Бесплатный фрагмент - Дела семейные

Чемодан без ручки

Адвокат Андрей Ветлицкий жил в областном центре. Свое «родовое имение» в Каменке — бревенчатый домик-развалюху, доставшийся ему в наследство от покойной бабки, посещал нечасто. Да и что там было посещать? Водопровод до них так и не дотянули — воду каменцы таскали сначала из колодца, затем — из чугунной водонапорной колонки с тяжеленной ручкой. «Удобства» — во дворе. В теплую погоду мылись в сколоченных из фанерных листов душевых, в холодную — в корыте, поливая себя водой из черпака. С электричеством в плохую погоду — перебои. Только радиоточка в норме — орет в каждом доме с утра до ночи.

Что касается населения, то остались в деревне одни старики. Молодежь, она балованная, — ей дискоклубы с барами подавай, не говоря уже о теплом сортире. Плевать ей на целительный лесной воздух и природные красоты.

А, с другой стороны, где им в Каменке учиться? Где работать? Опять же, автобус до райцентра больше не ходит. «Нерентабельно!» — решило областное начальство. Вот старики и добираются на почту да на базар на видавших виды велосипедах и мотороллерах. Обладателей автомобилей среди них нет. Поэтому новая белоснежная Ауди, припаркованная у по­ко­сив­шиего­ся за­бор­чи­ка Ветлицких, — событие для деревни нерядовое.

Вот и сегодня каменские старухи, сбившись в колоду у продуктовой лавки, обсуждали неожиданный приезд «адлаката», внука покойницы Марии Савельевны. «Ну, и чего он сюда явился? Неужто надумал жить в нашей глуши? А, может, покупателя нашел на свой теремок с рез­ны­ми на­лич­ни­ка­ми?» — гадали они.

Последнее предположение оказалось верным. Уж лет пять, если не больше, Ветлицкий пытался продать эту недвижимость. За копейки отдавал. Но желающих не находилось даже среди дачников, даром что лес с речкой — сразу за огородами.

А тут вдруг клиент Андрея Ивановича подбросил ему покупателя, готового хоть сейчас приобрести его каменскую вотчину. Он и платит хорошо, и требований никаких не выдвигает, кроме как утилизировать всю рухлядь.

Собственно, с этой целью Ветлицкий и прибыл в деревню. Открыл скрипучую калитку, окинул взглядом когда-то шумное подворье — при бабе Мане здесь было много живности, деревья и кустарники плодоносили, цветы благоухали. А сейчас… Без надлежащего ухода все заросло сорняками и захирело. Остались лишь волчьи ягоды, колючей стеной отгородившие двор от проезжей части.

Андрей Иванович переоделся в спортивный костюм, натянул на руки высокие резиновые перчатки и приступил к работе. Вытащил из дому на середину огорода побитый жуком-короедом комод, пыльные потрепанные дорожки с красным орнаментом, полуистлевший коврик с тремя богатырями, два истертых лжевенских стула, ободранный стол, кособокий буфет, ветхий продавленный диванчик…

Каждый из этих предметов бередил его душу воспоминаниями. На этом комоде у бабы Мани стояли мраморные слоники, и она не позволяла до них дотрагиваться. «Слоники символизируют достаток и тепло домашнего очага, — втолковывала она внуку. — Повредишь — и все — капут нашей сытой жизни». «Интересно, где они сейчас? — подумал Ветлицкий. — Наверное, отец забрал на память».

А вот в горшке, — высохшие останки куста алоэ. Когда-то эта мумия была огромным, полным целебных свойств растением, которым бабуля лечила простуду, желудочные колики, воспаление десен, синяки, ссадины, порезы. Она ухаживала за ним, как за ребенком: поливала, обрезала, удобряла, мыла колючие листики теплой чайной заваркой.

А это — потрескавшийся от времени трельяж с перекосившимися выдвижными ящичками. В детстве Андрей часто делал в них ревизию. Там лежали очень интересные вещи: компас, дедовский бинокль, его военные медали, трофейный немецкий кортик, подзорная труба, карманные часы на цепочке в металлическом футляре.

Но главной причиной притягательности трельяжа для Андрюхи были боковые створки зеркала, с которыми он часами играл в «отражалку». Поворачивая их так и эдак, мальчик устраивал многочисленные зеркальные коридоры, по лабиринтам которых мысленно путешествовал.

Ветлицкий подошел вплотную к трюмо. Вытащил из-под его металлической скобы, выгоревшую черно-белую фотографию. На ней был он, семнадцатилетний, — худой, как чехонь после нереста, с огромными искрящимися глазами и пышными вьющимися волосами, делающими его похожим на гигантский одуванчик.

Взглянув на свое отражение в мутное, обсиженное мухами зеркало, мужчина печально вздохнул. От парня, изображенного на фотографии, ничего не осталось. Время сдуло головы всю шевелюру, добавило фигуре четыре десятка лишних килограммов, уменьшило некогда лучистые глаза, прикрыв их дымчатыми стеклами бифокальных очков.

— Что годы делают с человеком! — произнес вслух Андрей Иванович. — Встретил бы меня кто-нибудь из друзей юности, ни за что бы не узнал.

Мужчина вытащил из-под металлических скоб осколки зеркала, ссыпал их в один из привезенных с собой мусорных мешков. Деревянный каркас и тумбу с выдвижными ящиками отволок в огород, на место будущего костра. Затем снял со стен репродукции картин Шишкина, Васнецова, Крамского и Айвазовского, а с окон — выгоревшие ситцевые занавески с рюшечками. «Пригодятся для розжига», — решил он, наблюдая за выползающими изо всех щелей тараканами. Последние совсем не боялись незваного гостя. Они с интересом наблюдали за ним, шевеля своими длинными усищами

И тут взгляд Ветлицкого упал на ведущую на чердак деревянную лестницу. «Вот где у бабы Мани — настоящая свалка! — стукнул он себя по лбу. — С нее нужно было начинать».

От нагревшейся на солнце крыши воздух на чердаке был затхлым и почти горячим. Там пахло мышами, птичьим пометом и сухими травами. Через заросшее паутиной чердачное окошко пробивались солнечные лучи, в свете которых парили миллиарды пылинок. Они так щипали глаза и щекотали ноздри, что Андрей Иванович громко и отчаянно расчихался.

Продираясь сквозь завалы хлама и лохмотья паутины, он обнаружил разобранный ткацкий станок, на котором баба Маня изготавливала половики; несколько поломанных табуретов, древнюю, еще прабабкину, прялку; весь в червоточинах от древесных жуков ларь для муки, две рассохшихся бочки, ржавые часы-ходики с кукушкой; картонный ящик от телевизора, набитый какими-то выкройками, вышивками, шарфиками, лоскутами…

В дальнем углу чердака покоился об­рос­ший се­рой зам­шей пы­ли вместительный чемодан без ручки. Он был доверху набит какими-то бумагами. Какими — не разобрать, прихватить с собой фонарь мужчина не догадался.

Ветлицкий попытался поднять чемодан — куда там. Права народная мудрость: и выбросить жалко, и нести тяжко. Пришлось протянуть в пустующие скобы один из только что найденных шарфиков. Все обнаруженные трофеи Андрей Иванович сбросил вниз, в сени, доведя до инфаркта обнаглевших вконец мышей и тараканов. Затем все, что может сгореть, отнес на возвышающуюся в огороде кучу и, полив ее бензином, поджег. Пощадил лишь чемодан, в котором еще намеревался покопаться.

Адвокат, не мигая, смотрел на взметнувшийся ввысь огненный цветок, золотые лепестки которого безжалостно слизывали его прошлое. Скоро здесь появится новый хозяин и, сровняв дом с землей, построит на его месте что-то другое. Андрей Иванович понимал: покупателю не нужна избушка, ему нужен участок земли.

От едкого дыма у мужчины заслезились глаза. А, может, и не от дыма. Сегодня он прощался со своим прошлым: пружинным диванчиком, на котором в детстве скакал, как на батуте. Широким бревном у забора, где он дожидался пацанов, чтобы махнуть на великах в райцентр. С чугунной водонапорной колонкой, из которой выпил не одну сотню литров воды…

На улице стемнело, но Ветлицкий домой не торопился. Там его никто не ждал. С женой он давно расстался, детьми не обзавелся, начальства над ним не было. Собственная адвокатская практика — большое удобство для человека органически не выносящего звука щелкающего в воздухе кнута. Именно поэтому в свои пятьдесят пять он и слышать не хотел ни о семье, ни о совместном проживании с кем бы то ни было, ни даже о гостевом браке. Андрея Ивановича устраивали отношения под условным названием «любовь с доставкой на дом». Раз в неделю мужчину навещал его «сексуальный тренажер» — практикантка Милочка Разбегаева. Она — девушка воспитанная: сама шефу никогда не звонит, без вызова не является, сцен ревности не устраивает — то, что доктор прописал немолодому, не очень здоровому, обремененному лишним весом мужчине.

Ветлицкий зашел в дом, сел на табурет, задумался. Можно было ехать домой и уже там разбираться с содержимым чемодана. А можно перебрать макулатуру сейчас, на месте утилизировав ненужный хлам. Он остановился на втором варианте — не хотелось тащить вековую пыль в вылизанную домработницей квартиру.

Андрей Иванович пошарил взглядом по опустевшему дому. Кроме табурета, на котором он сидел, утилизации избежал лишь глянувшийся новому хозяину большой бабкин сундук. На него он и взгромоздил опутанный паутиной чемодан без ручки.

Последний был обит коричневой кожей. На крышке имелось тиснение — олени в лесу. Металлические заклепки и уголки поржавели от времени. Судя по оттиску SIPRA на замках, чемодан — немецкий, возможно, еще довоенный. Не исключено, что именно в нем из Германии в Каменку прибыли и бинокль, и кортик, и карманные часы на цепочке фирмы «Jupiter».

Ветлицкий поднял крышку. Внутри чемодан был оклеен шелковой тканью с неброским клетчатым рисунком. Из небольшого кармашка с резинкой торчали какие-то карточки. При ближайшем рассмотрении они оказались его, Андрея, табелями успеваемости. Мужчина пробежал взглядом по своим школьным успехам — одни четверки, если не считать двух троек — по физкультуре и начальной военной подготовке. «Дааа, я еще тот спортсмен, и тот вояка, — протянул он сконфуженно. — Зачем баба Маня сохранила этот позорняк?». И табеля тут же полетели в мусорный мешок.

Потом в руки адвоката попала папка с его детскими рисунками, корявыми, смешными, не выдающими никаких художественных талантов. Лохматое солнце, убогие деревья с тремя-четырьмя ветками, дефективные звери с микроскопическими глазками и толстенными лапами, перекошенные одноэтажные домики, похожие на привидения люди с жуткими улыбками — Пикассо со своими знаменитыми уродами нервно курит в сторонке. На оборотной стороне этих шедевров кривыми печатными буквами выведено: «Дарагой бабуле ат внука Дрюни».

— Ужас! — выдохнул Ветлицкий, искренне недоумевая, почему Мария Савельевна не выбросила эти безграмотно подписанные карикатуры. С ожесточением смяв листки, мужчина отправил их вслед за табелями.

Следующим предметом его исследования стала почетная грамота за участие в художественной самодеятельности, вы­дан­ная ему в пио­нер­ском ла­ге­ре «Чайка». «Что ж я тогда читал со сцены? — пытался припомнить он. — Кажется, басню Михалкова «Заяц во хмелю».

«В день именин, а может быть, рожденья,

Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.

В кругу друзей, за шумною беседой,

Вино лилось рекой. Сосед поил соседа»,

— услужливо выдал мозг давно забытые строчки. «Надо же! — удивился Андрей Иванович особенностям человеческой памяти. — Порой, полдня вспоминаешь произошедшее на прошлой неделе, зато на счет «раз» всплывает то, что давно поросло быльем.

Дальше его рука нашарила вытертый до лоска кляссер с марками. «Моя первая коллекция!» — радостно воскликнул мужчина, рассматривая марки с изображением животных. Вот эта, монгольская, с бобром, была его любимой. Он выменял ее у одноклассника Вальки Котова на немецкую жвачку в виде футбольного мяча. А эту, штатовскую, с койотом, он украл у соседа и все время прятал ее под огромной немецкой маркой с изображением берлинского зоопарка. «Кляссер я, пожалуй, сохраню, — решил адвокат, глядя на увлечение своего детства. — Пока что это — самая ценная находка в тонне хлама».

Потом ему попала в руки пачка лотерейных билетов и пачка программок со спектаклей областного ТЮЗа, десяток поздравительных открыток, отправленных им бабуле в разные годы, школьный дневник за восьмой класс, испещренный замечаниями педагогов: «Поведение неудовлетворительное. Весь урок хохотал над словом «многочлен», «Склеил жвачкой страницы классного журнала», «Отпросился в туалет, вернулся накуренным. Безобразие!», «Бросил огрызок из окна кабинета: попал завучу в голову!», «Не знает имен членов Политбюро ЦК КПСС! Позор!!!».

— Бедная бабуля! — покачал головой Ветлицкий. — Ей, конечно, от меня досталось.

Марию Савельевну, и в самом деле, регулярно вызывали в школу, где распинали за непотребное поведение внука. Почему ее? Потому что родители Андрея находились в ГДР. Отцу предложили должность главного инженера уранового горно-химического комбината, мать поехала вместе с ним. Контракт был двухлетним. Вот и решили, что незачем на столь непродолжительное время вырывать ребенка из привычной среды. Но выломиться из нее ему все равно пришлось. Баба Маня категорически отказалась перебираться в областной центр. У нее в Каменке — живность, сад, огород, непыльная подработка к пенсии на почте в райцентре. А в городе что? Сиди в «скворечнике» на девятом этаже да смотри телевизор? «Не пойдет!» — топнула ногой женщина.

Пришлось Андрюхе передислоцироваться в село. Та еще радость! Туалет — в огороде, купание — в корыте, школа — в райцентре. Вставай ни свет ни заря и чапай на автобусную остановку. Когда тепло — еще туда-сюда, а зимой — просто жесть.

Правда, были в его деревенской жизни и плюсы: свобода, бесконтрольность, наличие карманных денег. Зря, что ли, они с бабкой пустили квартирантов в городскую квартиру? Опять же, на фоне каменских пацанов, Андрей чувствовал себя павлином в курятнике. Одет был во все немецкое, жевал ароматную импортную жвачку, играл в дефицитные настольные игры. Одним словом, был первым парнем не только на селе, но и в райцентре. Отсюда и поведение «наследного принца», а бабке — нервотрепка.

А вот и бархатный альбомчик с пожелтевшими от времени, фотографиями. На первой странице шестимесячный Андрюшка сидит на горшке с соской во рту. Нахмуренный лобик, смешные оттопыренные ушки, белесый пушок на макушке. Огромные глазищи смотрят в объектив с опаской и напряжением. Он уже знает: сейчас его ослепит вспышка. А это — он на утреннике в детском саду в костюме зайца. Мама не догадалась накрахмалить уши, и они сосульками свисают с макушки, как у вислоухого кролика. А вот Андрей в строгом костюмчике с букетом в руках идет первого сентября в школу, построенную рядом с их девятиэтажкой. Идет, медленно переваливаясь с ноги на ногу, — ему жутко жмут новые, купленные на вырост, ботинки, носы которых мама щедро забила кусками смятой газеты.

