Бесплатный фрагмент - Деревня Липки

От автора

— Вы никогда не были в деревне Липки? Ну, это вы зря! Непременно побывайте!

А, впрочем, и ехать далеко не надо. Полсотни вёрст от города, может чуток подальше — и смело въезжайте в село.

— Другое название?

Что ж с того, что иначе именуется? Люди-то везде наши! И привычки у них те же, что у липчан, и одеты похоже. В каждом селе найдёте своего героя. И не важно стар он или молод. Главное, что он примечателен по-своему.

— Хорошие или плохие? Кто? Жители?

Вы где плохих видели? Все без исключения положительные. Разве что случается затмение с кем или какая другая оказия, так это по недоразумению, не со зла. Жизнь такая. К слову, их, в отличие от горожан, даже «квартирный вопрос» не испортил. Посмотрите, сколько изб брошенных стоит, и никто не позарится на сиротливое жильё, утопающее в зарослях бузины и черноклёна.

— Названия улиц?

Подождите, надо вспомнить. Конечно, есть! Как и везде своя Оторвановка. А ещё Кулижки, Бутырки, Брышовки и помельче переулки без названия. Не бойтесь, не заблудитесь.

— Есть ли речка с озером?

Думаю, в каждой деревне есть баклуша, где ребятне искупаться можно в июльскую жару. В Липках два пруда: Настин — для мелюзги, и Вал — для тех, кто постарше. Помнится, мы в детстве купальный сезон в начале мая открывали. Так что, берите нужные принадлежности и сланцы не забудьте. Мало ли что у берега повстречается. В своё время можно было и трактор затонувший обнаружить. Или сеялку-веялку какую. Кто же знает почему? Знать, спешил тракторист с поля домой и решил срезать путь, а может глубину мерял. Пруды-то за лето знатно мельчали.

— Лес?

Хватит вам! Всё есть! Так, чтобы бор, то это надо отъехать подальше. А посадок, до рощ и заросших оврагов — пруд пруди. Сразу за горой — Гавриловский овраг. Толстые там «чёртовы пальцы» водятся, а если надумаете за земляникой, то тогда в Кобяковский. А я бы к Рогожке подался на болота. Уж очень там сочный щавель растёт с диким чесноком…

Да что я вас баснями кормлю. Давайте подойдём вон к тем избам, где живут соседи, старожилы Липок — Иван Кузьмич и Илларион Поликарпович. Большие любители поиграть в шашки. Вместе и подслушаем их разговор.

СОСЕДИ

— Здорово, Кузьмич, тащи свои шашки. Давай партейку одну-другую сгоняем.

— Ага, одну-другую. Вчерась во сколько разошлись? То-то. Меня Лукерья домой не хотела пущать. Иди, говорит, со своим соседом любезничай. А я што? Могу и на сеновале переспать. Ты белыми или чёрными?

— Зачем спрашиваешь? У нас всё по-честному, выбирай в каком кулаке. Да что ты так молотишь своей кувалдой? Руку осушил, хлебороб хренов.

— Не хлебороб, а тракторист-машинист широкого профиля, не то, что ты, Шрайбикус, хе-хе.

— Широкого профиля… Да когда это было? При царе-косыре? Сейчас такие машины, что никакой профиль тебе не поможет, даже широкий. Ты ходить будешь, а то за фук шашку возьму?

— Начинается. Как это ты за фук возьмёшь, если я ещё не сходил? Сам же сказал, что по-честному. Вот! Двигай свою дамку!

— Не торопи, дай подумать. А скажи-ка мне, паря, Лушку твою что-то давно не видно. Не захворала ли?

— А чё ей бутеть. Правда, надысь в подпол спускалась, приступка подломилась. Вот она и нырнула солдатиком вниз. Хорошо, кули с картошкой стояли. Недолго летала, пока на мешки не приземлилась.

— Что же ты ступеньки не поменяешь? Так ведь и голову свернуть можно.

— Чей ход, Ларивон? Мой? Так я ещё когда работал, пошёл в правление доски просить. Дескать, выпишете на хозяйственные нужды. А председатель говорит: «Чего пристал? Хочешь, меня на доски распусти, а только нету у меня пиломатериалов на складе». Ты же помнишь, что он маленького росточка был. Ну, я ему в ответ, мол, короткие досточки из тебя получатся. Сильно обиделся тогда рукой водитель, год со мной не разговаривал. С той поры лесенка обветшала, не прошла испытание моей бабкой.

— Так это тогда тебя в должности понизили и на «дэтушку» перевели?

— Скажешь тоже, понизили. Одни эти, как их, преимущества. Вот ты, для примера, когда с похмелья на работу ходил от чего страдал?

— Смотри, как я у тебя сейчас три шашки съем! Знамо дело, от чего: надо перед редактором огурцом выглядеть, будто ни в одном глазу со вчерашнего. Он хоть и запойный был, но строг с нашим братом по этому поводу.

— Едрит твою налево, шашку прозевал! Заболтал ты меня. А я сяду в трактор с глубокого бодуна: трактор трясётся, как припадочный, селезёнка моя трясётся с перепоя, а мне хоть бы хны, пашу себе и песни горланю. И притворяться не надо, что меня мутить и тошнить. Говорю же, одни преимущества.

— Сейчас, говорят, другая техника пошла, с амортизаторами на сиденьях, с кондиционером и телевизором. Хочешь, кино смотри, хочешь, музыку слушай. Не то, что раньше. Твой ход.

— «Кино смотри, музыку слушай», тьфу! Послушать нечего! Матерщина одна и муси-пуси. В прошлые выходные внук приезжал. Говорю ему, пойди, в баню воды натаскай, а он и ухом не ведёт. А когда отвесил подзатыльник, он вытащил затычку из уха и мне протягивает: «На дед, просвещайся». А сам лыбится в тридцать два зуба. Сунул я эту хреновину себе. Мать моя, у нас бригадир скромнее был, через раз выражался. Забыл, как этого, прости господи, певца зовут. Кажись, на букву «М».

— Мулерман, что ли?

— Сам ты мулерман. Склероз проклятый.

— Может Мигуля?

— Да подожди… Вспомнил! Моргин Штерн! Язык сломаешь.

— Немец, что ли?

— Не знаю, кажись, калмык, но выражается по-русски. То ли дело в наши дни, «гляжу в озёра синие, в полях…», или вот эта, мне очень нравится, «люди встречаются, люди…». Эх, прошли деньки золотые!

— Не пой Кузьмич! У меня куры от такого вокала нестись перестают. Твои старики, небось, тоже были не в восторге от нашей музыки. Им бы Русланову с Утёсовым, а мы «битлами» заслушивались. Есть и у нынешней молодёжи знатный репертуар. Твой ход, а я сейчас в дамки скакану.

— Заболтал ты меня, потому и обыгрываешь. Позавчерась какой день был?

— Пятница.

— Да я не про то. Праздник какой был?

— А для меня пятница раньше всегда праздник был. Не надо спозаранку на утреннюю дойку спешить, чтобы репортаж про передовую доярку настрочить. И в дальние поля не надо добираться к полевому стану, особенно в распутицу. Как представлю, что впереди два дня отдыха, лежи себе, ленись.

— Пятница — развратница. День пионерии — праздник! Ты, небось, и в пионерии не был. Знаю я вашу интеллигентскую душу.

— Почему не был? Был. Просто меня в шестом классе исключили. Я в школьном хоре запевалой был, а тут голос сломался. Да и стыдно уже в таком возрасте затягивать: «Как на тоненький ледок вышел Ванечка-дружок…» Девчонки стали подсмеиваться. Я и забастовал. Кол тогда получил за непослушание. А уж когда в отместку струны на школьной балалайке порвал, тут с меня галстук и сняли. А ты разве не озорничал в ту пору?

— Нет, Ларивон! Твоё озорство политическое, а значит, зловредное, ты всю жисть супротив власти выкобенивался. Помню я статейки твои ехидные в «брехунке». И мне доводилось шалить, но по-крестьянски, безобидно…

— Как это, по-крестьянски?

— Копну с соломой подпалили нечаянно, когда курить учились. Однажды бензин слили с «газона» для своих мопедов, а чтобы незаметно было, мы в бак водички добавили. Да мало ли, всего не упомнишь… Обставил ты меня, давай, расставляй ещё одну, пока стадо не пригнали.

— Давай, а то скоро по телевизору постановка интересная. Серию пропустишь — не разберёшься, кто сват, кто брат. Дожить бы до конца, больно интересно, сойдутся ли Иссидора с Дунканом.

— Ты што, Ларивон, завтра помирать собрался. Я вот до восьмидесяти четырёх с половиною лет жить намерен.

— Эк ты хватил, Кузьмич! А что — не до восьмидесяти пяти?

— А зачем? Мне бы кума Степана чуток пережить. Он до восьмидесяти четырёх маненько не дожил. Ох, и вредный мужик был. Избегал со мной в шашки играть, ему шахматы подавай. Терпеть ненавижу.

— Кого? Кума? О покойниках либо ничего…

— При чём тут кум? Я про шахматы. Он меня понуждал, а я не умею. У меня вторая дамка, Ларивон. Щас я тебя за можай загоню, как фрицев под Полтавой.

— Шведов.

— Кого?

— Да никого! Пётр шведов под Полтавой разбил, а не немцев.

— Так я про Можайск, а ты мне про Петра с Полтавой. Только жену у царя, кажись, Катей величали.

— Ну тебя, Кузьмич, сдаюсь я! Ничья у нас с тобой образовалась. Может ещё одну, на дорожку? Чтобы победителя сегодняшнего вечера выяснить? Кстати, знаешь, какой сегодня день?

— Знаю, Ларивон! Сегодня день жевальщиков стирательных резинок. Я в численнике вычитал. Ох, смеялись мы с моей Лукерьей. Не смотри, что ногу подвихнула, а хрюкала громче меня. Надо же такой праздник выдумать.

— Нет, Кузьмич, не угадал. Я тебе сейчас наводку дам. Вот американцы говорят, что, чем выше забор, тем лучше живут соседи. А у нас промеж собой один плетень, да и тот рухнул. Так какой сегодня день?

— Неужто день забора?!

— Дурачок что ли? Кому он сдался твой забор. Сегодня у нас международный день соседей! Вот! И живём мы с тобой, Кузьмич, душа в душу, в шашки играем. И никакой забор не нужен, потому, как нечего нам друг от друга скрывать. И делить нечего.

— Ого! С праздником тебя, Ларивон. Пойду Лушке расскажу, наверное, соскучилась без меня. Завтра выйдешь?

— Утром видно будет. Выйду, не загадывая. Тоже хочу, как ты до восьмидесяти пяти дотянуть. Хороший ты сосед, Кузьмич. Не подведи меня. Доброй ночи.

— И тебе не хворать, Ларивон. Стадо гонють. Что-то припозднились они сегодня.

СЛОВО И ДЕЛО

— В начале было Слово! — Илларион Поликарпович, рослый старик в очках с чёрной роговой оправой многозначительно ткнул перебинтованным указательным пальцем в предзакатное небо. До ухода на пенсию и переезда в Липки он служил в районной газете корреспондентом и слыл на селе вольнодумцем и страстным спорщиком. — Твой ход, Кузьмич.

Его соперник по шашкам, сухонький мужичок лет семидесяти пяти, поскрёб пальцами в жиденькой бородёнке, намереваясь двинуть фигуру на видавшей виды доске, пристроенной к обветшавшей изгороди, разделяющей соседские участки. Он уже занёс руку для хода, придерживая свисающий обшлаг рукава выцветшей рубахи, чтобы ненароком не сгрести шашки в выигрышной для него партии, но передумал, уставившись на торчащий палец соседа.

— Какое такое слово? Ты, Ларивон, хоть и башковитый мужик, но тут я с тобой не соглашусь. Всегда наперёд было дело.

Илларион Поликарпович собрал морщины у переносицы, дужка очков, замотанная синей изоляционной лентой, заскрипела, угрожая свалиться с уха:

— Аргументы приведи!

— Кого? — Кузьмич растерянно повернулся назад, словно те, кого требовал привести сосед, стояли у него за спиной.

— Факты приведи, доказательства, что Дело важнее Слова! Потом возражай. За моими словами авторитетные люди стоят: Иоанн, Кирилл, Мефодий. А за тобой кто?

Кузьмич снова повернулся назад, беспомощно оглядывая палисадник в поисках авторитетов, но кроме садовой тележки с поржавевшим от времени корытом и Тузика, пускающего слюни в тени под сиренью, никого, кто мог бы ему пособить, не было. Он решил взять паузу, что порой помогало в шашках обыграть соседа:

— Который Мефодий? Тот, что на Кулижках? Так он месяц, как преставился. Как мы его допросим?

— Я говорю про мыслителей древности. Их авторитет непререкаем, — напирал Илларион Поликарпович, намереваясь заграбастать инициативу спора в свои руки.

