Бесплатный фрагмент - Дама в инвалидной коляске

СОЛОМЕННЫЙ БЫЧОК

Придя домой обедать, Венька, как всегда, бдительно пересчитал мух на липкой ленте. Вчера было семь, сегодня двенадцать: плюс пять! Облепленная чёрными пятнышками лента покачивалась посреди потолка.

У вас может сложиться превратное мнение о Веньке: мол, лодырь, мух считает. А вы поживите в деревне, окружённой фермами: Венька возит туда зелёнку и сено на тракторе беларусь. Как приходит бабье лето — особенно такое тёплое, щедрое к их «стране Мурлындии», как нынче — нету спасу от осенних злых жирных двукрылых. Никакие москитные сетки и пластины не помогают.

Обед готовила бабка, всегда один и тот же: зелёные щи и запечённую золотистыми кружочками, залитую яйцом картошку. Если было мясо — с мясом. Бабка на такой простой сытной еде дожила до восьмого десятка, пилила Веньку за холостое положение, управлялась по хозяйству. Про таких говорят: «Ничё, шустрая, бегает ещё». Недавно врачи поставили ей возрастные отклонения, но отклонения были какие-то необычные, весёлые.

Любое услышанное слово немедленно трансформировалось в её голове в песню, чаще всего в нескромную частушку. Услышит рекламу — дребезжащим голоском закричит:

Моя милка как-то сдуру

Накупила мыла «Дуру»,

Буду в баню с ей ходить,

Буду «Дурой» дуру мыть!.

Передавали прогноз погоды — шпарила про погоду, которая важней всего в доме. Шла передача, как подрастающее поколение учить Родину любить и звучала знакомая фамилия — маршировала по избе:

— Арьтилиристы, Сталин дал указ! Арьтилиристы, зовёт Отчизна нас!

Венька выключал телевизор, который опасно влиял на бабку: как можно учить патриотизму?! Извращение какое-то. Это то же самое, что его, Веньку, заставлять любить единственного родного на земле человека — бабку, люльку, в которой его качали, баньку, в которой с детства мылся, кривую берёзу у баньки.

«Повезло вам с бабушкой, — говорил врач. — Какая она у вас… оптимистичная».

Внука младенцем подбросили ей при разводе родители-кукушки. Несколько раз навещали — уже с новыми дражайшими половинами. Маленький Венька прятался от них в чулане, а бабка находила и вытаскивала на белый свет, подталкивала костяшками в спину:

— Поздоровайся, Венюша, родные ведь матерь с отцом. Ласковое телятко двух маток сосёт.

Она его звала «бычок» за упрямство, воспитанием не допекала: в деревне не до того. Когда Венька падал и ушибался, или большие ребята обижали и он басом ревел, размазывая грязь по щекам — смеялась:

— Ничё, парень, реви шибче — пописяешь меньше и грудка шире будет.

***

…Сжатые золотые поля. Небо: будто разлили густую синьку, в которой бабка полощет кроватный подзор. Рассеялась дымка, висевшая всё лето над деревней, и если встать на холме — видно кольцо речки, по которой тянутся границы района. Венька в перекур рассказывал: мол, воздух в сентябре хрустально-прозрачен оттого, что улеглась цветочная пыльца. Его подняли на смех:

— Пустобрёх, пыльцу выдумал.

Он завёлся с полоборота:

— А зачем, зачем такая ясность на десятки километров вокруг?

— Зачем. Гхм. Осень, положено. Весной зелено, зимой бело, летом воздух тяжёлый, парной от земли… А осенью, значит, природа чистится.

— Так и я о том: от пыльцы чистится, ясно?

— Пасмурно. А Венина-то пыльца не стоит выкушанного яйца!

Рифмоплёты выискались. Пушкины. Веньку мужицкая едкая вредность приводила в бешенство и бессильное изумление — ну братцы, невозможно же пробить эту корку. Задубевшую кору головного мозга. Лицо у него багровело так, что пальцем надави — брызнет кровь. Веснушки, наоборот, бледнели — будто лицо пшёнкой обсыпали.

Что за народ — начисто лишён логики и понимания причинно-следственных связей. И желания высунуть нос за собственный забор. Недавно был уволен председатель — честный мужик, не лизун — за то и пострадал. А колхозники хоть бы хны: мы люди маленькие, аналогично зарплате. Ничё-о, не под дождём — посидим и подождём: что из всего этого выйдет? Как говорится, запасёмся попкорном. Досиделись. Дождались…

Не народ — а тазик с желе. Тряхни, наклони таз — послушной массой поползут в нужную сторону. Поверни эдак — покорно плюхнутся в другую.

