Бесплатный фрагмент - Девушка для нас двоих

«Ядущие меня еще будут алкать, и пьющие меня еще будут жаждать».

(Сир. 24:23)

Профилакторий

Антонине С.

I

1

— Добро пожаловать в профилак!..

С кровати, стоящей у левой стены, поднялся парень в клетчатых шортах, шагнул навстречу.

— …Богдан!

— Гриша!

Я пожал протянутую руку, бросил рюкзак и опустился на вторую кровать.

Сосед опять лег, зашуршал на планшете, а я сидел, оглядываясь по сторонам.

2

Наше физико-математическое общежитие было огромной, унылой панельной шестиэтажкой.

От одного его вида становилось серо на душе.

Это, небольшое, было кирпичным.

Последнюю деталь я понял, когда увидел толщину стен в дверных проемах.

Трудно было сказать, в каком состоянии находились жилые этажи, но второй, профилакторный, обрадовал светлым коридором и потолочными лампами, которые не гудели, не мигали и даже горели без пропусков, каждая на своем месте.

Комната обрадовала еще сильнее.

Та, где я жил, была не больше, но в ней стояли четыре кровати.

С соседями мы ходили друг другу по головам, ночью задыхались от тесноты.

Тут было просторно, воздуха хватало с избытком.

Высокий потолок наполнял ощущением полета.

Часть помещения у двери была отгорожена, выступала углом.

Вероятно, там прятался санузел.

У нас туалет имелся один на этаже, а душ был в подвале, куда приходилось спускаться по грязной лестнице, пожимаясь от сквозняков.

В здешний комфорт не верилось; он пришел из фильма про каких-нибудь английских или американских студентов, которые в колледже жили не как на конюшне.

Стены были почти белыми, с еле заметными сероватыми узорами.

Казалось, свет льется отовсюду.

Обычные общежития не ремонтировались с сотворения мира.

Студенты время от времени что-то подкрашивали и подмазывали за свой счет.

Прежние жильцы моей комнаты оклеили ее обоями в пестром татарском стиле.

Среди ядовитых желто-красных стен у меня кружилась голова и тошнота поступала к горлу.

Здесь глаз отдыхал.

Я повернулся в другую сторону.

Окно тоже было иным.

Вместо древнего, с облупленной рамой, разбухшей незакрывающейся форточкой и ржавыми шпингалетами, здесь стояло пластиковое.

Плюс к этому висели красивые легкие шторы, причем даже с особой параллельной штукой наверху.

Я поднялся, выглянул наружу.

Мое обычное общежитие стороной с комнатами выходило на край квартала.

Когда-то там собирались разбить парк, даже успели выкорчевать сорные деревья и засыпать площадь гравием — но деньги, выделенные городом, разворовали, вместо парка остался пустырь.

Жители соседних пятиэтажек использовали его как площадку для выгула своих дрянных псов.

Однажды, выиграв немного денег в «Столото», я решил побаловать себя, купил коробочку роллов.

Элементарные истины я знал с детства.

Мелкие радости жизни становятся большими, если их раздуть ожиданием.

У себя в комнате я положил лакомство на стол и отошел к окну, желая потянуть время.

Как раз в этот момент на пустыре раскорячилась собака.

Она была отвратительной, черной и гладкой; в породах я не разбирался, ненавидел всех без разбора.

Хозяин — такой же гладкий мужик — стоял, ослабив поводок, и безмятежно разговаривал по мобильному.

Собака принялась гадить.

От вида испражнений мысль о еде стала омерзительной.

С соседями я находился не то чтобы в контрах, но и не в теплоте, делиться с ними не привык.

Роллы пролежали дня два, затем отправились в мусорный бак.

Здесь окно выходило на улицу Фрунзе — чистую и ровную, бегущую мимо университета.

Стеклопакет был тройным, внешний мир упокоился в немоте.

Не слышалось голосов, беззвучно ехали машины.

Меньше, чем в сотне метров, на противоположной стороне возвышалось желтое, с серым цоколем и белыми колоннами, главное здание университета.

