Бесплатный фрагмент - Дети и Рождество

КАЛАЧ

1

К нему приехал гость. Гость на Рождество. Гость желанный. Гость редкий, потому что дальний и, возможно, поэтому самый дорогой. Это — десятилетний Александр, внук.

С порога, не успев притворить дверь, парнишка бросается на шею, обвивает худенькими ручонками и, повиснув, восторженно кричит:

— Поздравляю, дедуль! — ребенок целует деда в обе щеки, отпускает руки и оказывается на полу.

— У, — разглаживая вихры внука, восхищается дед, — как здорово вырос… Выше меня скоро будешь. И… тяжеленный такой…

— А мама говорит, что я плохо ем, а потому медленно-медленно расту, — замечает внук.

Семен Александрович Водовозов, стараясь не ронять материнского авторитета в глазах мальчика, тщательно подбирая слова, замечает:

— Так… это… Ты на глазах у матери и ей потому кажется, что ты не так подаешься вверх, как бы ей хотелось… Мужчина должен быть такой, — он поднимает сухонькую и сморщенную ладонь над своей головой.

Внук спрашивает:

— До самого-самого потолка, да?

— Почти, — соглашается Семен Александрович. И добавляет. — Но для этого надо сытно есть.

Внук, заглядывая в голубые, но с годами изрядно выцветшие, глаза деда, спрашивает:

— Ты, значит, не слушался своей мамы и тоже плохо ел?

— С чего ты взял?

— Ты, вон, сколько не дотянул до потолка.

— У меня — другая история…

— Какая, дедуль? — перебивая, снова спрашивает парнишка.

— Ну, — Семен Александрович без всякой охоты отвечает, — время тогда, когда мне было столько же, как тебе, — трудное… Даже ржаной хлеб и тот не досыта… Всё больше на картохе рос, а с нее много не вырастешь… Разве что пузо…

Внук заливается в звонком хохоте. Внуку слово «пузо» понравилось. Дед же хмурится и сердито машет рукой.

— Ладно… Не будем об этом… Пойдем в гостиную, пока твоя мама возится на кухне.

…Семен Александрович одинок. Не заладилось у него с женским полом. Трижды пробовал создать добротную семью, но всякий раз неудачно. В четвертый раз решил не жениться, чтобы больше не испытывать судьбу. К тому же с годами возникла еще одна проблема, о которой он никому не говорит: чем сам старше становится, тем ему моложе и краше женщину подавай. А кто ж на такого старого гриба из молодых нынче смотреть станет? Если бы при больших деньгах был, то… У него же бабок, так вожделенных для всякой молодой женщины, — кот наплакал. Так что…

Дед и внук уходят в гостиную и располагаются на диване, бок к боку: Санька так захотел… Чтобы, говорит, было чувство локтя. И откуда только взял? Вычитал, наверное, в книжке какой-нибудь. Тут в деда пошел: тянется к книгам.

Неожиданно внук срывается с места и летит в прихожую. Там чем-то шуршит. Прибегает. В руках свернутый пополам большой лист ватмана. Он протягивает.

— Мой рождественский подарок, дедуль. Тебе, дедуль.

Семен Александрович осторожно принимает подарок, целует внука и начинает рассматривать. На лицевой стороне сверху вниз, по диагонали из нарисованных мелких-мелких разноцветных снежинок образована надпись. Он вслух читает:

— Любимому деду — от любящего внука Саньки.

Семен Александрович не скрывает восхищения.

— Красиво-то как!

Внук гордо замечает:

— Сам рисовал… Три дня рисовал…

— Спасибо, Сань. Порадовал меня.

Внук торопит деда:

— Ты разверни, разверни! Там такое!..

Семен Александрович осторожно разворачивает, а на всем развороте — картина нарисована. Внук смотрит не на картину свою, а на лицо деда, чтобы не пропустить реакции. Он даже, кажется, и дышать перестал. Ждет!

На картине — трехэтажный кирпичный домина, перед ним — ковер-лужайка, за домом — цветущие вишни и большой огород с грядками. На высоком крыльце, перед домом, сидит, пригорюнившись, старичок, видимо, кого-то поджидая.

Внук тычет пальцем в старичка.

— Узнаешь?

— Так… — Дед будто внимательно вглядывается. — Дай-ка, милый разглядеть. — Потом всплёскивает руками. — Неужто я?! — притворно восклицает Семен Александрович.

