Бесплатный фрагмент - Девочка без прошлого

Пролог

Если идти по Сухумскому шоссе до самой восточной оконечности Новороссийска, вы выйдете к месту под названием район Шесхарис. Здесь находится автозаправочная станция «Уфимнефть», большой пешеходный мост, конечная остановка городских автобусов, несколько крупных предприятий и пляж с видом на открытое море. Отсюда можно понаблюдать, как швартуются торговые суда, уходят на вахту военные корабли и курсируют пассажирские катера. На пляже иногда появляются рыбаки, но их здесь не много. Как и рыбы. Там, где находятся значимые портовые сооружения, мало рыбы. И пусть место вокруг мыса красивое, жизнь здесь не кипит. Индустрия города сломала ее много лет назад, когда начал развиваться порт. Сейчас прибрежная зона района Шесхарис — это закрытый дом для морской фауны, зато открытый для бизнеса и предприимчивых людей.

Подтверждением тому служит неприметный домик с дурной репутацией, расположенный сбоку от автозаправочной станции. Домик носит название «Закусочная для моряков». И вывеска нисколько не врет о предназначении заведения. Внутри, действительно, есть кафе, востребованное как моряками, так и специалистами портовых терминалов. Однако, славу закусочная обрела совсем по другой причине.

Чуть солнце сползает с небосклона, как на задней стороне дома открывается мужской клуб. Для тех, кто хочет его посетить, следует напомнить, что клуб охраняется суровыми, крепко-сложенными мужчинами, имеющими за плечами ни одну судимость. Двое из них стоят на входе. Они обыщут вас, и не стоит прятать от них запрещенные вещи, вроде бутылки пива или пачки сигарет. Они ее все равно найдут, и, если вам повезет, они просто оставят ее у входа, но, если вы будете наглеть, они разобьют ее о вашу голову, и никто за вас не заступится. То же касается сигарет, наркотиков и других товаров, призванных сократить человеку жизнь, а миру достоинство. Проще говоря, в карманах следует иметь лишь одну вещь: кошелек. Чем плотнее он будет, тем больше у вас шансов расположить к себе окружение.

Внутри клуба вы встретите еще двух верзил. Они охраняют пространство вокруг сцены, где танцуют девушки. На девушек можно смотреть, бросать деньги, просить показать определенные части тела, но прикасаться к ним запрещено. Любой, кто попробует нарушить правило клуба, будет немедленно выдворен за железную дверь могучими руками совершенно не внемлющих объяснениям мужчин. Одним словом, даже вне закона имеются свои законы, и соблюдать их должен каждый, кто посмеет пересечь порог тайного, но очень востребованного заведения.

Стоит упомянуть и про барную стойку, где практикуют два уникальных персонажа. Один из них — однорукий гигант, в прошлом вор и вымогатель, в настоящем порядочный и законопослушный гражданин. Левая рука у него отрезана по плечо, но, поверьте, скорость обслуги клиента от этого не страдает. Тем, кто имел шанс подивиться, как он готовит коктейли и какие трюки вытворяет с бутылками, казалось, что он не человек. Он тот, кого принято называть феноменом. Вторым барменом служит карлик. За барной стойкой имеется длинная лавка, по которой он ходит, и, чтобы лавка не мешала однорукому, ее сделали узкой, как железнодорожный рельс. Карлик перемещается по нему так же, как обычные люди ходят по ровному полу. И если однорукий напарник уже давно привык к его фокусам, то клиентов заведения это, порой, ввергает в шок. Карлик был для них канатоходцем и акробатом. Людям оставалось лишь восхищаться его навыками и умениями.

Итак, вход в мужской клуб находится с задней стороны двора. Посетителю нужно спуститься по крутой лестнице к гаражам, повернуть налево, пройти контроль (впускают бесплатно, но охранники могут принять вас за полицейского, и тогда держись) и за железной дверью откроется то, что в тесных кругах зовется «Край чудес».

На заметку самым отважным: проститутки в клубе в основном возрастные, но это ничуть не притесняет их умения работать с клиентами. Один из моих знакомых посетил «Край чудес» несколько лет назад, и сказал, что клуб похож на лягушатник старых дев. Но, какими бы старыми не были девы, свое дело они знали. Вот почему, многие посетившие данное заведение (включая моего знакомого) вспоминают его, как нечто сверхъестественное.

Еще один мой товарищ описывал «Край чудес», как центр сексуального рабства, где в качестве рабов выступали сами клиенты. Поразительно было то, что клиентов все устраивало, ведь за свои деньги они получали вещи, нигде более не предлагаемые. В общем, подвал под закусочной пользовался успехом. Туда стекались все, у кого имелись сбережения, и несложно догадаться, что основной капитал «Край чудес» зарабатывал на моряках.

А что же полиция, спросите вы.

Будьте уверены, полиция знает про существование «Края чудес». Пару лет назад бывший начальник МВД Восточного округа отдал приказ навести порядок в «укромном уголке», после чего, двое из четырех посланных на разведку подчиненных пропали без вести, а еще двоих нашли с пробитыми головами в лесу. Сам начальник подал в отставку, а новый уполномоченный таинственным образом забыл про железную дверь и разворачивающийся за ней театр.

Если повернуться к «Закусочной для моряков» спиной и посмотреть на склон горы, можно увидеть узенькую неприметную улицу. По ней я каждый день поднимаюсь к своему дому. Здания здесь старые, ветхие и некрасивые. Живут в них простые рабочие, гастарбайтеры и прочий склад населения с небольшим и непостоянным доходом. Все они от рассвета до заката пропадают на фабриках, стройках и перевалочных базах, поэтому наша улица всегда выглядит пустой. В окнах редко горит свет, со дворов не слышатся голоса, и, если бы не некоторые недостатки, наш район занял бы первое место в рейтинге самых тихих и миролюбивых районов города.

К сожалению, имелась причина, из-за чего люди редко переезжали сюда жить. Истоки ее уходят в уединенный участок леса близ дороги, идущей к Андреевскому перевалу. От наших домов туда следует узкая каменная тропа. Сначала тропа ведет вдоль захудалых дворов и хилых домишек, потом сворачивает в чащу, и мир вокруг, точно начинает темнеть. Это происходит непроизвольно. Лес смыкается в плотное облако, свет становится тусклым, тропа превращается в змею, а потом и в сплетение змей. Трава здесь всегда сырая и пахнет топью, воздух тяжелый, как свинец. Здесь нет эха, и сюда не доносится грохот портовых терминалов. Здесь не слышится рев грузовиков с Сухумского шоссе. В этой части леса никогда не покидает чувство, что за вами кто-то подсматривает. Следит сквозь тьму и холод, посмеивается тихим зловещим смехом и затягивает куда-то во тьму…

Ту тропу местные называют «тропой самоубийц». Там, где заканчивается последний двор и начинается лес, можно увидеть, как сходятся кроны деревьев, претворяя арку. Перед вами открываются ворота в Ад. На пункте охраны никогда никого нет, и вы можете смело войти в них. Только сперва подумайте, стоит ли.

Стоит ли идти туда, откуда многие не возвращались.

А теперь, по существу.

На самом деле, ничего дьявольского за аркой нет. В гору поднимается обычный лес из кизила, дуба, можжевельников и сосен. Местами лес очень густой и темный, но это не делает его ужасным и непривлекательным. Когда солнце просачивается сквозь кроны, можно увидеть, как от земли исходит пар. Под деревьями встречаются ягоды, грибы и лечебные травы. На вершине есть родники с чистой водой, и пусть отыскать их не просто, в жаркую погоду, они доставят вам удовольствие. Здешний лес еще не убит цементной пылью, выхлопными газами и хлором. Сильные деревья защищают гору от селей и ветра. Сюда не тянется рука промышленности, и природа пребывает в состоянии равновесия и благоухания. Но так случилось, что история небольшого участка земли, расположенного с северной стороны от трассы на Андреевский перевал, полнится слухами, из-за чего местные жители остерегаются этих мест, и испытывают к ним неприязнь и страх.

В конце девяностых годов бандиты совершали в лесу кровавые расправы. Тихие, как ночь, но в самой жуткой степени садистские и насильственные. Тела закапывали в глубоких ямах, и по сей день никто не знает, сколько трупов еще лежит вдоль протоптанных троп и грибных мест. Надежды на их поиски возобновились в начале двухтысячных, когда в лесу стали находить жертв суицида. После найденных останков человеческих тел городской администрацией было вынесено решение о закрытии прохода в лес и установлении специального запрещающего знака. Чуть позднее закрыли дорогу на Андреевский перевал, хотя официально причина была названа иная.

Действия властей на какое-то время дали положительный результат. Патруль полиции дежурил возле ворот на мазутный терминал и по первому звонку выдвигался в лес. Пост ДПС, расположенный близ заправки «Уфимнефть», контролировал въезд на Андреевский перевал. Другой пост ДПС установили на вершине горы, близ туристической достопримечательности «Семь ветров», и, таким образом, весь склон горы был взят под колпак. Тропа, пропитанная потом и кровью стала зарастать, и до тех пор, пока на Сухумском шоссе не появился «Край чудес», район хранил тишину, спокойствие и сон.

События, о которых пойдет речь далее, случились после того, как «Край чудес» нашел себя в сердцах моряков, а полиция, под прозрачными постановлениями, исчезла из района Шесхарис. Колпак над лесом наполнился дырами и вскоре вовсе пропал. Тропа оголилась, и, если днем улицы были пусты и безжизненны, то по ночам по ним скользили тени.

Тени шли в лес, минуя заградительный блок с запрещающим знаком, минуя арку из кленов с вывороченными корнями, минуя черту, где жизнь казалась призраком, а смерть реальностью, и только Бог знал, возвращались ли они назад или нет.

Глава 1

Бродяга

АЗС «Уфимнефть», как и большинство автозаправок города, обеспечивала топливом все виды транспортных средств. По ночам, когда персонал автозаправки сокращался до двух человек и парковочная зона пустела, сюда съезжались мотоциклисты. На смене оставался охранник — усатый седоволосый мужчина лет пятидесяти, чью сущность характеризовали безропотность и лень; и кассир — молодая привлекательная девушка с длинными крашеными в оранжевый цвет волосами. Девушка и охранник прекрасно знали, что по соседству с ними находится криминальное заведение, и ночные клиенты на черных байках имеют к нему непосредственное отношение. Эти двое привыкли не обращать внимания на странности мотоциклистов, не запоминать их лица и номерные знаки и, по возможности, ни с кем не разговаривать.

В один из ноябрьских вечеров две тысячи восемнадцатого года все так и было. Охранник, проводив взглядом последний мотоцикл, перекрестился и отправился за здание АЗС покурить. А девушка-кассир покинула свой пост, чтобы уединиться в туалете, где она долго пыталась забыть лица, ухмыляющиеся ей из-под стекол шлемов. Те лица так и говорили: скоро и за тобой придем. И только попробуй нам отказать.

Шел мелкий холодный дождь. С гор задувал ветер, и на раздольях его порывы походили на темные ручища, способные сбить с ног всякого, кто еще сомневался в их силе. В обе стороны Сухумского шоссе неслись грузовики. Окатывая грязью бордюры и остановки, они довершали страшный сон пешехода, невесть по какой причине очутившегося не в то время не в том месте. Я возвращался с работы и мечтал только об одном: поскорее добраться домой, включить обогреватель, поесть и лечь в постель. Я промерз до костей, чувствовал боль в висках, и мне казалось, что солнце больше никогда не подарит то тепло, с которого начинался сегодняшний день. Погода переменилась настолько резко, будто кто-то в потаенном уголке дернул рукоятку из лета в зиму. Игра закончилась, и на улицы опустился купол мглы, сырости и холода.

Обычно я ходил по левой стороне шоссе, где имелась широкая дорожка и встречались люди. Но сегодня, в разгар ненастья, тротуар наполнился лужами, и идти там стало невозможно. Грязевые потоки, стекая с гор, превратили полоску для пешеходов в бурную реку. Ветки деревьев срывали шапки с прохожих, плитка шевелилась под ногами, а когда мимо проезжал грузовик, дрожь земли ощущалась, как на вулкане. Другая сторона шоссе была немного приподнята над дорогой. Вода на тротуаре не скапливалась, горели фонари, и поздним вечером идти по ней виделось комфортней. Дождь избавил улицу от пешеходов. Я шел один и только машины, курсирующие в обоих направлениях, создавали препятствия и неудобства.

В районе автобусной остановки я должен был пересечь дорогу по пешеходному переходу. Но задумавшись, я пропустил его из виду, и вспомнил, уже добравшись до «Закусочной для моряков». Несколько человек стояли под козырьком здания и курили. Еще двое вышли из-под крыши и смотрели в небо. Слышалась иностранная речь и смех.

Я миновал закусочную и очутился в сине-зеленых огнях «Уфимнефти». Пешеходные переходы в этой части Сухумского шоссе отсутствовали. Чуть дальше начинался скоростной участок дороги, плохо освещенный фонарями, но ровный, как взлетная полоса. Грузовики там разгонялись, и безопасно перебраться на другую сторону можно было только по мосту. До моста идти я не захотел.

Я уже ступил на бордюр и собирался перебегать дорогу, когда под куполом АЗС увидел… бездомного. Он сидел в такой позе, будто у него нет ни рук, ни ног, ни головы. Если хорошенько не присматриваться, его можно было спутать с мусорным мешком. Со стороны моря донесся длинный гудок, и человек внезапно ожил. Он поднял голову, покрутил ей, точно проверяя, не унес ли его ветер, и снова согнулся до колен. Какое-то время он ворочался, пытаясь обзавестись удобной позой, после чего прижался к столбу, укутался в одеяния, чьи размеры явно превышали размеры его самого, и вновь превратился в камень.

Я никогда не давал деньги бездомным. И причиной тому служит вовсе не моя скупость или брезгливость. Просто я не хотел этого делать, точно так же, как многие люди не хотят пить кофе вместо чая, носить рубахи вместо футболок или пить из стакана вместо бутылки. Не знаю, что заставило меня остановиться, но в тот момент я твердо решил, что не обеднею, если оставлю бродяге на хлеб немного денег.

Очередная фура пронеслась по шоссе. Грохот колес прошелся по асфальту так, что в заправочных автоматах задрожали пистолеты. Холодный свет стал ближе. Я ступил под козырек и, избавившись от назойливого дождя, ощутил странную тяжесть. Бездомный смотрел на меня из-под капюшона, закрывающего все его лицо, кроме узкого остренького подбородка. Я тоже не сводил с него глаз, и между нами, будто бы пролегла линия. Мне казалось, что он разглядывает меня с целью прочесть какую-то информацию, и пока процесс продолжался мне было ужасно неловко. Сознание говорило, будто не он зависит от меня, а я от него. На долю секунды ситуация меня рассмешила, но как только я вновь воззрился на глубокую черноту под капюшоном, по спине побежали мурашки. Вокруг было пусто, за дверями кассы темно, и даже возгласы и смех со стороны «Закусочной для моряков» прекратились. Я внезапно ощутил себя в ином месте, и мне стало страшно от царящего здесь безмолвия.

— Возьми, — выдавил я из себя и бросил деньги ему под ноги.

Меня не покидало ощущение, будто кто-то считывает мою память. Под взглядом незнакомых глаз я чувствовал себя скованным, хотя физически меня ничто не держало.

Так прошло несколько секунд.

Какого было мое удивление, когда бродяга, вместо благодарности, отвернулся и стал кутаться в куртку. Он обхватил колени, сжался в комок, заворочался, как младенец в простыне. Схватка с одеждой продолжалась около минуты. Наконец, он замер, и в тот же момент я избавился от тяжести, словно навалившийся на меня камень перенял кто-то другой.

Я подошел к бездомному ближе и увидел, что его куртка изношена до дыр, и сквозь них просвечивается смуглая кожа. Плечи были острые, как углы столешницы, и по их ширине можно было догадаться, насколько человек мал и худ.

Ветер взвыл, и брошенные на асфальт купюры ожили. Одна из них прибилась к ботинку бездомного, другая понеслась по территории автозаправки. Вскоре купюра перелетела через бордюр и скрылась во тьме за парковкой. Настал час, когда мое сердце дернулось, но уже не от жалости.

— Эй, тебе не нужны деньги? У тебя под ногами было две сотни. Вряд ли кто-то из здешних даст тебе больше.

Бездомный не ответил. Он точно онемел, и лишь ветер шевелил полы его куртки, полупустых рукавов и штанин.

— Ты слышишь?! — я хотел коснуться его, но, почуяв отвратительный запах, отстранился.

Моя мать всегда отдавала нищим мелочь. Она учила меня добросердечности и говорила, что, помогая людям, мы помогаем самим себе. Она говорила, что однажды мы тоже будем нуждаться в чьей-то помощи и бог пошлет нам ангела, чтобы спасти. Моя мать — женщина, проработавшая на государство больше тридцати лет, отдавала свои крохи людям, пальцем не двинувшим, чтобы найти работу. Все они видели и слышали, у них были руки и ноги, и они не испытывали затруднений в физическом развитии. И вот я, по примеру матери, впервые в жизни решил проявить себя милосердным. Поступил, как повелел внутренний голос, сжалился, отдал свои крохи, а теперь наблюдал, как ветер уносит их в море.

Я чуть не рассмеялся. Наверное, между добросердечностью и милостыней тоже пролегала какая-то линия, но увидеть ее у меня почему-то не получалось.

Я махнул рукой и пошел прочь от бездомного.

Напротив АЗС «Уфимнефть» располагался маленький продовольственный магазин. Там я купил кое-какие продукты к ужину, расплатился, и, перед тем как пуститься к дому, решил еще раз взглянуть на бродягу.

Я свернул в проулок и взобрался на холм. Отсюда хорошо просматривалась зона, окружающая автозаправку, и черное, как смоль, море. Промчалась фура. За ней другая. В противоположную сторону прополз КАМАЗ. Косой дождь сменил направление, и теперь капли летели под купол АЗС. Молодая девушка-кассир стояла в дверях здания и смотрела на дорогу. Недалеко от нее, как шпион, притаился мужчина в костюме охранника. Под купол так же попала бродячая собака. Никто из персонала заправки не торопился ее кормить, равно, как и сама собака не торопилась что-то просить. Картина словно одеревенела, и я подумал, пройдет час, прежде чем в ней что-то поменяется.

Место, где сидел бродяга, пустовало.

Я посмотрел по сторонам, надеясь увидеть его где-то поблизости, но никого, кроме молодой пары, заехавшей на заправку на стареньком пикапе, не обнаружил. Через несколько минут у той же колонки пикап сменил тягач. Дождь усилился. Ветер хлестал по щекам, и я решил не задерживаться на открытом пространстве. Очень хотелось поскорее очутиться в тепле.