Бригадир примирял спорщиков:

— Брось, Вениамин, они шутят. Забавляются, что вспыхиваешь как солома.

— За такие шутки в зубах бывают промежутки.

Бригадира у них сильно уважали. По слухам, у него в шифоньере до сих пор стояла запечатанная «бескозыркой» советская «Пшеничная» за 6 рублей 20 копеек — нечеловеческая, железная воля у мужика! Предлагали: «На аукцион выставь — с руками оторвут».

Веньку водка отвращала. Это раньше философы пьяницы с глазами кроликов кричали Ин вино веритас! Нынче, с кроличьими глазами, шатаются по деревне и выкрикивают совсем другие слова. Венька мат с детства не переваривал, его даже называли «кисельная барышня».

Бабка объясняла так: «Это, Венюша, грязь из людей выходит. Скопится грязь-то, негде помещаться, — вот она, чтобы человек не захлебнулся, через рот и льётся наружу».

***

— О, какие люди и без охраны. Ну-к, сверни, — велел Венька дружку Антохе.

Был вечер — ясный, ласковый, тёплый. Серая Антохина «шестёрка» скакала по полевой дороге: торопились в райцентр слушать Галю. Вообще-то на самодеятельный концерт, там много певуний, но в деревне все говорили: «Слушать Галю». У учётчицы Галины голос был как у Фроси Бурлаковой: когда в клубе выступала — в правлении было слышно. Пела шлягеры и народные песни, но особенно у неё получались романсы.

«Моя любовь не струйка дыма…» Или: «Догорает румяный закат…»

Галя была некрасивая: рубленое лицо, низкий лоб, нос топориком. А пела волшебно, душа у зрителей подхватывалась, устремлялась в небо, распускалась гигантскими невидимыми цветами. Веньке мерещилось: гостиная, рояль, свечи, мундиры и белые платья, за окном метель или белой акации гроздья душистые…

Лица благородные, красивые, в глазах — ум, покой, безмятежность. И тёмная затаённая печаль. Будто знали офицеры и барышни, какая мясорубка, какой фарш их ждёт завтра…

На смотре художественной самодеятельности директор областной филармонии сразу позвал Галю в штат. При одном условии: нужно снять… штаны. Дело в том, что, как у всякой неординарной личности, у Гали был свой бзик, сумасшедшинка: она ненавидела юбки. Но не будешь же петь «Сирень-черёмуху» или «Струйку дыма» в штанах. Галя нехотя надевала сарафан или блестящее платье, но непременно поддёргивала подол так, чтобы торчали брюки — по-другому никак. Ну и осталась блистать в районе.

— С Галькой хочу замутить, — Антоха кивнул на заднее сиденье: там прыгала нарядная коробка шоколадных конфет. — В прошлый раз ромашек нарвал — ничего, приняла.

— Не выгорит, — подверг сомнению предстоящее мероприятие Венька.

— Да ла-адно. Можно подумать, к ней очередь выстроилась. Мы в гаражах поспорили: девка или уже баба? А может, вообще, мужик?! Блин, хоть бы ноги не кривые и не мохнатые.

У Веньки почему-то испортилось настроение.

***

— Сверни, Антоха.

У кромки леса белел «опель» и копошились две фигурки. Набивали соломой мешки, укладывали в багажник.

— Причаль к сладкой парочке. Ща должок тебе верну.

Венька ещё с лета был должен Антохе за телефон. В обед на полевом стане взял у того «самсунг» — свой разрядился. Крича глухой бабке, потянулся к подносу с хлебом.

И шут его знает, как вышло: аппарат, как живой, сам из рук выпрыгнул — булькнул прямо в ведёрную кастрюлю с дымящимся огненным рассольником. В месте утопления в толстой оранжевой плёнке образовалось чистое озерцо — и сомкнулось. Закон подлости: нет бы упал в холодный компот — можно выловить, высушить…

«Опель» был знакомый: дачники. Прижились, купили избу, утром уезжали в город, вечером возвращались — но их всё равно звали «дачники». Грядки у них были расчерчены и посажены по науке: ни травинки. Туда даже выйти скучно, не посидишь на мягкой травке-муравке. По Венькиному разумению, на межах и между грядок должна быть живая растительность, какая-нибудь крапивка по углам — иначе какой же это огород? Это и не огород вовсе, а фабрика по выращиванию овощей.

И всегда оба одеты как на картинке из журнала мод, даже когда навоз разбрасывали или картошку копали. Брючки, курточки, бейсболки — всё светленькое. Деревенские-то надевали последнюю рвань: а чего, здесь все так.