— Древности, говоришь? Так они давно померли? А что ты мне покойников под нос суёшь? — Кузьмич прищурился, приготовившись, как ему казалось, нанести несговорчивому соседу удар под дых. Он вспомнил про толстую книжку, которую внук забыл на этажерке, уезжая в город, и решил блеснуть эрудицией. — Я тебе тоже могу Одиссея с Илиадой в пример привести. Они бы тебе мозги быстро вправили. Но тока нет их на белом свете, тоже скончались. Выложи сперва свои агру…, аргу…, потом…

— Аргументы, — перебил сосед, поправляя дужку очков. — Привожу. Ты, Кузьмич, утром встал с постели. Что делаешь в первую очередь?

— Знамо дело, бегу на двор. Я вчерась от духоты такой целую бадью воды выпил перед сном, — Иван Кузьмич чувствовал подвох со стороны соседа, но ответил простодушно и без утайки.

— Да я не о том, — снова поморщился Илларион Поликарпович, примеряясь, как ловчее съесть две, а лучше три шашки упёртого соперника. — Ты ноги с кровати сбросил и говоришь: «Слава тебе, господи, что дал возможность встретить ещё одно утро». Или что-то в этом роде. Так?

— Так, да не так! Я сперва кричу Лушке, чтобы проверить, жива она или… Ведь при такой жаре протухнуть недолго. Надо быстро управиться с поминками.

— Так ты что делаешь? Слова говоришь! Ты же не мычишь, как стельная тёлка, не кусаешь её за ляжку, как твой окаянный Тузик, ты слова говоришь, а уж потом проверяешь, жива твоя Лукерья или нет, — Илларион Поликарпович нагнулся, чтобы задрать штанину и посмотреть на щиколотку, к которой соседская собака оказалась крайне неравнодушна. Тузик тоже поднял голову, прядя ушами и прислушиваясь к разговору. — Так что, в начале было слово!

— Я ей надысь крикнул, так она испужалась и спросонья в окно полезла, думала, что пожар. Теперь я молчком проверяю, толкну её пяткой в мягкое место — живая. Дело делаю, неча по-пустому воспрашать. Так что, в начале было Дело.

— А это значит, что словом можно не только напугать, но и убить, — радостно воскликнул Илларион Поликарпович и сгрёб три соседские шашки.

Не ожидал Кузьмич такого вероломства от соперника, стащил с ноги тапок и бросил в дремавшего Тузика. Тот понюхал хозяйскую обувку и снова положил голову на лапы, ожидая, что кто-то догадается налить воду в миску.

— Что же меня Стенька-Коза не убила? А ведь костерила на чём свет, когда я от её огорода землицы метра полтора прирезал. Живой-здоровёхонький, как видишь.

— А не ты ли мне рассказывал, что Лукерья твоя животом неделю маялась, когда отведала кислого молочка от Стенькиной козы? Заговорила твоя соседка подарочек, хотела тебе отомстить, чтобы ты скис. Не знала она, что Лукерья всю крынку опорожнит и тебе не оставит.

— Чудной ты, Ларивон. Так Лушка уборную облюбовала на неделю из-за своей жадности. Разве мыслимо зараз трёхлитровый жбан оприходовать? Тут без заговоров чудеса приключатся, — не сдавался Кузьмич, лихорадочно соображая, какие ещё доводы привести соседу, чтобы отквитаться за проигранную партию в шашки. Он вспомнил про транспарант в сельском клубе, где на красном сатине было выведено большими белыми буквами: «Хлеб — всему голова!» — Твоим словами сыт не будешь, а хлеб — это результат дела: сначала распаши, взборонуй, засей, потом сожни, размели, испеки. И где твоё Слово в моих Делах?! В заднице!

— Да как же где?! — Илларион Поликарпович захлебнулся от возмущения и привстал, нависая над Иваном Кузьмичом. Тот отодвинулся на всякий случай, придерживая хлипкую табуретку. Тузик поднял голову, пытаясь угадать момент, когда хозяина начнут бить, чтобы успеть покусать другую щиколотку соседа, вечно мешавшего ему погонять нахальных кур, норовивших перелететь в огород через покосившуюся изгородь. — Ты почему главное пропустил?! Перед тем, как в поле выйти, наряд проводят? Проводят! Напутствие говорят? Говорят! А напутствие — это что? Напутствие — это слово! И план посевной и уборочной — это тоже слово и не одно. А без этих слов и напутствий с планами ты ни одного дела не сделаешь: ни засеешь, ни сожнёшь, ни в амбар не снесёшь! Да что с тобой толковать, три класса, четвёртый — коридор.

— Никакой не колидор! — восстал от такой несправедливости Иван Кузьмич и приподнялся. Но даже стоя, он оказался значительно ниже вернувшегося на стул соседа. — Я, Ларивон, между прочим, курсы при МТС закончил, краткосрочные. И ещё это …, лектора слушал в «красном уголке» …, два раза: про конфликт в Камбодже, другой раз — про права угнетённых женщин в Америке. Даёшь свободу Анджеле Дэвис!

При этом он выбросил вперёд крепко сжатую ладонь, словно хотел нокаутировать несговорчивого спорщика, бородка встопорщилась и приняла горизонтальное положение, последовав в направлении устремлённого к сопернику кулака. Весь облик Кузьмича напоминал никарагуанских партизан в тропических джунглях с картинки, которую он давным-давно вырезал из журнала и повесил у рукомойника, как утреннее напоминание самому себе о стойкости, отважности и свободе от посягательств Лукерьи на предстоящий день.

— Ладно, — вдруг согласился Илларион Поликарпович, видя, как не на шутку раскипятился его сосед. — Чего ты разошёлся, оратор? На весь переулок слышно. Не хочешь по-хорошему со мной согласиться, давай спросим у других. Они тебе точно мозги вправят, чтобы неповадно было впредь со мной спорить.

— Давай! — радостно согласился Кузьмич. Неведомые аргументы, которые настойчиво требовал сосед, куда-то запропастились. Он охотно принял предложение Иллариона и бросился к крыльцу дома, где его «разлюбезная» супруга перебирала щавель для начинки пирогов, готовясь встречать детей с внуками, обещавшими приехать на выходные дни.

— Стой! Ты куда?! — окликнул его опешивший сосед.

— Так это …, Лушку спросить про наш с тобой спор, — притормозил Кузьмич, запнувшись за куст малины и теряя тапок.

— Ты ещё у Тузика спроси, — неодобрительно съязвил Илларион Поликарпович и поманил спорщика назад. — Так дело не пойдёт. У вас промеж собой конфликт интересов, а я в дураках останусь.

Иван Кузьмич вернулся назад, держа тапок в руке и отгоняя им от лица назойливых мошек:

— Каких антиресов? Нет у меня с Лукерьей лет пять никаких антиресов! И конфликтов по этому делу тоже нет.

Тузик утвердительно чихнул, словно подтверждая сказанное, потом поднялся, потянулся, разминая затёкший позвоночник, задирая задницу к небу и низко опуская голову: «Нет у нас с хозяином давно никаких интересов».

— Не знаю про что ты гутаришь, а только нам с тобой нужен третейский судья, — Илларион Поликарпович потерял терпение и шагнул к калитке. — Пойдём, поищем.

— Ты что, Ларивон, рехнулся?! Мы где с тобой в Липках судью найдём? К Надежке зять приезжает на праздники из райцентра, он судья по футболу, — Кузьмич нагнулся, раздвигая ветки густой полыни, будто спортивный судья мог спрятаться в терпкой пахучей траве.

— Ты кого там потерял? — окликнул его Илларион. Он уже вышел в проулок и ждал замешкавшегося соседа.

— Сандалеты здесь у меня сохнут. Не в тапках же мне на люди выходить, — он вытащил мокрый сандалий и внимательно вглядывался, как стекает вода с разбухшей от влаги подошве выходной парадной обуви.

— Кто же в чапыжнике сандалики сушит? — подивился из-за забора Илларион. — Я тут вчера клубнику поливал, наверное, и твоему огороду досталось.

— Досталось, — печально согласился Кузьмич. — Вчера сухо было. Ладно, в тапках пойду.

— Ты куда, антихрист?! — окликнула его с крыльца жена, держа в руках поднос с зеленью.

— За аргументами, — отмахнулся тот, безошибочно выговорив незнакомое слово и догоняя Иллариона Поликарповича. — К стаду вернусь.

— Лукерья у тебя как Чингачгук, — усмехнулся сосед, поджидая запыхавшегося товарища.

— Смуглая что ли?

— Нет, прозорливая, как следопыт. Всё видит. Так к кому мы идём? — Илларион внимательно посмотрел на Кузьмича.

— Не знаю, — растерялся тот, доставая скомканный носовой платок и вытирая вспотевший лоб.

— Тогда скажи, а зачем мы идём, не зная к кому? — настала очередь растеряться Иллариону Поликарповичу.

— Не помню, — Кузьмич поправил спадавшие портки. — Надо у кого-нибудь спросить, вдруг они знають.

Но улица была пустынна: в ожидании возвращения деревенского стада односельчане прильнули к телевизору, ожидая счастливой развязки и воссоединения Исидоры с Дунканом.

— И это правильно, — согласился Илларион Поликарпович, и они зашагали к центру села, загребая ногами жирную дорожную пыль.

— Не спеши, Ларивон. Я не могу так быстро, мне шпоры мешають, — заблажил Иван Кузьмич, слегка прихрамывая.

— Так ты ещё и гусар, — пошутил попутчик и сбавил шаг.

— На пятках, — пояснил сосед. — Мне кажется, что это всё из-за твоего петуха. Не может простить обиду за поклёванную капусту.

— Нет, твоя болезнь не заразная, от птицы не передаётся. Иначе ты кукарекал бы давным-давно, — успокоил его Илларион. Он тогда больше петуха обиделся на Кузьмича, догадавшись, какое место сосед натёр перцем предводителю его куриного племени, что тот бегал целый день, как оглашенный.

— Вон, Васятка Буравков едеть. Давай у него спросим, зачем мы в люди подались, — обрадовался Иван Кузьмич, приметив, как по проулку выезжает комбайн, поднимая клубы розовой пыли. Они застыли посередине дороги в надежде притормозить лихача и задать злободневный вопрос. Огромный комбайн, кланяясь жаткой и издавая жалобный скрип тормозов, остановился, дверца распахнулась и показалась вихрастая конопатая физиономия водителя.

— Какого …, вы чё тут средь дороги расставились, как два тополя на Плющихе?! Я вас чуть не сжал! За каким под колёса лезете, я вас спрашиваю? — Василий спускался по трапу, обещая серьёзные кары нарушителям правил дорожного движения.

— Уйми характер, Василёк, а то щас возьму дрын и отхожу по одному месту, — Иван Кузьмич выступил вперёд, прикрывая Иллариона собой.

— Дядь Вань, ты что ли?! — расплылся в широченной улыбке Василий, раскинул руки, намереваясь обхватить старика, у которого в молодости штурвальным учился мастерству хлебороба. — Чего вы здесь караулите?

— Тебя спросить хотели, — не отпуская сурового выражения лица и позволяя себя обнять, пояснил Кузьмич.

— О чём? — продолжая улыбаться, комбайнёр поставил бывшего наставника на место.

— Об этом самом, чего мы здесь караулим. Может знаешь?

— Как же я могу знать то, чего не знаете вы? Илларион Поликарпович, в чём вопрос? — растерянно повернулся Василий к стоявшему поодаль старику.

— Дык вот, вышли с соседом в село, а зачем — забыли, — промямлил Илларион, словно стесняясь своей старческой забывчивости.

— Ну, вы даёте! — восхитился комбайнёр и, развернувшись, поспешил к тарахтящей машине. — Делов что ли у вас больше нет? Ладно, некогда мне с вами вспоминать, надо технику в дальнее поле гнать.

— Правильно! Дело! Не зря, Васятка, я тебе всыпал, вон какой человек получился, — завопил радостно Кузьмич, отходя в сторону, чтобы пропустить способного ученика по его производственным надобностям. — Дело, Ларивон, мы с тобой должны в первачи произвести.

— Слово, — поправил его Илларион Поликарпович, провожая взглядом удаляющийся комбайн. — К какому авторитету пойдём? Может в собес? Там Марь Филипповна, она все дела знает.

— Так собес закрыт, — напомнил Иван Кузьмич, посмотрев на багровеющее солнце, склоняющееся к горизонту. — Пойдём к попу, пусть он нас рассудит.

— К отцу Серафиму? — Илларион Поликарпович протёр очки и водрузил их на нос. Он вспомнил, что занял у священника в прошлом году куль цемента, а с отдачей не очень получилось. — Нет, не пойдём, они там все метафизики.

— Неумные что ли? — Кузьмич попытался уточнить смысл сказанного соседом. — Надо же, а как послушать его, так умнее тебя кажется.

— Наоборот, очень умные. Только мерило мироздания у них другое. Иначе они смотрят на мир вещей, — пояснил Илларион, продолжая опасаться, что мешок цемента перевесит чашу весов спора в пользу Кузьмича.

— Не боись, мы ему линейку быстро поправим, если почувствуем, что попа заносит, — молодцевато ответил сторонник Дела и шагнул в сторону храма, чей купол светился над старыми вётлами на пригорке.

— Здравия желаю, святой отец! — поприветствовал Кузьмич согнувшуюся в спине фигуру в чёрной рясе. — Кого рассматриваем?

