Бесплатный фрагмент - Дары Господа

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Слово от автора

Милый мой читатель!

Всем известно выражение «Век живи, век учись», но это лишь часть мысли, высказанной античным философом Луцием Сеннекой. Целиком она звучала так: «Век живи, век учись тому, как следует жить», поэтому вопрос «как жить?» стоял перед человеком издревле. Христианство утверждает, что человеческая мудрость — в желании доброго созидания, ибо человек создан по образу и подобию Божию. Но, чтобы исполнилось наше земное призвание, мы, рождаясь «по образу Божию», должны ещё пройти сознательный путь к «Его подобию» — должны научиться Любить. И, когда человек начинает двигаться по этому пути, то зримо ощущает Божий призор и помощь, о чём и говорится в этой книге.

Я родилась в советской семье, где не хулили, но и не говорили о Боге, будто Его нет в человеческой жизни. И такое ущербное видение мира, конечно же, оставляло в сердце пустоту, которую ничто не могло заполнить. Но встреча со священником уже в зрелом возрасте восстановила истинную картину мира, и моим детям уже не пришлось ощущать себя «слепыми котятами» на «ветру жизни».

А в 90-х годах я вела христианскую рубрику в детском журнале «Трамвай» с ежемесячным тиражом в три миллиона экземпляров, и на наших страницах впервые в советской тогда ещё России слово «Бог» стало печататься с большой буквы.

В память о выдающихся людях и неординарных событиях принято возводить памятники. Но вместе с памятниками в бронзе и камне можно запечатлеть образ человека или события ещё и в слове — тогда то, что дорого для тебя, продолжит свою жизнь на земле.

Василий Розанов когда-то заметил: «Какого бы влияния я хотел писательством? — Унежить душу!» Но когда примечаешь Божий призор над собой, то рассказы об этом «унеживают душу», ибо не быть одиноким в этом мире — счастье, «которое всегда с тобой».

Наталия Аллеева

ДАРЫ ГОСПОДА

Нимб пути

Мне запомнилась такая притча.

Прикрыл Отшельник ладонью гусеничку, а когда убрал руку, из-под неё вылетела прекрасная бабочка. И тогда, восклонив голову, Старец поднял руки к Небу и взмолился: «Господи, накрой и Ты меня Своею дланью!»

Рано или поздно подобное превращение может произойти с каждым человеком, ибо у нас две родины: земля и небо, и если они соединятся в нашем сердце, станет возможным такое преображение, потому что Чудо — это ответ Бога на веру и верность человека своему предназначению…

Неизреченный Свет

Когда-то матушка Татьяна, жена моего первого духовного отца, рассказывала, что на праздничную литургию в Отрадном, где служил тогда отец Владимир, местные бабушки приносили букеты распустившейся вербы.

Праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы приходится на четвёртое декабря. В это время бывают снега и крепкие морозы, а если и случаются оттепели, то всё равно это не та пора, когда возрождается жизнь. Но — это по меркам человека…

Множество лет с тех пор в ночь на четвёртое декабря я сожалела, что нет передо мной вербы, на которой можно было бы видеть чудесное действо — появление барашков в честь наступившего Праздника. Во времена, когда я круглый год жила на даче, где был и пруд, и посаженная родителями над ним верба, я была ещё «и доныне диким тунгусом». А потом, зимуя в городе, верб уже вокруг не было. Кроме того, знакомый священник заметил как-то, что верба в полночь распускается не каждая, но добавил, что в его провинциальном приходе всё-таки отыскалось одно такое, склонное к проявлению Чуда дерево. На переломе праздничной ночи ветки его покрываются барашками, которые через некоторое время исчезают, но если успеть сорвать обновлённые веточки, то они остаются такими же, как весенние на Вербное Воскресенье.

В этот раз, в ночь с третьего на четвёртое декабря, я ждала двенадцати часов с надеждой «Фомы Фомича-неверующего», то есть, с большим недоверием глядя на тонкие прутики трёх верб, растущих после весеннего Праздника на моём балконе. Ждала с недоверием, но всё-таки… с ножницами в руках.

Минут десять я стояла у окна. На верху каждого деревца-прутика качалось по нескольку сухих листков. Ровно в 00 часов 00 минут я вышла в заснеженную ночь балкона, зная, что секунд на двадцать часы мои впереди. Веточки были такими тонкими на ветру, что невозможно было вообразить рождение из них барашков. Но вдруг, та, на которую я смотрела, не отводя глаз, оказалась в больших, пушистых почках! И случилось это не так, как в замедленной с интервалом съёмке распускаются перед нашим взором цветы, а просто произошла смена картинки: была голая ветка, а в следующий миг — в барашках. Я обернулась к другим деревцам — и все они были ЧУДЕСНЫМИ!.. А внизу под балконом продолжала греметь музыка, смеялись люди, выходящие из кафе, подъезжали и отъезжали такси…

Как жаль было срезать эту ожившую веточку! Но иначе, как рассказать о сказочном превращении?! Я поставила её в воду и много раз подходила к ней в ночи, совершенно не умея верить Чуду. И вспомнила, как спросили одного Старца, случались ли с ним чудеса? А он ответил:

— Да, и не раз на дню…

— Так почему вы об этом не рассказываете?

— Божию милость незачем обсуждать, её надо хранить в тишине сердца… Ну и.. кто же из современных людей поверит таким рассказам?!..

Утром я с веточкой вербы была на литургии в нашем храме. На исповеди отец Александр даже не удивился случившемуся и сказал: «Это вам на утешение…» Но прихожане дивились. Никто раньше даже не слышал о том, как Природа встречает этот Праздник — Введение во храм Пресвятой Богородицы…

Чётки памяти

Святочный рассказ

Бабушкам моего детства

Когда мы предаём детство, отрекаясь от его прибежища, определяем возрастом, а не состоянием души, мы, как с чем-то пережитым, расстаёмся со сказкой и её добрым волшебством. И теперь уже только раз в году она великодушно оборачивается к нам, облекая сиянием Рождественских надежд. Поэтому праздник этот всем в радость, и всеми любим, ибо связан с детством, а тогда, как видится, и звёзд было больше, и снег пушистей, и люди светлей…

Я помню, как в один из Рождественских вечеров к нам с бабушкой приехала её гимназическая подруга. Свой век она доживала в небольшой комнате двухэтажного дома, принадлежавшего до революции её семье. Самым главным в этой комнате был высокий иконостас, перед которым всегда теплился огонь старинной лампады. Пенсионных денег Вере Петровне хватало на две недели, а остальные две она обедала в гостях, где её всегда с радостью ждали, ибо это был очень весёлый и внимательный к жизни человек. Кроме того, ещё и мастерица на все руки — за что бы ни бралась, всё у неё выходило добротным и красивым. Мне она ухитрялась каждый раз приносить какой-нибудь гостинец. И однажды подарила стаю лебедей из воска. Все птицы были розового и голубого цвета, и только одна — белая.

Раньше так не боялись пожаров, и на ёлках вместе с лампочками обязательно горели живые огни свечей. На ночь всю розово-голубую стаю я оставила плавать в ванне, а белую птицу повесила на ёлку. Но утром оказалось, что тонкая головка её оплавилась, и самый красивый лебедь стал ничем…

Но кто же из бабушек моего детства мог смириться с детским несчастьем? И милая наша гостья при помощи всё той же свечи воссоздала из бесформенного воска Ангела и вручила его мне.

С тех пор самой любимой игрушкой Праздника Рождества Христова стал для меня Ангел. Теперь их у меня много, но самый любимый — тот…

А бабушек моего детства я помню и поминаю как живых…

Уроки опыта

Когда в Москве появились пешеходные улицы, над ними открылось Небо. И стало возможно не только видеть, но и ощущать его духовную глубину.

В этот весенний день улица ожила, и под витающими миражами шагов на ней распахнулись фруктовые базары. Я остановилась у одного из них, и туда же подошла женщина, похожая на бабушек моего детства: аккуратная коса, уложенная в корону, лёгкое платье в светлых цветочках и лучистые глаза. Посмотрев на букет садовых ландышей в моей руке, она сказала:

— Уже ландыши появились, где вы их купили?

— На площади, — и мы улыбнулись друг другу. Потом она повернулась и пошла дальше, вниз по улице — ей уже нелегко давались «большие концы». Тогда я догнала её и протянула цветы.

— Поздравляю вас с весной.

— А как же вы? — спросила она и больше ничего не добавила, только положила на мою руку свою сухую, горячую ладонь, и глаза её светились как разбегающиеся водяные круги на солнечной глади…

От этой встречи стало так светло и ясно, что если рай нельзя построить на земле, то он легко обретается в душе. Надо только услышать другого человека и сделать шаг ему навстречу. И как-то особенно захотелось принести такие же цветы маме! Тогда я вернулась на площадь и не сразу подошла к той же цветочнице, но оказалось, что её букетики были в два раза дешевле, чем у других. На вопрос «почему»? она энергично заметила: «Я же не спекулянтка, чтобы драть деньги за весенние цветы!..»

