мне казалось, что я стою перед наглухо запертой дверью, стучу, дёргаю ручку — но никто не открывает, не отзывается. А я всё равно не тороплюсь уходить, а я всё равно продолжаю ждать. Сажусь на корточки и стираю пальцем обжигающую слезу. Щёки пылают, ступни тяжелеют, тело падает на холодный пол, но… ничего не меняется, никто не приходит, дверь заперта.

Знаешь, милая, я очень хочу, чтобы у тебя были настоящие друзья. Хотя бы один друг, но преданный; тот, кому действительно можно доверять — и ты богата. О, это самое необыкновенное и бесценное богатство, каким только возможно обладать на земле!

Прощай, дорогая дочка.

А лучше — до скорого.

Надеюсь, у нас впереди ещё много писем… Очень и очень много.

Глава 7

Слепая мадонна

Иногда я ловила себя на мысли, что не хочу и не могу писать этот роман. Не лучше ли заняться каким-нибудь более полезным делом и просто жить одним днём? Впрочем, даже если попытаюсь — получится только глупая пародия на жизнь.

К тому же я знаю, что всё равно не смогу сбежать от судьбы, от собственного предназначения. Чувство вины выжжет на мне клеймо. Мой долг — закончить историю, иначе всё моё существование обессмысливается и я не более чем злокачественная опухоль на теле Вселенной. Вот почему я отправилась на поиски своего деда, в надежде, что он даст мне ключи от цветущего сада непокорной души Софии (или всё-таки Виктории?) Васильковой.

Папа знал адрес моего дедушки, но, увы, не смог с ним связаться — они уже много лет не общались. Говорят, Аким Антонович Васильков был настоящим затворником. Он жил в хрущёвке на Большой Черкизовской в квартире под номером 13. Наверное, нужно набраться смелости, чтобы на такое решиться. Я позвонила, но никто не отозвался. Несколько раз постучала, но меня никто не услышал. Иногда мне кажется, что я пытаюсь охотиться на призраков.

— Вы к Акиму Антонычу? — поинтересовалась любопытная соседка, которая выскочила на лестничную площадку тотчас же, как увидела в глазок незнакомое лицо. Женщина в выцветшем халате и серых тапочках окинула меня оценивающим взглядом и сжала губы.

— Да… Не подскажете, он в это время обычно дома?

Она насмешливо покачала головой. Её и без того маленькие глаза превратились в щёлочки.

— Он-то? — женщина махнула рукой, словно её нелюдимый сосед был совершенно безнадёжен. — Аким-то наш Антоныч вообще по несколько месяцев из дома не выходит. Иной раз думаешь, вдруг помер, звонишь ему в дверь, а он и не открывает.

Сильный спазм в желудке напомнил о моей беззащитности перед лицом строгой судьбы. Что, если соседка права и я никогда его не увижу? Что, если его бездыханное тело лежит там, за дверью тринадцатой квартиры, на каком-нибудь грязном диване, и никто даже не догадывается о смерти несчастного старика? Люди слишком равнодушны, чтобы обращать внимание на подобные вещи.

— А вы ему кем приходитесь? — хитро сверкнула глазками неугомонная соседка.

— Я его внучка, — буркнула ей в ответ, не находя в себе сил оставаться вежливой и доброжелательной. Моя незваная собеседница даже присвистнула от удивления: хороша внучка, ни разу не навестила деда, когда он так нуждался в заботе и внимании. Наверное, уже готовилась рассказать обо мне другим таким же сплетницам.

— Да уж… Хм… Как всё это странно! — соседка ещё раз оглядела меня с ног до головы и наконец захлопнула дверь. Я решила подождать на площадке: вдруг дедушка всё-таки выйдет или вернётся, если куда-то уходил?

В голове крутились строки из старой песни, которую услышала моя мама, когда впервые увидела «Стихию» на улице. Я не знала мотив, но мне захотелось попробовать спеть вслух:

Падают звёзды без крика,

В огромной Вселенной так тихо,

И кто-то бесславно сгинет,

Увязнув в своей…

Я не успела закончить, потому что замок щёлкнул — кто-то по ту сторону квартиры №13 открывал дверь.

— Дедушка! — невольно воскликнула я. Боялась, что он передумает и всё-таки не откроет. Человек за дверью замер.

— Пусти меня, пожалуйста, я хочу поговорить! — поспешно заговорила я. Знала, что он меня слышит. Но захочет ли впускать в чертоги своей памяти? Такое внезапное вторжение могло причинить ему боль.

— Я ждал… — отозвался хриплый старческий голос. — Я знал, что ты придёшь.

Аким Васильков выглядел намного старше своего возраста. Несчастья, бесконечная, непреодолимая боль, чувство горькой вины и ненависть к себе избороздили смуглое лицо морщинами и вплели серебряные нити в его длинные волосы. Наверное, они побелели от слёз тоскующего ангела-хранителя, не сумевшего помочь своему подопечному. Дедушка долго разглядывал меня, пока я стояла на пороге, не решаясь войти. Может, заметил сходство со своей дочерью или всё-таки до сих пор принимал меня за иллюзию?

Он накинул на плечи серую рубаху, всю в пятнах, с оборванными пуговицами. На груди отчётливо виднелся шрам, по форме напоминающий зигзаг. Под печальными тёмно-зелёными глазами появились жуткие мешки: наверное, их обладатель давным-давно забыл, что такое сон. Я сразу поняла: передо мной — несчастный человек, погрязший в плену вредных привычек. Васильков достал из кармана джинсовых брюк толстую сигару, поднёс ко рту и жадно закурил, выпуская дым через нос. И только после этого опомнился, хлопнул себя по лбу и сделал приглашающий жест.

— Прости… Простите, — неожиданно перешёл на вы: вспомнил, что мы незнакомы. — Признаться честно, я было принял вас… — он вздохнул, собрал со стола бутылки из-под пива и бросил в мусорный пакет. — Впрочем, это совсем не важно… Вы уж меня извините, в последнее время я сам не свой. Постоянно путаю, где прошлое, а где настоящее. — Аким Антонович взгромоздился на высокий обшарпанный табурет и закинул одну ногу на другую. Сигара, зажатая пожелтевшими пальцами, смиренно гасла, а человек, подперев голову рукой, наблюдал за тем, как униженно падал на застиранные джинсы пепел — такой же горький, как и вся его жизнь. Я облокотилась на стол, но тут же заметила на нём толстый слой пыли и жирные пятна. Пришлось вежливо откашляться и отодвинуться, скрестив руки на груди, чтобы ни к чему больше не прикасаться. Васильков взглянул на ржавый чайник, угрюмо стоявший на плите, и всё таким же усталым и виноватым тоном проговорил:

— Не помню, остался ли у меня чай… Давно не пил ничего, кроме алкоголя. — он задумчиво почесал кончик носа. — А вы пьёте виски?