Я свернул в свой переулок и вскоре добрался до дома. Калитка была заперта на цепь. Пока я боролся с замком, из темноты выплыла тень.

— Здравствуй, Бен, — сказал я коту. — Рад тебя видеть снова.

Пять лет назад я подобрал его на свалке возле цементного завода. У него была огромная рана на морде, кончики ушей и хвоста покрывали клещи, и, вероятно, он бы умер, если бы в тот день я не шел мимо. Подкинул ли Господь мне этого кота или так совпало, но случилось то, что случилось. Я взял его на руки и понес в ветлечебницу. К своему роковому дню Бен был не молод и уже тогда демонстрировал скупой неудовлетворительный для любителей ласки характер. Поразительно было то, что он не мяукал, не мурчал, и вообще не выносил из себя никаких звуков. Только спустя время, мы, сначала ветврач, а потом я, догадались, что кот был полностью глухой.

В ветеринарной клинике его отмыли, прокололи, откормили. Кот окреп, и, спустя неделю, я принес его домой. Сейчас Бен встречал меня на крыльце каждый день. Я кормил его, потом он убегал на улицу, и в следующий раз я видел его только на следующий день после работы. Сегодняшний вечер не стал исключением. Бен проскочил в дом и устремился на кухню, потому что хотел есть не меньше меня. Прежде чем стрелка часов перевалила за одиннадцать, мы плотно поужинали и перемыли тарелки, оставшиеся еще с завтрака. Кухня превратилась в светлое пятно, где пахло прелыми полами и сырой бумагой. Но главное, здесь было тепло. Прошло еще несколько минут, я взглянул на часы и уже собирался ложиться в кровать, когда услышал стук в окно.

«Дождь», — первое, что пришло мне в голову.

Конечно же, стучал дождь. Хлесткий, холодный и равнодушный. Дождь — приятное явление перед сном. Под дождь я быстро засыпал и крепко спал. Мне ничего не снилось, и утром можно было легко встать без будильника.

Я вернулся в спальню, расстелил постель и присел. Телевизор не работал, и в тихой комнате отчетливо слышалась какофония ночного ненастья. Все смешалось в один шум, и сквозь тихий монотонный гомон, созданный дождем и ветром, я вновь услышал стук. На этот раз звуки неслись от двери, и у меня не было ни единого сомнения, что стучал человек.

Переулок, где находился мой дом, вел к «тропе самоубийц», и я знал, что по ночам туда ходят люди, от которых хорошего ждать не приходится. За промысел в народе их прозвали «плохими парнями», и пока над горой стояла ночь, один дьявол знал, что происходит за черными ставнями многострадального леса. В тот момент, когда стук повторился, я вспомнил о них и невольно вздрогнул. Прошла минута, прежде чем я осмелился подойти к окну и выглянуть во двор.

На крыльце горел свет. Блики падали на дорожку и освещали пространство до забора. Глядя на распахнутую калитку, я проклял себя за то, что забыл повесить цепь обратно. Я всегда запирал калитку перед тем, как ложился спать, и только сегодня почему-то об этом забыл. Впрочем, сейчас сожалеть было поздно. Калитку раскачивал ветер, а перед ней на дорожке маячил человеческий силуэт. В полутьме я не мог его разглядеть, и лишь по росту догадывался, что незнакомец невысок.

Прошло несколько минут, а человек за окном все так же стоял на тропе перед домом. Дождь усилился, и в какой-то момент я потерял силуэт из виду. Он растворился, как дым, а потом вновь появился, как дым, на том же самом месте, у калитки. Один. И так он стоял долго-долго, а я смотрел на него через тонкую щель в занавесках, не решаясь ничего сделать. Только когда дождь закончился и человек вдруг отвернулся от лампы на крыльце, я понял, что ко мне пожаловал тот самый бродяга с автозаправки. То была его куртка с глубоким капюшоном, его ботинки и парусиновые штаны. Мокрая одежда сделала его еще меньше. Неуклюжие движения еще комичнее. Он подошел к крыльцу и вновь остановился, точь-в-точь Бен, перед тем как его выпустят во двор.

Я одернул занавеску и вышел на крыльцо.

Услышав отворяющуюся дверь, бродяга сделал несколько шагов назад. Он тяжело переносил ноги, и виной тому были ботинки, совершенно не подходящие ему по размеру. Он волочил их за собой, как длинный тяжелый хвост. А штаны, промокнув от дождя, лишь добавляли неудобства его и без того не прытким движениям.

— Зачем ты за мной следил? — спросил я с порога.

На смену испуга пришла злость. На смену добросердечности — жесткость и равнодушие. Я заранее решил, что больше ничем не стану ему помогать. Более того, я больше не хотел видеть его в своей жизни. Вокруг порта побирались десятки бездомных. Очень часто они побирались вокруг «Закусочной для моряков», но никто из них не поднимался по своей воле на холм, откуда начиналась «тропа самоубийц». Это место было для них под запретом.

— Зачем ты следил за мной? — повторил я, не дождавшись ответа. — Что тебе нужно?

Бездомный молчал, и в черноте под капюшоном все было так же смиренно и мертво, будто передо мной стоял не человек, а камень.

— Уходи, — строго сказал я. — Мне нечем тебе помочь. Возвращайся туда, откуда пришел. Ты меня слышишь?!

И вновь молчание в ответ. Ни единого движения, ни единого звука. Только ветер трепал полы его куртки, и штаны из парусиновой ткани то надувались, то опадали на тонких ногах. Но вот бездомный шевельнулся. Его руки вынырнули из карманов, продемонстрировав пустые манжеты. Он попытался просунуть в них кисти, но тщетно. Рукава были слишком большие, а руки слишком маленькие. И тогда он изловчился, просунул руки под курткой, и расстегнув две верхние пуговицы на груди, стянул капюшон.

От неожиданности я едва не лишился дара речи.

Передо мной стояла девочка лет десяти. Напуганная, измученная и истощенная. Замерзшие губы не шевелились и только веки хлопали, когда на них попадали капли дождя.

Глава 2

Девочка

Ее лицо было абсолютно бесстрастным: ни следа улыбки, ни намека на печаль. И только глаза поблескивали то ли от слез, то ли от холода. Я подумал, сколько таких детей ходит по Восточному району и решил, что не много. Все здесь имели свой уровень забвения, но еще ни один ребенок не расхаживал по улице в таком отрепье и не стучал в окна к незнакомым людям. Восточный район, словно давал человеку то, от чего он не умирал, но и не жил полной жизнью, как, например, люди в южной части города.

На пороге мне было ясно одно: еще до приезда полиции и прочих гостей, коих сегодня не избежать, ребенка нужно накормить и согреть. Все остальное сделают другие люди. У меня тряслись руки отчасти из-за того, что я подсознательно боялся детей, отчасти из-за того, что я просто не знал, что с ними делать. Я чувствовал, что девочке требуется помощь, но не моя. Чья-то. И немедленно. Но цепь событий развернулась совершенно иначе, и произошло это на том уровне сознания, где человек обычно не присутствует. Ему диктует правила кто-то иной. Инстинкт, судьба, чутье, все что угодно, только не здравый смысл и закон.

Я не стал церемониться с грязной одеждой, и первой в мусорный бак полетела куртка. Следом девочка стянула с себя шерстяную накидку и майку, сняла ботинки. Последним атрибутом одежды оставались штаны, и она скинула их, совершенно не стесняясь незнакомого человека. В нелепом угнетающем молчании я одел ее в свою старую пижаму и усадил за стол. У меня не было детских вещей. Штаны и футболка, найденные в закромах гардероба, ей совсем не подходили, но и то и другое ей все равно пришлось одеть поверх пижамы, чтобы согреться.

Девочку звали Алиной.

В процессе нашей беседы, она рассказала, что ее родители умерли, и последним пристанищем был детский дом, откуда она сбежала несколько дней назад. На вопрос, почему она совершила побег, девочка ничего не ответила, но сказала, что никогда туда не вернется. Детский дом пугал ее еще больше, чем смерть на улице от болезней и голода. От меня не ушли слова о «нескольких днях», и, пока она ела, я пытался вспомнить, сколько раз за последние пару-тройку дней видел объявления о пропаже ребенка. В России очень строго относились к взрослеющему поколению. Один инцидент — и уже весь город гудит новостями, а сотня волонтеров прочесывает кварталы не хуже собак-ищеек.

А здесь тишина.

Я попросил ее повторить, из какого именно детского дома она сбежала, и она повторила. Все так же вскользь, словно врала, и все так же быстро и неловко, словно убеждая меня не продолжать тему. Несмотря на то, что меня обеспокоила ее история, я решил прекратить разговор.

Временно.

Девочка плохо владела вилкой — это сразу бросилось в глаза.

Либо стол ей был высок, либо стул низок, она никак не могла уместиться и ерзала, точно ножки и того и другого катались на колесиках. Оба локтя она силилась прижимать к себе, но они все равно разъезжались в стороны. Она испытывала неудобство во всем, что ее окружало, и я чувствовал, как она терпит.

Терпел и я.

Когда она наелась, терпению пришел конец, и я решил, что настала пора поговорить на чистоту. Звонок в полицию напрашивался, как действие по инструкции. Но еще до того, как обратиться к телефону, я вдруг очнулся и подумал, что же буду говорить полиции в трубку. Они же наверняка что-то спросят.

Я снова завел диалог, и девочка снова отвечала с большой неохотой, будто заранее знала, кому я буду адресовать ее слова. После ее рассказа мне понадобилось еще полчаса, чтобы успокоиться и сказать себе: «Если ее не ищет полиция, значит, можно подождать до утра». Я страшно устал, и, представив, какой волокитой может продолжиться сегодняшняя ночь, почувствовал себя не готовым к подобным обстоятельствам. Конечно, рано или поздно Алину начнут искать, и медлить в моем положении не стоило. Я не хотел дожидаться, пока в мое окно постучит один из волонтеров, покажет фотографию и спросит, не видел ли я маленькую девочку с длинными черными волосами, ростом сто сорок сантиметров и лицом, на котором просматривается надпись «помогите».

Еще интереснее было бы послушать, как ее внешний вид опишут полицейские. Ни в одном детском доме ребенка не обуют в такие ужасные ботинки и не оденут в такую страшную куртку. И то и другое оказалось на ней после побега. Штаны она нашла на свалке привокзальной станции. Оттуда же была куртка. Ботинки посчастливилось отыскать в одном из подъездов, где девочка провела прошлую ночь. В чем же она сбежала из детского дома, спрашивал я у себя. Ни в чем?

Я не знал, во что одену ее завтра, и до сих пор не понимал, что останавливало меня перед звонком в полицию. Я был деморализован и никогда бы не поверил, что в подобное состояние может ввести ребенок. Наверное, главным фактором, после чего я отказался прибегать к поспешным действиям, послужил ее ответ «не возвращаться в детский дом». Сказано было так, будто решение принималось не ей лично, а целой группой. И принималось медленно, как на заседании, где ни один чиновник не хотел брать на себя ответственность за чужие ошибки. Тогда я еще подумал, что перед звонком надо побольше узнать, что именно делали с ней в детском доме. А для этого требовалось время — хотя бы утро.

Перед тем, как уложить девочку спать, я привел ее в ванную, дал моющие принадлежности и показал, как пользоваться душем. Мне хотелось раз и навсегда избавиться от ужасного запаха. Зловонье окутывало ее облаком, что, к удивлению, никак не сказывалось на самой девочке. Она глядела на душ с таким же интересом, с каким животные в зоопарке глядят на людей. Скорее всего, по ее мнению, здесь ей нечего было делать. Но лезть под воду ей пришлось.

Она провела в душе минут десять, и запах исчез. Длинные волосы цвета вороного крыла, расплескались по плечам. Природный блеск их напоминал морские камни. Было в них что-то магическое. Сами руки тянулись их потрогать, а когда трогали не могли оторваться.

Я уложил ее спать в своей комнате, а сам лег на диван в гостиной. Несколько минут я пролежал, не смыкая глаз, но едва мысли о девочке отдалились, на меня навалился сон. В ту ночь мне приснился порт старого города. Район, где все бедняки ходили босиком по грязным улицам, и где болезни метались по переулкам, как голодные крысы. Там, в шумном пристанище бедняков, стоял смог, и пыль вилась столбом как после взрыва. Люди спали на горячем асфальте, ели скудную еду и мечтали, что когда-нибудь они родятся снова, и их жизнь начнется там, где сейчас находятся другие.

Бедняки работали на крупных дельцов из южной части города, куда путь им был строго воспрещен. Изредка они поднимались на холмы и смотрели на процветающий город, а самые старшие из бедняков рассказывали байки, что там, где живут большие люди, нет место болезням, и они не умирают от лихорадок, малярии и зубной боли. Они спят в больших домах с каменными стенами, за высокими заборами. Над их головами гудят электрические лампы, а в комнатах вращаются вентиляторы. Они не работают за воду и еду, и у них такие большие животы, что кажется, будто они ненастоящие.

Шли дни, и в толпу бедняков приходила новость, что кто-то заболел, а кого-то нашли мертвым. Они знали, что людям из города нет дела до их жизней. Сегодня умрет один, завтра родиться другой. Так менялись дни в тесном бессердечном мире, где равноправие было прозрачным, как газ.

Глава 3

На следующий день

Я зашел в спальню рано утром. Девочка лежала, свернувшись в позе эмбриона у самого края кровати, и крепко спала. Ее сон не потревожили ни скрипучие половицы, ни щелкнувший в двери замок, ни яркий солнечный свет. Одеяло лежало под кроватью вместе с подушкой. В комнате стоял адский холод, и первым делом я вернул постельные принадлежности туда, где им было самое место. Задвинув занавеску и погрузив комнату в полумрак, я присел на стул и несколько минут провел так, глядя на стену. В голове было пусто, на душе тревожно. Напрашивалось какое-то действие, но я медлил. Передо мной стояло две задачи: и та и другая напрямую касались судьбы девочки. И, если позвонить в полицию меня не пускало странное чувство тревоги, то приготовить ей завтрак и найти хоть какую-нибудь подходящую одежду я был обязан.

С тех хлопот и начался мой выходной.

Дождь кончился, ветер стих. Рабочие бригады вышли на смену и убирали последствия вчерашней непогоды. С гор сошли сели и частично затопили дорогу и тротуар. Вода стояла в лужах даже на холме. Трава и кусты полегли к земле, будто по ним только что проехал каток. Вокруг моего дома никаких разрушений не было, но по пути в магазин я несколько раз менял тропу, чтобы не промочить ноги.

Дверь в продовольственный отдел была открыта. На пороге терлись три разноцветные кошки, и я не особо удивился, заметив среди них Бена.

— Попрошайничаешь? — спросил я.

Продавщица решила, что вопрос адресовался ей, и поднялась из-за прилавка.

— Вы что-то сказали?

— Мой кот, — я указал на Бена.

Женщина поняла, в чем дело, и заулыбалась.

— Часто встречает меня, — доложила она. — Но только по утрам. Если я прихожу во вторую смену, на крыльце никогда никого нет.

— Он не любит спать по утрам, — объяснил я.

Женщина прошествовала к кассе. Теперь нас разделял только прилавок.

— А у меня кошка утром всегда спит, — сказала она. — Просыпается только к вечеру. Муж считает, что это из-за старости.

— Возможно.

— А ваш кот еще не старый, — подметила она.

— Но и не молодой, — подметил я.

— Сколько ему?

— Лет шесть. Может больше.

— Крепкий такой, — она покачала головой и призадумалась: — И глаза у него серые, а не зеленые. Хвост крючком, как у собаки.

Я усмехнулся.

— И не откликается никогда, если я зову, — она кивнула в сторону дальнего холодильника.

Там стояли две миски. Одна с водой, другая пустая. Я решил, что опустела она недавно.

— Я их подкармливаю, — сказала продавщица. — Хозяин магазина тщательно следит, чтобы на полках был только свежий товар. А из-за… — тут она замялась. — В общем неважно. Иногда товар остается, и я его раздаю бродячим кошкам. Не выкидывать же на помойку.

Она пожала плечами.

— Хотя, какая разница, все равно кошки и на помойку придут, если захотят.

— Да, — промедлил я. — А вы всегда их подкармливаете?

— Не всегда, но часто, — ответила она. — В холодное время года не проданного товара остается больше и кошкам, мягко говоря, везет. А вот летом товар раскупается отлично. Ничего не остается. Хозяин даже думал о расширении, но…

— Да, да, — я понимающе кивнул. История о соседях через дорогу была мне известна.

Продавщица помолчала, а потом на ее круглом лице появилась загвоздка:

— А он вам в руки дается?

Я обратил внимание, что Бен совершенно на нас не реагировал. Он смотрел на старую тощую кошку, сидящую под прилавком. Кошке не было до Бена никакого дела.

— Нет. В руки он никому не дается.

— Молодец! — неожиданно подхватила женщина. — Если бы моя кошка тоже никому не давалась в руки, я была бы за нее спокойна. А она, знаете, как глупый щенок. Лезет ко всем, лижется, а потом какой-нибудь ребенок, на задумываясь хватает ее и тащит к себе домой.

Я не сводил глаз с Бена. Бен не сводил глаз с кошки под прилавком.

— И потом ищи ее, — с негодованием произнесла продавщица. Круглое лицо стало розовее. Светлые волосы с темными корнями падали ей на лицо, как тени. — Поэтому мы с мужем сейчас редко выпускаем ее из дома. Пусть лучше в квартире помрет, чем у какого-нибудь идиота в сумке…

Она что-то говорила и говорила, как радиоприемник. А я смотрел на Бена и думал, что примерно так же выгляжу и сам, когда прихожу в парк, и вокруг появляются женщины. Я чужак там, он чужак здесь. Только ему сложнее. Он ничего не слышит и не говорит.

— Ладно, — остановила себя продавщица и поправила замызганный фартук. — Заболталась я. Вы, наверное, что-то хотели?

— Молока, — сказал я. — И каких-нибудь хлопьев.

— Каких-нибудь, это каких? У нас всего навалом. Даром, что магазин маленький.

Я почесал затылок. Откуда мне было знать, какие хлопья предпочитает ребенок.

— Дайте мне геркулес.

Продавщица подставила табуретку, взгромоздилась на нее и потянулась к пакетам. На короткое мгновение я увидел ее во весь рост от домашних тапочек до пластиковой заколки в волосах. Глаз здесь положить было не на что. Что фигура, что лицо — все было однообразно бесформенным и давно запущенным. Зато болтливость женщины произвела на меня впечатление. Несмотря на ранее утро, чувствовалось, что с настроением у нее все в порядке.