Уже у самого дома я решила купить «Птичье молоко» к чаю. И тут сквозь стеклянную витрину возник силуэт человека в шёлковом костюме с какой-то невиданной искрой. Восточный облик и одежда высветили его из толпы, но в магазинной круговерти этот сюжет как-то забылся…

В кондитерском отделе не оказалось продавца, и за мной выстроилась очередь. И тут боковым зрением я снова увидела того человека. Он круто повернул в сторону нашего прилавка, осмотрел его и, обращаясь ко мне, сказал:

— Сегодня пятница, целая неделя трудов позади, вы, наверное, устали.., можно я сделаю вам подарок?

И, подняв «дипломат», открыл его и достал букетик ландышей… Несколько женщин сразу «запричитали», что не одна я тут стою, но он, улыбаясь, щёлкнул замком и исчез. Нет, он не растворился в воздухе, но просто ушёл…

Тут же появилась продавец, и через несколько секунд я была уже на ступеньках магазина в такой эйфории, что, казалось, душу свою еле успела ухватить «за край одежды»…

…Как часто мы совершаем проступки, и всё, вроде бы, сходит нам с рук. Ну, сказал грубость, ну, дерзко поступил — и ничего: небо на тебя не рушится. Мы даже не успеваем осознать, что наше малое зло затемняет весь мир, всё мироздание. Не понимаем, что, находясь под призором Бога, защищены лишь Его милостью, и что для нашего абсолютного счастья всего и надо — спешить делать Добро….

Благомысленное решение

Когда-то на Тверской улице находился магазин, бойко торговавший индийскими товарами. Однажды я зашла туда и, поднявшись на второй этаж, попала под обаяние густых и терпких запахов — за прилавком тлели ароматные индийские палочки. И мне показалось, что в один из вечеров было бы приятно возжечь их у себя дома…

Перед кассой стояло несколько человек, когда же подошла моя очередь, я вдруг мысленно увидела перед собой своего духовного наставника отца Владимира. И батюшка ласково, как всегда говорил с каждым из нас, посоветовал мне не покупать душистых палочек, объясняя, что они не столь нейтральны, как это мы себе представляем, и что даже могут служить привлечением недобрых духов. Его совет был краток и убедителен, поэтому на вопрос кассира, за что же я хочу пробить чек, я извинилась и отошла в сторону.

Далеко не в полном ладу разума с сердцем я вышла на улицу, и возникла даже мысль: правильно ли я поступила, отказавшись от покупки? И буквально тут же меня окликнула молодая прихожанка нашего храма. Мы взаимно обрадовались встрече, и она вдруг сказала:

— Представляешь, вчера мне влетело от отца Владимира. Я принесла ему в подарок ароматные индийские палочки, кстати, которые здесь и купила, а он велел их выбросить, хотя я думала, что, прочитав молитву на освящение всякой вещи, ими можно пользоваться… И тут она слово в слово повторила доводы нашего батюшки, которые я только что «слышала» перед кассой.

— Да, он тоже мне сегодня это говорил, — засмеялась я.

— Как? Он сейчас в Москве?

— Нет, не сегодня, а раньше, — поправилась я. Ну, не могла же я объяснять, что привиделось мне в магазине… И был ли то отец Владимир или же мой Ангел-Хранитель в его образе? Не знаю…

Но с тех пор я никогда не покупала и не возжигала снадобий, так ласково называемых «индийскими благовониями» и так густо обволакивающих человека, когда он заглядывает в восточные лавки.

Талант Веры

«Знаешь, что у нас есть тёплое?

Судьба и сердце, жизнь и душа,

и тем более СВЕТ ОТ БОГА...»

Размышление ребёнка

Когда я всматриваюсь в кинохронику начала ХХ века и вижу толпы людей с их радостью и печалью, то поражаюсь, как легко и бескровно мы оккупировали их жизненное пространство. Никого из них давно уже нет на земле, а тогда они даже не подозревали, что мы наступаем им «на пятки». Как, собственно, и мы не думаем о тех, кто идёт за нами… Так меняются поколения, времена, цивилизации. И привычная «аксиома», будто человек должен в своей жизни посадить дерево, построить дом и вырастить ребёнка становится зыбкой и неубедительной как цель. Это, скорее, ступени к пониманию, что родившись на земле человеку ещё надо стать человеком, а для этого нужны не только благоприятные внешние обстоятельства, но и желание понять, зачем я призван в этот мир и справляюсь ли с возложенным на меня делом?..

Рано или поздно каждый человек оказывается перед этими вопросами. Только одному они могут открыться в последние секунды его земного бытия; другой — уже нечто ведает с детства, а иные, предчувствуя тайну, ищут ответы всю свою сознательную жизнь…

Бывает, что ребёнок, подняв пальчик, вдруг говорит, что на Небе есть Бог, и сердце умиляется. Но когда взрослые назидательно восклицают «и всё-таки, там Кто-то есть!..», они обнажают свою беду, ибо невежество в духовных законах — это не просто этический аутизм, а изъязвленность самого человеческого образа: когда детская вера человека не взрастала вместе с его земными годами…

Если познание физических законов открыто для нас, и мы изучаем их с детства, то законы духовные, несмотря на их непреложность и могущество, для многих остаются неведомыми. О них не рассуждают в семьях, им не нашлось места в школьных программах — нет такого предмета, где бы обсуждались вопросы жизни и смерти, духовного пути человека на земле, словно эти стороны человеческого бытия призрачны и нереальны. Но великий учёный и тайный монах Алексей Лосев утверждал, что «Мир чреват смыслом»…

В детстве, в счастливом детстве, кажется, что мир взрослых — это мир радости и добра, а если случаются печали, то лишь оттого, что ты ещё не стал достаточно взрослым. Такое ощущение дарит семья, где утишины внешние катаклизмы и главенствует Добро. Добросердечие домочадцев и книги, на страницах которых людские мнения поверяются истиной Любви, одаряют маленького человека призором Света, ведь недаром в Священном Писании сказано, что «Молитвами родителей созидаются дома детей»…

Однажды, не соглашаясь в чём-то со своей четырёхлетней дочкой, я скала в сердцах:

— Ты ничего не знаешь.

— Нет, знаю, — ответила она.

— Что же ты знаешь?

— Я знаю, что у слонов есть хобот. Что у человека есть душа. И что, в конце концов, у человека должно быть доброе сердце… — и заплакала от обиды непонимания…

В советские времена первый урок сентября в нашей школе начинался с разговора о любви к Родине. Занятие это, приправленное идеологическими назиданиями, никого не трогало, тем более что ещё так томительны были воспоминания о свободах канувшего лета. Суть тех уроков была чуждой, ибо не касалась того, о чём следовало бы говорить с человеком от самого истока его жизни: «Ты пришёл в этот мир, а не мир — к тебе. Поэтому старайся, ничего не нарушив, вписаться в него и сделать так, чтобы он тебя принял и полюбил. Не надо срывать первые весенние цветы — просто любуйся ими и дай радоваться весне, дай увидеть их красоту другим; переступи через муравья, ибо у него свой круг жизни, и, видишь, он торопится по своим делам и заботам (тут можно вспомнить сказку Виталия Бианки „Как муравьишка домой спешил“); выпавшего птенца из гнезда справедливо вернуть его родителям — ведь всё это разные стороны извечной гармонии мира, и всё сущее на земле, как и ты, имеет право на жизнь. И каким бы ты не был маленьким, ты сильный по отношению к тому, кого необходимо защитить. Мир надо слышать и видеть, а не потреблять, ибо у всего вокруг есть своя душа, и она скорбит, если человек бездушен и жесток. К тому же, кто великодушен и рачителен, того Бог одаряет радостью!»

Так мы и беседовали с моей маленькой девочкой, которая дошкольные годы проводила со мной на даче, и мир для неё был средой, которой надо восхищаться, любить и сочувствовать. Малышке было чуть больше четырёх лет, когда однажды она пришла ко мне в спальню и, увидав томик Бунина, сказала:

— Давай, я тебе расскажу о писателе, о Бунине?

Я обрадовалась, потому что, во-первых, слово «Бунин», оказалось первым прочитанным ею словом; во-вторых, она говорила всегда такие интересные вещи, что я их записывала. Поэтому и в тот раз я быстро взяла ручку:

— В детстве он молился Господу и говорил: «Господи, прости меня, прости все мои грешные ошибки…» И он тоже очень честно молился Марии. И вот он говорил Марии: «Мария! Прости меня тоже, пошли в Рай Небесный и помоги мне от всех моих грешений избавиться!» И говорит ему Мария голосом невидимым, и говорит ему: «Я тебя спасу. Ты будешь на Небесах благородным, красивым, верующим человеком!» Ангелы очень обрадовались и стали танцевать на Небе как весёлые лучики солнца. Они стали улыбаться, и Бунин тоже стоял одной ногой, где танцевали ангелы, и тоже в его ресницах почувствовалось чистое сомрание духа и тот же Рай…

— А что такое «сомрание духа»? — спросила я

— «Сомрание» — это падающая тень сердца почувствовалась… И когда он воскрес на Небесах, это было очень радостно, и в его сердце почувствовалось веселье, и его душа тоже очень веселилась на чистой поляне Рая. И вышла к нему Мария с Господом, как Отцом и Сыном и Святым Духом, и сказала ему: «Я тебе помогла. Ты будешь жить в Рае и нюхать небесные цветы Рая». И Бунин сказал: «Ты мне помогла, и я очень рад, моя любимая Мария, со вниманием». Бунин упал на колени перед Марией. И Мария сказала: «Ты будешь таким же красивым и благородным человеком как Мой Сын. Но ты был человеком. И я тебя спасала, как могла, потому, что и я тоже была человеком»…

Святой Старец Иоанн Крестьянкин наставлял своих слушателей: «Молитесь о детях, показывайте им в жизни следы Промысла Божия, который созидает жизнь. Не о Боге им толкуйте, а о жизни, которая может быть с Богом и без Него».