В его печальных припухших глазах блеснуло что-то вроде надежды. Я отрицательно покачала головой, заметив, как он сразу сник и покраснел. Правда, это был скорее болезненный румянец, а не признак смущения.

— Мне ничего не нужно. Я пришла сюда, потому что пишу книгу о своей матери, — наконец объяснила я, пряча руки в широких карманах юбки. — Меня зовут София, я тёзка вашей…

— Моей погибшей малютки, — прервал меня Васильков. Он сильно сгорбился, втянув голову в плечи. Грязные, давно не мытые волосы спутались — на затылке висел седой клок, похожий на паутину. — Я никогда не смогу себе простить… Зачем я позволил ей это сделать? — он стиснул зубы.

— Почему же… всё так?

Я никак не могла справиться с комом, подступившим к горлу. Дедушка долго и пристально смотрел на меня, прежде чем ответить:

— Виктория — победа, а София — мудрость. Поэтому моя девочка выжила… Она победила судьбу! — Васильков застонал. Я увидела на этом измученном лице печать неотвратимой смерти. Есть в нашей жизни нечто такое, на что мы никоим образом не можем повлиять. Сражаться с фатумом — не в нашей власти.

— А потом мы просто взяли и превратили победу в мудрость. Понимаете? Это мы виноваты в том, что случилось с нашей дочерью, — он смотрел уже не на меня, а будто бы сквозь, как если бы я стала призраком. И мне казалось, Аким Антонович может видеть что-то неподвластное взгляду человека, обречённого на долгую жизнь. — София — мудрость, а знания преумножают скорбь. Вы это понимаете?

Да, я, разумеется, его понимала, но, по-моему, от перестановки слагаемых сумма не меняется. Скорбь тоже преумножает знания. Иной раз на долю совершенно беззащитного ребёнка выпадает столько страданий, что ему приходится рано повзрослеть.

Аким Васильков почти не помнил своих родителей. Они, как Ромео и Джульетта, не смогли жить друг без друга и умерли в один день. Мать — оперная певица, которую пригласили на съёмки за границу. Отец — скромный писатель, к тому времени уже опубликовавший сборник сказок для детей. Они встретились случайно — в библиотеке на его творческом вечере. Влюблённая в книги Ольга ничего об этом не знала. Она лишь хотела перечитать «Маленького принца». Переступила порог, скинула с шеи вязаный шарф, бросила торопливое «здравствуйте» и замерла, очарованная мелодичным голосом молодого рассказчика с детской улыбкой. Он читал так, будто был менестрелем, и исполнял тихую песню о любви и смерти, добре и зле, предчувствуя, надеясь и просто зная, что свет расколет тьму. И ничего больше не существовало вокруг: ни книжных полок, ни робкого полумрака, ни распахнутого окна, ни дыхания зыбкой тишины… Какой-то шалун, хитро подмигивая случайным наблюдателям, перепутал эпохи, и всё вдруг смешалось, вернувшись в первозданное состояние, всё обрело истинный облик.

— Дадите автограф? — шёпотом спросила русоволосая девушка с щербинкой между передними зубами. Быть может, всё это напоминает волшебную сказку или розовый роман, между героями которого всегда вспыхивает обжигающе прекрасное чувство, вот только Антон и Ольга действительно полюбили друг друга с первого взгляда. Две родственные души услышали таинственный зов с неба и, звонко смеясь над проделками игривой судьбы, устремились навстречу друг другу. Знаете ли вы, что такое настоящая любовь? Видели ли вы когда-нибудь такую любовь? Жаль, что у неё не может быть счастливого финала.

Самолёт, на котором летела Ольга Василькова, разбился. Несчастный писатель не получил желанной награды за муки ожидания. Коварная судьба, размахнувшись, изо всех сил ударила жертву по щеке, даже не дав времени собраться с духом и подставить вторую… В ту же ночь Антон Васильков отравился крысиным ядом, оставив прощальное письмо для сына:

«Прости… прости… прости… Когда ты вырастешь, то поймёшь». Аким вырос и, в общем-то, понял, что имел в виду его бедный отец, но… едва ли простил. Горькая обида гнездилась в его одиноком сердце, и не было способа ни вытравить окончательно, ни заглушить хотя бы на время.

Мальчик остался на попечении бабушки Анны и дедушки Максима. Но Васильковых будто бы кто-то проклял, и очень скоро у Анны Робертовны обнаружили рак. Слишком запущенный случай, никакие операции не помогут, придётся смириться и жить столько, сколько дозволяется. Кто знает, может быть, и они любили друг друга ничуть не меньше, чем Ольга и Антон, но после смерти жены дедушка Акима всё-таки нашёл в себе силы продолжать своё тягостное существование. «Нужно творить… Творить вопреки смерти, иначе всё бесполезно», — любил говорить он внуку, который стал его самым внимательным и благодарным слушателем. А внука многое интересовало, порой он задавался такими вопросами, на которые было не так-то просто найти ответы.

7. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою.

«Из праха, из праха земного! — повторял про себя Аким. Он не мог усидеть на месте, то и дело вскакивая и расхаживая по комнате. — Точно и не пытался создать божество. Иначе бы из воздуха, из облака, из солнца! Конечно, мы созданы Богом, но вовсе не из благодатного материала. Отсюда все пороки и тёмные страсти», — его карандаш задумчиво побежал по строчкам.

9. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла.

«Исключительно для человека! Только для него одного и произрастил! — судорожно крутились в голове торопливые мысли. — Придумал испытание, зная, что человек не выдержит, что в последнюю минуту сорвётся, что искушение сильнее разума. Он ведь всё предвидел; очевидно, что люди не были рождены для рая, и нужен был только повод, чтобы изгнать, вернуть матери-земле».

16. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь.

Карандаш в руке задрожал, выскользнул. Аким снова вскочил с места, распахнул окно и облокотился на подоконник. Он едва ли выдержал бы без какой-либо опоры и вот-вот потерял бы равновесие. «То есть я мёртвый? И вся наша жизнь — это только смерть, а настоящее начнётся потом, когда мы навеки закроем глаза? Только достойный, тот, кто сумел пройти испытание смертью, получит право на жизнь, только тот сможет вернуться в рай и только тому будет даровано право творить… А я? Что я о себе возомнил?» — он прислонился щекой к стеклу и сжал плечо. Пальцы хрустнули, Аким ослабил хватку и присел на подоконник.

