Бесплатный фрагмент - Делириум остров

Делириум остров

«…будем исполнять волю Отца, призвавшего нас к жизни…»

Второе послание Климента Коринфянам

«Всё содействует року, когда он влечёт человека к несчастью»

Жан-Жак Руссо

Уже подъезжая к станции, Виктор внезапно осознал, что сегодня, самое позднее завтра его не будет. Исчезнет, умрёт, сдохнет. До этого момента была надежда на везение. Теперь стало очевидно, — конец. Как это произойдёт, он пока не знал.

Лес за окном неожиданно сменился перроном. Мелькнули перила, проскочила вывеска с названием станции, движение платформы стало замедляться, и вот уже стали видны трещины и щербины заплеванного бетона; потом от одного края окна к другому проплыл зажеванный окурок, и электричка остановилась. Виктор вышел из вагона. Жарко пахло просмоленными шпалами и вяленой рыбой. Слева от перрона среди высокой травы у въезда на парковку возвышалась фанерная будка, похожая на голубятню. Сам въезд был перегорожен цепью. Шлагбаум весь в пятнах ржавчины валялся здесь же среди высокой травы.

Подхватив рюкзак, приезжий направился к будке. К нему спустилась хозяйка — женщин лет шестидесяти. В джинсовых шортах, в майке чернильного цвета, на голове копна рыжих крашеных волос. Выяснилось, что лодок нет, но его могут отвезти на любой остров за тысячу. Виктор согласился. Женщина позвонила какому-то Мирону и, получив от того подтверждение, показала Виктору рукой на кусты за железнодорожным полотном, мол, жди там, и скрылась в будке. Увязая в песке он поднялся на насыпь. Постоял, бездумно глядя на уходящую вглубь леса колею, перешагнул рельсы и спустился к кустам. Какой-то грибник в брезентовой куртке маячил среди деревьев в шагах двадцати от него. Вот он наклонился, выпрямился, снова наклонился, словно подбирал с земли что-то. Потом неожиданно оглянулся, и они встретились взглядами. Было что-то пугающее в выражении глаз грибника.

Послышался треск мотора, и по лесной дорожке подкатило странное сооружение на маленьких колесах. Водитель, а это был Мирон, предложил бросить рюкзак на низкую платформу повозки и там же разместиться самому. Виктор уселся спиной к движению. Ноги почти касались земли. Повозка резво взяла с места, и они поехали. Озеро появилось неожиданно: выскочило из-за высоких, сильных берез и залило все вокруг до самого горизонта. Выгрузились прямо у воды. Земля под ногами пружинила, и черная жижа проступала из-под кроссовок. Мирон заглушил мотор своего тарантаса и направился к лодке, на ходу пристраивая на голову белую с черным околышем капитанскую фуражку.

Лодка неслась легко, едва касаясь воды. Миновали группу островов, и, обогнув небольшой мыс, направились к темневшему в сгустившихся сумерках острову. Издали было видно, что берег состоит из огромных, вероятно, ледниковых валунов. Расплатившись с возницей, Виктор выпрыгнул на пологий берег, покрытый травой, забросил рюкзак за спину и пошел вглубь, выбирая место для палатки. Мирон окликнул, мол, звони, когда назад соберешься, но Виктор молча махнул рукой, прощаясь. Через несколько шагов он достал из кармана мобильник и с коротким замахом швырнул его в высокую траву. Мотор взвыл, еще минуту простучал вдали, и все стихло.

Солнце садилось. Он поставил палатку, развел огонь, натянул металлическую струну над костром и повесил чайник с озерной водой. Закурил, сел на каменистый покатый склон. Внизу, у подножья плескалась темная, прозрачная у берега вода. Присмотревшись, Виктор разглядел лежащий на небольшой глубине череп: глазницы, отверстия носовых ходов и чуть занесенная илом узкая верхняя челюсть. Он скомкал сигарету, обжегши пальцы, встал и отошел к костру. Потом не утерпел, вернулся, спустился к воде и убедился, что это камень с пятнами мертвых прошлогодних листьев. Хрень какая-то! Сердце по-прежнему колотилось от испуга. Во рту пересохло. Виктор подёргал котелок над костром, подгоняя вялые бусинки кипения. Оказывается, он так и не был готов к тому, на что решился два дня тому назад.

I.

К целителю его затащила Жанна, или, как ее там? В общем, в один из дней, когда он был еще в состоянии двигаться, она вытолкала его из своей квартиры, протащила до метро и, не давая заснуть в вагоне, хоть он все время впадал в хмельное забытьё, довезла до непонятной белой двери. В эту самую дверь он и стукнулся лбом, отчего та открылась. На двери висела табличка «Целитель и прорицатель. Снимаю порчу и сглаз. Лечу зависимости». В кабинете их поджидал человечек в белом халате. Целитель, посмеиваясь, тут же напророчил ему скорую и неизбежную умственную деградацию, распад личности, валяние по подворотням в собственной блевотине и, конечно, стыдную одинокую кончину на мерзлой глине пустыря. Виктор даже представил этот пустырь — пустынный глинистый пятачок земли за дальними гаражами. Бурьян, картонные засаленные коробки и ворох вонючих тряпок.

Забавно, что прорицатель для устрашения выбрал грядущее одиночество, а не утрату интеллекта. Убояться слабоумия нельзя! Слабоумному уже всё равно, насколько он был умён до безумия. Да и одиночество его не страшит. Прорицатель и тут просчитался.

— Уж не знаю, какую причину вы придумали себе в оправдание, но мне абсолютно очевидно, что у вас нет зависимости! Вы просто спрятались в какую-то свою ракушку. Отгораживаетесь от всех, от себя в том числе, от прошлого, а пуще всего от будущего. При этом никакой зависимости у вас нет. Нет!

Человечек внезапно отскочил от него и оценивающе оглядел с ног до головы.

— Наркотики, водка! Что ещё? — продолжал он перечислять, — диметоксифенэтиламин? Я отчётливо вижу бензольную группу!

Потом он вдохновенно уставился в потолок и патетично произнёс:

— Этим вы создаете иную, удобную для себя реальность. В ней вы в полном порядке. Вы гениальный музыкант, вы творец! Вы и бухаете потому, что хотите спрятаться в этой реальности.

Виктор кивнул. Он даже хотел энергично согласиться, но только вяло пошевелил пальцами и снова кивнул. Последние несколько недель, а может, уже целую вечность ему снится один и тот же сон. Он стоит, поджидая товарища по консерватории Юрку Гуревича, у служебного входа в филармонию. Подмышкой он держит папку с партитурой, которую хочет показать. Появляется Гуревич, берет папку, раскрывает, а внутри стопка чистых нотных листов без единой пометки. Листы рассыпаются, ложатся тонким слоем на грязный асфальт и тут же превращаются в тающий на глазах снег.

— …ваше появление на свет — всего лишь кредит, который нужно отдавать. Отдавать, а не вот это всё. — продолжал ввинчиваться ему в темечко голос, — кредитор, он, конечно, милосерден, но имейте совесть! Он, как говорится, ещё и поцеловал вас в темечко — наградил талантом! А это тоже нужно возвращать.

Прорицатель разглядывал опухшее лицо посетителя. Виктор попытался сказать, но только промычал в ответ. А сказать он хотел, что про свой талант он уже слышал, и не раз. Только где он, талант? Ку-ку?! Почему талант виден всем, а меня самого не видно?

Наконец, справившись с сухим, распухшим языком, он прошепелявил:

— Смысл? — он глубокомысленно замолчал, нахмурив брови. Потом встрепенулся, — всё одно кирдык! Зачем? Если… ну вы понимаете? Поцелован, но не допущен! Ошибочка вышла, адресат… ха-ха-ха, да не тот!

— Не тот адресат? — целитель задумчиво погладил толстый подбородок, — Господь направо-налево таланты не раздаёт. Талант есть — я это вижу отчетливо. Что-то вы в себе не понимаете. Знаете, это бывает — на жизненном своём пути пропускаешь развилку возможных дорог в будущее. Знаете, пойдёшь направо — быть биту, налево — жена красавица, пойдёшь прямо… не помню. Ну и прочее! Вы, вероятно, пропустили свой поворот, не разглядели. Поворот — быть биту, но типа, стать гениальным композитором. Ещё Парацельс описал такой вид слепоты. Цэцитас анимэ. Слепота души.

Целитель мелкими шажками несколько раз пересёк кабинет и остановился совсем вплотную к Виктору.

— Если вам интересно, можно попробовать отмотать назад к той условной развилке. Не исключено, что во второй раз у вас получится. Если хотите конечно.

Виктор в третий раз кивнул. Скорее дёрнул головой от ударившей в висок мысли «А вдруг?!»

Целитель тем временем разливался соловьём:

— Всё просто. Нужно ввести себя в делирий. Другими словами, погрузиться в бездну, — помутнение рассудка, бред, психоз. На пике всего этого ужаса, — продолжал он, — вероятно, смерть. Но если хватит сил, везения, то можно всё начать с чистого листа. Вдруг вы и в самом деле гений? Ну а если нет, то… быстрый конец! Помните? «Когда так просто сводит все концы удар кинжала!» Попробуйте! Ничего не теряет. Но предупреждаю, никаких гарантий на гениальность.

Виктор вдруг обиделся на отсутствие гарантий и устроил истерику, назвал лжеучёного гадёнышом, шарлатаном и долго бесновался. Эта, как её звали-то, Жанна что ли, едва успокоила. А целитель только посмеивался в пухлую ладошку.

— Справитесь, — повторил он, — останетесь жить. Нет, сами себя и убьете.

II.

Вода, наконец, закипела. Он снял котелок с огня и заварил чай. Прикинул, чая получилось литра три. Пристроился с кружкой на ствол поваленной осины. Странно, ломки, как бывало раньше, нет. Руки тряслись первые дня два, а потом и это прошло. Решение приехать сюда, на один из островов пришло сразу. Если уж кончаться, то лучше места нет, — никто не будет ахать, уговаривать, причитать. Он собрался быстро, деньги на дорогу взял у Жанны, или как ее там? Ей ничего не сказал, просто взял рюкзак и закрыл дверь. Он не пил и не кололся уже третий день. Доктор предупредил, что глюки могут явиться на четвертый или пятый. Может, чуть раньше, может, чуть позже.

Виктор тянул чай из кружки. Темная горячая жидкость горчила и пахла дымом. Солнце застряло в частоколе леса и повисло среди черных стволов и ветвей. Он прислушался. За спиной гомонили птицы, сбитые с толку светлым небом. Встал. Детский страх темноты, когда ускользающие тени чего-то неведомого и неясного тянутся к тебе скользкими и холодными пиявками, колыхнулся внизу живота, и его стошнило прямо в костер. Головешки испустили облачка пара, запахло чем-то кислым и хлебным. Пламя скользнуло вниз под тлеющие угли, выскочило с другой стороны, и сучья снова затрещали, разбрасывая в разные стороны огненные капли. Виктор утер рот ладонью. Страх не прошел, но уже не мутило.

Светлая ночь незаметно перешла в серое утро. Стал накрапывать мелкий дождь, но и он вскоре исчез, словно испарился. Костер от подброшенных нескольких поленьев ожил, начал потрескивать и коптить смолистым дымом. Виктор закутался в брезент и уснул.

III.

Проснулся от того, что рядом кто-то ходит. Приподняв голову, увидел рыбака в длинном желтом дождевике. Тот, шаркая резиновыми сапогами, ходил вдоль воды, забрасывал далеко в волны спиннинг, крутил катушку, наматывая леску, снова взмахивал руками, треща накидкой как крыльями, и снова хватался за катушку. Виктор сбросил брезент и сел.

— Эй! — позвал она желтокрылого, — вы откуда взялись?

Тот, не прерывая своего занятия, бросил:

— Разбудил, что ли? Извини, братэла! Я тут с ночи. На той стороне заболочено все, к воде не подступиться, а у тебя тут камешки и сухо!

Виктор спустился к озеру, и, не мешая рыбаку, умылся. Потом бросил в тлеющий огонь несколько толстых веток и поправил котелок со вчерашним чаем. Присел к костру, закурил. Рыбак перестал ворожить со спиннингом, скрутил снасть и подошел.

— Пустишь погреться?

Лицо рыбака показалось Виктору знакомым: мягкий овал, скошенный подбородок и широко расставленные карие глаза на безволосом лице. Несколько пятен светло-розовой кожи на лбу и щеках. Где он мог его видеть? Тот, не дождавшись приглашения, широко откинул полы дождевика и присел к огню.

— Семён, — протянул руку с какой-то засохшей коркой между пальцев.

Виктор ответил на рукопожатие и предложил чаю. Семён улыбнулся и хитро подмигнул:

— Чаю много не выпьешь, — с этими словами он стал шарить у себя под курткой.

IV.

Тут Виктор наконец вспомнил, где видел этого человека. Это был настройщик из музыкального училища — Семён. Только он ни капли не изменился за прошедшие полтора десятка лет. Кожа на лице была такая же гладкая и без признаков растительности, вертикальные морщины на щеках, желтизна шеи и темная кайма вокруг розовых пятен. Про него рассказывали, что из-за пьянства его выкинули из филармонического оркестра, отчего он стал пить ещё больше. В минуты божественного просветления он вдруг трезвел, брал в руки инструмент и уходил на высокий берег реки. Случалось такое вечерами на закате дня в городском парк, и редкие прохожие пугливо шарахались от музыканта, но прислушавшись, замирали в удивлении и в счастливом молчании сливались с местными бомжами. Потом, кто-то из сокурсников, бесталанный, но с крупными для музыкантского мира погонами из сострадания, а может из-за хронической и выстраданной зависти пристроил его в училище. Настройщик пить не перестал, но это было не так публично и не так эпатажно. Он напивался в подсобке, упрятанной под парадной мраморной лестнице с бронзовыми фонарями вдоль перил. В праздничные дни на ней выстраивался сводный оркестр училища, играл, а потом фотографировался на память в благодарность своим педагогам. Однажды настройщик напился и заснул мертвецким сном в своей каморке. Дело было в субботу, так что его сон никто не тревожил долгие то ли десять, то ли двенадцать часов. Он был настолько пьян, что крысы, которые хозяйничали в оккупированном ими здании, а в нем помимо училища, жил и процветал артистический ресторан, взяли и отъели ему ухо. Ну, не целиком, а половину, но проснулся он с изжёванным и ополовиненным ухом. Настройщик, не разобрав с похмелья, где он и что с ним, от нестерпимой разрывающей голову боли, вынес плечом хлипкую фанерную дверь своей кельи и тут же спьяну сиганул из окна училища на улицу. Расстояние до мерзлого, каменистого газона под окнами было невелико, но траектория полета оборвалась аккурат в точке между его вторым и третьим шейными позвонками. Умер настройщик месяца через два в городской нищей больнице от гнойников и воспаления легких.

— Слава Богу, отмучился! — вздохнула санитарка Дарья Николаевна, выкатывая его бесполезное тело из палаты. Выкатила и забыла. Гражданская панихида прошла у беломраморной лестницы училища сдержанно и быстро. Скромный ручеек сослуживцев, провожавших в последний путь лузера, быстро иссяк, и погребали тело в пустынном и оттого величественном одиночестве.