…И теперь, когда уже прошло много лет с тех пор, всё-таки с горечью ощущаешь, сколько времени прошло «сквозь пальцы», и как часто вместо того, чтобы обретать «умное сердце» мы размениваем свой талант веры в буднях суеты…

Как я догнала свой «Трамвай»

Прошлое в памяти обычно подёргивается благорастворёнными токами, и всегда кажется, что «раньше было лучше, чем сейчас». Но у каждого — своё былое, а моё, как я могу теперь утверждать, было, воистину, счастливым, ибо я жила не в городе, а на даче, встречая новые времена года с прилётами снегирей, скворчиными боями за гнездовья и наблюденьем, как крохотная мухоловка кормит кукушонка, садясь ему на плечо. Я жила в доме, сад которого с двух сторон окаймлял лес. Весной из окон кабинета казалось, что синева неба рухнула сквозь деревья на освободившуюся от снега землю, и я приглашала друзей на подснежники. По ночам под берёзами горел костёр, и было слышно, как растёт сквозь прошлогоднюю листву новая трава. В рукотворном пруду пели соловьями лягушки, и после аквариумной зимы мерцали, не опускаясь в глубину, золотые рыбы. На живом корме к осени они вырастали в «золотых карпов». А сколько ежей, котов и собак становились моими питомцами в те годы!

Зимой на нашей улице по будням обычно светились окна только двух домов: в том, где была я, и соседнего, где жил писатель Анатолий Рыбаков. Ещё в раннем детстве я помнила его молодым, только что издавшим книги «Кортик» и «Бронзовая птица». Тогда он звонко смеялся. И если, уезжая в Москву, задерживался, просил позаботиться о черно-белой дворовой собаке Кузе — моём верном друге. Помню сидящую в кресле старенькую маму Анатолия Наумовича и её воздыхания: «У Толечки такое доброе сердце, вот и собаку подобрал…» Позже писатель Рыбаков уже редко смеялся и совсем не любил собак. Но окна кабинета, выходящие на заасфальтированную дорожку, всегда окаймляли его силуэт за письменным столом, над которым провозглашалось: «ЧТОБЫ НАПИСАТЬ, НАДО ПИСАТЬ!» И он работал, казалось, всегда.

Благо, когда ты дружишь с одиночеством и тишиной, когда можешь встречать рассветы среди природы и зримо ощутить, что Земля живая, и у всего сущего на ней есть свой язык и голос, в суете Истина сокрыта, и к тому времени, когда человек обычно просыпается, лик Природы уже затемнён. Может быть, в том, и заключён сокровенный смысл пословицы: «Кто рано встаёт, тому Бог даёт». И эту книгу Правды я постепенно читала, сначала по складам, а потом только такой мир и был для меня настоящим.

Но подобный стиль жизни родственникам виделся иначе. Моё отшельничество их задевало, и спектр убеждений простирался от печального «ты губишь себя», до гротескного «только в коллективе можно стать человеком». Воспитанная в послушании старшим, я поддалась упрёкам, и случилось так, что в это время меня навестила моя подруга Лола. Я ей сказала: «Всё. Я прижата к стене — отступать некуда. Мне нужна работа в присутственном месте». На что она — гений дружбы ответила: «Хорошо. Я подумаю». И буквально через день позвонила: «Открывается детский журнал „Трамвай“. Я переговорила с главным редактором. Послезавтра он ждёт тебя на улице Чехова. Итак: послезавтра в четыре часа». Так я оказалась в Москве, где и догнала свой «Трамвай»…

Самый большой комплекс у человека — это ощущение отсутствия каких-либо комплексов. Такого недуга, слава Богу, у меня не было. И когда художник издания поведала мне своё впечатление от встречи: «вошла такая уверенная в себе женщина», я рассмеялась, ибо, переступая порог редакции, долго ещё словно шагала в открытое окно: вокруг всегда были люди, с которыми надо было контактировать и дружески общаться…

Теперь-то я знаю, что тот сюжет моей жизни был щадящим: в редакции никого не угнетали ни подозреньями, ни чуждым пристрастием. Более того, каждому дана была фора открыть читателю то, что сам бы хотел прочитать в детстве, ведь начались девяностые годы (теперь уже прошлого столетия)!..

Трудно представить, что до этих лет духовная жизнь в нашей стране приравнивалась к антигосударственной деятельности и каралась уголовным преследованием. Христианскую книгу в те годы нельзя было ни раскрыть в общественном транспорте («откуда у вас подобная литература?»), ни дать кому-то почитать. А если со случайным собеседником и возникала речь на «божественную» тему, то в глазах визави быстро появлялось сочувствие, какое обычно сопровождает разговор с тревожно больным.

Хотя я и родилась в советской семье, но воспитывала меня и тайно окрестила бабушка. На её рукодельном столике стоял Образ Спасителя, и она согревала его молитвами и негасимым огнём лампадки, масло для которой покупалось в аптеке. «Мы опустошили нашу жизнь, оторвав её от Бога, — иногда говорила она, — а так жить нельзя, потому что это путь в никуда». И когда я засыпала, то последнее, что видела наяву — её лицо, склонённое над Евангелием, и огонёк перед Образом. И эта распахнутая самым близким мне человеком дверь облегчила путь к Истине, то есть — к Богу, именно в Православной вере. И теперь, оказавшись причастной к изданию детского журнала, мне казалось, что если открыть в таком «продвинутом» издании как «Трамвай» (ежемесячный тираж три миллиона!) христианскую страницу, то это будет путь к свету для нескольких поколений — дети смогут вести за руку заблудших своих родителей вместе с бабушками и дедушками. Такие были времена… И уже потом, через десяток лет, я, выступая в Элисте, Пензе или в городе Заречном, слышала, что люди в те годы извлекали эту журнальную страничку, чтобы собрать книжицу о главных православных праздниках, почитаемых святых и чудотворных иконах, потому что другой христианской литературы достать было неоткуда. Кроме того, по-моему, впервые в СССР слово Бог стало печататься с большой буквы на разворотах нашего детского журнала. Но эта христианская страница появилась только через год после рождения «Трамвая», а вначале я должна была искать для журнала гениев и оттирать графоманов.

Помню своего первого автора с фигурой борца и мертворождённым миром на листах бумаг. Мне нужно было донести до него «нет», не терпящее возражений, но ведь это был мой первый автор! И я так радостно открывала ему видение других горизонтов, что он заподозрил надежду на преображение своих опусов и обещал чаще наведываться.

Но были и другие сочинители, когда, взглянув на первые слова страниц, играло сердце. Они приносили свои рукописи и, положив на угол стола, «чтобы кто-нибудь при случае заглянул», растворялись за дверью. И поражались ответному звонку им в след с уверением, что они нам нужны, удивлялись подобной прыти и нежеланию их мучить. А это был всего лишь отсвет отшельничества, когда знаешь, что любая радость благотворна, и доброе участие делает не только Землю, но и всё Мироздание чуть-чуть светлей. Скоро я настолько «оттаяла», что и сама стала воплощать мудрый тезис: «чтобы написать, надо писать». Писать о том, что не удалось прочитать в детстве…

Часто, когда человек вплетает в канву своей жизни духовные нити, Бог, видимо в поддержку, открывает ему такие дары, что сначала даже невозможно осознать, что ты вовлечён в Чудесное событие…

После того, как в «Трамвае» появилась христианская страница, первые каникулы моей дочери мы провели на даче. Был конец марта, и в одно из солнечных утр мы с Тусей отправились в дикую часть сада к пруду, чтобы расчистить от снега и вновь пробить затянувшиеся льдом лунки, — рыбам так легче дышалось в непроточной воде. В высоких валенках шагали мы по снежной целине, и за нами тянулись две глубокие цепочки следов. Снег на поверхности был уже ноздреватым, слежавшимся в твёрдый блестящий наст, а под ним — белый, но уже влажный и тяжёлый. Закончив свои труды, мы решили вернуться по проложенным уже следам, и тут вдруг увидели, что в глубине их что-то проблескивает синевой. Тогда мы стали разгребать образовавшийся от тёплых валенок полупрозрачный лёд, и из-под наших пальцев появились длинные зелёные листочки со стебельками уже распустившихся синих подснежников! Оглядевшись, мы увидели, что цветы светятся почти в каждом углублении!