— Разве не похож?

— Похож, даже очень похож… С трудом верится, что ты и… Не кого-то там, а меня усадил на крыльцо такого богатющего дворца… Неужто мой?!

— Ясное дело, дедуль! А то чей же?

— Спасибо, Сань, за такой царский подарок.

Парнишка, притворившись равнодушным, заметил:

— Ничего особенного… Так… мазня всякая…

— Сань, зачем ты так говоришь? Никакая и не «мазня», а талантливо написанная картина. На выставку ее надо отдать.

— А мама говорит, что слишком торопился, что мог бы и лучше нарисовать…

— Мама? Ну, Сашок, мама — всегда права. Мама твоя, наверное, хочет, чтобы ты еще красивее рисовал.

— Дедуль, — внук еще теснее приник к Семену Александровичу, — а ты очень любишь подарки?

— Люблю.

— Очень-очень?

— Подобные тому, какой ты сегодня мне подарил, — очень-очень.

Внук вздохнул.

— Я — тоже.

— Для тебя я тоже приготовил подарок, Сань.

Семен Александрович хотел встать, собираясь принести подарок внуку, но тот остановил, догадавшись о его намерении.

— Потом… за столом… Перед первой рюмкой…

По лицу деда пробежала улыбка.

— Что, и даже рюмка будет?

— Мама говорит, что будет.

— Если так, то основные торжества отнесем на потом.

— Ну, конечно, — кивнув, согласился внук. Помолчав, спросил. — Дедуль, а тебе, когда ты тоже был маленький, подарки дарили?

— Нет, — ответил Семен Александрович и по непонятной для внука причине тяжело вздохнул. Потом все же поправился. — Почти не дарили.

— Ну… вот! Дарили же! — Восклицает внук.

— Очень редко, но дарили.

— И ты радовался?

— А как, Сань, без радости-то?

— А самый-пресамый первый подарок помнишь?

— Ну, конечно, Сань, помню. Как не помнить-то…

— Расскажи, а?

— Долгонько придется рассказывать… Может, потом, ближе к вечеру?

— Лучше, если сейчас, дедуль… А то потом я забуду.

Семен Александрович снова тяжело вздыхает.

— Слушай, Сань…

И Семен Александрович начал рассказ.

2

— Канун Нового, одна тысяча девятьсот пятидесятого… Господи, сколько же лет пробежало?..

Внук спешит с ответом. В уме он уже подсчитал.

— Пятьдесят четыре года.

Дед, кивнув, соглашается.

— В деревенской школе — кутерьма…

— Дедуль, — внук удивленно смотрит в глаза, — а что такое «кутерьма»?

Семен Александрович смущенно поправляет на затылке редкие волосы и пытается объяснить.

— Так это… Когда много народу и все суетливо бегают из угла в угол, кричат.

— А-а-а, — тянет внук, — понятно.

— Кутерьма мне, первоклашке, страшно нравится. Особенно нравится тем, что учительница Анна Ивановна то и дело кричит через всю комнату: Семен, сделай то; Семен, сделай другое. Пулей лечу, куда сказано; охотно делаю, что велено. А все мы занимаемся тем, что украшаем новогоднюю елку: мальчишки — развешивают украшения, а девчонки, как самые умелые по этой части, — делают разные бумажные игрушки, фонарики, например, или хлопушки, или гирлянды. Делают из старых газет.

Внуку смешно и он прыскает.

— Дедуль, что же это за игрушки? Фигня какая-то.

— Для тебя, может, и фигня, но для меня тогда… Раскрашивают, одним словом, бумажные фонарики чернилами или цветными мелками. Склеивают вареной картошкой.

— Вареной картошкой? Как это? — И того больше удивляется внук.

— Клея, Сань, во всей школе днем с огнем было не сыскать… Так и выходили из положения… Трудно было со звездой. Сам понимаешь, как без нее?

Внук высказывает свое мнение:

— Пошли в магазин и купили.

— Скажешь! В деревенском магазине тогда, кроме спичек да керосину, — шаром покати.

Внук хохочет.

— «Шаром покати» — как это?

— Это означает, что в магазине — пустые полки, то есть без всякого товару… Сколько не высматривай… Тогда так было… Вот… Звезду на макушку вырезали, значит, из картона, а для раскрашивания Анна Ивановна, наша учительница, разрешает воспользоваться малиновыми чернилами. Ну, теми самыми, которыми она нам ставит в тетрадках двойки и записывает замечания.