Справа выглядывал угол нашего физматкорпуса, присоединенный через переход на уровне третьего этажа.

Это тоже казалось сказкой.

Воткнутое на дешевый пятачок с близкими коммуникациями, факультетское общежитие лежало в нескольких кварталах от учебного комплекса.

На пары приходилось шлепать по разбитым тротуарам сквозь снег и дождь — или добираться трамваем, где зимой стоял арктический холод, а летом египетская жара.

Здесь я мог даже не одеваться всерьез, перебежать через дорогу и оказаться в тепле.

В такое не верилось, хоть и виделось своими глазами.

Я отошел от окна и снова лег, потрясенный открытиями.

Кровать была непривычной.

Она не провисала, не качалась и не трещала, стояла надежно, держала приятно, но крепко.

Я никогда не ездил в «мягких» вагонах, не бывал в гостиницах.

Но по моему представлению, такие условия могли быть только там.

Однозначно, я попал в рай.

Осталось крепко зажмуриться и улететь.

3

— …Ты надолго сюда, Гриша?

Голос вырвал из нирваны, но не раздражал.

В этом профилактории не раздражало ничто.

— На четыре недели, — ответил я, не открывая глаз. — А ты?

— Тоже. Две прошли, осталась всего половина.

— Жаль, — подтвердил я, автоматически поддерживая разговор.

— Хотя на самом деле это как посмотреть. «Всего» половина, или «еще» половина.

— Верно.

— А ты откуда сам?

Судя по всему, сосед соскучился в одиночестве, хотел поговорить.

— Я физик, — коротко ответил я.

— С физмата?

— С физфака. Физмат был в прошлом столетии. В семьдесят каком-то году факультеты разделились. Физматкорпус построили общий, пятый этаж отдали математикам. Остальные четыре наши. То есть три, на одном — вычислительный центр, общий для всего универа.

— А я экономист, — сказал Богдан, хотя я не спрашивал. — То есть учусь на экономфаке, специальность «экономист-юрист». Четвертый курс.

Этот парень с лохматой стрижкой под корейского «айдола» никак не тянул на четверокурсника, которые — в моем понимании — должен были быть почти взрослыми людьми.

Но, вероятно, я сильно отстал от жизни.

Вернее, застопорился в развитии на том уровне, какой казался оптимальным.

— А ты на каком? — продолжил он.

— На втором.

— Здесь еще не бывал?

— Нет.

— Много потерял. Тут живешь, как на другой планете. В другом городе и в другой стране.

— Это точно.

Сосед замолчал.

— Послушай…

Теперь заговорил я.

— …Не разобрался в здешних условиях. Третий и четвертый этажи, как понял — обычная общага?

— Правильно понял. Общага. Но хорошая, не чета твоей «тройке» или моей «четверке». Там живут блатные, обычных людей не селят.

Как видно, все простые студенты нашего университета жили на одинаковых помойках.

Это входило в формат нынешней российской жизни — хотя о прежней я лишь читал.

— Вообще этот корпус официально именуется «Общежитием номер два». То есть формально — общага. Но только на последних этажах.

Я вспомнил, что в самом деле, видел синюю табличку с белым текстом, да не внял в ее содержание.

— А что на первом? — спросил я. — Я вошел, а лестница — только на второй. Нижняя дверь заперта.

— Правильно. Наш профилак отделен от прочего. Своего рода оффшор. Самостоятельная территория с собственными правилами. Никакой музыки, никаких тусовок. В двадцать три часа этаж запирается, отбой и тишина. Комендантша ходит с дубиной, дает пиздюлей всем, кто шумит.

— Эта крашеная мочалка ходит с дубиной? — усомнился я.

Ордер на поселение выдавала девица с волосами наполовину синими, наполовину красными, с никелированным кольцом в носу и разноцветными татуировками, уходящими под рукава рубашки.

Самого меня то, что сейчас именуется музыкой, вгоняло в бешенство.