Она дотянулась до пакета с геркулесом.

— Что-нибудь еще с этой полки? А то, если я слезу, то уже обратно не залезу.

— Нет. С полки ничего. — Я заглянул в холодильники. — А вот отсюда, я бы хотел взять колбасы и йогурт. Два.

— Ага, — она все тщательно пересчитала.

Я расплатился и попрощался.

— А кот? — напомнила она, когда я выходил из магазина.

— Он сам придет, — крикнул я и, обернув пакет вокруг запястья, спустился с крыльца.

За Бена я не переживал. Я беспокоился за девочку. С тех пор, как я вышел из дома прошло более пятнадцати минут. Она могла проснуться.

Когда я вернулся, в доме было так же тихо и спокойно.

План действий выглядел элементарным: я разбужу Алину сразу, как приготовлю завтрак, и после завтрака мы вместе поедим в управление. Там я расскажу все как было, проконтролирую, чтобы с ребенком не обошлись грубо. Вечером позвоню и уточню, куда девочку определили органы опеки. Если у меня появится хоть какое-то сомнение, что с Алиной что-то не так, я немедленно напишу заявление в полицию для проверки. Ситуацию следовало держать под контролем.

Едва я снял с плиты геркулесовую кашу, как дверь в кухню открылась и заспанное дитя замерло, не решаясь войти внутрь. Я повернулся. Секунды три-четыре минули, как одна, потом я опомнился:

— Туалет справа от тебя. Не знаю, учили ли вас чистить зубы, но зубную щетку я для тебя приготовил. Как уладишь все дела, возвращайся. Будем завтракать.

Девочка скрылась за дверью и судя по тому, сколько времени занял ее туалет, со щеткой она совладала. Из-за двери долго не доносилось ни звука. Наконец, Алина появилась на кухне, и я пригласил ее к столу. Она села на тот же стул, где сидела вчера и посмотрела на меня печальными глазами. Девочка будто знала, что сейчас начинается все самое сложное. Вчера не было ничего, а сейчас ей предстоит говорить, и чтобы она не сказала, ее все равно вернут обратно. Таковы законы в стране, где бессмысленно идти против правил.

— Как себя чувствуешь? — спросил я.

— Нормально.

— Выспалась?

Девочка молча кивнула.

— Не замерзла?

— Чуть-чуть.

Утро ничем не отличалось от вечера. Алина по-прежнему имела трудности со столовыми приборами и испытывала неудобство на стуле.

— Ты меня немного напугала вчера, — признался я. — Ко мне еще никто не приходил среди ночи, еще и в такую погоду…

Девочка ела. На кухне было тихо и сумрачно.

— Ну да ладно, — махнул я. — Сколько тебе лет?

— Девять, — она покончила с кашей, не съев и половины. Настал черед бутерброда.

— Девять, — повторил я, вспоминая себя в том же возрасте.

У меня была хорошая семья. Добрая, заботливая и честная. Моя семья держалась такой до тех пор, пока мы были вместе. Когда мне исполнилось девять, отец отправился на поиски лучшей жизни, и я стал свидетелем, как в одночасье семья теряется в обществе, и крепкий союз превращается в блеклое пятно.

— Вчера мы начали разговор на одну тему. Наверное, неприятную для тебя, но очень важную для меня.

Я остановился, чтобы дать ей сосредоточится. Как оказалось, девочке это совершенно не требовалось. Она слушала меня молча и открыто, как послушные дети слушают своего воспитателя.

— Мне бы хотелось узнать подробности твоего побега из детского дома. А точнее причину, побудившую тебя пойти на этот поступок.

Я предполагал, что в полиции поинтересуются, зачем юноша двадцати девяти лет отроду оставляет у себя на ночь незнакомого ребенка. Доказать, что я потратил десять часов, чтобы отмыть девочку от помойки, накормить ее и привести в чувство, у меня вряд ли получится. Слишком опрометчивые фантазии могут возникнут в головах у противоположной стороны, и я заранее беспокоился о том, чтобы ни одно слово, произнесенное в полиции, не повлекло за собой цепь встречных вопросов. Скрывать мне было нечего, но кто знает, на что меня натолкнут люди в погонах. Кроме того, я хотел донести до полицейских мысль об ответственности детского дома и напомнить: если оттуда сбегают дети, все ли внутри учреждения так гладко.

— Тебя ищут, — чуть строже сказал я.

Девочка глотнула и помотала головой:

— Не-а.

Я насторожился.

— Что значит, нет?

Она поставила кружку на стол и сказала:

— Они ищут меня, но не здесь. Они не знают, где я.

В ее глазах блеснул странный огонек. Мне показалось, что именно там нечто светлое встречается с беспредельно темным.

— Хорошо, — согласился я. — Но тебя все равно найдут. Детям не место на улице.

— Может быть, найдут. А может быть, нет.

Ее ответ сбил меня с толку. Я рассердился и впервые в жизни почувствовал, что на меня водрузили ответственность, не спросив согласия.

— Там, откуда ты сбежала, на тебя заведена куча документов. Ты повзрослеешь, и они тебе понадобятся.

— Зачем? — прозвучало с таким акцентом, словно девочка спрашивала: «А повзрослею ли я?»

— Все дети должны учиться в школе. Если ты не закончишь школу, ты не сможешь получить профессию.

— Зачем нужна профессия?

— Чтобы получить работу.

— Зачем нужна работа?

— Работа — это твое дело. За него тебе платят деньги. Потом на заработанные деньги ты покупаешь себе…

— Деньги… — задумчиво повторила девочка.

— Ты — ребенок, — напомнил я. — Находишься на попечении государства, поэтому тебе сложно понять, что все, что тебя окружает, куплено на деньги. Но… так и есть. Еда, вода, одежда, мебель, пастельное белье: все чего-то стоит. Никто не даст их просто так. Кто-то выложил за это деньги, и теперь ты пользуешься. Когда ты вырастишь, все, что дало государство, отойдет обратно государству, а тебе придется обеспечивать себя самой. Но сначала тебе нужно получить образование.

Примерно так объясняла мама, когда мои дела в школе начали ухудшаться. Я учился в старших классах, когда понял, что не смыслю вообще ни в чем, и испытываю заинтересованность только к тем урокам, которые большинство моих одноклассников предпочитало прогуливать.

— А если я не вырасту? — спросила девочка.

За окнами будто бы снова пошел дождь. Сырость и холод поселились у меня в душе. Порой я чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, и сердце билось неровно и глухо, словно кто-то сжимал грудь невидимыми руками.

— Ты по-прежнему не хочешь мне ничего рассказать?

— Не-а, — чуть слышно проговорила Алина.

Прошла минута. Я ждал.

В окно заглядывало пасмурное небо, и было в нем нечто схожее с моим настроением.

— Ты знаешь, что я собираюсь сделать? — Я встал из-за стола и пошел в гостиную за телефоном. — Я собираюсь позвонить в полицию. Я должен был это сделать еще вчера, но ты была в таком состоянии, что очередные передряги могли лишить тебя последних чувств. И я отложил звонок. Но отложил не значит передумал.

Алина перестала ерзать на стуле. На мгновение мне показалось, что она перестала даже дышать.

— Понимаешь, я мог бы за тебя заступиться, если бы узнал, что случилось на самом деле. К примеру, что тебя кто-то обижает. Или запугивает. Или еще что-нибудь. В детских домах происходят разные вещи, и многие из них не выходят на публичные обсуждения, но мир уже не такой закрытый, как раньше. Сейчас существует огромное количество способов, чтобы достучаться до справедливости и, если тебе плохо там… — я положил руку ей на плечо. — Скажи мне, и мы что-нибудь придумаем.

Она ничего не сказала. Молчание затянулось.

— Ладно. Хорошо. Пусть будет так.

Я взял телефон. Набрав номер полиции, подумал, что же буду им говорить. Я ведь хотел заявиться в отделение лично. Но шли минуты, волнение захлестывало и мне все меньше хотелось куда-либо выходить. Я не выспался, ощущал боль в висках и все вокруг мне виделось эпизодом какой-то неправильной жизни. Или, быть может, правильной, но точно не моей.

В голове закрутилась первая фраза, но, так и не сформировавшись, потухла. За всю свою жизнь я никогда не звонил в полицию, и, если бы кто-нибудь сказал мне, при каких обстоятельствах такое произойдет, я бы все равно не поверил.

— Что бы не случилось там, откуда ты сбежала, ты не должна никого бояться. — Телефон лежал у меня в руках, а решительности нажать на трубку не было никакой. — Люди везде одинаковые. Пока они не чувствуют угрозы, они ведут себя так, как им хочется. Но стоит показать, что за тебя есть кому заступиться, они перестают быть такими. На всех всегда найдется управа.

Девочка молчала, и я понял, что ждать более не стоит.

— Завтракай. Я вернусь через минуту.

Я вышел на крыльцо, набрал номер полиции и в очередной раз столкнулся с сомнением. Звонить или не звонить? Делать или не делать? Я простоял больше минуты, собираясь с мыслями. Что-то съедало меня изнутри. Что-то без имени и фамилии. Я мог ссылаться на свою неуверенность или элементарное незнание дела, но поверх того и другого было что-то еще.

Волей-неволей я все-таки приложил трубку к уху. Пошли гудки, и шестеренки в моей голове бешено завертелись. Пока шел вызов, я вернулся на кухню и застал странное явление. Алина отодвинулась от стола, и на ее колени взгромоздился Бен. Девочка поглаживала кота, а тот жался к ней, точно достиг особой грани удовольствия. Чтобы понять мое удивление, достаточно знать одну вещь: Бен никогда не давался людям в руки. Характер дикой кошки он проявлял с того момента, как впервые очутился на операционном столе. С тех пор прошло не мало лет, он выздоровел, набрал вес, в каком-то смысле стал более наглым и выборчевым. И все таки он оставался котом, никогда не позволявшим себя трогать. Я предполагал, что эта черта не исчезнет из него и далее, и, когда его настигнет глубокая кошачья старость, он просто уйдет из моего дома и больше никогда не вернется. И вдруг… такое.

— Служба спасения! — сообщили из телефона. — Говорите!

Ничего я не мог сказать. Я был поражен изумительным зрелищем. Бен сидел на коленях у девочки, а Алина гладила его, как самую обычную кошку, привыкшую давать людям ласку и тепло.

«Бродячий кот нашел бродячую девочку», — подумал я. — Они стоили друг друга!»

Пожалуй, в тот момент между нами и разрушилась бездонная пропасть. Не могу сказать, что по отношению к девочке во мне проснулось нечто такое, чего не было раньше, но что-то, действительно, изменилось. Мгновенно.

В полицию я так и не позвонил.

Алина осталась у меня еще на сутки, и все это время я уверял себя, что никакой привязанности к чужому ребенку не испытываю. Мне нравилось быть с ней рядом лишь по той причине, что в доме терялось понятие скуки. Долгое время моим окружением был грустный лес, где давно перестали петь птицы, а с появлением девочки вековые кроны рухнули, и я будто бы увидел небеса. Алина показала мне частицу «другой» жизни, за что я был ей благодарен. Разумеется, столь неопределенное и обманчивое чувство могло сформироваться лишь потому, что я не имел опыта взаимодействия с детьми. И сейчас, когда нежданно негаданно такой опыт пришел, я словно себя обманывал.

У меня имелся небольшой книжный шкаф, где я собирал произведения русских и зарубежных классиков, и, как не странно, именно тот шкаф стал притягательным местом для девятилетней девочки. Она облазила его вдоль и поперек, заглянула под каждую обложку, изучила каждый корешок, после чего попросила, чтобы я ей кое-что почитал. Выбор пал на «Оливера Твиста» Чарльза Диккенса.

Когда я был ребенком и не имел своего выбора в литературе или музыке, за меня все выбирали родители. И если родители считали, что лучшим детским писателем является Чуковский, а лучшим мультсериалом «Ну-погоди!», я следовал их выбору. Только спустя годы, расширив кругозор, мне стало понятно, что помимо настоятельных рекомендаций родителей, есть и другое, не рекомендованное «искусство», к которому рано или поздно любой человек должен прийти сам. Другая музыка, другая литература, другие фильмы — все это формируется у ребенка с рождения, но благодаря влиянию взрослых, доходит либо раньше, либо позже. То, что мне нравилось на самом деле, я понял на рубеже одиннадцати-двенадцати лет. И состояло оно из панк-рока, классических фильмов-ужасов и увлекательных историй про детей.

Именно в тот период Чарльз Диккенс стал для меня настоящим открытием. За седьмой и восьмой класс школы я прочитал пять романов, десяток рассказов, и был до корней волос убежден: Диккенс — лучший писатель, когда-либо писавший что-либо про детей. Более того, я мог с уверенностью сказать, что Диккенс обладал мыслью, позволявшей писать про детей так, чтобы было интересно и взрослым. Можно перечислить десятки популярных писателей всех времен и народов, но лишь немногие из них способны воздействовать на воображение человека так сильно, как это делал Чарльз Диккенс.

Конечно, с течением времени, многое, что восхищало ранее, будто бы тускнело и надоедало, как бывает с любой понравившейся вещью. Я взрослел, и мои предпочтения в литературе и искусстве тоже менялись. Спустя несколько лет на место Диккенса пришли другие писатели со своими мыслями и идеями. Потом поменялись и они. И так, вероятно, продолжилось бы много лет, пока однажды девятилетняя девочка с печальными, но удивительно пронзительными глазами не попросила меня кое-что ей почитать. Тогда я еще подумал: почему бы ей не почитать самой. Ведь порой так приятно сесть в тихой комнате за стол, включить яркий свет и погрузиться в какую-нибудь животрепещущую историю. Я еще не знал, что читать девочка попросту не умела. В девять лет она даже не знала алфавит и едва ли могла сложить два плюс два. Почему все так, а не иначе, она расскажет мне немного позже. А в тот день она пришла протянула мне книгу и изложила совершенно безобидную просьбу. Почитать.

Я ей не отказал.

Я принялся за чтение и вскоре так увлекся, что потерял ход времени. Было забавно вспоминать ранее полученные впечатления. Печаль, радость, страх, любовь: все крутилось в одном водовороте. Алина тоже проникалась происходящим. Во время чтения я не видел ее лица, но иногда мне приходилось останавливаться, чтобы перевернуть страницу, и тогда я смотрел на нее и чувствовал, как она переживает. Как она смеется. Как она ждет. Мне было приятно ощущать себя в роле рассказчика. Пусть придумал «Оливера Твиста» не я, повествование исходило от моего лица и в этом имелась своя прелесть. Наверное, мне, как и любому другому человеку, просто нравилось быть услышанным. Сей процесс я старался превратить в симфонию — создать в нем нечто такое, что еще больше бы зацепило слушателя. И у меня получалось. Понемногу, вчитываясь в текст, я все глубже забирался в иной мир. Туда же последовала и девочка.

За три часа, что мы провели вместе с Диккенсом, Алина лишь несколько раз поменяла позу. Глаза ее не смыкались. Я подумал, что пройдет еще пара часов, мой язык превратится в тряпку, губы станут сухие, как бумага, а она все так же будет сидеть и слушать. Я сказал, что устал, и сейчас нам нужно поужинать, закончить с вечерними процедурами и ложиться спать. Девочка вздохнула, словно сожаления, что мультик оборвался на самом интересном месте, но возражать не стала. За ужином я поинтересовался, почему она выбрала именно эту книгу. Ведь там были другие. Были новенькие, в красивом переплете и с яркими обложками. Например, книга «Шел по городу волшебник». Сказочная, легкая история про то, как к мальчику попал коробок с волшебными спичками.

— Но это же все придумано, — сказала Алина. — Волшебных спичек не бывает.

— Не бывает, — подтвердил я. — Но и «Оливер Твист» тоже придуман.

— А вот и нет, — она покрутила головой. В обращении с вилкой, никаких продвижений не наблюдалось. Я подумал, не взяться ли мне за ее обучение как следует, но потом вдруг вспомнил, что она не мой ребенок и порыв иссяк. В конце концов, ей осталось провести в моем обществе (скорее всего, в самом лучшем обществе за ее коротенькую жизнь) день-другой. Потом все вернется на свои места. — Она не придумана, — заверила меня девочка. — И все, что там рассказывается — не плод воображения. Все случилось на самом деле, просто многие дети из хороших семей, не воспринимают другую жизнь. Они не знают, что такое быть воспитанными не по своей воле.

— Да? — удивился я. — А откуда об этом знаешь ты?

— О чем именно?

— О воспитании, — повторил я. — Ты говорила о воспитании не по своей воли. Я бы сказал, что все мы в детстве подчинены не своей воле. Родители решают за нас, как быть и чем заниматься. Поэтому в чем-то все дети едины.

— Но не во всем, — Алина переложила вилку в другой кулак. От перемены рук ничего не поменялось. — Когда тебя ругают за то, что ты не хочешь что-то делать — это одно. А когда тебя за то же бьют — совсем другое, — она прожевала и уточнила: — Совсем другое воспитание.

— И тебя когда-то так воспитывали? — спросил я.

— Когда-то… — ответил девочка. — Давно-давно.

— Твои родители?

— Ага.

— Значит у тебя все же есть родители?

Она кивнула.

— И где они сейчас?

Алина пожала плечами.

— Они живут в Новороссийске? Они знают, что ты сбежала?

— Они живут… везде, — пробормотала она с некоторой растерянностью. С каждым словом девочка как будто бы засыпала. — Мне понравилась книжка, потому что в ней есть много таких, как я. Больше, чем ты думаешь.

— А сколько, по-твоему, я думаю?

— Ну, один, может — два.

Я с ней согласился. Так и было. С первых страниц книги меня заинтересовали судьбы лишь двух ребят — главного героя Оливера и его друга Дика. В последствии к ним прибавится еще один персонаж, но он будет уже не ребенком, и до него мы еще не дочитали.

— Знаешь, я не могу понять одну вещь: в аннотации не написано, что в книге есть такие же как ты. Как ты догадалась о ее содержании? Кто-то раньше читал ее тебе.

— Нет, — она покрутила головой и заерзала на стуле. — Мне показалось.

— Показалось?

— Да. Показалось. Мне многое кажется, — сказала она с таким выражением лица, что меня бросило в дрожь.

— Объяснись, — потребовал я. — Подробнее. Что именно тебе кажется?

— Все, — вздохнула девочка. — Вот, например, сейчас мне кажется, что ты только и ждешь, когда бы отвести меня назад.