— Выпьешь? — настройщик протянул Виктору чекушку. Тот невольно посмотрел на его уши. Те были на месте, розовые и целые. Он наклонился, протягивая руку, и замер. Тяжелый дождевик провис на руке, зияя, а из его глубины свешивался безволосый розовый в цвет витилиго хвост. Хвост дрогнул и скользнул вглубь рукава. Через мгновение из-под дождевика вынырнула и уселась на плече Семена крыса. Она блеснула красноватыми глазками в сторону Виктора, а потом стремительно впилась в правую ушную раковину настройщика. Тот вскрикнул, хватая и пытаясь отодрать от своей головы грызуна, но на него накинулось еще несколько, невесть откуда появившихся, крыс. Настройщик истошно закричал и повалился на спину. Виктор бросился прочь, опрокидывая на ходу котелок с чаем и разбрасывая горящие сучья. Он сбежал со скалы, бросился в чащу леса, но не сделал и двух шагов, как зацепился за распластавшийся на влажном черноземе корень, полетел головой вперед в густую траву и прежде, чем упасть ничком, ударился скулой о теплый валун, вскрикнул и потерял сознание.

V.

Мелкий дождь мягко постукивал крошечными молоточками по лицу. При каждом их ударе из кожи выскакивали дождевые брызги. Его лицо было бесконечная равнина с впадинами и ложбинами. Равнина была живая, поверхность ее двигалась волнами, словно дышала, и была расчерчена на ромбовидные участки с черными ямками пор посередине. Каждая пора то втягивалась под ударом молоточка, то выгибалась, и тогда из нее вылетала дождевая капля. Мириады серебряных молоточков весело стучали, и радостный дождь взлетал венчиками вверх, рассыпался на множество радуг, опадал, собирался в капли, устремлялся ручейками вниз по складкам кожи и водопадами обрушивался за шиворот и под свитер.

Виктор встал на четвереньки и помотал головой. Правая скула болезненно набрякла, налилась синяком и наплыла на глаз. Он поднялся, отряхнул с ладоней налипшую траву. Трава и земля вокруг были сухие, словно и не было дождя вовсе. Муравьи, крупные и черные суетливо забегали по его левой кисти. Он смахнул их и огляделся. Наверху, на скале под соснами дымил костер. Осторожно ступая и прячась за кустами, Виктор поднялся по травянистому склону туда, где разговаривал с рыбаком. Возле костра никого не было. Пар поднимался от залитых водой угольев, но другая часть костра ожила, и языки пламени плескались среди сложенных в круг камней. Котелок валялся в стороне. Желтого дождевика не было, как и самого рыбака. Виктор присел за куст, настороженно посматривая в сторону озера и палатки. Прошло минут пять, потом еще пять, потом десять. Откуда он знал, что прошло пять или десять минут? Он посмотрел на часы. Нужно засечь время и проверить себя. Вспомнил, что, ныряя, под водой он мог не дышать две минуты и пятнадцать секунд или двадцать. Он посмотрел на часы, глубоко вдохнул и замер, не дыша. Закрыл глаза, отсчитывая время. Когда грудную клетку стала раздирать нехватка воздуха, он решил, что прошло немногим более минуты, и открыл глаза. Часы показали, что он не дышал минуту и тринадцать секунд. Значит, он действительно сидит за кустом минут двадцать. Это его почему-то успокоило: если он правильно оценивает течение времени, значит и с восприятием остального у него всё в порядке. Тогда где рыбак? Да черт с ним, с рыбаком этим! Нужно сматываться с этого острова! Тут с ума сойдешь от того, что боишься бояться! У рыбака должна быть лодка. Не по воде же он пришел! Он сказал, что с той стороны острова. Значит, и лодка там!

Пригибаясь и прячась, Виктор отошел от куста и побежал в ту сторону, где, ему казалось, находится другой берег острова. На этот раз он внимательно смотрел под ноги и прежде, чем ступить, предусмотрительно отводил в стороны высокий папоротник. Лес вскоре поредел, за деревьями тускло блеснула вода. Ноги стали увязать во влажном грунте, и он, чтобы не угодить на топь, свернул вправо на сухую траву. Остановился, тяжело переводя дыхание, пошарил в кармане. Достал свалявшуюся в крендель сигарету и попробовал ее раскурить. Поднеся зажигалку к лицу, он увидел на руке степенно ползущего муравья. Виктор то ли от досады, то ли от злости поднес пламя к черной капле брюшка насекомого. Оно мгновенно съежилось, издав короткий треск, муравей по инерции прополз ещё сантиметр и свалился в траву. Слева мелькнуло что-то желтое. Виктор стремительно присел, осторожно раздвинул высокую траву и посмотрел влево от себя. Там у кромки воды колыхались длинные жесткие стебли, слышался плеск озера. Виктор привстал и увидел среди камышей желтый дождевик. Рыбак, склонившись, с чем-то возился. «Никак лодка!» — мелькнуло в голове у Виктора. Он не знал, что будет делать, будет ли уговаривать хозяина дождевика взять его с собой, или силой заберет у него посудину, или сделает что-нибудь ещё, — он не знал! Главное бежать с острова!

Быстрым шагом, трава с металлическим свистом стегала его по джинсам, он заспешил к камышам. Было удивительно, что рыбак не обращает на него внимания. Шагов за пять до него Виктор, словно налетев на невидимую стену, замер. Пришелец торопливо доставал из кармана желтого своего плаща одну крысу за другой и бросал их в воду. Крыса плюхалась с тихим всплеском, и тут же в этом месте выныривало сразу штуки три. Они стремительно выбирались на берег и пропадали в густой траве.

Виктор оцепенел от ужаса: он только сейчас заметил, что трава вокруг него шевелится. Он увидел, как высокие стебли осоки, душицы, ромашки ходят вокруг него концентрическими кругами, потом волны травы начали заворачиваться в спираль, словно это было око урагана. Вся прибрежная растительность ходила ходуном, скучивалась в гребни, и в разрывах зеленых волн он уже видел, отчетливо видел красные глаза, устремленные на него, множество горящих угольков! Ещё мгновение и будет поздно! Он лихорадочно стал шарить в карманах и, наконец, трясущимися пальцами вытащил зажигалку. Холодея, он чиркал ею раз за разом, страшась смотреть на шевелящуюся зеленую массу травы. Наконец, язычок пламени задрожал у него в пальцах. Он ссутулился, закрывая собой готовый погаснуть огонь. Опустился на колени и поднес пламя к высокой сухой траве. И тут темнота обрушилась на него: сначала ледяным астероидом пронзила ладони, пролетев через его пястные кости и разорвав сухожилия, ударилась о землю под ногами, подняла столб черного света и накрыла все вокруг: берег, полчища крыс и желтокрылого рыбака…

VI.

Мерные звуки падающих капель нарушили долгую тишину. Капли падали с правильными одинаковыми интервалами, их легкий звон был глух. Звук, возникнув, словно погружался в податливый и пыльный ворс. Вода капала долго, ритм не ускорялся, и звук не исчезал. В какой-то момент темнота в ответ на эти звуки стала вибрировать, то сгущаясь до невидимого, то расползаясь вширь до чёрного. Переход от невидимого к черному был еле заметен, из чёрного в невидимое и обратно, потом он стал более явным, и вскоре темнота начала пульсировать. Пульсация исходила из того места, откуда доносился звук. Отчетливо были видны волны черного света: они расходились кругами, их контуры трепетали, а кромки волн, чем дальше они отдалялись от центра, тем больше искривлялись, теряли изначальное направление, замедлялись и утрачивали одинаковость. Одна волна сталкивалась с предыдущей или вплеталась в ту, что ее настигала. На отдалении от центра эти переплетения постепенно выстраивались в какие–то неясные фигуры сначала геометрические, потом углы и эллипсы ломались, удлиняясь и убегая в глубину. Движение волн внезапно, рывком ускорилось, и фигуры стали многомерными. Темнота вдруг обрела форму и преобразилась в видимый мир…

Витька повернулся и улегся удобней. Воз сена, на котором он лежал, покачивался от мерного движения пегой лошаденки. Снизу доносился скрип полозьев, скользивших по укатанному снегу лесной дороги. Потянув на себя полу старого тулупа, которым укутал его дед, он укрылся плотнее, сберегая тепло и кислый запах овчины. Они возвращались с заснеженной поляны в глуши леса. Было покойно и радостно. Витька даже зажмурился и улыбнулся. Под овчиной было тепло, уютно. Запах сухой травы и полевых цветов тонким медовым ароматом напоминал о минувшем жарком лете.

Дед говорил, что зима для скотины нынче голодная. Летом трава хоть и набрала сладости и аромату, да выгорела вся. Сена, что заготовили с лета, не хватает, поэтому кормят впроголодь и больше соломой. Да вот и напасть приключилась: кто-то отыскал их стожок в лесу, да ополовинил его без удержу. Как теперь корова до весны дотянет?

Витька снова задремал. Проснулся, когда деревня уже была совсем близко. До него донесся запах дыма от горящих березовых поленьев в теплых, умытых по случаю новогоднего праздника домах.

Они выгрузились, побросали вилами сено под крышу сарая, потом распрягли лошадь, и дед увел ее. Виктор забрался по лестнице на сенник и заглянул вглубь хлева. Там в отгороженном углу, в сумраке теплым коричневым пятном тяжело переступала корова Груня. Осторожно, чтобы с размаху не увязнуть в навозе, спустился в коровник. Смешал изрубленную ржаную солому с остатками слежавшегося, подгнившего сена, перевернул вилами несколько раз и побросал все это в деревянный желоб прямо к Груниной морде. Корова шумно вздохнула, пар вырвался из ее широких ноздрей. Она стала с хрустом пережевывать бесполезную солому.

— Витька! — позвал дед, стоя на крыльце и смахивая веником с валенок налипший снег.

После праздничной полуночи дед, захмелев и размякнув, поднялся из-за стола. Бабушка захлопотала, глаза ее цвета летнего неба весело заблестели, и она стала тихонько подталкивать Витьку к новогодней елке. Тот отыскал под пахучей хвоей книгу. Пальцы на всю жизнь запомнили шершавую поверхность обложки и выдавленные, залитые красной краской буквы. Он трогал тяжелые страницы, распахнувшие перед ним многоцветный мир богатырей, жар птиц и серого волка. Указательным пальцем он водил по контуру зависшего в полете черного жеребца с огненной гривой.

— Эй, малец, — дед уже стоял у дверей в сени. Они вышли в морозную ночь. Воздух ожег щеки, перехватил дыхание. Бесконечная чернота со множеством звезд пологом раскинулась над ними. Зайдя в хлев, дед притворил плотнее дверь, чтобы не выстуживать, и, держа одной рукой керосиновый фонарь, полез на сенник. Витька отправился следом. Сверху в мигающем свете они стояли и смотрели на Груню. Смотрели, как мерно вместе с дыханием двигаются ее бока, как тяжело она переступает, и как тонкие струйки пара, поднимающиеся от хребта, вьются затейливыми колечками. Дед взял вилы и, зацепив побольше, бросил сверху на голову и под ноги корове только что привезенное пахучее, сладкое сено. Они молча смотрели, как Груня, помотав кривыми своим рогами, сбросила застрявшее сено, наклонила большую голову и стала его подбирать большим языком. Старик толкнул локтем Витьку в бок и тогда тот, перехватив вилы, тоже зацепил изрядно сухой травы и кинул вниз. Груня подняла голову, в глазах ее отразилась лампа, словно новогодний радостный огонек, она шумно вздохнула и продолжила неторопливо жевать. Дед постоял еще недолго, потом прикрутил фитиль фонаря и ушел. Едва заметный дрожащий огонек поплыл в темноте, удаляясь, и Виктор поторопился за ним. Набухшая и примерзшая дверь хлева заскрипела открываясь. В темноте образовался квадрат дверного проема, в котором мелькнула фигура.

Виктор потянулся к этому квадрату и нащупал полог палатки. Он рывком отдернул скользкую ткань и выбрался наружу.

VII.

Белая ночь угасала над островом. С востока наплывала и уже закрыла полнеба пелена тяжелых темных облаков. У костра сидел Витька и ковырял палкой золу. Он повернулся к выползающему из палатки Виктору:

— Деда, картошку есть будешь?

— Давай, — Виктор подошел ближе и сел рядом.

Он смотрел, как мальчонка рылся в теплой, мигающей угольками золе, как в несколько тычков выгреб тлеющей палкой сморщенные серые кругляши картошки. Витька катнул их в его сторону. Картошка слегка обожгла пальцы, разломилась под обуглившейся коркой, из надлома выскользнул легкий пар.

— Деда, ты скоро умрешь? — спросил Витька и тут же продолжил, — ты сам так говорил, только я не знаю, скоро это — когда?

Виктор отложил картофелину, нащупал в кармане пачку сигарет, достал и закурил.

— Скоро, это… скоро. Вот ты сейчас в школу еще не ходишь. Подрастешь и вырастешь в какого-нибудь дядьку… Так вот, ты будешь расти и вырастать, но в школу еще не пойдешь, а я умру. Вот это и будет скоро.

— Понял… — протянул пацан, — а можно так сделать, что ты на этом острове останешься и не будешь знать, что со мной будет? Будешь тут жить, жить и не знать, что я уже в школу пошел, что я в дядьку вырос? Я дальше буду расти, а ты все живешь и живешь?

— Нет, не думаю, не получится — Виктор затушил сигарету и бросил окурок в угли.

— А я к тебе на остров приплывать не буду, ты меня таким вот только и будешь помнить, а другим и не будешь знать.

Витька замолчал, размышляя. Он сосредоточенно ковырял палкой золу и морщил лоб. Потом заключил:

— Тогда зачем жить, если друг друга не видеть?

Виктор отломил кусок картофелины и съел. Мальчонка снова заговорил:

— Было бы здорово устроить жизнь на вроде этого острова. Живешь на нем один, только ты. А в гости к тебе приплывают друзья, мама с папой, я, баба Настя, ну и разные приятные тебе люди. Погостят и уплывают. А ты снова один. Живешь себе, живешь и не умираешь, пока сам не захочешь. Тогда уплываешь с острова и не возвращаешься.

— Так, Витька, и происходит. Только уплывать никуда не нужно. Так на своем острове и помираешь. Одно только плохо, — прутся на твой остров все, кому ни лень. Бывает, что очень неприятные люди приплывают.

Они замолчали. Тучи уже окончательно закрыли небо и медленно плыли над озером вал за валом. Откуда-то издалека принесло раскат грома. Виктор не сразу услышал стук мотора, который возник сначала где-то у далеких островов, потом приблизился, затарахтел совсем отчетливо и вот совершенно явно стал виден черный силуэт лодки с белым венчиком позади. Виктор встал, подошел к краю утеса. Лодка шла к острову. В ней было двое: один на корме, другой ближе к носу. Виктор оглянулся. Мальчишка по-прежнему сидел у костра и елозил палкой по золе. Что-то было пугающее в его спокойствии. А тут еще непонятная лодка и эти разговоры про остров, про когда умрешь. Осторожно, чтобы Витька не заметил, он попятился к лесу, и, когда оказался у мальчонки за спиной, бросился через кусты в чащу.