Сначала казалось, что всё это происходит не наяву, а в каком-то цветном воплощении мультфильма «Двенадцать месяцев», а затем мы испугались что, высвобожденные из снежного плена цветы погибнут, ибо, как только солнце скрывалось, не только по ночам, но и днём стойко держалась минусовая температура…

Придя домой, мы принялись звонить друзьям, радостно приглашая их «на подснежники». Многие удивлялись, потому что эти ранние цветы, иначе называемые пролесками, начинают перекликаться своей синевой с небом, лишь когда отцветут их белые собратья, и земля не только освободится, но и слегка просохнет от снежного покрова… Но… наши подснежники — цвели под снегом, и это видели все, кто приезжал к нам на дачу в тот год. Каждый раз с сомнением «а вдруг их уже там нет?», мы подходили к своему местному маленькому Чуду, и было отрадно, что цветы не замёрзли и славили новый приход весны вместе с теми, что появились значительно позже, когда снег уже совсем сошёл…

Прошло время.., и до сих пор нас согревает память о том Прекрасном Событии, таким щедрым на Удивление и Радость! Но в последующие вёсны оно уже никогда не повторялось…

Два креста

памяти моей бабушки Мамули

В юности бабушке моей прочили яркую актерскую стезю, и дед вынужден был даже поступить в частную труппу Владимира Насёнкова, где она играла, чтобы, оказавшись на виду, обратить на себя внимание.

Поразительны судьбы некоторых вещей, которые, не истребившись временем, остаются с нами. Берёшь их в руки, и они вдруг высвечивают моменты давно ушедшей жизни, и свет этот воскрешает обаяние неведомых дней… Так, в ящике секретера до сих пор у меня лежит пара писем, адресованных бабушке, где стремительной рукой режиссёра сообщается, что «госпожа Мария Константиновна Рукавишникова» приглашается в такой-то час на репетиции…, а послания датированы ещё дореволюционным, 1909 годом, то есть, пришли к адресату больше века тому назад… И как уважительно обращался к своим актёрам руководитель того частного театра! Здесь и слова надежды на скорую встречу, и желание, чтобы новая пьеса пришлась актрисе по душе, не забыты и добрые пожелания супругу!.. Но, когда у бабушки с дедушкой появились дети, жить на фоне Первой Мировой войны, а затем и Революции пришлось уже с погашенными огнями рампы…

Чтобы прокормиться в те смутные годы, они купили крошечный домик по Казанской железной дороге и стали налаживать хозяйство. Через несколько лет был у них уже фруктовый сад, пасека из нескольких ульев и даже коза Милка, кормившая семью молоком. Их хозяйство в деревне Апариха слыло образцовым, и к главе семейства, Николаю Степановичу, шли за советом, что и когда сажать, как спасти цветущие фруктовые деревья в заморозки, как сберечь зимой пчёл от грызунов… По всем вопросам, коими занимался, дед выписывал множество журналов, которые штудировал с карандашом, поэтому, за что бы ни брался, вёл дело по последнему слову науки. При этом, на любимые занятия «поместьем» у него оставался только один день в неделю — воскресенье, ибо, имея уже троих чад, он каждое буднее утро отправлялся в Москву на работу, а возвращался домой поздно вечером на поезде. Правда, до следующего утра время было в его полном распоряжении…

Бабушка помогала мужу с пчёлами, и, что интересно, они никогда её не кусали, и до самой своей старости она не ведала, насколько укусы эти болезненны. Ещё был у неё крошечный огородик на пару грядок, где выращивалось самое необходимое к столу, потому в тяжкие времена разрух семья не голодала, держась на подсобном хозяйстве.

Однажды, уложив днём детей спать, бабушка увидела, что в одном из ульев начали роиться пчёлы. Чтобы не упустить новую семью, она поспешила за роевней — коробкой с откидной крышкой, но какое-то волнение овладело ею, хотя она уже не раз справлялась с подобной задачей. Выйдя в сад, в глазах у неё потемнело: гудящий рой не улетел далеко, он повис на нижней ветке вишни. Но клубок из пчёл был не овальным, как обычно, а в форме большого чёткого креста. Убеждая себя, что «в жизни всякое бывает, пчёлы могут вылететь и сгруппироваться по-разному…», она стряхнула их в раскрытую роевню, но беспокойные насекомые почему-то разделились, и часть роя осталась на дереве, и снова в виде креста, только маленького… «Но такого же быть не может! — ужаснулась Мария. — Из улья вылетает одна единственная матка, и пчелиный выводок, облепляя, охраняет её… И нет такой силы, которая заставила бы пчёл оторваться…» Ноги у неё подкосились, ибо теперь она не могла заглушить в своей голове смысл народной приметы: «рой крестом — к покойнику…» Снова открыв роевню, она стряхнул туда и этих пчёл, а затем высыпала весь рой в пустой улей и прикрыла крышей…

Появление новой пчелиной семьи всегда было праздником в их доме, всегда, но не теперь… И, стараясь успокоиться, бабушка убеждала себя, что «верующего человека не должны смущать приметы». И тут же мысленно возражала: «но не каждая же примета — суеверие. Это может быть Божие предупреждение, Знак, который человек должен прочитать, ибо всегда были люди, которые, смотря, видели и, слушая, слышали…» До вечера она неизменно творила про себя Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!» И уже перед самым возвращением мужа, как испытание на верность Богу, добавила: «Господи, да будет по воле Твоей Святой…» И о том, как роились в тот день пчёлы, она не сказала никому ни слова…

Событие это произошло в начале мая 1920 года, а первого июня того же года в их семье умер от кори только начавший ходить сынок Веничка, и ровно через месяц, первого июля, Мария потеряла мужа, которого сбила машина в Москве. Три дня она искала его, объездив все городские больницы и морги. Сторож последнего, увидев её, чуть не заплакал… Ни адреса, ни, тем более, телефонов тогда не было… И старый человек сказал ей:

— Я так и думал, что вы должны прийти… Ещё вчера должен был похоронить его, стал готовить и вижу — на руке обручальное кольцо, а это значит, что жена его ищет…, обложил льдом и решил подождать ещё день…

Тут он развернул платок и протянул двадцати восьмилетней вдове — моей будущей бабушке золотое кольцо её мужа…

Неизбывные сумерки

Когда летом на дачу к нам приезжала дальняя родственница бабушка Лиза, все бытовые нестроения дома умалялись, теряя власть над пространством. Они настолько подчинялись этому неспешному человеку, что уже через несколько дней весь хаос быта терпел полное поражение. То, что было безнадежно сломано, выбрасывалось, что можно было починить, обретало новую жизнь. Одежда, предназначенная на тряпки, художественно штопалась, становясь ещё пригодной для внешней жизни, кухонная утварь блистала, и любая хозяйственная мелочь обретала, хоть и временное (пока бабушка Лиза гостила), но своё место.

Невысокая и худенькая, бабушка Лиза признавалась, что любит заниматься разумным устройством быта, при этом, нередко разговаривая с собой, пересыпала монологи пословицами и присказками. «Шила милому кисет, вышла рукавица…, меня милый похвалил, эка мастерица!..» Готовить она не любила и не бралась, но мытьё посуды считала своей обязанностью, и под журчание воды слышались её воздыхания: «хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берёт девушку за это…»

Помню, как поразила нас реакция бабушки Лизы на большое житейское событие в её жизни: речь шла о расселении арбатской коммуналки, где она прожила больше полувека. Встревоженные жильцы сбивались в кучки и спорили, кто с кем поедет (ибо одиноких и семьи из двух человек на окраинах Москвы снова поселяли в общие квартиры, только маленькие). При обсуждениях все волновались, и создавались даже коалиции, враждовавшие друг с другом, но бабушка Лиза никакого участия в этом не принимала, а когда ей задали вопрос «почему?», заявила, что «готова ехать в новое жилище с кем угодно». Её насмешливо спросили: «И с забулдыгой каким-нибудь, и пьяницей?» На что она спокойно ответила: «Ну, пьяница — тоже человек, Я никого не боюсь. И с пьяницей могу договориться и найти общий язык, ведь конфликты обычно возникают не там, где нет проблем, а где иссякает человечность между людьми»… Слава Богу, с пьяницей ей доживать свой век не пришлось, потому что несколько вполне порядочных людей предложили ей себя в качестве ближайших соседей и даже компаньонов. И она уехала «дышать свежим воздухом» в окраинное тогда Борисово с девушкой-штукатуром Катей.

Хотя бабушка Лиза была открытым, совершенно бесконфликтным человеком, что-то в её облике настораживало… И только позже я поняла, что при всей лёгкости характера, неистощимых прибаутках и даже улыбчивости, глаза на её лице никогда не лучились смехом. Они, словно, смотрели в прошлое, куда-то безвозвратно вглубь себя…

Детство бабушки Лизы прошло под Ярославлем в большой и весьма зажиточной семье. Зажиточной, потому что все, и стар, и млад, трудились в ней с утра до ночи. Но по вечерам неизменно собирались за столом и, несмотря на тяжкий труд, были дружелюбны, никогда не унижали друг друга и не затевали ссор. Среди сверстниц Лиза выделялась ладностью и природным миролюбием. Деревенские подружки любили её, потому что она всегда находила слова, которые и рассмешат, и примирят тех, кто повздорил.