Порой хотелось выломать ножку у стула, пройти по этажу и убить всех, кто гоняет рэп, от которого не спасают беруши.

Не заслуживали жизни те, кто эту жизнь отравлял.

Но облик комендантши как-то не вязался с понятиями тишины и порядка.

— Да нет!

Богдан снисходительно засмеялся.

— Комендантша — старая тетка, лет за сорок, если не пятьдесят. Железная баба, все боятся. Сейчас на больничном. Крашеная — обычная студентка с четвертого этажа, ее замещает.

— Ну, а что первый этаж? — напомнил я. — Тоже общажный?

— Первый — медицинский. В Яндексе значится «здравпункт», на самом деле типа миниполиклиника.

— Для нас? ну, то есть для студентов?

— Вроде того. Стоматолог, терапевт, еще что-то. Недавно открыли процедурные кабинеты. Как бы хозрасчетные, принимают со стороны. Но нам бесплатно.

— Никогда не слышал!

Я поразился еще больше, хотя больше было некуда.

— Теперь услышал, — сказал сосед. — Тебе, кроме ордера и талонов, дали врачебное предписание?

— Дали. Прописали какой-то электросон. Я не вникал, думал, надо куда-то ездить, даже не собирался.

— Никуда не надо ездить. Спустился, зашел с торца и лег элеткроспать, не отходя от кассы.

— Послушай, — опять спросил я. — Ты еще про талоны сказал. Это что?

— А ты не смотрел?

— Нет. Получил ворох бумажек, сунул в карман не глядя, решил — потом разберусь. А что за талоны?

— На питание. Ты же видел, рядом столовая, университетская.

— Видел, конечно. Но никогда не заходил.

— Теперь зайдешь. Она через переход, тоже никуда бегать не надо.

— И как там кормят?

На самом деле мне было все равно, я спрашивал по инерции.

— Обычно, как в любой столовой. Не лучше и не хуже. Какую-нибудь там утку-проститутку, да еще с яблоками, не жди. Но не говно. Пирожки не с кошатиной и в пюре есть масло.

— Хорошо тут, — подытожил я.

— И еще как хорошо. Ты посмотри на эту комнату!

Я лежал, зажмурившись, но по легкому шороху понял, что собеседник взмахнул руками.

— Светло, тепло! Толчок под боком, всегда есть горячая вода. И живем не толпой. Друг другу не мешаем. Ебись — не хочу!

Последние слова он не пояснил, я не стал ничего уточнять.

Мне было девятнадцать лет, но я уже ощутил равнодушие к девушкам.

Причем не потому, что пробил интерес к парням.

Меня обволокла и скрутила по рукам-ногам такая чудовищная усталость от жизни, что не хотелось ни секса, ни просто вечеринок, ничего вообще.

Хотелось забиться куда-нибудь в угол, закрыть глаза, завязать уши, отключиться от всего и лежать так лет пять, а то и десять.

Этот профилакторий должен был дать что-то такое, пусть всего на месяц.

— Я вон вообще, экзамены сдал досрочно. Чем ехать домой и слушать материны наставления, живу, как на курорте!

— Молодец.

— Ты тут первый раз?

Я понял, что Богдан не помнит вопросов, которые задал минуту назад.

— Первый, — повторил я.

— Сюда попасть не просто. Тебе как удалось?

Я замялся.

— У меня двоюродная тетка, городская, у нее подруга в универе — то ли в бухгалтерии, то ли в отделе кадров, не помню, — сказал сосед, не дожидаясь ответа. — Подсуетилась где надо, мне дали направление.

— Я примерно так же, — наконец сказал я. — У отца… то есть, у матери… кто-то есть на кафедре, тоже помогли.

Темы были исчерпаны.

Богдан не комментировал, я облегченно вздохнул.

Даже простой, разговор меня утомил.

Я в уме прикинул время.

Шла сессия, пар не было, я мог приехать сюда спозаранку.

Но я глупо провозился все утро, явился поздно, заселился не сразу.