Он бежал по дуге, удаляясь от того места, где тлел костер и сидел странный мальчишка, и одновременно приближался к месту, где можно было высадиться на берег. Он успел раньше, чем лодка приблизилась к острову. Из камышей ему хорошо была видна плоскодонка, двигавшаяся к берегу с заглушенным мотором. Лодка показалась знакомой, а когда Виктор рассмотрел сидящего на корме, то вздрогнул. Белая капитанская фуражка с золоченым крабом. Его давешний перевозчик. Зачем он здесь? Кто с ним рядом?

Как только лодка ткнулась носом в берег, первым спрыгнул в воду пассажир, и они вдвоем с Мироном вытащили ее на травянистый берег прямо под куст боярышника в нескольких шагах от леса. Пассажир почему-то тоже казался ему знаком. Лицо какое-то одутловатое, бледное, словно вылепленное из белой глины. «Где мог он его видеть? Летний лес, кустарник. Смазанное какое-то лицо. Куртка? Такие куртки на каждом грибнике. Какой грибник в лодке? Может, он видит самого себя, приплывающего с Мироном? Сколько дней он на острове? Де-жав-ю? Нет, де-жав-ю, он слышал, бывает при шизофрении. Это не его случай. Он ведь не шизофреник. Он на острове, куда приплывают разные люди. Люди, которых он когда-то знал, может, любил. Нет, кого любил, он не встречал. Этих вот он никогда не любил, одного видел раньше, когда же это было? Два дня назад, три? Но и второй почему-то казался ему знакомым. Значит, они уже виделись. Как с тем рыбаком в желтом дождевике с лицом настройщика из училища. Вот, что интересно, вот о чем нужно поразмышлять! Как они оказались в том же месте, что и я? В общем, хрень какая-то!»

Виктор, затаившись, ждал, когда гости выгрузятся на берег. Потом неслышно скользнул из камышей в кусты — поближе, чтобы слышать их разговор. Мирон говорил:

— Ты растолкуй зачем, ты все же поясни, при чем?

Другой отвечал:

— Не суетись ты! Чё ты дергаешься? Сейчас все объясню. Смотри, костер не загашенный, значит, здесь он, где-то рядом, только отошёл. Может, от нас прячется?

Этот второй оглянулся и посмотрел на кусты, за которыми хоронился Виктор. Тот вжался в землю и замер, боясь дышать. Одновременно подумал, что эти сейчас мальчонку увидят, начнут расспрашивать, или, не дай бог, сделают с ним что?

VIII.

— Дед, — Витька стоял рядом, теребил куст, обрывая листья с верхних веток, — давай я тоже останусь на острове. В школу не пойду. Ты сам меня выучишь. Жить будем здесь, картошку будем есть, рыбу ловить.

Виктор похолодел от ужаса, — сейчас увидят пацана, и его вместе с ним тут и накроют! Он зашипел задушено:

— Прячься ты, прячься!

Витька стоял и продолжал так же методично обрывать листья. Виктор скосил глаза в сторону пришельцев. Те отвернулись и двигались по каменистому склону наверх, к палатке. Он облегченно перевел дыхание и упал лицом в траву. Несколько капель пота скатились ему на нос. Руки заныли, и он только сейчас увидел свои пальцы, вцепившиеся в землю так, что ногтевые фаланги ушли в каменистый грунт. Он стал отползать ближе к камышам и, когда оказался у воды, юркнул в камыши и затаился.

Мальчонка куда-то пропал, а те двое ходили вокруг палатки, то заглядывая в нее, то отходя на несколько шагов в сторону, о чем-то переговариваясь. Потом Мирон, заметив, что его пассажир отошел далеко и даже скрылся за валунами, вероятно спустившись в ложбину, бегом бросился назад к лодке. Лихорадочно задергал цепь, стараясь открыть замок. Наконец ему это удалось, и он, ухватив нос плоскодонки и превозмогая ее тяжесть и сопротивление каменистого грунта, всхлипывая и постанывая от страха, с трудом столкнул в воду. Лодка с тихим плеском вкатилась в расступившуюся воду. Беглец запрыгнул в плоскодонку, которая от толчка словно отпрыгнула от берега, и уже ухватился было за весло, когда внезапно возникший, словно из ниоткуда, его пассажир выхватил из воды длинную цепь и с силой дернул лодку назад к берегу. Мирон, не удержавшись на ногах, опрокинулся в воду.

Виктор был совсем близко и мог видеть, как «грибник» набросился на Мирона и, не дав тому встать на ноги, ударил его несколько раз в лицо. Кровь из разбитого рта и носа черными полосами рассекла побелевшее лицо. Виктору казалось, что это черные змейки пляшут и вьют в кольца свои скользкие тела, оплетая и вползая в рот, глаза и ноздри. «Грибник» схватил избитого за шиворот, протащил по воде и пинками заставил того выбраться на берег.

— А, ведь они убьют тебя, — прозвучало где-то рядом. Виктор отшатнулся, и камыши колыхнулись с сухим перестуком. Он испуганно замер, боясь быть услышанным. В тот же момент где-то у горизонта громыхнуло. Сухой этот треск покатился по воде, цепляя низкие волны, будто прыгая с волны на волну, долетел до острова, накрыл его грохотом, и быстро угас, рассыпавшись шелестом листвы.

«За что меня могут убить? Ведь должен быть мотив! А, вот в чем дело! Как я сразу не догадался! Помнишь, ты сочинил тему? Она была так хороша! В ее природе уже был заложен симфонизм, ее детали обещали увлекательную драматургию, мощь рождала невероятные чувства, смешивала радость и скорбь, обнажала низость души и вселяла надежду на очищение, на прекрасное! Ты начал работать над ней, но что-то исчезло, свобода и легкость словно растворились в воздухе. Ты запер листы в стол, боясь к ним вернуться, боясь им не соответствовать. Спустя год, когда ты еще ходил на концерты в филармонию, ты вдруг услышал ее вновь! Это был фортепьянный концерт. За дирижерским пультом был автор, незнакомый тебе музыкант. Музыка, а это была она, твоя музыка, твоя душа и озарение, была настолько прекрасной, что из-за нее можно было убить! Тогда тебе впервые пришла эта мысль. Убить этого незнакомца! Когда звучали овации, и ты сам аплодировал громче всех, первая скрипка посмотрел на тебя и постучал смычком по струнам, относясь именно к тебе. Дирижер заметил это, изменился в лице и в глазах его появилась ненависть. Он тоже готов был убить! И потому послала сюда „грибника“! Но тому концерту уже скоро полтора года! Прошло время, и он, подававший надежды музыкант, уже совсем исчез, как в дымовой завесе, в бесконечных пьяных грезах, исчез для друзей и знакомых. И он думал, что для незнакомца тоже. О, нет! Я знаю, музыканты злопамятны и мстительны!»

IX.

Мирон что-то мычал, закрыв лицо руками и мотая головой. «Грибник» подтащил лодку к берегу, обмотал цепь вокруг ствола березы, щелкнул замком, приковывая ее, и ключ положил себе в карман. Мирон сидел на берегу и раскачивался, пытаясь унять боль.

— Ты, урод, — позвал «Грибник», — вставай, пошли искать этого Робинзона. И даже не думай оставить меня здесь. Слышишь меня? Ключ от мотора у тебя, от лодки — у меня. Это — по справедливости. Пошли, Синдбад — мореход!

— Ты кончишь его, ты убьешь! Скажи, да? — Мирон размазывал красные сопли по лицу и отползал от наступавшего на него «грибника», — зачем он тебе?

Тот остановился. Закурил, потом присел. Помолчал, затягиваясь дымом.

— Слышь, Мирон, он меня в лесу давеча видел. Ты бы, кретин, лучше яму прикрывал, а то за тобой вечно приходится доделывать. Все будет нормально, так что не ссы! С этим Робинзоном договоримся. И все! Разбежимся. Ты только до холодов не дергайся, плавай на лодочке, вози туристов.

— Ага, договоришься ты, — всхлипывая пробубнил Мирон и поднялся, — ладно, пошли искать.

Они начали подниматься по пологому склону, свернули на тропинку, которая вела через высокие валуны вглубь леса. Когда их шаги стихли, и фигуры перестали маячить на фоне высокой травы, Виктор выбрался из камышей и побежал к лодке. Напрасно он дергал цепь и пытался выкрутить кольцо, запаянное в металл лодки, — отцепить моторку ему не удалось. Обессилив, он привалился спиной к стволу березы. Его лихорадило. Это был не только страх. Было что-то еще, что сжигало его тело изнутри. Приступ озноба закончился, но закружилась голова, и лицо покрылось потом. Сердце, словно прохудившийся в нескольких местах мешок, болезненно трепыхалось у самого горла, а через его прорехи толчками выплескивалась кровь, уходила жизнь.

Спасительная мысль неожиданно пришла ему в голову: может, все это галлюцинации? У него делирий, которым грозил ему этот гад! Желтокрылый повелитель крыс, эти двое, приплывшие только что, Витька, — все это делирий? Может и само его путешествие на остров лишь бред, а он, его тело с воспаленным мозгом валяется в больнице или на койке в вонючей «однушке»?! Тогда что? Что он может сделать? Наблюдать, что его разваливающийся мозг преподнесет в качестве новой реальности?! Какая заманчивая возможность! Наблюдать эту блевотную картину мира со стороны! Или это его мир, и вся эта блевотина он сам? Так или иначе, бред это или реальность, то или другое — это то, что создает его мозг и не важно, «даёт окружающий мир в ощущениях» или создает заново. Если это глюки, то и опасности никакой нет! Ни от этих пришельцев, ни от кого! Не «Матрица», в конце концов! Если так, если я могу осознавать, что все вокруг меня это галлюцинация, то я буду действовать, как будто я во сне.

Он потер руку, ушибленную цепью. «Нет, во сне так не бывает. Но, может, мозг, создавая галлюцинации, делает их совершенными и заполняет все клеточки «паззла», чтобы иллюзия была полной? Если сунул руку не туда, получи ушиб, боль. Чтобы все было логично и воспринималось, как реальность. Но до какой степени, где рубеж между созданной бредом реальностью и физической смертью? Все ли пришельцы плод его умирающего мозга? Он один на острове? На острове ли он? Так, я пошел уже по кругу, — остановил он сам себя, — для начала нужно разобраться, почему и чего я боюсь? Откуда этот страх. И снова, как минуту назад его окатило ознобом, и пот выступил под глазами. «Я боюсь, — медленно проговаривая слова, сказал он себе, — я боюсь быть сожранным этими крысами! Боюсь этого острова, боюсь быть на острове один, боюсь одиночества, боюсь тех, кто появляется здесь, боюсь крыс и змей. Чего я не боюсь? Не боюсь…»

X.

Что-то защекотало его руки. Он взглянул и увидел, как несколько муравьев, черных с красноватым отливом неторопливо шныряют у него между пальцами. Он привычно смахнул их с одной руки, потом с другой. Но пара застрявших между указательным и безымянным пальцами выползли и заторопились вверх на тыл левой кисти. Он судорожно несколько раз дернул рукой, пытаясь стряхнуть. Потом прижал их другой ладонью и с силой сбросил их вниз. Ничуть не бывало! Они ползли дальше. Того хуже, уже по другой руке ползли несколько. Он схватил зажигалку, и пытаясь одновременно стряхнуть мерзких насекомых и добыть огонь, стал махать рукой, беспрерывно щелкая кремнем. Наконец огонь заплясал у него в руке, и он стал сжигать ползающих тварей! Некоторые из них затрещали, скручиваясь в угольки, но самые проворные, спасаясь от огня, вдруг полезли ему прямо под кожу. Он ошарашенно наблюдал, как быстро они шевелят лапками, как стремительно втягивают свои тельца в еле приметные щели в его коже. Ему не было больно. Он лишь ощущал некоторое шевеление в этих местах. Потом это шевеление стало распространяться наверх, — муравьи двинулись вдоль вздувшихся вен к запястью вверх. Он забеспокоился, что они могут добраться до шеи или ушей. Он представил, как они будут ползать по его лицу, или шевелить кожу на голове. Он вскрикнул. Огонь зажигалки, которую он по-прежнему держал у руки, ожег ему ладонь. Он отбросил ее, и зажигалка с тихим плеском юркнула в воду. Внезапно сзади что-то зашуршало. Виктор резко обернулся. За спиной стоял Витька. По его лицу, рукам, мятому в сгибах пиджачку ползало множество муравьев. Они беспрестанно двигались, шевелились и бегали по каким-то своим проложенным тропкам, не отклоняясь от маршрута и не смешивая свои бесконечные потоки. Витька открыл глаза. Синие, ясные они были полны слез. Он шагнул мимо Виктора, вошел в воду и медленно начал удаляться от берега. Вода расступалась, не дрогнув, не подняв даже легкой ряби. Когда над водой были видны только плечи и вихрастая голова, он остановился и так же медленно опустился в воду. Озеро сомкнулось над ним, опрокинутое небо затянуло гладь озера, словно никого и не было.

Виктор опустил глаза и взглянул на руки. Муравьев не было. Кожа была молочного нежного цвета.

— Твою мать, — прошептал он, — меня как будто вымачивали в молоке.

В разрыве низкой косматой мглы на мгновение показались высокие облака. Молочный белый свет сочился сверху и, сгущаясь над кронами сосен, превращался в крошки мелкого невесомого снега, который хаотично носился над свинцовой водой, не касаясь ее. Только на его лице он таял и превращался в росинки. Росинки собирались в капли и стекали по носогубным складкам, застревали в бровях и покрывали лицо прозрачной липкой плёнкой.

— Дед, — Витька стоял возле лодки, — мы никуда отсюда не уедем. Останемся здесь! — и добавил умоляюще, — деда, пожалуйста!

Он залез в плоскодонку, подтащил пластиковую канистру, заполненную наполовину бензином к краю лодки. Отвинтил крышку, опустил канистру и, зачерпнув воды, оттащил на место под кормовую скамью. Мальчишка выбрался на берег, подошел, заглядывая в глаза и несмело улыбаясь. Виктор провел ладонью по лицу, словно смахивал видение. Но видение не отпускало — Витька стоял рядом и улыбался.

— А давай! Не поедем! — облегченно вздохнув, согласился Виктор, — давай останемся! Тут, конечно, чудно, но уж лучше так, чем изображать из себя пуп земли! Сон, сон!

— Почему пуп земли, деда? — мальчонка шел рядом и, спрашивая, задирал голову.

— Витька, сохрани тебя Господь, от такой участи! –неожиданно для себя он стал горячиться, — понимаешь, живешь себе живешь, и в какой-то проклятый момент тебе приходит в голову мысль, что ты, вероятно, не просто так родился и живешь. Именно ты! Какое-то у тебя, блин, предназначение! У тебя! Мысль эта разъедает тебя днем и ночью! Особенно ночью! Не спишь, потому что в голове у тебя жвачка тухлых мыслей, давно всеми пережеванного и пересказанного. Гордыня, только гордыня! Ты воображаешь, будто ты божьей искрой осиян, мечешься, мечешься, суетишься, и ничего! Пшик! Только звон в голове и вкус дерьма во рту!