Он деловито присел возле сидящего на корточках попа, приглашая Иллариона приземлиться рядом.

— Какая я тебе «святой отец»? — фальцетом откликнулась фигура, разгибая спину и доставая из кустов давно отцветшей сирени красную от напряжения физиономию.

— А скажи-ка нам, баба, где …, ба, Марфунька, ты чё там потеряла? — обрадовался Кузьмич, угадав в бабушке свою страстную, полувековой давности юношескую любовь.

— Батюшка попросил мяты нарвать. А вы чего здесь шлёндаете? — женщина, кряхтя, выбралась из зарослей и удивлённо уставилась на пришельцев.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — Иван Кузьмич попытался в уме сосчитать, сколько же лет исполнилось его давней зазнобе, но сбился со счёта и теперь беззвучно шевелил губами, не отводя от Марфы глаз.

— Как был ты губошлёпом, так и остался, — обиделась старушка и добавила. — Хорошо, хуть замуж за тебя не пошла. Кажный день смотреть, как ты губами шлёпаешь, не всякая выдержит. Как только тебя Лушка терпит, афродит проклятый?!

Кузьмич хотел разразиться в ответ длинной речью, которая у него была давным-давно заготовлена на случай встречи с подругой юности, но густой бас, раздавшийся из-за угла церкви, осушил припасённые эпитеты и сравнения для «ненаглядной Марфуньи».

— Пошто, дети мои, в храм явились в поздний час? Какие надобности привели вас на порог обители?

Илларион Поликарпович молчал, потупив голову, словно занятый на время куль цемента лежал у него на плечах, зато Иван Кузьмич подпрыгнул на своих шпорах, как на рессорах, и подскочил к настоятелю.

— А скажи-ка, отец Серафим, что главнее: Дело или Слово?

— Не путай последовательность! — возмутился Илларион, раскусив хитрость соседа и сбросив невидимый груз с плеч. — Я говорю, что в начале было Слово, а он утверждает, что Дело. Рассудите нас.

— Хм, идёмте, сударики, со мной, — отец Серафим развернулся и бодрой поступью повёл стариков к притвору. — Смотрите!

Илларион Поликарпович и Иван Кузьмич молча уставились на «плетёнки» священника.

— Не туда смотрите, на отмостку посмотрите! — приказал отец Серафим и убрал ногу с бетонного покрытия, опоясывающего периметр здания.

— Вы нас не поняли, — аккуратно начал Илларион. — Мы спрашиваем…

— И я спрашиваю, — перебил отец Серафим, — куда цемент дели? Посмотрите, здесь аж голубой цвет. А всё потому, что работали шаромыжники под моим присмотром, под словом божьим. Раствор месили, как положено — один к четырём. А здесь что?! Стоило мне на вечерю отлучиться, так они напортачили и всё дело сгубили, нехристи. Говорил мне владыка, не бери…

— А что это значить? — Иван Кузьмич посмотрел на Иллариона. Тот отчаянно жестикулировал, что, мол, пора сваливать. «Не иначе, как припомнит сейчас поп злополучный куль». — Ладно, пойдём мы, отец Серафим, а то стемнееть скоро.

— Куда же вы? Мне тоже интересно узнать, почему Слово моё не возымело влияния на Дело латрыжников, загубивших всю работу.

Старики переглянулись.

— К Владимиру Николаевичу идите. Он вас рассудит, — подсказала Марфа, слушавшая их диалог. — Больше некому.

Когда троица спустилась с церковного холма, сиреневые сумерки лениво растекались по просторным деревенским улицам, возвещая о скором приближении короткой летней ночи. Иван Кузьмич, не взирая на хромоту, семенил впереди, за ним шествовал Илларион Поликарпович, на ходу протирая стёкла очков от оседающей пыльной взвеси, дальше следовал отец Серафим. Длинная ряса путалась в ногах, мешая быстрой ходьбе. Замыкал странную процессию Тузик, увязавшийся за хозяином. Он был доволен жизнью, поскольку Марфа догадалась напоить его водой

— Вы куды? — окликнул их из-за загородки дед Семён. Кузьмич промолчал, продолжая уверенно двигаться к цели. Илларион Поликарпович подслеповато оглядывался, пытаясь понять, откуда раздался звук. Лишь отец Серафим откликнулся, внемля гласу односельчанина:

— В поисках истины, раб божий! Следует установить, кому на Руси жить хорошо!

Дед Семён распахнул калитку, вознамерившись улизнуть со двора, а на возглас жены бросил коротко:

— С мужиками схожу, кажись, они за прибавкой к пензии пошли.

— Постой, «ветеранский» возьми, вдруг спросят, — благословила его супруга, но тот лишь отмахнулся, намереваясь догнать делегацию.

Владимир Николаевич, школьный преподаватель физики, сидел на лавочке возле дома с книгой в руке. Вечерние сумерки помешали ему дочитать увлекательную историю, и он уже собирался уходить в дом, как увидел озабоченных чем-то стариков, направляющихся в его сторону. — Здорово были! — поприветствовал Иван Кузьмич учителя и протянул первым мозолистую сухую ладонь. Когда церемония приветствий завершилась, Илларион Поликарпович откашлялся и, переведя дух, спросил:

— Вы, Владимир Николаевич, внуков наших учите, многое знаете. Спор промеж нас возник, что было первым: Слово или Дело? Помогите установить справедливость.

Учитель улыбнулся, приподнялся со скамейки, предлагая неожиданным гостям присесть:

— Что же вы, отец Серафим, не рассудили аксакалов? В такую даль вынудили идти?

Игумен усмехнулся в бороду, вытирая тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот:

— Так они меня не захотели дослушать. Я уж было приготовился им Евангелие пересказывать, да где там.

— Ну, хорошо, — Владимир Николаевич оглядел присутствующих, пряча улыбку в прищуренных глазах. — Я думаю, что вы оба правы и неправы одновременно, поскольку вначале есть Разум, рождающий всё остальное. Поэтому важно, чтобы наши мысли, слова и дела, рождённые Разумом, не расходились между собой…

…Затемно старики вернулись домой.

— Умный мужик, честно нас рассудил, никого не обидел, — Илларион Поликарпович отбросил щеколду и отворил калитку. — Ты, Кузьмич, завтра выйдешь ко двору в шашки играть?

— Коли ночь переживу, так выйду. Притомился я маненько сегодня. Добрых снов тебе, Ларивон, — отозвался старик, тяжело поднимаясь на крыльцо.

— И тебе доброй ночи. Хороший ты сосед, Кузьмич. Не подведи меня, у нас теперь с тобой слова с делами не должны расходиться.

ПОРОДА

Санька Рыбаков возвращался в родное село. Купил на станции билет, занял место в хвосте автобуса и задумался. Не принял его город. Как сказать — не принял? Может это он, Санька, двадцати четырёх лет от роду, сам не захотел жить здесь. Больно надо! Да и был бы город городом, а то — одно недоразумение: улица в пятиэтажках на полтора километра, да хибары старые вокруг. Вздумаешь адрес искать — половину райцентра обойдёшь, пока людей не спросишь. А захочешь спросить, так дулю тебе с маслом: попрятались все по норам, как кроты напуганные. Какой же это город? То ли дело Липки. Народ снуёт, особенно под вечер. Кто скотину домой гонит, другой сено перед палисадником ворошит. Зима скоро, она всё спросит, когда Милка с Зорькой завтрак потребуют. Да и ребятня: хоть поубавилось пацанов заметно, но всё же снуют по порядку на великах, кто на речку, кто к отцу в поле — обед отвести.

— Эх, ёк-макарёк! — словно сам себе удивился Санька, потревожив задремавшего соседа, возвращающегося из города от детей.

— Что, Шурка, не вышло городским-то стать? — дед Ларивон с прищуром посмотрел на попутчика. — Небось не получилось «чиво-почиму» выговаривать?

— Больно надо, — теперь уже вслух повторил Санька, поворачиваясь к Иллариону Поликарповичу. — Вот, вы, дед Ларивон, почему из города смотались к нам в Липки? Какая надобность у вас возникла?

— Я-то? — старик потеребил дужку очков и задумался.

— А то кто же?! — напирал Санька. Ему очень захотелось узнать, по каким таким признакам люди выбирают место на жительство.

Илларион Поликарпович пожевал губами и забормотал:

— Да, вот, … как её, …значица…

— Да, вот, — передразнил Санька и приказал строго. — Не юлите, отвечайте, как есть! А то ходют вокруг и около.

— А чего юлить-то? — вдруг встрепенулся дед, пережевав застрявшие в горле междометия. — Жилплощадь нашу детям отдали и съехали с бабкой в деревню. Весь секрет. А ты что подумал? Мол, за свежим воздухом старики в вашу глухомань потянулись? Да я бы чичас в домино с мужиками во дворе играл, да пивко по выходным потягивал. А то и в театр со старухой сподобились или на концерт какой. И я бы с ней подремал заодно. А ты, говоришь, юлить.

— Понятно, — Санька отвернулся к окну, глядя на проплывающие мимо чахлые посадки. Между деревьями мелькали жёлтые лоскуты стерни, чередующиеся с весёлой зеленью озимых. Осень скоро.

— Куды ты теперь? — потеребил его за локоть старик. — На ферму или в отряд?

— Не знаю, — Санька пожал плечами. Ему вдруг стало нестерпимо жалко себя. Мать снова начнёт ворчать, а то и плакать вздумает. Это же она определяла сына на постой к своей давней подруге. Тётя Рая была приветливой женщиной, много не брала. И Санька к оплате за комнату привозил после выходных деревенских гостинцев: картошки-маркошки всякой, лука, масла постного. Да мало ли, в должниках не ходил. Живи и радуйся, не жизнь, а клубника со сливками. И с работой всё удачно организовалось. Устроился Санька в автомастерскую, «Стартёр» называется. Почему «Стартёр», а не, скажем, «Поршень» или «Карбюратор» какой — он не знал. Может потому, что станция на починке электрики специализировалась, а может ещё какая причина была. Да и какая ему разница. Платили хорошо, он и не отлынивал, после смены задерживался, если мастер попросит, когда напарники по домам спешили. А ему куда спешить? На работе уважали, пока эта история не приключилась, холера её задери. Угораздило же его с этой ямой связаться…

— Скажи мне, дед Ларивон, есть на свете справедливость? — он повернулся к Иллариону Поликарповичу, который снова впал в дрёму, что не мешало ему цепко удерживать на коленях огромную плетёную корзину.

— Эк тебя занесло! Да ты, паря, никак с полными карманами обиды возвращаешься? — проснулся старик и наклонил к Саньке голову, внимательно вглядываясь в его лицо из-под картуза. Потом откинулся к спинке, прижимая к себе поклажу. — Есть-то она есть, да, порой, не про нашу честь. Бывает, люди её всю жисть ищут, да не находят. А бывает и так, что человек её в себе носит, оберегает и не теряет. Рассказывай, кто тебя обидел, что вопрос такой сурьёзный задаёшь.

«Пазик» крепко тряхнуло на колдобине. В корзине что-то жалобно зазвенело, изрядно встревожив деда Ларивона.

— Давай вперёд пересядем, щас люди в Каменных Ключах выходить будут, места освободятся, — предложил Санька и с грустной усмешкой кивнул на звонкий багаж. — Чего у тебя там? Одна, вроде бы, не звенит.

— Ты чо подумал, стервец какой? Банки порожние от детей везу, — нахмурился Илларион Поликарпович, но тут же просветлел лицом. — Варенья, соленья своим отвозил. Ну, и чтобы порожняком назад не возвращаться… Так что там у тебя стряслось?

— Да ничего не стряслось. Тёть Рая собралась к главе города идти …, — начал своё повествование Санька, но дед перебил.

— Которая Райка? Не Чугунова ли?

— Она, мамкина подружка молодости, — согласился он. — Вы её знаете?

— Хорошая женщина. Как не знать, до конца школы вместе вошкались: мать твоя, Райка, Тася Курилова и ещё несколько девчонок. Ну и мы, ребятня, конечно. Ну, и..?

— Собралась, значит, она к «меру» идти, насчёт ямы. По улице вымоина образовалась. С каждым годом глубже и глубже. Машины начали эту рытвину объезжать. Да так наобъезжались, что и забор у неё ночью повалили. А потом и вовсе объезд по участку устроили. Чего мы только не делали: и брёвна поперёк клали, и булыжники ставили — ничего не помогло. А уж когда бортом по окнам чиркнули и стёкла на кухне высадили, она и решилась сходить. Тем более, этого «мера» недавно выбрали. Молодой, пес… перспективный, — на этом слове Санька споткнулся и замолчал. Он вспомнил, как предложил свои услуги хозяйке дома после её многочисленных попыток попасть на приём к прежнему градоначальнику.

— Я ей говорю, а за каким ходить? Сейчас можно через соцсети всё решить. Сел вечерком после работы…

Автобус резко затормозил, и Санька едва успел ухватить старика вместе с его звонкой корзинкой.

— Ша! Приехали граждане, придётся с полчасика вёсла сушить, — словно бы с радостью прокричал водитель ПАЗика, повернувшись к пассажирам и поясняя причину. — Малёк закипели.