— Знаете, а я ведь и вправду всегда был таким наивным! — Аким Антонович снова зажёг сигару, шумно затянулся и выпустил дым. — Воображал себя Дон Кихотом, думал, что смогу спасти целый мир, — он махнул рукой и закусил нижнюю губу. — Вот и боролся с ветряными мельницами всю свою сознательную жизнь. А чего добился? — он посмотрел мне в глаза, и я чуть не вскрикнула. Это был взгляд обречённого человека, у которого совсем не осталось времени. Это был взгляд мертвеца, который продолжал притворяться живым, пока хватало сил поддерживать эту бесполезную игру. — Но я как часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло, — он криво усмехнулся, совсем забыв о сигаре, догоравшей в его слабой руке. — Я не смог защитить даже собственных дочерей.

За всё это время ни он, ни его бывшая жена ни разу не говорили о близнецах-Васильковых во множественном числе. Создавалось впечатление, что родители воспринимали детей как единое целое, будто им от рождения было дано одно тело на две души. Именно поэтому последние слова дедушки меня так удивили. Значит, он не был сумасшедшим и прекрасно осознавал, какую непростительную ошибку совершил в прошлом. Правда, иногда на ошибках учатся, и они закаляют человеческий дух. Если ты извлёк правильный урок, то ни за что не допустишь повторения… Но есть ошибки и совсем другого рода, потому что их невозможно исправить, и зачастую цена им — сама жизнь. Когда Васильковы отобрали у выжившей дочери имя, они лишили себя права на прощение.

— Поверьте, я не хотел ничего дурного, — словно оправдываясь, проговорил Аким Антонович. Он принялся разглядывать свои ладони, чтобы не смотреть на моё нахмуренное лицо. — Я верил, что смогу изменить… Я верил, что смогу превзойти даже деда… А мой дед тоже мечтал быть скульптором, а между тем до конца своих дней оставался обычным гончаром.

Однажды мальчик робко постучался в мастерскую и, только получив разрешение, вошёл. Дедушка сидел за столом, склонив голову, и работал над кувшином, в котором, по его словам, обязательно поселится настоящий джинн. Аким знал, что это не более чем красивая сказка и ни один волшебник не сможет вернуть ему родителей. А если это так, то какие ещё желания ему загадывать? Разве для него может быть что-то важнее этого?

— Дедушка, скажи мне, я… творец? — испуганно спросил мальчишка. Дедушка прервал работу, бросил на внука внимательный ласковый взгляд и рассмеялся.

— Ты чудак! — Васильков-старший потрепал мальчика по голове. — Ещё не время говорить об этом. Позволь, я закурю, — и он вытащил из кармана холщового плаща старую добрую трубку, служившую ему утешением в самые тяжёлые годы.

Мальчик нахмурился и даже с негодованием топнул ногой. И почему эти странные взрослые вечно откладывают жизнь на потом?

— Когда же придёт время?

Гончар выпустил на волю несколько колечек дыма, расслабился, прикрыл глаза от наслаждения и заговорил — уже намного тише, спокойнее, совсем как мудрец.

— Ты сам это почувствуешь, дорогой. Тебя охватит великий жар, и ты упадёшь на колени, сложишь ладони вместе, воздашь молитву… Тогда явится вдохновение — и всё случится, как нужно.

— Но почему оно не может случиться прямо сейчас? — Аким поджал губы и нетерпеливо заёрзал на стуле. — Почему мне приходится ждать?

— Потому что вся наша жизнь — сплошное ожидание. Мы ждём, когда подойдёт наша очередь в магазине, мы ждём, когда придёт нужный поезд, мы ждём, когда любимый человек скажет нам: «Я тоже…» Ты хочешь слишком многого, когда тебе ещё недостаёт опыта. Запомни: чтобы раз создать великое, нужно семь раз сделать что-то совершенно незначительное…

Мальчишка вспыхнул.

— А ты? Почему ты до сих пор не создал ничего великого? Или ещё не время? — он знал, насколько беспощадными были эти слова, но всё равно не мог остановиться. Ему была нужна истина, и не когда-нибудь, а здесь и сейчас. Гончар выпустил ещё несколько колечек дыма и, даже не изменившись в лице, ответил:

— Не все рождены творцами. Я не художник, а мастер. И ничего уже не изменить. Такова судьба, — его голос оставался таким же спокойным, как и был, словно он действительно смирился и вопросы внука ничуть его не обидели.

«Всяк сверчок знай свой шесток», — ещё одна фраза, которую любил повторять мудрый гончар.

— А я? Как мне понять, кто я? — совсем разволновался мальчик. Дедушка щёлкнул его по лбу:

— Мы возвращаемся к началу нашего разговора. Я могу повторить тебе, что ты чудак, но вместо этого скажу: работай — и однажды ты всё поймёшь. Твоё желание — треть успеха, везение — крупица, а труд — основа.

Аким Антонович поднялся с неудобного табурета, сцепил руки за спиной и подошёл к окну. За пыльным стеклом едва ли можно было увидеть истинное отражение хмурого города. Впрочем, разве отражения имеют что-то общее с истиной? Нет ничего подлинного в этом мире. Всё искажается, проходя через призму нашего восприятия. И то, что выглядело прекрасным, однажды покажет свой уродливый облик. Разумеется, иногда всё происходит с точностью наоборот, но это не изменит сути: жизнь — ужасно неправдоподобная штука.

— Я и не знал тогда, что мой дедушка был счастливым человеком. Мне думалось, что невозможно довольствоваться малым и при этом верить в какое-то счастье… Я думал, он скрывает от меня свою боль… Думал, что нет ничего важнее в жизни, чем стать настоящим художником… — он похлопал себя по карманам рубахи в поисках очередной сигары, но они оказались пустыми. — И всё же дедушка был прав, — шумно выдохнул Васильков. — У каждого своё предназначение. Кто-то рождён быть всего лишь мастером. Но так сложно свыкнуться с этой мыслью! — он запрокинул голову и едва слышно застонал. Это были муки художника, который стал жертвой крушения хрупких идеалов.

Я сидела на кухне рядом с ним и молчала. Возможно, мы уже давно в аду, вот только почему-то до сих пор не знаем об этом. Васильков резко обернулся. На сухих губах змеилась дьявольская улыбка — вот-вот снимет маску и выпотрошит душу, развеяв мои сомнения жутким признанием.

— Я всегда стремился к чему-то большему… Чёрт возьми! Я ведь воображал себя вторым Микеланджело! А может быть, даже лучше… — странная улыбка исчезла с его губ, и он снова превратился в несчастного старика с непростой судьбой. — Я всегда знал, что главное творение — ещё впереди. Вот почему я погубил свою семью. Продолжал верить в детские мечты и упустил самое важное, — Аким Антонович облокотился на подоконник и закрыл руками лицо.