— И здесь на острове? — Витька подергал его за рукав, — дед, у тебя здесь тоже в голове звенит?

— Здесь нет, — устыдился он своей горячности, — здесь другое. Здесь у меня какие-то фантазии. Вот ты, например.

— Если здесь не звенит, значит ночью можно спать. Это же лучше! Здесь все гораздо лучше! Ночью спишь. Утром просыпаешься, идешь к озеру. Солнце встает. И ты такой маленький, как птица на ветке, или рыба, которая у берега играет. Ты сам так рассказывал. Забыл?

— Забыл.

— Ты, дед, совсем не здоров. Забывать стал. Меня фантазией назвал. Ты, дед, не умирай скоро. Мы ведь остаемся на острове, а на острове не умирают. Жизнь только на острове и есть.

— Нет, Витька, остров не остров, а от себя ведь не убежишь. Я вот где-то читал, что организм вырабатывает такие клетки, которые убивают инфекцию. Иногда в организме что-то путается, и такие клетки начинают убивать тебя самого. Ты их создал, а они взбесившиеся тебя медленно убивают. Понимаешь?

Витька смотрел на него и молчал. Потом спросил:

— Ты что, сам себя убиваешь? Это грех!

— Грех? Это перед кем же? Я что ли сам такую жизнь себе устроил?

Витька ушел по берегу вперед и голос его едва доносился до Виктора. Мальчонка стоял на камнях, которые возвышались над водой и что-то разглядывал прямо перед собой. Помолчав, он помахал ему рукой, подзывая. И снова Виктора окатило волной лихорадки. Озноб бил, сотрясая тело и сводя мышцы в мучительной истоме. Шершавый язык распух и не помещался во рту, а нижняя челюсть ходила ходуном. Так продолжалось минут пять. Его отпустило, и он обессиленный присел прямо у воды. Зачерпнул трясущейся рукой и поднес воду ко рту. Попытался сглотнуть, закашлялся и его едва не вырвало. Витька стоял поодаль от него и ждал, пока дед откашляется. С усилием поднявшись, дед подошел к мальчонке. Тот показал на воду. Виктор проследил взглядом за его рукой. Прямо перед ним отражалась его бледная, перекошенная физиономия. Волосы всклокочены, испуганные глаза. Но узнать себя можно, подумал он. Присмотревшись, когда собственное изображение расплылось и фокус переместился дальше, вглубь озера, он замер. В прозрачной воде было хорошо видно бледное лицо Мирона. Тот лежал поперек груды камней, раскинув руки, головой к берегу. Казалось, он бежал от острова и потом опрокинулся навзничь. Виктор обернулся и посмотрел вверх. Высокий покатый бок огромного валуна, с вершины которого он накануне видел камень, похожий на череп. Мирон свалился со скалы? Падая, перевернулся в воздухе? А где же этот второй, «грибник» где? Наверху, словно откликаясь на его мысль, показалась фигура. У «грибника» на голове красовалась белая капитанская фуражка с золоченым крабом.

XI.

— Эй, Робинзон, давай сюда! Поднимайся, чаю попьем!

Костер весело потрескивал, тепло расслабляло и окутывало дремой. Чайник закипал, поплевывая через носик на горящие поленья.

— Тебя звать как? — спросил «грибник», — меня Матвеем Лукичом.

На вид «грибнику» было, наверное, лет пятьдесят, и Виктор решил, ладно, пусть с отчеством, и ответил:

— Виктор. Я вас узнал, точнее, видел уже.

— Да? — ничуть не удивившись, ответил тот, — и я толковал Мирону об том же самом! Хоть мельком, но непременно заметил. Заметил — запомнил. Запомнил — сказал! Спросят — скажет! А спрашивать будут скоро. Куда, мол, человек пропал? Продал дом и пропал? А деньги его куда подевались? Верно?

После некоторого молчания продолжил:

— Как думаешь, спросят?

Виктор кивнул:

— Спросят!

— Вот! А Мирон не верил. Это же яснее ясного, что спросят! Еще удрать хотел! Смешной, честное слово!

Он окинул взглядом собеседника:

— Ты меня в лесу заметил, у станции? Верно?

Виктор молча кивнул. Потом покосился на сидевшего рядом Витьку. Тот сидел на корточках, прижав руки к груди, и глядел на пламя.

— Ты чего на остров пошел? Турист что ли? — спросил Матвей Лукич, снимая закипевший чайник с огня.

— Не говори ему, деда, — зашептал мальчонка, — не говори, пусть уплывает.

Виктор кивнул головой:

— Не скажу, — и, повернувшись к мужику, объяснил, — внучок просит не говорить.

Тот замер, держа чайник на весу. Потом присел, вглядываясь Виктору в лицо.

— Внучок, говоришь? Он что, здесь? — Матвей Лукич оглянулся, — где?

Витька приглушенно захихикал в кулак, поглядывая заговорщицки на деда. Тот тоже улыбнулся.

— Слышь, Витя, ты позови внучка-то! Что он в лесу прячется!? — Матвей Лукич оглядывался по сторонам.

— Вы его тоже убьете? — поинтересовался Виктор и обменялся взглядами с веселящимся Витькой. «Грибник» перестал озираться и встревоженно взглянул ему в глаза.

— Убью? — помолчал, о чем-то размышляя, — да, пожалуй, убью.

— Нет, такое здесь никак нельзя! — торжествующе улыбнулся мальчишка, — это же остров!

Виктор согласно закивал головой и повторил:

— Никак нельзя! — и пояснил Матвею Лукичу — остров!

— Вот именно, — настороженно ответил тот, — именно остров. Никто искать не будет. А будут искать, то копать все равно здесь никто не захочет. Потому что лениво! Лень — это любимое занятие у людишек.

— Деда, скажи ты ему! — вздохнул Витька.

— Никак нельзя, — повторил Виктор, — на острове умереть нельзя. Даже если закопать в землю. Живешь, пока не уедешь. Уедешь, и все — конец!

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался мужик, — как это? Живых закапывают запросто! Закопают, подождут чуток и глядишь, он уже мертвый. Умер, то есть.

— Да ну его, дед! — огорчился мальчонка, — он ничего не понимает!

— Да, ничего не понимает, — согласился Виктор и, обращаясь к «грибнику», продолжил, — тут я бессмертный. Никто, ни вы, никто другой мое бессмертие не отменит. Только я, если захочу или надоест, сяду в лодку и уплыву. Тогда вы правы — умру. Хотя, — он покачал головой, — может, я заблуждаюсь. Как думаете, волен я выбирать смерть или нет? Вот вы, мне думается не зря тут. Имя у вас ведь не спроста такое. Как у Евангелистов: Матвей и Лука. Может, вы перст Божий, типа архангел Гавриил, вестник смерти.

Матвей Лукич покачал головой:

— Вон оно чо! У тебя с головой совсем плохо. Закрутил-то как! А что, может и архангел, — он ухмыльнулся, — как там, «ужас, летящий в ночи»! Или то не ангел смерти? Все одно, я один решаю, жить тебе или нет!

Он помолчал, потом хохотнул:

— Первый раз со мной такое! Смешно даже! Я-то думал, ты проситься будешь. А ты такую лабуду развел!

— Ну, ничо, — он стал разливать чай по кружкам, — я не больно. Ты это, представь, что будто сидишь в комнате. Свет горит. Потом кто-то щелкает выключателем, и всё — темнота. Всё!

Он протянул ему кружку с чаем.

— Сон? — спросил Виктор и взял кружку. Потом посмотрел на внука:

— Хочешь?

Тот отрицательно замотал головой.

Матвей Лукич снова замер, наблюдая за ним. Сглотнул и поинтересовался:

— Это внук что ли?

Виктор кивнул.

— Внук, значит? — вздохнул «грибник», — ну и слава Богу! Всё меньше греха на душу брать. Хотя всё едино!

— Вы правда верите? — чай был в меру горячий и горчил.

— В Бога что ли?

— Нет, в то, что можете меня здесь на острове убить?

— Ты Мирона видел? Он как, сильно на живого похож?

— Мирон? — переспросил Виктор, — так, то видение, галлюцинация. Как вы не понимаете?! У меня делирий, паранойя. Меня все преследуют, хотят убить. Ангел смерти, Мирон этот. Целитель, знаете эдакий смешливый человечек, напророчил. Про делирий и про видения. Говорит, делирий может вас, то есть меня, убить. Делирий! Не моя галлюцинация, не вы, Матвей Лукич, а токсический психоз.

— Вон оно чо! — «грибник» задумчиво разглядывал собеседника, потом кивнул, — ну как скажешь! Мне все равно. Ты что же, смерти совсем не боишься?

Витька зашмыгал носом. Он все так же не отрываясь смотрел на огонь:

— Смерть? Это когда тебя не будет, деда?

— Когда меня не будет, это будет твоя жизнь без меня. Только и всего. А смерти нет. Всё сон. Витька, хуже всего, что сам знаешь, что это придет. Вся жизнь в этом ожидании. Ждёшь, ждёшь. Но оно либо опаздывает, либо торопиться.

— Ты бы мне переводил, что ли, — посетовал Матвей Лукич, — а то вы там с внучком что-то перетираете, а я как бы не при чём.

— Нет, — Виктор помотал головой, — зачем ребенка травмировать своими глюками?!

Он помолчал, вдыхая горьковатый запах.

— Вы, Матвей Лукич, такая очень реальная фантазия. Это объясняется, как мне объяснили, моим жизненным опытом и интеллектом. То есть, вы очень правдоподобная галлюцинация. Повстречай я вас в ясном сознании, пожалуй, испугался бы. Но мне вот что интересно. Получается, разговаривая с вами, я по сути разговариваю с собой. Моё подсознание ведет диалог с осознанием, с осознанием того, что я уже испытал. Вы ведь сделаны из воспоминаний пережитого, из образов, которые застряли в моей голове и, проще говоря, вы — это как я сам отражаюсь в реальности. Хотя нет, это еще что-то. Упрятанное глубоко, нереализованное. Мне даже интересно! Вытащить из себя что-то мне самому неведомое. Ну да, ладно. Поговорим об вас. Вот что интересно, Матвей Лукич. Вы лишаете человека жизни, решаете то, как писали раньше, что не вам дано решать. Вы наблюдаете, как жизнь исчезает. Я вот вам про себя расскажу. С пьяной дури как-то пошел на охоту. Стрелять, никогда до того дня не стрелял. А тут через поле прямо на меня летит заяц. Все орут, стреляй, стреляй! А двустволка у меня прыгает в руках, ствол пляшет, как дирижерская палочка! Я не о выстреле думаю, я гляжу, как он на меня несётся! Шагах в пяти на полном скаку он в сторону шарахнулся! Я дуру эту, винтовку выставил на него, словно защищаюсь, и пальнул из одного ствола прямо ему в бок. Его тут же, как прибило к стерне. Лежит, бока раздуваются, глаз влажный косит куда-то в сторону. Потом гляжу, блеск тускнеет, влага высыхает, бока не двигаются, — умер. Одна шкурка с мясом. Верите, мне тогда показалось, что какая-то черная дыра возникла на мгновение, стремительно затянулась, втянула часть меня самого и исчезла. Вам страшно не бывает?

Матвей Лукич слушал внимательно, грея руки о кружку.

— Экий ты занимательный, — сказал он, наконец, — и дурка у тебя какая затейливая! Ладно, давай потолкуем. Куда спешить-то? Я вот тоже спросить хочу. Ты за каким хреном на этот треклятый остров поперся? Лодки у тебя нет. Мирон сказывал, ты и телефон его не взял, чтобы вернуться. Отшельником что ли решил заделаться?

— Не это главное сейчас! — раздосадовано откликнулся Виктор, — вы мне про свой страх расскажите. Мне понять нужно. Вот, когда себя думаешь убить, страшишься физической боли, того, что еще успеешь испытать до того, как все исчезнет. Но у вас-то другой страх должен быть!

Витька засопел:

— Не надо, дед, не надо! Боюсь я таких разговоров! Не надо!

— Молчи, Витька, молчи! Не разговоров боятся надо, а себя самого! — запальчиво ответил ему Виктор.

— Что ты все про какой-то страх талдычишь?! — обозлился Матвей Лукич, — мальчонка твой прав! Страх весь в мыслях и в разговорах! А так — нету его страха, нету! Я вот тебя кончу, и страха никакого нет! Потому как ни у меня, ни у тебя нет другого выхода! Что, трудно это понять? Нету! У тебя вот точно нет. Потому как живой ты вообще никому не нужен. Был бы нужен, не приплыл бы на этот остров. Обозлил ты меня!

— Деда, уйдем отсюда. Он и правда, какой-то страшный, — мальчишка встал, — пойдем! И ветер, — внук поднял голову к колышущим кронам сосен, — ветер подымается. Палатку надо укрепить, а то снесет.

— Да, — согласился Виктор, тоже разглядывая раскачивающиеся деревья, — точно!

— Будешь ты переводить?! — заорал на него «грибник», — что он тебе сказал?

Виктор удивленно посмотрел на него:

— Ветер, — объяснил он и показал рукой наверх, — ветер поднимается.

— Ветер, говоришь? Вот и покачаешься на ветру, как на качелях! — успокаиваясь пошутил Матвей Лукич.

Мальчишка теребил деда за куртку и тянул от костра, но Виктор собирался продолжить разговор. В этот момент его накрыла новая ледяная волна озноба. Пальцы похолодели, спину скрутило судорогой. Он заговорил, лязгая зубами и еле выговаривая слова:

— Нет, погодите! Повесите? Хорошо, это я понимаю. Я думал повеситься. Думал! Когда понял, что я совсем, совсем никакой, никчемный человечишка! Середнячок! Ни таланту, ни искры божьей, ни характера, ничего! Часть серой массы, таких же нелепых и никчемных людишек, которые едят, спят, размножаются! Душа, душа где? Нет ее! Любви нет… если любви нет, тогда какая душа! Вы представляете, у меня было три женщины подряд, и всех звали Жанна! Сейчас другая, точно не Жанна, но как ее зовут, не могу вспомнить! И всё так! Какой смысл тогда во всём? И так страшно стало, что надо умирать… до ужаса! Проснешься среди ночи и такая паника, всё в тебе рассыпается на испуганные кусочки, завыть даже страшно, — боишься! И только одно спасение — повеситься! Но нельзя, думаешь, нельзя! Загубил уже, что было хорошего, что Господь дал, всё, конец! Всё что осталось –смерть, но она не в твоем праве! Понимаете?

Матвей Лукич благодушно улыбнулся, наблюдая, как судорога волна за волной накрывает собеседника:

— Ладно, я тебе помогу, не ссы!

Потом лукаво глянул из-под бровей:

— Может вернешься? Поедешь назад в город. Тебя там, видно, хватились уже. Опять будешь по улицам ходить, в постели своей засыпать-просыпаться. Женщина будет тебе борщ варить!

Приступ прошел. Виктор вытер холодный пот. Некоторое время дышал часто, смиряя спазм внутри. Потом трясущимися руками взял кружку, отхлебнул чаю.