— Пойдём, Шурик, на свежий воздух. Доскажешь свою историю, — дед Ларивон поднялся, оглядываясь по сторонам, куда бы пристроить поклажу, да так, чтобы и людям не мешала пробираться к выходу, и банки драгоценные не поколоть. — Душно здесь.

Они присели на дорожной насыпи. Санька достал пачку сигарет, посмотрел на своего собеседника вопросительно.

— Нет, кури, — усмехнулся старик. — Было дело — смолил, как дурной, жалею, что поздно бросил.

Они смотрели в предвечернее небо и молчали. Каждый думал о своём. Первым спохватился Илларион Поликарпович:

— Ты надысь про справедливость заговорил. Старухе моей второй год пошёл, как отправилась к праотцам. А должно быть наоборот. Я и постарше, да и мужикам положено пораньше убираться. Где справедливость? Не чета нам судья на небе сидит, а и то ошибается. А что уж про людей судачить.

— Почему мужикам раньше положено? Нет такого закона, — возразил Санька, стряхивая пепел в ладонь и остерегаясь уронить искры в сухую, как порох, траву.

— Чудак-человек. Я ему про Фому, а он про законы. Ты хоть один закон, где слово «справедливость» написано видел? То-то! И я не видел. Ты можешь описать, как она, твоя потеря выглядит? Не можешь! И я не могу, — старик перевёл дух. — А что до мужиков, так они себе сами приговор пишут. К примеру, покурил ты сигаретку — долой полчаса. А дроля твоя ест яичко всмятку. Плюсуй ей часик. Ты выглохтал пол-литра в выходной — минусуй сутки из своей треклятой жизни. А «маруся» канпотик попивает с сухофруктами. Прибавь-ка ей денёк. Вот тебе и расписание на послезавтра. Пощёлкает на счётах архангел: всё, Ларивон, пора тебе, посластвовал вволю, пображничал, надо и честь знать, а супружница пусть маненько ещё поживёт, жизни порадуется. Только вот с моей старухой счёты сломались в ихней канцелярии.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на остывающее солнце, готовое прилечь за тёмно-синее облако, карабкающееся из-за горизонта.

— Так что там за сети ты обнаружил?

— Какие сети? — вздрогнул Санька. Он уже мысленно репетировал предстоящий неприятный разговор с матерью. — «Главное, чтобы она не расплакалась».

— Которыми ты собрался справедливость вылавливать. Или я тебя не так понял? — пояснил старик.

— Так в интернете. Зашёл на страничку главы города, где он ленточку режет, ремонт дороги на главной улице открывает. И пишу ему, мол, уважаемый, не мешало бы и нам колдобину завалить. Там и нужно-то машину песка и машину щебёнки. Мы бы кучу сами разровняли. А то ведь скоро дом снесут к чертям собачим, — Санька привстал от возбуждения. — Нет, про чертей я не писал. Это я так, к слову. Написал ещё, что улица имени кавалера орденов Славы Николая Павлова, что не понравился бы вид улицы орденоносцу, если бы он был жив. И отправил. Вечером отправил, а на следующий день получил ответ от «мера», что наслышан о проблеме и скоро будет в области, где поговорит с Минстроем. Я тётю Раю обрадовал, что не будет скоро духу от проклятой баклуши. Она ещё сказала, что голосовала за нового начальника, уж больно он гладко на встрече с жителями сулил всё поправить, всё искоренить, что от старого главы осталось…

— По коням! — зычно прокричал водитель автобуса и ловко заскочил в кабинку. — Кончай ночевать.

Народ потянулся к дверям, рассаживаясь на привычные места и возобновляя прерванные разговоры.

— … подождали мы с тётей Раей недельку-другую — тишина. Никто не едет, даже не огородили канаву ничем. А когда ночью выдавили ещё одну раму, я и решил посмотреть, кто же это такой с интересной фамилией Минстрой. Мама дорогая! Я-то думал, что это немец какой, кто решает, чью яму первой засыпать. А это контора! Получается, что «мер» «на деревню к дедушке» обещал обратиться. Понимаешь, дед Ларивон, — кон-то-ра, неодушевлённый предмет без языка. Я же запчасть на машину не у «Стартёра» прошу, а у мастера, у человека живого. Так мы все жданки съедим, пока от немого ответа дождёмся!

Илларион Поликарпович сочувственно покивал головой.

— Я и написал, что же ты, товарищ дорогой, нас за нос водишь? Нет бы сказать, что обязуюсь доложить о вашей просьбе министру или какому другому Иван Иванычу, кто решает. Узнать у него, к какому числу яму засыплют и не уходить, пока ясности не получит. И нам, ждунам, об этой дате сказать, чтобы успели грабли-лопаты приготовить. Написал и отправил. Два дня пережёвывал он мою писанину, а на третий — к нам пришёл участковый. Говорит, дескать, нарушаю субординацию, что тон оскорбительный и «мер» не позволит такого общения впредь. Ещё чего-то говорил, а потом накатал бумажку за нарушение режима временной регистрации и заставил расписаться. Я дурак что ли? Говорю, что без адвоката или понятых ничего подписывать не буду. И с временной пропиской у меня всё путём. Посмеялся участковый и выписал другую прокламацию — явиться на следующий день в отдел. Вот такие булки с повидлом.

— Сходил? В милицию-то пошёл? — дед опустил с затёкших коленей драгоценную поклажу.

— Не, в полицию не пошёл. Я в обед у мастера на часок отпросился и пошёл в администрацию города. Думаю: объясню «меру» всё сам, на пальцах. Вот там мне пальцы-то и загнули, — Санька пошёл багровыми пятнами по веснушчатому лицу и потянулся за сигаретами.

— Тс, тс, — зашикал дед. — Ссодют с автобуса за курево. Да и детишки здесь.

Санька как-то сразу обмяк, осел на сиденье и снова замолчал.

— Не хочешь — не сказывай, отдышись чуток, — старик положил ладонь на руку парня, видя, как того затрясло от внутреннего напряжения и досады.

— Ты не понимаешь, дед, как же они так могут? Он же почти мой ровесник, может лет на пять постарше, а уже людей из мягкого кресла не видит. Он ведь на фотке всех заслонил, как будто сам дорогу отремонтировал. Он из этих фоток себе музей что ли хочет открыть? Ладно! Хочешь фотографироваться — иди к нашей яме, я тебя в профиль и фас нащёлкаю, только засыпь её! — в бессильной ярости зло зашептал он, да так, что побелели полные губы, вытягиваясь в тонкие гибкие нити. — Я же по-хорошему. Я же не ругать, не бить их пришёл. Не уму разуму учить, они там вон какие умные сидят в галстуках и белых рубахах. Я только хотел спросить, когда же эту яму засыплют. Всё! Скажи мне число, и я уеду, и не увидите вы меня никогда. Мне тётю Раю жалко. Она уже месяц не спит. Ей что же, под окнами дома ночевать? Так её в потёмках, как пить дать, переедут…

— В Любовниково кто выходит? Приготовились! Следующая — Липки, — громогласно и радостно провозгласил водитель, притормаживая возле окрашенной в синий цвет и изрядно поржавевшей железной будки.

Автобус опустел. Ещё километров десять, а там, за перелеском на бугре, Санькино родное село.

…поначалу меня встретили хорошо, «здрасти-пожалуйста», даже чужой пинжак предложили, якобы в спецовке нельзя к «меру». Секретарша, как на картинке, с крашенными губами, ласково так: «чаю-кофе не желаете?»

— Да я на минутку, — говорю. — Мне бы яму засыпать.

— Какую яму? — удивляется она. — Вы разве не представитель калмыцкой делегации?

— Нет, я тутошний, местный.

У неё аж глаз задёргался. Отодвинул я её аккуратно от двери, зашёл в кабинет. Эта, сзади, сучит ручонками, уже названивает кому-то, по коридору топот. «Мер» напуганный какой-то. Я же только узнать…

— Не дали? — переспросил старик, понимающе кивая.

— Не дали, — обречённо согласился Санька. — Пригрозили… Тётю Раю жалко…

— Да, паря, — Илларион Поликарпович вздохнул. — Что же получается, сдрейфил?

Санька не ответил и отвернулся к окну. Скоро он будет дома.

— Бывали и у меня подобные случаи. До сих пор покоя нет, как вспомню. А то и ночью проснусь, всё думаю, что же я, леший, отступился. Ан нет, время назад не воротишь, поздно жалковать, — бормотал старик себе под нос.

Встречный грузовик, пылящий навстречу, прижимался к обочине, уступая дорогу автобусу.

— Стой, притормози! — Санька неожиданно вскочил. — Дед, не говори матери, что я назад возвращался. Я ей сам потом расскажу!

Он выскочил из душного салона и побежал к встречной машине, договариваясь о чём-то с шофёром и жестикулируя руками.

— Чего это он сорвался, как шальной? — свесился водитель к одинокому пассажиру, обнимающему корзину.

Старик пожевал губами, кивнул сквозь оконное стекло недавнему попутчику:

— Справедливость искать возвращается. Этот — найдёт, я их породу знаю.

ПЕНТЮХ

Витька Пентюхов собрался на рыбалку. Ну, как собрался? Не может же он всё утро просидеть пнём у окна в ожидании, когда стихнет позёмка, коза её дери. Да и рыбалка была не в радость, а лишь повод сбежать из дома и не слышать ворчания матери, которая, как назло, затеялась печь блины и хлопотала спозаранку у печки, гремя сковородками и тихо поругивая непутёвого сына.

За окном мело. Не смотри, что завтра март, а заворачивает так, что и не снилось. Средь зимы такой пурги не было. Но, что интересно, сквозь белёсые космы метели пробивали бледно-жёлтые снопы солнца, невидимые глазу и скрытые за маревом пороши. Верный признак, что это безобразие скоро прекратится.

— … сорок лет, дурья башка, … встал бы отец, да посмотрел на тебя, … у всех дети, как дети, а ты, Пентюх, навязался на мою шею…

— Ма, я на рыбалку съезжу, — Витька сказал это, глядя в окно на забытое с осени пугало в огороде. Было дело, пугал сорок да ворон по лету, а теперь торчал сиротой, размахивая на ветру лохмотьями старого отцовского плаща.

— Какая рыбалка?! — мать подскочила к окну, роняя на пол сковороду из рук. — Ты посмотри, какая пурынь сыплет?! Совсем что ли сбрендил? Какая щас рыба, да и кому она нужна? В сенях в тазу наморожено сколько! До Благовещения хватит и останется. Сходил уже один раз! И-и, эх! Пентюх, и есть Пентюх!

Она беззлобно толкнула сына в затылок.

Витька не обижался на мать. Он знал, что на людях, после смерти отца, она величает его по батюшке, не иначе, как Виктор Иваныч, или, просто, «мой Витя». Народ улыбался снисходительно, но мамке не перечил: «Иваныч, так Иваныч, будь по-вашему». А вот кому-то другому обидной клички Витька простить не мог. Матери можно.

Он обижался на себя, только внутри, и об этом с самого Покрова никто не догадывался. Вернее сказать, обижаться-то он начал позднее, когда осознал, что «сам дурак и губошлёп, натворил делов, вот и расхлёбывай теперь». И дело было пустяшное, а вот поди теперь, какой оглоблей вылезло, и не знаешь, в какую сторону её развернуть. Знал бы — объехал, будь она неладна.

…Уже и уборочную завершили, благо осень стояла ровная. Мужики в мастерские с полей потихоньку съезжались, на ремонтные работы становились. Ну, а Витька с Урваном на «алтайцах» зябь готовили за лугами, пока не раздождилось. И угораздило же его сорваться на калым. А дело в том, что между двумя районами есть на трассе участок. И расстояние-то плёвое — метров двести, загвоздка в другом — ложбина глубокая. И тонут там на грунтовке фуры, пытаются по склизкой глине в гору вползти, а не тут-то было. Разгону нет, а чуть быстрее — можно и в овраг улететь. Такая, брат, оказия!

«Дэрсэушные» выручалы когда приедут, чтобы затор из машин распрудить? То-то! А Витька рядом, какой-то километр от их поля до «задницы мира». Это место так дальнобощики окрестили, матеря всех, начиная с руководства двух соседних районов, махнувших на транзитников рукой, мол, не наша это компетенция, и заканчивая водителем тягача, которого направляло в такие дни на выручку местное дорожное РСУ. Только чапать «выручалам» не меньше двадцати километров до этой затычки. А Витька — вот он, и возьмёт по-божески: нам лишнего не надо. До получки-то не скоро: это когда зерно подработают, да излишки распродавать начнут.

Ванька Урван заартачился сначала, мол, нет, и всё тут. Пообещал ему Витька сотню-другую на пузырёк или курево: это уж сам решай. Смягчился напарник:

— Ладно, вали! Норму-то мы с тобой выполнили, а я ещё поелозю маненько. Только засветло возвращайся.