В результате обед я пропустил.

До ужина оставалось часа три.

Можно было подремать, потом спуститься в медпункт, уточнить насчет процедур.

— И — не поверишь, дружище! — добавил сосед. — На всем этаже — ни одного черножопого!

4

Я исказил факты, утаил правду.

Никаких знакомых «на кафедре» у моей матери не было, а отца не было и вовсе.

Он, конечно, был, но ушел, когда мне не исполнилось года.

То произошло в пору абсолютного несознания.

Сестра, которая была двумя годами старше, отца помнила.

А в моей памяти его место осталось пустым.

Если бы я рассказал, каким образом попал в профилакторий, Богдан бы меня запрезирал.

За несколько минут общения я понял, что он не просто весел и энергичен, а идет по жизни так, словно это игра с разноцветными шариками.

Я же казался себе трактором, утопающим в песке и чувствующим, как рвутся гусеницы.

Мать, попавшая в разряд одиночек, не отличалась ровным характером.

Она держала дом в напряжении, я с детства привык ожидать что вот-вот — завтра, в крайности послезавтра — случится нечто еще более нехорошее, чем уже случилось.

Ничего не случалось, но напряжение росло.

Я рос нервным, плохо ел и еще хуже спал.

Бабушка, которая жила с нами, рассказывала, что ребенком я просыпался среди ночи и требовал одно и то же:

— Пить, пИсать, руки мыть!

С гигиеной у нас было строго, после каждого употребления ночного горшка — хотя я к нему не прикасался — мне протирали руки борным спиртом.

Сейчас, конечно, я горшка не просил и руки мыл под краном.

Но нервы лучше не стали.

Каждую ночь я раза три вставал в туалет — не чувствуя нужды, но гонимый умственным желанием.

В университете это стало мучением.

Наша комната находилась в одном конце коридора, мужской туалет был в другом.

Ночной поход туда и обратно занимал несколько минут, прогонял и без того неустойчивый сон.

Впрочем, в общежитии мучением было абсолютно все.

Музыка, конечно, являлась худшим из зол.

Однако, помимо нее, оставались громкие голоса, денный и нощный топот в коридоре, вой детей из «семейных» комнат.

Да и такая вещь, как кухонно-туалетная вонь, которой были пронизаны стены, выворачивала наизнанку.

Мать все это предрекала, когда я собрался ехать на учебу в областной центр.

Она говорила, что с моей нервной системой противопоказано жить среди людей.

Но альтернатив общежитию не было.

Я не мог даже прирабатывать, как делали многие; у меня не хватало сил ни на что, кроме учебы.

На деньги, которые посылала мать, можно было лишь не умирать с голоду.

О том, чтобы переселиться на съемную квартиру — хотя бы вдвоем или втроем с кем-то тихим — речи не шло.

Я, по сути не жил.

Я переживал срок студенчества, стиснув зубы и надеясь, что по получении специальности все изменится.

Измениться что-то могло, в мире все текло, не стояло на месте.

К человеку это относилось в первую очередь.

Я видел свои младенческие фотографии.

На них я выглядел крепкощеким и радостным.

Я родился совершенно здоровым, это мать сделала меня неврастеником, бессознательно отыгрываясь за уход отца.

Сестра приспособилась к жизни, не ставила высоких планок, нигде, кроме школы, не училась, а сейчас работала в детском саду неподалеку от дома.

Я же даже в страшном сне не видел, что вернусь в родной город и опять окажусь рядом с матерью.

Я знал, что сделаю все, чтобы избежать этого ада.

На данный момент у меня не было иных перспектив, кроме хорошего диплома.

Поэтому я учился, как ошалелый.

Другие не перетруждались: контрольные работы и решения задач скачивали из Интернета, на экзамене пользовались телефонами и даже планшетами.

Я все делал сам.

Я не чувствовал ни особого напряжения, ни даже усталости; я гордился собой.

Но прав был философ, сформулировавший закон о переходе количества в качество.