— Вернуться? — он, наконец, успокоился и говорил медленно, — а вы меня как убивать будете?

Матвей Лукич помолчал. Поставил кружку на землю. Обвел взглядом место, где они сидели, и продолжил неспешно:

— Возьму твой ремешок. Он у тебя, вижу, подходящий.

Виктор посмотрел на свой брючный ремень. Черный «Лакост» — подарок той, чьё имя память отказывалась удерживать, был еще нов и крепок.

— Привяжем его вон к тому суку, — Матвей Лукич показал на невысокую крепкую сухую ветку ближней сосны, — петельку крепим вот так, — он показал пальцем под своей нижней челюстью, — так у тебя кадык ломаться не будет, и больно не будет. Ты присядешь на чурбачок, а я тот чурбачок резко и быстренько уберу. Всё! Петля надежная, назад ходу нет! Сначала будет трудно дышать, не мучительно, а так, как во сне бывает. Потом круги перед глазами, темень — это ремешок сонные артерии сдавит, — и бай-бай! В смысле, баю-бай!

— Понятно, — вяло отозвался Виктор и спросил, — зачем так, а не ножом или камнем по голове?

— Затем, — наставительно объяснил Матвей Лукич, — самоубийство и без признаков насильственных действий. Когда найдут тебя, никому и в голову не придёт подумать о другом. Найдут, дело в папочку положат, тесёмочки завяжут. Значит и моё дело закончится. Ты у меня последний. Мирон был вторым. Только оттащу его подальше от берега. Его тоже не найдут. Первого мы с Мироном в лесу закопали. Тоже не найдут. Ещё хочешь поговорить?

Витька совсем замаялся тянуть его от костра.

— Давай тикать, дед, — шептал он горячо в ухо, — остров большой, я знаю где спрятаться! Остров спасёт, остров не выдаст! Тикаем, дед!

Накатила усталость, ноги отяжелели, словно вросли в землю. Руки от слабости не удержали кружку, и она упала, расплескав остатки чая на сухую траву. Тепло от костра окутывало и накрывало дрёмой. Он как-то сразу изнемог от разговора, ему захотелось спать. Ещё он подумал, что не ел очень давно. Где-то в рюкзаке есть хлеб, нужно бы принести. Но сам он не в силах. Кого попросить — то? Витьку или Матвея Лукича?

— У меня хлеб в рюкзаке, — тихо сказал он, — есть хочется. Принесите кто-нибудь. Пожалуйста.

XII.

Он поднял глаза. Мальчишки не было. Ни рядом, ни на опушке. Только Матвей Лукич сидел напротив и ковырял палкой в костре.

— Ты это, — посмотрел он на Виктора, — давай сюда ремешок. Темнеет. Мне еще на электричку успеть надо.

Внезапно накатил такой шум, что у него заложило уши. Тяжело, словно к ним продирался кто-то большой, настолько большой, что сухостой и валежник трещал и крошился, как под косой невидимого жнеца. Лес содрогнулся. Треск и шум приближались. Фронт неведомой катастрофы всё расширялся. Казалось, за первым косцом идут еще и еще. Кто-то гигантский решительно прорубался из чащобы прямо в ложбину, отделявшую их от темного леса. С ужасом Виктор понимал, что этот кто-то сейчас появится. Бежать было поздно, да и некуда. Он оглянулся по сторонам и замер, в одно мгновение напрягшись каждым мускулом. Он с тоской вглядывался туда, откуда приближался шум. Шея, вытянутая навстречу надвигавшейся опасности, готова была лопнуть в натянутых и вибрирующих мышцах. Виктор не видел, как Матвей Лукич начал медленно подниматься с земли, не спуская глаз с застывшего в мучительном оцепенении сумасшедшего. На руку он наматывал непонятно откуда взявшийся брезентовый ремень. Виктор всматривался в лес, в колыхание раскачивающихся стволов. Наконец, он увидел, как в дрожащей глубине мелькнул раз, потом другой, потом еще раз, и вот уже показался и стал приближаться желтый силуэт. Через мгновение из лесной тени вынырнул и вышел на отдаленную опушку рыбак с безволосым лицом, усеянным пятнами витилиго. Тяжелые полы его желтого дождевика громыхали словно железные. Он шел не спеша, свободно отмахивая правой рукой каждый шаг. Блик от костра плясал на его лице, медным огнем заливая шевелюру. Впереди, рядом и позади ползла бурая шевелящаяся масса крыс. Множество мелких красных точек пульсировали в живом месиве вытянутых волосатых тел, голых розовых хвостов. Крысы спешили, залезали одна на другую, сваливались со спин, перебирали маленькими бледными светящимися в темноте лапками, их хвосты скользили, закручивались, изгибались, как черви, ползающие по спинам и головам грызунов. Писк полчищ грызунов нарастал. В мгновение они покрыли колышущимся ковром ложбину и устремились вверх по склону. Первые из них уже вскарабкались и бросились к Виктору.

Матвей Лукич уже стоял за спиной сумасшедшего и приготовился накинут на шею удавку. В это мгновение Виктор закричал: «Витька, тикай!», выхватил из костра пылающие сучья, вскочил и стал ими размахивать, неистово тыкая огнем перед собой. Потом стал кружить на месте, грозя своим оружием. Матвей Лукич отшатнулся, потом проворно отскочил в сторону. И вовремя, иначе пылающая головешка угодила бы ему в лицо.

Крысиный поток остановился, но тут же начал оплывать, окружая, пляшущего на месте безумца. Тот в бешеном темпе тыкал в заостренные оскаленные морды огонь! Еще и еще! Передние ряды остановились, ослепленные, опаленные, смрад горелого мяса повис в воздухе, но на передних наползали сзади, толкали, теснили передних к огню. Их было множество! Они окружали Виктора, и он очень быстро оказался на крохотном островке среди колышущейся массы грызунов. Тогда он пробил себе путь к наваленным в кучу еловым ветвям с высохшей мертвой рыжей хвоей. Та вспыхнула как порох. Жар опалил ему лицо, но он стал хватать, обжигая ладони, полыхающие сучья и бросать их в копошащуюся массу волосатых тел. Истошный крысиный вопль взлетел над побоищем. На место мертвых тварей из леса наползали все новые и новые. Виктор, расчищая себе дорогу огнем, пробился к подлеску и забросил несколько дымящихся поленьев в колонны ползущих грызунов. Старый сухой валежник и стоящие мертвые иссушенные солнце ели вспыхнули. Сноп искр взметнулся вверх и рев огня заглушил испуганный крысиный писк. Он оглянулся. Сзади, от берега наступали новые полчища. Тогда он поджог сухую траву, отсекая их от себя. Порыв ветра погнал пламя по высокой траве к берегу и вправо, по склону вверх к тому месту, где стояла палатка. По дороге загорались сухие листья низкорослого шиповника. Колючие ветки вспыхивали, и огонь неудержимо рвался к вершине скалы. Там ветер подхватил искры и бросил их на влажные янтарные смоляные потеки на стволах. Огонь бушевал.

Матвей Лукич зачарованно смотрел, как беснуется сумасшедший в центре огромного костра. Когда он увидел, что занялись кусты возле пришвартованной лодки, он чертыхаясь бросился к ней. Проскочил полосу пламени, опалив себе волосы и лицо, свалился в воду и подполз к носу лодки, привязанной к березе. Он закричал от боли, когда схватился за раскаленную цепь. Долго дергал замок, обжигая пальцы и загораживаясь от наступающего пламени. Ключ никак не входил в замок. Он видел, как задымилась на нем куртка, готовая вспыхнуть. Наконец, ключ провернулся и цепь распалась. Он рванул её и, загребая сапогами воду, стал выталкивать лодку из наступающего пламени. Тяжело перевалился через борт и, пробравшись к мотору, рывком опустил его в воду, дернул тросик зажигания и с первого же раза завел двигатель. Лодка, задрав нос, стала удаляться от берега. Высокая волна, поднятая ветром, с силой ударяла и подбрасывала плоскодонку над водой. Матвей Лукич скривился от боли: опаленные ладони наливались пузырями, лоб саднил и нестерпимо жгло правую щеку. Он посмотрел на пластиковую канистру с бензином. Уровень плескался чуть выше середины. Немного, но должно хватить. Матвей Лукич обернулся. Остров быстро удалялся и терялся в мгновенно потемневших сумерках. Были видны только медленные клубы дыма, которые тотчас размывались ветром. Они стелились над водой сизой пеленой. На острове временами рваными лоскутами вспыхивало пламя. Столб огня неожиданно взметнулся к небу и пропал, оставив в вышине сноп искр. Мотор вдруг закашлял и замолк. Лодка по инерции перескочила на новую волну и ее тут же развернуло бортом к ветру.

XIII.

Виктор стал задыхаться. Едкий дым забивал горло, легкие. Он не мог открыть глаз — дым выжигал слизистую, нестерпимо жгло под веками и даже слёзы, обильно выступившие, не спасали. Когда ему удавалось приоткрыть глаза, то сквозь влажную пелену он едва различал стену дыма, в разрывах которого то возникала горящая ель, то виден был нетронутый пламенем куст. Он уже давно не понимал, где находится, где берег, где лес. Кругом ревело пламя. Он упал на колени и уткнулся лицом в землю. Оказалось, здесь внизу дышать легче и можно даже открыть глаза. Виктор распластался на земле и отдышался. Оглянулся. Было светло как днем. Огонь с земли и кустов перекинулся на деревья, и уже хвоя горела на широких разлапистых ветвях сосен и елей. Огонь быстро поднимался к их вершинам. Сухостой в глубине леса разгорелся и полыхал во всю свою двухметровую высоту. Там, где не было огня, густой удушливый дым полз слоистой пеленой, то зависая и обволакивая все вокруг, то рывком перемещаясь в заветренную зону. На открытых местах, где ветер разгонял дым, бушевало свободное пламя, стремительно испепеляя на своем пути все, и даже тяжелые стволы стояли гигантскими головешками. Сверху, рассыпая искры, валились перегоревшие ветви. Горящий ствол в десяти шагах от него стал медленно оседать, валиться и, ломая обуглившие голые остатки подлеска, рухнул и исчез в стелющемся пламени. За треском и гулом ветра он не сразу различил голос, который звал:

— Деда, сюда, скорее!

Виктор завертел головой, не понимая, откуда? Откуда его могли звать? Впереди между двух накренившихся и объятых пламенем елей метался Витька. Звал его, размахивая руками. Вихри пламени за его спиной проносились снизу-вверх, наискось, закручивались в воронки, сливались в ослепительный поток и уносились в черное небо. Как? Как мальчонка очутился там? Как он может находиться в этом пекле? Нет, это видение! Его мозг умирает, и создает утешающую иллюзию. Нет, туда нельзя!

— Деда, скорей, скорей сюда! — тот уже истошно кричал.

Виктор вскочил и, пригибаясь, прикрывая голову руками, побежал к нему. Бежать было легко. Он словно двигался по коридору между раскаленными стенами воздуха. Оступаясь, он временами касался клокочущего вокруг него нестерпимого жара. Он вскрикивал от боли и бежал дальше. Увидев, что он приближается к нему, Витька развернулся и помчался, оглядываясь время от времени, словно показывал дорогу. Пробежав шагов сто, они оказались на берегу, у кромки воды. Ветер стих. Озерная гладь была черна и спокойна. Высокая сухая трава обступала их со всех сторон и стояла недвижимо. Огонь сюда почему-то еще не дошел. Только слышен был гул пламени, и его проблески мелькали за черными деревьями.

— Где это мы? — тяжело дыша, спросил Виктор и оглянулся.

— Это озеро. Остров закончился. Пожар сюда не дошел. Там, — Витька показал рукой вглубь леса, — каменная гряда. Когда лес на ней прогорит, ветер рванет сюда. Тогда все, конец! Будет, как там, — он поднял руку, указывая Виктору за спину.

Метрах в двухстах виднелась черная полоса небольшого мыса. Огонь уже прорвался туда. Весь берег полыхал, и пламя удивительным образом стелилось по воде, убегая в озеро метров на двадцать.

— Камыш горит, — догадался Виктор и добавил, вглядываясь в темноту озера, — но мы можем отплыть подальше и там переждать.

— Не сможем, — мальчишки насупился, потом попросил, — обещай, что еще съездим за сеном.

— Как не сможем? — он оглянулся на озерную гладь, терявшуюся в темноте, — как не сможем? Ты плавать-то умеешь? Нет? Ничего, будешь за меня цепляться. Продержаться-то надо будет всего ничего!

— Скажи, ты вернешься на остров? — то ли попросил, то ли спросил внучок.

В это время позади раздался грохот падающих деревьев. Огромный столб искр взметнулся вверх. Этот столб и увидел Матвей Лукич, уносясь в лодке от проклятого острова. Порыв нестерпимого жара ударил Виктору в лицо. Нарастающий гул стремительно превратился в рев. Стоявшие минуту назад недвижимо деревья вспыхнули, — поток пламени обрушился на них сверху и превратил в черные столбы, сыплющие гигантскими искрами. Ураган горячего воздуха ударил ему в грудь и отбросил в воду.

Ему казалось, что под водой он пробыл целую вечность. Темнота, темнота вокруг и тишина. Если бы не гулкие удары в голове, он бы подумал, что его нет, что время остановилось или исчезло. Было необычайно покойно и приятно. Подумалось, так и нужно, что так гораздо лучше, что было бы хорошо так вот и остаться. Темнота и покой. Но от недостатка воздуха организм стал сопротивляться. Легкие напряглись, грудная клетка вздулась, готовая взорваться; межреберные мышца судорожно сократились, сжимая диафрагму; лицо его ощерилось, рот открылся, и остатки дыхания устремились вверх на поверхность. Тело задергалось, и он вынырнул.

Прямо перед глазами маслянистая черная вода. Отблески лесного пожара на поверхности. Позади непроглядная тьма. Впереди, совсем рядом полоска земли с горящими деревьями. И нет под ногами дна. «Витька! — мелькнуло в голове, — где пацан?» Он вытолкнул тело из воды и оглянулся. Ровная поверхность озера. Никого. Он крикнул. Потом еще. Никого. Тело снова стало погружаться в воду. Ему стало все равно.

XIV.

— Спасибо, спасибо вам! Уж и не знаю, как благодарить!

Женский голос.

— Не за что! Я, к слову, ничего и не сделал такого.

Мужской.

— Нет-нет, сделали! — настаивал женский, — если б не вы, его и не нашли бы.

— Да что ж в этом такого?! — досадовал мужской, — джипиэс пресловутый помог. Сначала обнаружили телефон. Слава богу, стало понятно в какой стороне искать. Но вы сами видели, территория огромная: сплошная вода да куча островов. Попробуй найди! Если б МЧС пожар не засек, не нашли бы! Так что я тут не при чем — одни технологии!