Внук опять заливается.

— Дедуль, и тебе ставила двойки?!

— Врать не стану, Сань: бывало.

— А мама говорит, что у тебя в аттестате одни пятерки.

— Ну, Сань, это не совсем так… Мама твоя чуть-чуть приукрасила… В аттестате есть и четверки.

Парнишка качает головой.

— Все равно здоровски!.. Даже суперски!

— Да… Верх моего блаженства — сам новогодний вечер. В классной комнате, откуда парты вытащены на улицу, полно народа. Это — многочисленные родственники детей-учащихся. Моих — нет. Никого. Как всегда. Моих и на родительское-то собрание не удалось ни разу вытащить. Кажется, мне обидно. Но не слишком. Я упиваюсь всеобщим весельем. Я не могу отвести восторженных глаз от наряженной нами новогодней елки. Сказка! Наконец, Дед Мороз (Анна Ивановна, учительница наша, в вывернутом наизнанку овчинном полушубке и с огромной серой бородищей из кудели)…

— Дедуль, а что такое «кудели»?

— Кудель, внук, — это похожее на вату… Выращивают сначала лен. Потом он вылёживается на солнце и на морозце. Потом лен мнут, вычесывают и получают кудель, из которой делают пряжу или вьют канаты. Кстати, канаты используются в морском деле. Получаются очень крепкие.

— По-нят-но, — протягивает парень. — Увидеть бы эти «кудели».

— Где там! Нынче лен-то не выращивают.

Внук трясет за рукав деда.

— Дальше, дальше-то что было?

— Итак, Дед Мороз объявляет, стукнув грозно о пол посохом:

— Ну-с, дети мои, кто хочет получить мой специальный подарок?

— Я! Я! Я! — несутся многочисленные голоса со стороны сгрудившихся стайкой учеников. — Желающих много. Но меня среди них нет. Я стою, опустив вниз головенку. Нет, не то, чтобы я не хотел получить подарок. Хотел бы, очень! Но мне кажется, что подарки просто так не раздаются: их надо заслужить.

— Тогда, — продолжает басить Дед Мороз, — расскажите-ка мне стихотворение!

— На этот раз желающих изрядно поубавилось. Но зато — среди них и я. И хотя мой голос звучит громче всех, но первой выступить, открыть конкурс Дед Мороз дозволяет Наташке (соседская девчонка, противная ужасно, потому что подлиза, потому что подлизывается к Анне Ивановне, а еще ябедничает).

Внук согласно кивает головой и рассудительно говорит:

— Они — все такие. В нашем классе Светка…

— Ну, Сань, может, и не все, но встречаются… Да и к тому же вряд ли я был тогда справедлив… И вот… Наташка выходит вперед. И, шмыгая носом, постоянно запинаясь, кричит:

— Наша Таня громко плачет:

Уронила в речку мячик.

Тише, Танечка, не плачь —

Не утонет в речке мяч.

— Аплодисменты артистке. Особенно усердствуют и бьют в ладоши (это я вижу) Наташкины родители. После Наташки мямлит что-то свое Пашка. Он хоть и друг, но мне за него приходится краснеть. Я тоже готов. Меня явно не замечают. Но я упрямо заявляю о себе. И вот, когда выступило пять или шесть школьников, ко мне подходит Дед Мороз.

— А ты, мальчик, что можешь рассказать? Вижу, давно рвешься. Ну, слушаю.

— Я вырываюсь вперед. Я бесконечно счастлив, что вот, теперь и на меня смотрят люди; что теперь и меня будет слушать вся деревня. Волнуюсь. Мну обшлага ситцевой рубашонки.

— Ситцевая, дедуль? А это какая такая?

— Из самой дешевой ткани, из ситца, значит, Сань. — Старик, шумно вздохнув, продолжает рассказ:

— Начал читать стих…

И живет в колхозе дед

В девяносто восемь лет.

Бодрый он имеет вид

И в работе деловит…

Краем уха слышу, как кто-то из гостей новогоднего праздника комментирует:

— Ишь, ты! Стар, а все робит…

— Дедуль, а что такое «робит»?

— Колхозники на Урале тогда так говорили: робит — значит работает.

Внук кивает, давая деду понять, что теперь ему все ясно.