Когда-то и сам Васильков познал такую же невероятную любовь, которая однажды навеки связала его родителей. Дина Болотникова — красивая девушка с пшеничными волосами — дебютировала в спектакле «Кармен». Тогда у неё ещё не было глубокой складки между бровями, настороженного взгляда и поджатых губ. Она умела танцевать всю ночь напролёт, не чувствуя усталости, точно сильфида с крыльями за спиной, и много улыбалась. Дина всегда улыбалась, тянула руки ввысь, закрывая глаза, и звонко смеялась над неуклюжими попытками Василькова повторить её дивный танец. Рядом с ней Аким забывал о существовании времени. Он даже не верил, что она настоящая и соткана из простой человеческой кожи. Скорее, эта талантливая молодая актриса напоминала фею, зачем-то сбежавшую из рая. Вместе они творили глупости, гуляли по крышам, пели песни, притворялись нищими, обнявшись в переходе, пытались обогнать ветер и обменивались репликами из шекспировских пьес. Как же так вышло, что такая жизнерадостная девушка превратилась в вечно недовольную женщину с тёмными кругами под глазами и искалеченной судьбой?

После рождения дочерей ей пришлось бросить театр и устроиться на работу в суд. Из талантливой актрисы, подающей надежды, она превратилась в угрюмого секретаря. Но Дина ни о чём не жалела, потому что сделала это ради малютки Софии, которая родилась слишком хрупкой и слабой. Когда дочь погибла, безутешная мать стала тенью, угрюмым призраком, мечтающим поскорее расстаться с этим подобием жизни и получить вечный покой. Она бросила работу в суде и почти не выходила из дома. Спустя какое-то время Дина начала шить на заказ. Она пыталась хотя бы чем-нибудь себя занять, но всё равно не могла стать прежней. Дина не желала слушать робкие доводы мужа о том, что они всё-таки должны рассказать обо всём Виктории. Тяжёлый груз выносить куда легче, если его разделить с другими… «Ты меня убиваешь!» — кричали её воспалённые веки, хищные зрачки и потрескавшиеся губы. Дина, заламывая руки, бросалась на холодный пол и билась головой о диван, словно это могло залечить сердечные раны. Она разбила все прежние мечты, как старое зеркало, и просто приготовилась к смерти, видя в ней желанное избавление от страданий. Но ничего не выходило — муж останавливал её всякий раз, когда она заносила нож над запястьем. Тогда Дина оставила мужа — сразу после того как её дочь навсегда покинула родительский дом.

— У Тори начались панические атаки, — Аким открыл холодильник и вытащил полупустую бутылку коньяка. Он выпил остатки алкоголя залпом и вытер влажные губы рукавом. — Мы не знали, что с ней делать. Временами нам казалось, что она вот-вот умрёт. Единственное, что её спасало — это мюзиклы. Вот почему мы не могли противиться её желанию… — он застучал по столу. Пальцы с пожелтевшими ногтями нервно скользили, поднимая пыль. Я трижды чихнула — моя аллергия дала о себе знать, я начала задыхаться в этой грязной душной квартире.

София (Виктория?) лежала на полу, прижав друг к другу вспотевшие ладони, и с ужасом наблюдала за трещиной на потолке. Та становилась всё больше и шире, пока совсем не превратилась в дыру, из которой начали выползать гадкие насекомые. Гигантский паук раскачивался на люстре, точно это была сплетённая им паутина, и грозился упасть прямо на жертву. Софи не могла даже пошевелиться, её будто бы загипнотизировали. Страшно смотреть в глаза смерти, но невозможно отвернуться, когда ощущаешь близость её дыхания. «Убийца, убийца, убийца!» — отчётливо раздавалось в парализованной голове. «Умри, умри, умри!» — как эхо вторил незнакомцу ещё один тоненький голосок. «Хватит, хватит, хватит!» — хотелось закричать Софии, но её всё равно бы никто не услышал. Руки тянулись к шее, словно щупальца. Ещё немного — и воздуха совсем не останется. Ничего, кроме блаженного спокойствия. Может быть, это действительно выход? Но в голове замелькали другие картинки: величественная сцена в тусклом сиянии рампы, запах цветочных духов и лица людей, слегка утомлённых ожиданием, желание заразить их сердца восторгом, музыка, подбирающаяся к тебе на цыпочках, прикрытые глаза и тихий голос… Танец длиною в целую жизнь. Песня, дарующая забвение. Мечта крохотного человечка о полёте в огромный космос.

Абсолютная любовь, ради которой стоит продолжать. Что, если она неслучайно получила в дар Мудрость, и её душа обрела правильное имя? София сложила руки на груди. На потолке никого не осталось, а люстра застыла в оцепенении, вовсе не собираясь падать и разбиваться. Софи выдохнула: сердце снова забилось, а стрелки часов залепили гордой тишине звонкую пощёчину. Лицо всё ещё блестело от слёз, но это приносило ей только облегчение. Теперь она понимала, ради чего существует, теперь она понимала, почему не хочет умирать. Ещё не время, поэтому, дорогая судьба, пожалуйста… будь милосерднее!

Однажды после очередного приступа София собрала самые необходимые вещи в рюкзак и сбежала, зная, что больше никогда не вернётся. Пару раз она всё-таки позвонила родителям, но только единожды смогла поздороваться. Трубку взял отец, и поэтому она позволила себе эту вольность. «Я не могу звонить часто… Не хочу раздражать маму», — именно так она объяснила своё молчание.

— Моя дорогая Тори! Мой Василёк! Она посылала нам деньги… Долгое время. И даже после того, как мы с Диной разошлись, — Аким взял зажигалку, по всей видимости забыв, что сигареты закончились. — Жена их не тратила, складывала в копилку. Кто же знал, что эти деньги мы потом отдадим на похороны нашей девочки? — голос Василькова дрогнул. Он принялся тереть уставшие глаза. — А ещё она прислала нам билеты на мюзикл. Дина их выбросила. Никто не знает, что на самом деле я там был. Сидел на последнем ряду и прятался. Натягивал капюшон на лицо, чтобы дочка не увидела… Мне было так перед ней стыдно! Я очень любил мою Викторию. И она меня тоже. Ты знаешь, она всегда обо всём мне рассказывала. Мне даже казалось, что это не у неё, а у меня была та жуткая паническая атака… И это не она, а я видел гадких насекомых на потолке… Это мы погубили её. Мы, родители, прежде всего и виноваты в том, что потеряли обеих дочерей, — он несколько раз ударил себя в грудь. — А иначе она бы выкарабкалась, — Аким Антонович встал. — Пойдём, — он внезапно перешёл на ты, — я должен кое-что тебе показать, — Васильков как-то странно посмотрел на меня и с восхищённым ужасом воскликнул:

— Боже мой… Ты так похожа на свою маму!