— Господи, спасибо тебе за спасение! — плаксиво запричитал женский голос. Снова тишина. Потом яркая вспышка. За ней еще одна и следом еще. Пауза. Опять вспышка, через короткий промежуток другая. Потом еще и еще. Промежутки между ними были различными: то подряд несколько, то долгий, долгий перерыв следом. Прямо перед глазами покачивалась пластиковая бутылка с бесцветной жидкостью. Вниз спускалась прозрачная трубка. Он проследил глазами и увидел, что трубка оплетает его руку и заканчивается в локтевом сгибе. Мимо проехал встречный автомобиль, и солнце, отразившись в его лобовом стекле, ударило вспышкой по глазам. За ней проехала еще машина, потом еще. Каждый раз солнце вспыхивало на мгновение, и он щурился в ответ.

Рядом на отдельном сидении микроавтобуса спала Юля. Ее голова на подушке подголовника покачивалась в такт движению. В зеркале были видны глаза водителя. Он повернул голову, огляделся. В машине их было трое. За окном множество автомобилей. Казалось, они были везде и беспрестанно двигались: сзади, впереди, по сторонам. Внезапно пропадали в боковых съездах и также внезапно появлялись из ниоткуда и встраивались в общий поток, стремительно пролетали навстречу и исчезали где-то за спиной. Вправо от их движения отделилась полоска асфальта, закруглилась и, сделав, петлю, пропала среди низкорослых деревьев. Минивэн въехал под эстакаду, и к этому нескончаемому мельтешению разноцветных пятен присоединилось нагромождение бетонных столбов, скатов, гигантских перекрытий, поворотов и углов.

— Очнулись? — водитель поглядывал на него через зеркало и улыбался, — с возвращением!

Юля, проснулась, вскинулась и с тревогой заглянула ему в глаза:

— Витя, ты как?

— Все хорошо, Юля, — он попытался улыбнуться. Кожа на лице саднила и болела, поэтому улыбка получилась кривой и жалкой.

— Слава богу, — она всхлипнула, — а то все Жанна, Жанна! Вспомнил! Ничего, теперь все будет хорошо! Я вот уже и борщ сварила. Будем сейчас борщ есть! Вы с нами?

— Нет, нет, спасибо! Я за рулем.

— Мальчонка где? — губы его не слушались.

Сидящий за рулем остановил машину и повернулся к нему:

— Мальчонка? Вот как? Рассказывайте, что за мальчонка?

— Внук, — Виктор пожал плечами.

— Значит, я оказался прав, всё же делирий, — глаза у целителя радостно блеснули. Но он быстро отвел глаза и, глядя на испуганную Юлю, добавил, — слава Богу, что мы подоспели вовремя.

— Вовремя, вовремя, — запричитала Юля, — тебя прямо из пожара достали. Не знали, то ли ты угорел, то ли очумел.

— Я догадывался, — Виктор улыбнулся и повторил, — я догадывался, что у меня видения. А пожар не был галлюцинацией?

— Ничего себе галлюцинация! — хохотнул целитель, — всё районное МЧС подняли по тревоге! Такой пожарище, что рыбаки некоторые впали в исступление. Одного выудили недалеко от острова. Мотор отчего-то заглох, а тут пожар, высокая волна. У него, естественно, паническая атака и, как следствие, острый ситуативный психоз. Проще говоря, сошел с ума!

— Вот как? — Виктор нервно заерзал на сидении, переспросил, — с ума сошёл, говорите? Ладно! А как же все-таки мальчонка, тезка мой? Ему лет 10—12, в пиджачке таком?

— Мальчонка?

— Виктор, — сидящий за рулём смотрел ему в глаза, — никакого мальчонки не было. Понимаете? По всей вероятности, на острове вам этот мальчик привиделся. То есть, он был частью ваших галлюцинаций.

— Подождите, — Виктор растерялся, — как же так? Мальчишка спас меня, вывел из огня. Как он мог быть моей галлюцинацией?

— Я думаю, — целитель говорил неторопливо, подбирая слова, — я думаю, вы сами выбрались из огня. Что само по себе удивительно. Совершенно определённо, что никакого мальчонки не было, да и не могло быть! Подумайте непредвзято. Скорее всего вы сами, по наитию выкарабкались из этой огненного ужаса. Во всяком случае, другого объяснения я не нахожу.

— Нет, не может быть! — он не соглашался, все больше возбуждаясь, — пацан где-то там! Нужно связаться с МЧС! Мальчонка наверняка где-то спрятался, он остров знает, как свои пять пальцев! Звоните в МЧС!

Виктор дёргался, метался на сидении, рискуя выдернуть иглу из вены. Юля обхватила его руками, прижала к себе, успокаивая и плача, приговаривала:

— Милый мой, единственный мой, всё хорошо, всё хорошо!

Провидец быстро ввел ему в катетер успокоительное. Виктор обмяк. Всхлипнул:

— Не смогу без него. Как вы не поймёте? Это я, я сам… нам порознь никак нельзя.

Юля, пугаясь и обливаясь слезами, заговорила:

— И ничего, ничего! Соседка Анна Дмитриевна говорит, все от того, что мы не закусываем. Все беды оттого, что без закуски! Ты, Витенька, ее болезную без всякой еды выпивал. Вот так все и обернулось! Но теперь всё у нас наладится! Уедем на дачу! Там лес, покой, тишина. Там все ясно и понятно, и никакого томления! И будем мы счастливы малым! Я так тебя люблю, Витенька! Так люблю!

Мимо с шумом пролетали машины. Минивэн подрагивал от порывов воздуха. Юля мокрой щекой прижалась к его шее, и скоро отворот его рубахи пропитался влагой.

XV.

Дверь служебного входа отворилась, выпуская на морозный воздух группу музыкантов. Виктор посторонился. «Духовенство» — определил он по футлярам для инструментов. Фигуры в зимних куртках, укутанные в шарфы, быстро затерялись среди спешащих мимо филармонии прохожих. Он стоял на высоком заснеженном крыльце и вдыхал стылый холодный воздух. Усталости не было. Скоро, скоро премьера его симфонии. С Юркой Гуревичем они уже неделю работали над партитурой. Сегодняшний вечер пролетел незаметно. Так же как и день накануне. Нет, он не устал. Виктор спустился с крыльца, перешел дорогу и сразу очутился в парке. Жёлтый свет от фонарей лился на заснеженные дорожки под черными липами. Дорожки сбегались к центру, где на постаменте возвышалось увековеченное против воли поэта его «арапское безобразие». На одной из скамеек, поджидая, сидел Витька и по тонкому рыхлому снегу, припорошившего скамью, катал округлый ком снега. Увидев идущего к нему Виктора, он засмеялся и запустил снежком.

Вуокса — Санкт-Петербург, 2014

Обретение пустоты

Глава I. Отец Кирилл

Ранним октябрьским утром 1918 года в Петрограде, когда еще сумрак владеет улицами, а ночь гнездится по подворотням, поэт и художник Ярусов возвращался с заседания общества «Эфирных символистов грядущего». Заседание как обычно плавно переросло в затянувшийся ужин с вином и водкой и запальчивыми спорами об упадке литературы и реформе орфографии. Ярусов брёл по пустынному Невскому. Ему было зябко, а во рту противно после водки и дешевых папирос. Выйдя к колоннаде Казанского собора, он остановился, истово перекрестился и пьяно подумал об истинности православной веры и миссии русского народа. Откинув назад слипшуюся прядь жидких русых волос, он неровным шагом направился к входу в Собор с твердым намерением упасть на колени перед Образом заступницы народа русского иконы Казанской Божьей Матери. Молить её милости и защиты государства Российского. Пройдя между исполинскими колоннами метров восемь, он вдруг услышал, как навстречу ему раздались чьи-то гулкие шаги.
Неторопливый шаг грозным эхом отдавался под сводами храма. Ярусову стало страшно. Мало ли кто поздней ночью здесь может повстречаться: душегуб или лихой человек? По нынешним временам святая сень Храма Господня вряд ли защитит или остановит руку со свинчаткой. Поэт, как ни был пьян, а метнулся за колонну и затих, боясь не только дышать, но даже глядеть в сторону приближающихся шагов.
Отец Кирилл шёл неторопливым шагом, поёживаясь от сырости. Миновав колонну, за которой замер Ярусов, он вышел на ступени Казанского собора и направился к Невскому проспекту.
Ярусов, снова начавший дышать, проводил спину священника взглядом. Потом, придя в себя, горько подумал, обмякнув всем телом, что это за время такое, что даже священника принимаешь за убийцу.

— Застрелиться, непременно застрелиться, — слезливо бормотал Ярусов, засыпая и сползая к подножию колонны.
Отец Кирилл для начала миссии, порученной Его Святейшеством, не зря выбрал столь ранний час. Утром случайностей меньше. Утром мир яснее и, если уж Господь пошлет испытание, то примешь его без суеты и с ясной душой. Свернув направо, он торопливо зашагал в направлении вокзала. Со стороны казалось, немолодой, провинциального вида батюшка, спешит то ли соборовать кого, то ли так, по своим пастырским делам.
Благополучно добравшись до вокзала, отец Кирилл прямиком прошел на перрон, где уже стоял московский состав. Тот редкий поезд, что в эти революционные времена еще довозил граждан новой страны из одной столицы, теперь уже бывшей, в новую, в прежнюю. Краска на вагонах еще не облупилась, и стекла в окнах были целы. Локомотив время от времени с деловитым шипением выпускал клубы пара.
Протолкавшись через толпу, осаждавшую «второй класс», отец Кирилл вошел в свой вагон, в вагон первого класса. Здесь тоже было изрядно людей. Однако пассажиры в первом классе были более степенные, не крикливые, но раздражённые новыми порядками, а точнее их отсутствием. Кондуктор по привычке был услужлив и как мог наводил порядок, предлагая «господам — гражданам — товарищам» пройти на свободные места. Отец Кирилл, сколько ни пытался сохранять спокойствие не мог унять волнения, был суетлив, сердце его гулко и часто било в грудь, отдаваясь где-то в затылке и под самой макушкой. Спина под рясой взмокла, глаза настороженно оглядывали пассажиров. Пробираясь по коридору в поисках места, отец Кирилл неловко зацепился своей дорожной сумкой за чей-то сапог. Сапог был щегольской, из добротной кожи. Потянув сумку на себя и пробормотав извинения, он поднял глаза на обладателя яловых голенищ. Мужчина, средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами, одет был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Он курил в открытое окно, рассеяно оглядывая перрон. Повернувшись к отцу Кириллу, он досадливо поморщился, и, тем не менее, молча склонил голову, отвечая на извинение. Сделав последнюю затяжку, он захлопнул окно и вошел в купе напротив. И тут отец Кирилл увидел, как навстречу ему из противоположного конца вагона энергично двигался тип в куртке песочного цвета и с накладными карманами. Сердце отца Кирилла куда-то упало, обдав ледяным холодом низ живота, потом колыхнулась учащенным пульсом голова. Он шагнул в открытую дверь купе и уже через мгновение сидел на мягком диване, водрузив сумку на колени, словно отгораживался от сутолоки в коридоре. Оказалось, что он расположился рядом с пожилой дамой аккурат напротив давешнего господина в щегольских сапогах.
Минуту спустя тип в куртке прошел мимо открытой двери, даже не взглянув в сторону отца Кирилла. Господин с усиками, привстав, раздраженно захлопнул дверь купе.

«Господи, дай мне силы! Сохрани и сбереги раба божьего, не оставь милости своей…» — бормотал отец Кирилл. Ладони его вспотели, плечи ныли от напрягшихся мышц.
Он не боялся за свою жизнь. Еще в юности с радостью думал о служении, об испытаниях и о смерти во имя Божия, о своей жертве за дело Церкви. Но сейчас, когда от его сил, его хладнокровия зависело успешное выполнение поручения Его Святейшества, он молил укрепить его дух и плоть, чтобы довести начатое до конца.
Вседержитель не оставил раба божьего Кирилла, в миру Георгия Калюжного, и дал ему сил благополучно доехать до Москвы. К полудню следующего дня измученный тревогой и ночным забытьем, с ломотой во всем теле отец Кирилл выбрался из вагона. Не оборачиваясь и избегая энергичных носильщиков и подозрительных субъектов, шнырявших среди толпящихся на платформе людей, отец Кирилл зашагал к зданию вокзала и вскоре затерялся в толпе. Поэтому он не мог видеть, как к замешкавшемуся в купе шатену в щегольских сапогах подскочил вчерашний напугавший отца Кирилла тип в песочной куртке, и еще какой-то долговязый. Позже эта троица выгрузилась на противоположную от платформы сторону, прямо на пути, где их уже поджидали четверо с винтовками и человек в кожанке и при оружии.

Глава II. Алексей

Алексей Крестовский уполномоченный особого отдела Южного фронта прибыл в Москву с поручением особой важности. К его груди под гимнастеркой, прямо на нательную рубаху бинтами был примотан пакет. При себе Алексей имел две гранаты и снаряженный наган. В пакете находилось донесение начальника особого отдела товарища Хромова о контрреволюционной деятельности начальника штаба фронта военспеца Милютина. За последние три месяца после прихода военспеца дела на Южном направлении становились все хуже и хуже: сначала оставили Донбасс, потом Харьков и Курск. Боеспособность частей, составленных сплошь из мобилизованного местного населения, была никудышной. Были случаи массового пленения и дезертирства. Фронт держался исключительно на самоотверженности и жертвах коммунистических и интернациональных батальонов.
Крестовский имел приказ доставить донесение в ВЧК непосредственно товарищу Крупиньшу даже ценой собственной жизни. Задание было особой важности не только по масштабам вскрытой контрреволюции, но и по сложности необходимого решения. Милютин был поставлен начштабом три месяца назад самим товарищем Троцким. Узнай кто-нибудь из помощников военно-морского наркома о содержании пакета, не сносить головы ни товарищу Хромову, ни Алексею тем более.
В свои двадцать три Алексей уже прошел германскую, отслужил в разведроте. Дважды избежал смерти, был награжден за храбрость. Там же в окопах вступил в партию, агитировал за прекращение войны, и когда внутренняя контрреволюция развязала войну против собственного народа, снова оказался на фронте, в разведке. Товарищ Хромов ценил в нем природную способность выбираться из самых опасных и безнадежных ситуаций, умение бесстрашно драться хоть в рукопашную, хоть в штыковую. И, конечно, ценил товарищ Хромов в Алексее преданность делу революции и партии большевиков. Вот и выбрал начальник особого отдела товарища Крестовского для выполнения важнейшего поручения, от которого зависела судьба фронта. Алексей шагал по вечерней Москве, задирая голову и разглядывая столичные дома и дворцы сбежавших буржуев. Временами он останавливал прохожих, уточняя дорогу на Лубянскую площадь. Дважды ему повстречался патруль. Последний раз, когда он вышел на Солянку, его мандат проверил неразговорчивый латыш, начальник патруля. После июньского эсеровского мятежа стрелки из дивизии Вацетиса взяли в плотное кольцо патрулей подходы к Старой и к Лубянской площадям.
Поднимаясь по пустынной улице в направлении Маросейки, Алексей вышел к угрюмым стенам монастыря. Квадратные башни по углам темнели на угасающем небе. В глубине, плотно сомкнув купола, замер главный собор. Двери, ведущие в надвратную церковь, были распахнуты настежь, светились красные огоньки лампады перед иконой над арочным проемом, и свет свечей сгущал сумрак позднего вечера.
Крестовского остановил шум изнутри: какая-то возня и металлический скрежет. Не мешкая, он шагнул внутрь. Поднявшись по ступеням в притвор и в средний храм, откуда и доносился шум, шагах в десяти от себя он увидел прямо у иконостаса две фигуры, которые, не спеша, сдирали с нижних икон оклады. Крестовский люто ненавидел мародеров. Ненавидел до судорог в лице. Под Вильной, когда их атака захлебнулась под небом из сотен шрапнельных взрывов, он провалялся оглушенным на краю окопа до самого вечера и очнулся, когда чьи-то пальцы быстро и глубоко, как могильные черви, обшаривали его карманы. Он запомнил, как сквозь пелену контузии и ночной мглы качнулось над ним белесое как сырое тесто лицо мародера. — Ну, подлюки, тут вам и конец! — негромко заявил он о себе.