Дед вновь берется за рассказ:

— Я же с прежним усердием продолжаю:

Годы деду не преграда,

У него своя бригада.

И выходят с дедом в ряд

Тридцать пять его внучат.

Все тот же зрительский голос:

— Ух, ты! Надо же! Дед — молодец! Мальчуган — тоже! Вона, как лихо шпарит!

— Зрительская ремарка лишь прибавляет мне энтузиазма.

Внук снова спрашивает:

— А что такое «ремарка»?

— Это, внук, проще говоря, замечание по какому-либо поводу… Так-то вот… Ладони, значит, вспотели. От волнения. Потому что наступает, можно сказать, самое главное и самое трудное для меня: я должен перечислить все имена. А это вам не «наша Таня громко плачет»… Посложнее будет. Попробуй-ка, упомни тридцать пять имен. И не абы как, а чтобы складно. Собираюсь с духом и продолжаю. Вот и последние имена:

Клава, Люба, Настя, Даша,

Катя, Оля, Зина, Маша,

Света, Нина, Лида, Валя,

Аня, Таня, Вера, Галя,

Клим, Игнат, Ефим, Андрей,

Виктор, Игорь и Евсей.

Я делаю паузу. С шумом выдыхаю воздух. И готовлюсь к следующему этапу: как-никак, а предстоит повторить все тридцать пять имен и в том же порядке еще трижды. Так в стихотворении. Поэтому не имею права на ошибку.

— Ух, ты! — комментирует внук и теснее жмется к деду. — Здоровски!

— Все, Сань, заканчивается благополучно. Я радуюсь: без запиночки! Сначала тишина, но вскоре же в классной комнате — буря аплодисментов. Мужики от восхищения громко топают ногами. Кто-то из них громко восклицает:

— Совсем малявка, а такое учудил!.. Это ж, надо, а! Тридцать пять имен упомнил… И так все складно-складно!

3

— Дед Мороз, значит, кладет на мои жесткие, а потому непокорные, вихры мягкую и теплую ладонь. И спрашивает: «Ты чей, мальчик, будешь?»

— Агронома сын, — охотно и с достоинством отвечаю я.

«А фамилия твоя?»

— Водовозов.

— А имя есть?

Вот какой вредный, думаю про себя, этот Дед Мороз. Однако вслух отвечаю:

— Семен, дедушка.

— Семен? — переспрашивает Дед Мороз.

— Да, — все также с достоинством отвечаю я. — А пацаны в деревне меня, дедушка, Сенькой еще называют.

— Спасибо тебе, мальчик, за такое трудное, но прекрасное стихотворение.

Дед Мороз наклоняется и целует в щеку. Ах, до чего ж мне был приятен тот поцелуй, Сань! Мое детство проходило без поцелуев.

— Совсем-совсем?

— Увы, Сань… Итак, Дед Мороз выпрямляется и, обращаясь ко всем присутствующим, развязывая свой мешок, говорит:

— Да, все мои маленькие артисты заслуживают подарка. Но я думаю, дети, что главный приз всё же заслужил ученик первого класса…

— Дед Мороз достает из своего волшебного мешка огромный-преогромный калач, протягивает мне, и буря аплодисментов. Мне так тогда показалось, что потолок от аплодисментов может обрушиться. Я беру калач, прижимаю крепко-крепко к груди, мне хочется расплакаться, но изо всех сил креплюсь. Я пытаюсь что-то сказать, но у меня ничего не получается. С трудом и очень тихо выдавливаю: «Спасибичко, дедушка… родной мой… миленький…» Я срываюсь с места и убегаю в коридор. В глазах — слезы. Слезы счастья. В эту минуту я хочу быть один.

Внук гладит мягкой и теплой ладошкой по седым волосам деда. Внук тихо спрашивает:

— Калач, наверное, был очень-очень вкусный, да? На меду, да? Обсыпанный сахаром или шоколадом, да?

Семен Александрович кивает.

— Вкуснее, Сань, не бывает… Этот калач пекла сама учительница из ржаной муки, напополам с отрубями, выделенной по такому случаю колхозом. Это был необыкновенный калач! М-м-м, до чего ж был вкусный! Был бы еще вкуснее, если бы Анна Ивановна для теста нашла хоть чуть-чуть соли.

Внук не понимает. Он переспрашивает:

— Соли?! Калач совсем-совсем без соли?!