Я ничего не ответила, потому что не знала, стоит ли отрицать настолько очевидные вещи. К тому же признание нашего с мамой безусловного сходства всегда воспринималось мной как комплимент, хотя мне и сложно объяснить это даже самой себе. Разве я не должна была затаить обиду на свою легкомысленную мать, которая оставила после себя лишь девять писем и незавершённый роман?

Аким Васильков повёл меня в кладовую, где было на удивление пусто и просторно. Только кое-где лежали упакованные в прозрачный пакет гипсовые головы и бюсты, в пыльном углу скорбел по утраченному идеалу манекен с обломанным носом, а за стеклянной шторкой, которые обыкновенно встречаются в душевых, пряталась чья-то фигура. Она была заботливо укутана шерстяным одеялом, и только белоснежные ступни виднелись из-под таинственного укрытия. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и перевела взгляд на задумчивого старика. Он держался немного поодаль от статуи, как бы размышляя, стоит ли показывать святыню незнакомке, претендующей на роль его внучки. Неизвестно откуда взявшийся мотылёк устало прилёг на сгорбленное плечо несчастного творца, словно тот и был главным источником света. Наконец, Васильков очнулся, отодвинул шторку и потянулся к одеялу. Но прежде чем его убрать, дедушка ещё раз взглянул на меня.

— Я знаю, ты сможешь понять… Ты не чужая… Ты такая же, как она, — забормотал скульптор, потирая небритый подбородок.

Он сбросил одеяло с мраморной статуи…

— Вглядись: красота её священна. Божественное очарование гибкого тела, не тронутая поцелуем кожа, тонкие пальцы и ключ в руках… Лёгкая шаль небрежно накинута на округлые плечи. Воплощение того самого идеала, на поиски которого отправляется в странствие бледный пилигрим. О, дивная волшебница Галатея! Жестокая и безрассудная повелительница мира искусства! Сгорать и возрождаться — вот суть твоего зыбкого существования. Умирать и воскресать в памяти смотрящего, пока не закончится история человечества. Ключ в твоих руках откроет двери, за которыми скрывается дорога к бессмертию… — он прикрыл глаза то ли от удовольствия, то ли от ужаса перед собственным творением. Статуя называлась «Слепая мадонна». Это была юная девушка с застывшей на губах улыбкой и пустыми, незрячими глазами. На левой щеке я заметила небольшую родинку — точь-в-точь как у меня, а на лбу — красивый завиток, выбравшийся из-под косынки. Красавица была одета в длинное платье, будто бы развевающееся на ветру. Я взглянула на создателя: он болен — неизлечимой душевной болезнью, его рассудок повреждён неисцелимой тоской и чувством вины перед этой девушкой с шалью на плечах. Аким Васильков упал на колени и склонил трясущуюся голову к её ногам. Творец попытался вымолить прощение у строгой мадонны, но тщетно: она не отзывалась, она оставалась безмолвной и каждый день судила его бесконечным и страшным судом.

— Это моя мама, — покачала головой я и отвернулась, украдкой вытирая непрошеные слёзы. — Но почему вы скрываете её… здесь? — я подняла с пола старое шерстяное одеяло. — Вы говорили, что всегда стремились к чему-то большему…

Аким Васильков выхватил у меня из рук одеяло и поспешно накинул его на своё бесценное творение.

— Это всё не то… не то… Разве вы не понимаете? Я создал её только для себя. Никто больше не достоин видеть мою Викторию… Мою Тори… Моего Василька! Я показал её вам, потому что вы дочь… Впрочем, хватит! Я устал. Я так сильно устал! Просто уйдите… Оставьте меня!

Мне не осталось ничего другого, кроме как захлопнуть за собой дверь.

***

Мы вплыли в ночь — и снова ни уступки,

ответный смех отчаянье встречало.

Твоё презренье было величаво,

моя обида — немощней голубки.

Мы выплыли, вдвоём в одной скорлупке.

Прощался с далью плач твой у причала,

И боль моя тебя не облегчала,

комочек сердца, жалостный и хрупкий.

Мы сидели на кухне и пили малиновый чай. Отец декламировал стихотворение Лорки по памяти и качал головой в такт чудным строкам. Они звучали как фортепианные клавиши, обласканные прикосновениями мечтательного композитора. Папа пододвинул ко мне тарелку с пирожными, выпрямился и прислонился к холодной стене с поблекшими обоями.

— Мне дорого это стихотворение за строчку: «И боль моя тебя не облегчала», — он закрыл глаза и повторил её ещё раз, нараспев, точно пробуя на вкус… — Знаешь, я всегда хотел облегчить боль твоей мамы… Вот только даже если очень сильно захочешь кого-то спасти, из этого едва ли выйдет что-нибудь хорошее. Одного желания недостаточно. Важно, чтобы и тот, другой, хотел быть спасённым… Но знаешь, дочка, это всё глупости. Спасение — это вообще иллюзия… На самом деле никого нельзя спасти, кроме самого себя. И если бы мы это понимали, скольких ошибок смогли бы избежать! — он повернулся ко мне и облокотился на стол. — Однажды я привёл Акима Антоновича в клинику для лечения алкогольной зависимости, но из этого ничего не вышло. Он оттуда сбежал… И я его прекрасно понимаю. Он чувствует себя виноватым в том, что случилось с его дочерью. Он так и не смог себя простить… — отец сделал шумный глоток, желая скрыть охватившее его волнение, но безнадёжно выдал себя, как только снова заговорил:

— Очень бложно сыть родителем!

Я никогда не смеялась над его перестановками, потому что знала, как сильно он переживает и при этом боится довериться даже самому близкому человеку.

И да, я представляла себе, насколько сложно быть родителем, хотя и не имела подобного опыта… Ты должен быть ответственным за любые слова и поступки, потому что никому из нас, к сожалению, не дано предугадать, как именно они отзовутся. В таком случае чувство вины вполне себе предсказуемо, даже если ты и старался всё делать правильно. Просто в нашей жизни не существует ничего идеального. Прекрасное в глазах одного человека может быть отвратительным для другого. В этом и состоит самая большая проблема и загадка одновременно.

— Если человек не отпустит вину, это конец, — он выпрямился и сцепил пальцы в замок, — такой человек заживо себя хоронит. Примерно это и случилось с твоим дедушкой, и мне его очень жаль.

— Но разве человек имеет право забывать о том, что натворил? — я отломила кусочек клубничного чизкейка, но не донесла до рта — ложка застыла в руках. — На мой взгляд, он недостоин оправдания.