— Ага! — Витька радостно потряс Ваньку за плечи. — Я мигом! Одна нога здесь, а вторая…

Вернулся он в поле, когда уже смерклось. Застряла у Витьки вторая нога на калыме. Да и как бросишь на полпути. Вон они, шоферня, друг перед другом деньги суют, лишь бы дёрнуть побыстрее их «членовозки» из распутной грязищи.

— Тихо, тихо, граждане шофёры! Всех вытяну, не лезем вперёд очереди! — важничал Витька, цепляя трос к очередной фуре. — Куда лезешь, клоп недоношенный!

Белый «жигулёнок» на скорости вылетел на «встречку», пытаясь нахрапом взять окаянную яму. Куда там! Влип бродяга по самые…

— И куда ты, сердешный, спешишь?! — орал ему Витька сквозь заляпанные жирной грязью стёкла. — Экономист, значится? Ну-ну, посиди, скупердяй, подумай. Штуку ему жалко.

Пентюхов разворачивался от утопшей в грязи легковушки и шёл прочь к курившим на взгорке водителям.

— Ловкач! Видали такого тритона? — кричал он дальнобойщикам, выбираясь из ямы. — Сушите вёсла, ребята. Я его не потащу, не хватало ещё с мостов сорвать эту рыдванку.

Водители, нервно переговариваясь меж собой и топя недокуренные сигареты в чавкающей жиже, дружно отправились к застрявшей машине. Через несколько минут переговоры завершились тем, что сквозь приоткрытое стекло показалась рука утопшего в грязи лихача с купюрой немалого достоинства.

— Другое дело! Ну-ка, мужики, на раз-два, взяли! Ещё раз…

Закамуфлированное жидкой глиной авто, оказавшись на гравийной тверди, испуганно давало газу, скрываясь от греха подальше из глаз в мареве моросящего нудного дождя.

Карман Витьки распухал от денег, очередь страждущих переправы таяла. Он и не заметил, как смерклось, а спохватился уже, когда перетащил последнего «лося» на другую сторону…

— Вот, гад! По-человечески же просил дождаться, урванская морда, — выругался Витька, спускаясь с кабины, на которую он забрался, до последнего надеясь рассмотреть в поздних сумерках трактор ненадёжного напарника.

А утром, перед нарядом, его позвал к себе Пётр Васильевич — человек суровый и строгий. Витька ни разу в жизни не видел его улыбающимся, как будто заштопали рот начальнику тракторного отряда суровыми нитками.

— Иди Витёк, может премию выпишут, будет чем похмелиться, — зубоскалили ремонтники вслед. — Много дадут — не забудь поделиться.

«Может и правда наградят, третий месяц пошёл, а зарплаты всё нет. Да и норму они с Урваном перевыполнили, можно бы и выписать деньжат, поощрить чуток. Другие уже недели две, как загорают на ремонте, а они в поле до белых мух», — Витька толкнул дверь в контору. — Вызывали, Пётр Василич?

Бригадир сидел за широким столом и был мрачнее тучи. Все морщины могучего лба собрались у переносицы.

«Прямо, Сократ», — успел с улыбкой подумать Витька и тут же пожалел.

— Вызывал? — звенящим шёпотом переспросил Пётр Васильевич и тут же заорал во всё горло. — Да тебя не вызывать надо, а пороть, сукина сына!

«Премии не будет», — догадался Витька.

— Ты зачем эту блямбу на трактор приляпал? — бригадир снова перешёл на шёпот. — Тебе чем наша эмблема не угодила?

— Какая ещё блямба? Это вы про звезду от «Мерседеса», что ли? — уточнил Пентюхов. Ещё в первую ходку на дорожный затор один из «дальнобоев», не имея грошей в кармане, рассчитался с Витькой звездой со своего «мерина». Большущая, сверкает никелем. Он и прикрепил её на свой «алтаец», прямо на радиаторную решётку.

Пётр Васильевич молчал, но было видно, как наливается гневом его смуглое небритое лицо.

— Так, это …, — слегка растерялся Витька, подбирая нужные аргументы для начальника. — Олицетворение порядка, орднунг, типа. А чо, нельзя что ли? У других ребят вон бабы голые в окнах светятся. У Ваньки, так вообще…

Что «светилось» в кабинке трактора у Урвана, он пояснить не успел, сражённый грохотом стола и ором начальника.

Пётр Васильевич вскочил, роняя лавку на пол и со скрежетом двигая от себя тяжёлый стол, рискуя поломать ножки, завизжавшие по некрашеным половицам.

— Орднунг, говоришь?! Вот он где у меня твой орднунг! — бригадир полоснул ребром ладони по кадыку на морщинистой шее. — У меня бабка умерла с голоду в войну от ихнего порядка, а тётка пропала без вести, когда её насильно в сорок втором погрузили и увезли. Надо бы и тебя в ихний орднунг, чтобы скальп сняли, раз мозгов нет, и ридикюль для фрау сшили. Любитель порядка!

— Да, ладно-ладно. Чего вы раскипишились? Сниму, если надо, — отступил к двери Витька, видя, что бригадир не в себе.

— Ты мне одолжения не делай, — наступал Пётр Васильевич. — Ты почему вчера пахоту бросил?

«Вот „урванидзе“, заложил-таки. Он, больше некому», — зло подумал о напарнике Витька, делая шаг назад и упираясь лопатками к белёной стене.

— Ничего не бросил. Мы с Урваном вернулись …, — начал было Пентюхов, но бригадир прервал его, снова переходя на шёпот. Витьке показалось, что шепчет Пётр Васильевич громче, чем орёт. А когда нервничает, то закрывает глаза, словно жмурится от солнца. Потому ребята и прозвали руководителя меж собой Жмуриком. Понятное дело, что бригадир этого не знал.

— Эх, ты! «Вместе вернулись», — передразнил начальник с негодованием и ткнул пальцем в окно. За стеклом стоял трактор Ивана с развороченной радиаторной решёткой.

— Эх, ты! — эхом отозвался Витька. — Где это он так ухитрился?

— Один на калым поехал светить нерусской звездой. На лбу бы тебе её прикрутить. Мне «дэрсэушные» всё про тебя рассказали. Другой — напился в стельку. Трактор угробил и себя покалечил. Что сказать? Пентюх, как есть — Пентюх! — Пётр Васильевич нажал на последнее слово, словно поставил точку перед приговором, но оказалось, что это запятая.

Витька вспыхнул. Лицо загорелось пламенем, и он бросил в лицо бригадиру:

— А чего сразу горлом берёте?! Обзывается ещё. Я же вас Жмуриком не зову!

Виктор Иванович посмотрел удивлённо на Пентюхова и зажмурился. Когда пошла вторая минута стояния с закрытыми глазами, Витька отчего-то заволновался. Наконец бригадир прозрел, сгрёб наглеца за грудки и швырнул к двери:

— Вон! Чтобы духу твоего в отряде не было! Чтобы…

Витька захлопнул за собой дверь и выбежал на крыльцо.

— Что, выписали премию, — захохотали ребята из-под навеса. — Иди, с Урваном поделись. Вон он, в аккумуляторной, в себя приходит.

— Чего ржёте, неумытые? — огрызнулся Витька и направился к своему «алтайцу». Первым делом достал из инструментального ящика стамеску и выломал эмблему, сунув её в карман. Потом заглянул в подсобку. Урван лежал на топчане и постанывал.

— Ты почему меня не дождался? — Витька подступился к напарнику. — Договаривались же.

— Башка трещит. Дай деньжат, обещал ведь, — Ванька начал подниматься, видя, что приятель уходит.

— Хрен тебе. Дал бы, если дождался, — Пентюхов толкнул рукой дверь и застыл на пороге. Сунул руку в карман, больно уколовшись о железку, выудил две сотенные бумажки и бросил на верстак. — Лечи голову, а потом…

Что потом, Витька и сам не знал. По дороге домой, он достал блестящий символ забугорного порядка и достатка, потом, размахнувшись, забросил его далеко в заросли придорожной полыни.

Первые дни он бесцельно слонялся по избе, а когда причитания матери о дальнейшем житье-бытье становились невыносимы, выходил во двор, кляня про себя Урвана, бригадира и весь белый свет.

— Не волнуйся, мать. Они ещё придут, ещё покланяются, — успокаивал Витька, возвращаясь под вечер в дом. Но никто не приходил. Даже Урван не заглядывал, чего не случалось раньше, когда требовалось занять деньжат до зарплаты. Да и кто придёт? Все ремонтные работы свернули до конца зимы, оставив в бригаде лишь сторожа, но и тот, махнув на студёную подсобку, возвращался ночью в тёплую домашнюю постель.

А по первому настоящему снегу, устав от безделья и неопределённости, Витька забрался под навес и занялся починкой старой «дэтушки», списанной за древностью и доставшейся ещё живому отцу. Хорошо, что запчастей было навалом, но и из калымной заначки пришлось потратиться, чтобы поставить на ход свою «снегурку», так он назвал трактор, выкрасив ещё по лету кабину белой водоэмульсионной краской.

Потом болел неделю, надсадно кашляя, простыв в последние дни. Благо, мать, та ещё травница и лекарь, отпоила его снадобьем. А ведь он недовольно ворчал на развешанные в сенях веники, мешающие проходу в дом.

— Водку пьёте — не горькая, а тут — горькая. Пей! — приказывала мать, и он пил: кому захочется валяться в постели. К тому же, на улице отпустило после первых морозов. Засеял осенний мелкий дождь, возвращая под стреху досужих воробьёв. Не терпелось Витьке опробовать свою «снегурку» в деле, ведь наверняка в «заднице мира» теперь столпотворение: «Куда по такой распутице проедешь? А в объезд, почитай тридцать кэмэ с гаком».

Да и заначка на чёрный день таяла на глазах. А ведь хотел по весне заняться нижними венцами у дома, пока не рассыпалась хата по брёвнышкам.

Первая ходка была удачной: не подвела его ласточка белоснежная, и с погодой фартило. До вечера он таскал грузовики взад-вперёд. Почувствовав слабость в теле после болезни и полноту карманов, Витька свернул «миссию спасения» и тронулся домой, несмотря на протесты оставшихся не у дела водителей, обречённых до утра ночевать в чистом поле.

— Я не двужильный, — кричал он горемыкам из приоткрытого окна кабины, откашливаясь после недавней простуды. — И за двойную таксу не возьмусь. У меня солярка кончается. Все дела — завтра утром.

Ни свет ни заря Витька возвращался, чтобы продолжить нужную и денежную работу. Встречали его радостно, и чувствовал он себя, если не спасителем мира, то, наверняка, его части, самой важной и значимой. Денег теперь хватало не только на венцы, но и на новые сени. Старые покосились, обнажая сквозные щели: конопать — не конопать, а за ночь надувало в отдельные дни целые сугробы.

А под Новый год трассу перекрыли, выставив шлагбаум с предупреждающей об опасности надписью и обозначением объезда. Первые дни Витька подумывал над тем, чтобы ночью разгородить барьер, лишивший его приработка. Но мать, догадавшись о намерениях сына, «Христом-Богом» просила его этого не делать. Пентюхов и сам остерёгся, решив, что до весны можно и передохнуть, наладившись ходить ночью с острогой на рыбалку к Круглому озеру. Он возвращался к вечеру, замёрзший, с полным тазом налимов. Долго обивал салазки от налипшего на полозья снега, чистил лыжи от ледяных колтунов, отряхивал полушубок от застывшей чешуи. Потом садился пить горячий чай из чабреца и душицы, который мать заблаговременно заваривала в жестяном чайнике к его возвращению.

— Видишь, мать, не пропали мы с тобой, — Витька зачерпывал ложечкой ежевичное варенье и, обжигаясь, прихлёбывал душистый настой из большого фаянсового бокала, белого в красный горошек. — И не пропадём. Весной дом начну ремонтировать, деньжат мы с тобой подкопили. Всё у нас будет путём.

— Не загадывая, — добавляла мать, присаживалась рядом на табуретку, подпирая рукой подбородок и любуясь сыном.

— Не загадывая, — соглашался Витька, протягивая руку к чайнику, чтобы налить себе третий бокал.

Зима в тот год была переменчивой. Бесснежный и тёплый декабрь сменился метельным январём, задвигая крещенские морозы к февралю и путая все прогнозы на предстоящий урожай. Витька спохватывался, что думки эти ему теперь ни к чему. Пусть бригадир репу чешет и жмурится, сколько влезет, а он, Витька, над ним посмеётся. Его дело теперь рыбалка, а ближе к весне заведёт он свою белую «лайбу». И будет Витька кум королю и солнцу брат. Вот вам и весь сказ!

В ту памятную ночь он с утра наладил своё рыбацкое снаряжение, а потому сборы были недолгими. Тихо, стараясь не разбудить мать, Витька вышел в сени, прихватил соломенную циновку, чтобы не мёрзнуть на голом льду, выдернул из угла санки и толкнул дверь на улицу.

Ах, какая ночь! Ешь воздух, режь кусками и ешь! Даже дымный запах берёзовых дров не портил вкуса хрустящей зимней свежести. Эскимо, а не воздух.