— Глупости. Может такое желание сопровождало меня вчера… но лишь потому, что я не знал, что делать и был немного не в себе. Сегодня я собрался. Мы прекрасно провели время, и я даже впервые за последние несколько лет почувствовал себя… веселым, — тут я не соврал. Рядом с Алиной, действительно, было нечто такое, чего я не получал ни от кого другого. Она словно излучала энергию, а я поглощал ее и был сыт.

— Но ты же все равно хочешь отвести меня назад в детский дом. Я тебе мешаю.

— Дело не в этом, — я упер кулаки в стол. — Дело в другом. Ты — не мой ребенок. Меня могут арестовать, если уличат в каких-либо несоответствиях. А их полно. Взять только одежду.

— А, если бы не было никаких несоответствий? Ты бы меня оставил?

— Может быть и оставил, — неуверенно произнес я. — Но несоответствия есть. Даже, если их не придумывать.

Несколько минут мы молчали. В доме точно навеки погрязла тишина. Когда такая тишина возникает после неоконченного диалога, между собеседниками становится мрачно. Я уже не надеялся разговорить девочку, и, наверное, мы бы так и уснули с открытыми глазами на кухонном столе, но тут она сказала:

— А еще мне кажется, что завтра случится… беда.

Я почувствовал, как по спине бегут мурашки, и поймал себя на мысли, что верю ей на слово.

Глава 4

Цементный завод

Цементный завод «Октябрь» был одним из старейших предприятий Новороссийска, и когда-то о его славе слагались легенды. Нынешние времена многое поменяли в его структуре, и теперь вместо легенд о славе ходили легенды о его скорой кончине. Пять лет назад, когда я устроился сюда на работу, дела у предприятия уже были плохи. Оборудование старело, затраты росли. Завод затягивало в долги, и честные трудолюбивые люди, изо дня в день отдававшие на работе силы и здоровье, изменить ситуацию не могли.

Когда приходит время перемен, влияние распространяется на всех. Без разницы, какую должность занимает человек и без разницы, насколько он глуп или умен. К две тысячи семнадцатому году все так и было. О закрытии завода говорили даже птицы, пролетающие над печными трубами, и еще с лета я начал думать, стоит ли ждать сокращения рабочих или уйти по собственному желанию. Вероятно, я бы прибегнул ко второму варианту, потому что не дорожил ни своей должностью, ни зарплатой, но, взвешивая все за и против, и толком не зная, куда идти дальше, я медлил и теплился надеждой, что вскоре все изменится к лучшему. А теплился я еще и тем, что у нас был замечательный коллектив с одним необычным руководителем. Все звали его Чарок.

Витек-Чарок. Человек-активист, рьяный, инициативный, заводной, решительный, бойкий. Можно еще долго перечислять, что умещалось в его многогранной личности, и что притягивало к нему весь завод, в том числе и паклю должностных лиц, для меня же Чарок был и остается лучшим душевным компаньоном. Человеком, с кем можно поговорить на любую тему, кто найдет в любой ситуации компромисс и кого не пугали никакие проблемы. А еще мне нравилось, как он рассуждал о женщинах. И надо заметить, что на теме женщин мы с ним и сдружились.

Чарок был женат четыре раза. От каждой жены имел по одному ребенку, и в то время, как любой потомственный разведенный мужчина выставляет виновной во всех грехах женщину, Чарок относился к этому совершенно иначе. Свои разводы он считал таким же достоянием, каким завод считает произведенный цемент. С детьми он регулярно виделся, и каким-то невероятным образом, сдружил их между собой, и даже изредка возил на футбол в Краснодар. Я представить не мог, какими качествами должен обладать человек, чтобы четыре раза жениться, четыре раза развестись, и по-прежнему оставаться в доверии у своих бывших жен.

Таким мог быть только Чарок. Худощавый, вечно небритый, в сером рабочем комбинезоне, в каком я впервые увидел его пять лет назад, и в каком он пребывал до сих пор — Чарок встречал каждого, кто проходил мимо мельниц. Живая улыбка, светящиеся глаза. Я заступал на смену, а он уже стоял на пороге цеха, откуда осуществлялось управление камнедробилками, и махал мне. Звал, чтобы я зашел на пару минут. Сам он не мог отлучаться из цеха, несмотря на то что работы там не было никакой. Только смотри на приборы и думай о своем. Конвейер никогда не останавливался. Дробилки надрывались, но сбоев не давали. Кроме того, за пультом управления всегда сидел оператор, но даже в таких условиях, Чарок предпочитал оставаться на месте и своими глазами следить за помолом горной породы. Вот такой он был руководитель.

Осенью две тысячи семнадцатого года ему должен был исполнится сорок один год.

Возвращаясь к теме женщин, я помню, что нашей первой встречей послужил эпизод, когда он спросил меня: «Ты здесь новенький?». Я сказал: «Да». И он продолжил: «Выглядишь так, будто тебя кто-то бросил». Вот тогда-то я и понял, что Чарок никогда не держал ничего в себе. Если ему хотелось что-то сказать, он говорил, и порой от него можно было услышать гораздо больше, чем увидеть в зеркале. Он читал людей, как открытую газету, и не было смысла что-то от него скрывать. Головой ли, сердцем — он все равно все узнает.

О том, почему я выглядел, как брошенный, я поведал Чарку в конце первой недели. У меня была подруга, но мы расстались. Я пережил прекрасную сказку с печальным концом, о чем по сей день, жалел. Мне было грустно и одиноко, потому что мысли о девушке никак не хотели меня покидать. Что еще можно добавить в такую историю? Чарок не заставил долго ждать ответ. Человек, женатый четыре раза и столько же разведенный, сказал:

— А если бы вы не расстались, стало бы лучше?

И тут я задумался. К двадцати семи годам у меня было две девушки. С одной я провел очень мало времени, с другой чуть подольше. В обоих случаях у нас ничего не сложилось, но что я почерпнул из своего опыта так это то, что любовь дьявольски коварна. И если для кого-то она воплощение цели и главная радость жизни, то для меня все состояло иначе. Любовь разочаровывает, когда понимаешь, что откат после нее гораздо сильнее, чем приятные чувства во время нее. Любовь — все равно что березовая хворостина — либо лупит, либо щекотит. Щекотку ты сразу забываешь, а синяки от ударов живут годами. В двадцать пять лет, после первого расставания, тех синяков было не много. Я отделался малой кровью, но уже тогда решил, что надо быть осторожнее. А вот Чарок со своей колокольни лишь усмехнулся, потому что для него, что любовь, что камни дробить — разницы не имело.

— Не знаю, — ответил я и, понимая, что врать товарищу бесполезно, продолжил: — У нас совсем все было плохо. Я ее ревновал. А она… Наверное, она меня не любила. Не было никаких чувств.

— О чем же ты жалеешь?

— О том, что упустил красивую девушку.

— Прям, такую красивую???

— Да.

— Значит, ты любил ее только… — тут он притормозил. — Потому что она была красивой? Я верно понял?

— Наверно, да.

— И за что же любить такую девушку, которая кроме, как внешностью, тебя ничем не цепляет?

— Она веселая… — сказал я. Больше ничего в голову не шло.

— А что тебе в ней не нравилось? — поинтересовался он. Чарок спрашивал исключительно те вещи, о коих я обычно рассуждал молча.

Когда любишь все сводится к тому, что ты пьян, слеп и сам себе ничего объяснить не можешь. Но проходит время и кое-какие вещи приобретают новые цвета. Порой они очень болезненны.

— Она была привязана к беспутной жизни. Отсюда и немалое количество парней, с кем она переспала. Конечно, это не мое дело, и прошлое есть прошлое и ворошить его не стоит, но кое-какие вещи для меня все-таки оставались важны. Она была слишком безропотна и напоминала стрекозу из басни Крылова. Жила одним днем, потому что завтра для нее не существовало. И мне это очень не нравилось. Очень…

После той беседы Чарок сказал, что тоска по прошлому сродни тоске по будущему. Чтобы не было ни того ни другого, надо было либо забыть о старом, либо не думать о новом. Так, по его мнению, должна складывать жизнь. Разумеется, я ему не поверил, но, когда я все же последовал его совету, произошло чудо. Мысли о прошлой подруге оставили меня. Грусть и печаль ушла, и я будто бы задышал полной грудью.

Где-то месяца через три после того случая мы обсуждали ту же тему, только ни о ком конкретно не говорили. Я выражал недоумение по поводу того, почему молодых девушек привлекают парни, у кого на лбу написано, что от него хорошего не ждать, но первое время он будет классным. У кого в кармане ничего, зато язык вертится, как веретено. От кого за версту веет лестью и притворством, хотя уверенности в своих силах не занимать. Этот список можно продолжать бесконечно, и Чарок меня остановил, чтобы сказать одну мудрую вещь.

— Ты же играл в футбол?

— Играл.

— А что в футболе важно?

— Команда.

— Команда! — сделал ударение он. — Посмотри со стороны на такую картину: бежит молодой резвый паренек. Обыгрывает одного, второго, третьего, обгоняет еще двух, и перед самыми воротами мяч выскакивает у него из-под ног и достается другой команде.

— Представил.

— А теперь представь другую картину: тот же паренек, только повзрослевший, опытный, бежит по тому же полю, с тем же мячом, только уже не так бодро, как раньше. Возраст отнимает силы, зато в голову закрадывается истина: он не один на поле. Рядом с ним десяток таких же ребят, с той же целью и с таким же рвением забить гол, как и у него. И вот он, вместо того чтобы кого-то обгонять и обыгрывать, отдает пас партнеру. А партнер другому партнеру, и так, сэкономив силы, они забивают гол.

— Ага, — кивнул я.

— Суть в том, что мы люди, — наконец, сказал Чарок. — И умнеем мы не сразу. Надо сначала загубить себя взамен на кратковременное удовольствие, а потом всю жизнь потратить на работу над ошибками.

«Неужели мир так устроен, — недоумевал я, — чтобы сделать правильный выбор, сначала необходимо ошибиться».

— И девушки такие же, — довершил он. — Глупые, потому что им хочется все и сразу. Но это проходит. Какие бы ошибки не совершали женщины, их все равно будут любить.

Сперва я не понял его слова, но вскоре до меня дошло: мужчины так же зависимы от женщин, как женщины от мужчин. Кто придумал эту взаимосвязь, хорошо поиздевался над людьми, потому как он создал то, что заставляет людей нервничать, но любить. Гениальный и никогда не затухающий механизм.

Можно еще долго перечислять наши разговоры, все они будут сводиться к одной сути. Я в чем-то кого-то обвинял, потому что чувствовал обиду или недопонимание, а Чарок объяснял мне суть, после чего на ту или иную ситуацию я смотрел совсем иначе. Проще. Без злобы и зависти. Чарок мог объяснить все. Его советы помогали жить, и, если у кого-то из нашего коллектива случалась проблема, мы бежали к нему, рассказывали все до последнего слова и зачастую получали грамотное решение.

В тот ноябрьский день, когда печальное осеннее солнце выглянуло из-за туч, я специально пришел на завод раньше своей смены, чтобы рассказать Чарку о девочке. Кроме него поделиться секретом я ни с кем не мог. А поделиться было необходимо, потому что внутри меня все горело, и я не знал, что делать.

Чарок слушал внимательно, не перебивая. Когда я закончил, он ответил:

— Значит, ты теперь в роле отца.

— Я эту роль не выбирал, — слова дались мне не легко. — И сейчас не знаю, что делать.

— Нечего делать не надо, — смело заверил он. — Если девочку никто не ищет, следовательно, она не пропала.

— Как не пропала? — не понял я. — Она мне сказала, что сбежала. Где-то ее точно ищут. Только ищут как-то не стандартно. Тихо и скрыто. Не так, как обычно.

Чарок сделал жест, призывая меня успокоиться.

— Дети часто врут, — сказал он. — Может быть ни с какого детдома она и не сбежала. В крупных городах много малолетних беспризорников; один из них тебе и достался.

Он пожал плечами.

— Согласен, хорошего мало, но, прежде чем делать выводы, присмотрись к ней, — Чарок покачал головой. — Ты ведь так и не позвонил в полицию?

— Нет.

— Ты все сделал верно.

До этого я был убежден, что все сделал неправильно.

— В детстве моя мама говорила, что детей приносит аист, — сказал Чарок, поглядывая то на меня, то в окно на конвейер. — Только я ей не верил. И не из-за того, что аисту слишком тяжело тащить ребенка. Просто, ее мнение не вязалось с моей реальностью. Вот, если бы она сказала, что детей приносит дед-Мороз, я бы поверил. Дед-Мороз не раз приносил нам хорошие вещи. Аист для подобной работы совсем не вязался у меня в голове. Однако, мама не отступала и уверяла меня, что это действительно так, — он приподнял брови, будто говоря: «Не веришь? Поверь» — Меня тоже приволок аист, и они приняли меня в семью вместе с братом, которого тот же аист принес годом ранее.

— У тебя есть брат?

— Да, — кивнул он, отвлекаясь от рассказа. — Он живет в Верхней Баканке. Рядом с рекой. Отстроил себе дом после наводнения и живет там с женой и двумя детьми. Мы с ним редко видимся. Но я о другом, — Чарок прочистил горло, и, прищурившись, остановился на сером небе за окном. Солнце с трудом проглядывало сквозь плотные тучи, а Чарок с трудом выкладывал очередной пример, оказавшийся не совсем обычным, но очень обстоятельным. — Есть такое суждение, что сей чертов аист никогда не ошибается адресом. Вот я, о чем. Если ребенку суждено появиться в том доме, значит суждено.

Я откинулся на спинку стула. Чувствовалось облегчение после того, как история с Алиной открылась еще одному разуму. Я провел с девочкой уже две ночи, ощущая на плечах невиданный ранее груз, и когда груз облегчился, понял, что сидеть бывает приятно, равно, как и стоять. Все дело в мыслях. В восприятии.

— Кто-то из соседей знает что-нибудь о тебе? — поинтересовался Чарок.

— Я с соседями не общаюсь. И они меняются каждые полгода. Там ужасный район. Кругом нелегалы, беженцы и гастарбайтеры. Их самих дома не застанешь. Работают день и ночь за копейки.

— Хорошо, — он провел по шершавому подбородку, будто стирая крошки. — Значит, никто не знает, есть ли у тебя семья или нет, чем ты занимаешься и все в подобном роде?

— Нет, — я помотал головой. — Из соседей никто. Чаще всего меня видят пару продавщиц в магазине недалеко от дома. Я захожу туда раз в два дня. Но я им о себе не рассказываю. И они никогда не спрашивают. А что?

— Оставь девочку на время, — вдруг сказал Чарок.

Я вздрогнул.

— Оставить у себя? Но…

— Да, — повторил он. — И ничего не бойся. Побудь с ней. Войди в доверие. Почувствуй, что ты не один на свете!

— А дальше? — перебил я. — Я же не смогу быть с ней всю жизнь. Она не мой ребенок. Рано или поздно история вскроется и конец.

— Не будет никакого конца, — спокойно говорил он. — Ты же помнишь про аиста?

Я не ответил.

— Про аиста, что никогда не ошибается адресом, — уточнил Чарок, и его брови едва заметно поднялись. — Дай девочке самой подсказать тебе, что делать.

— А если не подскажет?

Тут Чарок скособочился, перевалился на левую сторону стула, так, чтобы быть поближе ко мне, и прошептал:

— Подскажет. Дай ей несколько дней. Уверен, что все разрешится, и ты предпримешь верное решение.

В течении дня я несколько раз вспоминал аиста, никогда не ошибающегося адресом. Для меня все было просто. Аиста нет, а Алина увязалась за мной, потому что идти ей было больше некуда. Она замерзала, изнемогала от усталости и голода, и я, возможно, был единственным прохожим, удосужившимся бросить ей что-то под ноги. «Так совпало, — уверял я себя. — Так совпало».

Прощаясь с Чарком в то пасмурное утро, я еще не знал, что больше его никогда не увижу. Я планировал забежать к нему вечером после смены, побеседовать, спросить что-нибудь еще, но судьба распорядилась иначе. О том, что произошло я узнал на въездном КПП.

Мельница первичного помола, куда мы сгружали мергель, была остановлена. В очередь на выгрузку встало сразу три КАМАЗа из четырех, пребывающих на смене, и все они были в грузу. За ними я увидел толпу мужиков, заглядывающих в бункер, где вращались мельничные колеса. Разумеется, и они тоже были остановлены.

Сначала я решил, что кто-то забастует. Но когда увидел, что на подъезде к зданию стоит полицейская машина, и со стороны главных ворот мчится «скорая помощь», понял, что случилось что-то серьезное. Вопрос стоял только что и с кем. Несчастный случай на производстве значился не такой уж редкостью, но привыкнуть к подобному было невозможно. Ссадины, раны, переломы, отрывы конечностей, серьезные травмы головы и позвоночника, ожоги от возгораний — все случалось в истории завода «Октябрь». И люди, работающие здесь не одно десятилетие, изредка делились историями, как когда-то что-то произошло с одним из его товарищей. Даже мне за мои пять лет помнятся два жутких происшествия, едва не закончившихся гибелью сотрудников завода. В одном из них во время ремонта ходовой на КАМАЗе кабиной придавило механика. В другой, в результате пожара из-за обрушения стенки печи, ожоги четвертой степени тяжести получили несколько человек.

И тогда все было точно так же, как сегодня. Толпа, полиция, скорая помощь. Действие, казалось бы, отрепетированное до мелочей. Сейчас достанут пострадавшего, приведут в чувство, окажут первую медицинскую помощь. Полиция начнет оформлять свои документы, «скорая помощь» — свои. Пройдет какое-то время и судорожный ритм завода снова войдет в прежнее русло.

Так должно было быть и сегодня, но, чем ближе я подбирался к скоплению рабочих, тем больше понимал, что что-то не так. Толпа, призванная кричать и гоготать, молчала, и эта не свойственная ей и в крайней степени пугающая тишина, нагнетала такой ужас, что во рту у меня пересохло, и по коже побежали мурашки. Молчащие мужики, молчащие мельницы, молчащее все вокруг — для цементного завода нечто подобное являлось большой редкостью, и, признаком плохого.

Я стал пробиваться сквозь толпу к бункеру. У конвейера меня кто-то толкнул, и сказал, чтобы я не мешался. Конвейер был оцеплен красной лентой. Несколько сотрудников полиции охраняли входы и выходы в бункер мельницы. Никаких следов пострадавших с первых минут я не нашел, но по тому, как вели себя люди, было ясно, что с мельницей что-то не так. Чтобы конвейер останавливали из-за инцидента, я видел лишь однажды, когда туда угодила собака. К счастью, один из рабочих вовремя успел ее заметить и собаку спасли. Сегодня многое отличалось от того случая.