Фигуры обернулись. В дрожащем свете он разглядел двух матросов. Один держал часть только что ободранного оклада, другой сжимал в правой руке узкий, длинный сантиметров в тридцать нож.

— Ты что, браток, контуженный? — хрипло хохотнул тот, что держал нож, — ты, что ж революционных матросов подлюками обзываешь? За это тебе от балтийцев будет порицание, — и шагнул навстречу.

— Ты сволочь и мародер, хоть и балтиец — спокойно заметил Крестовский.

— Ты, бля, выбирай слова! Мы за Советскую Власть кровь проливали! — бросив оклад на каменные плиты, разъярился стоявший справа матрос, — я твою морду, контра, сейчас вот этими руками об этих вот угодников размажу!

Не мешкая, они стали надвигаться. Алексей, когда осталось между ними шага два, качнулся обманно им навстречу. В ту же минуту рука с ножом стремительно полетела ему в лицо. Легко уклонившись, Крестовский ударил нападавшего под колено и тут же опрокинул потерявшего равновесие матроса на тяжелый подсвечник. Нож отлетел в сторону и, звонко прозвенев, пропал в темноте левого придела. Крутанувшись на левой ноге, Крестовский встретил другого мародера, когда тот метнулся на него всем своим большим телом. Подсев под разъяренного матроса, и мгновенно выпрямившись, Алексей обрушил балтийца сверху вниз на каменные плиты. Тут же отскочил назад к дверям и оценил положение.
На полу вяло шевелились, глухо матерясь, фигуры нападавших. Опрокинутые тяжелые подсвечники тихо позванивали, перекатываясь на каменных плитах. Все закончилось очень быстро, но шумно.
В распахнутую дверь влетел, ощетинившись штыками, патруль. Это был тот самый патруль красных латышей, встреченный на Маросейке.

Глава III. Заговор

В приемной отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией Алексея усадили на стул и предложили чаю. Он отказался. Слегка обалдевший от высоких коридоров и широких лестниц в приемной Крестовский решил держаться невозмутимо и с оглядкой, чтобы соблюсти мину и не опростоволоситься в столице.
Мимо него сновали люди, дребезжал зуммер телефона на столе у секретаря. В общем — канитель. Минут через двадцать вышел из дверей кабинета крепкого телосложения штатский. По тому, как поднялся из-за стола секретарь, Алексей понял, что перед ним Крупиньш. Он тоже вскочил. Крупиньш оглядел его оценивающе. Потом спросил:

— Вы кто?

— Уполномоченный особого отдела Южного фронта Крестовский с донесением особой важности, — отчеканил Алексей

— Я вам докладывал, Мартын Янович, — встрял секретарь.

— Да-да. Вот что, товарищ уполномоченный, вы временем располагаете?

Алексей, не ожидал такого вопроса, но тут же молча тряхнул головой.

— Ну, вот и прекрасно. Вы нам очень поможете, — проговорил начальник отдела по борьбе с контрреволюцией, увлекая его за собой.

— Мы пройдем сейчас на допрос, вы там поприсутствуете. Конечно, не просто так. Слушайте, наблюдайте. Потом вместе подпишем протокол допроса.
Они быстро шли по коридору, следом за ними вышагивал секретарь. Свернув за угол, они тотчас вошли в небольшую, c высокими окнами комнату. Зажгли свет. Секретарь уселся за стол в простенке между двумя окнами, и приготовился писать. Крупиньш указал Алексею на стул в углу. Сам подошел к письменному столу в центре комнаты и полистал папку, принесенную секретарем. Вернув ее, он сел за пустой стол. В коридоре за дверью послышались шаги.
Дверь открыл кто-то из сотрудников ВЧК, но тут же отступил, пропуская в комнату невысокого священника в сутане, в округлом камилавке и белым клобуком на голове. На груди блеснули две панагии. Вошедший сощурился от яркого света. Глаза, слегка водянистые, смотрели прямо, словно священник готов был к самому худшему.

— Здравствуйте, гражданин Беллавин. Проходите, садитесь. Сейчас мы будем проводить допрос. Я — Крупиньш, это — секретарь Москанин, а это, — Крупиньш кивнул в сторону Алексея, — товарищ с фронта.

— Скажите, — начал он допрос, — передавали ли вы через Камчатского епископа Нестора благословение адмиралу Колчаку?

— Нестора знаю, — спокойно ответил священник, — благословления не посылал, и посылать не мог.

— Сколько вы выпустили посланий? — последовал следующий вопрос.

— Четыре, — он перечислил, — «О вступлении на престол», «Об анафематствовании», «К святому Успенскому посту» и «О невмешательстве в политическую борьбу».

— А послание к первой годовщине Октябрьской революции забыли?

— Это было письмо, обращенное мною прямо в Совет Народных Комиссаров, совсем не предназначавшееся для обнародования, — ответил священник.

— Ладно. Как вы относитесь к Советской власти?
Допрашиваемый помолчал и потом, не спеша, ответил:

— Я и теперь придерживаюсь взгляда, изложенного в письме к Совету Народных Комиссаров. Я смогу его изменить лишь тогда, когда власть изменит отношение к Церкви.

— Вы, конечно, монархист? — с ноткой понимания спросил Мартын Янович.

Священник, кажется, вспылил, но быстро взял себя в руки:

— Прошу таких вопросов мне не предлагать, и от ответа на них я уклоняюсь, — он уже окончательно успокоился — я, конечно, прежде был монархистом, как и все мы, жившие в монархической стране. И каких я лично теперь держусь политических убеждений, это для вас совершенно безразлично, это я проявлю тогда, когда буду подавать голос за тот или другой образ правления при всеобщем народном голосовании. Я вам заявляю, что Патриарх никогда не будет вести никакой агитации в пользу той или иной формы правления на Руси и ни в каком случае не будет насиловать и стеснять ничьей совести в деле всеобщего народного голосования.
«Ах ты, Боже ты мой, — соскочило вдруг в голове у Алексея, — это что же, Патриарх? Да откуда он взялся-то?» И дурацкие, совсем не революционные вопросы запрыгали у него в голове. Правда, минуту спустя, партийная дисциплина и природная сила воли взяли верх, и он вновь весь превратился в слух.

— Последний вопрос, гражданин Беллавин. Знаете ли вы гражданина Трубецкого Григория Николаевича? — Да, я встречался с ним несколько раз.

— Когда в последний и при каких обстоятельствах?

— Это было во время Священного Церковного Собора в октябре 1917 года. — Там же вы встретились и с гражданином Дуловым, не так ли?

— Нет, мне это имя ничего не говорит.

— Как же так, Василий Иванович? — искренне удивился Крупиньш, повертев неизвестно как образовавшийся в его руках лист бумаги. Алексей хоть и находился далеко, но разглядел, что это было лист с рукописным текстом.

— Как же так, — повторил Крупиньш, — вот письмо, адресованное вам, с предложением всяческого содействия, от боевого офицера… э-э, — он сощурил глаза, приглядываясь к тексту, — штабс-капитана, князя Дулова. Как же так, гражданин Беллавин?

Патриарх спокойно и с какой-то грустью смотрел на собеседника.

— Ничего по поводу этого письма пояснить не могу. Я повторяю, имя это мне не знакомо.
Крупиньш сделал знак рукой секретарю, и тот, поднявшись со своего места, предложил Патриарху подписать протокол допроса. После того, как священник, шелестя каждой страницей, подписал, Крупиньш буднично сообщил:

— Гражданин Беллавин, решением ВЧК с этого момента вы подвергаетесь домашнему аресту на все время следствия. Вы можете принимать посетителей. Каждый посетитель должен быть записан, и эти списки должны представляться в ВЧК. Гулять по саду и служить в домовой церкви вы можете. Проводить какие-либо заседания без предварительного разрешения ЧК запрещено. Идите. Патриарх ушел. Втроем они вернулись в кабинет Крупиньша. Алексей тоже подписал протокол и повернулся к хозяину кабинета, стоявшему у окна и глядевшему на поредевшую извозчичью биржу на ночной площади.

— Разрешите обратиться, товарищ Крупиньш?

— Ах да, — повернулся тот к нему, — давайте ваше донесение.
Он расписался в получении пакета и углубился в бумаги. Не прерывая чтения, он спросил у секретаря:

— Пучков вернулся из Петрограда? — Ждем в ближайшие часы, Мартын Янович, — откликнулся Москанин. Задумчиво подержав листы, исписанные рукой товарища Хромова, словно взвешивая их, Крупиньш положил их перед секретарем:

— Передайте их Гражинскому, пусть приобщить к делу «Национальный центр». -Товарищ Крупиньш, разрешите вопрос, — все еще робея, обратился Алексей, — я в толк не возьму: Патриарх, Церковь, благословенье, Нестор какой-то. Ну и леший с ними! Пускай между собой милуются! Нам-то что за дело до этих церковных охмурял?
Крупиньш, все еще о чем-то размышляя, коротко взглянул на него.

— Товарищ Хромов характеризует вас как настоящего большевика и отличного военного, — он похлопал ладонью по донесению.

— Но в нашем деле этого мало. Нужно еще революционное сознание. Увидеть, разглядеть контрреволюцию, где бы и как бы она ни маскировалась. Вы это правильно сказали — «охмурялы». Очень опасные и коварные «охмурялы»! Сегодня вы оказались свидетелем, как, маскируясь, Церковь и Антанта хотят объединить усилия белых армий и погубить Советскую республику. Благословление Колчаку — это не такое уж и безобидное дело.

— Смотрите, — он подошел к карте, — с Востока, с Юга, с Запада и с Севера нас сжимает кольцо. Здесь Деникин, Колчак, здесь Юденич, тут — Антанта. Все эти генералы — самодовольные и напыщенные индюки, которые грызутся между собой за подачки Антанты. Никто не хочет уступить главенство. Пока они разобщены, пока они интригуют друг против друга, они слабы и рано или поздно ослабнут настолько, что всех этих недобитков мы выметем поганой метлой с нашей земли! Антанта хочет объединить их под единым командованием. Антанта сделала ставку на адмирала Колчака и хочет поставить его во главе белого движения. Его провозгласят каким-нибудь Наместником или Верховным Правителем. Чтобы другие генералы и все белое движение подчинились Колчаку, Патриарх Московский должен благословить и венчать Колчака на правление, как и принято в царской России. Законный Правитель! Тогда это будет единая и мощная армия. Нам, чекистам, ни в коем случае нельзя допустить этого! Мы должны сорвать этот план! Изолировать Патриарха, а если понадобиться и ликвидировать! Предотвратить любую возможность появления нового идола у белогвардейцев! Поймите, Крестовский, это заговор! Он пострашнее заговора Локарта или заговора недобитых монархистов. За этим заговором войска интервентов и белогвардейцев, это может решить судьбу Гражданской войны, судьбу Республики!

Глава IV. Пучков

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату решительно шагнул чекист лет тридцати, с простоватым круглым лицом и неприятными бледными глазами.

— Евгений Александрович пожаловал- обрадовался Крупиньш, -ну, наконец-то! Докладывайте!

— Исчезла, Мартын Янович! — выпалил прибывший.

— Как исчезла, Пучков? Ну-ка, с подробностями

Пучков вид имел помятый, словно его только что выгрузили из багажного вагона. Он, сбиваясь, начал рассказывать:

— Я прямо с Николаевского вокзала в ЧК, а там говорят, нету. Как только получили нашу телеграмму, сразу нагрянули в Собор. Все перетряхнули — нету иконы. Понятное дело, настоятеля в карцер. Я, как только приехал, тоже сразу в карцер, на допрос… — он замолчал, переводя дыхание.

— Дальше, — недобро прищурился Крупиньш.

— Ну, поговорили мы с попом с этим. Он через полчаса и выложил. Был третьего дня посланец от Патриарха, забрал икону и уехал. Думает, она у Патриарха.

Пучков закончил, вытер ладонью вспотевший лоб и лысеющую макушку. Затем украдкой вытер мокрую ладошку о штаны.

— Товарищ Пучков, возьмите людей и быстро на Патриаршее подворье! Образ этот изымаете, гонца Патриаршего сюда и оставляете засаду. Я думаю, не один Дулов сюда направлялся. Будут еще визитеры.
Он повернулся к Крестовскому и приказал:

— Останетесь пока здесь, можете понадобиться, — и уже секретарю, — Дулова сюда.
Пучков, топая, пропал в коридорах. Секретарь закрутил рукоятку телефона. Крупиньш погрузился в чтение каких-то документов. Алексей, освоившись в кабинете, сам себе налил чаю. На столике рядом с чайником лежали на блюдце кусочки черного хлеба и несколько крупных крошек, но он поделикатничал и попил пустого чаю, хотя живот ждал другого еще со вчерашнего дня. Крестовскому нравился Крупиньш, спокойный, быстрый в решениях и так хорошо разбирающийся в контрреволюции. Как это? «Революционное сознание»! Это тебе не языка взять или часового снять. Тут внутренний глаз нужен. «Сознание»!
Выждав, когда Крупиньш оторвался от бумаг, Алексей снова подсунулся к нему с вопросом: — Мартын Янович (тут он осекся, что не по уставу обратился, но Крупиньш ободряющее кивнул головой), вот все же непонятно. Какая такая икона? Вот и товарищ Пучков то в Петроград, то в это… в… к Патриарху. Неужто это тоже контрреволюция?

Его вдруг обеспокоила вчерашняя стычка с матросами. Может он по отсутствии этого «революционного сознания» ошибку, какую допустил? Может, это была борьба с контрреволюцией? Но ведь они ж подлюки просто грабили? Ведь по мордам было видно, что грабили, что первому скупщику продали бы поповское серебро!

— Сама-то икона — фетиш, да и только. Образ Казанской Божьей Матери. Это, конечно, не контрреволюция, но… Что-то тут не так, Алексей. Тут еще не все ясно, — Мартын Янович в задумчивости потер переносицу, — попы всякого нагородят, только б власть над народом иметь.
Крупиньш задумчиво посмотрел на Алексея и продолжил:

— Существовало три иконы. Первая, которая объявилась в Казани еще в 16 веке, как ее называли чудотворная, исчезла там же в Казани в 1904 году: то ли ее сожгли, то ли украли, в общем, пропала. Остались два списка с этой иконы: один, который, якобы, защитил Москву от польских интервентов в 17 веке. Этот сейчас в Успенском соборе в Кремле под надежной охраной. Второй, который еще царь Петр привез в Петроград, будто бы спас Россию от Наполеона.
Увидев, что Алексей слушает его, чуть ли не с открытым ртом, он назидательно заметил:

— Все это басни для одурманенных крестьян и рабочих, которые класс угнетателей и черносотенная поповщина вдалбливала десятилетиями!