Витька сладко потянулся, сбросил санки с крыльца, встал на лыжи и скорым шагом по знакомой тропе направился к озеру. Три километра — не расстояние. Через час он уже сбросил в таз первого налима, измазанного илом и норовившего улизнуть в лунку. Вышла полная луна из облаков, тут и фонарь не нужен. Вот он, крупный какой, задумался в полуметре от Витькиного лица. Не зевай, бей в голову, иначе, поминай как звали! Он нацелил острогу, намереваясь всадить остриё в беспечную рыбу. Сухой треск выстрела разорвал студёную ночь, дрогнул локоть, разминулось жало снасти с жирным телом налима.

Витька резко сбросил с себя кошму и прислушался. Какая может быть охота в такое неурочное время. Ему почудилось, что где-то, у каменной косы за пригорком разговаривают. Точно разговаривают, вот и свет фар мазнул по снежной глади озера.

Витька пополз к берегу, волоча острогу за собой. Нет у него другого оружия, чтобы отбиваться от стрелявших. Второй выстрел из-за косогора заставил его вскочить и бежать к прибрежным зарослям рогоза. Не бог весть какая укромность, а всё же! Когда он упал в ржавые кусты, с хрустом ломая чахлые стебли, взревел мотор машины, потом завелась другая. Блики от света фар быстро заскользили по противоположному берегу и скрылись. Было слышно, как автомобили уезжали, натужно ревя моторами и с хрустом ломая корку наста снежной целины.

Полежав минут пять без движения, Витька понял, что надо выбираться из укрытия. Иначе и окочуриться можно. Мороз не велик, а стоять не велит, что же тут гутарить про лежачего. Он послушал ещё немного. Нет, кроме шороха сухого рогоза и стука сердца, нехотя выбирающегося из области живота, ничего не было слышно. Разве что лисица лаяла на противоположном берегу, проклиная зиму, голод и мышей, попрятавшихся под ледяной коркой.

«Не охотники были, да и выстрелы не ружейные. Глупо это, приехать среди ночи, пальнуть два раза и смотаться. Давай, Пентюхов, разведай и доложи честь по чести», — скомандовал себе Витька и пополз на четвереньках в гору, проваливаясь в снег и чертыхаясь, что вгорячах забыл прихватить оставленные у лунки рукавички.

На лунной дорожке, поломанной истоптанным снегом, неподвижно лежал человек, уткнувшись лицом в белое месиво.

— Вот тебе, бабка, и Юрьев день! — прошептал Витька, дуя на задубевшие руки. — Тикать надо, а то ещё приплетут к покойнику. Спаси и сохрани.

Лежащий ничком издал хриплый стон. Пентюхов поразмышлял мгновение и шагнул к телу.

— Эй, папаша, ты живой? — он нагнулся, сунул пальцы к шее и выругался в сердцах. — Хрен её знает, чего здесь щупать. Дырка в башке, значит не жилец.

«Папаша» снова издал звук, словно мышь пропищала.

— Ага! Свяжись с вами, потом в ментовку затаскают, — Витька по-настоящему растерялся и разозлился. — И на кой я к тебе приполз? Лежал бы ты тут и лежал, а я бы рыбу ловил. Ты представляешь, придём домой: здравствуй мама, я тебе налима притащил.

Он ткнул валенком в лакированный ботинок. Человек снова захрипел, царапая пальцами ледяную корку.

— Ладно, чёрт с тобой! Поехали домой, — Витька отбросил сомнения, скатился с пригорка, выдёргивая вмёрзшую в лёд верёвку от салазок, потом ухватил таз с кошмой, острогу, попытался отодрать налима от жестяного дна, но лишь вывихнул палец, и, продолжая чертыхаться, бросился вверх по пологому склону. На середине подъёма он вспомнил про варежки и лыжи, вернулся, теряя из замёрзших рук кошму и таз, норовивший выскользнуть из-под мышки. Выбившись из сил и взмокнув, Витька махнул рукой на оставленную у берега ёмкость, к которому после небольшого замешательства присоединилась острога. «Чай, ночью сюда больше никто не приедет». Взобравшись на взгорок, он бросил циновку на снег, перекатил на неё раненого и, упираясь ногами в полозья, затащил тело на санки, затем нацепил лыжи и, перекрестившись, тронулся в путь, постоянно оглядываясь на скорбный и ответственный груз.

— Потерпи, приятель. Щас домой приедем, мать тебя посмотрит. Она у меня знаешь какая? Мёртвого поднимет! Ага! — бормотал Витька вполголоса, спотыкаясь из-за проскальзывающих лыж. — Ну, а если дырка в башке большая и мозги вытекли, то тоже поможет. Она у меня все молитвы знает. Отпоёт за милую душу, так что ни о чём не переживай…

…Витька невольно улыбнулся, вспомнив, как всполошил мать среди ночи, и та, растерявшись, долго сновала по избе, разыскивая таз, который он оставил на озере.

— И-и, сидит себе, лыбится, — она поставила на стол тарелку с блинами, толстыми, ноздреватыми, пахнущие чем-то хмельным и уютным, с янтарными каплями растаявшего масла по краям. — Ешь уже.

Витька умял несколько штук, запил ржаным квасом, банку с которым заблаговременно занёс из сеней в дом.

— Ма, я щас полежу немного и на рыбалку поеду, — крикнул он из горницы, укладываясь на кровать.

— Хватит на неврах играть, — откликнулась мать, продолжая бормотать под нос и громыхать чугунками и сковородками…

…Два дня и три ночи отхаживали они ночного подранка, пока матушка не сдалась и, вытолкав сына в сени, горячо зашептала:

— В больницу его надо везти. Помрёт ведь, засудят тебя!

Витька переминался с ноги на ногу, с трудом соображая, кто бы взялся помочь в таком щепетильном деле. А на утро их постоялец ожил, упав с топчана на пол и разбудив измученных недосыпом хозяев.

— Визитку в кармане возьми, — прохрипел незнакомец, подняв голову. — Там и телефон. Позвони Эрнесту, пусть приедет за мной. Больше никому не звони.

Голова снова упала на пол. Мужик затих.

Витька пошарил по карманам чужого пальто, выудил бумажник, телефон, отливающий перламутром.

— Чёрт его знает, тут и кнопок-то нет. Я лучше со своего позвоню. Шланге Вэ Лэ — генеральный директор. Банк «Эрсте», — Витька пробежал глазами по золочёному тиснению букв на визитной карточке и ткнул лежащего носком тапка. — Хе, это ты что ли шланг? Ма, банкир нам попался. Ссуду теперь дадут без процентов за спасение замерзающего.

Он набрал номер, указанный на пластиковой карте, чёрной, с золотым гербом, где на жёлтом щите красная змея жалит льва.

— Что ты мелешь, дурья башка, — мать подошла, подкладывая думку под безвольную голову раненого. — Молись, чтобы поскорее забрали.

Через час с небольшим два чёрных «гелендвагена», поднимая снежную пыль, резко затормозили у крыльца. Трое крепких мужиков и девица в белом ввалились в дом, оттолкнув Витьку и мать. Пентюхов хотел окоротить гостей, что, мол, ноги вытирать нужно, что не для них полы мыли, но почему-то передумал.

Странные гости склонились над неподвижным телом, погромыхивая склянками, которые девушка доставала из металлического чемоданчика. Через полчаса их постоялец ожил, а ещё через несколько минут, стоя возле порога и пошатываясь, он подозвал Витьку к себе и протянул часы, которые тут же снял с запястья:

— Бери, это тебе. Оклемаюсь немного, отблагодарю по-царски.

Бугай, держащий хозяина под руки, пнул ногой дверь, и вся компания вывалилась на улицу, впуская в дом клубы морозного пара. Машины дёрнулись с места и тут же исчезли из виду, оставляя Пентюхова с матерью возле распахнутой настежь двери.

— Ма, глянь какие котлы!

— Спрячь! Ещё потеряешь, чего доброго…

С того времени просиживал Витька у окна день-деньской, вглядываясь в заиндевелое поле, не едут ли желанные гости с обещанным царским подарком. Мысли тонули в сладких мечтах, где сбывались его чаяния о починке дома, о новых запчастях к трактору, об одежде для матери, цигейковый полушубок которой совсем поизносился. Иногда он всплывал из тёплой неги и громко выкрикивал, пугая женщину, занятую домашними делами.

— Ма, я так думаю, что он нам деньжат отвалит на новый дом. Скажет, чего эту развалюху чинить, давай отгрохаем новую избу. А? Ты как думаешь?

Мать молчала, покачивала головой, а потом, положив ладони на колени и отложив дела, долго смотрела в пустоту.

В один из погожих морозных дней она подошла к окну, чтобы смести с подоконника мышиный помёт, и вдруг шепнула, приложив ладонь ко рту:

— Ба, едут.

Витька, на время оставивший свой пост и прикорнувший на кровати, тут же спрыгнул, натягивая чёсанки, стоявшие у порога:

— Едут!

Он не успел выбежать на крыльцо, как в дверь вошла знакомая троица, но без мадам и хозяина. Витька успел заметить, что в руках у них ничего не было. «Наверное подарок в багажнике, вот умора», — скользнула смешливая мысль и потухла.

— Где? — старший окинул избу недобрым взглядом.

— Кто? — Витька вздрогнул.

— Часы где?

— Какие часы? — сердце ухнуло и подпрыгнуло к затылку, забившись горячим клубком о черепную коробку.

— Придуриваться будешь? — амбал шагнул к нему. — Шеф велел часы забрать.

— Врежь ему, чего базарить. Только время теряем, — нервно окликнули от дверей.

— Сынок, отдай, Христа ради, — подала голос мать, побелевшая от испуга.

— Не отдам! — упёрся Витька. — Это подарок. Пусть ваш «шланг»…

Он не успел договорить, как мощный удар в солнечное сплетение без замаха отбросил его к серванту у стены. Посыпались со звоном стеклянные полки, блюдца, рюмки, стоящие на них.

Боров в кожанке развернулся к матери, хватая её за горло. Та заголосила, тыча пальцем в ящик низенького шкафа, где лежал недавний подарок, завёрнутый в тряпицу, в ожидании «чёрного дня», который пришёл так скоро.

Громила выдернул фанерную коробку из нутра комода, брезгливо отшвырнул тряпку, осмотрел часы и сунул их в карман. Потом высморкался на половик у порога, презрительно улыбнулся и вышел из избы. Следом тронулись сопровождавшие, оставляя за собой на полу мокрые лужи талого снега.

Витька оклемался к вечеру. Мать беззвучно плакала, зажавшись в углу. Он поднялся, ощупывая разбитый затылок и саднящие рёбра, попробовал установить полки на место, но они лопнули в руках, окончательно превращая в стеклянный бой всё, что с них свалилось.

С этого дня время для него словно остановилось. Даже погода, меняя гнев на милость, словно забыла о весне, чередуя позёмками возвратные поздние морозы.

Чёрно-вишнёвый кровоподтёк на груди превращался в сиренево-зелёную кляксу, похожую на его бессильную ярость, поселившуюся внутри и просвечивающую сквозь кожу. Витька подозревал, что есть у человека полость в области лёгких, где и свернулись клубком две его нынешние подруги: месть и обида.

Он мысленно сотни раз заводил свою белую «лайбу» и давил чёрные машины во дворе, похожие на больших навозных жуков, блестящих и хрустких…

…Витька тряхнул головой, прогоняя дрёму, поднялся с кровати:

— Ма, пойду я.

— Да иди уже, надоел хуже горькой редьки. Оденься потеплее, ночью подморозит, ишь, прояснилось.

Он уже дошёл до трассы, как вдруг с удивлением обнаружил, что шлагбаум убрали, пустив движение по прямой. Вот только утренняя позёмка свела на нет вчерашние старания дорожников. Но один след, свежий, судя по всему, от «легковушки» остался, заставив сердце Пентюхова биться чаще, предчувствуя открытие спасательного сезона.

Он бросился бегом к дому, сбросил рыбацкое снаряжение у крыльца, и, не обращая внимание на причитания матери, начал готовить трактор в поход.

Чёрная точка бедолаги, попавшего в снежный плен ложбины, стала видна, как только Витька выбрался на пригорок. Он радостно потёр ладони, пошарил за сиденьем, проверяя в который раз наличие троса и прибавил ход.

Нет, это был не УАЗик, как ему показалось вначале. Съехав с дороги и зарывшись носом в сугроб, слепил глаза солнечными зайчиками, игравшими багровыми бликами на лакированной чёрной крыше, дорогой джип с наглухо тонированными стёклами.

Витька присвистнул, сдвинул пятернёй ушанку на затылок, обходя «мерс» и оценивая возможность вызволения, а заодно и его стоимостное выражение. Дверь автомобиля распахнулась, и на свет божий появился мужичок- толстячок в модном сером пальто и небрежно повязанном на шее шёлковым шарфом.

— Выручай, товарищ, — владелец авто развёл руками, словно извиняясь за свою неудачу, и расплылся в широкой улыбке.

Сердце голубем взметнулось в Витькиной груди, перелетая в затылок и яростно хлопая там крыльями. Перед ним, утопая по колено в снегу, стоял Шланге Вэ Лэ собственной персоной. Шланге Вэ Лэ — причина его, Витькиной, ярости и ненависти, которые жгли сердце днём и не отпускали ночью, заставляя вздыхать и ворочаться в постели до глубокой ночи, и потом, до самого утра колыхали на поверхности сна израненную душу.