— Это я потом узнаю, что такое соль в 1949-м. Ее, соли, не оказалось ни в колхозе, ни у самой Анны Ивановны. Соль была еще большим дефицитом, чем ржаная мука… Съели призовой калач мы всем классом…

Внук возмущенно восклицает:

— Это нечестно! Подарок чей? Твой! Кто заслужил? Ты, дедуль! Причем тут класс?

Семен Александрович улыбается.

— Во-первых, Сань, в моем, первом классе-то было всего восемь человек.

— Так мало? Классно!.. В моем классе — тридцать восемь.

— Ты живешь в большом городе… Деревня маленькая… Во-вторых, калач был преогромный…

— Вот такой? — внук описал вытянутыми вперед руками в воздухе круг.

— Примерно… В третьих, Сань… Разве ты с товарищами никогда не делишься?

Парнишка опустил вниз глаза.

— Ну… Это… Бывает, что жалко, но… делюсь…

Внук продолжает гладить деда по голове. Потом тянется к его уху и шепчет:

— Дедуль, а, знаешь, какой тебе мама подарок приготовила?

Семен Александрович отрицательно мотает седой головой и ухмыляется.

— Откуда мне знать-то?

Внук оглядывается по сторонам и еще тише выдает деду секрет:

— Рубашку! Знаешь, какая она красивая? Не ситцевая, дедуль, а супер! Я помогал выбирать! — Санька прикладывает к своим губам палец. — Но — тихо. Мама не велела говорить.

— Молчу-молчу, внук.

И оба громко-громко хохочут.

В гостиную заглядывает Клавдия Семеновна, дочь Водовозова.

— Что происходит? — притворившись сердитой, хмурясь, спрашивает она.

Санька вскакивает.

— Мам, ты иди-иди, — выпроваживая, солидно добавляет. — У нас — мужские секреты.

СЕРДЦА ТРЕХ

1

Последнее время Иван Христофорович Зяблицев отшельничествует: год тому минуло, как простился с единственным ему близким человеком, — Дарьюшкой, женушкой, значит. В момент Дарьюшку скрутило: врачи сказали, что рак желудка. Отмучилась, оставив сей бренный мир на попечение его, Ивана Христофоровича.

А дети? Неужто Господь не сподобил? Где-то есть. Далеко. Сами по себе. Пару строк лень черкнуть. Брякнут по телефону раз в году, на день его именин — это тот максимум, на который отваживаются сын и дочка. Так что… Отрезанные ломтики… Теперь им родитель только обуза.

А когда-то… Эх, как любил Иван Христофорович своих деток! Надышаться не мог. Пылинки с каждого сдувал. Думал, что на любовь любовью ответят после. Не получилось. Как-то незаметно очерствели. Покуда он работал и от работы имел кое-что, то наезжали.

Бывало, явится Мишаня, сынок, про здоровье и самочувствие любопытствует, а у самого глазки бегучие такие, бегучие — всё в сторону да в сторону: не желает, получается, на родителя-то глядеть. А уже через час…

— Слышь-ка, бать, как у тебя с этими?.. — спрашивает и три пальца друг об друга трет. Иван Христофорович понимает, об чем речь, но притворяется, будто невдомек ему. — Ну, — мнется сын, видать, совесть-то еще не вся утеряна, — я насчет «мани-мани»…

Иван Христофорович, прищурив левый глаз и почесывая в затылке, отвечает:

— «Мани-мани» — шиш в кармане…

— Может, как-нибудь по амбарам пометешь да по сусекам поскребешь? — стоит на своем сынок.

— Туго, да? — с еле скрываемой язвинкой интересуется Иван Христофорович. — Приспичило шибко?

— Очень надо… Молодые, сам понимаешь…

— Что молодые — понимаю, а что… Старики святым духом живут, да? Им ничего не надо, да? — Иван Христофорович обидчиво отводит взгляд в сторону, сведя к переносице длинные седые брови, демонстрируя тем самым свое недовольство.

— Хоть чуть-чуть, а? — настаивает Мишаня.

— «Чуть-чуть» — это сколько же по-вашему будет?

— Ну… там… тысчонок пять…

— Что так мало? — всё также язвит Иван Христофорович.

Он встает. Ворчит себе под нос:

— Хватил… Ничего себе, «чуть-чуть»… Не Сбербанк же…

Поворчит, поворчит Иван Христофорович, но даст; конечно, не стопроцентно удовлетворит запросы любимого сынули.