Полиция, врачи и начальники цехов собрались у чернеющего жерла, откуда исходил столб пыли, и о чем-то шепотом совещались. Лица у всех были подобно небу над головой. Сквозь тучи с самого утра не проглядывало солнце, и я вдруг подумал, что последний раз это произошло, когда Чарок провожал меня на смену. С тех пор прошло несколько часов, и тучи превратились в угрюмое озеро, где нет ни рыбы, ни змей, зато хватает монотонности и мрака.

О том, что случилось, мне рассказал один из товарищей, работавший на КПП. Во время его рассказа меня словно пропустили через мясорубку. А, когда он закончил, из моей груди рвался судорожный вопль. Я глянул на дымовые трубы и вдруг почувствовал, как ветер толкает меня прочь от конвейера. Уводит куда-то в сторону, чтобы я не смотрел на пыль и растерянных людей. Весь персонал завода стекался к мельнице, как на митинг, и только меня теперь влекло оттуда прочь.

По-над конвейером и рядом с мельницами не было камер видеонаблюдения. Не было их и на КПП. Первым и единственным свидетелем происшествия должен был стать оператор пультовой, в обязанности которого входило следить за передвижениями конвейера. Но в момент несчастного случая его на месте не оказалось, потому что начальник цеха разрешил ему уйти на перекур. Чарок никогда не препятствовал подобным потребностям своих подчиненных, а сами подчиненные никогда себе не отказывали в том, чтобы лишний раз отойти от своих обязанностей. То, как Чарок зачем-то заглядывал в бункер, видел лишь машинист вращающихся печей, случайно проходивший мимо мельниц. Особого значения тому он не придал.

В 17:30 мельница вторичного помола автоматически отключилась. Конвейер остановился. Рабочие стали искать причину. Была поднята тревога и вызван ответственный персонал. Мельницу обесточили. Пост охраны на КПП предупредили, чтобы ни один из КАМАЗов не удосужился заехать на выгрузку. Несколько человек пытались найти главного на пультовой — но Чарок отсутствовал. Тогда-то и появилось предположение, что он мог стать причиной аварии, либо, как минимум, знать, что послужило отключением мельничных колес. Очень редко, но иногда на конвейер вместе с камнями попадал металл, и для мельницы вторичного помола это было начало конца. Автомат, срабатывающий по нагрузке — одно из верных средств спасения дорогостоящего оборудования, но так как никто толком не знал, что послужило причиной остановки, перед запуском было решено проверить короб для насыпи.

Кровь на рабочих колесах мельницы обнаружил дежурный электрик. Он же заметил и предметы одежды. Измельченный мергель впитывал влагу не хуже морского песка, поэтому большая часть следов исчезла еще до того, как на место происшествия прибыли соответствующие службы. В итоговом протоколе было написано, что Чарок зацепился за ленту, пытаясь столкнуть с конвейера какой-то предмет. Так ли было на самом деле, уже никто не узнает.

Глава 5

Пляж

Я пришел домой в полном беспамятстве. Лишенный в одночасье души и тела, я грохнулся на стул, подпер подбородок кулаками и просидел так около получаса. В голове не было ничего, кроме серой дымки, точно стянутой с того воскового неба, что висело над трубами завода, когда остановился конвейер.

Однажды я все-таки шевельнулся, и увидел кота на соседнем стуле. Бен сидел и смотрел на меня, а черные полосы вились по его лбу, как ручейки, утопая где-то за ушами. Во взгляде его читалось все что угодно, только не голод. Едва ли не впервые Бен смотрел просто из любопытства. Ему было интересно, что случилось, и я бы рассказал ему, если бы он слышал.

Я протянул руку, но кот увильнул и спрыгнул со стула.

Мне стало невыносимо грустно. С тех пор как я переехал в Новороссийск прошло столько лет, а кроме Чарка мне так и не повстречался человек, способный развеять тревогу, какой бы тяжестью она не обладала. Я чувствовал утрату. Мне было больно и тоскливо. На глаза навернулись слезы, и я бы, наверное, расплакался, если бы в тот момент меня не коснулись две теплые ладошки. Ладони легли на глаза и передо мной стало темно и тихо. Как ночью.

Я ждал, что девочка что-то скажет, но Алина молчала.

Она держала свои ручки на моих глазах, пока я не почувствовал, что тоска и боль покидают меня. Я начал дышать. Глубоко и медленно, как во время сна. Комната становилась все дальше и дальше. Забрезжил спокойный свет и где-то в нем из беспомощного, убитого горем человека родился новый человек.

Я уснул.

Не знаю, сколько времени я проспал. Был поздний вечер. Я зашел в гостиную и обнаружил Алину перед телевизором. Рядом с девочкой лежала книга, открытая на том же самом месте, где мы закончили чтение в прошлый раз.

— Почитаешь мне? — шепотом спросила она.

Я кивнул.

Мы читали пятую главу. Меленький несчастный Оливер, познав тяготы жизни в работном доме, перебирается в еще более злосчастное место, где его продолжают преследовать подонки общества, нарисованные Диккенсом с такой тонкостью, что было невозможно не почувствовать к ним презрения. За теми подонками мы следили около получаса. Когда девочка начала засыпать, я закрыл книгу. На часах было одиннадцать вечера. За окном накрапывал дождь и все повторялось, как в прошлую ночь. Новороссийск иногда напоминал мне образ цикличных погодных явлений. Дождь в одно и то же время, потом в одно и то же время ветер. За тем и другим следовала легкая реабилитация в виде теплой погоды, и все повторялось снова.

Я укрыл Алину теплым одеялом, выключил свет и вышел из комнаты.

Спать мне не хотелось, и я отправился на крыльцо подышать свежим воздухом. Начиналась ночь. Со стороны порта доносился грохот механизмов. На Сухумском шоссе ревели грузовики. Ночь в Восточном районе редко бывала тихой, но к тем звукам, что создавал театр индустриального района, все давно привыкли. Я тоже к ним привык, и хуже себя чувствовал только тогда, когда их не было.

Несколько минут я простоял, глядя в бесцветное небо, и, замерзнув, вернулся в постель. Дождь то бренчал по стеклам, то прекращался. Я слушал его, пока не провалился в сон.

Утром меня разбудил яркий свет. Обычно я закрывал занавески перед сном, и свет меня не беспокоил. Но вчера этого сделать не довелось и протиснувшееся сквозь пелену дождевых туч солнце подняло меня с кровати. Не глядя на часы, я сложил постельное белье и отправился в туалет. После утреннего ритуала, я все-таки глянул на часы, и решился на то, что следовало сделать уже давно. Я засобирался в город. В семь утра как раз открывались рынки, и народа на них было еще не так много. За два часа перед работой я планировал купить одежду для девочки и заодно пройтись по всем столбам с объявлениями.

Все прошло по плану за исключением того, что в девять девочку будить не пришлось. Когда я вернулся домой, Алина и Бен ждали меня на кухне. Бен ел, а Алина разглядывала кухонную плиту.

— Тебе не стоит трогать эту штуку в мое отсутствие, — сказал я. — Газ — не игрушка для детей.

Девочка поджала губы.

— Если вовремя не поднесешь огонь, можешь остаться без бровей. А если забудешь выключить газ, можешь и умереть. Я тебя не пугаю. Но предупреждаю. Подходи к плите только в моем присутствии. Если хочешь разогреть воду, пользуйся электрочайником. Он включается всего одной кнопкой. Хочешь разогреть еду из холодильника — пользуйся микроволновкой. О плите забудь. Поняла?

Она кивнула.

— Ты сегодня умывалась?

Ответа не последовало. Только два глаза смотрели на меня, как провинившиеся.

— Иди в ванную, приведи себя в порядок. Почисти зубы. И потом приходи. У меня есть для тебя кое-что.

Алина удалилась. Я разложил покупки. Еду быстро определил в холодильник, одежду для девочки отложил на стул. Я хотел, чтобы она померила ее, и если все подойдет, то останется только простирать и высушить. А если не подойдет, то утро сегодняшнего дня придется повторить завтра. У меня не было желания вновь и вновь видеть ее в одеянии, что не особо подходило ей по размеру. В этом чувствовался некий просчет. Еще один шаг ответственности, оставшийся без внимания.

Завтрак пришлось делать на скорую руку. Мы поели, а потом я спросил:

— Чем будешь заниматься, пока я на работе?

Алина пожала плечами.

Я заметил, что сегодня девочка от меня не отворачивалась. На ее лице отсутствовала привычная хмурость, как будто солнце, прятавшееся за тучами три дня, вышло из-за облаков, и озарило ее внутренний мир. Я не хотел его портить, но жизнь была бы слишком легкой, если бы солнце в ней никто не заслонял.

— Мне нужно узнать у тебя кое-что, — начал я, обдумывая как бы сказать все правильно. — Вчера был ужасный день…

Она приподняла подбородок, и я почувствовал, как ее глаза отдаляются от меня.

— Там, где я работаю, произошел несчастный случай. Умер близкий мне человек, и по той причине вчера… я был немного не в себе. Но сейчас мне лучше.

Алина не шевелилась.

Я посмотрел на нее и вдруг передумал спрашивать. «Совпадение», — решил я. Всего лишь совпадение. Но ее слова не уходили у меня из головы. Она сказала: «Завтра случиться беда». Я не ослышался. Имела ли она ввиду то, что произошло?

Я помолчал. Девочка ждала.

— Ты что-то хотел спросить? — напомнила она.

— Нет, — я помотал головой. — Просто хотел сказать тебе спасибо. И все.

Я вздохнул и указал в сторону стула, где лежала одежда.

— Примерь. И сними мои тряпки. Если что-то не подойдет, отложи в сторону, я завтра поменяю.

Алина взяла ворох вещей и на какое-то время удалилась из кухни. Она вернулась через пару минут и сказала, что обновка ей в самый раз.

— У меня никогда не было таких вещей, — сообщила девочка. — Спасибо.

Она покрутилась передо мной. Ее волосы на мгновение взлетели, а потом рассыпались по плечам. В новых джинсах и свитерке она выглядела потрясающе.

— Если джинсы подошли, то и штаны подойдут, — сказал я. — И майки. Там всего по две. Осталось решить проблему с обувью.

— У меня будут ботинки?

— В такую погоду другое не наденешь. Хотя, если хочешь, я мог бы поискать кроссовки.

— Спасибо, — и тут она подошла ко мне и прижалась так крепко, как не прижимался еще никто на свете.

Ее ручки были горячими, и их огонь я ощутил сквозь толстую рубаху, как если бы прислонился к стене камина. Было так тепло и приятно, что я внезапно растерялся. Мне даже почудилось, будто мы покинули пределы комнаты и переместились в такое место, где нет ни печали, ни горя и всегда весна. В тот момент я задумался, чувствует ли подобное каждый отец, когда его обнимает дочь или меня просто затмило тем, что я никогда ранее не испытывал. Как говорил Чарок: «Все, что приходит первый раз, помниться дольше, чем то, что повторяется бесконечно». Я запомнил то прикосновение, хотя любой, кто бы смотрел на нас со стороны, ничего примечательного бы не заметил.

Следующие три дня прошли в неспешном ритме, словно планета уловила осенний баланс и застыла в нем, не желая менять ни цвет, ни состояние. Дождь пролил только однажды, застав меня по дороге домой и промочив с головы до пят. Над горами висела борода. По утрам борода становилась гуще, к вечеру редела, словно ее разгонял дым цементных заводов. Лес сбросил листву и только сосны на пиках Маркхотского хребта зеленели в лучах редкого солнца.

С тех самых пор домой я стал торопиться. Странное ощущение, что меня ждут, не позволяло засиживаться на работе, плестись или подолгу разглядывать светящийся терминал «Транснефти». Иногда я даже жертвовал остатками сил и вместо того, чтобы следовать по Сухумскому шоссе, сворачивал в переулок и шел домой по кратчайшему пути — грязным не асфальтированным дорогам меж таких же грязных и обветшалых домов. В темное время суток бродить там было опасно из-за бездомных собак, пьяниц и наркоманов; в светлое время суток те улицы обычно пустовали. Сухумское шоссе я выбирал только в том случае, если мне требовалось зайти в магазин, либо пробежаться по доскам объявлений.

Однажды я поймал себя на мысли, что мне совершенно не хочется видеть какие-либо новости о пропавших детях. Я не знал, как поступлю, если объявление все-таки появится, и день ото дня мне становилось не по себе уже не от той мысли, что Алина останется у меня, а от той, что у меня ее заберут.

Впервые она покинула пределы дома спустя неделю после своего появления. Был вечер. Я вернулся со смены и перед ужином предложил ей прогуляться на пляж. Девочка согласилась, и мы, одевшись так, будто собирались спать под открытым небом, вышли на улицу. Спустившись вниз по Волочаевской, мы свернули налево, перешли Сухумское шоссе по воздушному переходу и вернулись к знакомому перекрестку только уже с другой стороны дороги. Мы прошли мимо АЗС «Уфимнефть», миновали «Закусочную для моряков» и там, где бы никто и не подумал сворачивать в густой кустарниковый подлесок, ступили на узкую бетонную лестницу.

Вся восточная сторона Новороссийска представляла собой промышленный район, где торговые терминалы делили место с военными. Здесь отсутствовала туриндустрия, не было красивых набережных и люди гуляли, поглядывая на море либо через забор, либо никак. Пляж в районе улицы Волочаевской был едва ли не единственным местом, где жители могли коснуться морской воды, провести пикник или посидеть, глядя на противоположную сторону бухты.

Я ходил сюда, когда тяготил по своему прошлому. Пляж редко пустовал, хотя сказать, что здесь было многолюдно, тоже нельзя. По выходным местные приходили сюда с детьми, с собаками, с настольными играми, с пивом, либо же, как я — без ничего. Зажатый между бетонными блоками причалов и отсеченный от оживленного шоссе стеной деревьев, маленький, но такой необходимый пляж, навивал состояние свободы и меланхолии. Здесь была своя атмосфера, и она совершенно не напоминала ту, что царит на противоположной стороне бухты. Там, где сотни людей ежедневно ходят по оборудованным дорожкам и лестницам меж целой россыпи кофеен, находилось, вроде бы, тоже самое море и тот же самый воздух, но было все по-другому. И вот почему: здесь еще оставалась не тронутая человеком природа. А на другой стороне бухты все давно захватила коммерция.

Мы шли вдоль кромки воды. Булыжники звенели под ногами, за спинами шептались деревья, ветер то рвался вперед, как в неистовой пляске, то останавливался. Где-то на середине береговой линии мы встретили трех подростков, распивающих пиво, и пара немолодых людей повидалась нам в самом конце пляжа.

У причала мазутного терминала стоял танкер. Набегавшись, Алина долго смотрела на его огни, потом спросила, есть ли там люди.

— Конечно есть, — ответил я.

— А им там не страшно? — немного погодя, она добавила: — Взаперти.

— Всякое бывает. Насильно их туда никто не зазывал. Все пришли по собственному желанию, да так там и остались.

На корме появился человек. Он был одет в черный комбинезон, измазанный краской. На рукавах виднелись светоотражатели. На голове сидел каска с широким козырьком, так что пол лица его утопало в густой тени. Человек подошел к борту, поглядел вниз, потом ногой потолкал швартовочный конец и на какое-то время скрылся из виду. Через несколько секунд на корме что-то загудело. Земля под нашими ногами тоже, будто бы, задрожала.

— Что они делают? — спросила девочка.

Я лишь примерно знал, чем занимаются моряки на судне, и ответил первое, что пришло в голову:

— Несут вахту.

— Что такое вахта? — последовал встречный вопрос.

— Чтобы груз был благополучно перевезен из одного порта в другой, за ним нужно присматривать. Вот моряки и присматривают. Я не думаю, что им скучно.

Человек снова появился на корме.

Ослабленный швартовочный конец вытянулся в струну. Корма танкера плотно прижалась к причалу. Через несколько секунд механизмы остановились, и человек растворился в огнях, как привидение.

Мы пошли по берегу в противоположную сторону. Немолодая пара, видимо, достигнув границы пляжа, быстрым шагом двигалась нам навстречу. Подростки все так же веселились только уже впятером. К ним подключились две девочки, и их голоса были слышны за версту по округе.

— Ты часто думаешь о нем? — спросила Алина, когда я начал уставать от мысленной рассеянности. Долго идти молча тоже надоедало.

Голоса подростков остались позади и на какое-то время мы попали в промежуток, где нас никто не слышал.

— О ком? — переспросил я.

— О своем друге.

Волна накинулась на берег и едва не добралась до наших ног.

— Иногда, — ответил я. — А что?

— У тебя дрожат пальцы, — сказала она. — Вот я и подумала, что ты сейчас его вспоминаешь. Или он хочет, чтобы ты его вспоминал.

Я посмотрел на свои руки. Никакого дрожания в пальцах не было, но…

— С каких пор дрожащие пальцы рассказывают, что у человека на уме?

Она крепче взяла меня за руку.

— Я многое могу почувствовать через пальцы. Не знаю, как так получается. Просто чувствую и все.

— Интересно. И что же рассказывают тебе дрожащие пальцы? Прошлое или будущее?

— Все, — сказала девочка. — Как-то раз я коснулась подружки и вдруг почувствовала, что у нее мама при смерти. Я ничего о ней не знала. И она мне ничего не рассказывала. Только одно у нее было на уме: мать скоро умрет. Когда я спросила так ли это, она посмотрела на меня распахнутыми глазами, а потом прошипела, чтобы я держала язык за зубами.

— И мать у нее, действительно, была при смерти?

— Они торговали белым порошком. Я много раз видела маленькие пакетики у нее в руках. Моя подружка носила их разным людям. Папа говорил, кому нужно передать, и она шла и делала. Обратно она всегда возвращалась с деньгами, — Алина отпустила мою руку.

Холодок пополз у меня по спине. Я еще не осознал, каким именно порошком торговали знакомые Алины, но в пакетиках мне виделись наркотики.

— Она была твоей близкой подружкой?

— Не близкой, — сказала девочка. — Близко общаться нам запрещали. Ее родители иногда приходили к нам на ужин, и, если они были очень заняты, мы играли вместе.

— И ты догадываешься, зачем ее родители приходили к твоим?

— Нет.

Мы сели на волнорез у самой кромки воды, откуда был виден танкер, стоящий на мазутном терминале, и огни морского вокзала на противоположной стороне бухты.

— Значит, семья у тебя все-таки есть, — сказал я. Глаза девочки заблестели. В портовых огнях они горели, как звезды.