— В тамбовских лесах твои товарищи бродят, — Витька сплюнул на снег. — Не признал?

Банкир вскинул глаза и неожиданно порозовел.

«Словно поросёночек к праздничному столу», — зло подумал Пентюхов. Ему очень захотелось оторвать с радиаторной решётки трёхконечную звезду, но она была погребена под толщей снега.

— Вы?! Послушайте, они меня неправильно поняли. Я приношу за своих помощников глубочайшие…

— Заткнись и слушай! — перебил Витька. Он попытался высморкаться на капот «мерина», но сопли, как назло, застыли на морозе. Поковырявшись в носу мизинцем и выудив содержимое, Пентюхов очистил палец о лобовое стекло, размазывая слякоть по зеркальной поверхности тыльной стороной рукавицы. — Через час стемнеет, через два часа температура упадёт до двадцати пяти, а к утру у тебя закончится горючка. И ни одна живая душа не придёт к тебе на помощь. Я — не ангел хранитель, а после того, как ты мать мою обидел, я — твой демон. Прощай.

— Стойте! Я заплачу! Сколько скажете, столько и заплачу, — банкир бросился следом, выхватывая портмоне из внутреннего кармана. — Вот! Берите всё, здесь достаточно!

Послышался шелест купюр. Витька остановился, нехорошо усмехнулся, пристально вглядываясь в лицо трясущегося просителя:

— Достаточно для чего?

— Чтобы спасти меня! — глаза мужчины в ужасе округлились.

Витька выхватил кошелёк из рук, пересчитал купюры, сунул их назад и бросил к ногам банкира.

— Запомни, Шланг! Цена твоей жизни — тысяча пятьдесят евро и двадцать пять тысяч рублей с копейками. На всю жизнь запомни! Но мне кажется, что ты и этих денег не стоишь…

…Витька вернулся домой и, не раздеваясь, упал на топчан.

— Устал? — мать прикрыла его байковым одеялом. — Подкалымил немного? Может щей похлебаешь, пока тёплые?

— Не, мам, я посплю, — он отвернулся к стенке и закрыл глаза. На душе было пусто и мерзко. Не отпустило его, а думал, что полегчает. Свет в избе давно погас, уступая место призрачным светлым теням, спустившимся с неба. В голое окно печально заглядывала полная белая луна.

«… И умолк ямщик, кони ехали, а в степи глухой бури плакали», — плыло в голове молочным маревом, горьким и тягучим.

Витька сбросил одеяло и поднялся, прислушался к ровному дыханию матери. Спит. Он прокрался на цыпочках к вешалке, где висели фуфайка с шапкой, нашарил впотьмах валенки и осторожно вышел за дверь в стылые сени.

Трактор, несмотря на мороз, завёлся легко, весело зазвенев поршнями и шатунами. Видно, зябнуть в одиночестве ему тоже было не с руки. С довольным рыком белая «лайба» рванулась из сугроба, перемалывая гусеницами застывшую к ночи ледяную корку снега.

«Степь да степь кругом, путь далёк лежит…». Свет фар скользил по снежным барханам, выхватывая кромку занесённой дороги. Вот и злополучный спуск.

Витька протёр глаза. Машины не было. Только белая пустота и чёрное небо с насмехающимся лунным блином.

— Не мог он выбраться, — Пентюхов уже приготовился резко развернуться, но тут же передумал, немного постоял на месте и вскоре тронулся, спускаясь в снежный капкан ложбины.

— Не мог. Куда же он без меня, — уже с удовлетворением повторил он, увидев покрытую инеем крышу «мерина». — Во, мороз! И чёрного кобеля отмоет добела.

Витька выбрался из кабины, проваливаясь глубоко в рыхлый снег. «Нет, из-под такой кручи машинку не взять. Тут кран нужен». Он попытался заглянуть в салон заглушенного внедорожника, но сквозь чёрные стёкла ничего не было видно. Витька дёрнул ручку на себя, дверь открылась. В выстуженном салоне пахло бедой: судя по всему, водитель глубоко погрузился в свой последний сон.

— Эх и боров, тяжёлый какой! — он ухватил банкира под руки и выволок наружу, стряхнул иней с серого лица. — Не придуривайся, я же знаю, что живой. Таких клопов, как ты, только морозом выводят. Не встанешь на ноги — оставлю здесь лежать.

Витька знал, что не оставит. Знал, что придётся этого пузана к трактору волочить, прикидывая, хватит ли у него сил завалить грузное тело в кабину.

— Ну, всё. Отдохнул и хватит, а то задницу отморозишь.

Оставляя в снегу глубокую борозду, он потащил свою ненавистную ношу к тарахтящему трактору, кряхтя, подсадил на гусеницу, потом, перебравшись в кабину, втащил внутрь, комментируя свои действия смачными выражениями, вряд ли знакомыми тому, кому они предназначались.

— Ух, мамка будет рада, — Витька стянул шапку с головы. От испарины стёкла тут же сделались матовыми, словно их измазали белилами. — Ничего, как-нибудь доедем.

Трактор тронулся. От самодельной печки потянуло в ноги теплом. Пассажир за сиденьем слегка ожил, пытаясь издавать звуки, похожие на те, что издаёт младенец, пуская слюнявые пузыри изо рта.

— Агу-агу, а как нашего мальчика зовут? Как нашего сладенького зовут? — заблажил Витька, не сводя глаз с едва различимого следа на дороге. — Правильно, Шланг его зовут. Ух, какое славное имечко ему маманя с папаней подобрали. Прикинься, сынок, шлангом, сразу жить легче станет. По себе знаю.

Он повернул голову назад и с удовлетворением отметил, что банкир чуток ожил и приоткрыл мутные глаза, возвращая на щёки былую поросячью розовость.

— Сечёшь, любитель порядка, чего я гутарю? То-то. А мне вот где твой орднунг торчит, — Витька, подражая бригадиру, махнул рукавицей по горлу. — Ты думал, что сила в деньгах? Не-е-т. В твоих орангутангах? Не-е-т. Женщину старую тронули. А ведь она тебя спасла, морда твоя свинская. А я тебе скажу — в справедливости сила. И если ты этого до сих пор не понял, то щас мы тебя будем лечить. Святой водой. Клизму поставим, да не на кружку. Я из бани грелку трёхлитровую принесу и шланг резиновый. Будем душу твою гнилую промывать, если она не окончательно истлела.

Из-за сиденья раздался протяжный звук. Банкир тянулся рукой к Витькиному плечу, надеясь обратить на себя внимание. На запястье сверкнул браслет злополучных часов.

— Чего мычишь, как корова стельная? Сколько там натикало на моих золотых? — Витька посмотрел на циферблат, отсвечивающий изумрудными цифрами. — Ого, утро скоро. Так вот, я и говорю, как явятся твои холуи, пусть только попробуют в избу войти. Приедем, приготовлю канистру с соляркой. Матушку в подпол спрячу, а тебя сожгу вместе с домом, чтобы жизнь ты людям не портил, а перед кончиной запомнил в чём сила.

— Мы-ы…, мы…

— Да что там у тебя? — Витька остановил трактор и повернулся назад. — Э, да ты обделался, как я погляжу. Это хорошо. Это значит новую жизнь с пелёнок начинаешь. Может и выйдет какой толк. Теперь терпи, скоро приедем.

Витька тронулся. Ещё немного и появятся Липки, а там и занесённые снегом крыши домов на отшибе, и старые вётлы у пруда.

«Развяжусь с делами, пойду на поклон к бригадиру. Он хоть мужик резкий, но справедливый и отходчивый. Жмурик, хэ», — Витька улыбнулся и громко загорланил, заставляя в который раз вздрогнуть своего пассажира.

— Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, а ты не вейся на ветру…

МОЦАРТ

— Да что же я такой несчастный? — Юрка Верди, по прозвищу Моцарт, тряс головой, подпрыгивая на одной ноге, словно пытался избавиться от воды, попавшей в ухо, как это бывает обычно после долгого ныряния в сельском пруду.

— Что ты, как кузнечик дёргаешься? Я тебе говорю, надо воздух в себя набрать, а нос зажать и попытаться через уши выдохнуть. Это у тебя барабанная перепонка внутрь вогнулась, а надо её разогнуть назад, — сердобольно поучал его присевший на корточки Витька, друг детства, он же и один из виновников Юркиного несчастья, вызвавшийся помочь сварщику заварить течь в бензобаке. Но, то ли бак пропарили плохо, то ли ещё по какой причине, а только бабахнуло знатно, оставив горе-мастеров ошарашенно сидеть возле своего творения. Зато досталось Юрке, загнавшему в ангар свой «Муравей» для мелкого ремонта.

— Иди ты, знаешь куда? Я тебе что, человек-амфибия? Сам-то пробовал ушами дышать? Может ещё глазами слушать научишь? — злился Верди, продолжая вытряхивать поселившийся в голове звон, словно тысячи цикад целым роем завели свой нескончаемый концерт, сквозь который не было ничего слышно. Оставалось второе ухо, но оно функционировало только в направлении говорящего, и то с погрешностями, поскольку сорвавшийся в прошлом году тяжёлый гаечный ключ угодил незадачливому работяге по скуле, стряхнув молоточек с наковальни в Юркином многострадальном слуховом аппарате.

Витька обиженно поднялся, отряхивая колени от цементной пыли:

— Если хочешь знать, нас, глубоководников, когда я служил, учили дышать всеми возможностями организма в экстремальной ситуации. Не можешь ртом, дыши носом, не можешь носом…

— Ага, то-то я смотрю ты в бане тренируешься задницей в тазу кислород поглощать, — огрызнулся Верди, обессилев от бессмысленных телодвижений, и, передразнивая, добавил. — Глубоководник! Что-то ты зачастил к соседской Людке нырять, смотри, не утони у неё под юбкой.

Витька, несмотря на свои сорок лет, продолжал оставаться неженатым, смущая сельских девок, задержавшихся с замужеством. Юрка, напротив, первый раз влюбившись, так и прикипел к своей Варваре, но если быть точным, то Варька спеленала его тёпленьким, объявив о будущем наследнике через месяц их гуляний под луной.

Но, несмотря на различия в семейном статусе, они продолжали оставаться верными друзьями, готовыми по первому зову прийти друг к другу на помощь, а то и сообразить на двоих, поочерёдно дегустируя выгнанную к празднику самогонку.

— Поэтому я на плаву, поскольку науку выживания изучил, — парировал приятель. — А ты в первый заход к Варьке захлебнулся и ко дну пошёл. Ладно, Моцарт, давай думать, что с тобой дальше делать.

Не повезло Юрке с фамилией. У всех она, как у людей — Иванов, Петров, Сидоров. Взять хотя бы Витьку Рокосова, ребята пытались его на известного маршала переиначить, но, нет, слишком длинная кличка получилась, потому и не прижилась. Или второй сварщик, который бензобак с Витькой пытался заварить, а теперь сидит возле своего «искусства» и хохочет, так у него фамилия Сыров, и кличка соответственная — Сырок. «Что же у меня так, не по-человечески?» — думал Юрка, продолжая подпрыгивать и ковырять мизинцем в ухе.

Он пытался у матери узнать, что за композитор его сделал, но она только отмахнулась от глупых вопросов, зато Варвара при каждом удобном случае норовила побольнее уколоть, мол, папаша его из цыган, торгует на базаре в райцентре скобяными изделиями. Было дело, ездил как-то он в тайне от жены на рынок, узнал, где тот цыган торгует мотыгами, да цепями, полюбовался издали на бородатого смуглого мужика. «Какой же он мне отец, когда у него ни веснушек, ни рыжего вихра нет?» Однако, чтобы окончательно убедиться в своей правоте, подошёл поближе и встал рядом, продолжая лупиться на торговца, который, заподозрив неладное, переложил товар подальше от подозрительного типа.

— Чья картошка? — краснощёкая бабка оттопырила край мешка, стоящего перед Юркой. — Кто, спрашиваю, продавец?

Он прервал изучение личности бородатого «папаши» и огляделся по сторонам, ища глазами хозяина мешка, а потом неожиданно брякнул:

— Ну, моя.

— А чего же ты отвернулся от неё, коли приехал торговать, так торгуй! — скомандовала покупательница, протягивая пластиковое ведёрко. — Да с верхом насыпай, не жалей на поход, а как уступишь, так быстро продашь свой урожай, у меня рука лёгкая.

На громкий разговор собралась очередь желающих затовариться. Когда в мешке оставалось чуть меньше ведра, объявилась хозяйка, дородная баба, смахивающая обличием на гоголевскую Солоху:

— Караул! Да что же это делается?! Средь бела дня! Только на минуту свой товар оставила!

— И я говорю, трётся тут, честным людям страшно жить стало, — вторил ей цыган, страшно картавя и вытягивая шею, напоминая Юрке соседского петуха, которому он однажды натёр «выхлопную трубу» жгучим перцем за разворошённые грядки с луком. Помнится, петух, так же, как и цыган, косил глазом при каждой нечаянной встрече и вытягивал шею, вспоминая об учинённой над ним экзекуции и обходя «композитора» за версту.