Нынешней зимой грянул переход — причем не в ту сторону, куда хотелось.

Говоря конкретно, у меня случился нервный срыв.

Причем произошло это при неожиданных обстоятельствах — на экзамене по математическому анализу.

Наш университет, пытаясь сохранить реноме «государственного», из последних сил сопротивлялся новшествам.

Вместо тестов тут до сих пор практиковались обычные экзамены: лицом к лицу с преподавателем, где проверялась не механическая память, а логика знаний и просто интеллект.

Математика давалась легко.

Предмет требовал способности к абстракции, а ее мне было не занимать.

Как всякий тонко организованный, пересыщенный нервами человек, я обладал идеальным пространственным мышлением.

В школе я мог разобрать любую задачу по стереометрии, не рисуя чертежа, а лишь закрыв глаза и увидев внутреннюю картинку.

В области внутреннего мне вообще нет равных.

Например, дела на неделю я планирую, представив разворот школьного дневника.

Там все четко: понедельник, вторник и среда идут слева вниз, справа так же следуют четверг, пятница и суббота.

А воскресенье в дневнике не отражено, оно существует в ином измерении.

Мне вообще стоило пойти не в физики, а в математики.

Я почитывал учебники, выходящие за рамки физфаковского курса, и даже понимал, что такое интеграл Стилтьеса.

Мир вымышленных понятий был для меня куда ближе мира людей и машин.

Но выпускникам матфака априорно уготована школа, а я детей ненавидел, учителей не считал людьми.

Такой судьбы себе я не желал.

После физфака я надеялся устроиться на какую-нибудь более приятную работу.

Математический анализ — совместно с алгеброй и геометрией составляющий курс высшей математики — был одним из лучших предметов.

Немолодой доцент, ее читавший, мог считаться идеалом современного преподавателя.

Он был вежливым, интеллигентным и корректным, к нам обращался на «вы», предмет знал, объяснял ясно, не уводил в сторону.

Помимо прочего, в этом преподавателе сквозила такая вселенская усталость от жизни, что он казался моим духовным братом.

В двух группах из четырех лектор также вел практику.

Он никого не мучил, установив правило, по которому каждый, кто в течение семестра пять раз выйдет к доске, получит и зачет и пятерку «автоматом».

Задачи доцент решал фактически сам, подсказывал каждый ход; ребятам чудовищно повезло.

В нашей группе матанализ вел молодой ассистент-башкирин.

Этот был садистом: докучал придирками, издевался и насмехался над всеми, не давал поблажек, а свой зачет дотягивал до дня, когда деканат уже готовился обозначить недопуски к сессии.

На зимней сессии по матанализу мы сдавали теорию функций комплексной переменной.

Область считалась сложной, но не для меня, не для моего графического понятия.

Билет мне попался прекрасный.

Не требовалось вспоминать ничего сложного, нужно было всего лишь рассказать о свойствах конформных отображений и привести примеры всяческих полосок, кругов и луночек.

Я сделал это с привычной легкостью, доцент остался доволен.

Чтобы поставить заслуженное «отлично», он задал несколько дополнительных вопросов.

Я выпал из реальности на простейшем: условии дифференцируемости функции, основе основ всей ТФКП.

Оно тоже было элементарным: заключалось в совпадении накрест взятых частных производных вещественной и мнимой частей.

Но мне захотелось блеснуть глубоким знанием предмета — не только написать формулу, но и правильно ее поименовать.

Культовая вещь называлась красиво, в учебниках упоминалась как «условие Даламбера-Эйлера-Коши-Римана».

Вот тут-то я и сорвался.

Я вспоминал Буняковского-Шварца, Банаха-Штейнгауза, Навье-Стокса, Гаусса-Остроградского, Ньютона-Лейбница, Штурма-Лиувилля, Больцано-Вейерштрасса и Больцано-Коши, Коши-Адамара и Коши-Буняковского; откуда-то всплыли даже неизвестные Леви-Чивита.