— Ага, — прошептала она. Дрожь в ее теле заметно прибавилась. Я обнял ее крепче.

— И где сейчас твои родители? Они живы-здоровы?

Алина пожала плечами.

— Что же такое должно было случиться, что они отдали тебя в детский дом?

«Допытываться или не допытываться? — думал я. — Стучать или не стучать в закрытую дверь?»

Тут девочка подняла голову и в полголоса сказала:

— Они не хотят, чтобы о них кто-то узнал.

Волнорез прогудел от удара волны. По бетонным камням прокатилась вибрация.

— О них знают только те, кому что-то от них нужно. Тебе не стоит с ними встречаться. Они делают… плохие вещи, — соскользнуло с ее губ.

Алина посмотрела в сторону города. Наступила очередная пауза, заставившая забиться мое сердце. Я вдруг понял, что до сих пор не дает мне покоя. Я хотел узнать историю девочки целиком. Я чувствовал, что в ней хранится страшная тайна, и даже сама Алина боится ее, и молчит. Молчит, чтобы не вспоминать и не думать. Я тоже чувствовал трепет, но объяснить его сущность не мог. В воздухе словно обозначилось напряжение, и я решил, что нам лучше закрыть этот разговор и вернуться домой, но тут девочка прошептала:

— А твой друг еще здесь, — ее печальная улыбка напоминала тонкий застланный дымкой полумесяц. — Он шлет тебе привет, и хочет, чтобы ты перестал о нем беспокоиться. У него все хорошо.

— Да, — я покачал головой. Волнорез под нами снова дрогнул. — На том свете у всех все хорошо.

— Не у всех, — сказала Алина. — Но у него хорошо.

— Передай ему, что я скучаю.

Она кивнула. Ветер отнес мои слова в сторону, и они растворились в шуме прибоя.

— Я так хочу, чтобы у меня тоже появились друзья, — вдруг сказала Алина и вздохнула.

— У тебя появятся друзья. Сейчас тебе девять лет. В девять лет все только начинается. Скоро у тебя будет столько друзей, что ты потеряешь им счет. Одни станут приходить, другие уходить, и так до бесконечности. Но с годами их количество все равно уменьшится. В конце концов… — «не останется ни одного», — хотел договорить я, но промолчал.

— А бывают такие, кто не уходит?

— С такими сложнее, — я погладил ее по плечам. — Но, наверное, бывают.

— Они и есть самые лучшие?

— Ага.

— А что нужно, чтобы было много таких друзей?

Я пожал плечами. По фарватеру шел большой контейнеровоз. Я проводил его взглядом и спросил:

— Ты хочешь много друзей?

— Я еще не решила, — ответила девочка. — Но мне кажется, иметь много друзей, это не плохо.

Мы посидели еще минут десять, и я почувствовал, что начинаю замерзать. Холодный ветер брал верх над желанием остаться здесь. Вечер становился мрачнее и тише.

— Ты еще не проголодалась? — спросил я

— Проголодалась, — сказала Алина. — И немножко замерзла.

— И я тоже замерз. Пора нам возвращаться.

— А мы еще сюда вернемся?

— В каком смысле? — переспросил я.

— Гулять, — сказала девочка. — Гулять, как сегодня. Мне здесь так нравится.

— Вернемся, конечно.

— А когда?

— Скоро, — я заметил, как переменилось ее лицо.

Она вздохнула. На мгновение наши глаза встретились, и мне вспомнилось, как я впервые увидел девочку на автозаправке. Чернота, скрытая под капюшоном, навеяла мысли о неизвестности. Сейчас ее глаза вторили нечто подобное, но к ним примешивался новый блеск. Тот блеск говорил о страхе и боли. Откуда он, какова его величина, мне было не известно.

— Ты же меня не выгонишь? — вдруг спросила Алина, и я на мгновение замешкался.

Такие вопросы не вели ни к чему хорошему, и мне не хотелось на них отвечать.

Я поправил шапку, купленную день назад. Она очень шла ей к лицу.

— Не говори так больше. Я не дьявол. И переживаю за тебя даже больше, чем ты думаешь.

Она улыбнулась, но тут улыбка сползла с ее губ и на меня вновь воззрилась серьезная девочка с зарождающейся природной красотой. Внезапно я уловил, что эта красота мне знакома. Как будто мы уже встречались раньше.

— Честно-честно?

— Честно-честно, — сказал я без единого сомнения. Я и сам не понимал, что меня тянуло к чужому ребенку, но сила была столь велика, что, если бы я соврал, тотчас бы задохнулся.

— Спасибо, — прошептала она. — Пойдем домой.

Мы поднялись и двинулись в обратный путь.

Молодежь на пляже стала петь песни. Девочки пищали, мальчики хрипели. Подул ветер, и тучи опустились ниже, точно перед дождем.

Контейнеровоз отклонился от фарватера и стал подходить к причалу.

Начиналась обычная холодная ночь.

Глава 6

Смерть на горе

Я никогда не говорил Алине о «плохих парнях». Считал, что беседы на эту тему только навредят ей. Тем не менее я запрещал ей покидать дом в свое отсутствие, и за две прошедших недели она ни разу меня не ослушалась. Я приходил домой, мы ужинали, шли на пляж, перед сном читали книгу. Изредка что-то меняли местами. Шли на пляж, читали, а потом ужинали или ужинали, читали и шли на пляж. А иногда ничего не происходило, и мы ложились спать под вой ветра или стук дождя.

Осень настырно не выпускала нас из дома два-три раза в неделю, и тогда мы начинали болтать на самые разные темы. Я заметил, что Алина очень интересуется историей и религией. Девочка все чаще спрашивала о Боге, кто он, и где с ним можно повидаться. Я отшучивался, говорил, что встретить его, скорее всего, не удастся, но, когда человеку особенно плохо, Бог спускается с небес с ним поговорить.

— И никто его не видел? — спрашивала она.

— Никто.

— А как же говорить с тем, кого не видишь?

— Так же, как и с тем, кого видишь, — я незаметно открыл перед собой завесу.

За столько лет одиночества, я научился говорить со стульями и кроватями, что вовсе не замечал какой-либо разницы с человеком. По той же причине я приучил себя никогда не ждать ответа на вопрос, разве что, если он не придет в голову мне самому. Вот почему беседы с девочкой доставляли мне столько удовольствия, и совершенно не выводили из себя, как всяких мам и пап, кого ежедневно достают собственные дети. Каждую минуту с Алиной я отдыхал. Так было до середины ноября, пока все не переменилось. Но пока та ночь не наступила, я охотно нес белиберду наравне с истиной и искренне верил, что мое воображение откроет девочке тот мир, в котором любовь всегда побеждает смятение.

Как-то раз мы возвращались с пляжа, шли к надземному переходу в районе терминалов «Транснефти», и между АЗС «Уфимнефть» и «Закусочной для моряков» я увидел черный мерседес «S» класса с номерными знаками ККК 001. Впервые об этой машине мне рассказал Чарок несколько лет назад. Позже я слышал еще, как минимум, раз восемь один и тот же рассказ об одной и той же машине, и те люди, кто толковал о ней, редко находили в себе смелость назвать человека, кому она принадлежит.

— Мерседес «S500», — бормотал Чарок, покачивая головой.

Я понял, что на меня смотрит призрак, взывающий в сердцах людей жуткий трепет. Если бы не Чарок, вряд ли бы я вообще поверил в его существование. Настолько странно о том отзывались люди. Но дело состояло вовсе не в машине. Разумеется, машина была лишь частью того, кому она принадлежала, а тот, кому она принадлежала, был апострофом преступности Восточного района и главным действующим лицом при упоминании о плохих парнях.

— В широких кругах его называют Цап, — рассказывал мне Чарок давным-давно. — Как и всякий уважаемый вор, он сделал себе имя в разгар девяностых, занимаясь рэкетом и заказными убийствами. На какое-то время он даже перебрался в Москву. Но раскрутиться ему там не дали, и в конце девяностых он вернулся обратно, скупил ряд пригородных заправок, и, расширив связи, получил доступ в порт. Вроде бы все было хорошо, но потом что-то случилось…

Чарок медленно качал головой. Тот образ я помню, как картину в комнате, где провел все детство.

— Бизнес Цапа рухнул. А потом его и вовсе посадили в тюрьму. Говорят, началом конца его деятельности послужила новая власть. Пришли другие люди, надо было делиться, а Цап не захотел, — Чарок медленно подступал к важному событию, и заключалось оно вот в чем. — Все думают, что начало конца неотъемлемо ведет к самому концу. Но так бывает не всегда. На то королей и называют королями, потому что править балом они могут бесконечно. Цап выкарабкался. Не знаю, как ему это удалось, но сразу после тюрьмы он взялся за старое, и уже к концу первого десятилетия двухтысячных вернул себе часть автозаправок. Кроме того, он ухватился за другую золотую жилу, чему активно послужило развитие морского порта. Он стал открывать дома терпимости, — Чарок сделал отступление. — Изначально таковых было три, потом стало пять. Сейчас осталось два. Почему именно так развивался бизнес — сказать сложно. Но по слухам, Цап до сих пор не наладил контакт с новой городской властью и за пределы Восточного района его не выпускают. Влияние этого человека сконцентрировано здесь — от улицы Портовой до выезда на Геленджик.

Он сделал короткую паузу. То молчание являлось своеобразным способом отделять абзацы. Наверное, поэтому его было интересно слушать. Он никогда не торопился и знал, где сделать остановку, чтобы в его истории ничего не перепуталось.

— В две тысячи пятнадцатом году Цап организовал собственное такси, доставлявшее моряков из порта к точкам развлечений. Чуть ранее открыл два пивных бара и стриптиз-клуб. Люди туда тянулись не только из порта. Народ приезжал даже из города, не говоря о чернорабочих нефтяных и контейнерных терминалов. Богатые и бедные скапливались в барах, потому что там было комфортно, дешево и конфиденциально. Альтернативы тому, что придумал Цап, в городе не было, поэтому дефицита клиентов заведения не испытывали. Цап сделал все максимально просто, выгодно и надежно, и, если бы не зависть других преступных группировок, Восточный район города по популярности уже бы давно обошел Центральный и Южный.

В тот раз я впервые услышал о человеке по прозвищу Сорох. Чарок назвал его темной лошадкой в организованной схеме преступного мира. Было известно, что Цап перетянул его из Москвы, где когда-то пытался раскрутить свой бизнес. Какая функция отводилась Сароху, выяснилось лишь впоследствии. Для сбора денег в своих точках Цап редко приезжал сам. Обычно за него работали два человека. Одного из них, длинного и щуплого с лицом цвета бетона, называли Гусем. Гусь носил золотую цепочку с крестом под черной рубахой, потертые джинсы, с цепью поменьше и запыленные туфли. Вторым подельником был человек по прозвищу Сапог. Мужчина крепкого телосложения с выпяченной, как у шахматного коня, вперед головой. Одевался не броско, но в отличие от Гуся опрятно: туфли сочетались с брюками, а брюки с рубахой.

Оба ездили на стареньком «БМВ» пятой серии. За рулем обычно сидел Гусь, а Сапог держал в руках деньги, собранные из касс.

— С виду эти люди вполне обычны, — рассказывал Чарок. — Разве что Сапог немного кривой, а Гусь как будто бы высохший. Оба похожи на обычных алкозависимых мужиков, коих судьба изрядно потрепала и досрочно состарила. Пару раз натыкался на них в супермаркете, и, если бы не знал, прошел бы мимо, не оглядываясь. Но дело в том, что я их знал. Их знает каждый второй, заезжающий в бар или стрип-клуб. Они ошиваются с утра до вечера там, где наливают на халяву. Ведут себя, как две прикормленные дворняги. Вроде бы они никого не трогают и ведут себя достойно, чтобы в их компании не чувствовать себя под прицелом, но как только приходит час собирать дань, у них поднимаются хвосты.

— Хвосты? — переспросил я.

— В них просыпается гнев, вспыхивает хамство, разгорается хищнический инстинкт, и в таком состоянии они едут по точкам Цапа и собирают лаве. Там их уже сложно отличить от мразей, потому что тихо себя они не ведут.

Кто из них был главнее, не знали даже они сами, и лишь когда появился Сарох стало ясно, что Гусь и Сапог пешки в игре Цапа, и доверять им бизнес по-настоящему никто не собирался. Больших людей в своем окружении Цап имел ничтожно мало. Про них почти никто не знал. О них не говорили. Но об их присутствии догадывались чутьем. Так обычно узнают о призраках.

— Если ты спросишь меня, чем же Сарох отличался от тех двух мерзопакостных негодяев, я отвечу прямо, — Чарок был холоден, но красноречив. Выражение его лица долго не менялось, будто готовилось к взрыву. — Он был молод и умен. Хорошо знал английский язык. Дорого одевался, брился и причесывался, как перед балом. Он имел чистое, гладкое, приятное лицо. К нему тянулись люди, потому что он прекрасно общался. С ним на контакт шли все: добрые и плохие, живые и мертвые, богатые и нищие. Он находил общий язык даже с погодой и немудрено, что именно эти качества когда-то разглядел в нем господин Цап.

Все было бы хорошо, если бы не обратная сторона его обаяния, где на смену простому и притягательному приходит гордое и порочное. Сарох был не по годам жесток, но свою жестокость скрывал за толстой непроницаемой оболочкой. Ее не видели люди. Она проявлялась только тогда, когда это было необходимо.

— Я слышал, что у него в голове застряла пуля, — сказал Чарок. — Ее до сих пор не вытащили, потому что она заполняет важную полость в головном мозге. Если ее потянуть, то в полость попадет воздух, и он умрет.

— А как эта пуля туда попала?

— Не знаю, — ответил Чарок. — В бандитском мире все остро и горячо. Бывают свои выбросы, как на солнце, свои приемы, как в банке, и свои чудеса, как в случае нашего примера. Говорят, если бы не пуля, он бы давно умер. А так пуля сидит у него в голове, как некий магнитный компас и подсказывает, куда идти и что делать. Шутки все это, — опрометчиво заметил Чарок, — но то, что Сарох кардинально отличается от всех Цаповских уголовников — это точно. Как-то благовоспитанно ведет себя этот сукин сын, хотя я уверен, за его спиной кроется такой театр теней, что и дьяволу найдется, где похлопать в ладоши. Запомни его имя.

И я запомнил. Все, что говорил Чарок, откладывалось в моей голове подобно окалине на дне чайника. Иногда окалина пропадала, и я просыпался без мыслей об этом странном человеке. Но иногда мне виделось, что он стоит на противоположной стороне дороги и смотрит на меня. Хоть Чарок и сказал, что он появляется в компании с вечно пьяными Гусем и Сапогом, мне же Сарох всегда представлялся один. Высокий, широкоплечий в дорогом костюме, с чистым приятным лицом. Темная лошадка, благодаря которой дела Цапа резко пошли в гору.

— Что-то случилось? — спросила Алина, заметив, что я долго смотрю на машину.

Мерседес стоял, точно спрятавшись от прозорливых глаз. Фонари «Уфимнефти» отражались на его изгибах, и в моих глазах заиграли волны света, подобные тем, что видишь из-под воды.

— Нет, ничего, — сказал я и протянул ей руку.

Алина сжала мою ладонь, как рыбак ускользающую снасть. Я даже почувствовал боль на запястье, и потом такую же боль где-то глубоко внутри. Когда мы поднимались по воздушному переходу, девочка отпустила мою руку и пошла рядом, не обгоняя меня и не отставая. Впервые за долгое время я чуть не забыл о ее присутствии, потому что из головы не выходил волнообразный блеск мерседеса и Чарок, твердящий: «Запомни это имя».

Но зачем?

Чарок не хотел, чтобы я помнил Цапа. Чарок хотел, чтобы я заинтересовался Сарохом. Маленький дьявол на фоне большого — так я представлял Сароха и Цапа.

Вопреки довольно большому количеству криминальных лиц в Восточном районе, их влияние на местных жителей почти не распространялось. За пять лет я ни разу не слышал, чтобы кого-то зверски убили, утопили или кто-то пропал без вести. Разборки если и случались, то они касались исключительно враждующих группировок. Местные узнавали о них лишь спустя время. Никакой стрельбы, никаких криков, ничего, что могло бы нарушить рев автомобильных двигателей с Сухумского шоссе, да грохот кранов портовых терминалов, здесь не было. Но за тенью спокойной жизни всегда творилось то, о чем говорили шепотом. До ноября 2017 я знал об этом лишь на словах.

Эта ночь запомнилась мне тем, что я видел кровь. Запах у нее был совсем не металлический, как его трактуют в книжках. Та кровь, что была у меня на руках, пахла дорогими духами, а по цвету напоминала землю. Я не пытался ее щупать, и не пытался к ней присмотреться. Все происходило в каком-то отсутствии меня, и в то же время я чувствовал каждое прикосновение, боль и даже движение воздуха. Кошмар пробудил во мне страх и злость, словно по цепочке. А началось все с того, что меня вырвали из сна, где я видел шпиль и на нем разодранный флаг. Флаг был пиратским.

— Вставай! — меня резко тряхнули.

Я открыл глаза. Шпиль исчез. На его месте появилась голова, распущенные волосы и еще нечто, словно вышедшее из другого сна. Тут на мою грудь навалилась тяжесть, и я понял, что другого сна нет. Зато есть блеск и ярость, коих мне так не доставало с тех пор, как я съехал из общежития.

— Вставай, вставай, вставай! — словно молния рассекла темноту.

Я понял, что передо мной девочка и все ее силы направлены, чтобы не то растолкать меня, не то задушить. Я поднялся на локти, собираясь прервать попытки девочки сотворить нечто непонятное, но Алины уже и след простыл. Когда я свесил ноги с дивана мне навстречу полетели штаны и свитер.

— Быстрее! Пожалуйста, быстрее! — твердила девочка.

— Что происходит?

— Нам нужно торопиться! — голос ее был слаб, но предельно жесток.

Странность заключалась в том, что тому голосу было сложно не подчиниться. Я стал натягивать штаны и через пару минут был одет, как на прогулку на пляж.

— И? — спросил я у пустоты, где недавно находилась девочка.

— Скорее! Идем!

Она вытянула меня из дома.

Через несколько минут под накрапывающим дождем мы поднимались к арке деревьев с вывороченными корнями. Вскоре кроны сомкнулись. Стало темно и сыро. Тропа расширилась, появилась колея мотоциклетных шин. Кусты по обеим сторонам были переломаны. Трава вытоптана. Редкие изгибы напоминали горные ручьи, пытающиеся обойти преграды из каменных нагромождений. Кое-где дорожка имела ответвление, но мы продолжали идти по главной тропе, пока не выбрались на поляну.