Следующее фото уже относится к временам каменской «вольницы» — он участвует в первенстве района по шахматам среди школьников и побеждает! Момент триумфа запечатлен фотографом районной газеты «Путь Ильича». Рядом — этот же фотоснимок, уже напечатанный в газете, и подпись: «Убедительная победа ученика 7-Б класса Дубровицкой СШ №2 Андрея Ветлицкого».

А это — уже 1982-ой, десятый класс. Компания парней стоит на фоне кафе «Дружба» — излюбленного места молодежной тусовки. В этой «точке» они знакомились с девчонками и пили с ними луч­ший в ми­ре мо­лоч­ный кок­тей­ль с виш­не­вым си­ро­пом. Слева от Андрея — Сашка Сомов, справа — Борька Жук, внизу, на корточках — Валька Устюгов и Олег Комаровский. Никого из них уже нет в живых. Сашка погиб в Афганистане, Борька умер от передозировки наркотиков, Олег разбился на мотоцикле, у Вальки оторвался тромб и попал в легкое. Но на этом фото все они еще живы, радостны и полны надежд. Впереди у ребят — экзамены и выпускной бал. Дальше их жизненные пути разойдутся. Сашка уйдет в армию, Борька уедет за длинным рублем на Север. Валька женится по залету, Олег сядет в тюрьму за убийство по неосторожности, а он, Андрей, вернется в свою городскую квартиру и поступит в университет на отделение «Юриспруденция и право».

Мужчина перебирал старые любительские фотоснимки — песчинки времени, украденные у без­жа­ло­ст­но­го бо­га Хро­но­са, и на его глаза накатили слезы ностальгии, ведь он вернулся в прошлое. Пусть мысленно, пусть на мгновение, Андрей оказался там, где был молод, беззаботен и счастлив так, как уже не будет никогда. «Альбом я тоже заберу с собой», — решил адвокат, сдувая пыль с зеленой бархатной обложки.

Следующим объектом его внимания стала пачка ГДРовских иллюстрированных журналов «Магазин», которые он вместе с каменскими пацанами залистывал до дыр. Оно и понятно: кроме рекламы автомобилей, спортивного снаряжения и крутых наручных часов, там были снимки обнаженных немецких красоток. Мужчина пролистал несколько номеров издания и очень удивился: ничего, потрясающего воображение, там не было. То, что в детстве казалось ему «обнаженкой», было обычной рекламой женского белья, и спустя секунду «Магазин» пополнил коллекцию хлама в мусорном мешке.

«Ну, вот и все! Археологические раскопки закончены, — выдохнул он, поднимаясь с табурета. — Хотя нет. Тут еще что-то белеет». Адвокат поднес к глазам тонкую пачку писем, перевязанных голубой тесемочкой. Развязав ее, он обнаружил четыре вскрытых послания без штемпеля. На конвертах стоял его городской адрес. Отправителем была Евгения Андреева из Дубровиц. Это еще кто такая?

Ветлицкий вытащил из первого конверта пожелтевшую от времени фотографию и листок в клеточку из ученической тетради. «Здравствуй, Андрюша! — писала Евгения. — Ты обещал написать мне, как только приедешь. Уже прошел целый месяц, а от тебя — ни слуху ни духу. С тобой ничего не случилось? Я очень волнуюсь. Напиши, хотя бы две строчки. У меня все по-старому. На днях встретила в гастрономе Борьку Жука. Он был сильно поддатый, но меня узнал. Отдал нашу с тобой фотку. Высылаю ее тебе. Обнимаю и жду ответа, как соловей лета. Твоя Женька».

Андрей Иванович взглянул на фото, где он стоит у речки в обнимку с длинноволосой девушкой. Точно! Это — Женька Андреева. На тот момент они встречались уже пару месяцев. Даже секс у них был. Именно здесь, под ивами, на берегу речки Мазихи. Потом он уехал получать высшее образование. Написал ей в Дубровицы два или три письма. Девушка на них не ответила. «Дело молодое, — подумал он тогда. — С глаз долой — из сердца вон». А дальше студенческая жизнь закрутила его каруселью, и он напрочь забыл о своем блиц-романчике.

Ветлицкий еше раз взглянул на фотографию. Она была очень мелкой, сделанной с противоположного берега реки. Хотя нет! С лодки. Пацаны тогда катались по Мазихе, и Борька щелкнул их с Женькой своим «Зенитом». Девушка была тонкой, как тростиночка, с длинной русой косой. А вот лицо… Андрей му­чи­тель­но пы­тал­ся при­пом­нить ее ли­цо, но в памяти всплывали лишь обтрепанные, по тогдашней моде, джинсовые шорты да ладно сидящая на фигурке футболка с портретом Дина Рида. На лбу у певца было небольшое кровавое пятнышко — след «воспитательной работы», проведенной с Женькой отцом-алкоголиком.

Андрей искренне жалел подружку. Жизнь у нее была очень несладкой: больная мать, страдающий от белой горячки папашка, мотающий срок старший брат. Чтобы как-то свести концы с концами, она уже после восьмого класса работала на овощной базе, кормила семью, вела домашнее хозяйство, возила продуктовые передачи, матери в областную больницу и брату на зону. Роман с Ветлицким был для нее отдушиной, лучом света в темном царстве, окружавшем ее с самого рождения.

«Интересно, кто вскрыл мои письма и почему они все без штемпеля? — подумал адвокат. — Неужели бабуля у себя на почте что-то нахимичила? Похоже на то…».

Дружбу внука с Андреевой Мария Савельевна активно не одобряла.

— Зачем тебе этот чемодан без ручки? Не терпится породниться с уголовной семейкой? — сердилась она на Андрея. — Зачем твоим детям такая наследственность, а твоей деловой репутации подобная родня? Не губи свое будущее!

— Какие дети, ба? Какое будущее? — смеялся он. — Уж и в кино с барышней сходить нельзя. Вечно ты на пустом месте кипиш устраиваешь.

— На пустом, говоришь? Ну-ну. Посмотрим, чем это кино для тебя закончится.

Припомнив этот диалог, Ветлицкий нервно сглотнул — баба Маня редко ошибалась в прогнозах.

Второе письмо было совсем коротким. «Не понимаю, что происходит, — писала Женя. — Ты не хочешь со мной общаться? Или у меня неправильный адрес? А может, ты провалил экзамены и идешь в армию? Проясни ситуацию. Клянусь: навязываться не стану. Мне нужна определенность. Женька».

Судя по дате, которую девушка выставляла в начале каждого послания, третье письмо было написано через месяц после второго. Оно было скомканным, как будто его выбрасывали, но потом передумали — достали из бумажной корзины, положили в конверт и отправили.

«Здравствуй, Андрей! — писала девушка. — Я в таком ужасе, что уже не знаю, как быть дальше. Моя жизнь кубарем катится в пропасть. Отца посадили за избиение доктора, поставившего маме неправильный диагноз. Оказывается, у нее — рак. Сказали, что проживет не больше трех-четырех месяцев. Петька на зоне заразился туберкулезом. Пишет, что нуждается в усиленном питании, дорогих лекарствах и витаминах. И, если я не поддержу его, буду повинна в смерти брата. А недавно на работе я упала в обморок. Думала, от нервной и физической перегрузок. Оказалось, от… беременности. Андрюша, милый, не молчи. Напиши, что мне делать. Мне больше не к кому обратиться за советом. Я совсем одна. Очень жду твоего ответа. Евгения».

У Ветлицкого на лбу выступили росинки пота, мелко задрожали руки. Нет, его не терзало чувство вины за загубленную детскую душу. Если бы он вовремя прочел это письмо, жениться на девушке все равно не стал бы. Дал бы ей деньги на аборт и все. В конце концов, она — совершеннолетняя особа — на год старше его, Андрея, а, значит, должна просчитывать последствия своих поступков. Он за Женькой не бегал, в любви ей не объяснялся, брака не обещал, детей не просил. Какие к нему могут быть претензии?

Андрей Иванович был гедонистом. Он слишком себя любил, чтобы усложнить свою жизнь бессонными ночами, детскими болячками, ссорами с супругой, измотанной заботами о малыше. Ветлицкий не выносил шума, крика, детского плача. Грязи, мусора, пятен на обоях и луж на коврах. Запаха грудного молока и обделанных памперсов. Исписанных фломастерами стен, следов жвачки на мебели, разбитой посуды и прочих безобразий, сопутствующих жизни мелких детей. Иное дело, школьники. С этими уже можно о чем-то поговорить, поделиться опытом, в шахматы поиграть, на рыбалку сходить… Но, пока его вырастишь до сознательного возраста, сто раз неврастеником станешь. Покой, уют и комфорт всегда были основными компонентами, формирующими представление мужчины о счастье.

«Тогда почему я так нервничаю? Почему оттягиваю чтение четвертого письма?» — спрашивал он себя. И, немного подумав, понял: он боится прочесть предсмертное послание Женьки. Обстоятельства так обложили девчонку, что она могла не найти в себе сил жить дальше.

«Хорошо, что бабуля, заметив на письме знакомое имя, не позволила мне взять в руки „чемодан без ручки“, — подумал он с благодарностью. — Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы в тот момент рядом со мной оказалась не бдительная баба Маня, а родители… Стал бы я лучшим адвокатом в городе? Вряд ли! Был бы плохим отцом и посредственным защитником. А так… бог миловал».

«Господня милость», по мнению Ветлицкого, заключалась в том, что рабочий контракт отцу несколько раз продлевали, а потом дали вид на жительство. Так родители остались в Германии, сначала в социалистической, позже — в объединенной. Радости парня не было предела — нравоучениями предки не докучали, финансово помогали, посылки с модной одеждой и прочим дефицитом присылали регулярно. Трехкомнатная квартира оказалась в полном его распоряжении. Да и сам он несколько раз посещал «буржуазное забугорье». Желания зацепиться за Европу у него так и не возникло — лучше быть первым в селе, чем последним в городе.

Стать одним из первых в областном центре у него получилось. Вуз он закончил с красным дипломом. Благодаря родительским деньгам, устроился на работу, гарантирующую карьерный рост. Все судебные процессы он без труда выигрывал. Поменял Мазду-трехлетку на новенькую Ауди. Продав родительскую квартиру в спальном районе, купил шикарную в центре — двухуровневую, с панорамными окнами, на 160 квадратов. Чтобы больше не зависеть от адвокатской коллегии, открыл собственную практику. Обзавелся обширной клиентской базой. И только собрался идти в политику, — на тебе — привет из прошлого.

Краем спортивной куртки Ветлицкий протер очки и, водрузив их на нос, решительно открыл четвертый конверт. Кроме сложенного вчетверо тетрадного листка, там оказалось его, Андрея, детское фото с соской во рту. Почти такое же, какое он только что видел на первой страничке зеленого бархатного альбомчика. Все те же огромные глазищи, нахмуренный лобик, смешные оттопыренные ушки. На обороте фотоснимка — надпись: «Андрюшка-богатырь. Вес — 5.400. Рост — 61 см».

«Ну, и зачем бабуля воткнула мою фотку в этот конверт?» — удивился адвокат, разворачивая письмо, пролежавшее в пыльном чемодане несколько десятилетий.

«Здравствуй, Андрей! — писала Женя. — Обещала себе никогда тебя больше не тревожить, но, как видишь, не удержалась. Сочла, что не имею права скрывать от отца факт рождения сына. Да, у тебя появился сыночек — настоящий богатырь — пришлось делать кесарево сечение…».

Мужчину бросило в жар и холод одновременно. Письмо выпало из его рук, плавно приземлившись на пыльный дощатый пол.

Ветлицкий был готов к чему угодно, только не к этому. То, что у него на закате лет обнаружился наследник, о существовании которого он даже не подозревал, вызвало у адвоката противоречивые чувства — отторжение и любопытство одновременно. Он впился глазами в фотоснимок. Сомнений быть не могло: младенец — его ребенок. Мальчик был не просто похож на него, маленького, он был его клоном.

Андрей Иванович поднял с пола письмо. «…Назвала я сына Андреем, в честь тебя, — продолжил он чтение. — Отчество тоже дала твое, а вот фамилию парень носит мою. Получился Андрей Андреевич Андреев. Знаю, ты сейчас крутишь пальцем у виска и говоришь, что это — примитивизм. Что хуже только Иван Иванович Иванов. Но так уж получилось… Не давать же ему фамилию Ветлицкий, раз ты не желаешь о нем знать? Если вдруг передумаешь и захочешь увидеть Андрюшку, живем мы все там же. Одни. Мама умерла, брат тоже — не помогли ему посылки, которые я отправляла. Вот, собственно, и все. Удачи тебе! Евгения Андреева».

«Сколько же парню сейчас?» — произнес адвокат вслух. В правом нижнем углу фотографии белела надпись: «Дубровицы, 1983 год». Стало быть, тридцать семь. Не парень уже — мужик. «Небось, и внуки у меня имеются, — подумал он отстраненно, как будто не о себе, а о ком-то постороннем.

Несколько дней после «прощального костра» Ветлицкий пытался себя убедить, что с получением новой информации ничего в его жизни не изменилось. Ну, бродит где-то по земле его плоть и кровь, и что ж ему теперь — сальто сделать? Упасть в ноги незнакомому дядьке? Взять его на содержание? Предложить дружбу? А вдруг Андрей — ханыга и уголовник, как его дядя? Или алкаш запойный, как дед? Или калека-доходяга, как бабка? Гены пальцем не раздавишь.

Впрочем, если калека, он бы помог. Но тихо, анонимно, не привлекая внимания общественности. Очень серьезные люди решили создать новую политическую партию, в оргкомитет которой активно сватают Ветлицкого — у него и статус подходящий, и внешность благообразная, и биография незапятнанная, и язык хорошо подвешен. Так зачем ему слава отца, бросившего ребенка на произвол судьбы? Или того хуже — отца-юриста, у которого сын — уголовник. «Надо по-тихому пробить жильцов двадцать первого дома по улице Коминтерна», — решил он, набирая номер знакомого опера из Дубровицкого райотдела.

Через два дня мужчина уже знал, что по данному адресу живет многодетная семья Михеевых, построившая свой дом на месте пепелища, оставшегося после пожара, который полностью уничтожил деревянный дом Андреевых и унес жизни его хозяев. В огне погибли Евгения Андреева и ее отец Федор Андреев, который с момента возвращения из мест заключения почти не просыхал. Причина возгорания — непотушенная сигарета. Четырехлетнего сына Евгении Андреевой на момент пожара в доме не было — мальчик лежал в областной больнице с воспалением легких. Поскольку никаких родственников у Андрюши не оказалось, он стал воспитанником Дубровицкого детского дома.

У Ветлицкого вдруг защемило сердце.

— Бедный пацан! — прошептал мужчина, жизнь которого всегда была сытой, комфортной и безоблачной.

Всю следующую неделю он пытался отследить судьбу сына. Напрасно. В пятилетнем возрасте его усыновили. За минувшие с тех пор годы в местном архиве было два пожара, уничтоживших все концы.

— Богатеи его забрали, — наморщила лоб детдомовская нянечка баба Клава, которая в свои семьдесят еще работала. — Он — такой солидный, в шляпе, с крокодиловым портфелем и авторитетным животиком. Она — молодая, красивая, в норковой шубе до земли. Посадили Андрюшку в иностранную марку с водителем и укатили.

— А откуда они приехали, случаем, не знаете? — поинтересовался Ветлицкий, совершенно не надеясь на информированность бабульки.

— Местные, — выдала она вдруг. — На номерах их блатной машины стояли буквы нашей области.

«Попал наконец-то в хорошие руки, — обрадовался за сына Ветлицкий. — Стало быть, сейчас не бедствует. Как бы это проверить? Ведь ему наверняка поменяли фамилию и отчество… А вдруг нет?».

Несколько дней Андрей Иванович провел в мучительных раздумьях. В конце концов, решил, что ничего не потеряет, если пробьет всех проживающих в области Андреев Андреевичей Андреевых 1983-го года рождения.

Результат адвоката ошеломил. Исходным данным соответствовал всего один человек, проживающий в элитном жилом комплексе «Парус», в одном доме с ним. Да если бы только в доме — на одной лестничной площадке!

Андрей Андреевич Андреев уже шесть лет был ближайшим соседом Ветлицкого. У него был совместный бизнес с Германией, и дома он бывал редко. Общались они мало, в основном, в лифте: «здрасьте — до свидания», «как дела? — все о`кей», «опять в командировку? — волка ноги кормят». А вот со Светой, его супругой, и пятнадцатилетним сыном Ванькой Андрей Иванович очень ладил.

Иван часто бывал у него в гостях, читал книги из его библиотеки, играл с ним в шахматы. Как правило, выигрывал. Ничего удивительного: парень с четырех лет увлекался «гимнастикой ума», в шесть стал заниматься в шахматной школе, неоднократно выигрывал золото на этапах детского Кубка России, был кандидатом в мастера спорта. Это тебе не «убедительная победа на первенстве Дубровицкого района среди школьников».

«Таких совпадений не бывает, — подумал ошарашенный Ветлицкий. — Столько лет жить рядом с сыном и внуком и не услышать голоса крови. Только такой пенек, как я, мог не заметить, насколько Андрюха похож на меня и как тянется ко мне Ванька. Не обратить внимания на то, что внук любит басни, коллекционирует марки с изображением животных, ходит на все спектакли местного ТЮЗа… Надо завтра же заскочить к Андреевым, подарить пацану кляссер с моими старыми марками и осторожно разведать, почему приемные родители не сменили Андрюхе фамилию и отчество».

Вечером, после работы, Андрей Иванович заглянул к соседям. Иван был дома один и страшно обрадовался визиту Ветлицкого. Они пили чай с принесенными адвокатом плюшками, рассматривали коллекцию марок, беседовали о генеалогическом древе Андреевых. О том, что его отец — усыновленный ребенок, Ваня понятия не имел. Дедом своим он считал покойного Андрея Платоновича Кизякова — бывшего директора Центрального рынка, бабушкой — бывшую актрису Драматического театра Нину Аркадьевну Андрееву, проживающую сейчас в Германии с новым мужем-бизнесменом, учредителем российско-германского предприятия «Азимут».

В ходе беседы с внуком Ветлицкий нашел ответ на мучивший его вопрос. Фамилию и отчество новые родители Андрею не поменяли по причине того, что нечего было менять. Отчество мальчика совпало с именем нового отца, а фамилия последнего была настолько неблагозвучной, что от нее в свое время отказалась даже Нина Аркадьевна, оставшись на своей девичьей. Оно и понятно: актриса Андреева звучит куда приличнее, чем актриса Кизякова. Вот и решили оставить парню его фамилию, поскольку новая мать оказалась его однофамилицей.

Этой ночью к Андрею Ивановичу во сне пришла Женька, одетая в потрепанные шорты и футболку с портретом Дина Рида. Девушка светилась от счастья. «Я знала, что рано или поздно ты найдешь сына, — погладила она мужчину по плечу. — Не теряйтесь больше».

Они и не терялись. Ветлицкий всегда был рядом с Андреевыми, помогал им словом и делом. Отмечал вместе с ними праздники, мирил их в моменты ссор, болел за Ваньку на шахматных первенствах, делал ему дорогие подарки, брал его на свои судебные процессы. Андрей Иванович подготовил парня к поступлению на юридический, убедив соседей, что сделает из него лучшего адвоката в городе.

Он проводил с внуком куда больше времени, чем его вечно занятые родители. Ветлицкий честно отвечал парню на неудобные вопросы, дискутировал с ним о политике, формировал его мировоззрение.

«Внуки — это исправление ошибок», — говорил он себе, стараясь дать Ваньке все то, что в свое время недополучил Андрей.

Мужчина так и не нашел в себе сил, чтобы сообщить Андреевым о своем родстве, предпочтя статус потрясающего соседа статусу дерьмового отца.

О том, что адвокат — их близкий родственник, они узнали от нотариуса, огласившего им завещание погибшего в автокатастрофе Ветлицкого. Все свое движимое и недвижимое имущество, а также четыре письма, обнаруженных им в чемодане без ручки, Андрей Иванович завещал своему внуку Ивану.

Было у отца три сына…

Именно так начинаются многие сказки. Так начиналась и сказка Петра Майера, вернее, не сказка, а самая настоящая быль, в которой фигурировали не только три сына, но еще три невестки и шесть внуков. Что называется, полный комплект.

Старший, Лешка, работал инженером на заводе точных приборов. В жене своей, Катерине, души не чаял. Не потому, что та, как и он, была немкой. Просто характер у Кати был легкий, веселый, покладистый. Из открытых окон их гостеприимной квартиры всегда доносились вкусные запахи и звонкий переливистый смех хозяйки, занимавшейся исключительно домашним очагом. Пацанята их все пошли в мать: такие же контактные, добродушные и смешливые.

Средний, Олег, работал киномехаником в Доме культуры. Не то чтобы сильно пил, но употреблял несколько больше, чем хотелось его супруге Людмиле, завучу средней школы, по совместительству, секретарю школьной парторганизации.

Люда была русской, чем несказанно гордилась. Несмотря на то, что сама вошла в семью немцев, она и к ним, и к коренной национальности, киргизам, относилась пренебрежительно. Мол, что с них взять, кроме анализа… Первые — малообразованны, вторые — дикие: учи их, учи, а толку чуть.

Характер у Людмилы был тяжелым. Может, по этой причине Олег и прятался за бутылку. Их семейные ссоры никогда не прекращались. Если он приходил домой с запашком, строгая супруга тут же отправляла дочек-близняшек к матери и несколько дней к плите не подходила. «Где пил, там и жри!» — кричала она провинившемуся мужу. О постели в такие дни и речи быть не могло: спал Олег на балконной раскладушке, зимой же отправлялся на ночевку к Лешке с Катькой.

К отцу идти не рисковал. Тот Людку с самого начала терпеть не мог и согласие на брак дал лишь тогда, когда узнал о ее беременности. Петр Карлович не раз говорил, что подобных женщин коммунисты выращивают в специальных питомниках. И чем больше в государстве таких Людок, тем крепче и незыблемей коммунистический строй. Они дома мужьям такую житуху устраивают, что те, бедолаги, уже не в состоянии задумываться о переустройстве государства. Вся их энергия уходит на борьбу с собственной бабой.

Младший сын Петра Карловича, Васька, с женой Маринкой и мальчишками-погодками жил вместе с отцом в большом родительском доме с садом, огородом и бахчей. Маринка — полунемка-полуукраинка, красивая и заводная, так пела дуэтом с дедом Петром, что весь поселок сбегался послушать. А какие столы они с Василием накрывали гостям! Поглядев на их «скатерть-самобранку», все сразу понимали: хозяева работают «при харчах». Маринка заведовала заводской столовой, а Васька был не кем-нибудь, а целым заведующим производством районного общепита. Каждое воскресенье у них в саду, под яблонями, собиралась вся родня: чревоугодничали, шутили, пели песни, играли в домино и нарды, обсуждали местные новости, рассказывали анекдоты.

Братья крепко дружили между собой и, чем могли, помогали друг другу: Васька с Маринкой снабжали родню продуктовым дефицитом. Лешка отвечал за перевозки — у него имелись собственные «Жигулята», Олег организовывал культурную программу, а его Людка присматривала в школе за младшими Майерами. Одним словом, клан «не разлей вода».

Так было до девяносто первого года. А в девяносто первом, в некогда дружном семействе, начался разлад. Немцы, проживавшие в Средней Азии, засобирались на землю своих предков. Эпидемия коснулась и Майеров. Лешка с Катей первыми стали бредить отъездом. Чуть позже к ним присоединились и Василий с Мариной. Петр Карлович сохранял нейтралитет. Срываться за тридевять земель на старости лет ему не хотелось: собственный дом, могила жены, любимая пасека служили для него крепким якорем, но ежедневные проработки Васьки с Мариной сделали свое дело.

— Ехать, так уж всем вместе, — ударил он кулаком по столу. — Если Олег с Людкой присоединятся, будем собирать документы.

Как ни странно, средние не присоединились. Олег, правда, больше отмалчивался, зато Людка орала в два горла. Чего только Майеры от нее не наслушались: и то, что они родиной торгуют, и то, что жирный иноземный кусок им колом в горле станет, и то, что не зря Советская власть их, немцев, всегда опасалась.

— О детях думать надо. В Германии уровень жизни другой, и обувь там качественная, — возразила ей Маринка, — не то, что наши стопудовые «Скороходы», в которых твои коммунисты по жизни маршируют.

— Обувь наша вам не подходит? — взорвалась Людка. — Слава Богу, что такая есть! Вон коммунистическая армия Китая вообще босиком марширует, а корейцы рис по зернышку считают, а родину свою не предают. А качественная обувь у нас еще появится, и автомобиль будет в каждой советской семье!

— Угу, — хмыкнул Васька. — «Мы стали жить лучше», — сказало правительство. «Мы за вас рады», — ответил народ.

Людмила метнула в его сторону уничижительный взгляд:

— Ну-ну, посмотрим… Будешь там сортиры за фашистами чистить, а не торгашами руководить. Вспомнишь еще народную мудрость: «Где родился, там и пригодился!».

Лешка с Катей, молча, собирали нужные документы и в словесных перепалках участия не принимали. На вопрос Олега, что они думают по этому поводу позиции родственников, отвечали уклончиво: «Каждый сам должен определиться, чтобы потом не искать виноватых. Лично мы едем при любых раскладах».

Дед метался. Его сердце разрывалось на части. Уезжать без среднего очень не хотелось, но на него асфальтовым катком давили старший и младший.

Васька с Маринкой продолжали уламывать Людмилу. Та не сдавалась. Смотрела на них свысока и цитировала Есенина:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

дайте родину мою!

Даже если б «фашисты» Майеры стали жечь ее каленым железом, Людка выдержала бы любые пытки, но родину не предала.

Воскресные посиделки под яблонями прекратились после того, как Людмила назвала родичей бандой отщепенцев, готовой бежать в Германию и лизать задницы тамошних буржуев. Олег, как водится, молчал, сопя в две дырки. Тут-то Петр Карлович определился окончательно:

— Все, детки, уезжаем к нашим «фашистам». С коммунистами нам явно не по пути. Мало того, что страну разворовали, так еще и народ зазомбировали. Дальше будет только хуже.

Людка кипела, как разогретый самовар:

— А чему плохому учат нас коммунисты? Место старшим в транспорте уступать? Помогать бедным? За мир бороться? Дружно жить в интернациональной семье народов?

Дед только хмыкнул и ушел курить на завалинку. Коммунистов он не любил. Да и за что ему было их любить? За детство и юность свои загубленные? За отца без вести сгинувшего? За страдания матери, потерявшей здоровье в трудармии?

Молодняк, конечно, этого времени не помнит. И слава богу! А Петру Майеру память пока не отшибло. Хоть и было ему в сорок первом, всего шесть лет, а цепкая детская память навсегда запечатлела седьмое сентября, день, когда жителей поволжского немецкого села Виземиллендер, всех, от мала до велика, выселяли в никуда. Дали сутки на сборы и — прочь от нажитого, из уютно обустроенного дома с садом и огородом — в Сибирь с двумя узлами в руках.

Визжали в клети некормленые свиньи, возбужденно кудахтали куры. Село стонало и выло. В теплом сентябрьском воздухе висели проклятья. Впряженные в повозки клячи везли на станцию нехитрый скарб переселенцев, понуро тянувшихся следом.

Погрузили всех в вагоны-скотовозы, человек на сорок-шестьдесят, и — прощай Волга, здравствуй Енисей! До последнего, правда, нужно было еще добраться, не отдав богу душу в давке и духоте. Доехали, разумеется, не все. Мертвых оставляли на перегонах.

Петька, всю дорогу цепко державшийся за мамкин подол, ни разу не заплакал, не заныл, не пожаловался. Сидел, нахохлившись, как воробышек, и терпеливо ждал конца поездки. И вот их новое место жительства — Красноярский край с его необъятными просторами.

По деревням их развозили на быках. Попали они с матерью в Безъязыково. Название села вполне соответствовало уровню его гостеприимности. Не хотели местные жители с «немчурой» общаться. Совсем. У всей деревни отцы, мужья, сыновья и братья были на фронте. А тут еще собственную жилплощадь дели черти с кем.

В каждом доме ютилось по несколько семей, отгороженных друг от друга занавесками. Так и жили, приспосабливаясь к суровому климату и повседневному тяжелому труду.

Петькиной матери пришлось работать кузнецом. Что делать, мужиков в деревне не было совсем. Сам он всегда был рядом с родительницей: железки к наковальне подтаскивал, поддерживал огонь в горне, относил на склад «поковки». Постоянно хотелось есть. Растущий организм требовал подкормки. Как все мальчишки его возраста, «гонял хорька» по чужим грядкам, за что неоднократно был бит хозяевами огородов.

Ходили «немчурята» и в лес за щавелем, рвали его и ели. Весной собирали оставшуюся под снегом картошку. Часто выручали грибы и ягоды. Бывало, наберет Петька в лесу десятилитровое ведро земляники, а унести нет сил. Плачет, но тащит волоком. А там уже и мама за околицей встречает.

Зимой же приходилось совсем туго. Работая в колхозе, мать зарабатывала «палочки», за которые в конце года ей перепадало немного продуктов: двести грамм зерна за трудодень, малость молока, чуть-чуть овсяных отрубей для киселя. О мясе только мечтали. И однажды эта мечта сбылась. Никогда Петька не забудет «праздника чревоугодия», когда он чуть не помер, объевшись горелой кониной.

В тот день сгорела животноводческая ферма вместе со всеми ее обитателями: лошадьми, коровами, телятами. Среди пепла и головешек повсюду валялись трупы обгоревшего скота. Оголодавший народ ночью растащил «жаркое» по домам. Петька, имевший все признаки дистрофии и рахита, с жадностью набросился на принесенное с пожарища мясо. Отравление организма было настолько сильным, что его с трудом откачали. С тех пор он мяса в рот не берет.

Но настоящие испытания были еще впереди. Беда пришла, когда мать забрали в трудармию. Петр помнит, как голосили женщины на площади райцентра, откуда отправляли трудармеек в тайгу. Многие чувствовали, что прощаются с родными навсегда. Чьи-то крепкие руки оторвали Петьку от матери, и вскоре ее поглотила серая воющая колонна. Старушка-соседка изо всех сил прижимала его бритую голову к своему животу, чтобы он не видел этого ужаса.

Так и жил малец с чужой бабулей, каждый день бегая на околицу встречать маму, которой все не было и не было.

А возраст таки брал свое. Хотелось веселиться и озоровать. Набив желудок чем попало, Петька мчался на улицу играть с мальчишками в чижика, в прятки, в городки. Быстро освоил сибирскую лапту. Зимой гонял на лыжах и санках. Были у него и самодельные коньки из скрученных проволокой реечек, прикрепленных к тяжеленным, на вырост, башмакам.

Через год в деревне появилась мать, сбежавшая с лесозаготовок. По тайге, в лютый мороз, по колено в снегу, шла она «домой», обходя стороной села и большие дороги. По пути, набредя на ток, набила пазуху и карманы телогрейки пшеницей, которой и питалась всю дорогу.

За побег Марии Майер светил Магадан, и она, забрав сына, затаилась в одной глухой деревушке. Пересидев контрольный срок, переехала в другую. Работала, как проклятая, потом вышла замуж за безногого вдовца с шестью детьми, «прикрывшись» русской фамилией мужа. Петька же так и остался Майером, продолжая носить клеймо «фашистенка». С малолетства ему пришлось много трудиться, ведь работа в деревне никогда не кончается: был он подручным на сеялке, подсобником у плугаря, пастушонком, водовозом, грабельщиком, вершельщиком… А сколько унижений пришлось вынести, сколько слез проглотить: то бригадир, потехи ради, хлестнет «немчуренка» бичом по спине, то отчим безногий в подпитии фашистским отродьем назовет, то сводные братья поколотят…

Поучиться в школе Петьке удалось совсем немного. Впервые за парту сел он девятилетним переростком. Получил трехлетнее образование. На этом обучение и закончилось. Страна нуждалась в рабочих руках. Однажды, шепотом он спросил мать:

— За что они все нас так ненавидят?

Та испуганно прижала палец к его губам:

— Подрастешь, сам поймешь. Это все война проклятая. Потерпи, родной. Все будет хорошо. Мы еще вернемся обратно.

Она рассказывала ему о довоенной жизни, о немецких обычаях и праздниках, об отце, пропавшем без вести, о красавице Волге. И Петька стал грезить возвращением на родину. А еще он мечтал стать механиком, ведь к двенадцати годам уже успел переработать на всей имеющейся в колхозе технике. Когда набирали молодежь на курсы механизаторов, подал заявление. Но где там! Немцу к толковой профессии путь заказан. Вот тогда-то в первый раз шестнадцатилетний парень заплакал, по-детски, навзрыд:

— Все пропало! Это же — моя мечта!

Директор совхоза почесал пятерней затылок и, крякнув, махнул рукой:

— Где наша не пропадала! Давай заявление. Вдруг пронесет.

Пронесло. Петьку зачислили в школу механизаторов и разрешили уехать в город за двести километров. Через полгода механизатор широкого профиля Петр Майер вернулся домой с отличным аттестатом.

Дальше стало легче. В пятьдесят шестом злой рок, преследовавший русских немцев, ослабил свою мертвую хватку. На каждом шагу только и слышно было: «Реабилитация!». Грехи, навязанные немцам наконец были «отпущены». Они ликовали: «Свобода!».

Петькиной радости не было предела: теперь они с мамой могут вернуться на Волгу! Но сбыться мечте было не суждено. Сердце Марии не выдержало: остановилось как раз в тот момент, когда ей сообщили о реабилитации. Слишком велико было напряжение последних лет, слишком изношен был организм.

После похорон окончательно спившийся отчим указал пасынку на дверь, и Петя снял угол у вдовы Баумгартнерши, тощей разбитной тетки, слывшей в округе заправской свахой. Работы в колхозе хватало. Силенок тоже. Трудился Петр трактористом, комбайнером, шофером. В вечерней школе закончил восемь классов. В свободное время ходил в клуб на спевки — уж очень красивым голосом обладал. Бывало, как затянет:

Лучше нету того цвету,

Когда яблоня цветет,

Лучше нету той минуты,

Когда милая придет, —

сельские девчата аж млеют. Но женился Петр не на местной, а на Ане, племяннице Баумгартнерши, приехавшей к тетке в гости из Киргизии. Даром, что ли, та свахой считалась? Женился и ни разу об этом не пожалел. Правда, на мечте о Волге пришлось поставить крест: Аня не могла оставить больную мать, дом с приусадебным участком и домашнюю живность. А на Волге, как впрочем, и в Сибири, у них не было ничего.

Жили они с Анечкой душа в душу. Правда, недолго. Умерла она сразу после третьих родов. Только и успела сказать на прощание: «Береги детей, Петя! Глаз с них не спускай. Пока жива мама, поможет».

Теща, и в самом деле, вынянчила всех троих. Умерла, когда Васька уже школу заканчивал, а Лешка после политехнического два месяца на заводе инженерил.

Сам Петр так больше и не женился. Не до амуров ему было, детей поднимаючи. А, когда спохватился, понял, что припозднился с этим вопросом: привык он уже к своему образу жизни. А потом не один ведь жил. Вначале в доме хозяйничала баба Лиза, затем эстафета перешла к невестке. Место для новой хозяйки так и не освободилось. Да и некогда ему было задумываться над своей личной жизнью: то растил сыновей, то женил их, то внуков нянчил, как и обещал Аннушке.

Она была бы довольна — вон какие ребята выросли: умные, толковые, умеют зарабатывать, детей своих любят, отца уважают. Вот только с отъездом этим… Если б не Людка, Олег бы поехал. Но без детей он не сдвинется. Да и любит он эту патриотку чертову. Своеобразно, но любит — как собака палку.

Ладно, пусть в Киргизии сидит — за могилками присмотрит, за живностью, за пчелами. Опять же, дом ему остается, могут в него перебраться, а свою жилплощадь квартирантам сдавать. Людка — еще тот цербер, не даст Олегу опуститься. Ей, русской, и в самом деле, нужна та Германия, как рыбе зонтик. А ему, Петру, надо ехать. Там, на чужбине, он детям нужнее будет.

Уже через неделю Васька выехал в столицу за анкетами. Почти полмесяца простоял у посольства, но нужные бумаги привез.

В конце марта девяносто третьего Майеры наконец получили вызов. Довольно быстро упаковали чемоданы. Присели на дорожку, выпили. Петр Карлович попытался, как бывалоче, спеть с Маринкой дуэтом — не вышло: из горла вырывались лишь жалкие всхлипы.

Дед махнул рукой, вылез из-за стола и пошел на кладбище. Он долго стоял на могиле Аннушки и плакал, седой, сгорбленный, в коротких брюках, открывающих не только все носки, но и кусок голых незагорелых стариковских ног. Брюки эти он надевал в особо торжественных случаях. Их ему еще Аннушка покупала. Маринка с ним уже не раз ругалась, подсовывала новые, выбрасывала «подстрелки» на чердак — ничего не выходило. Петр Карлович каждый раз находил и надевал любимые штаны, потому как они — почти новые: ни одной дырочки моль не проела.

***

Уже два года Майеры жили в Германии. Дед — в двухкомнатной квартире, молодые — в трехкомнатных. В разных подъездах, но в одном доме. Лешка работал на механическом заводе, правда, теперь уже не инженером, а рабочим. Ишачил по десять часов в день, таская домой все, что плохо лежало. Весь балкон у него был забит трофеями: наждачной бумагой, изолентой, напильниками, резцами, сверлами. На вопрос: «Зачем тебе этот арсенал?» отвечал: «В хозяйстве все сгодится!».

Лешкиной зарплаты на приличную жизнь не хватало (они взяли в кредит машину, мебель и компьютер), и Катя по пять часов в день убирала квартиры местных богатеев. Дети учились хорошо, немецкий освоили быстро и совершенно безболезненно влились в новое общество. Маринка устроились поваром в местный санаторий, а Васька все не мог найти себя в новых условиях. Он невзлюбил Германию и с утра до ночи ругал ее на чем свет стоит. «Проклятое капиталистическое общество» не устраивало его скукой, бездушием, необходимостью «ишачить на эксплуататоров». Неделю он проработал вместе с братом на заводе, потом забюллетенил раз, другой, третий. Когда после третьей хвори вышел на работу, ему тут же вручили «голубой конверт» — болезненных в Германии не жалуют.

«Вы только подумайте, — возмущался Васька за ужином, взывая к пониманию отца и брата, — это ж как нужно вкалывать, чтобы жить по-человечески! Чтоб машину приличную купить, квартиру по-европейски обставить, на Канары в отпуск слетать. Это ж не жизнь уже будет, а рабство. Нас как в детстве учили: „Мы не рабы. Рабы — не мы!“. Мастер-гад над головой стоит: ни перекурить, ни нужду справить, ни новостями перекинуться. У нас же как было? Поработаешь часок-другой, потом с ребятами на заводском дворе посидишь на солнышке, о жизни покалякаешь. А эти роботы стоят, как пеньки и, молча, вкалывают. Кончилась смена — прыгнули в машины и — домой. Ни тебе пивка с коллегами выпить, ни козла забить, ни побалабонить. Индивидуалисты проклятые!».

Марина, видя, что муж деградирует, взяла в кредит семилетний «Фольксваген» и отправила Ваську на водительские курсы. Дед одобрил ее действия и поучаствовал в оплате обучения сына. Василий встряхнулся, ожил, стал искать работу.

***

Наступил девяносто пятый год. Отечество свое Людка уже не любила. Она его ненавидела. В Германию косяками пошли ее жалобные письма с просьбами сделать все возможное для ускорения их приезда на родину Майеровских предков. Людмила писала, что жить в Киргизии стало невозможно: русские дернули в Россию, немцы — в Германию. Школа стала совсем не той, что была раньше. Учатся в ней сейчас одни киргизы, которым, по большому счету, начхать и на оценки и качество полученных знаний. Родители успехами своих чад совершенно не интересуются. Престиж учителя упал до нуля. Зарплату нагло не выплачивают. За последние два месяца им, вместо денег, выдали четыре мешка сахара. Вынуждены гнать самогон на продажу. Олега с работы вытурили — все равно в кино уже никто не ходит — и он сильно запил. Вот до чего дожили! Они давно уже подали документы на выезд, но проклятые бюрократы заявили, что ждать теперь нужно несколько лет — слишком большой наплыв желающих свалить с горячо любимой родины.

Олег в переговорах не участвовал, даже голоса не подавал. Племянницы же присылали своим двоюродным открытки к праздникам и фотографии, на которых выглядели прибито, растерянно и убого.

Людка в письмах не извинялась, не сожалела о своем хамском поведении, не старалась сгладить осадок, который остался у всех от ее прощальных слов. Она требовала помощи. Так и писала: «Костьми лягте, но ускорьте наше спасение из этого ада! А пока сделайте гостевое приглашение. Мы приедем, осмотримся, примеримся к тамошней жизни».

— Что, клюнул в жопу жареный петух патриотов-то наших? — злорадствовала Маринка. — У фашистов помощи запросили. А как же «не надо рая, отдайте мою отчизну» или как там у Пушкина?

— У Есенина, — поправил Васька супругу.

— Один хрен! Сначала гадят в душу, а потом… самогон гонят и спиваются. Они свой выбор сделали.

— Так-то оно так, — вмешался дед в беседу молодежи, — да внучки ведь ни в чем не виноваты. Им-то это за что?

Скупая слеза скатилась по его морщинистой щеке.

— Ладно, папа, — смягчилась Маринка. — Фиг уже с ним, с этим блоком антифашистским. Соберем с Катькой пару посылок детям и вызов им сделаем. А вот ускорить их приезд никак невозможно. Мой шеф звонил на днях в Кельн по этому вопросу, там только злятся. Говорят, надо проявить терпение. Все, мол, идет своим чередом.

***

Через четыре месяца встречали в аэропорту Олега. Людке с девчонками виз не дали. Не мудрено: у семьи — эмиграционные документы в обработке, вдруг дернут раньше времени. В стране должны остаться заложники.

Поселился он у Василия с Мариной. Сразу сказал: «Приехал я на все три месяца. За хлебом и зрелищами. Так что, развлекайте дорогого гостя: рестораны, пикники, ночные клубы, стриптиз-бары. В общем, все, что положено». Присутствующие засмеялись, оценив «шутку юмора». Позже выяснилось, что Олег не шутил.

Вел он себя довольно странно: все время ерничал, глупо хихикал, подкалывал братьев и отца, называя их новоявленными буржуями, подтрунивал над уборщицкой подработкой Кати. Всем было неловко за гостя. Первой догадалась Маринка: «Да он нам просто завидует! Вы, как хотите, а я молчать больше не буду». В тот же вечер она с деверем поссорилась.

Олег, как обычно, стал требовать новую бутылку водки. Марина отказала:

— У нас не кнайпа. Мы каждый день не пьем. Сделай перерыв. Печень тоже иногда должна отдыхать.

— Ох, ни хрена ж себе, как заговорили! — взвился он. — Я гляжу, вы тут полностью онемечились. Забыли, как все из одного котелка хлебали? Буржуями заделались? Родня вам теперь побоку!

— А кто мешал заделаться буржуями вам? — вступился за жену Васька. — Отшибло тебе, как мы с Маринкой чуть не на коленях перед вами стояли, умоляли не отрываться от коллектива. Теперь жаба давит?

Подобного демарша от младшего брата Олег никак не ожидал. Рассчитывал на то, что они вместе поставят на место бабу-дуру, а оно вон как повернулось.

— А я все думаю: что это вы меня за месяц только два раза в ресторан сводили и на спиртное жметесь, — сузил глаза Олег. — А это вам неохота, чтобы мы сюда перебрались. Оказывается, для вас — проблема нужного человека в ресторан сводить, чтоб он ускорил ход наших бумаг. Боитесь, что не отдадим вам деньги за эту «поляну»?

От удивления Марина аж присела.

— Ты что, совсем охренел от зависти? Где ты слышал, чтобы в Германии кто-то такие вопросы через ресторан решал? Это тебе не Хайдаркан!

— Заткнитесь, жлобы! — отрезал гость. — Собственные задницы спасли, а дальше — хоть трава не расти. Правильно Людка говорит: фашисты они и есть фашисты.

Васька вскочил на ноги, завалив табурет на пол.

— Ах, ты ж дрянь! Ничего не продали, все вам оставили: дом, скотину, приусадебное хозяйство. Посылки шлем, вызов сделали, твой пьяный бред каждый вечер выслушиваем и все равно… фашисты. А ну, собирай манатки и чеши к Лешке. Мы тобой уже сыты по горло!

У Лешки история повторилась, правда, спустя неделю. Пока хозяева были на работе, Олег вытащил из их бара большую подарочную бутылку виски, вылакал ее всю, и во время ужина его «понесло»:

— А слабо вам, буржуям, сброситься и купить брату машину.

Катя с Алексеем переглянулись. Им и за свою еще было платить и платить.

— Что перемигиваетесь? — оскалился гость. — Скулы от жадности сводит? Небось, купите какой-то старый лохмот, лишь бы я отвязаться.

Катя тяжело вздохнула.

— Что сопишь, Катька? Лучше вникни в проблему, — настаивал на своем Олег. — Не хотите помочь с документами, хрен с вами. Но, на худой конец, тачку купить можно? Вас, буржуев, вона, сколько. Скинулись и — в автохаус. Сами-то все на колесах. Или вам, белым людям, теперича не до нас, голодранцев?

Какое-то время Лешка сидел опупевший. Потом таки пришел в себя:

— А ты сильно изменился, братуха, — покачал он головой.

— Дык и вы не остались прежними. Жизнь изменилась, — констатировал Олег, накалывая на вилку большой сочный мант. — Несправедливо изменилась. Одни жируют, а другие концы с концами свести не могут.

— Пить нужно меньше этим другим, — посоветовала Катя. — Тогда и концы сойдутся. А насчет жирующих, так это не к нам. Я, чтоб машину нашу в кредит взять, ежедневно в чужих домах корячусь.

Гость противно рассмеялся.

— Говорила вам Людка, что будете фашистам унитазы чистить — как в воду глядела!

Обмен мнениями закончился сбором вещей Олега и передислокацией последнего в соседний подъезд, к Петру Карловичу. На прощание он пригрозил Лешке, что не только в гости, даже на похороны к нему не приедет.

— И на свои не пущу, — крикнул он уже снизу, громко хлопая входной дверью.

***

Документы семейства Олега, действительно, оформлялись очень долго. В чем состояла причина проволочки, понять было трудно. Все попытки деда ускорить процесс только раздражали чиновников. А в декабре девяносто девятого в квартире Петра Карловича раздался телефонный звонок. Захлебываясь в рыданиях, Людмила сообщила, что Олега убили.

— Это вы виноваты, что вовремя не вытянули сына из трясины, — вынесла она свой вердикт.

Деду стало плохо. Он с трудом добрался до кровати, принял сердечные капли и лег лицом в подушку.

Майер уже с трудом ходил, опираясь на палочку, но его решение присутствовать на похоронах сына было непоколебимым. Составить отцу компанию Лешка не смог — с работы не отпустили. Да он не особо и рвался, памятуя запрет брата на его появление на своем погребении. Женщины лететь с дедом не захотели: к чему нервы трепать, выслушивая глупые Людкины упреки? Раз фашисты, значит, фашисты.

Оставался Василий. Он долго курил на балконе, разглядывая их с братьями детские фотографии, затем взял телефонную трубку и заказал два билета до Бишкека. Отпустить отца самого он не мог. Через день они улетели.

А через пару дней в Катиной квартире раздался звонок. Совсем чужим голосом Людка прохрипела:

— Кать, Вася… умер…

Та аж на корточки присела.

— Люд, ты чего? Прими наши самые глубокие…

— Катька, я в своем уме, я не путаюсь. Олега убили, а Вася умер прямо на похоронах. Сердце остановилось. Не знаю, как Маринке сообщить. Поэтому тебе звоню… Ты подготовь ее, что ли…

Катя подавленно молчала. Потом, глотая слезы, спросила:

— Как это произошло?

Людмила тяжело вздохнула:

— Как только они приехали, сразу подошли к гробу. Дедуля еще как-то держался: стоял, смотрел на Олега, беззвучно шевеля губами. А Васька, увидев разбитое лицо брата, прошептал: «Что ж они с тобой сделали, гады!». На губах у него выступила розовая пена, и он сразу упал. Вызвали «Скорую», но не довезли…

— А как там папа? — прошептала Катя.

— Да плохо. На уколах. Про Васю ему еще не говорили. Все боятся, что троих придется хоронить… Сказали, что он в больнице лежит с нервным срывом. Даже не представляю…

Катерина накапала в стакан валериановых капель, залпом выпила.

— А Олега-то кто убил?

Людка снова заплакала.

— Кум наш, Ванька Солонкин. Собутыльник его. В последнее время Олег стал сильно пить. Домой являлся под утро. На наши с девчонками уговоры не реагировал. Оскорблял меня, даже избил два раза. Все не мог простить мне, что мы с вами не уехали. Кричал, что, если б не я, лежал бы он сейчас на мягком диване в Германии, получал бы социальную помощь и пил пиво бочками. Как будто здесь он не лежал на тахте и не пил самогонку ведрами.

Ну вот, завел он себе подружку-алкоголичку, перестал ночевать дома. Но наутро таки появлялся. А однажды не пришел. Я сутки прождала и отправилась на поиски. Всех, кого знала, оббегала: никто его не видел. Пошла в милицию. Стыдно было, но пошла. Те объявили его в розыск. Три дня искали и нашли… труп, в погребе у Ваньки. Был он уже черный, опухший. По лицу ползали большие зеленые мухи, — зарыдала Людка вголос. Потом громко высморкалась и продолжила:

— Солонкин сначала отпирался, а потом признался, что сильно перепились они в тот вечер и подрались. Вроде, он сказал моему, что никогда тот в Германию не попадет. Мол, там своего дерьма девать некуда. Ну, Олег и набросился на него с кулаками. Ванька схватил табурет и грохнул им кума по голове. Протрезвев, испугался ответственности и сбросил труп в погреб…

***

Никто не решался сообщить Петру Карловичу о смерти младшего, и он все время рвался к нему в больницу. Пришлось вызвать врача. Тот вколол деду пару кубиков сильнодействующего успокоительного. И, пока тот был в сумеречном состоянии, сказали правду. Майер выслушал новость, на удивление, спокойно.

Боль и ужас утраты пришли позже, в самолете, когда он летел в Германию с гробом младшего в грузовом отсеке. В аэропорту его встречали Катя с Лешкой, четверо внуков и черная от горя Маринка. Увидев их, он впервые за последние дни заплакал.

На похоронах дед был каким-то безразличным, заторможенным, погруженным в себя. Маринка же кричала, рыдала, проклинала Людку, возлагая на нее вину за смерть братьев.

— Если б не эта сучка-патриотка, Васенька был бы жив, — захлебывалась слезами вдова. — Чтоб ей, гадине, никогда не увидеть ни счастья в личной жизни, ни заграницы…

Ее пожелание практически сбылось. Со смертью Олега заявление на переезд семьи в Германию было аннулировано. Никакого отношения к земле предков покойного мужа Людмила Антипова больше не имела, о чем ей доходчиво разъяснили в письме, пришедшем из Кельна.

Накрылась ее мечта медным тазом. Зря столько терпела. Если б не перспектива уехать, она бы давно развелась со своим алкашом. Не стирала бы обделанные им простыни, не ходила бы с синяками на работу, не стаскивала б его со шлюх-алкоголичек, не заискивала бы перед его родственниками.

Людка паниковала, безостановочно бомбя Петра Карловича звонками и письмами. Это были уже не просьбы, это были мольбы: «Папа, вытащите из этого омута хотя бы внучек. В Киргизии у них нет будущего. Здесь они пропадут. В память о погибшем сыне, спасите их. На коленях вас прошу!».

Не отличавшийся особой набожностью, Петр Карлович зачастил в церковь. Подолгу сидел там под иконами и сам с собой разговаривал. А может и не с собой, а со своей Аннушкой и покойными сыновьями.

Как-то к нему подсел настоятель церкви, поинтересовался его проблемами. Майер расплакался, как дитя, и поведал святому отцу свою горькую историю. Тот выслушал и, проникшись глубоким состраданием к нелегкой судьбе пожилого человека, пообещал похлопотать о переезде его внучек в Германию. Слово свое он сдержал. Через год Майка и Светка уже жили вместе с дедулей и ходили в немецкую школу. А вскоре по гостевой визе к ним прибыла и Людмила.

Времени она зря не теряла. Сразу же дала объявление в газеты, что ищет мужа. Желающих взять в жены иностранку не нашлось. Прошли времена, когда их массово завозили из стран третьего мира. Опыт показал, что женщины из бедных стран живут в браке ровно столько, сколько нужно для получения вида на жительство.

Пометавшись, Людка поняла, что надо срочно ехать в Баварию, в гости к недавно овдовевшему старику Баумгартнеру, двоюродному дядьке Олега по матери. Как удалось ей уломать деда Эрнста на регистрацию брака, одному богу ведомо, но уже через пару месяцев новоявленная фрау Баумгартнер, забрав дочек, хозяйничала в добротном и веселом, как теремок, баварском доме.

А через полгода умер Алексей, прямо на своем рабочем месте. Скоропостижно скончался от острой сердечной недостаточности. Гены пальцем не раздавишь. Слабую сердечную деятельность матери унаследовали все ее дети.

Три дня от Петра Карловича скрывали эту страшную новость — слишком слаб он был и уже практически не ходил. В день похорон Катя с Маринкой накололи его успокоительными и под руки повели в Дом печали.

На поминках дед разговаривал сам с собой, пробовал петь. Глаза его были сухими. Голова мелко тряслась. «Это я во всем виноват, — шептал он. — Зачем взял с собой Васятку? Остался б он дома, был бы жив. А забрал бы в Германию Олега, и с ним бы ничего не случилось. Что я теперь Ане скажу? Как объясню, что всех детей наших растерял, ни одного не уберег? Нет мне прощения».

С тех пор Петр Карлович окончательно сдал: стал заговариваться, часто плакал. Потерял интерес к жизни. Из дому практически не выходил — лежал на кровати и читал «Библию».

Марина вскоре вышла замуж за серба из Берлина и перебралась с детьми в столицу. Через год устроила свою личную жизнь и Катя, переехав в дом, который уже три года убирала. Ее работодатель, вдовый пятидесятилетний аптекарь, решил, что для бюджета обоих полезнее будет, если они съедутся.

Людка ждет не дождется смерти деда Эрнста, переписавшего на нее все свое имущество, и подыскивает по интернету нового мужа.

Петр Карлович же доживает свой век в доме престарелых. Он совсем не поднимается с постели и все разговаривает со своей Аннушкой и покойными сыновьями.

Дела семейные

Серега Говоров пил горькую. И хороший ведь парень: добрый, неглупый, работящий. Когда трезвый. А трезвым в последние годы он бывал нечасто. С тех пор, как выставила его из дому третья по счету супруга, Серега жил у матери, Евдокии Петровны. «Святая женщина» — говорили о ней соседи. «Беспринципная терпила», — утверждали родственники, удивляясь долготерпению пенсионерки.

И в самом деле, не каждый бы выдержал Серегины выходки: то машину соседскую разобьет, то в очередной раз вылетит с работы, то драку на пустом месте устроит, то покроет матом работников правопорядка. Петровне же приходилось оплачивать счета, долги и штрафы своего сорокалетнего дитятка и утешать его после очередного залета. Женщина уже свыклась с этим кошмаром и воспринимала его как неизбежность.

Алкоголь действует на людей по-разному. Одни накушаются и идут баиньки. Другие находятся в алкогольной прострации — тело на месте, а сознание уже активно бороздит просторы Вселенной. Эти сидят тихо, как чучелко, глазками хлопают, никого не трогают. Серега же относился к третьим, кого водка делает неуправляемыми.

Как только градус ударял ему в голову, он тут же начинал проводить социологический опрос, выясняя количество уважающих его людей. Все, кто уважения не выказал, получали порцию угроз и отборного мата. Заканчивалось все дракой, пострадавшей стороной в которой, как правило, являлся Серега. Домой он возвращался на автопилоте, с «белкой» на плече и фонарем под глазом. Евдокия Петровна оказывала сыну первую помощь, укладывала его в постель и до рассвета молилась у иконы святого чудотворца Иоанна Кронштадского, просила, чтобы тот избавил Сергея от пагубной привычки.

Сама она уже все перепробовала: не раз его кодировала, подшивала, в наркологическую больницу укладывала, занятия с психологом оплачивала, делала ему укол с провокацией на два года, заставляла его посещать группу самопомощи анонимных алкоголиков, по знахарям таскала, в Серпухов возила, чтобы приложить к иконе Божией Матери «Неопиваемая чаша». А еще регулярно отгоняла от него дружков-собутыльников, но тут всегда получалось, как у Высоцкого:

Сколько я ни старался,

Сколько я ни стремился,

Все равно, чтоб напиться,

Кто-нибудь находился.

Чем закончился поединок Евдокии Петровны с Зеленым Змием догадаться нетрудно: «в первом раунде победило пьянство, завтра соперники встречаются вновь». Она, конечно, могла выгнать Серегу из дому, но понимала, что без нее он окончательно деградирует, превратившись в бомжа. Могла посадить его за решетку — сосед-правоохранитель не раз предлагал ей эту услугу, — но женщина с негодованием отвергала подобную помощь:

— Это — дела семейные. Сами разберемся.

— Сами так сами, — хмыкнул тот. — Гляди, Петровна, чтобы поздно не было — гены пальцем не раздавишь.

Женщина понимала: сосед прав. Она сама выбрала сыну порочную наследственность, выйдя замуж за алкаша, выпившего у нее не одну канистру крови. Он и буянил, и бил их с Серегой, и мочился по ночам в постель, и вещи из дому пропивал, и зарплату в карты проигрывал. Одним словом, выжигал вокруг себя все живое. В довершение своей биографии, сел за руль совхозного грузовика и влетел на нем под скорый поезд на переезде. А Серега подхватил «боевое знамя», выпавшее из рук папаши-пропойцы.

«Ничего удивительного! — объяснял Евдокии Петровне главврач наркологической клиники. — Угроза стать зависимым для сына алкоголика в пять раз выше, чем для всех остальных людей».

«Ну, и как я могу винить Серегу, если в его проблеме виновата не меньше, чем он сам? — рассуждала женщина. — Видно, оба они мне посланы сверху за какие-то грехи, которые я еще не отработала. Надо терпеть».

Терпела Петровна ровно столько, сколько позволяло ее здоровье. В очередной раз, устроив сына в областную нарколечебницу, она вернулась домой, прочитала дежурную в их семье молитву «Да воскреснет Бог!», выпила успокоительные капли и пошла в огород полоть лебеду.

Через неделю женщина напекла пирогов с вишнями и поехала проведывать сына. Тот выглядел неплохо. Хвастался, что до конца прочитал умную книгу «Преступление и наказание», взятую у соседа по палате. Что контингент в их отделении интересный: артисты, музыканты, журналисты и даже один известный писатель. Что по вечерам они устраивают дискуссии на тему: «Как обустроить Россию?», и он, Серега, в них полноправно участвует, представляя «голос народа».

Евдокия Петровна мысленно перекрестилась: «Слава богу! Можно перевести дух и съездить на пару дней в гости к сестре».

У сестры женщина долго не задержалась. Та постоянно обзывала Серегу гидролизной пьянью и присосавшейся к матери пиявкой, обмывала ему все косточки, обвиняя Евдокию в непоследовательности, мягкотелости и всепрощении. У нее самой и муж, и сыновья ходили по одной половице и дышали в одну ноздрю — никто из них не пил, не курил, не бездельничал. Все хорошо зарабатывали, помогали матери, воспитывали собственных детей.

А у Евдокии Петровны внуков не было. Ни одна из трех ее невесток так и не родила. То ли не смогли, то ли не захотели… Скорее, последнее, поскольку в повторных браках дети у них появились. «Может, это и правильно, — с грустью размышляла пенсионерка. — Родить от алкаша могла только такая дура, как я».

Устав слушать советы сестры о том, как «грамотно избавиться от сына-паразита», Евдокия Петровна собрала вещи и со словами: «дела семейные — сами разберемся» поковыляла к автобусной остановке.

Вернувшись восвояси, женщина потеряла дар речи. В доме был полный бардак: накурено, хоть топор вешай. Во всех тарелках и кружках — огрызки и окурки. Вонь страшная — как на конюшне. За обеденным столом восседал Серега вместе с какой-то, помойного вида, теткой и увлеченно дегустировал прозрачную жидкость из литровой пластиковой бутылки. Рядом, на разделочной доске, лежала закуска: хвост копченого леща, банка кабачковой икры и две бело-розовых зефирины.

— Чистый? — обратился Серёга к собутыльнице.

— Грязного не держим, — прокартавила та в ответ. — Девяносто шесть градусов, между прочим.

Серега налил себе и поджег пойло прямо в стакане. Потом начал пить, губами втягивая жидкость в рот и выдохом через нос сбивая пламя.

— Видишь, как я могу? Гы-гы-гы…

— Та ты вааще! — кокетливо хохотнула тетка, чокаясь граненым стаканом со стоящей на столе сахарницей. — За наше возвращение из «беличьего» питомника!

— О! Матушка пришла! — заметил наконец Сергей держащуюся за сердце Евдокию Петровну. — Это, Надь, — моя домашняя таможня, отбирающая на входе весь антидепрессант. Она не хочет понимать, что водочка очищает сосуды от жировых бляшек, улучшает пищеварение, память и сон. Прикинь, какая незадача…

— Та вааще! — срыгнула перегаром Надя. — Полный беспредел.

— Почему ты дома? — едва слышно произнесла Евдокия Петровна.

— Дык меня это… из больнички-то выперли… за распитие спиртных напитков. Типа, кантуюсь там зря: ни фига не лечусь, лекарства не принимаю, «колеса» выплевываю в унитаз…

Последних слов женщина уже не слышала. Ее лицо исказила гримаса боли, горло свело судорогой, перед глазами все поплыло. Побелевшими пальцами она вцепилась в спинку стула, но не удержалась и безжизненно стекла на пол.

— Ма, ты че? — кинулся к ней Серёга.

— Что-то давит… в груди, — прошептала она синими бескровными губами и отключилась.

Приехавшая неотложка диагностировала острый инфаркт миокарда и увезла женщину в больницу.

Утро следующего дня оказалось для Сереги погруженным во мрак. Его терзали жестокое похмелье и сильная головная боль. Во рту был вкус помойки. Заплывшие глаза не хотели открываться, тело болело так, будто по нему проехало не менее четырех танков. Но главное — его душило чувство вины перед матерью, которую своим свинством он загнал в реанимацию.

Как только к Евдокии Петровне стали пускать посетителей, на пороге ее палаты появился Серега, трезвый, чистый, с букетом цветов в руках.

— Ма, я больше не пью, — взял он ее за руку. — Я это… на работу устроился. Грузчиком в овощной магазин.

— Надолго ли, сынок?

— Дык… навсегда. Зуб даю.

Болезнь матери произвела на Серегу такое впечатление, что он и впрямь бросил пить. Пока она лежала в больнице, мужчина отремонтировал кровельное покрытие бани, настелил в летней кухне линолеум, закупил сульфатно-калийные удобрения для огорода, побелил в доме потолки, переклеил в гостиной обои. И все это вечером, после работы и посещения больницы, куда он наведывался два раза в день.

Евдокия Петровна не узнавала сына и не могла нарадоваться произошедшим переменам — будто тихий ангел над ним пролетел и мозгов ему отсыпал. Не зря молилась.

— Ты, Дусь, не спеши в фанфары-то бить, — одернула ее знахарка баба Оля, работавшая в больнице санитаркой. — Это — затишье перед бурей. Серегино пьянство никуда не делось. Оно сидит в его биополе. С этим недугом могут справиться только высшие силы. Парня нужно молитвами отчитывать, воском отливать, ритуалы с ним проводить. Его демоны мучают, вот он и пытается вывести их из строя, заливая в себя всякое дерьмо. А они, демоны эти, только и ждут его «подзарядки», чтобы вырваться на волю, напугать его окружение и шокировать случайных свидетелей. Будет он еше, Дусь, куролесить, мебель крушить, посуду бить… Боюсь, как бы на тебя руку не поднял…

Баба Оля как в воду глядела. После выписки матери из больницы Серега продержался ровно две недели. А на третью пропал из дому. Вернулся через два дня, грязный, злой и, как водится, избитый. Заперся у себя в комнате, начал выть волком и истерически хохотать. В конце концов, схватил табурет и, разбив окно, выбросил его в палисадник. На шум прибежал сосед, скрутил невменяшку и увез его в поселковое отделение полиции.

— Петровна, пиши заявление! — велел он пенсионерке. — Опять в больничку хочешь? Или сразу на кладбище?

На кладбище она не хотела, но и заявление писать не стала. Как можно на собственного ребенка жаловаться чужим людям — дело-то семейное. Через сутки «ребенок» уже был дома, тихий, трезвый, виноватый. Клялся-божился, что и капли больше в рот не возьмет. И, в самом деле, три недели не пил, помогал матери, подрабатывал у соседей — кому забор починит, кому дров нарубит, кому огород вскопает, кому бытовые приборы отремонтирует — руки-то золотые. И вообще: Серега пьяный и Серега трезвый — два незнакомых друг с другом человека.

Не успела Евдокия Петровна перекреститься, как наступила черная полоса. Поздним вечером, когда она уже дремала перед телевизором, из своей комнаты выскочил Сергей и заорал диким голосом:

— Почему везде темно? Почему темно? На часах ведь только одиннадцать утра! Это — конец света?

— С тобой, сынок, у меня давно конец света, — вздохнула женщина. — Сплошная паутина, из которой нам уже не выпутаться.

— Так и знал, что — конец света! — заблажил мужчина, гоняя по дому чертей.

Он разнес в прах сервант с посудой, телефонные аппараты и ванну, под которой, по его разумению, и пряталась от него нечистая сила. Перерезал в доме телефонный провод, бросил в экран телевизора гантель, а в мать — кастрюлю с гречневой кашей.

«Психомоторное возбуждение, галлюцинации, нарушение ориентации во времени и пространстве — явные признаки белой горячки», — сообщили Петровне медики, увозя сине-зеленого Серегу в больницу. Закатив глаза и дрожа всем телом, тот корчился на каталке и, казалось, отдавал концы.

Врачам чудом удалось его выходить. Пить ему категорически запретили.

— Еще один запой — и ты — труп, — предупредил его заведующий отделением при выписке. — Ты понял?

— Как не понять? Чай, не чурка березовая! — фонтанировал оптимизмом Серега.

По возвращении сына домой Евдокия Петровна вступила в очередную фазу борьбы с Зеленым Змием. Она заняла у сестры денег и отвезла сына в платный медицинский центр, где его подвергли электроимпульсному кодированию на год. Женщина следила за приемом лекарств, прописанных ему медиками. Подсыпала в еду измельченные таблетки «Эспераль», вызывающие рвоту при приеме алкоголя. Отпаивала сына минералкой и травяными настоями, капала ему в напитки препарат «Колме». Прятала от него одежду и деньги, никого не пускала в дом, загружала работой, чтобы не было времени думать о дурном.

Ломка, вроде бы, прошла. Серега безропотно выполнял все указания матери: вставил все выбитые им стекла, сделал ремонт в летней кухне, прополол сорняки в огороде, привел в порядок могилу отца: покрасил оградку, отмыл от вороньего помета памятник, смастерил скамейку. Он вместе с Евдокией Петровной лепил вареники, собирал созревшие ягоды, занимался консервацией. По вечерам играл с матерью в карты и лото, смотрел сериалы. Мужчина никуда не рвался, никому не звонил, ни с кем не встречался.

Казалось бы, можно выдохнуть. Но почему-то не выдыхалось. Евдокия Петровна долго не могла понять причину своей тревоги. В доме — чистота, порядок и мертвая тишина. Все, как в приличных семьях: поужинали, посмотрели очередную серию отечественного детектива, приняли свои лекарства и — на боковую.

И только спустя месяц она сообразила: сын — зомби. Ему все безразлично — живет, как в беспамятстве. У него исчезли эмоции, как плохие, так и хорошие. То ли антидепрессанты так подействовали, то ли препараты для улучшения работы головного мозга побочку дали, то ли в медицинском центре слишком сильно шарахнули в лоб электроимпульсом. Серега больше не улыбался. Совсем. Ходил рассеянный, с отсутствующим взглядом и таким скорбным выражением лица, будто в доме лежит покойник.

А потом признался матери, что ему в голову постоянно лезут мысли о самоубийстве и снится один и тот же сон: будто он отравился денатуратом, его безжизненное тело лежит на «разделочном» столе в морге, и санитар обмывает его из шланга холодной водой.

«Час от часу не легче!» — испугалась Евдокия Петровна, решив не спускать с наследника глаз. Слез у нее уже не было — все выплакала, но осталась твердая решимость до конца нести свой «мученический крест».

— Если душа весит всего двадцать один грамм, почему она так сильно болит? — обратилась она к иконе Иоанна Кронштадского. — Что мне делать, Чудотворче?

— Жизнь раба Божьего Сергия нужно наполнить красками, — прозвучало у нее в голове.

— Конечно! — встрепенулась женщина. — Как же я сама до этого не додумалась? Молодой мужик везде ходит под ручку с мамой-пенсионеркой. Куда это годится? Ему к молодым надо! Завтра же пойду к соседке Маришке, пусть поищет Сереге барышню на сайте знакомств. А что? Он — хозяйственный, работящий, добрый. Не пьет уже… целых три месяца.

Зная об отношении соседа к социальным сетям, Марина сразу сказала Петровне:

— Сам он никому писать не будет. И отвечать на женские послания тоже. Его профиль должен выглядеть так: «Мне сорок лет, разведен, детей нет. Высокий, поджарый блондин с голубыми глазами. Трудолюбив, мастеровит, честен. Очень хочу иметь семью. Ищу добрую, ласковую женщину, истосковавшуюся по любви, нежности и теплу домашнего очага. Признаюсь сразу: я — не подарок. За плечами — алкогольное прошлое, собственной жилплощади нет, постоянного места работы тоже. Зато я могу переехать когда угодно и куда угодно. Руки у меня золотые. Это значит, что семья моя не пропадет ни в сельской, ни в городской местности». Ну, где-то так. Фотку принесли?

— Только эту, — протянула ей женщина паспортное фото Сергея.

С фотоснимка затравленно глядел изможденный мужчина лет пятидесяти с глубокими залысинами, острым кадыком и впалыми щеками. Такое впечатление, что он два года не вылезал из шахты. Глаза у него были печальными, взгляд извиняющимся. На бледном, как папирус, лице — печать всевозможных комплексов.

— А другой фотки у вас нет? А то он выглядит здесь, как дрыщ, пробухавший свою очередь за мозгами. Ой… сорри, Петровна, не хотела никого обидеть.

— Да я и не обиделась. На зеркало неча пенять коли рожа крива. На любительских, Мариш, он намного хуже и еще худее.

— Худоба — дело наживное, были бы кости. Если подсадить его на наваристый борщец со свининкой, то на выходе получим мужчинку весомых достоинств, — хихикнула девушка. — Ладно, выставим эту фотку. Не будем вводить теток в заблуждение — всё равно ведь потом увидят.

Прошло три дня. Женщин, желающих познакомиться с Серегой, не нашлось. Было несколько писем оскорбительного содержания, в которых дамы пеняли ему на отсутствие собственных квадратных метров, автомобиля и приличной работы. Ни алкогольное прошлое, ни экстерьер их не взволновали. Только финансы! Как гласит народная мудрость: «Деньги есть — Иван Петрович, денег нет — свинья и сволочь».

Евдокия Петровна очень расстроилась. Она надеялась, что новые отношения вернут сыну вкус к жизни, а тут такой облом. Никому, абсолютно никому ее сын не нужен. Ни многодетным, ни старым девам, ни теткам, отмотавшим срок, ни девкам, завязавшим с пагубными привычками. Никто не хочет проблем. Все тянутся к благополучным, здоровым, состоятельным. Нет бы протянуть руку помощи оступившемуся. Они, оступившиеся, нередко бывают хорошими мужьями и отцами. Хотя… если положить руку на сердце, она и сама бы на порог не пустила такого зятя, как ее Серега.

Через неделю раздался звонок от Марины, сообщившей о странном письме от какой-то Кати, проживающей в их поселке. Евдокия Петровна кинулась к соседке.

Девушка написала следующее: «Здравствуй, Сергей! Ознакомившись с твоим профилем, я поняла, что ты в своей жизни через многое прошел, оставив за плечами вредные привычки, боль, отчаяние, презрение окружающих. Сейчас ты находишься на правильном пути. Чтобы окончательно окрепнуть духом и утвердиться в благих намерениях, ты нуждаешься в дружеской поддержке, и я смогу тебе ее оказать. Идти к свету вместе, взявшись за руки, гораздо приятнее. Давай с тобой встретимся, поговорим, обсудим пути, способные вывести нас на новый духовный уровень.

Это очень и очень серьезно:

Выбрать жизнь или в пропасть паденье,

Выбрать свет или мрак полуночный —

Речь идет о нашем спасеньи!!!».

Вместо своей фотографии Катя выставила изображение парящего в небе голубя на фоне высокого белого креста.

— Что скажешь, Маришка, об этом послании? — растерялась Евдокия Петровна.

— Да богомолка малахольная, — фыркнула та, но тут же осеклась. — Ой… Петровна, прощу прощения, я забыла, что вы тоже… это… в церковь захаживаете.

— Вот что, детка, пиши ответ, — произнесла пенсионерка задумчиво. — «Приглашаю тебя послезавтра в шесть вечера к нам с мамой в гости: познакомимся, побеседуем, обсудим наши планы. Мой адрес: улица Космонавтов, дом 34». Я, Мариш, Серегу-то из дому выпровожу, и мы с тобой эту Катю хорошенько рассмотрим. Не исключено, что она нам понравится. Тогда мы их и познакомим.

Катя оказалась очень скромной, тихой и вежливой девушкой. Выглядела так, будто сошла с полотна художника девятнадцатого века. Полное отсутствие косметики, длинная коса, скромное синее платье в мелкий цветочек до самого пола и никаких побрякушек — ни на шее, ни в ушах, ни на руках. В свои тридцать замужем еще не была. С родителями, братьями и сестрами (их у нее пятеро), духовно очень близка. Все они глубоко веруют, ходят в церковь, занимаются волонтерской деятельностью. Сама она на сайте знакомств не околачивается и мужа там не ищет. Просто у нее задание общины — мониторить социальные сети с целью поиска людей, которым нужна помощь и поддержка, ведь вокруг столько больных, одиноких, заблудившихся в дебрях своих пороков.

Евдокия Петровна призналась девушке, что Серега не знает о ее визите, что письмо за него написала она и честно, во всех подробностях, рассказала о прошлом сына. Катю это не испугало, и девушка решила его дождаться.

Увидев в доме чужих, мужчина очень смутился, но вскоре освоился и даже стал смешить девчонок рассказами о казусах, произошедших во время его подработок. Вскоре Маринка ушла, а Сергей с Катей продолжали пить чай с пирожками, испеченными Евдокией Петровной, и зефиром в шоколаде, принесенным гостьей. В девять он пошел провожать Катю домой. Вернулся каким-то задумчивым и отстраненным.

С тех пор каждый вечер Серега принимал душ, чистил зубы, надевал чистую одежду и отправлялся в гости к Кате. Что они с ней делали, где бывали, какие планы строили, рассказывать не хотел, отделываясь коротким: «Ма, все путем!».

Вскоре в карманах сына Петровна нашла листовку: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет», брошюрку «Решения, от которых зависит счастье» и приглашение на областной баптистский конгресс «Единому Богу слава».

У Евдокии Петровны подкосились ноги. «Вот только сектантов для полного счастья мне и не хватает!». Позвонила сестре. Та — в крик: «Все, Дуська, капец вам! Обоих укокошат, а имущество с домом отберут! Сколько таких случаев было, когда одинокие старики и алкаши оказывались в заброшенной хибаре, за сто километров от родного дома, и там подыхали!».

«Да ладно! Что там у нас отбирать? Серега уже все пропил», — подумала женщина, но, на всякий случай, отнесла к Маринке своё обручальное кольцо, сберкнижку и документы на дом.

Спустя месяц Серега заявил, что уезжает в баптистский лагерь, находящийся в Тамбовской области. Там его будут лечить постом, трудом и молитвой. Звонить и писать он не будет. Приезжать к нему в гости нельзя. Как только полностью вылечится, явится сам.

Евдокия Петровна не спала всю ночь. Мучили тяжкие думы: «А вдруг не вернется? Вдруг его в рабство продадут или на органы разберут? Хотя… какие у алкаша органы? А в рабство могут — Серега пашет, как заведенный. А, с другой стороны, попробуй удержать дома сорокалетнего мужика. Разве ж он послушается? Вон как резво рюкзак собирал, аж глаза светились. Стремится навстречу новым впечатлениям и свежим приключениям. Все лучше, чем со старухой-матерью дома сидеть да о самоубийстве подумывать. Даст бог, пронесет.

Прошел месяц, другой, третий — ни слуху ни духу. Пришлось идти в баптистскую общину, искать Катю. Та, оказывается, укатила вместе с Серегой в составе группы сектантской молодёжи строить на Тамбовщине Божий Храм. Достроят и приедут. Серега у них — прораб, без него — никак.

«Понятное дело, — подумала Петровна с неприязнью, — не зря же вы „мониторили“ социальные сети в поиске рабочей силы, которой можно не платить».

Пролетело еще три месяца, и поздним вечером в окошко дома кто-то постучал. Евдокия Петровна метнулась к двери. На пороге стоял Серега, трезвый, загорелый, мускулистый, с букетом ромашек в руках и счастливой улыбкой на губах. «Ма, я больше не пью, совсем, — обнял он родительницу. — Я уверовал в Господа, и он мне помог». Женщина сразу же вспомнила текст листовки, найденной у сына в кармане полгода назад. Дошли-таки ее молитвы до адресата!

«И плевать, кто привел Серегу к праведной жизни, лишь бы он больше не пил», — подумала Петровна, боясь поверить своему счастью.

Вскоре Серега с Катей получили благословление руководства общины и поженились. Сейчас они ожидают двойню — мальчика и девочку. Пока сын в городе учится на пастора, Евдокия Петровна опекает невестку, ведь появление на свет наследников — дело семейное.

Бес — в ребро

Жена

Хлопнула дверь. Сергей подхватил чемоданы и ушел в ночь. Насовсем. Может, оно и лучше, чем бесконечное вранье, безрадостное совместное существование, жалкое подобие семьи.

Как-то Наталья заскочила в «Kodak», чтобы забрать фотографии, сделанные на корпоративе их фирмы. Разыскивая нужный конверт, женщина натолкнулись на другой, с собственным домашним адресом. Удивившись, она открыла пакет, и сердце тут же ухнуло в желудок: на всех фотоснимках, в обнимку с ее Сержем, стояла, сидела и лежала кудрявая блондинка лет тридцати. Не то, чтобы красавица, но довольно стройная и породистая.

Фотографии были свежими и соответствовали периоду курортного лечения Сергея в Баден-Бадене. Правда, горами Шварцвальда на снимках даже не пахло. Счастливая парочка находилась в карликовом государстве Монако, знакомом Наталье по телесюжетам и снимкам в глянцевых журналах.

Если бы не соседка Вера, всю ночь проводившая ее «реабилитацию», ближайшие сутки Наталья бы не пережила.

«Плюнь, Натаха! У кого из мужиков не случаются прыжки в гречку? У них после полтинника собственный климакс начинается, — внушала она отчаявшейся подруге. — Ты думаешь, один твой такой? Была я однажды на одном из их семинаров. Такого там насмотрелась…

Эти страховые агенты — профессиональные кобеля. Большая половина из них со своими прошмандовками приезжает, остальные ориентируются на местности. Поглядела бы ты на их рожи на второй день семинара — Пикассо отдыхает. И как они домой потом добираются с перепою да с перетраху, ума не приложу. Короче, не горячись. Обожди маленько».

Но Наталья не выдержала. На следующий же день у них с мужем состоялся тяжелый разговор, в результате которого Сергей поклялся, что никаких интрижек в его жизни больше не будет.

Женщина ему поверила и верила до тех пор, пока не получила по почте штрафную фотографию своего благоверного. Снимок был сделан дорожным автоматом, следящим за превышением скорости. Несмотря на то, что изображение пассажирки было затушевано темным квадратом, рядом с улыбающейся ряхой Сереги в кадре оказались, уже знакомые Наталье, пышные белые кудри.

Слез больше не было, в душе поселились пустота и безразличие. Она так и просидела весь вечер с этим листком в руках. Ближе к ночи в бравурном настроении явился домой Сергей и прямо с порога стал мести пургу об удачной командировке, увенчавшейся новыми страховыми договорами.

Увидев в руках жены компромат, фальшиво засмеялся и тут же зарядил байку о коллеге, которую в тот самый день подвозил домой. Слушать его Наталья больше не стала. «Убирайся к своей потаскухе! — выкрикнула она в сердцах. — Не могу тебя больше видеть».

К ее изумлению, Серж перестал оправдываться и стал собирать вещи.

«У него не блиц-романчик, а параллельная семья, — поняла вдруг женщина. — Неужели, и в самом деле, уйдет? В прошлом году, на праздновании серебряной свадьбы, Сергей благодарил меня за терпение, мудрость и оптимизм. Теперь понятно, что он имел ввиду. Дети выросли, появились внуки, и любовь ко мне угасла.

Таки уходит? Господи, как же я теперь буду жить?».

Муж

Хлопнула дверь. Фу-у-ух! Наконец-то, я свободен от постоя! Не нужно больше врать, притворяться, испытывать угрызения совести.

Что греха таить, к Натахе я давно равнодушен. Мы уже столько лет вместе, что надоели друг другу, как галерные рабы, скованные одной цепью. А жизнь-то продолжается, и подковы сдирать мне еще рано. Баба в полтинник уже никому не нужна, а мужик — все еще жених.

Вон Светке всего тридцатник, а она меня обожает. В постели называет жеребцом, в магазинах — спонсором. Считает меня самым красивым, самым умным и самым галантным, а Натаха обзывает похотливым павианом. Когда на наши фотки напоролась, орала: «Седина — в бороду, бес — в ребро!» Уверена, дура, что Светка на мой Мерседес повелась и на возможность тунеядствовать за мой счет. Ну, и пусть тунеядствует — на то и мужик в доме.

От Натахи-то, кроме борща, «ловить» уже нечего. Борщ, правда, у нее знатный, такой, что слюнки текут от одного запаха. Так я и Светку заставлю его варить, подумаешь эксклюзив…

Новая жена — это новая жизнь. Говорят, что рядом с молодыми пожилые сами молодеют. Глядишь, годка через три меня и не узнает никто: похудею, посвежею, подтянусь…

В общем, все нормалек. Светка уже второй год истерит: «Уходи от своей грымзы! Надоело мне в любовницах ходить!». Надоело ей… И как я вляпался с тем превышением скорости?

Ладно, раз пасьянс так сложился, надо адрес менять, а то от этой жизни двойной сердце уже стало прихватывать. Надо бы доктору показаться, блин немазаный.

В конце концов, Наташка уже давно меня раздражает. То ли дело Светка… Всегда нарядная, легкая, веселая. В кружевном белье, тонких чулочках и туфельках на высоких шпильках. Умные книжки читает, рассуждает про эк… Как же оно называется? Ага! Эк-зи-стен-ци-а-лизм.

Господи, как же мы классно с ней заживем!

Любовница

Хлопнула дверь. На лестнице послышались гулкие шаги. Это навьюченный чемоданами Сергей тяжело поднимается по ступенькам.

Неужели я додавила его, и он бросил свою каргу? Наконец-то! А то — одни комплименты, а до конкретных действий, как до китайской границы.

Немного посожительствуем, а после его развода сразу распишемся. Наконец, я смогу бросить постылую работу и заняться родней.

Сначала Серж сделает вызов маме и сыну, затем сестре с племянницей, потом дойдет очередь и до подружек. А когда распишемся, он усыновит Андрейку и заберет его в Германию.

В общем-то, Сергей — мужик нормальный, даром, что старый. Вон посылки моим высылает, деньги им переводит. Немного, правда, по двести евриков в месяц, но это пока…

А что толку от молодых? Один полгода лежал на моем диване, не работал, наркотики принимал — едва вытолкала. Другой денег занял на «Идиотентест» и… поминай, как звали. Третий приревновал к первому и морду набил… мне. О немце местном вообще говорить не стоит. Тот, жмотяра, даже снедь, недоеденную в ресторане, псу своему забирал. Какое там спонсорство! А этот, хоть и чавкает за столом и храпит немилосердно, но права водительские мне оплатил. Обещает машину купить, маленькую, бэушную, но это на первых порах, чтобы разбить не страшно было.

В постели он, конечно, слабоват: быстро выдыхается и сердце потом трет. Да бог с ним уже, с тем сексом, раз он Андрейке компьютер купил.

И выглядит Серж сносно для дядьки его возраста. На люди с ним показываться пока еще можно. Вот только заставлю его по утрам бегать — от пуза нужно избавиться и сердце потренировать, а то еще свалится на мою голову со своими возрастными болячками.

В принципе, все у нас складывается замечательно. Если не считать его бесконечного трындежа о внуках и украинском борще. Какой там ему борщ! Его нужно на диету посадить, а то дышит уже, как паровоз. Ну, и Петра этого, дружка его придурковатого, надо аккуратненько от дома отвадить — не ровен час, начнет моему дурные советы давать.

Господи, наконец-то я заживу по-человечески!

Пять лет спустя

Хлопнула дверь. На лестнице послышалось шумное дыхание поднимающегося на верхний этаж астматика. Тяжелые шаги затихли как раз перед ее квартирой. Она убрала с плиты кастрюлю с горячим борщом, на цыпочках подошла к двери, опасливо заглянула в глазок.

Какой-то небритый тип в стариковском берете смотрел на нее мутными глазами, осеняя лоб крестным знамением.

«Сектанты заявились! — молнией пронеслось в голове у женщины. — Ведь месяц назад уже сказала им, что не читаю я подобной литературы, лучше бы детектив какой принесли. И вот — опять двадцать пять».

Она вытерла руки о кухонный передник, приоткрыла дверь и пулеметной очередью прострочила: «Мне не интересны ваши журнальчики, вычеркните меня из ваших списков», но пришелец прытко вставил ногу в щель и до боли родным голосом пробасил:

— Наташ, ты что, не узнала меня? Я тут это… мимо шел… Дай, думаю, зайду… погляжу на тебя…

Купюра в перчатке

Тамара вздрогнула от неожиданного телефонного звонка. Кто бы это мог быть среди ночи?

— Мамуль, привет, не разбу­дила? — раздался в трубке Машкин голос.

— Что случилось, дочка?

— Ничего. Просто Саша на симпозиуме, а мне одной скучно.

— Ты что, не в общежитии?

— Нет, мам, я теперь у друга живу, в его собственном доме с мезонином. Он забрал меня из общаги — кормит, поит, одевает, по утрам на Мерсе отвозит на занятия. Сбылась мечта идиотки о забугорном принце.

— О, Господи! — вырвалось у Тамары.

— Ну, мамуль, я так счастлива. Он умен, красив, галанте­н. И вообще — лучше всех. Саша — наш препод, и все студен­ты от него без ума.

Ты представля­ешь, он, как и я, обожает джаз, Ремарка и томатный сок. У нас одинаковые привычки, вкусы и взгляды на жизнь. По Зодиаку он тоже — Рак. У нас даже груп­па крови одна и та же. Но са­мое главное — он наш.

— Русский?

— Не совсем. Аусзидлер.

— Ктооо?

— Ну, немец-переселенец. Лет двадцать уже, как из России смо­тался вместе с родителями. Так что, идеальный вариант: по паспорту — немец, а по душе — русский. То, что доктор прописал.

— Маш, а… сколько ему лет?

— Да, мам, он — твой ро­весник. И что? — повысила голос девушка. — Жена Чарли Чаплина, между прочим, была моложе его на тридцать шесть лет, и они счастливо прожили тридцать три года.

— Дочка, не дело это, — расстроилась Тамара. — Он же тебе в отцы годится.

— Вот и почувствую, наконец, отцовскую заботу, которой была лишена с рож­дения. Ну, какой толк от пацанов? У них же вся энергия идет не в пор­шень, а в свисток. А манеры? Ты даже не представля­ешь, какая в Германии молодежь. Они здесь до шести лет с соской во рту ходят. Почти до тридцати «дет­ские» деньги от государства и карманные от родителей полу­чают. И только к сорока до женитьбы дозрева­ют. А разница между супругами в поколение на Западе — не аномалия.

Видела бы ты наших студентов! На башке — взрыв на макаронной фабрике, в ушах и бровях — серь­ги, все руки — в татуировках, а в кармане — вошь на аркане да блоха на цепи. Разве можно от этих папуа­сов детей заводить?

— Каких детей, Маш? Ты смот­ри там с этим…

— Поздно, мама, пить «Боржоми»… Я на третьем месяце…

У Тамары перехватило ды­хание. Сердце ударилось о грудную клетку и застыло.

— Мамуль, ты что молчишь? — испугалась девушка. — Не волнуйся, я же не ребенок. Мне уже два десятка лет. Короче, жди гостей. Через две недели мы приедем за твоим благословлением. Саша тебе обязательно по­нравится.

Уснуть этой ночью Тамаре не удалось. Она долго вороча­лась в постели, потом встала, набросила на плечи плед и вышла на балкон. На улице было тихо и свежо. Аромат сирени и стрекотание сверчков вернули ее к событиям двадца­тилетней давности. Сам собой перекинулся мостик в полузабытую юность…

Было ей тогда двадцать лет. Работала она в школе помощницей педагога-организатора. В День защитника отечества ее питомцы давали праздничный концерт в подшефной войсковой части. Там она встретилась взглядом со смеш­ливыми, зелеными, блестя­щими, как ягоды крыжовника под дождем, глазами солдатика, сидевшего в пер­вом ряду. Произошло ко­роткое замыкание: по спине пополз­ли мурашки, закружилась голова, засосало под ложечкой. Ничего по­добного испытывать ей еще не доводилось.

Солдатик не сводил с нее глаз, а после концерта напросился в провожатые.

Шурик Кох руководил в клу­бе ра­диорубкой, сам чудесно пел и играл на гитаре. Служба у него была — «не бей лежачего» — к талантам в час­ти относились уважительно.

С первой ми­нуты общения у Томы с Александром возникло чувство глубокой симпатии, какое бывает у людей, давно и хорошо знающих друг друга. До утра ребята просидели на скамейке у Томкиного подъезда, даже не заметив, как про­летела ночь.

Солдатик рассказал девушке о своей немецкой родне, пострадавшей в свое время из-за «неправильной» национальности, об отце, блестящем литераторе-германисте, о матери, учительнице немецкого языка, о тетках, проживающих в Германии.

Тамара слушала, затаив дыхание. Она даже не подозревала, что пятая графа способна навредить владельцу паспорта. В тот вечер Шурик здорово раздвинул горизонты ее представлений о многих вещах и явлениях.

С тех пор молодые люди встреча­лись ежевечерне. Мама Томы подрабатывала ночным сторожем, и квартира до самого утра была в распоряже­нии влюбленных. Тогда-то девушка впер­вые и познала прелесть бессонных ночей, в которых она растворилась без остатка.

Когда до окончания службы Коха оставалась всего неделя, Тома с ужасом поняла, что беременна. Они с Шуриком условились: по приезде домой тот сооб­щит родителям о намерении жениться и возвратится за ней.

Девушка верила обещаниям любимого, но, про­вожая его на поезд, почувствовала, как к ней тихонько, на цыпочках, подступила тос­ка.

Стараясь унять дрожь в голосе, Тамара рассказала парню о своей беременности. Тот обнял ее за плечи: «Глу­пышка, рано нам еще спиногрыза на шею вешать, надо сначала для себя пожить. Сама знаешь, что в таких случаях делают, ты же умни­ца». Он достал из портмоне десятитысячную купюру и засунул ее в перчатку оцепенев­шей Тамары.

Уже запрыгнув на подножку вагона, Шурик послал ей воздушный поцелуй и крикнул: «Завтра позвоню!» Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц он не позвонил.

Деньгами Тома так и не вос­пользовалась. Все ждала: вот придет жених, они распишут­ся и ей удастся уговорить его оставить ребенка. А когда поняла, что надеяться больше не на что, было уже поздно.

Она была в полном отчаянии. Не хотела ни есть, ни спать, ни жить. Неделями лежала на кровати, разглядывала потолок остановившимися глазами.

«Сколько можно себя изводить? — сердилась на нее мать. — Говори, что натворила».

Томка дала волю сле­зам и все рассказала.

Мать по­гладила ее по голове.

— Ничего, дочка, не все плетут кружева семейно­го счастья. Будем рожать.

Новорожденную назвали Марией. Отче­ство в свидетельство о рождении записали по покойному деду и, сочинив версию о смерти ее отца в автомобильной катастрофе, переехали под Одессу, в поселок Рыбачий.

Малышка плохо спала, постоянно плакала, переболела всеми дет­скими болезнями. И когда Томка по ночам рыдала в по­душку, мать, гладя ее по голове, повторяла: «Невезуха, дочка, — как детская инфекция. Ее нужно пережить, окрепнуть, выра­ботать иммунитет».

Тамара пережила, окрепла и на всю жизнь выра­ботала иммунитет к мужчинам. Ни одному из них она не верила. Была твердо убеждена: отчим невзлюбит падчерицу, ибо любой мужик руково­дствуется принципом: «Люблю тебя, моя Комета, но не люблю твой длинный хвост».

Когда Машке исполнилось десять лет, умерла Томина мать, и дочку пришлось поднимать са­мой. Тяжело было, но выдюжи­ла. Вырастила умницу и краса­вицу. Та с медалью закончила школу, поступила в Одесский университет на факультет романо-германской филологии, а после четвертого курса продолжила обра­зование в Германии. И только Тамара вздохнула облегченно, — на тебе: та собралась замуж за ее ровесника.

Двадцать лет разницы — это слишком… Впрочем, ей ничего не остается, как выбро­сить белый флаг. Дочь бере­менна, и перед этим аргументом отступают все разумные доводы. «Да и кто сказал, что браки ме­жду ровесниками отличаются прочностью? Скорее, наобо­рот…», — пыталась успокоить себя Та­мара, но дурное предчувствие собралось под сердцем в будо­ражащий комок и никак не хотело рас­сасываться.

Невзирая на тревогу, женщина готовилась принять зарубежного зятя, как в луч­ших домах Лондона и Парижа. Всю неделю она вы­лизывала квартиру, составляла меню, экспериментировала с прической. На­конец, влезла в долги и купила сногсшибательные туфельки, которые чер­товски шли к ее новому выходному костюму.

«Не теща, а картинка», — улыбнулась Тамара, разглядывая себя в трюмо. В зеркальном отражении на нее смотрела стройная женщина с медными, модно уложенными во­лосами, красиво очерченными гу­бами и печальны­ми, как у библейского проро­ка, глазами. Понравится ли она зятю-ровеснику? Да и как ей к нему обращаться? Сынок? Саша? Александр?

Раздалась веселая трель дверного звонка. Стук сердца в ушах, в голове, во всем теле заглушил тревожные мысли. Тамара рывком открыла дверь и громко вскрикнула…

Стильно одетый, импозантный мужчина, стоявший ря­дом с Машкой, от неожи­данности выронил из рук бутылку шампанского, и та разбилась вдребезги, оросив светло-желтым дождиком ши­карные модельные туфли будущей тещи.

На Тамару обескураженно глядели две пары одинако­вых, влажных, как ягоды крыжовника под дождем, зеленых глаз — Машки и ее будущего мужа Александра… Саши… Шури­ка. Того самого, который много лет назад засунул ей в перчатку десятитысячную купюру.

Социологический опрос

— Внемлю! — раздался в телефонной трубке хриплый мужской голос.

— Здравствуйте! Вас беспокоит сотрудник исследовательского центра «ДЕМОС» Яна Лыкова. Мы изучаем общественное мнение жителей Энской области по направлениям: общество, экономика, образование, культура, религия… Приоритетной для нас является социальная сфера…

— Ну, и…

— Могу ли я задать вам несколько вопросов? Ваши ответы помо­гут улучшить работу социальных служб населенного пункта, в котором вы проживаете.

— Ага! Щас все бросят и кинутся улучшать. Засекайте время! — то ли засмеялся, то ли закашлялся мужчина. — А почему вы решили позвонить именно мне?

— Случайная компьютерная выборка телефонных номеров. Не пугайтесь — мы гарантируем вам полную анонимность.

— Я, деточка, уже давно никого не пугаюсь, и анонимность эта ваша мне побоку. Спрашивайте!

Яна ударила пальцем по клавише, и на мониторе ее компьютера возник перечень вопросов.

— Необходима ли лично вам социальная защита?

— А как же, — после некоторой паузы ответил респондент. — Я — инвалид-спинальник. Несколько лет назад получил повреждение позвоночника, в результате чего наступил паралич нижних конечностей. Прикован к инвалидному креслу и влачу серое, бессмысленное существование. Более двух лет я не видел ни белого света, ни свежего воздуха…

— Это как? — удивилась Лыкова, переворачивая песочные часы с временным интервалом в десять минут.

В трубке тяжело вздохнули.

— Родных у меня нет. После автомобильной катастрофы долго был в больнице. Затем — в реабилитационном центре. В конце концов, меня усадили в инвалидную коляску и отправили по месту прописки. А прописан я в хрущевке-двушке на пятом этаже. Без лифта и балкона. Стаскивать на прогулку меня, стодвадцатикилограммового хряка, решительно некому. Да, если б и было кому, в подъезде нет съезда для коляски, а ступеньки очень крутые. Опять же, куда можно податься инвалиду в нашей Тмутаракани? Ни в автобусах, ни в аптеках, ни в магазинах нет никаких приспособлений для колясочников. Это вам не Европа, где даже уличные туалеты оборудованы специальными поручнями. Тюрьма, короче… Хотя нет, в тюрьме зэкам положена ежедневная часовая прогулка на воздухе…

— Жуть! И кто же вам помогает?

— Две бабки-соседки. Одна убирается раз в неделю да шмотье мое стирает, другая… себе готовит и мне заносит плошку своего варева. Развлекают меня зомбоящик да компьютер. Первый новости рассказывает, второй играет со мной в карты и шахматы. А вообще, чем ты старше, тем уже становится круг твоих друзей. В конце концов, остаются самые преданные: тахта, холодильник и телевизор.

— А что же социальные службы?

— Да ну их, службы эти… Надоели мне их отписки да отмазки. Спасибо, что пенсию по инвалидности назначили да медсестру со шприцем на дом присылают — у меня ведь хронические боли… Впрочем, в той аварии виноват был я сам — за руль сел выпивши, вот и не сориентировался в дорожной ситуации…

— Если я правильно вас поняла, качество социально-медицинской помощи, оказываемой вам работниками местного социального учреждения, оставляет желать лучшего, — уточнила Яна, не сводя взгляда с тоненькой струйки песка, сочащейся в нижнюю колбу часов.

— Правильно поняли, деточка. У них на все жалобы и просьбы — универсальный ответ: «Нет родственников — оформляйся в богадельню!».

— А вы?

— Да замените расстрелом! На кой бес мне этот стресс?

«Печально это все, — подумала Лыкова, — лучше не доживать до преклонных лет, если ты болен, беден и одинок».

— Из каких источников вы получаете информацию о формах соцзащиты в вашем городе? — продолжила она опрос, пытаясь сдержать подступившие к горлу слезы.

— Из интернета, откуда ж еще? Заглядываю иногда на сайт местной соцслужбы. Вдруг там появились какие-нибудь ништяки для инвалидов.

Мужчина захихикал, и его смех перетек в приступ неукротимого кашля.

— А теперь давайте заполним паспортичку, — стала закругляться Яна. — Ваш возраст?

— Шестьдесят лет. Будет… через неделю, 21-го числа, — уточнил респондент.

— Трудовая занятость… Это я уже заполнила. Семейное положение… Ясно. Доходы… Тоже понятно. Кстати, о доходах. Вы в какие-нибудь благотворительные фонды обращались?

— В целых пять! Везде получил отказ. В каждом называли свои причины, но суть одна — средств нет.

— Ладно, идем дальше: образование…

— Высшее. Я — инженер по эксплуатации малого холодильного оборудования. Вернее, был им когда-то.

— Место проживания…

— Райцентр Сидоринск.

— Ну, вот и славно, — вздохнула Лыкова с облегчением — весь песок уже перетек в нижнюю колбу. — Спасибо вам за помощь, эээээ…

— Михалыч. Так меня все называют.

— До свидания, Михалыч! Здоровья вам, долголетия и… оптимизма.

— До свидания, Яночка. А… вы… мне еще позвоните?

Это был не столько вопрос, сколько просьба. Голос мужчины, тихий и жалобный, заставил ее проявить гуманизм.

— Как-нибудь позвоню, — пообещала она, совершенно не намереваясь этого делать.

Таких респондентов, как Михалыч, у нее было выше крыши. Все они норовили посетовать на вселенскую несправедливость, черствость местных чиновников, неблагодарность своих отпрысков. Яне их было очень жалко, но на один звонок нормативы отводят не более пятнадцати минут. А как в них уложиться, если ее принимают за психолога «Телефона доверия» и, дорвавшись до свободных ушей, вливают в них все, что накипело на душе?

Поэтому по ночам она долго не могла уснуть — хоть глаза зашивай. В мозгу, как заевшая пластинка, вертелись обрывки жалоб ее респондентов: «я Мерзликину третий год отбиваю поклоны в самые портянки, а пандуса, как не было, так и нет»“, „невестка-шалашовка последние зубы мне выбила разделочной доской“, „называет меня своей недвижимостью и ждет моей смерти, чтоб жилплощадь квартирантам сдавать и на эти деньги ширяться с такими же торчками, как сам, бяяядааа“, „внучок мой, лень баламутная, ни учиться, ни работать не хочет, сидит часами в Тырнете и, знай, тычет пальцем в свой Ыфон“, „устроил в доме такую ваКнахалию, что меня чуть кондратий не обнял“, „на все мои возмущения отвечает: «Уйди, старуха, я в печали»…

И так каждый день. Казалось бы, сидячая работа… Болтать — не мешки ворочать, но за время опроса Лыкова так энергетически истощалась, что по вечерам просто падала в кресло и тупо пялилась в экран телевизора.

Прошла неделя, и утром двадцать первого Яну будто молнией ударило: «Сегодня же — юбилей у Михалыча!». Придвинув к себе телефонный аппарат, она набрала номер своего недавнего собеседника.

— Внемлю! — отозвался уже знакомый ей надтреснутый голос.

— С юбилеем вас, дорогой Михалыч! Сегодня вам не 60, а 6:0 в вашу пользу. Дай вам бог всего, о чем вы мечтаете и еще немножко лишку, дабы могли с кем-то поделиться.

Ответа не последовало.

— Алло, Михалыч! Это — Яна Лыкова из «Демоса». Не признали, что ли?

— Признал, деточка, признал, — с надрывом в голосе произнес мужчина. — Спасибо, что не забыли старика. Я был уверен, что вы обещали позвонить исключительно из вежливости. Вот и растрогался.

— Надеюсь, сегодня я — первая из поздравляющих. Соседки еще не забегали?