Миттаг-Лефлера я отбросил: кудлатый швед просто носил двойную фамилию.

Перед глазами закрутились черные сюртуки и кружевные манжеты, усы и бороды и кудри великих математиков прошлого.

Я перебирал всех по очереди, четверка не складывалась.

Напоследок ни с того, ни с сего возник Галуа — без пары, но с пистолетом.

Затем все медленно угасло, а через миг я обнаружил, что не сижу, а лежу на сдвинутых стульях, и надо мной склонился озабоченный человек в синем халате со стетоскопом.

Позже я узнал, что потерял сознание — упал в обморок, словно какая-нибудь Тургеневская барышня.

Доцент оказался человеком до конца: не только поставил пятерку и вызвал «скорую», но сообщил физфаковскому начальству, что у меня нервное истощение и мне требуется немедленная помощь.

Меня вызвали в деканат и предложили взять академотпуск.

Такой вариант был классическим для беременных девиц и бездельников, избегающих отчисления.

Для меня он не годился.

Мать помогала из последних сил; я боялся, что, уехав домой, через год не смогу вернуться обратно.

Однако чувствовал я себя в самом деле плохо, того не скрывал и в бой не рвался.

Со мной поступили по-божески: дали отсрочку недосданным экзаменам и направили в профилакторий — отдохнуть, прийти в норму, полечить нервы процедурами.

Я искренне надеялся, что это поможет.

5

Днем — если выпадала возможность — я всегда засыпал лучше, чем ночью.

Так и сегодня, провалившись в сон, я вынырнул существенно позже, нежели рассчитывал.

Богдана в комнате уже не было.

Идти в медпункт не осталось смысла: вряд ли университетские врачи долго сидели на местах.

Дела откладывались на завтра.

Это не волновало: времени впереди было хоть отбавляй.

После ужина я прогулялся вокруг квартала.

Состояние не спеша выравнивалось, настроение улучшилось.

Еще перед поселением в профилакторий я побывал у невропатолога в прикрепленной поликлинике.

Расспросив меня, обстукав молоточком и проверив рефлексы, он назначил Новопассит.

Это лекарство я знал по жизни дома, мне назначений не требовалось.

Оно помогало хорошо, но в нынешнем положении было неподъемно дорогим.

Здесь я обходился экстрактом валерьянки, рассасывал то по две таблетки, то сразу по четыре.

Вернувшись в комнату, я принял душ в узком, но чистом отсеке, принял обычную дозу и лег.

Сосед еще не вернулся, но это не напрягало.

Я уже понял, что он соблюдает тишину, ходит беззвучно.

6

Стук был громким, выдернул из сна.

Скрипнула соседняя кровать, прошлепали тапочки, стукнул замок, дохнула дверь.

По голосам я понял, что вошли две девицы.

Богдан что-то зашептал.

Я не вслушивался, визитерши не интересовали.

Но чувствовалось, что мое присутствие мешает всем троим.

Богдан тут жил давно; у него наверняка сложился стиль бытия.

Я всю жизнь страдал от людей, искривляющих мое пространство своим грубым полем, и не хотел им уподобляться.

Вдохнув и выдохнув отрешенно, как глубоко спящий, я перелег лицом к стене.

По комнате пролетело облегчение.

Шаги прозвучали к окну и обратно.

На меня повеяло свежим шампунем.

Все обитатели профилактория активно пользовались благами.

Идя в гости, девчонки тщательно вымылись.

Еще несколько минут свистел шепот.

Потом дверь опять открылась и закрылась.

Гости вместе с Богданом решили не мешать.

Внезапно что-то щелкнуло.

Всем телом я почувствовал свет.

— …Так и будешь лежать?

Я вздрогнул от голоса, дернулся, повернулся.

Одна из девиц не ушла.

Пестрый халатик валялся на стуле, она стояла без ничего.

Черные волосы отливали плоско.

Над темными сосками — ровно посередине, вершиной равнобедренного треугольника — поблескивал кулон в виде полумесяца.