Я понадеялся, что, хотя бы здесь Алина остановится и объяснит в чем дело. Но этого не произошло. Девочка замерла всего на секунду, а потом ее вновь потянуло в густую чащу, и следующую четверть часа мы пробирались сквозь дебри из кустов кизила и молодого боярышника. Тропы под ногами уже не было. Ветки били по рукам и ногам. Фонарь едва успевал выхватить в темноте проход, как на пути вновь появлялись непроходимые заросли, и все начиналось сначала. Мы поднимались в гору. Все выше и выше, и за разницей высот, лес быстро менялся с лиственного на хвойный.

Когда мы свернули в очередную прореху, я запутался в можжевельниках и не выдержал.

— Стой! — приказал я девочке.

Алина остановилась и вдруг упала на колени. Я бросил фонарь, хотел помочь ей, но она отстранилась от меня, и снова припала к земле.

Она согнулась, схватилась за голову, закачалась. Несколько раз ее лоб коснулся земли, потом я услышал, как девочка что-то шепчет, всхлипывая, точно одурманенная. Ее ладони закрыли лицо. Внезапно она выпрямилась. Обернулась в одну сторону, потом в другую. Я не знал, что она ищет, но то, зачем она меня привела, зависело не только от нее одной. Я требовался ей, и понимал, что моя роль еще не пришла.

— Они были здесь, — прошептала Алина.

Сквозь шелест листьев и капли дождя, ее голос казался мне призрачным. Кто-то невидимый трогал меня, царапал, а чуть позже стал терзать, будто хотел вынуть душу.

Ветер спускался с гор и гладил верхушки деревьев, отчего по лесу разносился леденящий душу шум. Мне почудилось, что в этом шуме обитает какой-то дух. Оглянувшись, я увидел море, и чуть не обмер от восхищения, насколько оно было близко и широко. Черная полынья, окаймленная огнями, простиралась с юга на север. Море охватывал неровный полукруг, и было непонятно, берег отталкивает воду или вода отталкивает берег. Во тьме все казалось живым и враждующим.

Алина сделала несколько шагов к зарослям. Я последовал за ней. Не прошло и минуты, как лес вновь сомкнулся над нашими головами, но теперь прогалы стали попадаться чаще. Лес редел. Всякий раз, оборачиваясь назад, я видел полосу огней на противоположной стороне бухты, факелы на нефтяных терминалах и еще много чего, что можно увидеть только ночью. Как только лес закрывал обзор, сгущался мрак, и я ощущал странную тяжесть. Апатию. Кислый воздух. Однажды мне почудилось, будто в ушах стоит гул от свистящего на плите чайника. Все это давило на голову, и ничего, кроме желания спуститься с горы, я здесь не испытывал.

Наконец, Алина остановилась. Свет фонаря прошелся по кустам и уперся в ствол сосны. Вокруг сосны разрасталась молодая поросль. Я насчитал десяток тоненьких деревец и меж ними заметил черные перчатки.

Перчатки висели на деревцах, как новогодние игрушки.

Что-то сжалось в животе. Я почувствовал прикосновение холода. Вокруг внезапно стало тихо и жутко. Я с трудом сделал шаг вперёд. Алина повернулась ко мне. Во мраке ее лицо отливало белизной. Глаза блестели. Я понял, что настал мой черед выйти из тени. Чтобы ни находилось за сосной, девочка дальше не пойдет.

Местами каменистую почву покрывал мох, и мне виделись на нем следы. Я забрался на метр выше по склону, и, хватаясь за мелкую хвойную поросль, протиснулся меж деревьев. За соснами ничего не было, но отсюда я видел строй изломанных веток, ведущий в глухие дебри. Молодые сосенки переплетались с кустами можжевельника. Все мешалось с валежником, и, если бы не очевидный след, оставленный человеком, понадеявшимся, что никто сюда не забредет, я бы развернулся и пошел назад. Лес не хотел пускать меня дальше.

Но я не отступил.

Я пробрался еще дальше вглубь и натолкнулся на красную кофту и джинсы. Одежда была втоптана в мох и примята прошлогодней листвой. Не заметить ее было невозможно. Слишком яркий окрас и слишком мало листьев лежало сверху. Чуть поодаль валялся ремень и женский сапог.

Дорожка свернула вниз по склону. Кусты разошлись, как театральный занавес, и я попал на крошечный островок, закрытый от глаз стеной растительности. Здесь, под раскидистой веткой можжевельника лежала полуобнаженная девушка. Тело ее было бледнее воска. Волосы всклочены. Плечи и бедра покрыты кровоподтеками. Пальцы, словно хватались за что-то в траве. Девушка лежала на боку, голова была обращена вверх, и я видел на ее горле глубокий впалый оттиск, похожий на тот, что оставляет лезвие конька на подтаявшем льду.

От девушки исходил слабый запах духов, смешанный с чем-то травянистым, но не хвойным. Я прикоснулся к ней. Ее голова шевельнулась. Из вдавленного следа на горле вытекла бледная жижа. Я оторвал руку и замер с распахнутым ртом. Шок был долгий и глубокий, и сравнить его можно было разве что с дождливой ночью и непроглядными тучами. Ни единой мысли не промелькнуло в голове. Ни единого крика не вырвалось изо рта. Я обомлел и стоял так минуту, две, три… А глаза девушки глядели на меня, как две луны на беззвездном небе. Запах женских духов стал перебивать другие запахи, и через несколько секунд я уже ничего не распознавал, кроме сладковатого аромата, и не видел ничего, кроме стекающей кровянистой жижи из пореза на шее. На пальцах будто бы еще оставалось тепло ее тела. Но я знал, что она мертва. И смерть пришла к ней сравнительно недавно.

Я встал на ватные ноги и отошел в сторону. Отдалившись от трупа, мне все еще чудилось, что я стою над девушкой и взираю на ее худенькое бледное тело. Смотрю в ее глаза, похожие на две луны, на растрепанные волосы, на маленькую грудь. На ее полусогнутые ноги, на порванные чулки, на царапины и нелепую татуировку на бедре. Ее образ поселился в моей памяти, и ужас от полученного впечатления напрочь вытеснил чувство самоконтроля. Назад я не бежал, а плелся. Лицо горело, из груди вырывался жар. В двух шагах за старой сосной я, наконец, натолкнулся на Алину.

Очнувшись от забытья, я обнаружил, что девочка держит меня за виски, и в сознании что-то переворачивается. Я остыл. Исчезли переживания. Во рту было сухо, как в пустыне, зато снаружи я промок, и замерз.

Девочка смотрела на меня пустыми глазами. Я заметил, что из них ушел обычный блеск. Волосы прилипли к лицу. Она молчала так долго, что мне захотелось удавиться. Я не мог на нее накричать, но ждать ответа было невыносимо. Мне хотелось все знать. Что, откуда, почему? Внутри меня снова что-то завертелось. Задрожало. Я схватился за виски и закачался, как в далеком детстве, избавляя себя от изводящего давления.

— Иногда со мною говорят, — тихонько произнесла девочка.

Я поднял голову. Она смотрела в темноту. Где-то там, за соснами было море, но во мраке мы не видели ничего.

Я ждал. Алина словно переступала барьер.

— Они просят меня посмотреть… — говорила девочка.

— На что?

— На них, — опять молчание. Угнетающее, удушающее, раздирающее. Я не чувствовал ни рук, ни ног. Капли пота мешались с дождем и стекали по лицу. — Они показывают мне место. Иногда там есть люди. Иногда никого. Иногда я вижу все в мельчайших подробностях. Иногда все, как сквозь дым.

Дождь прибавил, и по лесу прокатилась волна. Я вздрогнул. Откуда не возьмись явилось чувство тревоги. Сильной и отчаянной тревоги за свою жизнь.

— Они? — прошептал я. — Кто? Кто они? Другие люди?

Она пожала плечами.

— Бабушка называла их ки-ки.

— Ки-ки? — повторил я с той же интонацией и с ударением на первый слог, и вдруг подумал, что название слишком веселое для изображение плохих вещей.

— Ки-ки, — осторожно повторила Алина, — это духи умерших. Они всегда при нас, только никто их не видит и не слышит.

— Но ты их слышишь?

— Да, — Алина прижала ладони к ушам. — Они приходят ко мне и начинают шептать ужасные вещи. Они не дают мне уснуть. Могут долго-долго что-то шептать, пока я не выполню, что они хотят или не случиться что-то, отчего они потеряют ко мне интерес.

— Вот черт! — выругался я. — А почему я их не слышу?

— Я бы все отдала, чтобы не слышать их, — она вздохнула. — Но не могу. Я такой родилась.

Я мысленно проворачивал видения, казавшиеся сном наяву. Алина присела рядом на коленки и прошептала:

— Там была девушка, да? Ты ее видел?

— Видел.

— Что будет с ней дальше?

Я не знал ответа на ее вопрос, хотя предполагал, что искать девушку будут долго. Не смотря на близость города, эта часть леса была глухой и труднодоступной. Без собак, люди сюда не забредут.

— Если ки-ки показали тебе жертву, быть может, ты видела и убийцу? — решился предположить я.

Алина убрала волосы со лба.

— Я видела его плечи. Широкие. Очень широкие. Он был одет… Как охотник.

Ее пальцы медленно забрались под волосы. Девочка зажмурилась.

— Он нес ее в гору. Несколько раз он поскальзывался, поднимался и нес все дальше и дальше вверх по склону. А потом он как будто распался в воздухе, и я перестала его видеть. Тогда я поняла, что мы опоздали.

— Поняла, но все-таки продолжила идти по его следу?

— Да, — кивнула Алина. — Чтобы ты мне поверил. Если бы ты не увидел ее, ты бы мне не поверил.

Я провел ладонью по ее лицу. Кожа была горячей и влажной.

— Да. Не поверил бы. Но почему-то я пошел за тобой. Поднялся среди ночи, оделся, вылетел из дома. Как думаешь почему?

— Не знаю.

— Я до сих пор думаю, что сплю. Только одно не дает мне покоя: запах женских духов. Я знаю его. Я бы ни за что не обратил на него внимание, если бы не знал. Такими духами пользовалась девушка с моей прошлой работы. Стойкий, как смоль запах. Резкий, сладковатый, так что во рту появлялась слюна.

Алина вздрогнула. На мгновение ее лицо пересекла полоса боли и страха.

— Верь мне, пожалуйста, — сказала она почти шепотом. — Мне очень нужно, чтобы ты мне верил.

Мне почудилось, будто меня к чему-то готовят, но внимания этому не придал. Не было времени. Я поднял голову и где-то со стороны моря увидел черную тучу.

Туча наползала на лес.

Мы едва успели выйти на тропу, когда грянул ливень.

Небесные врата разверзлись и нам пришлось срочно искать укрытие в лесу. Где-то на склоне мы натолкнулись на старую беседку. Крыша у нее текла, лавки промокли, и нам не оставалось ничего другого, как прятаться под большим прямоугольным столом. Там мы провели последующие полчаса. Из леса то и дело раздавались страшные звуки. Где-то кряхтели деревья, где-то завывал ветер. Ночь была ужасной и бесконечной. Мы грелись, тесно прижавшись друг к другу, и, когда туча ушла на восток, нас объял плотный холодный туман.

Глава 7

Объявление

Несколько дней спустя, возвращаясь с работы, я зашел в супермаркет, чтобы купить что-нибудь на ужин. Я сделал круг, отстоял очередь перед кассой, расплатился и уже собирался пуститься в обратный путь, когда увидел это.

На доске висело объявление, ничем не примечательное, но в отличие от других, идеально новое, словно приклеенное только что. Ни один уголок не был вздернут. Ни одной морщинки на листе. Ни одного потека или помарки от свежего клея или дождевых капель. Передо мной была работа профессионалов, пользующихся специальными роликами для разглаживания плакатов и бумагой, выдерживающей атмосферные осадки. Такая работа бросается в глаза своей безупречностью и качеством. Глаз прохожего невольно цепляется за подобные вещи. Вот и мой взгляд остановился, точно попал в петлю, и продолжил бежать по строчкам, из которых означало, что кто-то ищет девочку без имени, фамилии и каких-либо отличительных черт. Ее называли просто «девочка», будто любой читавший сразу понимал, о ком идет речь и говорил себе: «Ах, ну да, точно. Я же ее видел!» Фотография тоже отсутствовала. Под нижней строчкой находился смайлик с улыбкой-радугой и телефон для связи.

Я много раз видел, как ценой волонтеров и полиции пропажа ребенка превращала город в паутину, куда рано или поздно попадала каждая муха. Сквозь нее нельзя было просочиться даже тем, кто не привык выходить из дома. Рано или поздно кто-то заглядывал в бесхозные постройки, интересовался у соседей состоянием тех или иных помещений и появляющимися там лицами. Волонтеры, как черви прочесывали каждый квадрат земли. Водолазы обшаривали морское дно. Лесники прочесывали лес. И ребенок находился. Живой или мертвый, но его находили, и не могло произойти такого, что пропавший шестилетний мальчик или десятилетняя девочка навсегда застревали в мире безызвестности, а их родители до своей смерти ждали его домой.

Здесь все было иначе. Никаких грандиозных поисков, никаких волонтеров, никакой полиции. Тот, кто искал девочку, делал это, словно повинуясь инструкциям из личного опыта. Как доводило объявление, граждане, имеющие информацию о местонахождении ребенка, должны известить об этом кого-то по указанным телефонам. Кто приедет за девочкой, утаивалось, и я не понимал, почему. Розыск напоминал комплекс действий по поимке преступника, о ком не известно ничего, кроме того, что он преступник. Это было самое странное объявление, что я читал в своей жизни, и, вопреки отсутствию какой-либо конкретики, я вдруг понял, о ком шла речь. Слова в предложениях иногда оказывают слишком сильное давление.

Я провел напротив доски объявлений целую вечность, и так бы и стоял, если бы не женщина, тронувшая меня за плечо и сообщившая, что на мои покупки покушаются бродячие кошки. Женщина примерно лет сорока, с чертами лица, говорившими о тяжелой жизни Восточного района, не пожелала продолжать беседу, и благодарности мне пришлось отдавать ее ровной, как доска спине. Я отогнал кошек от пакета и поспешил домой. На Сухумском шоссе меня охватил шум автомобильного потока, и все стало как всегда обыденно и просто. Только тяжесть не уходила с плеч.

Время после ужина мы с Алиной провели вместе с Диккенсом. Я дочитывал главу, где Оливер Твист не по своей воле участвует в ограблении. Ограбление провалилось. Оливер был ранен. Преступники скрылись бегством, бросив полумертвого мальчишку у реки. Глава была наполнена жуткой атмосферой, и я вдруг вспомнил, что, когда читал книгу первый раз, сцена про неудачное ограбление запала мне в душу. Алина слушала повествование, не смыкая глаз. Она не улыбалась, ничего не спрашивала, и вела себя, будто к ней вернулась неловкость первых дней пребывания в моем доме. Я отчеканил страниц десять, закрыл книжку и сказал:

— Наша история близиться к середине несколько быстрее, чем я рассчитывал. С такой скоростью через недельку нам предстоит выбрать какую-нибудь другую книгу для чтения.

Девочка кивнула.

— Есть предпочтения?

— Не-а.

— Хорошо, — пробормотал я. — У меня есть идея. Только в моей библиотеке этой книги нет. Постараюсь добыть ее на днях, если ты кое-что мне пообещаешь.

Алина немного подалась вперед.

— Я бы хотел, чтобы мы изредка менялись ролями. То есть, читал не только я тебе, но и ты мне.

— Я не умею, — спокойно ответила девочка.

— Как… не умею? — удивился я. — А считать умеешь?

— И считать не умею.

Книга отправилась под подушку. Алина всегда клала ее туда, будто боялась, что кто-то украдет. Утром она вытаскивала книгу, перекладывала на тумбу рядом с лампой, и всякий раз, когда я уходил на работу, она была именно там. Иногда открытая, но чаще закрытая.

— Ясно, — вздохнул я. — Тебе просто необходимо что-то делать с образованием. Так дальше не пойдет.

Она опустила глаза. Так же медленно и печально ее голова легла на подушку.

— Извини, — она потянулась к одеялу. Колено уперлось мне в бок.

Настольная лампа светила ей в глаза. Я погасил свет, и еще несколько минут сидел с ней в полутьме. Говорить не хотелось.

— Я для тебя обуза, — проговорила она в полусне. — Никогда не чувствовала себя с кем-то своей. Даже не знаю, что нужно сделать, чтобы быть своей.

— Ничего не нужно делать, — сказал я. — Все за тебя решит время. Время всегда все решает. Остается только самое темное, что держится в душе долго-долго. Но и оно потихоньку выходит наружу. Тогда человека и принимают. Причем, сразу везде, — я потер ладони. Кожа была влажной, как от волнения.

— Тебя тоже не везде принимали?

— О-о-о, — протянул я. — До десяти лет у меня и друзей настоящих не было. Я думал, что есть, а на самом деле их не было.

— А что случилось в десять лет?

— Сам не знаю. Наверное, кто-то сверху посмотрел и сжалился. Потом у меня и друзья появились, и родители как-то по-другому начали относиться. Хотя и это продолжалось недолго. Когда я закончил школу, опять все рассыпалось.

Мы помолчали. Краем глаза я видел, как девочка следит за мной. Она не спала. Она слушала.

— В институте было хорошо. Со мной дружили отличные ребята, но они исчезли сразу, как у них появились девушки. Оказывается, с девушками дружить приятнее.

Снова молчание. Затем мои мысли словно поплыли по течению.

— Девушки что-то меняют в мужчине. С одной стороны они делают его сильнее и увереннее, с другой, он становится уязвим и никому не нужным. Вот такая закономерность.

Вновь повисла пауза. Алина засыпала. Когда ее дыхание стало глубоким и редким, я ушел в гостиную, и еще час просидел за телевизором, переключая с канала на канал, пока не остановился на скучном футбольном матче. Под него я и уснул. Ничего не видя, не слыша и не чувствуя.

Я рассчитывал, что к концу недели объявлениями о пропаже девочки будет увешен весь район, но ничего подобного не произошло. Заметка на парковке супермаркета так и осталось единственной, и после несчетных попыток найти другие, я успокоился. Газеты тоже молчали, молчал телевизор. Никаких проверок на улицах. Ни следочка о поисках в социальных сетях.

Как бы невзначай я стал интересоваться новостью на цементном заводе.