Белый цвет особенно шёл ей: к задорному носику, к кудрявым волосам. И всегда на затылке уложен красивый тугой колосок, из которого выбиваются прозрачные волосинки. Веньке каждый раз хотелось потрогать: колючие или пушистые?

Однажды он постучался к дачникам рано утром — в их огород пробрался бабкин поросёнок и мог нанести поруху. Он надеялся увидеть её припухшей, растрёпанной, в халатике каком-нибудь. Она, действительно, была в халате — но в таком хоть на бал. Стёганый нежно-голубой, под ним белела кружевная сорочка — пышнее, чем бабкин подзор. Волосы распущены по плечам — волосок к волоску, да что же ты будешь делать. Можно подумать, она встала из-за зеркала — но дверь открылась сразу, на пухлой щеке розовел рубец от подушки. И какая она была до невозможности хорошенькая: ротик буквой «о», смоченные слюнкой зубки посверкивают — так бы губами и впился в их тепло и мягкость, вволю похозяйничал.

Пока разговаривали, Веньку сильно нервировала задёрнутая шторка на окне. Проклятое услужливое воображение тут же дорисовало двуспальную кровать, две подушки с выемками от голов. Муж приподнялся на локте, с нетерпением откинул одеяло, блестит в полутьме глазами… Чёрт, надо, надо жениться!

Она чем-то была похожа на Венькину девушку. Та всё птицей рвалась уехать в Москву. Сжимала ручки у груди: «Ну пожалуйста, пожалуйста! Что им стоит: такая маленькая я и такая большая Москва, неужели не найдётся местечка?»

Она и правда была славная, миниатюрная как Дюймовочка. Видимо, столица её услышала: хмыкнула, потеснилась, подвинулась. Дюймовочка уехала, по слухам, устроилась официанткой в ресторан: такая малипусенькая — таскала тяжёлые подносы. Сердце у Веньки долго саднило, потом ранка затянулась. И вот опять колотится: «тук, тук» — при виде городской, да ещё замужней…

***

«Шестёрка» лихо развернулась. Венька вынул из бардачка тёмные очки, напялил на нос для солидности. Хорошо, что оба на концерт надели костюмы. Вышел.

— Тэк-с, граждане, чем занимаемся? Расхищаем колхозную собственность?

Муж, крупный лобастый блондин, выпрямился с мешком, полным соломой. Она улыбалась, стягивала с рук перчатки: приняла вопрос за шутку.

— Улыбочки а-атставить. Дело серьёзное, пахнет уголовкой. Не читали в районной газетке? Один деятель тоже сена хотел из тюка надёргать — надёргал на штраф в пол-лимона.

Венька врал, но врал хорошо, уверенно, усталым голосом, будто уже до смерти надоело хватать за руку воришек на колхозных полях. Она ещё улыбалась, но улыбка сползала. Потому что кто же знает этих законников-кнопкодавов: принтер гудит, указы и акты множатся, мечутся, принимаются чуть не по десятку в день — один другого прекраснее и удивительнее, хоть стой, хоть падай — впору себя ущипнуть.

Она возразила:

— Какая же это собственность? Рулоны ведь увезли — подбираем что упало. Всё равно сгниёт.

— Сгниёт не сгниёт — не ваша забота, поле удобрит. По-вашему, колхозные удобрения можно воровать?

Она обернулась на мужа. Веньке не нравилось, что тот до сих пор не проронил слова и не отрываясь, прищурившись, смотрит на Веньку.

— Хорошо, мы вытряхнем обратно…

— Э, граждане, не спешите. Дружненько садимся в машинку и с полным багажником вещдока едем в правление оформляться. Хотя, в принципе, можно и здесь вопрос решить, — Венька тоже прищурился, засмотрелся на далёкое небо.

Она поняла, усмехнулась:

— На бутылку? Сколько?

— Погоди, — у мужа прорезался голос. — Ты не видишь, это жулики, прохвосты, на понт берут.

— Женя, давай не будем связываться, — попросила она.

«Женя, — пропищал- передразнил Венька, — давай будем тырить солому по-тихому». Его до глубины души возмутила «бутылка».

Глаза у Жени превратились в щёлки. Он взял Веньку за плечо, развернул и слегка подтолкнул к машине.

— В правление так в правление. Садись, едем.

— Руки убрал!

Такого поворота Венька не ждал. На той неделе отлично же всё получилось. Тогда он наткнулся на незнакомого мужика с тележкой: тот триммером косил сочный клевер — кроликам, наверно.

