Бесплатный фрагмент - Девять недель до мая

О книге

Когда я собирала стихи для книги, мне захотелось, чтобы они были проиллюстрированы человеком, близким мне по духу и художественному восприятию, да и просто близким. Я попросила Полину подобрать фотографии. Она прислала огромный архив кадров, которые ассоциировались с моими текстами. Из них я выбрала самые пронзительные и точные (но не всегда напрямую подходящие к конкретным строкам).

Нашей дружбе уже двадцать лет, и все эти годы мы поддерживали друг друга, разговаривали о самых сокровенных и сложных вещах, оставались рядом, даже если реальные встречи были не так часты, как хотелось. Полина работает экологом, но постоянно фотографирует, в основном, в поездках. Она привозит не только красивые виды (её природные и городские пейзажи невероятно живые и светлые), но и глубокие, философские жанровые сцены. Мне кажется, её фотографии не просто иллюстрируют, а продолжают поэзию. Как и в моих текстах, в её карточках свет и оптимизм соседствуют с горечью и тьмой, и жизнь предстаёт объёмной, многогранной.

Дарья Лебедева

Мгновенье — длись

Доводилось ли вам, сидя с книгой в руках, сопереживать и даже оплакивать людей, которых нет (по крайней мере, в реальности)? А то и того пуще — вовсе не-людей? Кому приписать такой дар — транслирующему поэту или эмпатирующему читателю, — вопрос другой. Полагаю, оба хороши! Итак, «Пристегните ремни — / мы входим в зону турбулентности».

Ну, ещё бы! Прощай, Алиса: теперь в страну чудес пристало попадать не через кроличий лаз, а через трамвайное депо. (И метро есть: тоже сгодится — подземка, почти классика). Что правда, трамваи и раньше блуждали в бездне времён, но здесь иначе: без лютни и томной тревоги, зато — в деталях.

Дарья Лебедева, безусловно, смысловик, мастер досказанности и подробностей. Она — проговаривает, иногда снова и снова; кладёт мазки весомо и убедительно: всё по делу. «…нужны прочные и живые, как дерево, / слова, чтобы выжить в мире / однотипных многоэтажек, / недолговечной мебели, / ноутбуков, устаревающих / каждый год, / необходимо что-то, / к чему можно привязаться надолго, / о чём можно рассказать навсегда». Но в какой-то момент все эти прочные смыслы вдруг обретают вертикальный выход — и законную прописку в пространстве иных миров. Я даже не скажу «тонких»: её иные миры немедленно обзаводятся такой же уверенной плотностью, как и реальность, бывшая точкой отсчёта. Впрочем, в котором из миров начинается каждая из историй — тоже вопрос, однозначного ответа не имеющий: здешнее поэтическое пространство удивительно подвижно. То ли сон, то ли явь; то ли сердце, то ли автобус; то ли смерть как доказательство бессмертия, то ли жизнь — как печальное объявление о неслучившемся… Да-да: «каждому верится в волшебство // но после свадьбы / принцесса превращается в лягушку / а принц в чудовище». И пропадите вы пропадом, пять сложных мясных блюд вместе с дюжиной салатов! Мы циничнее сказок и фей — но гарантийный листок на чудеса почему-то не избавляет от боли. Что там написано на пузырьке: отрава или любовь? — Не «или», а «равно»! — Так пить или не пить?..

Ведь если любовь — отрава, то и нелюбовь не жизнь. «Эти ровные тени-строки от жалюзи — / словно газетная заметка о нас с тобой. / Некролог, скорее всего. / Или — не знаю, как называется, — / печальное объявление о тех, / кто так и не смог родиться». О чём это: о бренности бытия или о так и не родившейся любви, о не сбывшихся «нас»? Развитие темы — в «четвёртой главе», в части «Заколдованный лес»: «…и нет такого ключа, который освободит меня / только любовь / но любовь тоже / тоже — запрещена».

Зато изначально неживое («предметное») в этом мире сразу обрастает убедительной плотью, характером и биографией: «бомба живёт как бабочка-однодневка / куколкой падает из живота самолёта / быстрый короткий полёт огонь агония / крылья пестрянки яростно пламенеют…» Падает, чтобы умереть — и убить. Убить Магдалину, бессмертную — но всё же бренную. Как и люди. «…когда всё кончается надо похоронить / убитых потерянных сломанных одиноких / и с ними — девушку кисти Помпео Батони / что с тысяча семьсот сорок второго / раскаивалась в грехах и читала книгу / погибла в Дрездене / в сорок пятом году».