Три года назад как обрезало: не стал объявляться Мишаня его. Ясное дело: Иван Христофорович вышел на пенсию, а с российского пенсионера, известное дело, что взять-то? В кармане-то его вошь на аркане да блоха на цепи. Есть у него «гробовые», но к ним — ни-ни! Никому не даст притронуться. Умрет — тогда дело другое. Не может он допустить, чтобы как с его отцом… Христофор Саввович проехал на танке Т-34 от Москвы и до Берлина, а оттуда командование бросило на помощь восставшей Праге, где (девятого мая это случилось) его так жахнули, что одиннадцать месяцев провалялся в госпиталях. Пятнадцать лет назад умер. Иван Христофорович примчался на похороны отца. И что он увидел? Инвалида войны первой группы в гроб не в чем положить, а на поминки та власть выделила одну полуощипанную и небесной синевы курицу да две бутылки водки. Нет, не выделила, а дозволила купить. На свои, ясно, кровные.

Та власть плоха. А эта? Разве чем-то отличается? Нет, сулит также «златые горы и реки полные вина». Наверное, по старой привычке. Власть только по форме иная, а по сути — та же, что и прежде. На ее посулы Иван Христофорович не рассчитывает. Твои, считает он, похороны (ясно, он пока туда не собирается, но кто знает, когда придет за ним костлявая бабулька с косой?) — твои заботы. Иначе… Он и в гроб не ляжет. Позорище!..

2

Сегодня у Ивана Христофоровича день особенный. Особенный тем, что он с охотой идет в люди. Отчего так? Великий день — Рождество… Родился младенец Иисус… Славит православный люд… Грех и ему в такой-то денек отшельничать. На люди надо, на люди.

Он с утра наряжается и вертится у зеркала, что в прихожей. На нем уже шелковая белоснежная рубашка и галстук (узел завязан по-старому, то есть невелик и аккуратен) с голубыми полосками наискосок. Надевает свой лучший и любимый костюм из темно-синего велюра, который вынимает из шкафа очень и очень редко. Бережет: он хочет и в гробу в нем лежать. Снимает с плечиков меховую кожаную куртку, внимательно осматривает (не покушала ли моль?), натягивает, застегивает «молнию». Вынимает также бережно хранимую, будто реликвию какую-то, пыжиковую шапку: она — его настоящая гордость. При большевистской власти смотрел с тихой завистью на тех, кто мог достать такую шапку и носить. Он — не мог. И не потому, что не мог купить. Нет, купить он мог, но не мог достать. Тогда между словами «купить» и «достать» дистанция была величайшая. Кто-кто, а Иван Христофорович хорошо знает. Поэтому с уходом «тех» и с приходом «этих» первое, на что потратился, — пыжиковая новёхонькая шапка. Дорого, но за удовольствия надо платить. А что? И он вправе на старости лет пофорсить.

Он выходит на улицу. Морозец. Слабый для коренного уральца: не больше пятнадцати градусов. Тихо. Под подошвами кожаных ботинок снег приятно похрустывает. Солнце светит, и в его лучах проскальзывают мелкие снежные блёстки. Народ симпатичный встречается: с улыбками на лицах.

Он идет своим путём. Раньше — ходил с Дарьюшкой. Сегодня — один-одинешенек. Небольшая грусть одолевает, но ничего… В этот день грех грустить… Он должен радоваться… Праздник-то такой светлый, такой светлый…

Он путь держит на главную новогоднюю ёлку города. Пять трамвайных остановок, но из принципа идет сегодня пешком, идет, не торопясь. В такой день спешить нельзя… Также грех…

Иван Христофорович видел по телевизору новогоднюю ёлку. Но ему в день Рождества хочется всё благолепие увидеть своими глазами. Новогодний городок нынче сооружен на темы сказок Пушкина. В копеечку, сказывают, влетело строительство. Но это тот единственный случай, когда Иван Христофорович организаторов не осуждает: траты стоят того, красота требует жертв… Да и красота эта не для кучки богатеньких, а для каждого горожанина, в том числе и для него, простого российского пенсионера.

За шестьдесят, а идет твердо, держится бодро. И всем улыбается.

Вот и главная городская площадь.

Иван Христофорович непроизвольно хмыкает, вспомнив нынешнее название площади. До большевиков площадь православное имя носила, а сейчас… В другой день он бы поворчал по этому поводу, но сегодня нельзя… Опять же грех.