Судьба Лизы изменилась, когда местная помещица, собираясь осенью в Москву, решила взять к себе в прислуги новую работницу. Выбор пал на Лизавету, ибо летом она часто видела её в церкви на праздничной Литургии, и ей по душе пришлась её благосердечность.

Родители не без сомнений благословили свою любимицу на неведомый и казавшийся опасным путь, но Лизе так хотелось увидеть другую жизнь! «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то, всё, и больше ничего» — приговаривала она, когда, будучи уже бабушкой Лизой, вспоминала ошеломивший её московский Арбат, где они поселились с благодетельницей в величественном доме (где теперь уже нет никаких жильцов, а барственно располагается «Центральный Дом Актёра»). В многокомнатную квартиру на шестой этаж подниматься надо было на лифте, обитым полированным деревом, с большим зеркалом и красным ковром на полу. А у дверей подъезда в комнате с окном неизменно находился швейцар в форменной фуражке и блестящими галунами.

Городская жизнь пришлась Лизавете по душе: шумно, весело, всегда есть дела под рукой, но все они казались ей такими пустяшными после труда на земле. Хозяйка ею была довольна, ибо, что ни скажет, то исполнено через минуту, да всегда с лёгкостью и улыбкой… По воскресным дням они любили ходить вдвоём к ранней Литургии в древний Филипповский храм, именуемый так по старинке, ибо официально он уже больше века был освящён в честь праздника Воскресения Словущего. Камерность этой церкви настраивала на сосредоточенно-молитвенный лад…

Когда же грянула в России революция (семнадцатого года), возник вопрос о переезде за границу. Хозяйка хотела взять девушку с собой, но Лизавета к тому времени была неравнодушна к мастеру краснодеревщику, кудрявому Николаю, да и он успел переговорить с ней о том, что готов предложить руку и сердце… На долгие пересуды времени не было, и, по совету хозяйки, Лиза поставила свой чемоданчик в самой маленькой комнатке их необъятной квартиры. При прощании она получила в подарок несколько золотых колечек (на чёрный день) и часть необходимых для самостоятельной жизни вещей. Позже Лиза с благодарностью оценила совет обосноваться в крошечном помещении, у которого были свои стены и дверь, потому что в остальные комнаты новая власть заселила по нескольку семей, деливших пространство между собой мебелью и занавесками. Хотя представители домкома не раз грозно являлись в Лизино жилище, но что-либо изъять у неё было невозможно, и вопрос об уплотнении так её и не коснулся.

Оставшись одна, она устроилась работать на швейную фабрику, ибо ещё в деревне умела и любила шить по вечерам. И вскоре вышла замуж за своего Николая…

— Сначала всё было хорошо, — рассказывала бабушка Лиза, — оба мы зарабатывали на жизнь и даже обзавелись кое-каким хозяйством. Я уже ждала ребёнка, когда Николай вдруг стал задерживаться по вечерам, иногда приходил пьяным и в мастерской своей уже работал не каждый день. А революционный разор в то время набирал в городе силу, и водоворот его бесчинств многих слабаков тогда увлёк и сгубил. До рождения ребёнка оставалось около трёх месяцев, когда явился однажды вечером Николай, довольный собой и при деньгах, а я и выспросила у него, чем же он так занят целыми днями, что забросил своё столярничество? А он так глумливо и со смехом, будто сатанинским, и говорит:

— А я с этими деревяшками возиться больше не собираюсь. Я теперь в другом деле незаменимый работник…

— Что же за дело у тебя? — спрашиваю, а самой так страшно стало, сердце даже притихло…

А он мне и говорит с усмешкой:

— Ты же знаешь, я цепкий как кошка, и никто не способен так лихо сбивать кресты с церквей…

Я, как стояла, так и села, слова вымолвить не могла. Так и просидела до утра, даже молиться боялась… А он выспался и смеётся:

— Ты чего, словно паровоз тебя переехал?

А я и говорю:

— Если ты думаешь дальше жить со мной, то сейчас же оставляешь своих дружков, идёшь к батюшке каяться и просить епитимью. А если думаешь иначе, мы с тобой больше вместе жить не будем…

Николая так разозлил мой ультиматум, что он выругался, хотя раньше я слова грубого от него не слышала, хлопнул дверью и ушёл… Больше я его, можно сказать, и не видела. Заходил потом несколько раз, да говорить-то нам было не о чем, у каждого — своя дорога, и пересечься они уже не могли… Но к вечеру того дня, как он ушёл, начались у меня схватки и еле-еле добрела я до клиники Грауэрмана… Долго я там маялась, но, как врачи не старались мне помочь, роды остановить не удалось, и через полтора дня появился на свет мой Серёжа. Все утверждали, что «он не жилец», а мальчик всё жил и не умирал… Прошло больше недели, меня и выписали с Серёжей. Принесла я его домой, развернула, а у него ещё и ноготков нет, и глазки почти не открываются. Обложила я его ватой в люльке и пошла на кухню приготовить молока, своё-то у меня так и не пришло… Возвращаюсь в комнату, а кот Василий, которого я год назад подобрала на улице, лежит в люльке на моём сыночке. Испугалась я, что он задавит малыша, хочу его согнать, а он ни в какую не уходит… И так, и сяк пыталась его выманить… Тогда и подумала: на дворе уже поздняя осень, холодно, кот давно уже домашний, так пусть греет моего мальчика… и тот с ним был таким тихим, никогда не плакал… А я же одна, мне и молоко надо достать, и еду, хоть какую приготовить, и пелёнки постирать… Так Василий и пролежал с Серёжей почти полгода, сбежит только в туалет, быстренько перекусит и снова — к малышу, да перекладывался, то с одной стороны полежит, то с другой, то в ножках уляжется… А уж как Серёжа его потом любил! Прожил он с нами чуть не до самой войны… Умер уже совсем стареньким, а плакали мы по нему как по человеку…

После того, как Серёжа родился, приехала ко мне из деревни мама. Думала, что немного поможет, а потом мы вместе и вернёмся в родной дом. А возвращаться скоро уже было и не куда — начались там такие ужасы и беспределы — одно слово раскулачивание… Вот мы и остались жить вчетвером: Серёжа я, мама и Василий… Теперь я могла и в церковь забежать, и всё благодарила Господа за милости Его, и каялась с отчаянием за Николая, ведь слышала, что продолжает он свои бесчинства… Старалась не знать подробностей его «подвигов», так страшно было, но, «сколько верёвочке не виться, конец будет»… Вскоре он сорвался с одной из маковок храма, руша церковь своего небесного покровителя Святителя Чудотворца святого Николая Мирликийского… Сорвался и разбился насмерть. Мне же молиться теперь легче было за него, потому что знала, что дурная бесконечность творимого им зла пресеклась… Ох, и какой же хороший мальчик у меня рос, во всём мне помогал. Приду с работы, а ужин уже готов, и стол накрыт, и всё говорил мне: «Скоро всю заботу о тебе возьму на себя!»

Когда бабушка Лиза рассказывала о своём житие-бытие, я поражалась, как один, светлой души человек, может умирять и освещать в бытовых буднях всех, кто рядом. В годы первых пятилеток советскую молодёжь по комсомольским путёвкам направляли работать на горячие стройки, так мой отец стал проходчиком первой линии Московского метро и несколько лет жил у бабушки Лизы. Возвращаясь вечером в её коморку, он ставил свою рабочую робу на приготовленную газету в углу, ибо, борясь с плывунами на месте будущей станции «Комсомольская», так промокал и вымазывался глиной, что пока добирался до дома, одежда становилась каменной. В те времена тоннели под землей пробивались не машинами, а лопатой и кайлом. Но на утро он неизменно находил свою одежду вычищенной и пригодной, чтобы снова в ней идти на работу… Спать ему приходилось на раскладушке под обеденным столом (другого места в комнате бабушки Лизы просто не было), но оба они, вспоминая те годы, замечали, что жили (она, два Серёжи, бабушка и кот) не только дружно, но и очень весело: как только тушился свет, долго смеялись, рассказывая друг другу забавные мелочи прошедшего дня…

Бабушка Лиза часто говорила о своём Серёже:

— Руки у него были золотые, и ни минуты не сидел без дела. А, заканчивая школу в сорок первом году, сказал:

— Всё, мама, ты вырастила меня, и теперь я буду о тебе заботиться. Работать больше не будешь. Всё беру на себя — сам пойду работать!

---

Я говорю:

— Нет, Серёжа, лучше учись, а я ещё поработаю немного!