Так же безоговорочно материальное переплетается с эфемерным — и сны втаптываются в асфальт… и пустырям снятся асфальтовые сны… и самолёты неизменно серьезны и респектабельны (в отличие от игрушечных вертолётиков) — летают высо́ко… а вот маленькие пташки — они нет, они другие; и нет у них «другой высоты, кроме этой: / с ветки на ветку, снова и снова, / пока не найдёшь свою, // чтобы, может, на старости лет, / теряя последние перья, / спеть свою лучшую песню, / стать, наконец, собой».

Не отравленные иголки, а волшебные крючки оставляет Дарья Лебедева в каждом своём стихотворении — и одно стихотворение тянет за собой другое, иногда прямо-таки переливаясь через край: продолжаясь — символически, и внутренне рифмуясь образами: «…да отрава, малыш. не пей. *** глоток выходных и немного другого города…» Или буквальными повторами настаивая на неизбежном: «…присядь в незнакомом дворе, где взрослел и жил / как холодно этой осенью, как же холодно / и как же давно это было, как же давно *** Оказаться на том углу, где когда-то жила, / потихоньку росла, и взрослело моё сердечко…»

И только трамваи никогда не меняются — эти звенящие посредники между мирами и временами. И метро уносит «в город без края» — и переполняется призраками, незабвенными тенями, привязанными к своим людям. Или это люди так привязаны к своим теням? Хотя какая разница, если люди и тени равны; если Ганс и Гриша пишут свои письма назло цензуре смерти — а Грета и Маруся этих писем ждут; если два самых красивых яблока лежат перед любимым портретом… «Священный ибис опять съел лягушку, звено в пищевой цепочке», — и это совершенно нормально! Главное, чтобы было кому идти рядом, крепко держа тебя за тонкую ниточку; не отводить взгляда от заколдованного леса любимых глаз; оставаться рядом до самого конца, и помнить потом — без боли…

«…Мы так мимолётны. / И мы смеёмся…»

Ольга Воронина

Девять недель до мая

***

Однажды мне снились трамваи

с гармошкой открытых дверей

в надушенном воздухе мая,

в асфальтовом сне пустырей.

В своих электрических тайнах,

вцепившись рогами в туман,

ловили прохожих случайных

в звенящий железный капкан.

Слепые ночные листочки

на ветках склонялись пониже,

смотрели, как мы — многоточки —

смеялись легко и бесстыже,

запрыгивая в трамваи,

которые снились мне

за девять недель до мая,

пустые ночные трамваи, —

как реквием по весне.

I. Рассказать навсегда

***

Когда мы умрём и кто-то из нас

окажется классиком этого века,

где же поместят табличку:

«Здесь жил великий писатель»

или «Здесь работал великий поэт»?

В сером спальном районе

на потрескавшейся стене

бетонной блочной многоэтажки

на седьмом или даже

семнадцатом этаже.

Музей придётся загнать

в однокомнатную квартирку,

входная дверь которой

упирается в дверь соседей.

Никакого резного стола

из красного дерева,

или изысканного бюро,

или массивного старого кресла —

ИКЕА да советский торшер,

вот и вся недолга.

А вместо печатной машинки,

вместо кипы черновиков

знаменитым почерком —

потрёпанный ноутбук

давно устаревшей модели:

он помнит усталых рук тепло,

усталых пальцев движение

того, кто, вернувшись в девять

с офисного безликого полигона,

ощутил вдруг

нечто вроде отчаяния,

отчётливо понял —

необходимо что-то ещё:

нужны прочные и живые, как дерево,

слова, чтобы выжить в мире

однотипных многоэтажек,

недолговечной мебели,

ноутбуков, устаревающих

каждый год,

необходимо что-то,

к чему можно привязаться надолго,

о чём можно рассказать навсегда.