«Пять тыщ, — постановил Венька, — и больше не попадайся. Скажи спасибо, что легко отделался». Вообще-то клевер был ничейный, дикий, самосев на поляне…

Так их и надо, городских, хитро сделанных. И всё-то у них получается: у себя в городах хозяйничают и к деревне лапы тянут. Длинный рубль заколотят — и на природу, на культурный отдых с шашлычками. Ему было обидно за простодырую деревню.

— Едем! — Лобастый вёл упирающегося защитника колхозной собственности за шкирку. А так как он был выше на полголовы, Венька иногда перебирал ногами в воздухе. На глазах у неё: как пацанёнок, которого ухватили за ухо.

— Руки, я сказал! — Венька, лягаясь, удачно угодил мужику в коленную чашечку… И через секунду носом упёрся в стерню, лобастый сидел на нём верхом.

— Свяжу голубчика — и в полицию.

— Женя! — вскрикнула подруга жизни.

Это Антоха сзади подскочил, дощечкой ладони рубанул лобастого по шее. И они покатились по жнивью, дачница только айкала.

Венька потерял всякий интерес к происходящему — будто ложкой душу вычерпали. Сел, свесив тяжёлые кисти рук с расставленных коленей, смотрел на сине-золотой горизонт. Не хватало ещё вдвоём на одного…

***

С полевой дороги к ним неслась бригадирская «нива». Похоже, у бригадира в телефоне настроена геолокация: чуть где горячая точка — он тут как тут.

Разнял драчунов («Брейк!»), вник в суть конфликта. Укорил:

— Что же ты, Вениамин? Товарищам мешок соломы пожалел.

— Четыре, — буркнул Венька. — Четыре мешка. И они мне не товарищи.

— Ну четыре, капля в море, нас не убудет. Эдак ты нам всех приезжих распугаешь. А новые люди — это школы, садики, больницы, — голос бригадира крепчал, наливался силой и металлом, будто лекцию в клубе читал. — Это телефонизация: хватит на крышу с телефоном лазить. Это дороги, газификация, магазины, наконец — а то что: трижды в неделю лавка приезжает. Ты, Вениамин, извини, иногда ведёшь себя совершенно как петух в курятнике.

И — лобастому:

— Вам соломка куда нужна?

— В теплицу на перегной.

— Хорошее дело. Видел, вторую тепличку ставите. Поликарбонат на шестёрку брали? — голос даже несколько суетливый — а нормальный, спокойный ведь мужик. Блин, да сколько можно деревне перед городом польку-бабочку выплясывать? А петуха Венька бригадиру ещё припомнит.

Они трое, беседуя, уходили к автомобилям, на друзей не оглянулись. Про Венькин «штраф» мужик ничего бригадиру не сказал, но от этого не было легче.

***

Дальше ехали молча — а о чём говорить?

— Пересекусь с этим борзым, потолкую, — пообещал Антоха. Он одной рукой крутил руль, другой обирал с себя солому, растопыренными пальцами, как расчёской, разгребал копну волос, осторожно трогал скулу. — Сильно фингал-то заметно? Эх, на концерт опоздали. Я к Гальке, а тебя куда?

Венька вместо ответа развернулся, ухватил с заднего сиденья конфеты и вышвырнул за опущенное стекло как можно дальше.

— Гальку не трогай, ясно? Узнаю — не поздоровится.

…Он шагал прочь — по золотому полю под синим небом.

Моя любовь не струйка дыма,

Что тает вдруг в сиянье дня.

Приноровился в такт шагам:

Но вы прошли с улыбкой мимо

И не заметили меня,

И не заметили меня…

Антоха, подобрав коробку, смотрел вслед.

ДАМА С СОБАЧКОЙ, В ИНВАЛИДНОЙ КОЛЯСКЕ

Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Вернее, дама в коляске. Собачкой прозвали мужчину, который, как привязанный, сопровождал даму — в отличие от чеховской, совершенно не хорошенькую, к тому же не ходячую.

Покорно толкал коляску, та катилась по размягчённому солнцем асфальту, подпрыгивала на брусчатке или вязла в песке на берегу моря. Закрывал спутницу зонтом, закутывал в плед, растирал ноги, бегал за шляпой, если ветер её уносил, — на виду у всего пляжа! А она скучала, облокотившись о ручку кресла или повелительно покрикивала. И казалось, он приносил шляпу в зубах, заглядывал в лицо и вилял хвостом.

У постоянных курортниц образовался свой вип-клуб. Всегда легко определить ступень социальной лестницы. Во внимание бралось количество и качество пластических вмешательств, едва заметность (нюдовость) косметики и парфюма, а главное, стоимость туалетов и украшений.

От рассвета до заката ювелирное обрамление не играло роли: грязи, ванны, загорания-купания исключали возможность соперничать величине и чистоте бриллиантов. Зато ближе к ночи дамы рассыпали лучи и лучики налево и направо своими каратами в ушах, на шее, на запястьях и на пальцах.

В остальном, между нами, это были обычные бабёнки, даже хуже. Изнемогающие от скуки и жары, а потому особенно поганые на язычок. В данный момент, обрадовавшись свежей теме, осуждали и обсуждали вопиющий мезальянс некрасивой колясочницы и её стройного спутника.

— Что вы хотите? Жизнь, сама по себе — не прекращающийся, сплошной конфликт и антагонизм, — авторитетно объясняла одна. — Мужчина и женщина, уродство и красота, вздорность и покладистость. И так далее: богатство — бедность, болезнь — здоровье, война — мир…

— Ах, — спохватывалась другая, — хотите верьте, хотите нет: знаю семью, где родились разнополые близнецы, девочку назвали — Война, а мальчика — Мир. Их и в загсе так зарегистрировали: Война Ивановна, Мир Иванович. Сестрица чуть не с пелёнок гнобила братика. Изводила-обижала, соску и горшок отжала… Потом мода на эпатажные имена прошла, и детей переписали по-нормальному, кажется, Таня и Коля. И междоусобные битвы как рукой сняло, за ручки в школу пошли…

***

Итак, дама с собачкой… Вообразите Феба в тугих джинсах, в расстёгнутой на загорелой груди рубашке а-ля Фанфан Тюльпан. У многих женщин что-то эдакое ёкнуло, сладко сжало и потянуло в низу животиков. Не только у мужчин там находится второе сердце.

Особенно взволновались дамы в возрасте — а вы думаете, отцвели уж давно хризантемы в саду? Увяли розы в синем хрустале? Облетели цветов лепестки? Как бы не так. Сад по-прежнему и даже более, требовал восхищения и любования, ласковых рук опытного садовника, трепетного ухода и живительной влаги, а увядающая роза слаще всех благоухает, как верно подметил в бессмертной поэме Шота Руставели.

Женский разгорячённый цветник зашумел, закачался, роняя стоялую росу, гордо выпрямил поникшие стебли спин и шей, на которых южное солнце размазало горячий шоколад со сливками, а морская вода разгладила возрастные изъяны и шероховатости.

В наших дамах текла северная кровь, а ведь северянки старятся много позже южных сестёр. Объясняется просто: чем выше температура окружающей среды — тем быстрее идут процессы порчи и гниения, то есть, пардон — перезрелости (конфликт тепла и холода). Ещё в школе законы физики и химии проходили. Да вон, фрукты в тепле портятся на следующий день, а в морозилке лежат себе вечно юные и прекрасные.

***

Когда красавчик спешил от шведского стола, ловко огибая стулья, неся для своей Госпожи завтрак, его милыми улыбками и игриво вытянутыми ножками притормозил вип-столик. Чирикнул, что это невежливо, не по-мужски, наконец, игнорировать, манкировать, так сказать. И если он сию минуту не выпьет с ними кофе…

Он сел, пристроил сверкающие судки на краю стола. Нагло блеснув обручальным кольцом, опрокинул кофе как водку, вместо того чтобы цедить его деликатными глотками и наслаждаться элитным вкусом и приятной компанией. Ничего-то не выпытали, только и узнали, что его далеко не прелестную спутницу зовут Валентина. Вскочил и ушёл, крупно шагая, следя, чтобы не пошатнулась пирамида судков на подносе.

— Мужлан, — вынесли вердикт дамы.

— Неуч.

— Невежда.

— Подкаблучник.

— Импотент.

— Латентный гей.

О, лучше не попадаться светским дамам на язычок.

***

У Валюши был характер — хоть к ранке прикладывай, как листок подорожника: исцеляющий, прохладный, мягкий. Даже слишком мягкий.

Робость сковывала её настолько, что, к примеру, в магазине не Валя выбирала одежду — а одежда выбирала её. Уже от дверей высматривала, приказывала: «Сюда! Ко мне! К ноге», — то есть к плечикам, на которых хозяйски, руки в бока, раскачивалась кофточка или платьице. Они облюбовали, положили глаз на жертву, едва та переступила порог магазина. «Попалась, голубушка! Ты наша, никуда не денешься, только посмей нас не купить!»

И обречённая Валя покупала не глядя, и носила, если даже не нравилось. А попробуй не надень — ночью спрыгнут с плечиков, подползут, вонзятся пуговками, обовьются вокруг шеи, задушат рукавом.

***

Все проблемы родом из детства. У Валиной мамы был характер-ураган, характер-торнадо, который всасывал в воронку скандалов всё окружающее. Стихийную мощь мама обращала на папу, ну и дочке перепадало.

Папу-инженера сократили на работе, и все сидели на маминой зарплате. Потом он устроился «мужем на час широкого профиля».

— Широкого — ну о-очень широкого, — ядовито, с одним ей известным подтекстом уточняла мама. Услугами пользовались одинокие женщины, а он, соблюдая трудовую дисциплину, понимал обязанности буквально и выполнял на сто процентов: муж так муж. Он и на работе за инициативность и перевыполнение плана имел красивые грамоты в золотых вензелях и гербах.

— Себе премии выписывают, а вам, дуракам — картонки, уборную оклеивать, — комментировала грубая мама. Валя слушала и понимала: будь она мужчиной, она бы смылась от такой ураганной жены куда глаза глядят. Папа и сбежал однажды к покладистой клиентке, взяв пару трусов да зубную щётку. В прихожей неловко чмокнул Валю в затылок: «Дочь, вырастешь — поймёшь».

Мама переместила психоз на дочку — а на кого ещё? Та и выросла, пыльным мешком из-за угла напуганная. Сделав чёрное дело, мама унеслась в поисках судьбы в Европу — закрутить в вихре какого-нибудь доверчивого иностранца.

***

Как все тихие дети, Валя росла мечтательницей, воздвигала в голове воздушные замки, начитавшись вредных романов. В них бесприданницы выходили замуж за герцогов и графов, становились знатными дамами и пускались во все тяжкие, разоряя кавалеров без пощады и без разбора…

Мужья-рогоносцы выдвигали единственное условие: дорогая, вот тебе миллионы на лошадей и драгоценности, только не позорь моё имя в свете, не афишируй связь, не живи открыто с любовниками. Жёны не выдерживали искушения, и тогда авторы-мужчины безжалостно расправлялись с прелестницами, насылая скоротечную чахотку, как на Маргариту Готье, бросая в нищету, как Анастази де Ресто. Или не эстетично швыряя под поезд, как Анну Каренину.

В романах было непременное условие: чтобы купаться в роскоши и любви, героиня обязана быть красивой. О Вале скажем лишь, что она проходила мимо зеркал, опустив глаза. Нравилась себе изредка: после морозной прогулки или выйдя из горячего душа, когда ненадолго румянились щёчки и блестели глазки.

Нет, Валя не была меркантильной, не мечтала о роскоши: с милым рай в шалаше. Но ведь даже чтобы тебя пригласили в шалаш, закон жанра требовал быть красивой. Ах, как, должно быть, здорово быть красивой! Красота — это когда чем дольше всматриваешься, тем больше хочется не отводить глаз. Это уверенность и свобода!

С благоговением слушала местные новости: на центральной площади произошла драка из-за девушки, с участием 120 человек, с применением огнестрельного оружия. Вы представляете, какая это была девушка?!

Времена Прекрасных Елен и Троянских войн никуда не делись. Власть? Золото? Слава? Зачем это всё, если не ради женщины? По-прежнему рулил шерше ля фам и не теряла актуальности пословица: золото проверяют огнём (войной), женщину — золотом, а мужчину — женщиной.

***

Над Валиным раскройным столом (она трудилась портнихой в ателье) висела картинка. На ней к пышному кусту пиона прилепилась ромашка белая несмелая, приникла листочками, стебельком, блёклой головкой — всем тельцем приникла. И лепестками касалась-гладила, и смотрела на любимого снизу вверх во все глаза, вернее, в весь свой круглый, вытаращенный от преданности и восхищения глазок…

— Одна и без цели

Живу пустоцветом давно я.

Засохла без солнца,

увяла без сна и покоя…

А он её не замечал, упивался собственной красотой, вовсю нарциссировал — вернее, пионил.

— Иди себе дальше, о Валя!

Тебя я не знаю.

Я солнцем обласкан,

Цвету для него и блистаю…

Валя была тайно влюблена в студента престижного вуза, которому на заказ ушивала батистовую сорочку. И однажды судьба свела студента и белошвейку. Семечко ромашки ведь тоже занёс ветер, а потом то ли садовник не заметил, то ли пожалел.

Его можно было отнести к подвиду млекопитающих «мажор обыкновенный». Он бы и не заметил Валю — заметили друзья и открыли ему глаза. И сказали что-то вроде:

— Бессердечный п… рас! Девушка чахнет, мучается, сходит с ума. Прохлопаешь ушами — другой вместо тебя развернёт фантик, слизнёт первую сладость, с плотоядным хрустом разгрызёт леденчик. Знаешь, почём торгуется на даркнете невинность — не штопанная сто пятьдесят раз, а настоящая?! А у твоей дурнушки на прыщавом целомудренном лбу аршинными буквами выбито: ДЕВСТВЕННИЦА.

— Да она мне не нравится, — отбивался он. Его не слушали:

— Нравится — не нравится — перенравится — слюбится. Значит, так: устраиваем впис на нашей квартире. Из жалкой, рефлексирующей девушки ты делаешь уверенную женщину, полноценного члена общества. С тебя ящик мартини, бро.

***

Вот людям задают вопрос: какой был самый счастливый день в вашей жизни? Они закрывают глаза, погружаются в дебри памяти, добросовестно перебирают. Что тут перебирать: для Вали это был день, когда позвонил он.

В известном фильме с зажатой героиней один-единственный звонок делает чудо. Из серой мышки она преображается в принцессу, пушинкой летит на свидание. Вся улица устремляет на неё взоры, и какой-то парень шутя выбрасывает руку, как невод, пытаясь «зачерпнуть» очаровательного бесёнка.

Нынче тому парню, чего поди, пришили бы статью за домогательство, нарушение личного пространства, за харассмент и ещё Бог знает за что. В те же годы невинные уличные приставания были лучшим комплиментом и знаком внимания, которых так не хватает современным девам. Говорят же: лучшее зеркало — это мужские глаза.

Вот и Валюша мчалась по указанному адресу, её оттопыренные ушки алели огоньками сквозь чисто вымытые волосы, и она как магнитик притягивала взгляды и улыбки. Лифт не работал, взлетела на шестой этаж, отдышалась, пригладила волосы, позвонила — и застыла на пороге. На неё из-за накрытого стола смотрело пять пар мужских глаз. Её окружили, подхватили, галантно усаживали:

— Дорогая, мы тут для поддержки штанов вашего избранника. Он трусоватый парень и без нас ни за что не решился бы на тет-а-тет. Сейчас мы быстренько приручим этого дикаря, этого бурбона — и испаримся, растаем, улетучимся, аки тати в нощи, оставив вас в сладостном одиночестве. Какую девушку заполучил, у, злодей! А пока — игристое за встречу!

— Что вы, я не пью. В жизни в рот не брала…

— Какая прелесть, вы слышали: в рот не брала. Всё впереди, милая, всё впереди.

Ладно, она сделает глоток — чтобы отвязаться, чтобы они поскорее ушли, унеся с собой сальности и липкую тревогу.

— Один глоточек, разумеется, о чём речь? Пей до дна, пей до дна!

Потом Валя уже не понимала, как бокал снова и снова наполнялся вкусными кусачими пузырьками, и со всех сторон тянулись к ней чёрные, перепачканные шоколадом, по-детски жадные рты. Она порывалась встать, плакала, смеялась, слабо отбивалась, выскальзывала из кольца жарких рук, искала взглядом своего студента…

Наконец, компания удалилась на кухню, плотно закрыв за собой дверь и предварительно выразив неблагодарному и недостойному другу вселенскую чёрную зависть и страстное желание оказаться на его месте. У неё не было сил сопротивляться — и между ними на залитом вином липком диване — совсем не так, как мечталось — произошло Ужасное и Прекрасное, через что проходят все девушки.

Потом он пошёл в ванну. Долго стоял под горячими струями, когда в дверь заколотили, крикнув, что он не в общественной бане, чтобы размываться и занимать тазик, что тут, между прочим, не он один. У протиснувшегося приятеля было перевёрнутое выражение лица.

Выйдя, он увидел в полутьме странно запрокинутую Валину голову на подушке. Всё виделось странным и размытым. Её глаза смотрели сквозь него, как на пустое место. Над нею, опираясь на руки, прилежно и сосредоточенно, как на уроке физкультуры, сдавал норматив на отжимание полуголый приятель.

Остальные толпились вокруг, молчаливые, как в очереди к стоматологу. Или будто пристально считали количество отжиманий. Он попятился и исчез в кухне.

Легче зайчику вырваться из зубов стаи, возбуждённой кровью и парной плотью — но ей удалось. Простонала сквозь зубы, что её тошнит, и кинулась на балкон. Вскочила на перила — и исчезла пушинкой. Деревья смягчили падение.

Дали сроки всем — максимально мягкие, как у нас принято. Все они были сынки — тех, кого надо сынки. Начались апелляции, повторные экспертизы, пересмотры по вновь открывшимся обстоятельствам. Добровольно-не добровольно, трезвая-не трезвая, провоцировала — не провоцировала… Он навестил Валю в больнице, прикованную к постели. Она сказала, как плюнула:

— Доволен, получил право первой ночи? Будь ты проклят! Пусть каждый глоток воздуха станет для тебя глотком раскалённого олова.

Так говорили героини романов, и это было единственное, что воплотилось из девичьих грёз.

***

В дамский коллектив вип-клуба органично влилась дама из ведомственного санатория. И дополнила историю новыми деталями.

Оказывается, тогда студент в кухне лихорадочно с грохотом рылся в шкафах. И нашёл то, что искал. Хозяйка, в целях предосторожности, прятала режущие, колющие предметы, а про топорик для мяса забыла. Его судили за покушение на убийство и нанесение травм средней тяжести — он сидел от звонка до звонка.

«Девушка поступила мудро: кто ещё выносил бы за ней горшки? С другой стороны, постоянно жить в жгучей ненависти, как в том раскалённом олове», — размышляла ведомственная дама, возвращаясь в номер.

И у лифта стала свидетелем сцены: думая, что их никто не видит, колясочница с мужем грубо и жадно целовались, и не могли остановиться — как весь день умиравшие от жажды люди, наконец, дорвались и не в силах отлепить пересохших губ от сосуда с прохладной водой — отнюдь не с раскалённым оловом. И стремительно скрылись за дверью номера, он успел выставить табличку: «Не беспокоить».

Дама покачала головой. Всё-таки жизнь — и правда, есть вечный конфликт, причудливое соединение не соединяемого. Души и тела, тьмы и света, Бога и Сатаны, добра и зла. Где от любви и ненависти, как известно, один шаг. И наоборот.

МАРАЗМ И СОЛНЦЕ, ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ!

Ну, ещё не совсем день. Зимнее ленивое солнце встаёт поздно, вальяжно. Как бы раздумывает: «Вставать — не вставать? А не то — завалиться, дремать дальше, укутавшись в синюю дымчатую кисею…»

Зато небо! От востока к западу — самых разных, неуловимо сливающихся оттенков: чернильного, фиалкового, зеленоватого, бирюзового, оранжевого… И — морозно-алый узкий поясок там, где предполагается восход солнца. Будто на огромной палитре художник-растяпа разлил жидкую радугу. Или — взмахом кисти заставил замереть, застыть северное сияние.

***

— Маразм и солнце, день чудесный!

Ещё ты дремлешь, друг безвестный?

Ни свет ни заря, телефонный звонок. Поприветствовав меня должным образом, моя подруга Маша, поэтесса и блогер (уж она, в отличие от меня, известна!), бесцеремонно и многословно напоминает:

— Надеюсь, дружок Альцгеймер всего лишь изредка ночует у тебя и ничего, кроме челюстей в стакане и газоотводной трубки, пока в твоей квартире не держит? Ты не забыла, что сегодня мой поэтический вечер? Жду к четырём. Да, прихвати пенку для волос: у меня закончилась.

И ещё несколько раз в течение дня Маша перезванивает. Такое чувство, будто у неё там полыхает пожар. Она панически вопит, чтобы я принесла также бесцветный лак для ногтей (засох, зараза!). И тени для век (у неё платье зелёное, а у меня тени как раз ужасного, безвкусного болотного цвета). Потом, чтобы не забыла складную обувную ложечку.

***

… — По большому счёт, творчество — сугубо женская стихия. Нечего мужикам туда соваться, — рассуждает она, пока я жужжу феном над её мокрой цыплячьей головой, с просвечивающими розовыми проплешинками. Пытаюсь взбить из жидкой поросли пышную корону. — Мужчина — испокон века кормилец, добытчик. На нём многопудовая тяжесть: семья, детишки пищат, кушать просят. Жена пилит: «Где деньги, Дим? Шубу хочу!».

По мнению Маши, настоящее творчество всегда идёт бок о бок с материальной сиростью и убогостью. Как только за него начинают платить — пиши пропало. Творец сытым быть не может.

Мужчину-поэта безденежье приземляет, выхолащивает, озлобляет на весь белый свет. Опошляет, унижает, мельчит, обрезает крылья, лишает полёта.