Живот поигрывал.

Голые половые губы напомнили сомкнутые ножницы.

— …Тебя еще долго ждать?

Я не ответил.

Мне не нравились брюнетки, я терпеть не мог по-мусульмански выбритых лобков.

Я вообще не любил, когда мне что-то навязывали, предпочитал все выбирать сам.

А сейчас мне не нужен был выбор; я хотел просто спать и чтобы меня не трогали.

Ничего не говоря, я отвернулся.

Девица шумно опустилась на Богданову кровать.

Опять щелкнуло, люстра погасла, но мой затылок прожигал возмущенный взгляд.

Вряд ли кто понял бы меня: молодого парня, отказавшегося от тела, предложенного «не отходя от кровати».

Но я был таким, каким был, и не собирался следовать положенному.

Спать я не мог, присутствие ненужной девицы наполняло воздух напряжением.

Она не уходила — сидела, как сыч, чего-то карауля.

Сосед вернулся быстрее, чем я ожидал.

Я догадался, что вторая девица осталась в другой комнате, мыться и ложиться.

— Откуда ты выискал этого импота?!..

Отвергнутая крикнула громко, взорвалась от негодования.

— …Ты что, Даня, не мог подселить нормального человека?!

— Тихо, Гулька, тихо, — ответил Богдан.

— Нет, ты только посмотри!!! Лежит, как бревно!

— Отстань от него. Каждый человек имеет право жить, как хочет!

Такой мудрости от соседа я не ожидал.

Он оказался глубже, чем казался.

— Пойдем тогда.

Скрипнула дверь душа.

Я перевернулся на спину.

Вода не зашумела, доносились невнятные стуки.

Через несколько минут там что-то упало.

Еще через несколько дверь опять заскрипела, в полоске света показалась девица.

В комнату хлынул запах всего, что она получила.

Я снова устроился на боку.

Вот теперь-то, уж точно, можно было спать.

7

— Послушай, Платон!

— Богдан, — поправил тот.

— Извини-извини, переклинило…

Я ни в коей мере не хотел обидеть соседа.

Просто дурацкие заплесневелые имена, ныне ставшие модными, в моей голове не различались, слившись воедино.

— …Послушай, Богдан! Ты тут все знаешь.

— Не все, но многое. Что тебя интересует?

— Где живет комендантша?

— Нафига она тебе понадобилась, Гриша? Хочешь попросить дополнительные талоны на еду? Не даст, они по счету.

— Хочу попросить второе одеяло, — мгновенно соврал я.

Врать я умел легко, жизнь давно убедила, что правда всегда обходится себе дороже.

А сосед — хоть и невольно — подсказал ход.

— Ночью холодно.

Ночью тут было еще теплее, чем днем, но он не возразил.

— Одеяло даст, — согласился Богдан. — Их тут полно, никому не нужны.

— Так в какой она комнате? Пойду попрошу.

Я знал, что коменданты живут в том же общежитии, которым командуют.

Служебная площадь была единственной причиной, по которой нормальный человек мог согласиться на собачью должность.

— Ни в какой. Она живет у себя, в своей квартире, с дочкой, внучкой и Жучкой.

— Она замужем? — зачем-то спросил я.

— Разведена.

— Откуда знаешь? Спрашивал?

— Сто лет нужно. Просто слышал, рассказывала кому-то по мобиле: «Мой бывший змей звонил, не знаю, что ему было надо. Сказала — ушел, так ушел, больше не являйся и не звони!»

— А где у нее квартира?

— В двухэтажном доме, в этом же квартале, где-то на Гоголя, ближе к Пушкина. Девчонкам однажды понадобилась в воскресенье — узнали адрес, ходили.

— Она их не убила?

— Нет, не за что было. Из прачечной привезли драное белье, они лопухнулись, сразу не заметили. Потом увидели, пошли менять.

— И она поменяла?

— Поменяла. Оделась, пришла сюда, отперла каптерку, выдала целые.

— А ты ее адрес знаешь?