— Но ведь он попытался искупить свой грех. Его скорбь создала мраморную копию своей несчастной дочери… — отец сглотнул, ему не хватало воздуха, поэтому он говорил прерывисто, запинаясь перед каждым новым словом. Я распахнула окно, впустив в комнату терпкий ментоловый запах дождя. Освежающий ветер принялся заигрывать с занавеской, словно это была его давняя подруга, с которой ему довелось встретиться спустя много лет.

— Интересно сказано, — задумчиво проговорила я. — Скорбь создала мраморную копию… Думаю, именно такие чувства и толкают творца на создание шедевра. И, может быть, подобное случается лишь раз в жизни, а до этой минуты ты только мастер…

— Кто знает, дорогая, кто знает… — отец прислонился к стене и закрыл глаза. Строчки из стихотворения Лорки лились дивной мелодией, рассекая вечность, а в королевстве Логос праздновали именины верховного правителя Аланда Мерека…

Глава 8

Предательство

В королевстве Логос праздновали именины верховного правителя Аланда Мерека. Он восседал на троне в самом центре длинного стола, накрытого белоснежной скатертью, и мрачно наблюдал за нарядными гостями. Одной рукой Аланд сжимал позолоченный скипетр с крестом из двух мечей. Каждый, кто собирался вступить с королём в диалог, должен был сначала поцеловать скипетр в знак особого почтения. Обычно Аланд Мерек, не меняя привычного сурового выражения лица, смотрел на подданного сверху вниз, выдерживал длинную паузу и, наконец, принимал решение, стоит ли тратить драгоценные минуты на столь незначительную персону. Короля не любили за его мнительность. Чуть ли не в каждом человеке он подозревал предателя и врага и потому в любую минуту мог отдать срочный приказ о чьей-нибудь жестокой расправе.

Менестрель из соседнего королевства Эйдос всякий раз робел, когда встречался взглядом с этим угрюмым правителем. И, хотя короли Логоса и Эйдоса были близнецами, музыкант не замечал между ними никакого сходства. Николас Мерек с морщинками в уголках глаз и приветливой улыбкой казался ангелом рядом со своим мрачным братом. Николас очень много смеялся, и, может быть, поэтому за ним закрепилась слава самого жизнерадостного короля во всей истории Эйдоса. В отличие от замкнутого брата, он был довольно раскрепощённым человеком и легко находил общий язык со своими подданными. Порой они настолько увлекались беседой с добродушным королём, что даже забывали о его титуле и случайно переходили на ты. Николас Мерек только посмеивался, глядя на покрасневшего собеседника, и ободряюще хлопал его по плечу. Удивительно, но после этого пристыженный человек чувствовал себя облагодетельствованным и считал своим долгом восторженно отзываться о верховном правителе в тесных кругах. Возможно, именно по этой причине Эйдос считался самым подходящим для жизни местом: благодаря сильной руке мудрого правителя и его милосердию, люди жили спокойно и счастливо, почти совсем ни в чём не нуждаясь. Впрочем, всегда находятся те, кто не вполне доволен даже покоем и относительной безопасностью, а благополучие становится для них слишком обременительным. Зло и добро — не только заклятые враги, но ещё и извечные соседи, которые никак не могут разъехаться, потому что не представляют жизни друг без друга.

Музыкант слышал, что в Логосе были совершенно другие порядки. Король занимался просветительской деятельностью, строил школы и больницы. Однако далеко не все жители королевства могли позволить себе приобретать книги, поступать в университеты или лечиться у лучших врачей. Многие жили за чертой бедности, не имея никакой возможности выбраться из этой трясины. Как бы они ни пытались передвигать ноги — всё равно не могли удержать равновесие. Болото затягивало страдальцев всё сильнее и глубже.

Между тем приближённые короля, которые входили в его свиту, упивались собственным богатством и властью. Среди них были важные чиновники, занимавшиеся написанием никому не нужных законопроектов; рыцари, готовые пожертвовать жизнью в трудный для Отечества час; учёные, отрёкшиеся от личных идеалов во имя долга перед королём; и пара советников, которым Аланд Мерек доверял больше остальных. Все они время от времени проходили секретную проверку. Никто толком не знал, в чём именно она заключалась, но после неё неизбежно следовала так называемая «чистка». Людей, обманувших доверие короля Логоса, больше никогда не видели. Вот почему простые смертные сторонились Аланда Мерека и предпочитали наблюдать за ним издалека.

Этот вечно недовольный человек с поджатыми губами, по всей видимости, умел читать чужие мысли. Сложно поверить, но и мыслительная деятельность могла быть уголовно наказуемой: преступника находили прежде, чем он успевал облечь безумную идею в словесную плоть. Обо всём этом менестрель знал не понаслышке.

— Спой что-нибудь, мой дорогой. Да смотри, не забывай попадать в ноты. У меня очень чувствительный слух, — усталым тоном проговорил Аланд, оправив длинную чёрную мантию с кровавой отделкой. Он развалился в роскошном кресле, сжал в правой руке тяжёлый скипетр и прикрыл глаза, готовясь немного подремать под складную песню молодого менестреля. Вышитые на рукавах лилии угрожающе сморщились.

Юный Даниэль Финч из Эйдоса почему-то полюбился Аланду. Он приезжал сюда вместе с несколькими приближёнными своего короля на каждый званый ужин и развлекал жителей Логоса забавными или же, напротив, весьма лиричными композициями. Из-за последнего цензурного устава многие по-настоящему талантливые люди Логоса эмигрировали в Эйдос и не пожелали больше возвращаться в родные края, поэтому в королевстве почти не осталось достойных музыкантов. Король прекрасно знал о сложившейся ситуации и время от времени беспокоился об этом. Не слишком ли он был суров в борьбе с инакомыслящими? И всё же запрет на свободу слова представлялся правителю неизбежным. Иногда идеи становятся намного опаснее поступков. Что, если какой-нибудь чудак попытается подорвать авторитет короля? Нет, его власть должна быть незыблемой и безусловной: только так можно сохранить и укрепить границы государства, а также защититься от нападения внешних врагов.

Аланд Мерек добился своего: его ненавидели и боялись. Но брат-близнец, верховный правитель не менее сильного и могущественного королевства, как будто всегда посмеивался над ним и опрокидывал его жизненную философию, собственным примером доказывая её несостоятельность.

Прямо сейчас Николас Мерек, сидевший напротив брата, кутался в бежевую мантию с лиловым подбоем и, сложив пальцы домиком, давал наставления смущённому менестрелю. Король Эйдоса не обращал внимания на давно свалившийся под ноги скипетр с четырёхлистным клевером.