После смерти Чарка многие рабочие пересмотрели свои взгляды на жизнь и замкнулись. Даже самые сварливые, привыкшие болтать о том о сем, умолкли и не распускали языки за обедом и на перекурах. Выбора, к кому подходить с подобной темой для разговора, у меня было не много. И все же я подступил. Сначала к одному, потом к другому. Старался выбирать людей из разных цехов, чтобы у них не нашлось возможности узнать друг у друга, чем именно я интересовался у каждого. Один из моих товарищей по имени Андрей, сказал, что любая пропавшая девочка, будь она трижды сирота, заботила бы его меньше, чем друг, с которым он проработал много лет. Андрей ни с кем не был так откровенен, как с Чарком, и общение со мной компрометировал, будто я был ему неприятен.

— Никогда не обращал внимания на доску объявлений на парковках супермаркета, — заявил он, корчась. Я так и не понял от чего он корчился: из-за меня или из-за кофе, коим начинался, продолжался и заканчивался его рабочий день. — Кто их вообще вешает там? И для чего? Двадцать первый век на дворе. Все есть в интернете. Заходишь на сайт и получаешь то, что надо.

— Я тоже так думаю.

— Не надо тут ни о чем думать! — хлестнул он в мою сторону. — Тут и ежу все понятно.

Его лицо напоминало морду шарпея, озадаченного появлением на лужайке другого шарпея.

— Как-то раз какой-то идиот повесил объявление на нашем заборе. «Пропала черепаха. Панцирь зеленый. Лапы короткие». Мы с женой часа полтора катались со смеху над таким подробным описанием. До сих пор интересно — нашлась черепаха или нет.

— Черепаха — не ребенок, — заметил я.

— Да? — с вопросительной интонацией отозвался Андрей и вдруг глянул на меня, как ястреб на мышонка. — И вороны все так же срут с тополиных веток. Ты, парень, мастер по части очевидности. На кой тебе сдалась эта девчонка? — нос его задергался отдельно от лица. Мне почудилось, будто он перевоплощается и скоро сменит облик.

— Просто интересно, — отвертелся я и прокашлялся.

Кашель часто помогал развеять подозрения.

Как выяснилось, Андрей не подался в подозрения. Он был человеком несмышленым. Какой снаружи, такой и внутри. Все закончилось тем, что он сказал:

— Шел бы ты на хрен со своими интересами. У меня проблемы. КАМАЗ сломался и теперь мне придется сидеть здесь полночи с двумя полудурками, называющими себя механиками. Как тебе такой расклад?

Я ушел, оставив его с остывающим кофе. Чарок на моем месте, скорее всего, нашелся бы что ему ответить, и разговор бы у них в конечном счете завязался. Но я так не умел. Когда меня «слали», лучшим было уйти.

В конце недели на КПП мне повстречался еще один знакомый. Ковалько Санек. На завод мы пришили с ним в одно время. Только я — из коммерческой стези и без малейшего опыта, а он после семи лет оператором в горновом цехе. Приехал откуда-то с Урала, с хорошими профессиональными знаниями, и был принят на завод едва ли не на следующий день. Меня приняли через месяц после курсов стажировки и еженедельных проверок. Санек, в отличие от Андрея, был человеком мягким, опрометчивым, но в чужое дело не лез. Когда я спросил у него про объявление он прямо ответил: «Ничего не видел. Ничего не знаю». А потом, в подтверждение моим мыслям добавил:

— Если так ищут, значит так надо.

Было заметно, что Санек торопился. Чтобы не уходить, будто между нами рвалась линия, он сказал:

— У меня жена работает в администрации. Если тебе прям срочно, могу замолвить словечко. Все тихо и конспиративно. Ты меня знаешь.

Я улыбнулся.

— Нет, не нужно. Это лишь для посредственных знаний. Тоже самое, что и знания Конституции или уголовного кодекса нам ведь тоже иногда требуются.

— А-а, — кивнул Санек и хлопнул меня по плечу. — Когда один живешь, интерес к таким вещам — обычное дело. Ты же еще один?

— Один.

— Вот мой совет, — произнес он в полголоса. — Лучше прекращай быть один. Даже со страшной бабой бывает веселее, чем, когда один.

— Не сомневаюсь, — кивнул я и подумал, что пойму его лет через десять. В сорок обычно уже все равно, как выглядит твоя женщина.

Он пожал мне руку и растворился в толпе рабочих.

Примерно такого же рода разговор поджидал меня за обедом с вахтером на КПП и с технологом из управления печами. Никто из них не сказал ничего путного, но и не уличил в покрывательстве. Для всех я был парнишкой с сеном в голове, решившим в кое-то веки побеспокоиться о ком-то, кроме себя самого. Иногда я был безумно рад, что никто из сотрудников не знает обо мне ничего, кроме общей информации. Не женат, живу где-то поблизости, ношу серый рабочий комбинезон, на работу не опаздываю, правила не нарушаю. Прекрасная идиллия для преступника.

Тем временем объявление на парковке супермаркета потускнело. Буквы и цифры слились в черную линию и к воскресенью прочитать что-либо на потрепанном листе было уже невозможно. Я заходил в супермаркет каждый день, брал что-то по мелочи, и тут же бежал на парковку к стенду с объявлениями, чтобы проверить там ли оно. Ничего не изменилось? Никто не наклеил новое на смену старому?

Ничего.

Я никак не мог понять, тревожит ли меня это объявление на самом деле или я себя накручиваю. Никто, кроме меня, на него не реагировал. Никто вообще про него не знал, будто я единственный, кто его видел. Несколько раз мне попадались люди, разглядывающие доску так, словно искали свою фамилию, и я замечал, что никто из них не смотрел в левый верхний угол. Все смотрели куда угодно, только не туда, где были эти три загадочные строчки со смайликом и телефонами. И тогда я поверил, что объявление, действительно, вижу один. Никому до него не было дела. А когда строчки начали стираться, так и вовсе хотел содрать эту грязь с доски. Но меня опередили. В понедельник вечером кто-то заклеил раскисший лист объявлением о съеме жилья, и история исчезла из моей памяти еще на несколько дней.

Глава 8

Цыгане

Во второй половине ноября дожди стали лить с заметными перерывами и вопреки приближению зимы, потеплело. Я ходил на работу в расстегнутой куртке. Про шапку вспоминал, когда с гор спускался ветер или небо затягивали тучи. Настроение было прекрасным, будто зима уже проскочила, близилась весна, распускались почки, и город окрашивался в новый цвет. Такая лихорадка — частое явление для Новороссийска. За потеплением последовало похолодание, и жители города могли наблюдать за живописным явлением: над морем повисал густой туман. В студенческие годы я видел нечто подобное на набережной. Туман образовывался над водой, переползал через парапет, и там, где пешеходные дорожки близко граничили с береговой линией, окутывал все в непроглядную мглу. В тумане исчезали деревья, люди, фонари. Рестораны на набережной погружались в дымку до второго этажа. Ближе к дороге мглу разгоняли машины, но то, что творилось у кромки воды было настоящим сокровищем для фотографов и впечатлительных личностей.

С тех пор, как я переселился на Восточную сторону бухты, туман почти не появлялся. То ли веяние природы утягивало его с Востока на Запад, то ли климат здесь был несколько иной. Даже когда над морем повисала дымка, и противоположная часть бухты исчезала в бледно-голубых тонах, в окрестностях Сухумского шоссе было все так же прозрачно и серо. Интенсивный дорожный трафик словно отгонял теплые воздушные массы в горы, где они собирались в тучи в виде длинной широкой полосы. Ту полосу местные называли бородой. Когда я только переехал в Новороссийск, мне рассказывали, что борода над горами предвещает о скором Норд-осте. Подтвердить эту теорию я не смел, потому что Норд-ост иногда дул и без бороды. А на восточном побережье в холодное время года он вообще дул постоянно.

Прогулки на пляж вскоре стали рутинными, и мы с Алиной начали расширять географию наших путешествий. Мы ходили на мыс, ходили в лес, поднимались к Андреевскому перевалу. Иногда мы забирались так далеко, что, возвращаясь, засыпали абсолютно без сил. Пешие прогулки действовали в равной степени утомительно и восхитительно. Мы успевали поговорить, устать, надышаться гарью. Однажды, засыпая, я вдруг понял, что вечер есть самая лучшая часть суток, что можно себе вообразить. И несмотря на то, что вечер всегда проходил быстро, у меня не возникало чувства, будто его не было. В тот период я словно обрел новую жизнь и с раннего утра мечтал о том, чтобы наступил вечер. О том же я думал и на работе. Под шум двигателя, под грохот сгружаемого на конвейер мергеля, под голос диктора из радиоприемника, и даже под стук ложек за обедом, я думал только об одном: чтобы поскорее наступил вечер, и мы с Алиной вновь пошли гулять.

Наверное, это было наваждением.

В один из ноябрьских дней, когда солнце поднялось высоко над морем, а над горами повисла борода, я кое о чем вспомнил. История «Оливера Твиста» подходила к концу, и, чтобы не лишать себя удовольствия в чтении, мне требовалось отыскать новую книгу. Я не хотел покидать творчество Чарльза Диккенса, и мне требовалась книга, способная продолжить приключенческую линию только уже с новыми героями. Из Диккенсовских произведений в моей библиотеке оставался только роман «Большие надежды». Я прочел его лет десять назад, но уже в том возрасте еле осилил. Перечитывать роман с девятилетней девочкой было бы не разумно. Поэтому мне требовалось другое, более легкое повествование, наполненное юмором и перипетиями без глубоких умозаключений. Вот тогда-то я и вспомнил о «Лавке древностей». Романе уступающим по популярности «Оливеру Твисту», но не менее увлекательном, волнительным и интригующим.

Так я отправился в город искать заветную книжку.

Добравшись до центрального рынка, я задумался над тем, куда пойти: в книжный магазин, где любой роман найти легко, но он будет стоить дорого или поискать на рынке в газетных лавках, где была возможность сэкономить. Я и сам не заметил, как людской поток в районе остановки подхватил меня и вынес на аллею. Массы людей здесь резко редели, потому что всюду, куда ни глянь, стояли цыгане. То была их точка. Их закуток. Отсюда их никто не гнал, и здесь они имели достаточное внимание среди посетителей рынка, кому предлагали сигареты, краденные телефоны, драгоценности и, конечно, «гадания». Пересекая аллею, не наткнуться на цыган было невозможно. Они стояли по обе стороны дорожки, при коротком взгляде выдвигались к тебе навстречу, при отрицательном ответе цеплялись следом. В основном торговали и гадали только женщины. Мужчины тоже находились на аллее, но никаких попыток завлечь клиента, они не делали. Еще реже, чем мужчины, здесь встречались дети.

Сегодняшний день отличался от предыдущих во многом.

Во-первых, на аллее появились девушки. Молоденькие, лет четырнадцати-пятнадцати. Они тушевались под деревьями вместе с еще более молодыми девочками лет восьми-десяти. Было заметно, что никакой деятельности, кроме присмотра за детьми они не выполняли, отчего на их лицах изредка появлялась печаль. Дети кружились, как волчки и было ясно, что активность для них была нормой, чего не скажешь про взрослых, ежеминутно делавших им замечания. Визгом полнился небольшой закуток с тыльной стороны от аптеки, и прохожие обходили его по дуге, будто из очага шума, им навстречу могла броситься проказа.

Там же, где тушевались девушки и дети, бегали две тощие собаки. В отличие от прохожих, никаких проблем с цыганским обществом они не испытывали. И даже, когда кто-либо из детей тянул к ним руки, давались гладиться и ласкались. По худощавости детей и собак можно было предположить, что питались они одинаково, но это совершенно не влияло на общее торжество. Все были счастливы, бодры и беззаботны.

Я тоже пошел вокруг цыган по дуге. Прохожих на аллее не было, и я почувствовал внимание цыган на себе. Одна из собак устремилась за мной, и, обнюхав пятки, пристроилась следом. Я ускорил шаг и опустил голову. Перед глазами был асфальт. В ушах — шум детских голосов. Кто-то сбоку предложил купить или продать телефон. Я не ответил. Собачонка побежала в стороне. Сквозь шум детских голосов я слышал, как стучат по тротуарной плитке ее когти.

Громкий скрипучий голос из-под деревьев предложил купить сигарет. Клич был похож на закидушку, чтобы спросить что-нибудь еще. Я промолчал и уже миновал оживленный участок цыган, когда навстречу мне выдвинулась немолодая женщина с ребенком на руках. Траектория ее движения была настолько резкой, что я в нее чуть не врезался. Голову пришлось поднять, руки спрятать в карманы. Женщина притиснулась ко мне и прошептала:

— Не бойся меня, парень, — голос у нее был тихий и добрый. Совсем не такой, как у торговок сигаретами. — Сказать тебе хочу кое-что, — молвила цыганка.

Я сделал шаг прочь от нее и остановился. Наши глаза встретились и почему-то расходиться не пожелали.

— Такой робкий, — заявила она. — Такой молодой, такой горячий, но еще не знаешь ничего.

Я не отвечал.

— Хочешь расскажу твое будущее?

Я помотал головой.

— Хочешь, — улыбнулась цыганка. Ребенок на ее руках завертелся, и она ненадолго отвела глаза. — Хочешь, но боишься, что я дорого возьму, да?

— Вообще не интересно.

— Вообще не интересно ему? — усмехнулась женщина. — Ой, посмотрите, какой! Не стыдись, парень. Знаю, что ты не женат. Знаю и что детей у тебя нет. Знаю, что и про родителей своих ты забыл… — говорила она с уверенностью, будто и правда все знала.

Ребенок силился заплакать, но его то ли что-то отвлекало, то ли он просто устал.

— Не бойся, парень, — сказала цыганка, прижимая дитя к груди. — Все у тебя наладиться. А будущим ты зря не интересуешься.

— Когда будущее знаешь, жить не интересно, — брякнул я.

Цыганка ухмыльнулась.

— Все вы так говорите. А в глубине души все равно хотите знать. Жаль денег, да?

— Нет. Жаль времени.

— Ты со мной время в пустую не потратишь, — заявила она. Голос у нее менялся, точно песни на пластинке.

— И в предсказания я тоже не верю, — договорил я. — Предсказатели, конечно, личности занимательные, но у меня к ним дел нет. Я своему пути следую и мне этого достаточно.

— Зря так говоришь, — опрометчиво заметила женщина. — Предсказания твою жизнь не изменят. Зато будешь знать, с чем встретишься.

Ребенок захныкал. Цыганка заботливо прижала его к груди. Сколько я не разглядывал крошечное дитя, никак не мог определить, девочка это или мальчик.

— Ты мне одно скажи, парень, — заговорила цыганка, покачивая ребенка. — Девушку хочешь найти?

— Не думал еще.

— Врешь, — прозвучало с осуждением. Даже ребенок вдруг прекратил всхлипывать и уставился на меня.

— Не вру, — отстранился я. — Вам-то какое дело?

— Я тебе помочь хочу, — цыганка говорила, а во мне словно откручивались гайки. Наверное, именно так просыпается доверие. — Открою тебе один секрет.

Она ненадолго замолчала, а я уловил, что секрет открывать ей совсем не хотелось.

— Через эту аллею проходит тысячи людей в день. И я за свои сорок с лишним лет научилась определять, кто плохой, а кто хороший, — цыганка прищурилась. Мурашки побежали у меня по спине. Объясняла она достаточно доходчиво. Как трехлетнему ребенку. — Люди перед моими глазами, все равно, что воздушные шары: одни темные, другие светлые. Летят мимо, бьются друг о друга. Кого-то проносит сквозняком, кто-то останавливается и замирает. Все они кажутся разными, и в тоже время всех их объединяет одно: судьба. Люди не могут контролировать судьбу, даже если знают ее наперед. Поэтому они плывут по течению. Кто-то по бурному, кто-то по тихому.

Цыганка сделала паузу, а я вдруг почувствовал волнение и тревогу. Напряжение не сошло даже, когда женщина отвлекалась на ребенка.

— Судьба — главный страх человека, — продолжила она. — И если говорить о темных шарах, то судьба для них все равно, что злой рок. Знаешь, сколько таких я видела?

Я отрицательно помотал головой.

— Твое счастье, — сказала она. Я заметил, что ребенок успокоился и теперь не сводит с меня глаз. — Ты живешь в городе, где темных шаров так много, что белых среди них попросту не найти, — произнесла она, заглядывая в меня, как в шкатулку. — Каждый второй хранит в себе гнев и обман. Каждый третий кого-то презирает. Каждый четвертый кому-то льстит. И почти каждый испытывает зависть к своему ближнему, причем, плевать, друг он или судья. Вот и скажи мне парень, как можно было придумать мир с таким количеством темных шаров?

— Не знаю, — ответил я. — Я этот мир не создавал.

— Но ты в нем живешь.

— Живу, — мне представился поток: темные шары текли вместе со светлыми. — А я какой шар? Темный или светлый?

— Зачем тебе знать, какой ты? — она сделала шаг назад и посмотрела в сторону цыган. Две толстые бабы принялись ругаться друг с другом. Мужчины бросились их разнимать.

— Хочу.

— Хочет он! — пробурчала женщина. Никакого зла я в ней не увидел, но реакция мне не понравилась. Видимо, даже за такую мелочь пришлось бы платить.

— Если я скажу тебе, какой ты, ты ведь будешь об этом думать. А потом, когда у тебя все будет валиться из рук, будешь меня вспоминать. Скажешь, что цыганка виновата. Порчу навела.

— Значит, темный, да?

Лицо ее вдруг посветлело.

— Дай руку, — сказала она как-то по-матерински, отчего мне тут же захотелось протянуть ей не только руку, но и кошелек.

Было в ней что-то, что вызывало жалость одновременно с опасением. Я не понимал, где оно кроется. В глазах, в душе или в подсознании. Но оно определенно было.

— Я не скажу тебе будущее, — заверила цыганка, протягивая свою ладонь. — Но я дам тебе наставление. Сделаю так, чтобы ты был осторожен. Заплатишь, сколько сам считаешь нужным. Я деньги не считаю.

Я задумался. Что мне было терять, если у меня и так ничего не было? И, решился. Протянул ей руку. Цыганка уставилась на линии на ладони. Туда же уставился ребенок. Около минуты они разглядывали невесть что, то ли изображая, что что-то видят, то ли действительно что-то видели. Еще никто и никогда не изучал мою ладонь столь пристально, лаконично и долго. Через какое-то время я почувствовал, как ладонь начинает потеть.

Я уже был готов вырвать руку, когда цыганка ахнула и исчезла. Только пестрый платок замер у меня перед глазами, но и он быстро растворился в толпе, словно его и не существовало. Что произошло, я так и не понял.

Аллея поутихла. Две толстые цыганки перестали орать друг на друга и разошлись по углам.