Тогда он обнял меня и сказал:

— Ну, какой же я тогда мужчина, если мама меня, уже почти усатого, кормить с ложечки будет? Нет, ты дома меня ждать будешь, а учёбу, обещаю тебе, не брошу…

А тут — война… и всем классом они ушли на фронт… Буквально через пару месяцев пришла мне бумага: «Ваш сын пал смертью храбрых…» Как такое пережить… Уже после войны ездила я на то место, откуда была похоронка, хотела хотя бы могилу его найти… А местные жители рассказали, что привезли сюда вчерашних школьников-мальчишек ещё без экипировки, только винтовки у них были. А тут вдруг танки вражеские прорвались, так они пошли навстречу этой наступающей громаде и стреляли, стреляли… и только уже в самом конце закричали: «Мама!!!» Так всех их и уложили прицельным огнём… Река несколько дней потом красная была…

Однажды мы с бабушкой Лизой остались на даче вдвоём, и она, увидев картину, которую я почти закончила, остановилась перед ней, и как-то вся просветлилась. Я не поняла, почему так обрадовали её парящие в небесах Ангел и трёхглавый собор, где за распахнутой дверью горели свечи. Но она вдруг сказала, что скоро войдёт в этот святой полумрак… И, помолчав, добавила:

— Знаешь, ко мне сегодня во сне приходил мой Серёжа и, взяв за руки, сказал, чтобы я не боялась войти в дверь, за которой он меня ждёт. Я растерялась, но спросила, а где эта дверь? И он говорит: «Ты узнаешь…» А утром я вижу её у тебя…

Мы обнялись… А потом пили кофе и бессуетно провели вместе день… Внезапно бабушка Лиза заспешила домой, объясняя это неотложными делами и обещала при возможности вернуться. Прошла пара дней, и я узнала, что уже не увижу её — она ушла к своему Серёже….

И словно замкнулось кольцо её жизни: отпевали бабушку Лизу на Ваганьковском кладбище в одноименной церкви её прихода — в храме Воскресения Словущего. А когда мы подошли к разверстой могиле, она казалась золотой — вся из сухого, блестяще-жёлтого песка, словно по Божьему Промыслу тело Матери жертвенного Солдата уходило по солнечному пути земли… Такой же чистой земной твердью её и покрыли… Ничего подобного я не видела ни на одном погребении ни до, ни после…

Временная и вечная судьба

памяти отца

Служба в храме закончилась, но я стояла перед закрытыми Царскими вратами и чувствовала, что должна что-то сделать. Это было как в театре, когда ты знаешь, что сейчас — твоя реплика… и для того, чтобы время не остановилось, ты должен сделать шаг ему навстречу. Но память моя была «безвидна и глуха» — я не знала, что предпринять.

Тут из алтаря вышел отец Иван (так он сам себя именовал) и ласково спросил:

— Ну, как дела? Хочешь о чем-то поговорить?

Этот жест участия прозвучал камертоном, на который можно было откликнуться только в лад — правдой, чем-то самым важным, о чём, мне казалось, я не думала в ту минуту. И я сказала:

— У меня папа никак не может умереть.

(«букет» его недугов был несовместим с жизнью).

— Послушай, так, может быть, его надо причастить?

— Это невозможно! Он всю жизнь «стоял на броневике». У него в кабинете портрет Ленина вместо фотографий детей и внуков.

— Знаешь, в такой ситуации всё меняется, да так, что мы и представить себе не можем! И потом: наше дело предложить, а его — сделать выбор.

И, не заходя домой, я поехала к родителям на дачу. Шёл конец января. Дорога перед домом была засыпана снегом, на котором виднелись лишь следы братьев наших меньших…

Когда мама услышала, о чём я собираюсь с отцом говорить, то всплеснула руками… Ведь одно из самых известных искушений — это искушение неприятием. А ей, как никому другому, была ведома его агрессия ко всему, что не совпадало с представлением о чести, долге и служении его атеистическому Отечеству, духовным невольником которого он был. Она помнила, как, увидев крестики на шеях своих внучек, он готов был воплотить сюжет «я тебя породил, я тебя и убью», ибо за инакомыслие судил домочадцев сурово. Даже нежность, которой он дозволял больше обитать на пространстве поэтических строк, заключена была им в сердце атеистического миссионера, потому что на протяжении всей его сознательной жизни Отечество держало заговор молчания о духовных вопросах, истинном смысле человеческой жизни и смерти на земле. Страна, победившая неграмотность, лишила своих граждан главной книги — Евангелия, той Благой Вести, «ради которой и следовало побороть неграмотность». Утверждалось, что человек — это лишь мелкая деталь могучего механизма, а «гайкам» и «заклёпкам» рассуждать о смысле жизни не полагается… И, хотя люди упорно не говорили о Боге, Ему оставались верными природа и архитектура уцелевших церквей; люди молчали, а живой, не искалеченный ещё ими мир, продолжал славить Господа…

Последнее время отец радовался моим приездам, любил, когда я предлагала ему крепко заваренный кофе. И в тот раз мы тоже пили кофе… Не зная, как начать, я мысленно взмолилась, и на вопрос «Ну, как там, в Москве, что нового?» начала с житейского: о том, что всё теперь непредсказуемо, всё зыбко (шёл первый месяц 1993 года). Я рассказывала о взвивающихся ценах, и он изумлённо слушал, поражаясь, что на свою прежнюю зарплату в Литинституте, где более четырёх десятков лет вёл семинар поэтов, сейчас смог бы купить лишь алюминиевую банку пива. Я говорила, что, не обретя ориентиров, всё сдвинулось со своих мест, и незыблемым, пожалуй, осталось одно — Церковь, знакомые священники… Взглянув на отца, я увидела, что, по-прежнему, нахожусь в фокусе его глаз, и в них даже мелькнуло любопытство. Тогда я сказала:

— Кстати, один из них, внук великого учёного, спрашивал меня о тебе и хотел бы с тобой поговорить. Только, папа, он очень занятой человек и на бытовые разговоры у него нет времени. Он бы с радостью приехал к тебе, если бы, пообщавшись с ним, ты захотел исповедаться и причаститься. Ты знаешь, что такое причащаться?

— Конечно, знаю. Что ж, я не русский человек, что ли? Я помню, как в детстве мы с бабушкой ходили по праздникам в церковь и даже там причащались. А, знаешь, я бы хотел встретиться с этим священником, почему нет? Попроси его приехать ко мне…

Оказалось, что отец Иван сможет приехать на дачу только через четыре дня. Накануне вечером мы созвонились, и я услышала:

— Мы обязательно завтра поедем, только надо найти на чём, у меня украли машину.

— Как?

— Поехал заправляться перед поездкой, вставил в бак «пистолет», а когда пошёл платить деньги, какие-то ребята прыгнули в машину и укатили… У меня в руках осталась только крышка от бачка.

— Отец Иван, это наша вина!.. Разве можно упустить такую душу!..

Он засмеялся и сказал, что всё равно завтра едем:

— Найдём, кто нас отвезёт…

На следующее утро, ещё в предрассветных сумерках, мы вошли в родительский дом. Мама рассказала, что все эти дни, отец, просыпаясь утром, спрашивал:

— Они сегодня приедут?

И потом мог не раз терять сознание и обо всём забывать, но на следующее утро снова ясно задавал всё тот же вопрос.

…Когда священник уходил, папа попросил дать ему какую-нибудь книгу (о. Иван оставил ему прозу Ивана Шмелёва) и повесить перед глазами маленькую икону Божией Матери.

— Видите ли, в детстве я рос без матери, считал, что она меня бросила (так мне сказали взрослые, а её призвали медсестрой на фронт Первой Мировой войны), и потому не хотел даже видеть её фотографии. А теперь вот, на излёте, буду лежать и смотреть на Лик Матери Бога и мысленно беседовать с Ней — Матерью, занятно!..

Жизненные испытания — тайна человеческого пути, и судьба отца была многотрудной. Родился он за пять лет до революции. Его дед-латыш к тому времени был выслан из Латвии «за пособничество революционерам». Семья поселилась на Волге, и ещё недавно, проплывая на пароходе эти места, я услышала от экскурсовода, словно для меня сказанные слова: «На этом берегу реки вы видите остатки брёвен большого дома. Это бывшее имение одного латыша, высланного ещё до революции в Россию». Обустроившись на новом месте, человек этот, по имени Клов Озолинг, не отказывал в помощи никому. Но, несмотря на образцовое хозяйство, слыл среди местных жителей, как человек «слабый умом», ибо вместо того, чтобы сажать в годы разрух на своей земле картошку, посадил берёзы. Сельчане допытывались: «Зачем?», а он давал «невразумительный» ответ: «Здесь Волга поворачивает, и когда пароход выйдет из-за поворота, откроется красивый вид на высокий берег с берёзовой рощей».

Отец родился в Ялте. Его родитель был талантливым мастером фотографии и имел на Чёрноморском берегу фотомастерскую — модное в те времена заведение. Так случилось, что под материнской опекой ему суждено было провести лишь первые годы. Мальчику не было ещё и четырёх лет, когда они остались вдвоём с отцом, который зарабатывал деньги, но, будучи импозантным мужчиной, не отказывал себе и в житейских радостях. С этого времени его сын был больше предоставлен самому себе. Невостребованную же любовь своего сердца он направил на то, чтобы без спортивных дорожек и снарядов стать олимпийцем во всем, за что бы ни брался.