— Не бойся, Даниэль, я не отдам тебя Логосу! Так что гляди увереннее и играй как хочется…

Аланд обжёг брата ненавидящим взглядом, желая напомнить, где они находятся и кто здесь хозяин, но всё-таки сдержался. Он с детства презирал Николаса, считал его своим главным соперником, но ничего не мог с ним сделать. Когда-то давно существовало одно большое королевство Эйгос, а над резиденцией короля Эдуарда Мерека возвышался огромный флаг с изображением четырёхлистного клевера на фоне двух скрещенных мечей. Перед смертью мудрый правитель, не желая, чтобы его сыновья враждовали, разделил королевство на две равные части. Мнительному Аланду достался Логос, а мечтательному Николасу — Эйдос.

— Что же мне… исполнить? — невольно краснея, спросил Даниэль. Его густые тёмные брови слегка нахмурились, но в светло-голубых, как утреннее небо, глазах мерцали огоньки. Они могли осветить дорогу заплутавшим скитальцам в кромешной мгле. Менестрель взглянул на девушку в коралловом платье — и она тотчас же опустила ресницы. Мочки её ушей заметно покраснели. К счастью, её подруга была слишком увлечена рассказом о своём жутком сновидении, поэтому не заметила никаких перемен, которые произошли с рассеянной слушательницей.

— Что-нибудь романтичное, — отозвался Николас, опередив Аланда. Тот сделал вялый жест и, по всей видимости, собирался сам выбрать репертуар, но передумал. Не нужно демонстрировать гостям личную неприязнь к родному брату — это может послужить поводом для сплетен. Аланд Мерек не допускал скандалов в своём королевстве, считая это дурным тоном. Любые внутренние распри могут послужить причиной для внешних, если врагу удастся нащупать ахилессову пяту короля.

— Да, можешь спеть что-нибудь о любви, — небрежно отозвался король Логоса, принимая удобную позу. Его руки безвольно повисли вдоль туловища. Выпущенный на волю скипетр покачнулся, но не упал — его перехватил Николас. Король Эйдоса встал с места, чтобы выкурить сигару.

Менестрель склонил голову, бережно коснулся струн лютни, словно она была его любимой женщиной, и, отбросив назад длинные вьющиеся волосы, медленно и тихо заиграл. Он прикрыл глаза, представляя, как становится неразделимым целым с этой печальной мелодией, которую придумал сам. Менестрель облизал пересохшие губы и, всё так же ни на кого не глядя, запел, старательно вытягивая высокие ноты:

Вчера увидел я во сне

Тебя, огонь моей души,

Ты светишь, как маяк во тьме,

Звучишь мелодией в тиши.

О, если бы я только мог

Не пробуждаться никогда!

Лети, мой белый голубок,

Будь милосерднее, судьба!

Ты — мудрость бесконечных лет,

Ты путеводная звезда,

А я — непризнанный поэт,

И без тебя схожу с ума.

Девушка в коралловом платье не отводила глаз от музыканта и уже совсем не слушала болтливую собеседницу. Лютня издала ещё несколько скорбных звуков и затихла. Менестрель отложил инструмент и накинул на плечи длинный чёрный плащ с ремнём, похожим на змею, которая кусает собственный хвост.

— Как это омерзительно слащаво, — поморщился король Логоса и понюхал табак. А король Эйдоса наградил влюблённого музыканта аплодисментами и хлопнул брата по плечу.

— Да брось ты, он же ещё так молод! Разве это не самая чудесная пора для любви? О мой дорогой Даниэль, как я тебе завидую! Сложно представить себе мир без этого волшебного чувства… О боги! А ведь я и сам мог бы стать счастливейшим из людей, если бы моя возлюбленная разделила со мной вечность…

Аланд завозился в кресле и ещё сильнее нахмурился — казалось, гром вот-вот разразится, ведь молния уже ослепила небо, хитро подмигнув маленьким человечкам внизу. На самом деле он давно догадывался, кем была та таинственная возлюбленная, о которой грезил его брат-близнец. Вот только Аланду никак не хватало духу признаться в этом даже самому себе. Чтобы предъявлять обвинения, нужны веские доказательства. Вполне себе логичное и простое умозаключение, которое, однако, многие предпочитают игнорировать, видя в обыкновенных ветряных мельницах беспощадных великанов. Но Аланд вовсе не хотел быть высмеянным. Именно поэтому он ждал подходящей минуты, чтобы усыпить бдительность соперника и внезапно напасть, придавив его не плодами собственной фантазии, а фактами. Король почесал подбородок и отвернулся. Николас Мерек аккомпанировал его угрюмому молчанию издевательским смехом. Сегодня вечером всё разрешится, и правда выскользнет из крепких объятий порочной лжи.

Аланд незаметно коснулся руки Даниэля Финча, вложив в неё сложенную вчетверо записку. Менестрель потёр заднюю сторону шеи, выдавил из себя улыбку и всё-таки стал похож на человека, облачённого в траурные одежды. Никто не обратил внимания на эти странные перемены. Все знали, что менестрель влюблён — безутешно и безнадёжно. Влюблён в девушку из другого королевства, которая едва ли когда-нибудь сможет разделить с ним вечность…

— Эй, Даниэль, хочешь поиграть с нами?

Мужественный, горделивый, сильный. Светло-каштановые волосы до плеч, пухлые губы и заострённый книзу подбородок. Сын короля — Витольд Мерек, известный отчаянной доблестью и отвагой. Поговаривают, что на поле брани ему нет равных. Не один враг был повержен острым мечом храброго рыцаря. Жители соседних королевств боялись встречаться с прославленным воином лицом к лицу и в то же время мечтали посмотреть на статного юношу издалека. А он совсем не казался жестоким или слишком надменным, как можно было предположить, слушая истории о его блистательных подвигах. Витольд производил на других исключительно приятное впечатление и очаровывал собеседников доброжелательным отношением и поразительной для королевского сына вежливостью. Даниэль втайне любовался благородным ровесником, которому во всём повезло гораздо больше, чем ему, бедному менестрелю, сыну владельца бакалейной лавки. Да что уж там говорить — музыкант завидовал Витольду Мереку, ведь тому принадлежало всё, о чём он мечтал и чем всегда желал обладать. По случайному стечению обстоятельств, они стали соперниками в любви, отдав сердце одной и той же Прекрасной Даме.