Он прошел за ледяные и узорчатые крепостные стены городка и оказался в сказочном мире. В центре — огромная новогодняя ёлка, сверкающая огнями, а поодаль — еще несколько её сестричек. Там, слева — ледяные дядька Черномор и тридцать витязей прекрасных. Справа — спящая царевна и семеро братьев-богатырей, оберегающих её сон. Чуть дальше — высокая крепостная башня и на игле шпиля уместился золотой петушок. Он взмахивает крыльями и кричит: «Ку-ка-ре-ку! Царствуй лежа на боку!»

Народу толчется много, но все веселые. Пользуются аттракционами, сделанными под русскую старину. Слышны восторженные визги-писки детишек. Для них, ясное дело, — великая благодать.

Иван Христофорович аккуратно протискивается в огромной толпе. Он смотрит и радуется вместе со всеми. Лицо раскраснелось: то ли от удовольствия, то ли от морозца.

Дольше всего задерживается возле царского терема. В него с одной стороны по широкому и высокому крыльцу взбегают стайки детишек, на секунду скрываются внутри, а с другой стороны, визжа и безудержно хохоча, скатываются по ледяной горке вниз.

Ивану Христофоровичу безумно самому захотелось скатиться с такой горки. Так сказать, ощутить детство. Он даже направился к кассе, чтобы купить билет, но опомнился: шестьдесят с гаком и не пристало ребячиться. Что ни говори, а всему свое время.

Иван Христофорович вздохнул и остался простым зрителем.

3

И тут в метре от него, протиснувшись сквозь толпу, оказались мальчик и девочка. Они заворожено смотрели на катающихся сверстников и шумно вздыхали, вытирая то и дело носы рукавами стареньких пальтишек.

Намётанный глаз Ивана Христофоровича сразу определил: интернатовские, значит, ничейные, чужие. Его почему-то особенно поразили скособоченные и сильно стоптанные каблуки детских ботиночек. Скорее всего, надеты чуть ли не на босу ногу. Потому что ребятишки все время перетаптываются: ножонки, видать, мерзнут. Но зрелище чужого счастья настолько притягательно, что никакой мороз им не помеха.

Они перешептываются. Глядя искоса на детишек, Иван Христофорович определяет: брат и сестра. Сильно похожи. У него мелькает в голове: «Какая трагедия занесла их в интернат?»

Незаметно Иван Христофорович оказывается бок о бок с детьми. Через пару минут спрашивает:

— Как вас, дети, зовут-то?

Мальчишка, наверное, погодок, посмотрел на него, смерил с ног до головы, задержавшись дольше всего на лице. Кажется, остался доволен. Шмыгнув носом, ответил:

— Её, — он легонько ткнул в бок девочку, — Марией зовут… Сестра, а меня Серым… Значит, Серегой.

— А вы, я вижу, без родителей.

Парнишка кивнул.

— Без них.

— Умерли?

— Живы… Будто бы… Бросили с сестренкой… Алкаши, будто бы… — по-взрослому отвечает парнишка. — Мы — интернатовские.

— Это я уже заметил, — сказал Иван Христофорович и грустно усмехнулся. И после паузы добавил. — Думаю, что приехали сюда без разрешения старших… Или я не прав?

Девочка, настороженно и подозрительно посмотрев на Ивана Христофоровича, спросила:

— Дяденька, вы — полицейский?

Иван Христофорович, увидев, что дети крепко взялись за руки, что худенькие тельца их напружинились, что дети готовы дать дёру, поспешил успокоить.

— Что ты, Машенька, — ласково сказал он, — я — не полицейский и никогда, слава Богу, им не был, — детское напряжение тотчас же спало, и они расслабились. — Однако убегать все равно нехорошо… без спросу…

Машенька опустила свои голубенькие и круглые глазки вниз. Она тихо сказала:

— Это — я… Очень-очень хотелось посмотреть… Серегу и уговорила сбегать… Он не хотел… Говорил, что бить будут…

— Девочка, что ты говоришь?! — лицо Ивана Христофоровича побледнело.

Брат незаметно дернул сестричку за рукав, давая той понять, чтобы держала язык за зубами.

— Сережа, — спросил он парня, — действительно, бьют?