«Волны меня треплют, но я не утону» — начертано на гербе Парижа. Такое же начертание могло бы предварить жизнь отца.

Ему ничего не давалось как манна. Но спасал принцип: то, чем занимаешься, делать, как можно лучше. Поэтому, если он плавал, то как рыба. Если рисовал, то ему прочили будущность живописца. Словом, мог заворожить любую компанию.

Всё, что читал, понимал и помнил. А на балалайке играл так, что ни одна свадьба в округе не обходилась без него.

Он плёл корзины из лозы, столярничал, точил сапоги, клал печи и из подручного мог приготовить вкуснейшую еду. Последнее умение особенно было оценено однополчанами на войне, куда он ушёл добровольцем. Лишь только объявлялся привал, отец принимался за кулинарное «колдовство». И из нехитрого пайка, приправленного найденными тут же травами и корешками, у него получались необыкновенные блюда. И солдаты, наскоро обустроив землянки, сходились к огню его костра на скромный пир.

А в тыл от него летели военные треугольники и письма со стихами.

Когда не было под рукой бумаги, он писал на бересте:

Озаряемый войной,

Я пишу тебе одной.

И бумага для письма —

Необычная весьма.

Я пишу тебе одной

На берёсте ледяной,

А ракета в вышине

Заменяет лампу мне.

У меня над головой

Вал проходит огневой,

Я пишу, а этот вал

Всё сметает наповал.

Небо стонет надо мной,

Я пишу тебе одной,

Чтобы ты наедине

Вспоминала обо мне…

Все свои умения он не забыл и потом, когда посвятил себя поэзии. Но жизнь его по-прежнему испытывала, и канва её была похожа на один из военных эпизодов солдатской службы.

Как-то ему поручили доставить донесение в соседнюю часть. Он с конвертом за пазухой и выученным паролем отправился на задание. Пройдя благополучно часть пути, вышел на опушку. Чтобы снова углубиться в лес, ему надо было миновать большое поле. Когда треть открытого пространства уже была позади, он услышал гул в небе и по звуку понял, что это «МЕССЕРШМИТТ». Немец заметил его и, пройдя на бреющем полёте, попытался расстрелять. Отец говорил, что лётчик летел так низко, что он видел его рыжие волосы и лицо в канапушках. Самое трудное было удержаться, чтобы не броситься на землю, а, замерев, стоять.

«Если бы поддался слабости, то он бы меня угрохал, потому что, когда стрелял, вся земля вокруг била фонтанами. — добавлял он. — Первый раз пролетел, и снова заходит на круг, разворачивается, а я бегу ему навстречу. Он — снова на меня. Я — опять замираю, и только пролетит, снова бегу. Так три раза он заходил. И каждый раз я видел его белые зубы в улыбке. Возвращался, пока я не достиг леса. Ну, там уж я был спасён! Кстати, хорошая тема, о ней ещё не написал: асс-лётчик, передовая немецкая техника — против одного русского солдата в поле, и ничего они сделать не могут с гвардии рядовым…»

С войны отец принёс дневники, листки со стихами, написанными в часы затишья, а из вещей у него были с собой кружка, ложка да нож. Он не принял «закона» победителя — тащить чужое, хотя и приходилось задерживаться в брошенных хозяевами домах уже за пределами нашего Отечества. Право быть неправым он отвергал.

Как смешно! Давно ли, завывая,

Смерть меня искала невпопад.

А теперь читаю у трамвая

Надпись: «Осторожно. Листопад!»

Милая, не пышно ты одета,

Не богат костюм защитный мой, —

Пехотинец, обойдя полсвета,

Налегке пожаловал домой.

Что для нас трофеи-самокаты,

Разные шелка да зеркала,

Если на ладони у солдата

Вся судьба Отечества была!

Вот он я, в пилотке и шинели,

В нашу пользу кончены бои.

И Москва — красавица, не мне ли,

Посвящает празднества свои!

Если смерть ушла как таковая,

Если я вернулся невредим, —

Значит, будем жить, не уставая,

И себя в обиду не дадим!

Быт его мирной жизни всегда был не налажен, но он привык обретать почву под ногами в деле, которым занимался, будь то работа проходчика метро, куда он в тридцатых годах пошёл по комсомольской путёвке, или довоенная работа на оборонном заводе, где собирали самолёты.

В те годы по вечерам он ходил в Литинститут и после занятий, вручив сторожу шкалик с закуской от «Елисеева», засыпал на кожаном диване директорского кабинета — ему некуда было идти в этом большом городе, где он работал, учился и писал стихи.

После войны он, наконец, решился прийти к девушке, с которой, больше по письмам, был знаком семь лет. Когда они встретились, то открыли континент взаимной Любви.

Своей единственной на всю жизнь жене он посвятил сто одиннадцать стихотворений, лирические поэмы и миниатюры, которые дарил за столом, на прогулке или записывал в дневнике, если в тот час её не было рядом.

Для неё же он стал главным ребёнком, которому она посвятила жизнь без раболепства и упрёков — так, как могут поступать только ангелы и мудрецы.

Недаром есть такая аксиома: «устраивая своё сердце, устраиваешь мир», и друзьям было отрадно в кругу их счастья.

Они расстались на земле только через полвека. Ненадолго, чтобы вскоре быть снова вместе –уже навсегда…

Литературный институт для отца был особым местом. Здесь он встретил учителей, которых до конца жизни чтил как небожителей. Этот институт для него был и оставался храмом, где он потом уже сам «священнодействовал», руководя поэтическими семинарами.

Его вера в построение рая на 1/6 Земли была неколебима. И он служил этой идее.

— Настоящие вещи, — наставлял он своих семинаристов, — начинаются с преодоления самого себя и с огромной мобилизованности. Правда не терпит неправды, и только с этим чувством надо идти вперёд и брать новые высоты. И писать надо тонко, словно в руках у тебя — гусиное перо, о чём бы ты ни говорил.

Осень

Русская,

Синяя,

Озимь —

Хрусткая,

В инее.

Сколько грусти

И прелести

В этом хрусте

И шелесте!..

В Литинституте он выпестовал сотни учеников. Всех помнил и ревностно защищал. За годы учёбы они нередко собирались у него дома или на даче. И, обсуждая стихи у костра, отец часами беседовал с ними обо всём на свете. Он утверждал, что человек должен быть устойчив, только тогда он сможет помочь и себе, и другим; что в сущность цели всегда входит и путь, поэтому в настоящем для каждого есть только три «кита» — служение, долг и верность. По-военному: «жизнь — Отечеству, честь — никому». Студенты его слушали и признавали потом, что эти часы были золотыми крупицами в их жизни. Но трагедия государственного атеизма была также и личной трагедией их учителя, потому главной темы — поиска и верности Богу он никогда не касался…

Через три дня после встречи с отцом Иваном папа во сне умер. Но теперь мы могли проводить его не в зале Центрального Дома Литераторов, а по-христианскому обычаю, в Церкви.

В храме во имя небесного покровителя отца святого Сергия Радонежского собралось немало народа, и когда началась служба, часть людей, не зная, что делать, прибилась поближе к стенам. Тихо спрашивали: «Почему его привезли сюда? Что, это было его желание?» Но когда в руках возгорелись свечи, и безмолвными голосами огней вознеслась молитва, всё умиротворилось.

Лицо отца было благодарно спокойно. Телесные недуги и боль, наконец, рассыпались и выпустили его душу. И, обновлённая, она была где-то рядом, мудрее каждого из нас и всех вместе взятых, ибо перешла уже по другую сторону бытия. Можно было думать, что теперь она переполнена Любовью, Утешением и Светом.

Блещет мир, будто заново создан.

Мы стоим на обрыве скалы.

Из-под рук — осыпаются звёзды,

Из-под ног — вылетают орлы.

«Вечная память» возглашал священник, «вечная память» вторил ему хор… И вдруг стало понятно, что «память вечная» — это не людская память, а та сила, которая, охраняя всё прекрасное, что есть в душе, уносит её в Вечность…

Алфавит жизни

В одной из книг об истории этого монастыря написано: «Шли охотники по руслу высохшего ручья и услыхали пение. Казалось, что звуки исходят из-под земли. Когда растащили валежник, нашли ход, откуда и слышались неземные голоса. Люди осторожно спустились вниз, и перед ними открылось несколько подземелий. На своде первого были письмена: „Богом зданные пещеры“, то есть пещеры те создавались не людьми, а Самим Богом. Начертание это цело и поныне, и сколько бы лихих людей не пыталось его стереть, буквы снова проступали, и каждый благоразумный человек почитал эту надпись Чудом».