Менестрель вздрогнул, услышав немного хриплый, низкий голос королевского наследника. Даниэль знал, что Витольд по известным причинам недолюбливает его и, возможно, даже считает слабаком, не умеющим правильно держать оружие. Пусть так, он действительно никогда ни с кем не дрался и боялся войн, считая любое сражение бессмысленным кровопролитием. Но разве смелый рыцарь Логоса может справиться с лютней? Неужели он когда-нибудь садился за стол, макал перо в чернила и писал… писал бесконечно много, до боли в кистях рук? А потом проводил бессонные ночи, вычёркивая неудачные фразы, и мучился так, будто завтрашний день для него не наступит, а впереди — только забвение и оглушительная тишина. Менестрель выпрямился, задрал подбородок кверху, желая казаться выше и увереннее, откашлялся и, наконец, вежливо отказался.

Улыбка сошла с бледного лица Софии, и она опустила глаза, взмахнув пышными ресницами. Витольд, напротив, выглядел вполне довольным, хотя и в рамках приличия сопроводил реплику музыканта шумным вздохом. На самом же деле рыцарь ничуть не расстроился и, приподняв брови, повернулся к младшей сестре. Розамунда, капризная и вместе с тем на удивление добрая и чуткая девушка, подбежала к Даниэлю и схватила его за руку. Она уже давно догадывалась, кто пленил сердце её печальной подруги.

— О, как жаль, что вы отказываетесь провести с нами досуг! Но разве вы куда-то торопитесь? Или боитесь, что король снова попросит вас петь? Не беспокойтесь, милый Даниэль, я попрошу папу, чтобы он дал вам немного отдохнуть. Ну, пожалуйста, давайте с нами, мы играем в такую интересную игру! — Розамунда поджала губы и грациозно топнула ножкой. Сложно было устоять перед обаянием этой красавицы, похожей на ветреного ребёнка. Даниэль встретился взглядом с Софией, которая до сих пор упрямо хранила молчание: она едва заметно кивнула и, придерживая подол кораллового платья, села на кресло рядом с детьми короля. «Побудь с нами», — как будто просили её губы. Даниэль заметил, как подрагивают пальцы на подоле избранницы и как она пытается скрыть эту ненужную дрожь.

— Какая же ты несносная, — поморщился Витольд, бросив неодобрительный взгляд на сестру. — Надобно уважительно относиться к желаниям своих гостей…

— Всё в порядке, — Даниэль сдержанно улыбнулся. — Я почту за честь хотя бы ненадолго присоединиться к вашей игре.

Правила оказались очень простыми: каждый называл три факта о себе, два из которых были истиной, а один — ложью. Все остальные должны были догадаться, какой из этих фактов не является правдивым.

— Мой отец — бакалейщик, мне нравятся рыцарские турниры и я люблю девушку, которая сидит рядом со мной, — выпалил менестрель. София неловко откашлялась и завесилась неприбранными у лица кудрявыми прядями: все знали, что Даниэль воспевал мир без войн и глупых состязаний, которые устраивали напоказ короли, чтобы подарить ненасытным жителям хлеб и зрелища. А это значит, что он, совершенно ничего не стесняясь, только что признался ей в любви. Как известно, рядом с ним сидели только две девушки, и очевидно, что возлюбленной менестреля не могла быть Розамунда. Однако Витольд, оглушённый дерзкой смелостью соперника, попытался обратить сказанное в шутку.

— Мы все знаем, дорогой Даниэль, о твоём отношении к рыцарским турнирам. Ты довольно нелестно отзывался о нас в своих песнях, — Витольд одёрнул на себе праздничную рубашку — он не привык к такой одежде и предпочитал надевать доспехи. В эту же минуту из кухни послышался грохот и чертыханье слуги: кто-то случайно разбил тарелку с десертом. — Твой отец, разумеется, бакалейщик, а девушка… — Витольд немного помолчал и щёлкнул пальцем, как бы подыскивая правильное выражение.

— Я, конечно, слышал, что менестрели часто влюбляются в дочерей короля, — гораздо более развязно, чем прежде, продолжил он, — но вот так открыто признаваться моей сестре — это несколько невежливо, — голос Витольда треснул, как разбитое зеркало. София слегка надавила на запястье рыцаря и наградила его укоризненным взглядом. Даниэль сжал зубы, на его скулах заиграли желваки — выпад Витольда он расценил как оскорбление. Что же теперь делать? Бросить перчатку? Но ведь у него, несчастного менестреля, нет никаких шансов выжить в этом бесполезном поединке. Он никогда не держал в руках меч или шпагу, а игрой на лютне едва ли можно было защитить свою поруганную честь. Положение в очередной раз спасла беспечная Розамунда. Она обворожительно рассмеялась и захлопала в ладоши:

— Да вы шутник, Даниэль! Знали бы вы, как я люблю людей с чувством юмора! — она обернулась к друзьям. Ноздри Витольда угрожающе раздувались, а София не смела поднять глаз и делала вид, что полностью поглощена разглядыванием незатейливых узоров на бархатном ковре. — Думаю, мне кое в чём понадобится твоя помощь, — бросила Розамунда брату и потянула его за собой на королевскую кухню, где уже готовились подать гостям ароматный пудинг.

— Даниэль! — прошептала София. — Пожалуйста, будь осторожнее… Не говори ничего такого при Витольде! — с мольбой в голосе проговорила она, коснувшись плеча менестреля.

— Стало быть, ты его всё-таки любишь? — Даниэль закусил губу и искоса взглянул на возлюбленную. Да он убьёт этого королевского отпрыска… Он во что бы то ни стало проучит этого высокомерного сосунка! Раздавит его, как таракана! Оскорблённый поэт даже пошатнулся, на время утратив чувство реальности. В собственном воображении он уже вонзил кинжал в грудь надменного рыцаря, совершенно позабыв о своём неумении обращаться с оружием.

— Только как брата и самого близкого друга. Разве ты не знаешь, чем я обязана всей их семье? Но моё сердце бьётся лишь для тебя… Больше всего на свете я боюсь, что ты пострадаешь!

Даниэль ничего не успел ответить, чтобы успокоить любимую; король Логоса велел ему срочно последовать за ним в библиотеку. Менестрель, и так не слишком высокий от природы, стал теперь ещё ниже ростом. Он уже не раз выполнял приказы Аланда Мерека за щедрое вознаграждение. Но обыкновенно король не позволял себе переходить границу дозволенного и просил лишь о незначительных услугах. Именно поэтому Даниэль всякий раз находил для себя оправдания и прогонял тревожные мысли прочь. Ему действительно были нужны деньги, чтобы помогать тяжелобольной матери, а королевству Эйдос не требовались шпионы. Впрочем, менестрель никогда не размышлял о себе в подобном ключе. Ему думалось, что он не делает ничего дурного. Но теперь в нём зародилось необъяснимо тяжёлое предчувствие и, словно ураганный ветер, грозилось смести последние крошки самоуважения менестреля к сапогам жадного короля.