Парнишка, нехотя, ответил:

— Бывает… Иногда…

Иван Христофорович испытал настоящий шок. Он за всю свою долгую жизнь детей своих пальцем не тронул. Впрочем, чужих — тем более. Прожив столько лет, он не мог себе даже представить, как можно поднимать руку на беззащитных, тем более, на таких обездоленных? Пусть и не ангелы, но бить…

Иван Христофорович несколько минут переваривал полученную информацию. Она сильно ранила его сердце, проникла глубокой болью в душу. Поэтому он молчал несколько минут. И лишь потом спросил:

— Хотите, дети, прокатиться с горки?

Их глаза одновременно, как по команде, уставились на Ивана Христофоровича. Их блестящие взоры не хотели верить в то, что услышали. Они, как по команде, опустили вниз глазенки.

Сергей, пожав плечиками и тяжело вздохнув, произнес еле слышно:

— Хорошо то было бы… Денег, дяденька, у нас нет.

— Ну, — Иван Христофорович полез в карман куртки, достал портмоне, открыл и стал рыться, — я тоже не из богатых… Однако по случаю Рождества, думаю, найду для вас кое-что. Детские глазенки цепко следили за каждым его движением. Он достал сторублевую купюру и добавил. — Стойте здесь и ждите меня. Я — за билетами…

— Для нас?! — не веря в чудо, с придыханием спросил Сергей.

Иван Христофорович улыбнулся, и на щеках его заиграли озорные ямочки, появляющиеся лишь в минуты его самого хорошего расположения духа.

— Не для меня же, — ответил он и ушел.

Вернулся Иван Христофорович минут через пятнадцать. Видя, какое напряжение испытывают дети, развел руками и, оправдываясь, сказал:

— Очередь большая.

Оба личика засветились надеждой и радостным ожиданием.

— Дяденька, купили? — спросила Машенька.

— Ну, конечно, дети. Вот, — он протянул билеты, — по три каждому.

— По три?! Каждому? — думая, что ослышалась, в изумлении переспросила девочка.

— Какой сегодня праздник?

— Ну… Рождество, — не очень-то уверенно ответил Сергей.

— А Бог троицу любит. Так что… Бегом на катушку!

Дети кинулись к высокому крыльцу царского расписного терема. Но тут Сергей за рукав остановил сестренку.

— Дяденька, — он выразительно посмотрел на пальтецо сестры, — нам нельзя… А что, если порвем? Бить будут…

— Ах, да! Извините, дети: стар я и забыл… Идите-ка сюда. Сергей, вот деньги, сбегай вон туда, — Иван Христофорович рукой показал на избушку на курьих ножках, — возьми на прокат две подложки.

— А дадут?

— За деньги всё дадут. Беги!

Мальчик убежал. Девочка сильно-сильно прижалась к Ивану Христофоровичу.

— Вы… вы такой-такой хороший, — почти прошептала она.

Иван Христофорович сделал вид, что не расслышал.

Через несколько минут Сергей и Мария, толкаясь и суетясь, прорываются вперед. На них фыркают благовоспитанные детки: куда, мол, без очереди лезете? Где им понять, что эти двое не верят в свое счастье, свалившееся так неожиданно, что от нетерпения буквально сгорают. Да, те могут и подождать, но эти…

Иван Христофорович, прижавшись к барьеру, глядит на два самых счастливых лица, которые, схватившись за руки вместе, проносясь мимо него, скатываются вниз. Сергей от счастья хохочет, а Мария от удовольствия визжит. Первый раз. Второй. Третий.

Увы, но счастье скоротечно и не бывает вечным. Дети подходят к Ивану Христофоровичу, прижимаются и благодарят.

Иван Христофорович давно сам не испытывал такой нежности, поэтому в уголках глаз появились слезинки. Он, напустив суровость, сказал:

— Сергей, поправь брюки, — парнишка наклонился и заправил штанины в ботинки. — Нам пора… — Иван Христофорович внимательно вгляделся в лица детей. — Наверное, голодны?

— Пропустили, — сказала огорченно Мария.

— Что вы «пропустили»? — спросил, насторожившись, Иван Христофорович.

— Обед, — пояснил Сергей.

Сестренка же добавила:

— И без ужина, наверное, оставят… За убёг…

— Ну, нет! — сердито воскликнул Иван Христофорович. — Этому не бывать! — он взял детей за руки и решительно повел к выходу из сказочного городка. А те и не упирались. Они поняли, что от этого «дяденьки» плохого ничего не будет. — Пообедаете у меня…

4