— Трудовой народ, — он подчеркнул, словно учитель на уроке, — трудовой народ отстоял Россию и разгромил Наполеона! Это была настоящая народная война!

Затем уже более спокойно, словно решая вслух какую-то задачку в школе, продолжил:

— Второй список хранится, — тут вспомнив Пучкова, Крупиньш поморщился, — хранился в Казанском Соборе Петрограда.
Он помолчал, достал часы из нагрудного кармана и в задумчивости пощелкал крышкой. — Зачем-то ее перевозят в Москву. Что-то нам не договаривает гражданин Беллавин… В дверь постучали. В кабинет ввели арестованного, мужчину средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами. Одет он был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Уж о его сапогах не стоит и говорить, потому что будь отец Кирилл сейчас здесь (не приведи, Господи!), то наверняка узнал бы он своего попутчика. И может, отыскалась бы даже царапина на голенище щегольского правого сапога, оставленная пыльным дорожным сундуком отца Кирилла. — Вот гражданин Дулов нам сейчас и поможет с этой задачкой, — закончив разговор с Алексеем, Крупиньш сел за стол напротив арестованного.

— Сегодня у нас был разговор с Патриархом, — Мартын Янович доброжелательно смотрел на Дулова, — Николай Николаевич, теперь вы расскажете, как все было на самом деле? Арестованный сидел на стуле не то, чтобы вызывающе, но как-то спокойно: скрестил руки на груди, покачивал правой ногой, переброшенной через левую, смотрел рассеянно в сторону. Потом перевел взгляд на Мартына Яновича.

— Крупиньш, вы ведь не глупый человек, и, как мне говорили, даже учились. Решайте свои задачки сами. Я вам ничем помочь не могу.

Алексей вдруг обиделся за Мартына Яновича. Вроде ничего обидного не было в словах этого барина, но уж как он это сказал! Всадить бы пулю ему между глаз!

Тут счастливая мысль пришла в его голову:

«Уж не „революционное“ ли сознание просыпается в большевике Крестовском?» Крупиньш ничуть не смутился обидной манеры арестованного и вновь спокойно и доброжелательно заговорил:

— Николай Николаевич, я уважаю вас как боевого офицера. Долг, честь. Но вот взглядов ваших не разделяю. Как вы тут пишите? — он снова заглянул в письмо, — «…мерзость хамодержавия и штыкократия… служить с большевиками — значить продавать совесть и душу». М-да, крепко сказано… Ну да ладно.
Крупиньш молча пошагал по комнате. Он снова заговорил, как бы рассуждая вслух:

— Рискуя жизнью, вы пробрались через линию фронта, добрались до Москвы. Искали Патриаршего благословления… для адмирала Колчака. Это, поверьте, заслуживает уважения. Ваша семья будет гордиться вами, и после смерти, которую вы примете, выполняя свой долг. Кстати мы разыскали ваших сестер в Рыбинске. Им нелегко, как и всем сейчас, но они живы и здоровы.
Он помолчал, глядя в лицо арестованного. У того на скулах выступили красные пятна. Крупиньш вдруг переменил тон:

— Дулов, зачем вам эта икона? Вы что, еще не наворовались? Жемчуг с изумрудами прихватить захотелось, золота вам мало, так с иконки ободрать решили?

Алексей аж присел, оробев. Это такое и такому барину сказать! Это все равно, как мокрой тряпкой ему по лицу заехать. Ну, держись теперь, взбеситься, точно взбеситься, вязать барина придется!

И вправду лицо арестованного налилось краской, глаза блеснули безумием, но уже через секунду Дулов расхохотался, да так, что до икоты, до слез в глазах. Успокоившись, но все равно икая и временами давясь нервным смехом, он проговорил:

— Удивили, ей-богу удивили… Хотя вы не православный… понятно… все равно смешно… «ободрать»… право смешно… Образом Казанской Божьей Матери… русских царей… венчали на царство… благословление и венчание… Да вам и не понять…
Он вдруг окончательно успокоился. Потом перекрестился и снова сцепил руки, словно пытался унять дрожь.

— То есть вы хотите сказать, что Образ Казанской Божьей матери нужен для всей этой канители с благословлением? — задумчиво произнес Крупиньш, — венчание на царство? В это время на столе у секретаря зазвонил телефон. Арестованного быстро увели. Крупиньш что-то долго выслушивал в трубке, время от времени произнося:

— Да, нет, да, — и уже в самом конце, — немедля сюда, на Лубянку.
Потом он подошел к карте, разглядывая какую-то деталь на ней. Алексей чувствовал по тому, как набычился Крупиньш, и притих Москанин, что дело приобрело совсем плохой оборот. Мартын Янович, наконец, повернулся и уперся взглядом в Алексея.

— Товарищ Крестовский, с этого момента вы временно прикомандировываетесь к ВЧК и поступаете в распоряжение товарища Пучкова. К сожалению, нам не удалось одним ударом пресечь весь заговор. Пучков только что сообщил, что Патриарх Тихон тайно переправил икону из Петрограда, но не в Москву, как мы предполагали, а в дальний N-ский монастырь, который уже сегодня практически находится во фронтовой полосе. Я еще не понимаю смысла этого шага. Но сейчас дело не в этом. Вы понимаете, чем это грозит?
Алексей, сглотнув слюну пересохшим горлом, спросил:

— Беляки?..

— Именно, беляки. Вполне вероятно, что в этом и состоит план гражданина Белавина — по своим каналам переправить икону через фронт. В общем, ситуация критическая, если не сказать, провальная — мы опаздываем суток на трое, — он помолчал.

Продолжил, чеканя слова приказа:

— Операцией руководит Пучков. В операции участвуют несколько наших товарищей, и они уже приступили к работе. Ваша задача, Алексей, отправиться в город N незамедлительно. Там вам передадут икону, и вы доставите ее сюда. Скрытно, быстро и надежно. В самом крайнем случае Пучков имеет полномочия уничтожить икону, — он помолчал и закончил, как передернул затвор пистолета, — время, Крестовский, против нас.

Глава V. Декрет

«Декрет Совета Народных Комиссаров об отделении государства и школы от церкви. 20 января 1918 г.

1. Церковь отделяется от государства.

2. В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан.
3. Каждый гражданин может, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются. Примечание. Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан…»

— Ладно, это потом дочитаешь. Ты вот, ниже гляди, — палец ткнул в самый конец страницы.

«12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.

13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти…».

Палец принадлежал следователю VIII «ликвидационного» отдела Народного Комиссариата юстиции, коммунисту с десятилетним стажем Веревкину Павлу Ксенофонтовичу. Потомственный рабочий с «Трехгорки», Павел Ксенофонтович прибыл в город N второго дня с ответственным и довольно деликатным заданием, которое требовало от него решительности и революционной стойкости. Последние качества, похоже, требовались не только для укрепления собственного духа, но и для моральной мобилизации местных товарищей. Дело заключалось в том, что Веревкин, как и десятки его соратников по Наркомюсту во многих городах, прибыл для исполнения декрета Совнаркома, который был принят и подписан товарищем Лениным уже скоро год тому, но никаких решительных шагов по его выполнению не делалось. Деликатничали или опасались непонимания людей, но в течение года власти не торопились.

Павел Ксенофонтович был этому даже рад: сам-то он давно в церковь не ходил, но домашние его, да покойница мать и отец крепки были в вере Христовой.

«Вроде и декрет правильно написан, — продолжал сомневаться Веревкин по дороге в город N, — свобода, никто не неволит. Вот только с церковным барахлом, как-то нехорошо.»

Очень он себя неловко чувствовал. «Правильно, — убеждал он себя, трясясь на подводе, — неправедно нажито богатство церковное на крови трудового народа. Ведь верно!»
И тут же представлял, как его мать вся в праздничном стоит на молебне с просветленным лицом, молясь о нем, о братишках и сестрах его, а он прямо вот перед ней начинает тащить иконы со стен, сгружать в мешки дароносицу, потиры да алтарные кресты. И озноб пробирал его, и жалко до слез становилась матушку, да и батю тоже, упокой, Господи, их души! Непонятно, честное партийное слово, непонятно! Однако виду Павел Ксенофонтович не показывал, а даже наоборот сурово поглядывал на местную власть в лице присланного еще зимой комиссара Израйлева Филимона Алексеевича.

А тот вслух рассуждал:

— Пойми, товарищ Веревкин! Городок-то наш одним монастырем и живет только! Это ж одурманенные религией люди! Начнем мы эту экспроприацию, так народ нас на вилы и поднимет! Ты знаешь, сколько я сил потратил, чтоб провести среди них пропагандистскую работу? Сколько зловредностей в их головах бродит? Я, можно сказать, только-только Советскую Власть установил, а ты тут, как снег на голову!

Веревкин подождал, когда тот прервется, и хмуро спросил:

— Сколько у тебя людей?

Израйльев оглянулся на дальний угол комнаты:

— Миша, иди-ка сюда.
Миша, долговязый, русый парень, лет восемнадцати в рубахе навыпуск, подпоясанный армейским ремнем, поспешил к ним. На ремне у него болталась затертая рыжая кобура с наганом.

— Вот, Михаил, познакомься, это товарищ Веревкин из Наркомюста, а это — Миша, милиционерит тут у нас, — невысокий сухонький комиссар похлопал парня по высокому плечу.

— Они у нас по очереди то есть. Вот он до зимы, а там… кто там следующий, Михаил?

— Так снова Маношкин Степан, а потом Антон Лагодин, — ответил милиционер.

Веревкин оглядел его, крякнул разочарованно, и буркнул:

— Иди-ка паря, посиди там.

— Ты вот что, … — снова забубнил он комиссару, загораживаясь от милиционера, — пока все секретно. С таким Аникой — воином, — он кивнул в сторону долговязого, — я, конечно, и декрета даже не покажу. Ты еще не все знаешь, — он совсем близко пододвинулся к Израйлеву, — у тебя по документам в монастыре рака с мощами находится.

— Не проверял, но ходят, прикладываются. Наверное, что-то есть.

— Так вот. Начнем мы, Филимона Алексеевич, с того, что прилюдно вскроем этот ящик. Мощи не мощи, святые не святые, но разоблачим мы перед всем народом обман поповский, и составим документ об этом, мол, мракобесие и дурман. Чтоб задокументировано все было, чтоб попы при этом были, монахи там всякие. Понял? Потом изымем церковное имущество, согласно декрету. Да, вот что еще, ты подводы приготовил?
Израйльев покивал растревоженной головой, достал брусничного цвета платок и вытер взмокший лоб:

— Подготовил. Трёх-то хватит?

Веревкин, у которого у самого на душе не все складно было, ободряюще похлопал его по плечу:

— Не робей, Филимон Алексеевич! Это вот такое наше с тобой революционное задание.

Израйльев в задумчивости молчал, опустив голову. Потом сказал:

— Я вот думаю, что не меньше взвода нужно, да еще бы неплохо пулемет, а то не совладать.

Глава VI. Каратель.

Команду из двадцати красноармейцев привел в город краском Федотов. При команде был еще пулемет Льюиса и прикомандированный особым отделом полка Алексей Крестовский. Пока шли, Федотов отметил Алексееву выправку и выносливость: видно, что военный, а не городской горлопан. Шли быстрым шагом, вдоль железнодорожного полотна, скрытно, ввиду близости передовой, и особых разговоров между Федотовым и Крестовским не было. Федотов вел команду в город N, по прибытию в который, должен был вскрыть пакет с заданием. Что было за задание, он не имел представления, да и особенно не задумывался. Мало ли в прифронтовой зоне бывает дел у отряда особого отдела.
Неделю назад, например, только заградительный отряд из их команды и удержал пятый коммунистический батальон красных, не дал им откатиться на левом фланге после атаки деникинских офицерских рот. Поставил пулеметы по флангам в спины красноармейцем и не дал отступить. Жаль, командира батальона тогда убило. Огонь-то был шквальный, с обеих сторон. Алексей шел молча, запоминая дорогу, особенности местности, отмечая уголки леса, которые нужно избегать по дороге назад. Хорошо бы какую дрезину раздобыть, и до уездного города этот десяток километров от фронта проскочить побыстрее. То, что времени нет, ему все время напоминал Пучков. Последнюю телеграмму он получил в штабе полка, сегодня утром. Пучков сообщал, что в городе N Алексей встретится с товарищем Веревкиным, уполномоченным Наркомюста. Тот передаст ему под расписку «объект» (Пучков так и писал — «объект», — секретность, сам понимаешь), и Алексей эвакуируется немедленно, не задерживаясь ни минуты. При отъезде Алексея из Москвы этот добродушный с виду мужичок рассказал кое-что о деле, ввел, как он выразился, в «суть деталей». Посланец, что приезжал в Петроград по поручению Тихона, близкий человек к Патриарху: то ли он с ним в Америке был, то ли в Ярославле его Патриарх приблизил. Ну, не важно это.

— Суть в том, — объяснял он Крестовскому, — Петр Калюжный, или среди монахов отец Кирилл, предан Патриарху, как собака! Ещё и религиозный фанатик. Другими словами, Крестовский, этот поп добровольно иконку не сдаст. Ну, это не твоя забота. Веревкин уже получил инструкции на случай осложнений. Ты главное, Алеша, взял образ, прижал к груди и бегом в Москву. И любого гада на своем пути — в пыль! Иконка не большая, но и не маленькая, где-то сантиметров тридцать на сорок, в золоченом окладе, с драгоценными каменьями. Смотри, чтоб тебе не подсунули чего другого. Пойдем-ка.
Евгений Александрович, как узнал от местных писарей-доброхотов Крестовский, сам был из далекой сибирской деревни, в германскую служил писарем, потом как-то очень скоро очутился в Оренбургском ЧК и вот уж как два месяца в помощниках у Крупиньша.
Пучков провел Алексея в комнату, где на столах и подоконниках лежала всякая церковная утварь: подсвечники, паникадила, дароносицы, иконы. Одни в окладах, другие заголенные, с темными лаковыми ликами и тусклым деревом там, где раньше был серебряный оклад. То ли померещилось Алексею, то ли и в самом деле он разглядел порезанные, с рваными краями окладов иконы из той, надвратной церкви.
Пучков, видно, что-то углядел в лице Алексея, потому что сказал:

— Знаем, знаем про твои подвиги. Не робей! Ты тех балтийцев правильно уму-разуму научил. А то взяли моду, «герои революции», все себе хапать. А это, — он по-хозяйски окинул взглядом столы, — достояние Республики!

— Вот гляди, — продолжил он инструктаж, показывая одну икону за другой, — это Богоматерь Владимирская, это — Тихвинская. Видишь, как они по-разному младенцев держат? Это — Одигитрия. А вот — Казанская. Только твоя побольше и вся в золоте и самоцветах. Понял?