Сосед год не разговаривал с Моцартом, обижаясь за петуха, пока сам не порешил вредоносную птицу, поклевавшую внучку, приехавшую на каникулы в деревню.

На скандал собралась приличная толпа рыночных зевак, успевшая до прихода полиции рассказать уйму историй о мошенниках, орудующих на базаре. При этом они тыкали в Юрку пальцем, обещая устроить самосуд, если власть не предпримет нужные меры.

— Да на фига мне ваша картошка, у меня своей в погребе завались, — отбивался он от особо ретивых обличителей, грозящих ему всеми немыслимыми карами. Вспомнили даже бочку с дерьмом и пухом, хорошо, что про янычарскую саблю забыли.

— Расстреляем, — успокоил возбуждённую толпу подошедший участковый, — в крайнем случае сошлём на Колыму. Кто тут у нас свидетель гангстерского налёта? Спрашиваю ещё раз очевидцев разбоя: кто что видел?

При этом служитель порядка раскинул руки в стороны, словно пытался обнять жаждущих возмездия людей, напоминая при этом статую Христа над Рио-де-Жанейро.

После его вопроса толпа растаяла так же быстро, как содержимое мешка картошки, которая, как выяснилось позже, была тайком выкопана предприимчивой бабёнкой с фермерского поля. Та заливалась сухими слезами в отделе полиции, куда привели всю троицу, утираясь при этом носовым платком.

Вскоре Верди с цыганом отпустили, озвучив на дорожку дежурную фразу — «за отсутствием состава преступления», и, добавив, чтобы больше так не делал.

Но главное было в другом: Юрка познакомился с «батей». Тот долго хохотал, рассказывая по пути на базар, что никакой он не цыган, а молдаванин, и фамилия его не Верди, а Вердин Думитру, Митька по-нашему, и к рождению Юрки никакого отношения не имеет, поскольку приехал в Россию недавно из-за отсутствия работы в Молдове. В честь знакомства он подарил Юрке кованную тяпку с коротким деревянным черенком и пригласил в гости, как будет время…

— Моцарт, может тебе в больницу съездить? — предложил подошедший Сырок.

Вся загвоздка была в том, что Юрка никогда в больнице не был, если не считать факт рождения, да и то, мать говорила, что появился он на свет в санях, не доехав до роддома несколько сот метров.

У Юрки не болели зубы, не воспалялись гланды, не тревожил аппендицит. У него не болело ничего. Первое и последнее знакомство с медициной состоялось в четвёртом классе, когда его пытались оторвать от батареи отопления, чтобы сделать прививку. Физкультурник, трудовик и медицинская сестра тянули Юрку в разные стороны так, что казалось, ещё немного и они разорвут его на части. Как ему удалось тогда вырваться, он не представлял, но помнил, что выбежал из школы и упал на дороге с криком: «Люди добрые, спасите, убивают!»

Отстали тогда от него местные эскулапы, махнули рукой, погрузились в карету с красными крестами на боках и уехали, обещая больше не тревожить.

Бог миловал, почти сорок лет они держали данное слово, пока Юрке не приспичило самому задуматься о помощи.

— В медпункт тебе надо, Юрок, — было видно, что Витька всерьёз озаботился состоянием друга. — Я бы тебя поправил, если дал как следует в другое ухо, только помню, что оно у тебя тоже зашибленное.

— Нет там никого, медичка на курорт уехала, — Сырок отверг предложение Витьки. — Может стакан водки выпить? Говорят, что помогает.

— Меня без водки тошнит, — поморщился Юрка, с трудом соображая, что дальше делать.

— Я и говорю, выпей стакан, может вырвет. Тогда точно полегчает, — не сдавался Сырок, настойчиво рекомендуя рецепт, испытанный временем.

Подошёл водитель «ГАЗели», потерявший дар речи после взрыва бензобака, который он доверил починить двум «чудакам». Пока Юрка прыгал на одной ноге, шофёр оглядел бак, ставший похожим на женский детородный орган. Вскоре красноречие вернулось к нему в виде причудливых словосочетаний, которые не встретишь ни в одном словаре. Приправленные ненормативными морфемами обороты так и лились непрерывным потоком на головы Витьки и Сырка, которые не были сильны в познании абстрактных языковых единиц «великого и могучего». Когда запал четырёхэтажных эпитетов иссяк, владелец железной рукотворной «вагины» подошёл к друзьям и внёс свою лепту сочувствия и участия.

— За каким ты здесь стоял?! — крикнул он Юрке в оглохшее ухо. — Не мог свой драндулет чинить в другом месте?

— А? — откликнулся тот, разворачиваясь к собеседнику другим ухом.

— А! — пострадавший махнул рукой и обратился к сидящим рядом друзьям. — Кто будет расплачиваться со мной за это б…, безобразие, уроды?

— Успокойся, нашёл из-за чего переживать, — Витька ткнул пальцем в приятеля. — У Моцарта контузия, он мог бы на небеса взлететь. А бак чей? Твой! Значит, тебе и отвечать. Глянь, какая красавица!

Он указал на развороченную ёмкость и снова захохотал:

— Щас Сырок ей зубы подрисует, прикрепи на крышу кабинки, гарантирую, все будут дорогу уступать.

Водитель взъярился и шагнул к Витьке.

— Стопэ, мы сейчас тебе бак с другой машины снимем и поедешь, куда хотел. От КАМАЗа подойдёт? Там горючки побольше входит.

— Ладно, мужики, я домой поеду, что-то мне хреново. Мастер с обеда придёт, скажете ему, что заболел, — Юрка завёл мотороллер и вырулил из гаража по направлению к дому, поднимая клубы жирной июльской пыли и распугивая зазевавшихся кур, что-то выбирающих в придорожной траве.

«Взять, к примеру, Гагарина. Сразу видно — человек создан для полёта, ведь гагары летают. Или Циолковский, цены человеку не было, дорогу к звёздам открыл. И фамилия соответствующая, похожая на целковый. А Королёв? — Верди „оседлал“ космическую тему, перебирая в уме известных людей. — А вот Иуда Искариотов похож на идиота, а чем ещё объяснить убийство бога?»

— Эй, Моцарт, куда так спешишь? — прервала мысленные аналогии Нюрка Квасова, живущая неподалёку от его дома.

— А? — притормозил он мотороллер и остановился.

— До дома, говорю, подбрось! Не видишь, что полные руки с продуктами? — Женщина забросила пакеты в кузов и забралась следом. — Да не гони, как сумасшедший, у меня там банки, не хватало бы их ещё разбить.

— Нюр, у тебя какая в девках фамилия была? — Юрка включил скорость и плавно тронулся с места.

— Занудина, ты забыл, что ли? Зачем тебе? — она заворочалась, устраиваясь удобней и вытаскивая из-под себя скомкавшийся рукав спецовки, которую Юрка предусмотрительно расстелил на металлическое дно кузова.

— Я и говорю, хорошо, что фамилию на Квасову поменяла, — он улыбнулся, утверждаясь в своём открытии и прибавляя газу. — Ты как думаешь, если я Верди, может у меня быть талант к игре?

— Все вы мастера играть, — Нюрка не поняла, куда клонит этот «шумахер», но помолчав добавила, — на нервах. Мой игрун тоже на днях свой талант проявил. Хочешь, говорит, фокус покажу? Я, как дура, и поверила, дала ему тысячу. Он скрутил бумажку в трубочку, завернул в газетку и поджёг, да ещё накрыл тарелочкой. Щас, говорит, вместо тыщи будет пять, снял чашку, а там пепел один: ни газеты, ни тысячи, ни пяти. Фокус не удался, тысячу он мне вернул, а аванс свой за июнь спалил. Кто-то над ним подшутил на работе, мол, покажи дома жене. Я его чуть не убила этой тарелкой. Зараза.

У Юрки затекла шея сидеть вполоборота к пассажирке, чтобы лучше слышать её страдания. Он отвернулся, вспомнив, что Квасов на днях хвалился в отряде фокусом под названием «оставь аванс себе» и крутил перед носом новенькой пятитысячной купюрой, вызывая чувство глубокого раскаяния в душах мужиков, что зря поспешили безвозвратно расстаться с кровно заработанными, вручив их дальнейшую судьбу в загребущие руки своих баб.

— Он и сам два дня ходит, как в воду опущенный. Переживает, — Нюрка кряхтя выбиралась из кузова мотороллера, растирая затекшую спину. — Наверное, курева не на что купить. Отдам ему тысячу, жалко на мужика смотреть.

— А? — переспросил Юрка.

— Спасибо, говорю, что подвёз. А что ты всё переспрашиваешь?

— А? — он нагнулся к ней.

— Езжай к чертям собачим, тетеря глухая, — благословила его Нюрка и, подхватив пакеты направилась к калитке, отталкивая ногой пса, бросившегося навстречу к хозяйке.

— А! Так бы сразу и сказала, — Юрка развернулся и поехал к дому.

Варвара хлопотала на кухне. Она работала почтальоном, но машина с корреспонденцией из райцентра задерживалась, и ей пришлось перенести свой поход по редким подписчикам на следующий день:

— Ты чего так рано?

— А? — он присел за стол, собираясь пообедать.

— Есть будешь? — не поворачиваясь, спросила она.

— Ухо болит, ребята бак варили, а мне досталось, — пожаловался Юрка, нарезая буханку хлеба. — Ты есть будешь?

— Нет, я только что поела. А чего с ухом-то?

— Нарезал хлеб на твою долю, — ответил он, ожидая, когда жена поставит тарелку на стол.

— Ну-ка, покажи! — Варвара ухватилась за мочку, поворачивая голову к окну.

— Тише ты, оторвёшь, — зароптал Юрий, ожидая вердикта супруги.

Варька отпустила ухо и ехидно захихикала:

— Теперь ты настоящий Моцарт, такой же глухой, как пешка.

— Сама ты пешка, — обиделся Юрка, разобрав по губам смысл её слов. — Это Шопен был глухим, а Моцарт слепым.

— Этого ещё не хватало, — возмутилась Варвара, что прозвучало как угроза, мол, «только попробуй ослепнуть, я тебе тогда покажу». — К медичке сходи, пусть посмотрит.

— Нет её, на курорт умотала, — отверг он её предложение, зачерпывая ложкой щи. — Вечером к Ползункову схожу, может что подскажет.

— Ещё чего надумал! — Варька всплеснула руками. — Он поросёнка чуть заикой не сделал, а ты к нему лечиться пойдёшь. В больницу езжай, инвалидность проси, какая-никакая польза от твоих ушей будет. Ты что, не мог больным ухом к взрыву повернуться? Коли добивать, так одно, всё равно оно у тебя ни хрена не слышало, а теперь оба никуда не годятся.

Юрка сидел, повернувшись к жене контуженной стороной. Он слышал, что она сочувствует его горю, но не понимал ни слов, ни выражений, однако, судя по интонации, переживала жена за него сильно.

Поев, он известил Варвару, что приляжет отдохнуть на часок, но проспал целых три и проснулся под вечер, удивлённый, что его никто не будит.

— Витька приходил, справлялся о тебе, — известила жена, когда он вышел во двор.

— Ушёл?

— В баню пошёл, сегодня же четверг. Может и тебе сходить помыться, чем к Ползункову идти? Я бы бельё заодно постирала, — она опасалась, что муж «нахрюкается» с ветеринаром, как в прошлый раз, когда прививки поросятам делали.

— Ладно, только на двор схожу, — Юрка потянулся, прислушиваясь к себе, и направился к уличному туалету. Звон в голове не стих, но ему показалось, что он начал привыкать к этому стрекотанию, словно за спиной работала веялка в полную силу.

Устроившись поудобнее, Юрка развернул старый журнал «Вокруг света», сохранившийся в целости с незапамятных времён по причине невозможного использования гладких листов по назначению.

Через полчаса, после полного погружения в статью про чудеса далёкой и загадочной Шри-Ланки, которую ему приходилось перечитывать в сотый раз, он услышал зычный ор Варвары.

— Ты скоро там свою синфонию сочинишь, композитор чёртов! Дети с улицы пришли, освобождай уборную!

По тропинке бежал младший сынок Павлик:

— Па, ты, правда, оглох?

— Иди, иди, куда бежал, — Юрка подтолкнул его к туалету, а сам свернул в сарай, чтобы забрать дубовый веник и отправиться, наконец, в баню, в надежде отпарить мозги и вернуть потерянный слух.

— Па, а если я тебя дураком назову, ты услышишь или нет? — раздался сзади голос Павлика.

— Я тебе назову, — грозно предупредила с крыльца Варвара. — Иди лучше кроликам клевера нарви, вон, корзина у бочки с водой.

— Пошёл я, — предупредил Юрка жену, закрывая калитку. — Может легче станет.

— Поди, не парься сильно, а то, знаю я тебя, — Варька согласно кивнула головой, оставаясь со старшей дочерью на крыльце перебирать клубнику в большом алюминиевом тазу.

В общественной бане уже было много желающих попариться и смыть с себя груз летних трудовых будней.