***

хочу правды так сильно

как хочется иногда в холода

до зубной боли до озноба

чёрного шоколада

тоскую по откровенности кожей

как зимой по тёплому ветру

обнимающему голые плечи

тоскую до страшной усталости

неподъёмной опутывающей

по рукам и ногам

пытаюсь выйти на разговор

а в разговоре нащупать течение

холодный бьющий из-под земли

источник честности

говорят ледяная вода подземных ключей

так опасна коварна и беспощадна

что можно утонуть

но лучше утонуть захлебнуться правдой

чем и дальше барахтаться

в этой тёплой гнилой водице

цветущей и жизнерадостной

лживой лживой насквозь

и оттого безопасной

***

Он ей мал, этот мир, он для неё как резиновый мячик.

Она приходит с прогулки и оставляет его в коридоре.

Она раздвигает границы мира, словно на окнах шторы,

Скучает, мается и даже не знает о том, что бывает иначе,

Что где-то есть люди, на которых мир сидит, как костюм с иголочки.

Им не жмет и не давит, немного счастья, щепотка горя.

Они берут этот мир спокойно и просто, как книгу с полочки.

Живут в нём, как в просторном уютном доме с видом на море.

Есть и другие — им мир велик, горизонт далек и недостижим.

Их сносит порывом ветра, словно маленькую песчинку.

Они летят куда-то, зажмурившись, и каждый из них пилигрим,

Одинокий странник, в пустыне мира протаптывающий тропинку.

Но ей-то тесно, голова выше неба, мысли чернее леса,

На самом глубоком дне океана таятся сны и желания.

Ей хочется, будто капли с волос, стряхнуть времени вес,

Сбежать из дома, в котором мается, задерживая дыхание,

Перестать угрюмо молчать, запираться в комнате, втаптывать

Сны в асфальт. Мир ей кажется призрачным, боль — бездонной.

Она вырвется просто и скоро, подберёт по размеру платьице,

Мяч останется в детстве, тесный мир — в родительском доме,

в черте лет — девятнадцати.

***

Уже уходя, она почти незаметно

втыкает в меня две маленькие иголки.

Только щекотная горечь на языке

их выдаёт.

Как только за ней закроется дверь,

у меня будет выбор —

оставить иголки в теле

и страдать от боли

или быстро выдернуть их,

промыть зудящие ранки.

И хотя во рту ещё долго будет горчить,

всё-таки я смогу жить и улыбаться.

Но не смогу больше быть ей другом.

Она может дружить только с теми,

в ком остаются её

отравленные иголки.

***

Уважаемые пассажиры!

Просьба не шуметь,

не оставлять свои вещи без присмотра,

соблюдать спокойствие —

поезд скоро отправится.

Деньги за проезд и провоз багажа

передавайте водителю.

Просьба не есть счастливые билетики —

на линии работает контроль.

Пристегните ремни —

мы входим в зону турбулентности.

Просим вас заранее приготовиться к выходу

и не задерживать других пассажиров.

Уходя, просим вас

не оставлять после себя

невыключенные электроприборы,

непогашенный свет,

непотушенную сигарету,

недочитанную книгу,

недосмотренное кино,

незаконченную работу,

непрожитую жизнь

и — смерть.

***

Грязный, расхристанный, отстранённый —

он стоит на коленях.

Слева — автобусная остановка.

Справа — газетный киоск.

Стоит на коленях, уронив голову вниз, на асфальт.

Молится, похоже.

Люди обходят.

В их презрении — уважение ко всем юродивым,

несчастным, покорным,

готовым обратиться к высшему адресату.

Он услышит.

Человек поднимает голову.

На его немытом лице — досада и злость.

Чёрт, говорит.

Под киоск не закатилось ни одной маломальской монеты.

***

У нас, маленьких пташек,

своя простая правда:

найти свою ветку и петь, и петь

тоненьким голоском.

И пусть высоко в небе

летит самолёт и стонет —

у него своя правда,

а у маленьких пташек — своя.

Он меняет порты приписки.

Он кочует из города в город.

Основательный, очень сложный,

Он — надёжный, и он — другой.

А у нас, маленьких пташек,

нет другой высоты, кроме этой:

с ветки на ветку, снова и снова,

пока не найдёшь свою,

чтобы, может, на старости лет,

теряя последние перья,

спеть свою лучшую песню,

стать, наконец, собой.