Более пяти веков назад поселились здесь первые отшельники. Уйдя от мира, они молитвенно общались с Богом и кормились трудами своих рук. Так началась жизнь Благовещенского монастыря. И монастырь этот никогда не закрывался: ни в годы нашествия иноплеменников, ни во времена внутренних смут и террора. Стоит он и поныне. Здравствующая братия по-прежнему исправно служит Богу и ведёт монастырское хозяйство. А те, кто почил за эти века, покоятся в дальних пещерах. Их тела остаются нетленными в гробах…

Шла Вторая Мировая война. Одна из воинских частей попала в глухое окружение. Измученные солдаты еле держались на ногах. Тогда командир, собрав всех, сказал:

— Мы не можем прорваться сквозь вражеское кольцо с боями, потому что у нас нет боеприпасов. Мы не можем оставаться здесь, потому что у нас нет больше еды…

Он умолк, и ему показалось, что настало утро того дня, когда может не прийти вечер. Это настроение сразу передалось солдатам, и поэтому самый молодой, семнадцатилетний мальчик, повалился на траву и заплакал. Вчера он был легко ранен и теперь жалел, что его не убило — тогда всё уже было бы позади…

— Послушайте, — продолжил командир, — остаётся одно: в детстве я слышал, как молилась перед иконой моя мать. Я помню эти слова. Давайте, кто хочет, помолимся Богу и, рассеявшись, в одиночку попытаемся выйти из окружения. Кто прорвётся, встретимся в условленном месте…

Многие солдаты впервые услышали молитву. Кто-то из них остался безучастен, кто-то прислушался и даже пытался повторять слова. Но когда над их головами пролетела птица, все с завистью смотрели ей вслед, потому что никто, кроме командира, уже не надеялся на спасение…

Андрей, так звали офицера, долго шёл по лесу и всё убеждал себя, что у него не было иного выхода, как распустить солдат, чтобы каждый мог испытать свою судьбу. Выйдя на поляну, он вдруг увидел Женщину, которая собирала травы. Когда он подошёл ближе, то поразился Её красоте и спокойствию. Прошлое вдруг показалось ему тягостным сном, и он рассмеялся, отметив про себя, что не смеялся уже много дней.

Андрей спросил, не знает ли Она, как выйти из леса? Женщина распрямилась и велела идти за Собой. Шли они долго, и удивительно было, что по пути не только не встретили ни одного человека, но вокруг не было и признаков войны: лишь пели птицы, да благоухали травы…

Через несколько часов Андрей с Путеводительницей вышли на дорогу.

— Иди прямо, — сказала Она, — и с тобой ничего не случится. Скоро встретишь своих.

Воину казалось, что он только что проснулся — не было и следа усталости. Тогда он спросил:

— Скажи мне, кто Ты?

— Ты Мне ещё послужишь, — улыбнулась его Спасительница и стала невидима.

Тогда будто пелена спала с глаз офицера: он понял, что перед ним была Сама Божия Матерь…

Вскоре Андрей вышел к нужным ему частям и воевал до самого последнего дня войны. Из любого боя он выходил невредимым. Но чудесная встреча изменила путь его жизни: он стал не только верующим человеком, но и принял после войны сан священника. Свои дни он окончил игуменом Благовещенского монастыря, и нетленный его прах теперь покоится в одной из священных пещер…

Один из монахов того монастыря как-то сказал:

— Некий мудрый человек, которому мне хотелось говорить только правду, ещё до пострижения спросил меня: «Что ты хочешь в этой жизни?» Я ответил: «Быть в золотом дожде». И он понял меня, ибо многое уже ведал в этой жизни. Моё желание не имело никакого отношения ни к деньгам, ни к славе. Оно было знанием, что Бог — Сам протягивает каждому человеку руку. А нам надо лишь коснуться этой руки. Тогда в душе возникнет неизреченный свет, который омоет тебя золотым дождём Благодати. Дождём, который просветлит сердце, потому что даже отражённый Божественный свет освещает любую тьму…

Западни действительности

Сейчас трудно даже представить, что прошло всего чуть больше трёх десятилетий с тех пор, когда духовная жизнь в нашей стране не только считалась неповиновением, но и преследовалась как антигосударственная деятельность.

Чтобы поддерживать агрессию насилия, её необходимо приправлять ложью и подменой понятий. Поэтому при незыблемо атеистическом строе безбожники от власти громко толковали о «духовной жизни советского человека», подразумевая под этим не связь человека с Богом, а его физический и душевный оптимизм, мифологизацию идеи построения Рая на земле. Если у кого-то и была христианская литература, то это были дореволюционные издания или книги, привезённые из-за рубежа. И читать их можно было только тайно, а тому, кто хранил или распространял их, грозили не просто неприятности, а уголовное наказание.

Даже во времена «перестройки» среди политических заключённых ещё оставались не только «действенные христиане» — люди, сознательно защищающие веру во Христа, но и собиратели духовных книг. Гонителям следовало лишь доказать, что они побывали в руках и других читателей. Лжесвидетелей поставляли из своей же среды.

В середине восьмидесятых годов в одиночной камере Бутырской тюрьмы сидел Пётр — человек, в доме которого нашли христианскую литературу. Книги конфисковали, а Петра посадили в следственный изолятор. Дело тянулось долго, почти целый год. Но наконец состоялся суд, и он получил срок — несколько лет колонии общего режима и поселение. Теперь Пётр ждал пересылки. И однажды ночью ему явился некто во сне и сказал:

— Хочешь выйти из тюрьмы? Возьми пёрышко у параши, наколи палец и напиши кровью на стене: «Отрекаюсь от Бога». Напишешь и станешь свободен.

Пётр очнулся. В камере по-прежнему горел свет, но в душе своей он ощутил такую пустоту, словно там образовалась «чёрная дыра». Размышляя о визитёре, он встал, подошёл к углу, и, действительно, в указанном месте лежало железное пёрышко…

Узник не раз ложился и снова вставал, но находка не исчезала. Наконец, он схватил её и, бросив в унитаз, спустил воду… И явственно услышал, как все двери на воле с грохотом захлопнулись. Теперь он не сомневался, что уже никогда не выберется из своего заточения. Он снова лёг и отвернулся к стене… Когда же под утро всё-таки задремал, в тонком сне ему явился Ангел и сказал:

— Ты правильно поступил. Через три дня будешь свободен.

Утро не принесло Петру радости, но пришло успокоение…

А через три дня в камеру вошёл охранник.

— На выход. С вещами, — приказал он.

Пётр решил, что настало время пересылки. Пока оформляли документы, с ним никто не разговаривал и ничего не объяснял. Но в итоге он снова услышал:

— На выход.

Пройдя несколько коридоров с решётками и дверьми, которые открывались одним и тем же массивным, с бороздами на две стороны ключом, он оказался там, где ему вручили бумаги. Перед последней дверью Пётр в третий раз услышал:

— На выход.

И через паузу:

— Свободен…

Оказалось, что в это время в Москву направлялась высокая заморская делегация, во встрече с которой была заинтересована советская сторона. Условием их визита стало освобождение нескольких политзаключённых. Фамилия Петра была в этом списке «разменных монет».

Через несколько недель он был уже за пределом возможных преследований…

Стены ложных понятий

«…без Мене не можете творить ничесоже»

(Ин. 15:5)

Эту историю рассказал мне художник, который ушёл однажды в горы и, заменив пасечника на его делянке, провёл немало дней в полном уединении. Оказавшись словно на ладони перед вселенной, он не ощутил себя потерянной песчинкой, наоборот, осознал глубины собственной души. И на перекрёстке двух бездн, обрёл то, о чём всегда смутно грезил, но никак не мог уловить подлинного смысла так понравившегося ему когда-то выражения — «додумать о себе до конца»…

В прошлой своей городской жизни Матвей слыл талантливым художником-портретистом. Ему интересно было изображать на полотнах людей в возрасте, ибо он считал, что во второй половине жизни уже не природа, а сам человек отвечает за своё лицо. И внешняя красота или же уродство портретируемого высвечивают истинную суть его натуры. Художник полагал, что запечатлевает на своих холстах тайный нравственный код человека, но при этом считал, что нравственность и духовность — это в принципе одно и то же… В художническом мире его портреты находили интересными, и они расходились по коллекционерам и выставкам, кое-что попадало в музеи современного искусства и их запасники. Немало работ нравилось и самому автору, но в творчестве своём он рассчитывал только на себя, как и в утишении своих страстей никогда не просил помощи свыше, потому и в Церкви бывал лишь по особым событиям и праздникам. Повседневную свою гордость он оправдывал убеждением, что «иметь Бога в душе» для человека, занятого делом, вполне приемлемо.

Однажды он взялся за портрет молодой девушки и был поражён, что сразу всё как-то не заладилось. Сидя уже перед мольбертом с кистью в руке, он завёл обычную беседу о том о сём и вдруг ощутил, что разговор как-то не клеится. Внешне всё было, как всегда, легко и доброжелательно, но какая-то прозрачная пустота разделяла его с моделью, от чего обоим становилось неловко… Закончив набросок, Матвей прервал сеанс. Но и в следующий раз работа снова застопорилась, и тогда художник спросил, не испытывает ли девушка какой-то тревоги или неудобства? Её ответ рассмешил его: