Бесплатный фрагмент - Деградированный мир

КРЫЛЬЯ ПАДШЕГО

(Мистическая повесть)

Глава 1. Унижения

Лея Партнер была обычной шестнадцатилетней девочкой. Не красавица, но и не дурнушка — с тонкими чертами лица, прямыми каштановыми волосами, которые она всегда аккуратно заплетала в косу, серыми, как утренний туман, глазами и лёгкой сутулостью, словно она с детства привыкла быть незаметной. Она ничем не выделялась среди одноклассниц — носила скромную одежду, избегала громких разговоров и не смеялась в голос.

Училась она хорошо — её тетради всегда были аккуратными, а контрольные выполнены без ошибок. Но хорошие оценки не делали её счастливой. Она никогда не чувствовала, что школа — это её место. Дело в том, что Лея стала объектом буллинга.

Буллинг — это когда над человеком систематически издеваются, унижают, отвергают его, делают предметом насмешек. Это может быть и словесная агрессия, и физическое насилие, и бойкот, и публичное унижение. Это не случайная злая шутка, а ежедневное разрушение личности. Именно это и происходило с Леей.

Над ней издевались не только мальчики своего класса, но и девочки, и даже ученики из параллельных и младших классов. Лея не понимала, за что. Она ведь никому не делала зла. Просто была тихой. Не курила за углом, как это было модно. Не прыгала в истеричном брейк-дансе на школьных дискотеках, где всё вибрировало от басов и пахло дешёвыми дезодорантами. Не рисовала кислотные граффити на школьных стенах, не писала нецензурные слоганы, не показывала средний палец проезжающим полицейским машинам.

Она просто любила книги и тишину. Библиотека была её храмом — местом, где пахло старой бумагой, где каждая полка хранила миры. Лея знала их всех: Гекльберри Финн, Франкенштейн, Анна Каренина, Сэмюэл Вимбл из малоизвестной повести о восставших археологах. Там, среди строк, она становилась кем-то другим — сильной, нужной, услышанной. Но даже книги не всегда могли защитить от реальности. В мире знаний не было щита, когда реальный мир каждый день бил по спине.

В школе её унижали постоянно. То обольют краской, якобы случайно, из-под шкафа для декораций. То подставят подножку в столовой. То испортят учебники — вырежут страницы, нарисуют непристойности. То спрячет кто-то её портфель, а потом швырнёт его из окна. Над всем этим царила группа парней, во главе которой стоял Карл Юнг.

Карл был дерзким и отвратительно уверенным в себе. Его отец — влиятельный адвокат, который, по слухам, вытаскивал из тюрем настоящих мафиози, — держал школу в страхе: никто не хотел с ним связываться. Сына, очевидно, это развратило. Он хамил учителям, позволял себе оскорбления, но ему всё сходило с рук. Он был высоким, с узкими глазами и вечной ухмылкой на лице, как у человека, который знает, что может делать всё, что захочет.

Учителя, будто по сговору, не замечали, когда Лея поднимала руку. Даже когда она знала ответы, её игнорировали. Дома было ещё хуже: отец сидел в своём кресле с газеты и говорил не более пяти слов в день. Мать — вечно усталая, с пустым взглядом, будто Лея — просто ошибка в её биографии.

Лея не плакала. Слёзы закончились ещё в пятом классе. Осталась только сутулая осанка и привычка смотреть в пол. Она избегала всех — даже соседей, даже одноклассников, которые не участвовали в издевательствах. И когда становилось совсем невмоготу, она бежала в библиотеку — туда, где её не трогали, где она могла просто быть.

Но в тот день всё изменилось. После особенно жестокой выходки — кто-то размазал грязь по её учебникам, а в рюкзак подложил дохлую крысу — Лея выбежала из школы, сжимая в руке испорченную тетрадь по литературе. В голове шумело, как от удара. Она не видела дороги, не слышала криков, пока не услышала:

— А крыска выбежала! — это был голос Карла. Он стоял у ворот, а рядом — его шайка.

Парни рассмеялись — низко, зло, как голодные псы.

Лея опустила голову и ускорила шаг, но Карл перегородил ей дорогу.

— Эй, а чего не здороваешься с будущими юристами и депутатами? — спросил он, ухмыляясь. — Мы ж с тобой почти как семья. Крысы ведь всегда в подвалах рядом с людьми живут.

— Отойди, — прошептала Лея, не поднимая глаз.

— Чего? — Карл наклонился ближе. — Не расслышал. Повтори, крыса.

— Вы… вы все негодяи. Вам бы только обижать слабых.

Тишина. Мгновение — и кто-то схватил её за волосы. Удар. Затем второй. Смеялись, били, плевали. Кто-то наступил ногой на руку.

Когда они ушли, Лея осталась лежать в луже грязи и крови. Она не плакала. Она встала — медленно, едва держась на ногах — и пошла, шатаясь, в сторону леса, который тянулся за школьной территорией.

Там, среди деревьев, пахло мокрой землёй и хвоей. И, может быть, в этот момент, под шум листвы и пронзительный крик сороки, что-то в ней наконец проснулось. Или умерло.

Глава 2. Крылья

Лея шла по лесу, не зная ни направления, ни цели. Её ноги ступали по мху и прелым листьям автоматически, без участия воли, будто тело само выбирало дорогу, стараясь уйти как можно дальше. Она не осмеливалась оглянуться, будто за спиной, в клубах сумрака, ещё стояли те, кто только что растоптал её достоинство. Будто Карл всё ещё смеялся, насмешливо, нагло, с тем глумлением, которое прилипало к коже, как грязь, и не смывалось даже дождём.

Её трясло — не от холода, а от той смеси боли, обиды и страха, которую не выразишь словами. Это была дрожь унижения, дрожь сломленного человека, в котором рвутся последние нити. Сердце било неравномерно, каждый шаг отзывался в висках тяжёлыми ударами. Она шла, будто по зыбкой воде, где каждое движение — усилие против воли, против самого желания не быть.

Солнце начало спуск к горизонту, окрашивая небо в медные и алые тона. Ветви деревьев становились тёмно-бордовыми, словно пропитанные кровью заката. Лучи пробивались сквозь листву редкими золотыми стрелами, медленно гасли на влажной коре. Всё вокруг замирало. Тени удлинялись, врезались в землю, как когти. Лес, ещё недавно живой, становился глухим и настороженным.

Она шла всё глубже, туда, куда не ходили люди. Этот угол был заброшен, дикий, забытый — даже лесники обходили его стороной. Говорили, тут странно себя ведут компасы, исчезают кошки, а однажды нашли стадо оленей, замёрших на месте, будто что-то остановило их в миг страха. Но Лее было всё равно.

В ней словно выключилось всё человеческое. Если бы из-за деревьев вышел гризли, зарычал, встал на задние лапы — она бы не побежала. Не закричала. Она бы даже не подняла рук. Пусть бы он разорвал её на куски — это не пугало. Страх ушёл, но не потому, что она стала храброй. Просто она устала. От боли, от одиночества, от мира, в котором она — Лея Партнёр — была лишней запятой, помехой в чужих жизнях.

Она шла вглубь. Туда, где всё исчезало. Где никто не знал её имени. Где можно было исчезнуть. Навсегда.

И вот, между древними, высокими соснами, стволы которых были чёрны, как ночь, а ветви — тяжёлы и неподвижны, она увидела нечто странное. Посреди лесной чащи зиял круг — абсолютно пустой, обожжённый, словно выжженный огнём с небес. Трава вокруг была мертва, почерневшая и ломкая, а сама земля — пепельно-чёрная, с трещинами, будто внутри всё ещё дышало жаром. Воздух здесь был тяжел, как перед грозой, но ни дождя, ни ветра, ни звука не было.

В центре круга висели крылья. Не просто крылья — Крылья, с заглавной буквы, потому что никакие птицы или звери не могли иметь такие. Они были огромные, в размахе шире человеческого роста, изогнутые, с изломанными перьями цвета воронова крыла. Но между перьев пульсировало фиолетовое свечение — неоновое, мистическое, переливчатое, как свет северного сияния, застывшего в плотной форме. Казалось, эти крылья не принадлежали плоти — они были чистой энергией, принявшей форму.

Лея, ни о чём не думая, пошла вперёд. Мозг пытался понять — что это? Откуда? Кому они принадлежали? Птице? Демону? Ангелу? Или чему-то, не имеющему имени? Но тело двигалось само. Мир вокруг притих. Даже иглы сосен не шелохнулись, и птицы смолкли. Всё замерло. Даже воздух словно застыл в её лёгких.

Она протянула дрожащую руку. Кончик пальца коснулся перьев — и они вспыхнули ярче. Мгновенно, без предупреждения, горячая волна энергии врезалась в её тело. Будто ток прошёл по костям. Что-то древнее, не человеческое, проснулось в глубине её нутра. В спине вспыхнула боль — резкая, жгучая, как от раскалённой проволоки. Лея закричала, но не от ужаса — от силы, от её напора. Её кожа на лопатках вспыхнула, будто открылись невидимые прорези, и из них вытекало пламя. Она рухнула на землю и забилась в конвульсиях.

А затем всё затихло.

Когда Лея поднялась, её тень изменилась. Она больше не принадлежала слабой девочке. Из спины росли два гигантских крыла, сложенные, но шевелящиеся в такт её дыханию. Их поверхность переливалась фиолетовым огнём. Над головой, прямо в воздухе, висел нимб — тонкий обруч света, пульсирующий, как венозный импульс, фосфоресцирующий в сумраке. Его свечение освещало её лицо, и кровь, которая раньше запеклась на щеках и шее, исчезла — впиталась, исчезнув без следа. Раны затянулись, как будто их никогда не было.

Лея выпрямилась. Спина больше не болела. И впервые в жизни она почувствовала, что существует.

Она моргнула — и увидела всё. В ультрафиолетовом спектре листья светились, как стеклянные витражи, на их поверхности плясали замысловатые знаки фотосинтеза, неведомые простому глазу. Пыльца, оставленная пчёлами, пульсировала невидимыми метками. Мир стал иначе устроен — прозрачный, будто Лея смотрела через особую линзу.

Инфракрасное зрение показало тёплые тропы мышей, испуганно затаившихся в корнях, и прохладные следы собственных ног, уходящие назад к школе. Вокруг деревьев — мерцали силуэты тепла, оставленные зверями.

Она слышала инфразвук — медленные, гудящие вибрации земли, дыхание почвы, слабые стоны корней, как будто лес разговаривал сам с собой. И ультразвук — крики летучих мышей высоко в кронах, стрекотание насекомых, переговаривающихся вне слышимости людей.

Но это было ещё не всё. Она чувствовала мир не только глазами и ушами. В ней открылись новые органы восприятия: внутреннее «эхо», ощущающее резонанс живых тел; магнитное чувство, угадывающее направление с точностью до градуса; в её теле будто возник «виброкожный» сенсор — она ощущала давление воздуха, сдвиги напряжения, даже биение чужих сердец неподалёку. Всё стало понятно. Всё стало ясным.

Она подошла к валуну — массивному, тёмному, как гроб древнего великана. Сконцентрировалась. Внутреннее зрение увидело трещины в структуре камня, его уязвимые места. Она сжала кулак. Сделала шаг вперёд — и ударила.

Грохот был, как у землетрясения. Камень рассыпался на пыль и песок, разлетелся клубами в воздухе. Лея подняла руку, изучая её. Костяшки были чистыми, крепкими, будто вырезанными из металла. Она чуть склонила голову, и уголки её губ скривились в тонкую, ироничную и абсолютно недобрую улыбку.

Мир изменился. Теперь изменится и она.

Глава 3. Наркоторговец

Был уже вечер. Город растворялся в пульсирующем полумраке, и вся его тёмная сущность выходила на поверхность. Мигающие рекламные вывески отсвечивали кислотными цветами на облупленных фасадах. По дорогам носились машины — без фар, без правил, с оглушающим басом. Где-то вопила женщина, где-то плакали дети. В подворотнях шепталась наркота, в витринах — тела на продажу. Жизнь текла, как разложившийся ручей: мутная, вязкая, смердящая. И сверху, с чёрного, затянутого облаками неба, кто-то молча смотрел. Или не смотрел вовсе. Никаких молний, никаких знамений. Лишь равнодушие космоса и Творец, который, казалось, отвернулся от тех, кого когда-то сотворил.

Карл и его приятели сидели в баре на углу — месте, куда не заходили случайные. За стойкой трясся бармен, лысый мужчина лет пятидесяти, давно сломленный жизнью. Он наливал им текилу с дрожащими руками, зная, что это незаконно, зная, что парни несовершеннолетние. Но что он мог сделать? В прошлый раз Карл сломал ему нос просто за то, что напиток был «тепловат».

Другие клиенты давно ушли. Кто-то вышел под предлогом сигареты, кто-то — не расплатившись. Они уходили быстро, молча, словно чувствовали приближение чего-то дурного.

Карл развалился в кресле, закинув ноги на соседний стул. Он был в чёрной кожанке, украшенной цепями и нашивками. Его серо-зелёные глаза поблёскивали звериной самоуверенностью. Рядом с ним, как шакалы вокруг льва, сидели трое: Грэм — жилистый, в бейсболке назад; Тони — с кольцом в брови; и Рико — молчаливый, с ножом, который он вертел между пальцами.

На столе лежала пачка купюр, пластиковый пакетик с порошком и мобильник, в котором шёл чат с поставщиком. Мужчина в длинном пальто, с поджатыми губами и лысиной, говорил тихо:

— Сделка проста. Десять процентов тебе.

Карл выплюнул в сторону жвачку и откинулся назад, скрестив руки на груди.

— Десять? Серьёзно? Это мой район. Моя школа. Я тут — бог.

— Ты просишь слишком много, — спокойно ответил наркоторговец, не отрывая взгляда. — Поставки идут не только к тебе.

— Знаешь, кто мой отец? — Карл усмехнулся. — Адвокат. Не просто адвокат. Он закрывал людей, которых ты бы не осмелился называть по имени. Он тебя сожрёт без соли, понял?

— Весь ты — папочка, — процедил наркоторговец, но мягко, почти с любопытством. — Только я работаю не с его поколением.

Где-то в колонках заиграла песня Rage Against the Machine. Гитары прорезали воздух, вокал рвал пространство:

«I won’t do what you tell me!

I won’t do what you tell me!»

Басы давили на грудь, как злость, как внутренний крик.

И вдруг — скрип двери. Она открылась медленно.

На пороге стояла Лея.

Все затихли. Даже гитара в колонке будто на миг сбилась. Она вошла неспешно, не пряча лица, с прямой спиной. Её одежда была тёмной, но не грязной. Волосы слегка развевались, словно от ветра, хотя в баре было душно. И за спиной… нет, не крылья. Просто тень. Но такая, что даже лампочки под потолком дрогнули.

Карл вгляделся, потом расхохотался:

— Крыска вернулась? Что, скучала по нам? Хочешь добавки?

Смех друзей был нервным, коротким. Бармен побледнел и отступил за стойку. Наркопоставщик приподнял бровь, не веря в происходящее.

Лея подошла ближе, остановилась. В её взгляде не было страха. Он был фиолетовым — буквально. Кто заметил бы это? Только тот, кто ещё мог видеть.

— Нет, Карл. Я пришла посмотреть, как выглядишь, когда не прячешься за толпой шакалов. И, знаешь… разочарована.

— Слышь, ты, — вскинулся Тони. — Что ты сказала?

— Я сказала, — Лея шагнула вперёд, и воздух вокруг нее чуть исказился, — что вы все паразиты. Прожорливые личинки в теле умирающего города. Без отцов, без стыда, без смысла.

Карл встал. Медленно, угрожающе.

— У тебя язык вырос? Ну ничего, я знаю, как его вырвать.

— Попробуй. — Лея улыбнулась. Безумно спокойно. Как кошка, наблюдающая за мухой, которая думает, будто у неё есть шанс. — Только не плачь, когда поймёшь, что твой бог — не твой папа. А мой — уже проснулся.

И в эту секунду, когда Карл шагнул к ней — наступила тишина.

Перед бурей.

Лея стояла спокойно, не сдвинувшись ни на дюйм. В её взгляде не было ни страха, ни гнева — только холодное, сухое презрение, как у хирурга, рассматривающего опухоль.

— Ну что, щенок? — произнесла она негромко, но отчётливо, и каждый в баре услышал её голос, будто он зазвучал в их собственных головах. — Мне долго тебя ждать? Или ты, или твои трусливые дружки. Решайте.

Карл взвыл от ярости, как бешеный пёс. Он метнулся к ней с раскатом проклятий, занося руку для удара, но не успел. Всё произошло слишком быстро.

Лея сделала полшага в сторону, уклоняясь от удара, и одновременно ударила Карла ребром ладони в висок. Его голова дёрнулась вбок, словно её сшибло невидимым молотом. Второй удар — в колено, резкий, хлёсткий. Послышался отвратительный хруст. Карл завыл, но даже закричать не успел: локтем Лея врезала ему в челюсть, потом — в плечо, и он повалился, как марионетка с перерезанными нитями.

Она наступила ему на грудь и с точным, безэмоциональным движением врезала кулаком в лицо. Череп треснул — звук был глухой, мясистый. Руки Карла дёрнулись, его тело подёрнулось конвульсией, и затихло. Всё его величие и самоуверенность стекли в лужу у её ног.

— Псина, — тихо сказала Лея.

Тишина длилась долю секунды. Затем зашевелились Грэм, Тони и Рико. Грэм выхватил нож-бабочку, Тони сжал кастет, а Рико достал складной армейский клинок. Они бросились на неё с рычанием — трое против одной.

Но Лея уже двигалась. Не по-человечески. Быстро, точно, без размаха, словно каждое её движение было частью заранее выученного танца.

Первым досталось Тони. Он метнулся с кастетом, но Лея опустилась в шпагат, проскользила под его рукой и ударила снизу вверх — в пах, потом — в подбородок. Хруст челюсти, и он улетел в стол. Без сознания.

Грэм попытался подскочить сбоку, размахивая ножом, но Лея схватила его за запястье и провернула его руку в суставе. Лезвие воткнулось ему в бедро, и он заорал. Лея ударила локтем в его нос, раздался хруст, кровь залила лицо. Потом — коленом в живот. Он сложился, как бумажная кукла.

Рико оказался самым опасным — он шёл молча, без криков, и атаковал снизу, целясь в печень. Но Лея увернулась, схватила его за шею и подбросила в воздух — с такой силой, что он ударился о потолок, потом рухнул на пол и не поднялся.

Три тела валялись вокруг неё, как дрова. Бармен замер, вжавшись в стойку.

Наркоторговец, до сих пор неподвижный, дрогнул. Он выхватил пистолет — чёрный Glock-17, тяжелый и надёжный. Его палец лёг на курок.

Но Лея уже стояла рядом. Вспышка. Пистолет вылетел из руки, кости треснули, как сухие ветки. Торговец закричал — отчаянно, по-настоящему испуганно. Он посмотрел в её глаза… и там не было ни девочки, ни слабости.

Лея вонзила руку ему в грудь, словно её пальцы были ножами. Кожа и рёбра поддались с каким-то шипящим звуком. Он захрипел. В следующую секунду она вырвала его сердце — медленно, почти церемониально, как будто демонстрировала это всей Вселенной.

Сердце пульсировало в её ладони ещё миг… а затем затихло. Она посмотрела на него равнодушно и отпустила — оно шлёпнулось в луже крови.

Бар был тих, как склеп. Только музыка всё ещё доигрывала в колонках, как насмешка над живыми и мёртвыми:

«I won’t do what you tell me…»

Лея вытерла руку о рубашку Карла, повернулась к выходу и пошла прочь — легко, бесшумно, как тень, которую никто не остановит.

Глава 4. Войны в Небесах

Лея молча вошла в дом, не снимая кроссовок. Тяжёлый, обволакивающий запах мяса с приправами тянулся из кухни. В гостиной, как всегда, сидел отец — развалившись в кресле, с пивом в руке, глаза прикованы к телевизору. Он даже не повернул головы, когда услышал открывающуюся дверь. На экране шёл баскетбольный матч — «Chicago Bulls» против «Golden State Warriors», и отец бурчал себе под нос, обсуждая пассы, словно был комментатором.

На кухне хлопотала мать, двигаясь быстро, но без души — нечто между рефлексами и обязанностью. Она не произнесла ни слова, не бросила взгляда в сторону дочери, словно Лея была пустотой, не стоящей внимания.

Рядом за столом сидели братья — Мартин и Эрик, близнецы с одинаковыми веснушчатыми лицами, тёмно-русыми вихрами и озорными глазами. В пятом классе они уже умели отличаться характерами: Мартин был серьёзен и немного зануден, а Эрик — живчик и выдумщик.

— Привет, Лея, — сказал Мартин, поднимая голову от тетрадки.

— Приветик, сестра, — махнул рукой Эрик, широко улыбаясь.

На столе валялись раскрытые учебники по математике. Лея мельком взглянула — хватило одной секунды. Мысленно она уже решила все задачи, включая те, что были в домашнем задании на следующую неделю. Она ничего не сказала, но молча взяла карандаш и исправила ошибки в тетрадках братьев — быстро, точно, как редактор рукописи. Мальчики изумлённо переглянулись, но не успели ничего сказать: Лея уже шла к лестнице.

Мать даже не обернулась.

Лея поднялась в свою комнату, захлопнула дверь и подошла к окну. Её зрение — уже не человеческое — охватывало всё вокруг. Она видела сквозь стены: как отец жмёт пульт, как мать трёт морковь, как братья спорят, сколько будет 78 делить на 13. А ещё она видела то, что происходило на улице: как с визгом тормозов к дому подъехали три полицейских автомобиля. Из них вышли пятеро офицеров — двое в форме, трое в гражданском. Один — сержант, с жёстким лицом, другой держал планшет с делом.

Дзинь! Дзинь!

Отец встал и нехотя открыл дверь.

— Вам что-то угодно? — удивлённо произнёс он, встретившись взглядом с форменной стеной.

— Нам нужна Лея Партнер, — сказал сержант, ровно, без эмоций.

— Лея?.. — растерянно переспросил отец и посмотрел на подошедшую мать. Та вытерла руки о фартук. Близнецы выскочили из-за стола, настороженно вглядываясь в гостей.

Стук шагов на лестнице. Лея спустилась, спокойная, как камень в реке. Подошла к двери и остановилась рядом с отцом. Все замерли, словно на неё смотрел не ребёнок, а нечто иное.

— Лея Партнер? — повторил сержант.

— Я, — спокойно ответила она.

— Вы должны проследовать с нами в участок.

— На каком основании? — спросила она без малейшего волнения.

— На основании показаний очевидцев. Вы избили четверых подростков в баре «Пыльная звезда».

— Это была самозащита, — равнодушно пожала плечами Лея.

Сержант нахмурился.

— Всё это вы сможете рассказать в отделении.

— Я отказываюсь. Согласно статье 37 Конституции штата Нью-Йорк, никто не обязан сопровождать сотрудников полиции без формального задержания, — твёрдо произнесла девочка.

— Это и есть формальное задержание, — раздражённо ответил офицер.

— Тогда предъявите мне ордер. Или зафиксированный рапорт о преступлении с указанием на меня как на подозреваемую. У вас есть видеозапись, подтверждающая мою вину? Или хотя бы письменные показания?

Полицейские переглянулись.

— Мы имеем право… — начал один из них.

— Нет. Вы имеете право только в том случае, если я представляю угрозу обществу или была на месте преступления и была опознана. Это раз. Второе — я несовершеннолетняя. Без адвоката и родителя вы не имеете права вести допрос. А без ордера — и задерживать тоже. Хотите оспорить? Тогда я прошу назвать ваши служебные номера — и приглашаю моего юриста связаться с окружной прокуратурой.

Сержант прикусил губу. Девочка говорила уверенно, не повышая голоса, но с такой интонацией, что никто не сомневался: она знает, о чём говорит.

— Мы ещё вернёмся, — буркнул он и махнул рукой остальным.

Дверь захлопнулась.

В доме воцарилась напряжённая тишина.

Отец повернулся к Лее, будто впервые увидел, что у него есть дочь.

— Это ещё что было? — тихо спросил он.

Лея посмотрела на него холодным, нечеловеческим взглядом.

— Это была только первая волна.

Сказав это, Лея спокойно повернулась и пошла наверх. Тишина за её спиной была такой густой, что казалось — дом замер, боясь шелохнуться. Она поднималась по лестнице, не торопясь, будто каждый шаг был отмерен заранее. И в этот момент, на долю секунды, отцу показалось, что за её спиной мелькнуло нечто — тень… нет, не тень… крылья. Прозрачные, как пепел, с отливом тёмного серебра. Они вздрогнули, качнулись — и исчезли.

Он вцепился в косяк и замер, с гулким стуком сердца. Но уже было поздно — Лея скрылась за дверью своей комнаты.

Она легла на кровать, глядя в потолок, и странные образы начали заполнять её разум, словно кто-то поднес к её сознанию старую, изуродованную плёнку и прокрутил её. Это не было сном. Это было что-то глубже. Что-то, что рождалось внутри неё.

Она видела небеса — но не мирные, а искажённые пламенем и вихрем. Чёрные облака, разорванные молниями, висели над полем сражения, где два войска сходились в безумной, яростной бойне. Их было миллионы — ангелов в сияющих латах, в лохмотьях света и с копьями, длинными как деревья. С неба падали, кувыркаясь, тела — обгоревшие, с вырванными крыльями, их кровь — белая и светящаяся — текла в гигантскую бездну, жадно впитывавшую боль.

В воздухе звенели клинки, вспыхивали искры, метал вгрызался в плоть. Это был не бой — это была резня. Стон боли и ярости, крик и молитва, смешивались в одну звуковую волну, пробивавшую даже самое толстое облако.

Над полем возвышался он — архистратиг Михаил. Высокий, статный, с лицом, которое нельзя было описать ни одной чертой. Это было лицо Правосудия — не злого, не доброго, но абсолютного. Его белое одеяние, пронизанное золотыми нитями, сияло даже в этом аду. В одной руке он держал пылающий меч, во второй — щит, исписанный именами. Вокруг него сгущался свет, способный ослепить любого смертного. Михаил не кричал, он просто глядел — и воины шли вперёд.

Против него стоял другой. Люцифер.

Он был прекрасен. Не в смысле красоты человеческой, а в смысле первозданной симметрии силы, воли и хаоса. Его глаза горели красным пламенем, будто отражая в себе весь ад. Чёрные крылья медленно двигались за спиной, как у хищника, готового к броску. Его голос был сталью и бархатом. Его воины шли с ликованием — они больше не боялись ни неба, ни наказания. Они падали, но падали с криком свободы.

Люцифер повернулся, и его глаза остановились на ней — Лее.

— Саар’эль, — произнёс он, — возьми полк и атакуй с фланга.

И в этот момент Лея почувствовала, как внутри неё что-то сдвинулось. Как если бы другая память, другая душа шепнула в ней: это ты.

Саар’эль? Она? Или чья-то память вселилась в неё, слилась с ней? Или же это она раньше была этим ангелом? Тем, кто сражался на стороне падших? Кому Люцифер отдавал приказы?

Её сердце сжалось. Может, это те самые крылья — не иллюзия, а часть её сущности, забытой, оторванной от небес, и теперь вернувшейся?

Она закрыла глаза, сжимая пальцы в простыню. Видение рассыпалось, исчезло, как угасающий сон. Но в тишине комнаты, среди слабого жужжания улиц и телека внизу, она услышала голос. Тихий, чужой, но странно родной.

— Ты не падшая… Ты неуверенная, как и я… Поэтому мы — единое целое…

Глава 5. Сверхзнания

На следующее утро Лея шла в школу. Не сутулись плечи, не метался взгляд, не звенела в сердце тревога — теперь она шла спокойно, прямо, в упругом ритме, как будто шаг её был продолжением некой более древней поступи, уверенной и несгибаемой. Прошлое казалось ей теперь карикатурой: буллинг, унижения, толчки в спину, подлые записки и смех за спиной — всё это было не злом, а следствием её собственного молчаливого согласия на роль жертвы. Лея это поняла. И приняла.

Теперь её глаза больше не были глазами девочки — это были глаза разведчика, бойца, существа, видящего мир в слоях. Они сканировали улицу, силуэты, выражения лиц, движение губ и дрожание пальцев, выявляя угрозы, скрытые позывы, ложь, замыслы. В каждом жесте, в каждом взгляде Лея считывала напряжение, скрытую агрессию или подчинённость. И проходила мимо — спокойно, как ветер над пепелищем.

Ученики, что шли навстречу, бросали взгляды — кто в упор, кто краем глаза. В коридорах уже ходили слухи: вчера вечером четверо самых отпетых забияк школы — Карл, Грэм, Тони и Рико — были отправлены в больницу. Говорили, что их нашёл чей-то старший брат, или что это было уличное нападение, но самые смелые в полголоса произносили имя, от которого на лицах появлялось недоверчивое изумление: Лея Партнер?

Нет, не может быть. Лея, которая раньше даже не смотрела в глаза и тихо жевала бутерброд на переменах? Но теперь она шла, и каждый её шаг был заявлением. Девчонки, которые прежде презирали её, теперь смотрели с раздражением — раздражением побеждённых. Она стала знаменитостью, и неважно, хорошей или плохой — её имя звучало. А не их.

Лея шла как ледокол, разламывая перед собой невидимую корку школьного снобизма. Даже учителя, пересекавшиеся с ней в коридоре, замедляли шаг или уступали путь. В этом была не угроза, а… хребет. Внутренний стержень.

Утро было удивительно ясным. Сентябрь по-настоящему вступал в свои права: листья на платанах и вязах начали желтеть, воздух был свежим и напоён ароматом сырой листвы, земли и первой осенней прелости. По асфальту плыли длинные тени, лёгкий ветер носил золотистые перышки кленов. Город дышал в ритме новой поры.

Лея вошла в класс и, не глядя ни на кого, заняла своё место. Ее сознание, едва соприкоснувшись с привычной школьной атмосферой, отозвалось эхом. И в этом эхе вновь прозвучал голос Саар’эля:

— Сомневайся, так как истина не всегда выглядит истиной. Ложь порой бывает логичнее. Мир — несовершенен, и в нём нет абсолютной опоры. Даже у Бога…

И снова — перед глазами сгустился свет и мрак, как будто раскрылась не дверь, а сама плоть памяти: битва, не утихающая, сотрясающая небеса. Горы тел ангелов, рев, треск копий и молнии в крыльях. Михаил в сиянии, Люцифер в тени, Саар’эль где-то между — сражается, приказывает, страдает.

Прозвенел звонок. Класс наполнился гомоном старшеклассников. Шепот, шаги, скрип стульев. И в этот момент в класс вошла химичка — Элеонора Гонсалес, женщина за сорок, с характерным испанским акцентом, кудрявыми рыжеватыми волосами, тёмной помадой и пристрастием к шарфам. Сегодня на ней был зелёный с чёрным индийский платок. В руках — папка, на лице — выражение лёгкой усталости.

— Тихо, — сказала она, обводя класс быстрым взглядом. — Так. А где Карл, Грэм, Тони и…

— Они в больнице, — сказала Марта, сидевшая у окна. Её лицо было напряжённым. Она была прежней подругой Карла, той, кто со смаком шептал о Леиной «странности».

Лея подняла на неё взгляд — ровный, холодный, прозрачный как рентген. В этот миг она увидела всё: тень на лёгких — первый сигнал астмы, нестабильный гормональный фон — синдром поликистозных яичников, начальные узлы в щитовидке, нехватка железа, сдвиг по инсулину. Красота Марты была внешней маской, под которой зрела боль.

И всё же — Марта хмуро добавила:

— Типа авария.

Лея усмехнулась. Не цинично — просто как человек, знающий правду.

Урок начался. Гонсалес оживилась:

— Сегодня мы рассмотрим ковалентные связи. Это тип химической связи, при котором два атома делят одну или несколько пар электронов. Ковалентные связи бывают полярными и неполярными. К примеру, в молекуле воды H;O…

Она рисовала на доске, объясняла, приводила примеры. Лея слушала. И вдруг — почувствовала. Молекулы. Их движение. Связи. Электроны. Затем — ниже. Атомы. Протоны, нейтроны, облака вероятности электронов, вакуумные флуктуации. Её зрачки расширились. Она видела всё это.

— Вы не правы, — вдруг чётко сказала она.

В классе повисла тишина. Гонсалес, озадаченная, обернулась:

— Что?

Лея встала, подошла к доске, взяла мел. Быстрым движением нарисовала молекулярную модель.

— При стандартных условиях у ковалентной связи между двумя атомами водорода нет жёсткого электронного облака — оно существует как квантовая вероятность. Вот, — она нарисовала перекрытие орбиталей. — Но если учесть гипотетическое состояние сжимаемого электронного поля, возникает зона, в которой гравитационное притяжение может вступить в резонанс с электромагнитной составляющей — тогда образуется сверхсвязь, предельная к структурам тёмной материи.

Гонсалес застыла. Лея продолжала:

— Итак, если ковалентную связь рассматривать как не только электрообмен, но и форму топологического резонанса на квантовом уровне, мы можем теоретически объяснить существование устойчивых комплексов в условиях нестабильных атомных орбит, как, например, при формировании неорганических сверхструктур.

Класс слушал, затаив дыхание. Даже хулиганы из последнего ряда сидели, раскрыв рты.

— Вы… — прошептала Гонсалес, — где вы это узнали?

Лея спокойно посмотрела на неё:

— Я это вижу.

И Саар’эль внутри прошептал: «Ты не создана, чтобы учиться. Ты пришла, чтобы вспоминать. Этот мир строил я вместе с братьями-ангелами, помогая Творцу».

Глава 6. Память Саар’эля

Уроки пролетели быстро. Но и на других Лея продолжала удивлять, словно в ней открылся запечатанный древний разум, помнящий больше, чем могли вместить учебники, и глубже, чем позволял школьный формат.

На истории мистер Рональд Грогг, высокий, лысеющий мужчина с голосом диктора BBC и страстью к античности, рассказывал о жестоких временах ранней Римской империи.

— …и вот, — говорил он, расхаживая между партами, — Калигула, император, ставший синонимом безумия. Он провозгласил своего коня сенатором, устраивал кровавые игры, казнил по малейшему подозрению… Его правление — это театр насилия. Древние источники — Светоний, Кассий Дион — оставили нам яркую картину диктатора, утратившего разум.

Он собирался перейти к следующей теме, но вдруг раздался спокойный голос:

— Извините, сэр. Но не вся правда о Калигуле известна. Можно мне добавить свою версию?

Грогг замер и окинул взглядом класс, как будто ждал подвоха.

— Хм… Да, Партнер. Пожалуйста. Мы все уши.

Лея встала.

— Калигула не был безумцем в том смысле, в каком его описывают поздние летописцы. Его поведение — реакция на глубокую травму и системную деградацию римской элиты. Он пережил отравление, предательство, политические заговоры. Да, он провозгласил коня сенатором, но это был акт насмешки над самим институтом Сената, утратившим смысл. Он понимал абсурд власти, которую нельзя доверить никому.

Лея шагнула вперёд.

— В последних месяцах своего правления он жил с осознанием, что враги приближаются. И в эту пору он совершил не столько безумие, сколько театральную манифестацию обречённости. Его казни были не вспышкой садизма, а отражением страха и одиночества. А его взгляд… — Лея на миг замолчала, — он не был пустым. Он смотрел в лицо невидимому.

Молчание. Грогг уронил указку и, подойдя ближе, спросил с едва скрываемым напряжением:

— Откуда вам это известно, Партнер?

Лея медленно повернулась:

— Я это видела.

Она не уточнила, кто видел на самом деле. Саар’эль, некогда наблюдавший восстания, перевороты и смерть императоров, просто передал ей воспоминание, как тень с поля битвы передаётся ветру.

Грогг пожал плечами, словно решил, что столкнулся с одарённой фантазией. Но глаза у него оставались тревожными до конца урока.

На математике происходило настоящее чудо.

Пожилой профессор Генри Чанг, слегка рассеянный, с вечным термосом чая и манерой писать уравнения в воздухе, ввёл тему гипотезы Коллатца, древней проблемы, над которой бились лучшие умы мира:

— Начинаем с любого положительного целого числа. Если число чётное — делим пополам. Если нечётное — умножаем на три и прибавляем один. Повторяем процесс. Вопрос: всегда ли последовательность заканчивается на 1?

Он вздохнул.

— Никто не смог это доказать. Ни один человек за столетие. Но у меня есть для вас задание — поразмышляйте, почему. Может, кто-то из вас станет тем самым математиком…

Лея подняла руку:

— Я могу показать решение.

Чанг опешил, потом улыбнулся:

— Конечно. Покажите, раз можете.

Она подошла к доске и, не колеблясь, начала писать. Структурно. Чисто. Через рекурсии, визуализированные графы, алгоритмическую индукцию и трансформации числа в рамках автомата Тьюринга. Затем — перешла к вероятностным переходам, пространствам Маркова, топологической сверке.

В зале стояла полная тишина, за исключением скрипа мела.

— Таким образом, — закончила Лея, — независимо от начального значения, система входит в замкнутую орбиту, которая сворачивается к единице, так как на каждом шаге число уменьшается либо напрямую, либо через резонансный цикл. Система не допускает дивергенции.

Профессор смотрел на доску. Потом на неё. Потом — снова на доску.

— Это… это невозможно, — прошептал он. — Это… если подтвердится — это Приз математического института Клея! Это премия в миллион долларов! Это… Боже…

Он схватился за грудь. Кто-то из учеников испуганно подскочил.

— Профессор!

Но Чанг уже снова поднялся, хотя и с трудом. Он смотрел на Лею так, словно видел не ребёнка, а нечто иное. Гостью из мира, где математика — не наука, а язык Бога.

Лея же просто улыбнулась и вернулась на место. Внутри звучал голос Саар’эля: «Числа — лишь отблеск порядка. Но ты — носитель смысла. Даже Бог пользуется математикой, как мы — крыльями».

Глава 7. Посланцы адвоката

Когда уроки закончились, Лея вышла из школы. Теплый, чуть обветренный сентябрь окутал улицы, словно и не происходило в мире ничего необычного. Но взгляды, что следовали за ней — настороженные, изумленные, прищуренные от страха — говорили об обратном. Учителя сбивчиво обсуждали, как девочка могла решить неразрешимую математическую гипотезу. Ученики шептались у шкафчиков, бросая на неё взгляды, будто на ведьму, только что вышедшую из камина со свитком гравитационных уравнений в зубах.

Но Лея не питалась чужим восхищением. Слава? Её это не интересовало. Внутри неё билась другая жажда — стремление понять, кто она на самом деле. За её спиной, под тканью куртки, дрожали мышцы, словно собираясь прорвать оболочку. Там были крылья. Настоящие. Не просто символ, не метафора. Крылья Саар’эля, воина, некогда стоявшего рядом с Люцифером на изломе мироздания, в последней битве не за добро, но за выбор.

И вот, только она вышла за школьную ограду, как перед ней плавно остановились три чёрных автомобиля — «Cadillac Escalade» последней модели, чёрные, как обсидиан, с затонированными окнами. Из них почти одновременно высыпали мужчины — в серых и тёмно-синих костюмах, таких плотных, будто под ними прятались бронежилеты. У каждого была мускулатура тренированных бойцов: плечи как у борцов, шеи как у носорогов. Это явно были не преподаватели балета и не коллекционеры марок. Лея сразу поняла, откуда они. Она видела их суть, как на рентгене, как сквозь толщу плоти и лжи.

Они несли оружие — у одного под мышкой скрывался Beretta 92FS, 9-миллиметровый, гладкий, как змея. У другого — Glock 19, в кожаной кобуре, немного поношенный, но надёжный. У третьего — Colt M1911, калибра.45, явно старый, но любимый — возможно, семейная реликвия мафиозо.

— Лея, стой! — приказал один из них, в серой шляпе с чёрной лентой. Голос был хрипловат, с угрозой в каждой гласной.

Остальные шагнули ближе, инстинктивно напрягаясь, будто под куртками оживали внутренние демоны.

Лея усмехнулась:

— Личная гвардия Петерса Юнга, — произнесла она вслух, — папы Карла. Адвоката, который «защищает» мафию… и сам ею управляет. Фигура с обеих сторон закона. Паутина под галстуком. И вы, его любимые пауки.

— С тобой хотят поговорить, — сказал тот, что с Beretta, двигаясь ближе.

Лея пожала плечами.

— Проблема в том, что я не собираюсь с кем-либо разговаривать.

— Не спорь, девочка, — шагнул вперед второй, с Colt, — не вынуждай нас проявить силу…

Лея посмотрела на него, и в её взгляде вспыхнула вспышка древнего гнева, как если бы в ней на секунду ожил архангел войны. Но она лишь усмехнулась:

— Ладно.

И, будто по своей воле, шагнула к машине. Бандиты на секунду замерли, ошеломленные её спокойствием. Дверца открылась, Лея села внутрь. Один из них — тот, что с Glock — сел рядом, другой напротив. Двери хлопнули, моторы зарычали, и процессия тронулась, будто три черных волка выскользнули со школьной стоянки на охоту.

Город скользил за окнами. Машины двигались быстро, как под прикрытием невидимого маршрута. Улицы мелькали, как страницы книги, которую кто-то читал на бешеной скорости. Они сворачивали с основного проспекта, пересекали жилые кварталы, оставляли позади супермаркеты, остановки, кофейни, пока наконец не вошли в индустриальное чрево города, где серые дома стояли, как молчаливые надгробия.

Лея чувствовала, что их везут в старый район. Там, где забытые железные ангары хранят не только ржавчину и пыль, но и крики, которых никто не слышал. Где можно задавать вопросы и не бояться, что на них ответят. Где живут законы, придуманные не для людей, а для тех, кто правит тенями.

Она знала — Петерс Юнг будет там. Он хотел посмотреть в глаза той, кто отправила его сына в кому. И он надеялся, что страх будет в её зрачках.

Но вместо страха в ней расцветала тишина. И крылья, с каждой секундой всё ближе к поверхности кожи.

Петерс Юнг ждал на заброшенной площадке у старых складов некогда процветавшей фабрики. Воздух был пропитан запахом ржавчины, сырости и застарелого машинного масла, как будто само время решило остановиться здесь лет тридцать назад и с тех пор не трогало ни одной детали. Сквозь щели в металлической обшивке просачивался блеклый свет, освещая ржавые трубы, пробитые бочки и бетон, потрескавшийся от времени и забытости. Склеп индустриального века. Памятник усталому городу.

Петерс Юнг стоял в центре этой сцены, как режиссёр в театре мрака. Высокий, поджарый, с узким лицом, на котором нос казался острее ножа, а скулы — как у высеченной из камня статуи. Седина у висков не старила его, а наоборот — придавала вид циничного аристократа. На нём был тёмно-серый костюм от Brioni, поверх — пальто с поднятым воротником, на руке — часы за двадцать тысяч долларов. Он неспешно курил толстую кубинскую сигару, и ветер рвал сизый дым, разнося его по сырому воздуху, словно молитву, принесённую в жертву аду.

В юности Юнг с родителями перебрался из Швеции в США, освоился, получил степень по юриспруденции в Колумбийском университете, открыл своё адвокатское бюро. Но закон был для него лишь удобным прикрытием. Вскоре он стал своим среди мафиози — сначала защищая их, потом организуя сделки, а затем и возглавляя целые теневые схемы. Проституция, игорные дома, отмывание денег, наркоторговля — всё это протекало через его офис, маскируясь под сухие юридические бумаги с гербовыми печатями. Петерс был не просто посредником — он стал архитектором преступной империи, которой управлял, как безупречной машиной.

Позади него выстроились пятеро охранников — широкоплечие, в бронежилетах под кожаными куртками, с радионаушниками в ухе. Их лица не выражали ничего — живые щиты, готовые стрелять, не задавая вопросов. Петерс был спокоен. Он знал — сюда не сунется ни полиция, ни даже местные банды: это была его территория, зона без закона, где царил только он.

Машины остановились в пяти метрах. Дверцы распахнулись, и охранники вышли наружу, напряжённые, как тетивы. Затем показалась Лея. Невысокая, с рюкзаком за спиной и лицом, полным странного спокойствия, будто она вышла не в логово мафиози, а на экскурсию в музей.

Она смотрела вокруг внимательно, скользя взглядом по каждому складу, каждому человеку, каждой тени. Но её разум был далеко. Через линии электропередачи, по ржавым проводам и кабелям она словно потоком света просочилась в базу данных ФБР. Секунды — и она уже читала о Петерсе Юнге: досье, зашифрованные сводки, оперативные доклады. Там фигурировали такие статьи:

— Статья 1956, раздел 18 U.S. Code — «Отмывание денежных средств»

— Статья 1962 — «Участие в преступных организациях (RICO)»

— Статья 1591 — «Торговля людьми с целью сексуальной эксплуатации»

— Статья 841 — «Незаконное распространение контролируемых веществ»

— Статья 1343 — «Мошенничество с использованием электронных средств»

— Статья 1117 — «Заговор с целью убийства»

Она слегка приподняла бровь и произнесла:

— Ого, сэр Юнг. А по вас, как я вижу, плачет не одна статья Уголовного кодекса. Например: отмывание денег, сексуальная эксплуатация несовершеннолетних, заговор с целью убийства, мошенничество с применением электронных средств, незаконный оборот наркотиков… Прямо-таки коллекция.

Петерс дёрнулся, не удержавшись, закашлял и сплюнул, а затем швырнул окурок сигары в грязь. Его глаза сузились, как у тигра перед прыжком:

— Откуда тебе это известно, паршивка?

Лея прищурилась, её голос стал твёрже льда:

— Небеса всё знают, Петерс.

Она нарочно называла его по имени, ровно, спокойно, как равного. Нет — как того, кто ниже. Её голос не был детским. Он звучал, как эхо древней истины, произнесённой теми, кто наблюдает за человечеством с высоты миров, которых никто не видит.

И в этот миг Петерс почувствовал холод. Не от ветра. А от чего-то, что стояло за этой девочкой. Что-то, чего не могла остановить ни охрана, ни деньги, ни адвокатский статус.

Глава 8. Фехтовальщики

— Мой сын… — начал Петерс Юнг, голос его дрожал от гнева и боли, но Лея не дала ему договорить.

— Твой сын находится в коме, и я сделаю всё, чтобы его глаза больше никогда не увидели рассвет, — произнесла она тихо, но с такой твердостью, что воздух будто сгустился. — Он был негодяем и мерзавцем, полной копией своего отца. Он получил то, что заслужил. На нём завершится твой род, Петерс. Советую уже сейчас заказать отпевание. Священнику будет проще, пока душа ещё рядом с телом.

Охрана переглянулась, потрясённая — они явно не знали, смеяться им или доставать оружие. Девчонка метра шестьдесят ростом, с рюкзаком за плечами, смотрела на их босса, как на пыль под ногами. И называла его по имени.

— Мы тебя будем убивать медленно, — процедил Петерс, глаза у него сверкнули, как лампы в камере пыток. — Настолько медленно, чтобы боль горела сверхновой в каждой точке твоего тела.

Лея сняла с плеч рюкзак и аккуратно поставила его на бетон.

— Если тебе это удастся, тогда ты победил, — сказала она, становясь в боевую стойку. — Я готова. А ты, адвокат?

Петерс хмыкнул, в его усмешке сквозила ирония, и старый гнев, и древний инстинкт хищника.

— Фехтовать умеешь?

— Умею.

Не произнеся ни слова больше, он кивнул одному из охранников. Тот подбежал к багажнику, открыл его и достал оттуда две шпаги — настоящие, стальные, со слегка изогнутыми гардой и длинным, узким клинком. Одну швырнули к ногам Леи. Она не шелохнулась. Потом молча наклонилась, подняла её и провела лезвием по ладони, будто проверяя вес и баланс.

Петерс взял вторую. Его стойка была отточенной, старой, как дуэли девятнадцатого века. Он когда-то учился у французского мастера, ещё в студенчестве. Тогда это казалось прихотью. Сейчас — предчувствием.

Их взгляды встретились.

Мир затих. Звуки исчезли, ветер исчез, солнце остановилось в небе, будто затаив дыхание. Воздух между ними стал плотным, словно перед разрядом молнии.

Первые удары были быстрыми, как вспышки молний: металл звенел, искры летели в стороны, шпаги скользили, перехватывались, стремились к горлу. Петерс атаковал классически — он был силён, точен, его движения были выверены, словно формулы. Но Лея двигалась не по правилам. Она была танцем света. Пластичной, быстрой, будто клинок в её руке был не металлом, а продолжением воли. Она уклонялась, ныряла, скользила под его выпадами.

Один раз он почти достал её — тонкая царапина на щеке зацвела каплей крови. Но это была ошибка. В следующую секунду Лея закрутилась вокруг него, и её клинок скользнул вперёд — точно, в сердце.

Петерс застыл. Его шпага выскользнула из пальцев. Он посмотрел вниз и увидел, как из груди вытекает алая струйка. Потом он поднял взгляд.

Перед ним стояла девочка. Но не просто девочка. Над её головой горел нимб — не золотой, а фиолетовый, как зарево гибнущей звезды. А за спиной — тени гигантских чёрных крыльев, которые медленно расправлялись, как тьма, обретшая форму.

— Ты… кто ты?.. — прохрипел он, и упал на колени.

Он больше ничего не увидел. Глаза его закатились, дыхание стихло, а душа — затихла.

Мёртвое тело Петерса Юнга рухнуло у её ног.

Молчание длилось секунду.

— Ах, чёрт! — первым закричал мужчина в шляпе. Он выхватил Beretta 92FS, калибр 9 мм. — Открыть огонь!

Охранники не медлили. Один достал Glock 17, другой — Colt M1911A1, третий — тяжёлый Desert Eagle.50AE, четвёртый — укороченный Heckler & Koch USP Compact. Пальцы легли на спусковые крючки.

Теперь их цель была одна.

Но она уже раскрывала крылья. Она больше не скрывала, кто она есть. Огромные чёрные крылья расправились за её спиной, заполнив собой полнеба, как раскрывшийся занавес перед последним актом трагедии. Пули, выпущенные из пистолетов, летели со свистом, но вместо того чтобы разорвать плоть, они с глухим звоном отскакивали от крыльев — точно капли дождя, натыкающиеся на броню. Некоторые даже меняли траекторию, врезаясь в бетон и старые железные балки.

Бандиты не понимали. Их лица, ещё секунду назад злые и уверенные, теперь сжимались от ужаса. Как эта хрупкая девчонка стоит среди урагана свинца и только слегка морщится от шума?

Но вдруг Лея сложила крылья — как плащ, свернувшийся за спиной, как молчаливое предупреждение. И в ту же секунду, точно метка пала, она двинулась.

Её шпагу почти невозможно было различить — лишь мерцание, серебристые блики и брызги крови, словно мазки кисти по холсту смерти. Она не сражалась, она танцевала. Лёгкие шаги, повороты, выпад, разворот, удар — каждый жест был точным, изящным и абсолютно смертельным.

Первому она всадила шпагу в горло, вытянув клинок через затылок, не замедлив ни шага. Второму — прямо в сердце с резким разворотом, чтобы вырвать оружие и одновременно парировать пулю. Третий даже не успел понять, что его рука, державшая пистолет, больше не соединена с телом.

Четвёртый попытался бежать, но шпага догнала его в спину, как справедливость. Пятый поднял руки в отчаянии — и получил точный укол в глаз. Шестому она рассекла живот, седьмому перерезала сухожилия на ногах, прежде чем добить. Восьмому — прокол в бок с таким углом, что он рухнул, будто марионетка, у которой перерезали нити.

К девятому и десятому она подошла вместе — в парном движении, как смерч. Один удар снизу вверх — через грудную клетку, второй — прямо в висок. Одиннадцатый всадил в неё пулю, но пуля остановилась в воздухе перед её щекой, повинуясь неведомой силе. Он замер — и тут же получил шпагу под рёбра.

Последний, двенадцатый, стоял, не дыша, смотрел, как кровь капает с лезвия. Он выстрелил наугад — и даже закрыл глаза. Но Лея уже стояла за его спиной и проткнула его насквозь, словно бумагу.

Когда всё было закончено, она остановилась.

На заброшенной бетонной площадке, среди ржавых труб, развалившихся кранов и сорняков, в лужах свежей крови валялось тринадцать тел. Петерс Юнг лежал лицом к серому небу, глаза его были полураскрыты, а на губах застыла судорога поражения. Его охранники, каждый из которых мог бы в одиночку разогнать улицу, теперь были мёртвы.

Тихо капала вода из проржавевшей трубы. Ветер гонял бумажные пакеты. Воздух густел от запаха железа и гари. Их найдут — кто-то обязательно обнаружит. Полиция будет гадать, кто мог устроить такую резню. Следов не останется. Да и даже если кто-то покажет пальцем на школьницу по имени Лея — кто поверит? Суд? Прокурор? Присяжные? Они ведь не видели её крыльев. А если бы и увидели — разве посмели бы признать?

Лея подняла глаза к небу. Облака, серые и молчаливые, будто тоже чего-то ждали.

И в её сознании вновь прозвучал голос Саар’эля — тяжёлый, будто идущий сквозь пространство и время:

— Ты сражалась со злом… и сама стала злом. Такова вот истина. Но Бог не захотел это понять. Ни Михаил, ни Гавриил, ни иные светлые не приняли правду. Они боятся её.

Мир имеет множество оттенков.

Но где истина? Мне кажется, её не знает и тот, кто создал нас… и этот мир.

Лея медленно опустила взгляд. Она больше не ощущала ни триумфа, ни страха. Всё было слишком предсказуемо. Шпага в её руке больше не имела смысла. Она просто бросила её на землю. Не стерев отпечатков. Зачем?

Она подошла к «Cadillac Escalade», всё ещё пахнущему дорогой кожей и чужой жизнью, села за руль, завела мотор и выехала с территории фабрики, как ни в чём не бывало.

За спиной осталась мёртвая тишина и тринадцать тел, глядящих в небо, которое уже не имело значения.

Глава 9. Милосердие

Машина остановилась перед мрачным зданием городской больницы имени святого Фрэнсиса — серым бетонным гигантом в пятнах влаги и обвалившейся штукатурке. Над главным входом мигала неоновая вывеска с перекошенным крестом, будто сама медицина здесь давно потеряла равновесие. Над входом кружились чайки, облюбовавшие острые углы крыши, как падальщики в преддверии беды.

Лея припарковала «Cadillac Escalade» на стоянке, рядом с ржавым микроавтобусом скорой помощи и старым седаном с треснувшим стеклом. Дверь машины осталась открытой — ей было плевать. Ветер шевелил тёмные волосы, но Лея шагала прямо, будто в пустоте. В лицо ей глядели пациенты в бинтах, хмурые санитары, усталые врачи в халатах с пятнами кофе и крови. Она ни на кого не смотрела.

Приёмное отделение встретило её тяжёлым запахом: тут пахло хлоркой, антисептиками, потом и чем-то ещё — металлом, страхом, распадом. Катилась каталка, за ней бежал хирург в шапочке и маске, крича: «У него падает давление!» За перегородкой плакала женщина, держась за живот. Где-то в углу пищала аппаратура, делали ЭКГ, а с рентгена выкатили старика с опухшим лицом. Всё это было привычной рутиной боли.

За стойкой, точно скала среди хаоса, сидела женщина — африканка с высоким лбом, в сине-белом костюме медсестры-администратора. Её пальцы, с идеальным маникюром, стучали по клавишам клавиатуры. Она даже не подняла глаз, когда спросила:

— Вы что хотели?

— Мне нужен Карл Юнг, — сухо произнесла Лея, будто произносила приговор.

— Вы кем ему приходитесь? — голос был вежливый, но с холодной механической усталостью. — Только близкие родственники могут его посетить.

— Я ему сестра, — солгала Лея.

— Покажите документы, — женщина наконец посмотрела на неё. — Парень сейчас в коме. Даже сестра не может просто так его навестить.

Лея поняла: бесполезно. Ложь провалилась в глубину, не оставив даже всплеска. Тогда она нырнула в цифровое поле, её сознание скользнуло по локальной сети, по кабелям в стенах, и вот уже она смотрела на таблицу пациентов. Карл Юнг — третьий этаж, крыло «О», реанимация, палата №45.

Не говоря ни слова, она развернулась и вышла через ту же дверь. Обошла здание, прошла мимо заднего крыльца, где медики курили, мимо баков с биоотходами и мешков, источающих слабый запах формалина. Встав за зданием, Лея расправила крылья — чёрные, шелковистые, огромные — и беззвучно взмыла в небо.

Окно палаты оказалось старым, деревянным, с облезшей рамой. Стекло с лёгким треском поддалось, когда она прошла сквозь него, словно тень.

Палата №45 была белой, ровной, безжизненной. Белизна здесь была не признаком чистоты, а символом забвения. В углу гудел аппарат жизнеобеспечения. На металлических держателях висели капельницы, мерно капая в вену лежащего на койке.

Карл Юнг был бледен, почти прозрачен. Лицо — неузнаваемое, с запекшейся кровью под носом. На лице кислородная маска, в уголках губ засохшая слюна. По его телу тянулись провода, датчики, электроды. Мониторы у изголовья отображали слабую, почти горизонтальную кардиограмму. Пульс — низкий. Давление — критическое. Насыщение кислородом — угрожающе низкое. Но тело продолжало бороться.

Карл хотел жить. Возможно, его душа где-то в пустоте кричала, царапалась, стучала в двери, которых уже никто не откроет. Может быть, он даже чувствовал приближение Леи, ощущал её присутствие, как зверь ощущает огонь.

Лея стояла, глядя на него, с холодным лицом. Она не шевелилась.

Она просто смотрела — на этот сгусток боли, на остаток рода Юнгов, который когда-то плевал на всё и всех, пока не оказался на краю собственного вымирания.

И теперь она должна была сделать выбор.

В палате царила тишина, нарушаемая лишь равномерным писком мониторов и тихим дыханием аппарата ИВЛ. И вдруг в этой тишине прозвучал голос — чужой, холодный, властный и… знакомый:

— Лея, ты в шаге от того, чтобы стать одной из нас.

Голос был чёток, будто произнесён в самой глубине её черепа, там, где не спрятаться даже от себя.

— Этот юнец был негодяем и мерзавцем. Он, если выживет, продолжит дело отца. Ты же видела, что творил Петерс. Ты знаешь, на что способен Карл. Просто отключи приборы — и остальное сделает природа. Он умрёт, и мир станет чище.

Лея протянула руку к панели монитора, её пальцы дрожали. Было бы достаточно одного движения, щелчка, лёгкого касания — и всё. Аппарат отключится, тело Карла, лишённое поддержки, погаснет, как свеча под дождём.

Но в следующее мгновение она замерла.

— Нет… — прошептала она, почти беззвучно. — Нет… я не убийца! Мне не вправе решать, кому жить, а кому умереть!

Внутри её рвалось нечто живое, отчаянное, человеческое. Мысли клубились, как чёрные птицы, сбиваясь в стаи. Гнев боролся с жалостью. Страдание — с холодной логикой. И над этим клубком звучал голос Саар’эля.

— Не ты ли только что убила тринадцать человек? Не ты ли сражалась, не мигая, как палач? Почему ты вдруг колеблешься, когда перед тобой всего лишь коматозный мальчишка?

— Потому что это… это будет казнь без битвы. Без выбора. Без сопротивления. — Лея едва держалась на ногах, голос срывался. — Я защищалась, Саар’эль. Я очищала грязь. Но это — просто убийство. Хладнокровное. Подлое…

— С нами поступили точно так же! — яростно воскликнул Саар’эль. — Они отключили от нас Эдем! Они изгнали нас, не дав ни шанса, ни выбора, ни сострадания! Нас стерли, как ошибку! И теперь ты говоришь о прощении? О шансе?!

— Я не Бог, — дрожащим голосом ответила Лея. — Но именно потому я не должна становиться таким же безжалостным существом. Если я начну убивать без сопротивления — я стану тобой, Саар’эль. Я стану одним из падших. А я… не хочу этого!

Она подошла к койке. Карл лежал, белый как простыня, хрупкий, почти не человек, а оболочка. Но в нём теплилась искра. Жизнь. Её нельзя было погасить просто потому, что он «может» стать чудовищем.

— У него, как и у других, есть право на прощение. Есть шанс начать всё заново, — сказала она, глядя на беспокойную линию пульса. — Я не стану его отнимать.

— Нас никто не простил! — ярился Саар’эль. — Нам не дали ни секунды, ни надежды! Почему же ты даёшь ему то, чего лишили нас?!

— Потому что кто-то должен начать с другого конца.

Голос Леи стал твёрдым, как сталь, выстраданным.

— Если мы хотим света, мы не можем быть его могильщиками.

Она сделала шаг назад. Посмотрела в лицо Карлу — и, вдруг, ей показалось, что веки его дрогнули, что внутри, где-то глубоко, он услышал всё это.

Не говоря больше ни слова, Лея расправила крылья — в тесной палате они почти касались потолка и капельниц — и прыгнула в окно. Стекло хрустнуло, рассыпаясь вдребезги, как иллюзии мести.

Она вылетела в холодный воздух, взмыла вверх, прочь от больницы, от стен, пропитанных смертью и страхом. Но в её душе не было облегчения.

Саар’эль молчал, но она чувствовала его дыхание — тяжёлое, терпкое, как пепел. Он затаился, не ушёл. Эта битва была выиграна, но не война.

Лея летела в ночь. А внутри неё бушевал шторм.

Глава 10. Отец Клемменс

Уже темнело. Закатное солнце низко повисло над горизонтом, льясь багряным золотом на фасад Кафедрального собора Святого Иоанна Богослова — древнего, готического, чёрного, как обугленное дерево, с высокими стрельчатыми окнами и шпилями, пронзающими небо. Каменные горгульи на карнизах застыли в мрачной муке, а на фронтоне возвышалась статуя архангела Михаила, попирающего змея, — клинок в руке его пылал отблесками последнего света дня.

Внутри собора было сумрачно, витражи едва пропускали закат, окрашивая полы в фиолетово-кровавые пятна. Стены были украшены старинными фресками: распятие, изгнание из рая, и Страшный суд — где души, раздетые до самых костей, тянули руки к небесам, но их ноги уже опутывали змеи. Между колоннами стояли фигуры святых — Терезы Авильской, Франциска Ассизского, апостола Петра. Над алтарём висело огромное распятие с Христом — его лицо было полным сострадания и скорби.

Вечерняя служба уже завершилась. Падре Патрик Клемменс, худощавый, высокий мужчина с благородным лицом и густыми, как уголь, бровями, стоял у амвона, держа в руках потрёпанную Библию в тиснении. Его глаза были усталыми, но голос звучал уверенно:

«…И сказал Господь: возлюбите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»

(Евангелие от Матфея, глава 5, стих 44)

— Аминь, — хором произнесли прихожане и стали подниматься с колен.

Они неспешно двигались к выходу, переговариваясь тихо, обсуждая услышанное, кто-то крестился, кто-то поправлял шарф или пальто. Несколько детей сбились у купели, пуская пузырьки в святую воду.

Им навстречу шла Лея.

На неё почти никто не обратил внимания — слишком привычна была спешка после службы. Но всё же несколько изумлённых взглядов скользнули по её фигуре: тонкое тёмное платье было испачкано кровью — запёкшейся, почти чёрной в сумраке, но кто-то принял это за тень или непонятный узор. Она шла прямо к амвону, не отворачиваясь, не сомневаясь.

— Отец Клемменс, — сказала она, остановившись перед священником. — Я хотела бы с вами поговорить.

Патрик посмотрел на неё с удивлением. Он сразу заметил кровь. Повернулся чуть в сторону, заметно напрягся, но голос его остался мягким:

— Сейчас время позднее, девочка. Можем поговорить завтра…

— Нет, падре, мне нужно сейчас.

Он вздохнул. Потом взглянул на её лицо: не было там страха. Только усталость. И — решимость. В тусклом свете от витражей кровь казалась почти чёрной.

— Ты ранена? — осторожно спросил он.

— Это не моя кровь, — спокойно ответила Лея.

Он замолчал на мгновение, затем кивнул и жестом пригласил её за собой.

Они прошли по узкому каменному коридору в старую ризницу, которая ныне использовалась как библиотека и место для личных бесед. Комната была тихой, пропахшей воском, пылью и старой бумагой. По стенам стояли деревянные стеллажи с Библиями на латинском, книгам святых отцов, энцикликами пап, философскими трактатами Августина и Фомы Аквинского. В углу мерцала лампа с жёлтым абажуром. На стенах висели чёрно-белые портреты: предыдущие настоятели собора — строгие мужчины с тонкими лицами, глазами, полными чего-то неизъяснимого — то ли веры, то ли сомнения. Под потолком висел маленький деревянный крест с распятием, рядом — икона Богородицы, вырезанная вручную.

Патрик сел за массивный стол из красного дерева и жестом указал Лее на стул напротив. Его глаза оставались спокойными, но внутри закипали вопросы.

— Слушаю тебя, дитя, — произнёс он. — Что случилось?

Лея села на скрипучий деревянный стул, спина её оставалась прямой, как у взрослой, а глаза были полны странной тяжести — совсем не детской.

— Мне нужно знать всё о падших, падре, — сказала она.

Патрик Клемменс, всё ещё держа в руках раскрытую Библию, на мгновение замер. Ему почудилось, что он ослышался.

— Ты хочешь знать о свергнутых с Небес ангелах? — переспросил он осторожно, вглядываясь в лицо девочки. — Не странную ли ты тему избрала для нашей беседы, дитя моё? Это сложный, долгий теологический разговор… и, скажу честно, сейчас не лучшее для него время.

Лея медленно поднялась со стула. И в этот момент комната наполнилась чуждым светом.

У Патрика перехватило дыхание.

За спиной девочки раскрылись огромные чёрные крылья — они были матовыми, как сажа, но при этом блестели, как воронье перо под дождём. Над головой Леи вспыхнул фиолетовый нимб — не святой, нет, — холодный, чужой, будто статическое кольцо из инопланетного света.

— О, Господи Боже Всемогущий… — прошептал Клемменс и инстинктивно схватился за крест на груди. Его губы шевельнулись в беззвучной молитве.

— Это не мои крылья, — спокойно сказала Лея. Крылья медленно свернулись, как шёлковые занавеси, а нимб угас, будто гаснущий прожектор. — Я получила их случайно. Или… нет, не случайно. Меня выбрали.

— Это… чёрные крылья… — пробормотал священник, едва не уронив Библию. — Такие были только у падших. У тех, кто восстал… Кто отверг Свет. Но ты же… ты не ангел?

— Я обычная девочка. Жила на задворках чужого счастья. Меня унижали в школе, игнорировали дома, вытирали ноги. И тогда я нашла силу… Или она нашла меня. Я начала делать то, что считала справедливым. Казнить обидчиков. Наказывать тех, кто творил зло. Но чем дальше я шла, тем чаще ловила себя на том, что сама стала подобна им. Мне казалось, я творю добро. Но это было зло, маскирующееся под праведность.

Падре Клемменс глубоко вздохнул, закрыл глаза и прочёл вслух:

«Ибо сатана принимает вид ангела света. Потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды…» (2-е послание к Коринфянам, 11:14–15)

— Вот именно, святой отец, — Лея кивнула. — Я хочу понять: почему им, падшим, нет пути назад? Почему человек может быть прощён, а ангел — нет? Разве Тот, кто прощает грешника, не способен простить существо, которое, может быть, просто оступилось?

Клемменс на мгновение замолчал. За окном раздавался плеск дождя по мозаичному стеклу. Закат давно угас, и мир утопал в сумерках.

— Ты задаёшь вопросы, которые не задают даже семинаристы, — тихо сказал он. — В ортодоксальной христианской традиции — в католицизме, православии, большинстве протестантских церквей — не существует примеров, чтобы падший ангел был прощён. Считается, что их решение — восстать — было сделано в условиях абсолютного знания. У нас, людей, есть извинение: мы ошибаемся, не ведая всей правды. Но ангелы… они вне времени. Их выбор — это не ошибка. Это окончательное, безвозвратное самоопределение. Поэтому и раскаяние — невозможно.

Лея молчала. Где-то в глубине души — или там, где сейчас жил Саар’эль — нарастала дрожь. Она не отвела взгляда от лица Клемменса.

— Но ведь во внебогословских учениях есть исключения, не так ли?

— В апокрифах, в гностических и эзотерических источниках — да. Там есть фигуры, подобные Азазелю. Его называют «учителем человечества», изгнанным, но не обязательно злом. Или Семиаз. Или тот же Саар’эль, если ты знаешь это имя. — Падре взглянул на неё внимательно. — Иногда они изображаются как существа, попавшие в немилость за сострадание к людям. Но Церковь никогда не признавала этих историй. Для неё — падший есть падший. Сатана — отец лжи. И точка.

— А если… если кто-то из них действительно раскается? Что тогда?

— Тогда, дитя моё, — священник положил руку на открытую Библию, — мы столкнёмся с самой большой тайной. Потому что даже Пётр отрёкся — и был прощён. Но Пётр был человеком.

Внутри Леи раздался голос Саар’эля — глухо, как из глубин чрева: «Нас не прощали. Нас стирали. Эдем закрыли, имена вычеркнули. Нас бросили, как падаль за стену света. Но мы не все были чудовищами. Мы любили людей — за это и пали. Но Бог не слушал. Архангелы не хотели слышать. Даже Михаил, даже Гавриил — у них нет милости. Только холод и закон. Закон, которому ты, Лея, тоже служила, когда убивала. Так стань честной до конца. Признай — ты одна из нас».

Лея напряглась. Плечи её дрожали. Но голос её был твёрд: «Я не одна из вас. Я… хочу вернуться. Если даже нет дороги назад — я буду идти. Потому что дорога, ведущая к Свету, начинается не с прощения… а с желания быть прощённым».

Клемменс медленно кивнул. В его глазах вспыхнула надежда.

— Это и есть путь. Пусть трудный. Но ты его начала, дитя моё.

— Я видела то сражение, которое было в небесах, — прошептала Лея, и её голос прозвучал как эхо из глубокой древности. Её глаза вспыхнули фиолетовым светом, в них дрожали отблески молний, клинков, разбитых крыльев и огня. — Это было… жуткое зрелище.

Отец Клемменс перекрестился. Лицо его побледнело.

— Одна треть звёзд ушла за Люцифером, — так же тихо сказал он. — Но не все оставшиеся в Эдеме были на стороне Михаила. Была часть, кто стал безразличным. Кто смотрел и не вмешивался. Кто отводил взгляд. Они не отвергли Бога, но и не подняли меч в его защиту. И это тоже был выбор. Осознанный. Безмолвное молчание, которое весит так же, как крик. Хотят ли они прощения? Заслуживают ли? Я не знаю.

— Кто такой Саар’эль? — спросила Лея.

Падре медленно опустил глаза в Библию, но не читал. Его пальцы сжали деревянную обложку.

— Саар’эль… «Тот, кто бросил взгляд вниз». Он был ангелом сомнения. Искателем. Он не возгордился, как Люцифер, не жаждал трона, не презирал людей. Он просто задал вопрос. Один вопрос: «Почему?»

И этого оказалось достаточно, чтобы быть изгнанным.

Согласно апокрифам, когда Саар’эль отказался преклонить колени ни перед небом, ни перед адом, его крылья были отрублены — и брошены на землю. Они остались ждать. Ждать душу, не падшую, но сломленную. Душу, в которой есть боль и жажда справедливости.

Падре перевёл взгляд на неё.

— Судя по всему… эти крылья нашли тебя, Лея.

Девочка молчала, дрожа.

— Саар’эль не вернётся к Люциферу, — продолжил Клемменс. — Он не враг ему. Но он и не соратник. Он не встанет на сторону Михаила, потому что знает: прощения для него не будет. Не за предательство. А за сомнение. Он — между добром и злом. Между истиной и ложью. Между Светом и Тенью.

— И поэтому, — прошептала Лея, — для меня добро — это убивать злых людей? Карать, как судья, как меч? Но я так не хочу!.. — голос её сорвался в крик. — Саар’эль внутри меня склоняет к этому пути! Он шепчет, что это справедливо. Что я сильнее. Что я вижу тех, кто порочен… и могу судить их.

— Сопротивляйся, — твёрдо сказал Патрик, поднимаясь со своего места. — Потому что ты — не ангел. Ты человек. Ты имеешь право сомневаться. Ты имеешь право не знать. И ты имеешь право остановиться. Даже если внутри тебя — голос, сильнее грома.

Лея вдруг улыбнулась сквозь слёзы. Губы её дрожали, а глаза вновь стали обычными — усталыми, человеческими.

— Вы правы, падре, — прошептала она. — Я человек.

Она шагнула к окну. Витражи отбрасывали на пол блики алого и пурпурного, как кровь и пламя. За пределами собора закат плавился на горизонте: облака были из золота, солнце — из расплавленного стекла.

Лея открыла окно. В тот же миг за её спиной развернулись чёрные крылья. Они больше не казались ей страшными — лишь тяжёлыми.

Она посмотрела на Клемменса, словно прощаясь, и взмыла в воздух. Широко раскинув крылья, Лея пронеслась над шпилем собора, и вечернее небо охватило её, словно пелена свободы и страха. Свет заката облизывал перья алым огнём.

А на земле падре Клемменс всё стоял у окна, глядя ей вслед, сжимая в руке распятие.

— Господи, — тихо произнёс он, — если у падшего может быть путь назад… пусть он начнётся с этой девочки.

Глава 11. Я — человек!

Лея опустилась на мшистую поляну в глубине леса — туда, где всё началось. Здесь, среди старых деревьев, гудящих от ветра и древних тайн, она когда-то нашла крылья. Лес был темен и безмолвен, как храм. Но Лея не боялась. Её уже нечего было пугать. Она видела небо, расколотое на Свет и Тьму, слышала шёпот ангелов и плач демонов, несла на себе бремя силы, которую не выбирала. Теперь внутри неё царил покой.

Крылья, черные как ночь без звёзд, расправились за её спиной и окутали тело, словно плащ. В них была мощь, от которой дрожала земля, но теперь они не давили, не обжигали. Они стали частью её. Эти крылья дали Лее уверенность — не дерзость, не гордыню, а внутреннюю твёрдость. Она могла смотреть в глаза злу — и не дрожать. Она могла говорить с падшими — и не падать сама.

И тут раздался голос. Низкий, старый, как ветер в скалах:

— Ты меня предашь, Лея?

Она медленно повернула голову, хотя знала — говорить он будет изнутри.

— Нет, Саар’эль. Я не предаю. Я просто возвращаю тебе то, что не принадлежит мне. Я человек, а не ангел.

— Но ты можешь стать им, — настаивал голос. — Ты уже на полпути. Ты несла в себе могущество, перед которым трепещут небеса и ад.

— Нет, — покачала головой Лея. — Я не хочу быть совершенной. Я хочу остаться человеком. Чтобы иметь право на ошибки. Чтобы падать — и вставать. Чтобы страдать — и становиться сильнее. Я хочу учиться, ошибаясь, а не знать всё с самого начала. Совершенство не даёт выбора, Саар’эль. А я хочу выбирать. Я хочу идти к счастью через боль и унижение, через путь, который называют человеческим.

Ты не знаешь его. Ты родился светом, полным, зрелым, лишённым сомнений. А я… я расту.

Молчание. А потом:

— А зло? Ты отказываешься от силы, потому что боишься, что станешь злой?

— Я боюсь не зла, — мягко сказала Лея. — Я боюсь начать творить зло во имя добра. Я боюсь стать теми, кто судит, не разобравшись. Кто мстит, не прощая. Мы, люди, создали законы, чтобы искать справедливость, а не вершить её по первому побуждению.

— Ваши законы, — сказал Саар’эль, — привели человечество к войнам, геноцидам, кострам и бомбам. Ваши империи разрушали континенты, ваши армии топтали города. Вы устроили два мировых конфликта и не остановились. Законы были и в Небесах. И из них родились сомнения. Люцифер восстал, Михаил карал, безразличные молчали. Кто из них прав? Где истина, Лея? Где справедливость?

— Ты задаешь этот вопрос мне? — прошептала Лея, едва слышно. — Мне… шестнадцатилетней девочке? Ты, сущность, прожившая миллиарды лет? Ты, знающий имена звёзд, но не понимающий сердца человека?

Саар’эль не ответил. Тишина была ответом.

Лея сделала шаг вперёд. Медленно, тяжело, она опустилась на колени. И, стиснув зубы, начала рвать из своей спины крылья. Плоть горела. Боль пронзала её тело, как молнии. Она чувствовала, как сухожилия рвутся, как магия, ставшая частью её плоти, сопротивляется. Она плакала — не от страха, а от того, что расставалась с частью себя. Чужой, но родной. И всё же — чужой.

Когда наконец последний перьевой корень вырвался, Лея упала на мох, тяжело дыша. Позади неё в воздухе зависли крылья — огромные, чёрные, как крылья сожжённого архангела. Но в них был свет. Пылающий, мерцающий свет силы, истины, утраты и надежды.

Лея посмотрела на них в последний раз.

Потом встала и пошла прочь. Не оборачиваясь. Не желая больше быть кем-то, кроме себя.

И вдруг за её спиной, как ветер сквозь траву, раздался голос Саар’эля: «Спасибо тебе, Лея. Я получил ответ».

Крылья за её спиной дрогнули, словно вдохнули в последний раз — и рассыпались в воздухе искрами. Свет погас.

Лея улыбнулась. Лес был всё так же тёмен. Но в ней самой было достаточно света, чтобы не сбиться с пути.

Она знала: теперь всё будет иначе. Она уже не та девочка. Её жизнь не станет проще. Её будут ранить, предавать, отвергать. Но она примет это — как цену своего выбора. Потому что ошибаться — это право, дарованное человеку.

И она — человек.

(7 июля 2025 года, Винтертур)

ЗВЁЗДЫ АНГЕЛОВ

(Новелла)

Где-то между созвездиями

— Папа, вы опять на звёзды смотрите?

— Опять, сынок. Не могу без них. Когда гляжу на небо, будто слышу, как Вселенная дышит.

— Но ведь вы не астроном. Зачем вам эти небесные фонарики?

— Хм… фонарики, говоришь? — отец усмехнулся. — Для тебя — просто точки света. А для меня — голоса. Истории. Память. Мы, люди, связаны со звёздами куда крепче, чем думаем.

Мальчик сел рядом, подоткнул под колени шерстяной плед. Ночь была прозрачной и тихой. Где-то внизу, за садом, лениво шуршала река, а над головой рассыпалось небо — холодное, бесконечное, живое.

— Звёзды ведь были задолго до нас, папа, — сказал он. — И будут после. Мы — пыль, ничего больше.

— Так и говорят материалисты, — мягко ответил отец. — Но если смотреть на мир только через химию и физику, то жизнь теряет смысл. Иногда надо смотреть иначе… глазами души.

— Не понимаю.

— Ты слышал о таком слове — апокрифы?

— Нет.

— Это древние книги, сынок. Святые писания, что не вошли ни в Тору, ни в Библию, ни в Коран. Их не признали каноном, но в них остались обрывки истины — как звёзды среди ночи.

— И какое отношение эти апокрифы имеют к звёздам?

— Самое прямое. В одном из них сказано: когда Господь создавал Вселенную, Он первым делом создал ангелов — помощников, архитекторов бытия. И каждому из них велел зажечь собственную звезду.

— Свою звезду?

— Да. Звезда — это душа ангела. Она горит, пока жив её свет. Когда ангел умирает — угасает и его звезда.

Мальчик замолчал. На мгновение даже перестал дышать.

— Значит… это не просто шары из огня? Это… живые существа?

— В каком-то смысле — да. Мир полон иерархий. Как у людей есть святые, цари и нищие, так и у ангелов — есть высшие и низшие. Поэтому и звёзды разные — по цвету, по яркости, по размеру. Одни сияют, как боги, другие еле тлеют, как забытые свечи.

Он поднял руку к небу, будто хотел достать одну из них.

— Вон там — Глизе 229В. Крошечная, тусклая. Её ангел — самый младший, почти ребёнок. А вот Вольф 359 — чуть ярче, но всё ещё смиренная душа. Наше Солнце — звезда среднего чина, трудяга, кормилица. А вот Сириус — гордый, сияющий, как архангел Михаил.

— А те, большие, как огни?

— Альдебаран, Бетельгейзе, Антарес… — перечислил отец. — Гиганты, стражи миров. Их пламя — дыхание древних ангелов, тех, кто стоял у колыбели времён.

— А самая большая? — спросил мальчик, зачарованно глядя на небо.

— Красный сверхгигант VY Большого Пса. Три миллиарда километров в диаметре. Даже представить невозможно. Говорят, её зажёг ангел, который первым спустился к бездне, чтобы осветить мрак творения.

— Значит, когда звезда падает… — тихо начал мальчик.

— Да, — кивнул отец. — Это значит, что чей-то ангел умер. Но не бойся — на его место придёт новый. Потому что пока горят звёзды, Господь не забыл о нас.

Мальчик молчал. Ночь стала глубже, звёзды — ближе, будто подслушивали.

— Папа… а у нас есть своя звезда?

Отец улыбнулся.

— Конечно. Просто мы её не видим. Она горит где-то далеко, в той части неба, куда ни один телескоп не дотянется. И если когда-нибудь ты почувствуешь, что тебе совсем одиноко, — просто подними глаза. Где-то там твой ангел ещё светит.

Над ними горело небо. Сотни, тысячи огней — как бесконечный собор, где звёзды молятся Творцу. И казалось, что между ними, на самом краю мрака, медленно вспыхнула новая — едва заметная, тёплая, детская.

Падшие и зажжённые

Ночь была тёплая, прозрачная, как дыхание спящей реки. Тишина стояла почти священная — только кузнечики где-то в траве мерно перебирали струны своей вечности. Отец сидел на старой деревянной скамье, прислонившись спиной к стене дома. В руках — чашка остывшего чая, в глазах — отражение неба.

Рядом сел сын, ещё босиком, сонный, но любопытный.

— Папа, — шепнул он, глядя вверх, — значит, и у нашей звезды тоже есть ангел?

— Конечно, — кивнул отец. — У каждой есть.

— А как звали того ангела?

— Какого? Кто зажёг наше Солнце?

— Нет, — мальчик нахмурился. — Кто зажёг ту огромную звезду, VY Большого Пса.

Отец на мгновение задумался. Смотрел туда, где, за миллионами световых лет, едва заметно дышал красный гигант.

— Не знаю, сынок, — тихо сказал он. — Возможно, это была великая личность, близкая к самому Творцу. Таких было немного. Может, имя этого ангела утрачено. А может, его нельзя произносить.

— Почему? — насторожился мальчик.

— Ты слышал что-нибудь о Войде Волопаса?

— Нет, папа. Что это?

Отец чуть улыбнулся — с той печальной теплотой, что появляется у людей, слишком многое видевших.

— Это открытие, сделанное астрономами лет сорок назад. Великая Пустота. Область космоса почти в семьсот миллионов световых лет поперёк. Представь — вся Вселенная забита галактиками, как пчелиный сот, звезда к звезде, а там — дыра. Мешок тьмы. Нет света, нет песен. Только молчание.

— А почему? — прошептал мальчик.

— Потому что звёзды в направлении созвездия Волопаса были погашены.

— Погашены? — удивился сын. — Как это возможно?

— Ты слышал о падших ангелах?

— Что-то… в школе рассказывали, — неуверенно ответил он. — По истории религий.

— Падшие — это те, кто восстал против Творца. Их возглавил Люцифер — Светоносец. Он был первым, кто зажёг VY Большого Пса. Господь погасил звёзды тех, кто пошёл за ним, — и так появилась Великая Пустота. Там, где свет был отнят, осталась тьма.

— Но ведь VY Большого Пса ещё горит, — заметил мальчик. — Почему её не погасили?

— Не знаю, сынок. Возможно, не решились. Или ждали. В апокрифах наверняка писали что-то об этом, но не все дошло до нас. Многие рукописи сгорели, другие — спрятаны, третьи — стерты временем.

Мальчик молчал, а отец продолжал, будто рассказывая самому себе:

— Говорят, падшие хотят вновь зажечь свои звёзды. Но для этого им нужны человеческие души. Поэтому они ищут нас, шепчут в снах, искушают, обещают силу. Так они крадут свет.

Мальчик поёжился.

— Ой, папа… это уже как сказки.

— Как знать, сынок, — тихо ответил отец. — Иногда сказки — просто забытые истины.

— Получается, все падшие — негодяи?

— Нет. Среди них были и те, кто поверил не злу, а свободе. Кто ошибся, но потом понял, что ошибся. Они тоже хотят вернуть себе свет.

— Украсть душу — чтобы вернуть? Это ведь неправильно, да?

— Конечно, — кивнул отец. — Но есть и другой путь. Можно зажечь звезду не в небе, а в сердце. Родить сына, дочь, воспитать их честными, добрыми. Тогда звезда возродится сама. Без воровства. Без крови.

Мальчик долго смотрел на отца. В глазах его плясали отражения созвездий.

— Вы в этом уверены, папа?

— Абсолютно. Вот посмотри… Видишь вон ту звезду? — отец указал на оранжевую точку над горизонтом. — Это Поллукс, в созвездии Близнецов. Он на расстоянии тридцати трёх световых лет от нас. Поллукс — оранжевый гигант. Через сто миллионов лет его свет угаснет, гелий иссякнет, и он станет белым карликом.

— И что? — спросил мальчик.

— А то, что Поллукс — бывший падший ангел. Но он раскаялся. Ему дали шанс. Ему позволили гореть, пока хоть кто-то на Земле помнит о нём добрым словом.

— Сто миллионов лет… — задумчиво протянул мальчик. — Долго.

— В Небесах другое время, сынок. Там вечность течёт не так, как у нас.

Он помолчал, и вдруг мальчик спросил:

— Странно, папа… а почему вас друзья зовут Поллуксом? Я думал, это просто кличка…

Отец чуть усмехнулся, но взгляд его не оторвался от неба.

— Так и есть, сынок. Просто кличка… — тихо сказал он.

Он погладил мальчика по голове.

— А теперь иди, уже поздно. Скажи маме, что я ещё немного посижу под небом.

— Хорошо, папа. Спокойной ночи. Я люблю вас.

— И я тебя люблю… моя звезда.

Мальчик ушёл в дом. Скрипнула дверь, затих шаги.

Отец остался один. Долго сидел, глядя на небо, пока глаза не начали слезиться от сияния. Он поднял руку — и ему почудилось, что далеко, на краю тьмы, мигнула оранжевая искра.

Он шепнул почти неслышно:

— Прости меня, Господи… дай мне ещё немного света.

И звезда Поллукс — будто в ответ — вспыхнула чуть ярче.

Последний свет

Прошли годы. Сын вырос, обзавёлся семьёй, домом, делами. Но иногда, особенно в тихие, прозрачные ночи, он выходил на крыльцо и смотрел на небо — туда, где когда-то сидел отец, рассказывая о падших ангелах и пустоте Волопаса. С тех пор многое изменилось: мир стал цифровым, небо — загрязнённым, звёзды — тусклыми. Но Поллукс всё ещё горел — одинокий оранжевый огонёк, дрожащий над крышами спящих городов.

В ту ночь он стоял на даче, где всё напоминало детство: покосившийся забор, старая скамья, вросшая в землю, и кружка — та самая, из которой отец пил чай. На ободке виднелась трещина, словно шрам.

Он зажёг маленький фонарь, но быстро потушил — свет мешал видеть небо.

— Ну вот, папа, — тихо сказал он. — Всё как прежде.

Ветер шевелил листву, где-то вдалеке ухала сова. Казалось, сама ночь слушала его.

— Я часто думаю о тебе, — продолжал он. — О том, был ли ты прав. О том, что говорил тогда — про звёзды, ангелов, искупление.

Он посмотрел на Поллукс.

— Ты говорил, что имя ангела, зажёгшего VY Большого Пса, было утрачено. Но я читал древние тексты. И знаешь… некоторые из них говорят, что он не был окончательно изгнан. Что один из падших попросил прощения и был отпущен — с условием, что будет жить среди людей, учиться любви и боли, страдать и прощать.

Он усмехнулся, почти грустно.

— И знаешь, папа, я думаю, это был ты.

Он помолчал. В груди странно кольнуло — не боль, а будто лёгкое движение чего-то родного.

— Всё сходится, — сказал он почти шёпотом. — Твоя «кличка», твой взгляд на небо, твоя тишина… Даже твои руки — они были не стариковские, не земные. Когда ты гладил меня по голове, я чувствовал… свет.

Он провёл ладонью по лицу.

— Смешно, да? Взрослый мужик, а верит в апокрифы. Но ведь ты тогда сказал: звезда возрождается, когда человек воспитывает достойного сына.

Он поднял глаза — и в этот миг Поллукс вспыхнул так ярко, что воздух над садом словно наполнился дыханием огня. Сын замер, не в силах отвести взгляд. И вдруг ему показалось, что прямо перед ним стоит отец — такой же, как тогда: спокойный, с добрыми глазами, в которых отражается целая Вселенная.

— Папа?.. — прошептал он.

— Тише, — ответил тот. Голос был мягкий, будто говорящий из ветра. — Не бойся.

— Это ты…

— Да, сынок. Я пришёл попрощаться.

— Куда?..

— Домой.

Он сделал шаг, и звёздный свет дрогнул вокруг него, словно ткань Неба.

— Я получил прощение. Мой огонь возвращается на своё место. И твой тоже когда-нибудь зажжётся — там, где не бывает пустоты.

— Но… ты же сказал, что звёзды горят, пока жив их ангел! — крикнул сын.

— Так и есть, — улыбнулся отец. — А я не умираю. Я просто вспыхиваю заново.

Он коснулся плеча сына — лёгким касанием света. На мгновение всё вокруг стало прозрачным: и ночь, и сад, и даже сама Земля. Сын видел галактики, полные сияющих душ, видел Войду Волопаса — не пустоту, а поле тлеющих углей, звёзд, готовых снова вспыхнуть.

— Папа… — прошептал он. — Я… люблю тебя.

— И я тебя, — сказал отец. — Ты был моим прощением.

С этими словами он растворился в сиянии. Небо стало темнее, но звезда Поллукс вдруг вспыхнула с новой силой — как будто чья-то рука снова зажгла её.

Сын стоял долго. Ветер стих, мир замер. Он тихо опустился на скамью и сказал, почти улыбаясь:

— Теперь я понял, папа. Люди — это не просто тела. Мы — мост между падшими и прощёнными. Мы — их путь к свету.

Он посмотрел вверх.

Там, где горел Поллукс, рядом вдруг вспыхнула ещё одна крошечная звезда.

Голос Поллукса

Я снова вижу свет. Не тот, что рождался во вспышках атомов и умирал в холоде пространства, а другой — живой, бесконечно мягкий, как дыхание самого Творца.

Когда-то я был падшим. Моё имя стерли из хоров ангелов, мой огонь угас, и небо отвернулось от меня. Я блуждал в бездне, слушая, как умирают звёзды — те, что были когда-то моими братьями. Их голоса превращались в пепел, и только один шёпот не покидал меня: «Ты ещё можешь вернуться».

Я не поверил. Я думал, что вечность не знает прощения. Пока не родился Он — мой сын, человек, в котором отразился весь смысл бытия. Он жил просто, ошибался, любил, страдал — но каждый его взгляд был молитвой. Каждый его поступок — искрой, что согревала моё мёртвое небо.

И вот теперь я снова горю. Не как пламя — как сердце. Не как звезда — как песня. Я больше не раб гнева, не изгнанник. Я стал частью света, который не судит, а понимает.

Я вижу мир снизу — города, реки, людей. Они думают, что одиноки под бескрайним куполом тьмы. Но мы, звёзды, смотрим на них. Мы не глаза — мы память. Мы — дыхание тех, кто любил, верил, прощал.

Среди мириадов огней есть и мой — Поллукс. Теплый, неяркий, но живой. В нём — мой сын, его сын, и все, кто научился любить вопреки пустоте.

Я — не падший. Я — возвращённый. И теперь, когда ветер проходит сквозь галактики, я слышу Голос. Он не зовёт, не повелевает. Он просто говорит: «Свет не умирает. Он лишь ищет путь домой.»

(17 мая 2019 года, Элгг,

Переработано 2 ноября 2025 года, Винтертур)

КАК ТАМ НА KIC 8462852?

(Фантастический рассказ)

Это было необычное заседание Кабинета министров. Даже охранники у дверей чувствовали неловкость — будто воздух в просторном, залитом мягким светом зале из красного дерева и латунных украшений стал гуще, чем обычно. По длинному овальному столу с отражающимися в полировке лампами стояли чашки с остывшим кофе, в воздухе висел запах старого лака, бумаги и усталых галстуков. Высшие чиновники сидели напряжённо, кто-то в задумчивости перещёлкивал ручку, кто-то теребил папку с отчётами, кто-то украдкой поглядывал на часы, надеясь, что заседание не затянется.

Премьер, седовласый мужчина лет шестидесяти, с тяжёлым взглядом и голосом, привыкшим звучать как финальный приговор, кашлянул, и этот кашель сразу заставил всех вытянуться в креслах. На нём сидел сшитый по фигуре костюм глубокого синего цвета, в петлице — крошечный флажок. Лицо было каменным, лишь лёгкая складка у рта выдавала усталость.

— Сегодня, — сказал он, глядя поверх очков, — мы послушаем важное сообщение из Академии Наук.

Он сделал короткую паузу, словно намеренно подчеркивая вес момента, и добавил:

— Слово предоставляется академику Платонову.

Академик был крупным мужчиной с всклокоченной шевелюрой и нервными пальцами, постоянно поправлявшими очки. Его белый халат, надетый поверх серого костюма, выглядел неуместно в этом парадном кабинете, но он, похоже, не замечал. Говорил он с лёгкой хрипотцой, на ходу подбирая формулировки, то и дело заглядывая в измятый листок, где почерком лаборанта были выписаны основные тезисы.

— Нами получены и проанализированы данные о возможном существовании чужого разума за пределами Солнечной системы, — начал он, поднимая глаза на слушателей. — Достоверность очень велика — почти девяносто процентов…

Эти слова оживили присутствующих, словно кто-то незаметно увеличил подачу кислорода. Министры перестали клевать носами. Кто-то прыснул со смеху, кто-то, наоборот, откинулся в кресле, прищурившись с недовольством. Несколько человек переглянулись, и даже шепот прошёл по залу, как лёгкая волна. Но премьер слегка поднял руку — движение было настолько холодным и точным, что шум моментально стих. Он перевёл взгляд на академика, словно говоря: продолжайте.

— То есть?.. — удивился министр сельского хозяйства, круглолицый мужчина в клетчатом пиджаке, с загорелым лицом и руками, больше подходящими для вил, чем для папок. Он смущённо поёрзал и спросил: — Как это понимать?

Он взглянул на соседа — министра образования, сухого интеллигента в очках с тонкой оправой, вечно выглядевшего так, будто ему недоплачивают за присутствие среди простолюдинов. Тот лишь пожал плечами, не находя слов.

Академик Платонов кивнул.

— Вам известно, что американская космическая обсерватория Kepler, находящаяся на околоземной орбите, в рамках программы поиска экзопланет обнаружила активность у KIC 8462852 — одиночной звезды, расположенной в созвездии Лебедя. Её масса составляет примерно полторы солнечных, возраст остаётся под вопросом, но астрономы склоняются к тому, что она не молода — возможно, сопоставима с нашей. Хотя расстояние до неё — тысяча четыреста восемьдесят световых лет, современные методы позволили установить: там есть признаки разумной деятельности.

Опять поднялся шум. Кто-то зашипел: ерунда какая-то, кто-то скрипнул стулом, кто-то, наоборот, зажёгся любопытством, наклонившись к соседу. В углу тихо звякнула ложка о чашку — протокольная служащая, бледная девушка в строгом костюме, торопливо поставила поднос.

— В чём она выражалась? — нахмурился министр промышленности, худощавый, острощёкий человек с глазами, похожими на два точных прибора. Он говорил всегда сухо и требовал цифр, будто эмоции были для него разновидностью статистической погрешности.

Академик выдержал паузу.

— Поясню. Поиск планет обычно ведётся по методу транзита — понижения светимости звезды, когда планета проходит перед ней. Свет уменьшается, затем возвращается к норме, и цикл повторяется. Так вот, звезда KIC 8462852 оказалась исключением. Её светимость падала не на доли процента, а на двадцать два — и оставалась на таком уровне от пяти до восьмидесяти дней. Это невозможно объяснить орбитой планеты или облаками пыли. Мы проверили все гипотезы. Оставалась одна — сфера Дайсона.

Он произнёс последние слова с почти детской гордостью. В зале повисла тишина, как перед грозой. Министры смотрели на него с разными выражениями — от скепсиса до ужаса. Где-то позади кашлянули, а премьер слегка подался вперёд, глядя прямо в глаза академику.

— Вы хотите сказать, — медленно произнёс он, — что кто-то строит вокруг звезды… энергетическую оболочку?

И в кабинете стало так тихо, что было слышно, как тикают часы на стене — ровно, бесстрастно, как всегда, когда рушится привычная картина мира.

Директор Антимонопольного комитета нахмурился:

— Что такое сфера Дайсона?

Глава Академии наук ответил:

— Это набор гигантских объектов, окружающих звезду, например, коллекторов света, общая масса которых превышает массу Юпитера в два-три раза. Эти станции позволяют аккумулировать энергии своей звезды для потребности разумной деятельности…

— Гм, весьма рациональное и эффективное решение, — вдруг согласился министр энергетики. — Солнечная энергия постоянна, велика, беспрерывна, ее мощь позволяет обеспечивать потребности как экономики, так и населения. Наши солнечные батареи — это, возможно, одна квадриллионная доля преобразованных из световой энергии в электрическую от тех космических объектов, что окружают звезду… э-э-э… как там ее номер?

— KIC 8462852, — вежливо подсказал глава Академии, поправив очки и чуть склонив голову. — Вы правы. Технологически развитая цивилизация может применять подобное сооружение для максимально возможного использования энергии своей звезды. Это решение проблем жизненного пространства — обеспечение живых существ продуктами питания, развитие и расширение транспортных коммуникаций, освоение других планет, промышленное производство. Сфера Дайсона уровня один означает полное использование энергии планеты, уровень два — энергии звезды, уровень три — энергии галактики. Видимо, инопланетяне достигли второго уровня. И даже этого достаточно, чтобы понять, насколько технически они опередили нас — на сотни, а то и на тысячи лет…

В разговор вмешался министр телекоммуникаций и связи — человек среднего возраста с аккуратной бородкой и живыми глазами инженера, привыкшего видеть мир как сеть проводов, сигналов и частот. Он сидел чуть поодаль, но теперь, оживившись, придвинулся ближе, ладонью пригладив редеющие волосы.

— Мы можем начать с ними контакт, — сказал он с воодушевлением. — Наши технические системы позволяют послать радиосигнал на KIC 8462852. Подумайте: технологически продвинутая цивилизация наверняка уже решила многие проблемы, с которыми мы боремся сегодня — перенаселение, глобальное потребление, эпидемии, землетрясения и прочие бедствия. Если они строят гигантские коллекторы света, значит, они умеют управлять энергией на масштабах, нам даже неведомых. Почему бы им не поделиться своими знаниями?

У премьера зажглись глаза. Его лицо, ещё мгновение назад суровое и утомлённое, посветлело.

— О-о, это отличная идея! — сказал он, не скрывая довольной улыбки. — Подумайте только! Мы могли бы получить решения всех глобальных проблем, и при этом — без дополнительных расходов бюджета. Это ведь прямой контакт цивилизаций!

Остальные министры тут же оживились. Кто-то уже представлял, как «их» ведомство получает прорывные технологии; кто-то мысленно чертил новые бюджеты, гранты, пресс-конференции. Воображение чиновников быстро наполнилось светлыми видениями: автоматические фермы без голода, города без пробок, медицина без болезней.

Но глава Академии оставался мрачен. Он тихо покашлял, потом ещё раз, глухо, будто отгоняя иллюзии:

— Кхе-кхе… Коллеги, вы забываете, что расстояние между нами и этой звездой — почти полторы тысячи световых лет. Наш сигнал будет идти туда столько же. И ответ — столько же обратно. Его получат те, кто будет жить на Земле через три тысячи лет… если здесь ещё кто-то останется.

Он обвёл зал спокойным, тяжёлым взглядом.

— Хочу напомнить, что телескоп Kepler зафиксировал прошлое. Мы видим то, что происходило полторы тысячи лет назад. Сейчас там может быть уже совсем иная картина. Звезда могла погаснуть… или, напротив, цивилизация, построившая сферу, могла давно исчезнуть.

Премьер медленно опустился в кресло, будто кто-то потушил в нём внутренний свет.

— А-а-а… — протянул он разочарованно. — Так что это нам даёт?..

Зал замер. Только часы на стене продолжали отсчитывать секунды, не обращая внимания на то, что человечество только что приподняло завесу вечности — и тут же её уронило.

Тут голос подал министр обороны — широкоплечий мужчина с тяжелым подбородком, густыми, как сталь, бровями и лицом, которое будто никогда не знало улыбки. Его китель сидел безукоризненно, на лацкане поблескивал орден, а пальцы привычно постукивали по столу — отрывисто, с тем ритмом, в котором чувствовалась армейская выучка. Он привык мыслить категориями угроз, численного превосходства и вероятностей выживания.

— Мне кажется, — произнёс он, понизив голос и глядя прямо на академика, — вы упускаете одну угрозу. Нельзя сбрасывать со счетов, что разум не обязательно предполагает гуманность и сотрудничество. Это может быть и агрессивная цивилизация. Мы пошлём им сигнал дружбы, а через три тысячи лет нам на головы посыплются не цветы, а атомные бомбы. Или что-то ещё пострашнее… в смысле оружия истребления. Сумеем ли мы противостоять существам, которые способны осваивать одну пятую энергии своего солнца?

Он говорил спокойно, но от его тона в воздухе будто стало холоднее. Несколько министров переглянулись; кто-то даже неловко поёжился.

— Пока они до нас долетят, — махнул рукой министр транспорта, полный, весёлый человек с постоянно улыбающимся лицом, больше похожий на тамаду, чем на чиновника. — Скорость света — даже для такой цивилизации фантастика. К тому времени мы и сами сумеем создать оружие защиты, а то и слетаем туда первыми!

— А если у них технологии перемещения сквозь пространство, — сердито перебил министр обороны, — например, через чёрные дыры или червоточины? Вы хоть представляете, что тогда? Им ничего не стоит преодолеть расстояние от KIC 8462852 до Земли за пару дней.

Он говорил с таким нажимом, что даже премьер слегка нахмурился. Было видно, что военный неплохо разбирается в физике, или хотя бы внимательно слушает своих советников.

Премьер, помолчав, наконец поднял руку, призывая к тишине. Его голос снова обрёл твёрдость.

— Да, господа, — произнёс он, — мы узнали о наличии иного разума, но нам, в принципе, это ничего не даёт. Контактировать, предположим, опасно для нашей планеты, да и толку нет, если даже окажется, что они дружелюбны. Просто зафиксируем сей факт. А пока продолжим нашу работу по обеспечению стабильности в нашем государстве.

Он кивнул академику:

— Большое спасибо за сообщение. Вы свободны.

Академик медленно поклонился, собрал свои бумаги и, слегка прихрамывая, вышел из зала. За ним закрылась тяжёлая дубовая дверь. Министры провожали его взглядами — кто с недоумением, кто с облегчением, кто с тем самым выражением, с каким люди смотрят на астронома, утверждающего, что завтра солнце погаснет.

Какая-то далекая звезда, какая-то сфера Дайсона… — думали они. — Вот бы с бюджетом разобраться, а не со звёздами.

Премьер кашлянул, возвращая всех к привычной рутине:

— Итак, слово предоставляется министру экономики.

Тот, щеголеватый человек в узком костюме и очках с тонкой оправой, тут же вскочил, расправил бумаги и зашелестел страницами. Голос у него был звонкий, бодрый, с отрепетированной энергией чиновника, привыкшего к микрофону и камерам:

— По итогам третьего квартала наблюдается рост валового внутреннего продукта на 1,8 процента, экспорт увеличился на 4,2, при этом инфляция удерживается в прогнозируемых рамках…

Он говорил быстро, заученно, и цифры катились с его губ, как горох по мрамору. В кабинете вновь воцарился привычный ритм: кто-то листал папку, кто-то потягивал кофе, кто-то глядел в окно. Вся эта суета снова стала им уютным, земным убежищем.

В это время сидевший в углу технический секретарь — худощавый молодой мужчина лет тридцати с почти прозрачной кожей, в старомодных очках и аккуратно приглаженными волосами — тихо стучал по клавишам ноутбука, фиксируя каждое слово премьера и министров. Он выглядел бледным и неприметным, из тех, кого взгляд не задерживает. На заседаниях его почти не замечали: считали тенью, безмолвным придатком аппарата, выполняющим протокол. Но сейчас, когда премьера слушали, а министр экономики сыпал цифрами, секретарь вдруг печально улыбнулся.