Бесплатный фрагмент - Дайка Бедоносова

ДАЙКА БЕДОНОСОВА
или приключения геофизиков

В начале июня привалила работа — сразу и много. Начальник экспедиции Зиновий Федорович Тепляков от неожиданности растерялся, стал чересчур суетлив и нервозен и как будто вовсе не был рад такому стечению обстоятельств, хотя еще месяц назад мечтал только о том, чтобы отправить своих людей в поле. От напряженной работы в экспедиции уже успели отвыкнуть, а ведь годков пять назад каждый полевой сезон был именно таким — суетливым и нервозным.

Шел 1994 год. Это было очень памятное для нашей геологии время. Некогда финансово могущественная, престижная для молодежи, лелеемая властью отрасль, которая всегда славилась высокой заработной платой и никогда не жаловалась на отсутствие работы, вдруг всего за несколько лет превратилась в изгоя, впала в нищету и забвение. Старые специалисты доживали свой век в ветхих опустевших конторах, новые, едва прибывшие из институтов, увольнялись, не отработав и двух-трех лет, и заполняли собой вещевые рынки или сомнительной репутации фирмы, которые плодились в эти годы очень быстро. Кадры истощались, оборудование дряхлело, полевые работы становились редкостью, потому что не хватало ни людей, ни денег, чтобы снарядить самый простой маршрут для небольшого отряда. Верные своему призванию и не ушедшие на другие хлеба геологи и геофизики летними месяцами, когда обычно начинался самый жаркий сезон для работ, должны были прокуривать свои легкие в камералках, греметь костяшками домино и нардов, пересказывать уже тысячу раз пересказанные и столько же раз обсмеянные анекдоты и все это заливать выдержанной в огнетушителях брагой. А тем временем выгоревшие вахтовки ржавели в гаражах в бездействии. Не хватало денег даже на бензин…

Именно такая атмосфера царила в маленьком поселке в северных, предгорных степях Кавказа в начале лета 1994 года.

В этом поселке жило не больше десяти тысяч человек. Здесь было несколько магазинчиков, одна средняя школа, поликлиника, сберкасса, клуб, почта, отделение милиции и даже библиотека — в общем все, что нужно для проживания такого количества людей. Здесь также работал небольшой комбинат по производству подсолнечного масла и крошечный кирпичный заводик. Главным же учреждением поселка была геологическая экспедиция — трехэтажное серое здание на центральной площади со своей столовой, гостиницей для проживания сезонных работников, складом и гаражом. В самой экспедиции и учреждениях с ней непосредственно связанных раньше работало больше половины трудоспособного населения поселка, тут скапливалась основная часть его бюджета. Экспедиция была для поселка всем: его историей, его смыслом, его надеждой. Поселок так и назывался — Красные Рудознатцы.

В советское время работать и жить здесь считалось не только престижно, но и приятно. Зимы тут снежные, но не очень морозные, летом — тепло и даже жарко, но без удушья и испепеления. Южный горизонт открывается лесистыми предгорьями Кавказа, на север — волнистые степи, где по весне можно голову потерять от аромата первых цветов, от жужжания пчел и беспокойного тренькая полевых птиц. Земля — чистый пух, обрезок трубы сунь в нее — через день зацветет, как посох Аарона. Мимо поселка проходило вдоль предгорий неширокое шоссе, которое связывало его с более крупными автомагистралями, поэтому добраться отсюда до большой цивилизации можно было быстро. В общем, для человека без особенных амбиций, но не лишенного романтических мечтаний здесь был просто рай. До самого наступления 90-х годов сотрудники экспедиция ни на что не жаловались…

Трудности начались с 91 года. Финансирование становилось все хуже и хуже. Государство постепенно перестало заказывать геологоразведочные работы — не до того было, а появляющиеся частные компании усиленно доскребали ранее открытые месторождения, продавали руду и нефть за рубеж и тоже пока не думали о будущем. Рудознатцы жили только за счет местных колхозов и совхозов, которые периодически обращались в экспедицию на предмет поиска водных горизонтов. С водой в этих краях всегда была проблема, поэтому поселковые геофизики и раньше шабашили у аграриев. Такая работа особенных затрат не требовала, зато снабжала все отряды провизией на целый год (колхозы, как правило, платили натурой), так что традиционный геологический рацион — тушенка и сгущенка — скапливались ящиками на складе и лежали там годами. Теперь же настало время эти запасы открывать…

Три года кое-как протянули. В поле питались той самой тушенкой, а мясо, овощи и молоко, заработанные в колхозах, продавали по оптовой цене в ближайшем городе и тем платили людям зарплату, налоги и даже провели плановый ремонт местной школы. Все остальное — субсидии, отчисления, награды, премии, закупка фильмов для местного клуба, шприцов для больницы, строительство малосемейного общежития для новобрачных и другая бытовуха, которая обычно лежала на плечах экспедиции — все это пришлось отложить до лучших времен.

Новый 1994 год встретили с самыми плохими ожиданиями. Зарплату платить было абсолютно нечем. Даже колхозы, которые обычно еще в декабре подавали в экспедицию заявки, в этот сезон молчали. Им и самим становилось худо. Старый урожай продали за какие-то копейки, да и те тут же обесценились очередным витком инфляции. В результате, на посевную денег катастрофически не хватало. Тут уж не до водных горизонтов и геофизического зондирования.

С таким упадочным настроением прожили до лета. Даже день геолога отметили очень скромно. Раньше в этот день по всему поселку из репродукторов играла музыка, на всех столбах трепыхались флаги, в поселковом доме культуры дети в белых рубашечках читали стихи про героев-романтиков, а посельчане при встрече поздравляли друг друга, словно на Пасху. Теперь же скромно собрались оставшимся куцым коллективом в самой просторной камералке экспедиции, разложили на столе все ту же сгущенку и тушенку, разлили по стаканам самую дешевую водку, выпили, поскулили о золотом прошлом и хмуро разошлись. Даже самые стойкие и преданные уже стали подумывать о том, что надо бежать из экспедиции.

…И вдруг в начале июня, словно трубу прорвало — работа почти одновременно привалила двум оставшимся в экспедиции геофизическим отрядам.

Сначала в Рудознатцы заявился толстый полковник с тонкой папкой в руке и предложил подписать договор с министерством обороны. Не Бог весть какие деньги, но для поддержки штанов хватит. На берегу Каспийского моря, недалеко от Махачкалы, на довольно большой площади нужно было провести сейсмическую съемку под строительство то ли полигона, то ли аэродрома. Условия почти курортные — купайся, рыбу лови, икру браконьерскую ложкой черпай. Такой работой и в прежние годы не всегда побаловаться можно было. Проект был составлен за два дня. Полковник внимательно его прочитал и попросил сократить кое-какие статьи в смете. Зиновий Федорович охотно согласился со всеми коррективами. Договор был тут же подписан, и Сафонов со своими работягами уехал на следующий же день. Двести литров бензина наскребли кое-как, зато тушенкой и сгущенкой его машину нагрузили под самую крышу с тем намерением, чтобы продать ее местному населению, если вдруг выплывут какие-то непредвиденные расходы.

Не прошло после этого и трех дней, как вдруг очухался один из колхозов. По радио передали, что в июле ожидается засуха, а у того колхоза все колодцы и скважины уже почти не давали воды. Нужно было срочно бурить новые. Сторговались за машину картошки с нового урожая, центнер помидор, ну и плюс все расходы по бензину. Председатель попросил уложиться не позже чем за неделю. Отряд Ткача на таких работах уже набил руку, поэтому особой трудности здесь не было. Договоры с колхозами обычно не заключались, потому что все здесь друг друга знали. Просто ударили по рукам и разъехались.

Когда Ткач уехал, экспедиция словно вымерла. Остались самые неприкаянные из предпенсионеров, включая самого Зиновия Федорович.

И тут появилась еще одна перспективная работенка. Ткача пришлось вызывать срочным курьером, так как рацию с собой на такие мелочевые работы не брали, а по телефону с тем колхозом связаться не удалось. Благо, что работы ткачевскому отряду оставалось совсем немного. За день они добили последние профиля, быстренько провели интерпретацию, пометили точки для бурения и сразу выехали в Рудознатцы.

Было воскресение, но Зиновий Федорович уже давно перестал делить неделю на выходные и не выходные дни. Он встречал геофизиков во дворе экспедиции. Такого еще никогда не было. Обычно он ждал в своем кресле, как хан ждет на троне своих данников.

— Что случилось? — спросил Ткач, соскакивая на ходу с подножки кабины.

Его люди тоже смотрели на начальника экспедиции недовольно. В том колхозе было сытно, и возвращаться раньше срока не очень хотелось.

Всего у Ткача в отряде работало помимо него самого четыре человека: Митяня, Сиплый, Шурик и водитель Рыжий. Все они работали у него уже давно и за это время сплотились в некое подобие семьи — со всеми ее плюсами и минусами.

Здание экспедиции было практически полностью необитаемо. Только Зиновий Федорович, две бухгалтерши да неприкаянный московский практикант тщетно пытались имитировать былое многолюдье конторы. Все остальные во главе со старым геологом Иваном Ивановичем еще неделю назад были мобилизованы на выполнение срочного заказа от очередного колхоза.

Зиновий Федорович в эти дни чувствовал себя человеком, который вдруг оказался на складе дефицитных товаров с тремя рублями в кармане. Слухи о грядущей засухе уже взбудоражили все близлежащие колхозы, вот-вот у стен экспедиции возникнет очередь председателей, а тут еще этот странный заказ из министерства…

— Случилось, Саша. Случилось. Сам не пойму — то ли беда, то ли счастье, — и в голосе и в мимике начальника чувствовалась несвойственная ему нервозность. Он все время озирался, словно боялся, что те самые председатели начнут окружать его с тыла. — Ты съемку в Карадоне помнишь? В девяностом году проводили ее.

— Помню. Мы там картировали почти весь сезон. А что такое?

Сиплый, хотя и стоял от начальства несколько в стороне, тоже услышал слово Карадон и подмигнул Митяне плутоватым азиатским глазом. Вероятно с той съемкой в девяностом году у них были связаны какие-то приятные воспоминания. Но Митяня его радости не разделил, а только зло махнул на Сиплого рукой и пошел помогать Шурику вытаскивать аппаратуру из вахтовки. Рыжий, насвистывая, возился под днищем машины. Сиплый демонстративно продолжал подслушивать.

— Пойдем ко мне в кабинет, — предложил Зиновий Федорович.

Ткач усмехнулся про себя: «Секреты какие-то» и пошел за начальником в здание экспедиции.

Ткач был самым лучшим кадром в экспедиции. Даже когда здесь было полно народу, он и тогда считался лучшим среди многих. И в полевой практике и в геофизической теории равных ему в экспедиции не было. Его отряд специализировался на методе вызванной поляризации, и этот метод он за много лет довел до совершенства. Со своими талантами Ткач мог бы легко сделать более блестящую карьеру. Во всяком случае защитить диссертацию ему не составило бы большого труда, но он не видел в этом смысла. Ему нравилась его работа в том в виде, в каком он получал ее здесь. Ему нравилась полевая неустроенная жизнь. Кроме того, в этом маленьком поселке у Ткача была слава победителя, он считался настоящей легендой Рудознатцев. Здесь его звали Командиром, и эту кличку он заслужил еще будучи совсем юным пареньком, только-только приехавшим сюда по распределению из института.

А еще у Командира был такой слаженный отряд, который он создавал годами. Сиплый, Митяня и Шурик работали с ним уже больше десяти лет, Рыжий пришел позже, но и он успел стать своим, занять только ему предназначавшееся место в этой точке времени и пространства. Все они, как и Командир, тоже не видели другой жизни для себя и не видели себя в отдельности от своего отряда, потому что вне него они были никем.

Так уж получилось, что отряд Командира сложился чуть ли не из самых бросовых отбросов местного общества. Митяня — старый ворчун, терпеть которого не могли ни соседи, ни сослуживцы. Сиплый — бывший пропойца, которого однажды еле спасли, вытащив пьяного из замерзающей лужи (он почти на год потерял голос и за это получил свою кличку). Шурик — монах в миру, крестится на каждом углу, губами шевелит в беззвучной молитве, откуда взялся в поселке, никто уже не помнил. Рыжий — разбитной парень, кончил бы в тюрьме или разбился бы на отцовском мотоцикле, если бы отец сразу после армии не отвел его насильно в экспедицию. Вот такой несуразный вроде бы комплект. Зиновий Федорович так и не смог понять, почему именно этот отряд стал самым лучшим в его экспедиции, почему именно он пережил все передряги последних лет и теперь даже задаром готов был на многое. Можно, конечно, объяснить все незаурядными качествами самого Ткача, но ведь до Сиплого, Митяни и Шурика люди в отряде у Командира не держались больше года, потому что работать с ним очень нелегко. А эти задержались, несмотря ни на что…

Зиновий Федорович на дух не переносил каждого из них в отдельности, а Сиплого больше других, но получалось так, что именно этими людьми еще жила экспедиция.

Кабинет Зиновия Федоровича, как и полагается начальнику, был на самом верхнем этаже. Он сел на свое место под раскинутой во всю стену геологической картой СССР. Ткач сел напротив. Зиновий Федорович несколько минут восстанавливал дыхание. С каждым годом подъем на третий этаж становился труднее.

— Вчера из министерства звонили, — сообщил начальник, отдышавшись. — Объявился заказчик на съемку в Карадоне. Кто да что не знаю. Может быть, даже иностранцы.

— На что им Карадон? Там же ничего интересного не нашли.

— Весь Карадон им не нужен. Им только махонькая южная часть приглянулась в районе Джими, — Зиновий Федорович тут же развернул на столе уже заготовленную заранее карту. — Вот тут помнишь? Небольшой интрузивчик, — он ткнул пальцем в бумаги.

— Почему именно он? У них есть какая-то конкретная информация?

— Не знаю. Наверно что-то есть, но не из наших источников. По крайней мере, тот человек, который мне звонил, так и сказал — рудная аномалия… Они вообще чего-то не договаривают…

«Небольшой интрузивчик» представлял собой на геологической карте тоненькую полоску длиной не больше трех сантиметров, которая перегородила поперек один из рукавов долины Карадон. Ткач не помнил этот интрузив, но помнил это место — узкий аппендикс, который отгораживался от всей долины горой Джими. В девяностом году, чтобы попасть туда, они больше часа огибали эту гору по извилистому серпантину. У ее подножия отрядом Ткача было сделано всего два картировочных профиля, которые последними своими пикетами упирались как раз в интрузив. Этот интрузив по форме был похож на дайку. Такие дайки в этой части Северного Кавказа не редкость. В схематическом разрезе они представляют собой большие каменные плиты, которые вертикально или почти вертикально прорезают более мягкие осадочные породы, вздыбливают их и местами выходят на поверхность в виде протяженной кромки скал. Иногда они рудоносны, но редко пригодны для промышленной разработки. Ткач однажды делал детальную съемку на похожей дайке в Трехречье. Было это еще на заре его трудовой деятельности в экспедиции. Ничего интересного там тогда не нашли, но практика для молодого специалиста была хорошая, особенно в части интерпретации данных. Любой интрузив, в силу того что является чужеродным телом в общей массе осадочных пород, обязательно дает аномалию физического поля, и задача геофизика как раз состоит в том, чтобы определить качество этой аномалии, то есть узнать — рудная она или нет.

— Что от нас-то требуется? — спросил Ткач.

Палец Зиновия Федоровича продолжал упираться в дайку на карте. Он смотрел на Ткача таким прищурным взглядом, словно предлагал ему совершить ограбление банка.

— Детальная съемка, — сказал начальник, понизив голос. — Надо сделать хотя бы тридцать профилей с шагом в двадцать метров, — палец черканул ногтем туда-сюда поперек дайки.

Ткач мысленно просчитал объем работ. Даже по минимуму получалось, что на полсезона он своим людям занятие нашел. В Трехречье они ковырялись месяца полтора, а то и два. Лазить с электродами по скалам — это тебе не по картофельному полю шаги мерить. Работа трудная, но интересная. За три года Ткач соскучился по настоящей работе.

— Интерпретация тоже на мне? — спросил он.

— Им нужны только графики и полевой журнал с данными. Никаких проектов и отчетов. Можешь прямо там на месте все сделать.

— Шабашкой какой-то попахивает… А сроки?

Зиновий Федорович замялся. Этого вопроса он боялся больше всего.

— В том-то и заковыка, Саша, — начальник наклонился над столом и перешел почти на шепот, словно шифровку передавал. — Сроку на все про все неделя. В следующее воскресение вечером я должен быть в Москве, чтобы в понедельник утром положить бумаги на стол. Уже билет на самолет заказал.

Ткач присвистнул.

— Да тут же как минимум четыре квадрата! И рельеф сложный. Как же я за неделю одним отрядом? Только графики придется два дня строить. Хотя бы полмесяца…

Взгляд Зиновия Федорович из заговорщицкого превратился в умоляющий.

— Саша, надо. Вот так надо, — он черканул себя по горлу ребром ладони. — Если они считают, что эта дайка рудная, то скорее всего так оно и есть. Игра стоит свечей.

— Но зачем такая срочность?

— Откуда я знаю. Они заказывают музыку, мы должны плясать, и плясать быстро. Если там действительно окажется что-то интересное, то они будут инвестировать в разработку. Ты понимаешь, что для нас это значит? — густые брови Зиновия Федоровича, за которые злые люди в поселке прозвали его Брежневым, образовали восторженный домик.

Воодушевление начальника экспедиции было Ткачу вполне понятно. Если геофизика покажет наличие месторождения на Карадоне, то одной съемкой дело не ограничится. Нужно будет оконтуривать рудное тело, подсчитывать запасы. Здесь не только экспедиция хорошенько покормится, но и все близлежащие окрестности получат свой кусок. Ведь это сколько людей можно будет трудоустроить, сколько металла и машин задействовать, чтобы в дикой горной долине народить такой мощный промышленный объект…

Ткач снова задумался. На его лбу обозначилась знаменитая на весь поселок поперечная морщина, которая всегда глубоко прочерчивалась, когда Ткач усиленно размышлял или гневался по какому-либо поводу. Зиновий Федорович его размышлениям не мешал. Если Ткач скажет «да», то можно быть уверенным, что он сделает. Если скажет «нет», то не стоит даже и трепыхаться. Командир тоже понимал, что это самое «да» обяжет его многим. Прежде всего на кону его репутация победителя, которой он очень дорожил.

— Если бы двумя приборами, то можно было проскочить, — медленно, словно насилуя свое честолюбие, произнес Командир.

— А ты попробуй двумя?

— Мне нужен хотя бы один человек. Тогда с горем пополам можно составить две группы. Шурик пойдет со вторым прибором. С двумя группами есть шанс успеть…

— А я тебе практиканта дам, — обрадовался Зиновий Федорович. — Замечательный практикант. Не пьет, не курит. С третьего курса МГРИ. Паренек хоть и не крепкий с виду, но электрод поднимет. Он позавчера прибыл. Я его уже хотел на подкрепление к Ивану Ивановичу в колхоз отправить, да тут началась эта котовасия.

Ткач поморщился. Не любил он столичных практикантов. В прежние годы их сюда присылали довольно часто, но именно с ними и были самые большие проблемы. Перетащить генератор с места на место их не заставишь, зато гонору у них столько, словно они уже не одно месторождение открыли. В последние годы Ткач вообще отказывался брать практикантов в поле со своим отрядом. Ответственность большая, а пользы никакой.

— Он вроде бы не коренной москвич, — поспешил успокоить его Зиновий Федорович. — В общежитии там живет, в армии уже отслужил, самостоятельный парень. Да я сейчас его… — он высунулся в открытое окно. — Люба! Кликни практиканта. Пусть зайдет.

Практикант зашел через пару минут.

— Прошу любить и жаловать. Виталий Владимирович Носов. Виталик, значит, — представил его начальник и еще раз добавил: — Хороший парень.

Зиновий Федорович понимал, что Ткача на мякине не проведешь. Кто такой этот Виталик было видно сразу. О таких говорят — сам себе на уме, а еще — в тихом омуте черти водятся. Голоса его за эти три дня, что он провел в Рудознатцах, почти никто не слышал. Если его ни о чем не спросить, то он ничего и не скажет. В глаза не смотрит, встречного взгляда избегает. И вообще избегает быть на виду. Во дворе экспедиции есть скамеечка под двумя лиственницами. Там он обычно днями и сидел. Позовут его, скажут: отнеси-ка вот это вон туда, или сходи-ка вот туда и принеси вон то. Он сходит, отнесет или принесет, а после снова сядет на эту скамейку и сидит. В общем-то никому он не мешал, глаза не мозолил, не перечил, не отказывался, не клянчил, не канючил, но все же что-то такое в нем было раздражающее. Такие люди всегда раздражают, потому что их грехов явно не видно, а на праведников они не похожи. Так и хочется сказать: «Ну чего ты здесь расселся?». Просто удивительно, как такие люди в МГРИ попадают. Туда обычно идут ребята целеустремленные, честолюбивые, в конце концов — романтичные. Этот же без искорки в глазах, без зудинки в пальцах…

«Папа — геолог, мама — геолог, и сынка туда же сунули для продолжения династии», — с первого взгляда решил Ткач.

На вид Виталику трудно было дать даже восемнадцать лет, тем более трудно было представить, что он уже отслужил в армии. Ростом ниже среднего, щупленький, глаза птичьи, губки надутые, неулыбчивые, волосы русые, жиденькие. Отвесишь ему оплеуху — не обидится, а если и обидится, то вида не покажет; похвалишь его — благодарного взгляда в ответ тоже не жди. Поди его разбери, какие у него на самом деле мысли в голове. Ткачу не хотелось брать мальчишку с собой. Не внушал он доверия.

— Вот что, Виталий, — Зиновий Федорович для проформы нахмурился, чтобы важность момента показать. — Дело у нас тут появилось на сто рублей. С Александром Ивановичем поедешь завтра в горы. Ты электрод в руках держал?

Виталик кивнул. После второго курса на практике в Крыму они под руководством преподавателя ходили несколько профилей с прибором. Прибор подержать Виталику тогда не удалось, потому что сам не попросил, а предложить ему не предложили. Но зато электроды он тогда натягался и кувалдой намахался так, что утром ныло все тело.

— Вот и хорошо, — Зиновий Федорович посмотрел на Ткача. — Ну, что подходит такой кандидат?

Ткач еще колебался.

— Другого варианта у нас все равно нет, — Зиновий Федорович с надеждой смотрел Командиру в лицо.

Ткач тяжело вздохнул. Деваться было некуда.

— Полевое обмундирование ему на складе надо выписать. Выезд завтра с рассветом. Утром машина будет стоять во дворе. В шесть часов просигналит три раза. Чтобы был уже одет и обут к этому времени.

Зиновий Федорович облегченно вздохнул. Раз Командир начал распоряжаться насчет завтрашнего дня, значит он дал согласие на это дело. Теперь можно быть спокойным…

Виталик закрыл за собой дверь, оставив о себе смутное впечатление. Вроде бы безропотен, дисциплинирован и исполнителен, но, с другой стороны, совершенно безразличен. Другой бы на его месте хотя бы поинтересовался, куда поедем или что делать будем. «Намучаемся мы с ним», — про себя решил Командир и посмотрел на начальника экспедиции с укором. Зиновий Федорович в ответ развел руки — дескать, какие времена, такие и практиканты.

— Ладно, — сказал Ткач. — Попробуем, — он специально сделал упор на это слово, чтобы избежать каких-либо гарантий, хотя понимал, что его «попробуем» уже звучит как стопроцентная гарантия.

— Вот и отлично, — Зиновий Федорович довольно хлопнул обеими ладошками по столешнице. — Тогда я пойду бензин искать.

«Надо бы найти материалы по Трехреченской дайке», — подумал Ткач, когда вышел из кабинета начальника, и пошел в подвал экспедиции, где у них располагался архив.

В эту ночь Зиновию Федоровичу долго не спалось. Несколько раз он вставал, курил на кухне. Съел все котлеты, нажаренные женой на всю неделю. Вздыхал и смотрел на огрызок луны за окном.

В следующем году Зиновий Федорович собирался на пенсию. Очень не хотелось ему оставлять экспедицию в состоянии полной запущенности. Что скажут люди в поселке лет через десять? Ну да, был такой начальник — Тепляков Зиновий Федорович, он же Брежнев. Помним, помним. Это тот самый, который довел Рудознатцы до ручки… Вот и все, что они скажут.

И ведь никто не вспомнит, что когда Зиновий Федорович возглавил контору, в поселке практически ничего не было — ни клуба, ни кирпичного завода, ни больницы. Смешно сказать, чтобы зуб вырвать, за полста километров мотались на попутках. А теперь у них в поликлинике собственный зубоврачебный кабинет, рентгеновский аппарат, стационар на двадцать коек. Полмиллиона рублей по тем временам вложили. А сколько ему нервных клеток пришлось потерять еще в сравнительно молодом возрасте, чтобы все это обеспечить. За каждый рубль тогда приходилось в облисполкоме кровавым потом расплачиваться. Однажды даже в расточительстве обвинили, чуть партбилет на стол не положил. За двадцать лет работы на этом посту только пять раз в отпуск уходил, да и то каждый раз едва ли половину отгуливал. Как только сезон, весь поселок по грибы-ягоды, а он то в область за оборудованием, то в степь, то в горы — чтобы лично проверить, как дела идут на объектах. Да и зимой работы всегда хватало… Никто этого уже сейчас не помнит, а через десять лет и подавно не вспомнит.

Грустно стало Зиновию Федоровичу. Он понимал, что его участь в любом случае — это забвение. В народе помнится только последнее слово и последнее дело, такая уж философия жизни. И хотя последнее слово еще не сказано, но оно все равно будет не за ним. Даже если на Карадоне найдут руду, все лавры достанутся не начальнику экспедиции, а Командиру. Оно, конечно, и правильно — Ткач того заслуживал, но ведь и Зиновий Федорович не зря эти двадцать с лишним лет коптил воздух в поселке.

— Ну, что ты себя изводишь? — сказал жена.

Она, разбуженная его вздохами, тоже пришла на кухню и с неудовольствием посмотрела на пустую кастрюлю и полную пепельницу.

— Иди, ложись, уже третий час. Ткачу твои вздохи все равно не помогут. Он и без них справится.

Ткач тоже не спал. Он сидел за столом при свете настольной лампы в своей маленькой холостяцкой квартирке, изучал материалы по Трехречью и сравнивал их с предстоящей работой в Карадоне. Перед ним были разложены геологические и топографические карты по обоим участкам, листы миллиметровки с графиками, полевой журнал и отчет по съемке в Трехречье.

Лицо Ткача — уже сорокалетнего мужчины — все еще было красиво. По мужски красиво. Особенно, когда он был так задумчив, и поперечная морщина глубоко рассекала его высокий лоб. Что-то было в его профиле от римских полководцев. Многие женщины в поселке в свое время мечтали завладеть сердцем Командира, но он так и не связал свою судьбу ни с одной из них. Сначала не хотел мешать делу, а потом уже привык вот так коротать вечера один. У него даже телевизора не было.

Вся его жизнь была отдана этой профессии. Он давно не читал художественной литературы, не интересовался политикой, не строил бытовых планов. Работа огрубила его сердце, выхолостила память. Все промежуточные итоги в его биографии имели вид вот таких вот графиков и отчетов. Год за годом протекали по одному и тому же сценарию: летом в поле, зимой до ночи сидишь в камералке, да потом еще дома за столом додумываешь то, что не додумал на работе. Хабадон, Трехречье, Приэльбрусье, Верхний Передел, Карадон — все двадцать лет, как одна карта, на которой каждый год указан красным флажком в той или иной долине, на той или иной высоте над уровнем моря.

Командир просидел над старыми графиками почти до утра. Дайка в Трехречье действительно была очень похожа на дайку в Карадоне. Во всяком случае геологический состав у нее был тот же, а разница по мощности и протяженности тоже была не велика. Это упрощало дело. Всякое бывало в его трудовой биографии, но чтобы выезжать на объект без проекта — такого не было. Импровизировать Ткач не любил, он любил просчитывать свои действия хотя бы на пару шагов вперед. Материалы по Трехреческой дайке позволяли ему в общих чертах наметить план работ. Там тоже проводилась детальная съемка — тридцать четыре профиля, расстояние между пикетами — двадцать метров, то есть именно то, что нужно Зиновию Федоровичу. Правда там они провозились почти полтора месяца, но ведь тогда не было такой надобности спешить, да и делали они те работы одним прибором. Если повезет с погодой, то за день двумя приборами можно делать по шесть профиля. День отбрасываем на дорогу туда и обратно, день на графики, остается пять дней чистого времени. По шесть профилей в день — получается как раз тридцать. А если напрячься и делать по десять профилей?…

Ткач бросил на стол карандаш, потер уставшие глаза, и решительным движением нажал на лампе кнопку выключателя. Работе — работово, отдыху — отдыхово. Был уже четвертый час…

Но в кровати ему тоже долго не засыпалось. Мысли не отпускали. Он понимал, что любой план на бумаге всегда нещадно корректируется мелочами, которыми полна полевая жизнь. Командир привык делать поправку на десять-пятнадцать процентов от запланированного объема работа. Уже лежа в постели он мысленно пересчитывал профиля. Даже с поправкой получалось, что он укладывается в требуемый объем. Плюс минус один или два профиля ничего не значат. Главное — получить информацию, а ее получить можно и с двадцати профилей. Для любого другого метода этого было бы мало, а «полярке» хватит и двадцати.

Вызванной поляризацией, или «поляркой», Ткач занимался с первых дней своего пребывания в Рудознатцах. Фактически он был родоначальником этого метода в экспедиции. По крайней мере учителей у него не было. Этот метод почему-то не очень жаловали в других экспедициях, фактического материала по нему было немного, а соответственно и теоретическая база была бедноватой. Студенты в институтах «полярку» изучали поверхностно, литературы было мало, и Ткачу до многого приходилось доходить собственным умом. И тем ценнее был его опыт. Однажды ему даже предлагали составить курс лекций для одного института, но он отказался. Некогда тогда было, работы и без того хватало. Благодаря Ткачу «полярка» становилась все более популярной. Без нее не проводили уже ни одну съемку. А на таких объектах, как эта дайка, она была особенно ценна, потому что позволяла выявить руду во вкрапленном виде.

За окном начало светать. Ткач уснул на мысли, что архивные материалы по Трехреченской дайке нужно обязательно взять с собой в Карадон. По инструкции этого делать не позволялось, но кто в наше время смотрит на инструкцию…

День первый

Наступил понедельник. Три резких гудка пронзили серое утро поселка. Поселок еще спал.

Горную гряду на юге скрывала густая дымка. Роса густо выпала на металлических поверхностях. Старая вахтовка — ГАЗ-66 — ждала последней отмашки. Почти пятнадцать лет возила она отряд Ткача. Где она только не побывала, и в каких только передрягах не участвовала — всего не вспомнить. Даже пулю на себя приняла однажды. Обшарпанная, помятая машина — полноправный и один из старейших членов этого коллектива. Когда ее привезли в экспедицию — еще новенькую и блестящую фабричной краской, — из нынешнего состава в отряде тогда работали только Ткач и Шурик. Митяня и Сиплый появились немного позже, а уж Рыжий и вовсе сел за ее руль только шесть лет назад. До него много шоферов крутили баранку этой машины, но мало кто из них проработал в отряде Ткача больше одного сезона. Один Рыжий попал в масть — наверно, потому, что в свои молодые годы не успел еще обзавестись этой водительской спесью, которая всегда так раздражала Командира.

Зиновий Федорович тоже пришел в экспедицию в такую рань, чтобы лично проводить своих людей на «святое дело». У него, как и у Командира были красные от недосыпа глаза, и этим они с Ткачем были похожи, но если Командир излучал привычное спокойствие, то начальник экспедиции был нервозен, все время что-то советовал, наставлял.

— Рацию взяли?

— . Вы уже спрашивали.

— От перестраховки, Саша, еще никто не умирал. Не забудь ежедневно выходить на связь. Я Феде наказал, что на эту неделю пусть забудет о доме. И днем, и ночью будет сидеть в радиорубке

— Да не беспокойтесь вы так, — начальник уже начал надоедать своей суетливостью, — все будет хорошо. Готовьте стол для банкета.

— И водки побольше, — встрял Сиплый, сощурив хитрые монголоидные щелочки-глазки. К какой национальности принадлежал этот безвозрастный прощелыга, никто не знал. Его в поселке называли то «монголом», то «басурманом» то просто «азиатом».

— Тебе работы не хватило? — Командир грозно глянул в его сторону.

Сиплый сразу сделал непричастное лицо и принялся помогать Шурику и Митяне, которые в это время загружали в вахтовку то, что не успели загрузить вчера вечером — спальники, палатки, походный сундук Командира. Вся внутренность будки была уже почти полностью забита. Рыжий тоже был при деле — он протирал лобовое стекло, насвистывая и сплевывая. Им всем было весело, несмотря на ранний подъем. Во-первых, потому, что всегда весело отправляться в поле. Во-вторых, потому что вечером, по приезду в Карадон, их ждали законные причальные. Была в отряде Ткача такая традиция — отпраздновать первый и последний день работы на объекте. В остальные дни — сухой закон. Сиплый в первое время долго мучался этим законом, но из отряда не ушел и со временем от своего беспробудного алкоголизма излечился.

Виталик появился здесь сразу после третьего гудка автомобиля.

— А вот и наша главная ударная сила! — провозгласил Сиплый.

Командир решил не утруждать себя представлением коллективу этого молодца. По большому счету его имя никому здесь не нужно. Для всех он до конца работы будет оставаться Практикантом.

Практикант был облачен в новую брезентуху, которую он вчера получил на складе: куртка слишком широка, штаны длинноваты, неразношенные кирзовые сапоги смотрелись чугунными болванками. В этой робе он был похож на бойца-новобранца. «М-да», — подумал Ткач и перепоручил Виталика Рыжему, чтобы тот до отправления занял его какой-нибудь работой.

Виталик стал вяло елозить мокрой тряпкой по серому борту машины и никак не хотел идти на контакт с Рыжим. Тот ему за это время и анекдот рассказал, и насчет прохудившегося бензонасоса пожаловался, но Виталик и на анекдот не повелся и по поводу бензонасоса не поддакнул. Энтузиазм коллектива ему не передавался.

— Ну, всё, что ли? — Командир посмотрел на часы. Был уже восьмой час. Хотелось скорее вырваться отсюда, пока Зиновий Федорович своей нервозностью не заразил их всех.

— Один момент, — прокряхтел Митяня.

Он поднатужился, подпирая заднюю дверь будки, а Шурик пытался накинуть на нее щеколду. Можно было просто подвязать проволокой, но Митяня во всем стремился соблюсти идеальный порядок. Для своего возраста он был еще достаточно силен. Жилистый, юркий старик (уже запенсионного возраста), больше всего на свете он любил порядок и не любил лодырей. От остального человечества он требовал максимальной аккуратности и самоотдачи, причем требовал в самых грозных формах. В народе, то есть за пределами экспедиции, его не терпели за сверхчеловеческую сварливость. Но в отряде он прижился легко. Причем прижился рядом с таким ярким своим антиподом, как Сиплый, который наоборот выпячивал наружу свое разгильдяйство. Сиплый, наверно, потому и остался в отряде, что для него этот ворчливый старик стал чем-то вроде сосуда для излияния ехидства. Старик вспыхивал мгновенно, и азиату это доставляло удовольствие. Он словно психологический эксперимент проводил — сыпанет пороху в огонь и следит плутоватым глазом, как пламя разгорается. За день они ругались раз по двадцать, и многим казалось непонятным, почему столько лет эти два человека живут буквально бок о бок. Только Командир знал, что ближе друг друга у них никого на свете нет, и что ежедневные вспышки, возникавшие между ними, на самом деле не разрушали коллектив, а сваривали его, как электрической дугой.

— По коням, — скомандовал Ткач, когда, наконец погрузка была успешно завершена.

Шурик перекрестился сам и перекрестил вахтовку. Зиновий Федорович судорожно вспоминал, что еще нужно было сказать напоследок. Ехидный Сиплый театрально склонился перед Практикантом отставив руку в сторону вахтовки: «Просим занять места, согласно купленным билетам». Митяня, уже залезая в будку вахтовки, заметил комок грязи на колесе и пытался на ходу ногой сковырнуть его. Рыжий звонко бибикнул. Командир пожал руку Зиновию Федоровичу и залез в кабину.

— Трогай, что ли, — сказал он, захлопывая дверь и Рыжий радостно крутанул ключ зажигания.

— Он сказал — поехали, он махнул рукой, — послышался из будки радостный голос Сиплого, но его заглушил звук заработавшего мотора.

Рудознатцы скоро остались позади. Впереди несколько сот километров дороги. Обычно эти километры они проезжали почти без остановок. Разве что по нужде по пути выйдут разок гуртом. Теперь тоже рассчитывали добраться побыстрее. По крайней мере в планах Командира на этот день помимо разбивки лагеря значилась еще питающая линия, которую нужно было протянуть до отбоя, чтобы не тратить на нее половину вторника.

Только выбрались на шоссе — и помчались на всех парах по выщербленному, но еще годному для скорой езды асфальту. Машина геофизиков весело тряслась на выбоинах, сверкала не успевшим еще пропылиться корпусом, довольно отфыркивалась выхлопными газами. Казалось, что и она тоже соскучилась по настоящей работе и теперь резвилась, как спущенная с цепи собака.

Шоссе, и без того не очень оживленное в последние годы, в этот утренний час было совершенно пустынно. По левую его сторону раскинулись обширные поля поднявшейся в рост кукурузы, а справа уже начинались предгорья Кавказа, которые то вплотную подходили к асфальтовому полотну своими лесистыми склонами, то расступались, чтобы пропустить бурлящие воды какой-нибудь безымянной речушки. В долинах этих многочисленных рек обычно располагались крохотные селения, а на зеленых склонах виднелись стада пасущихся овец, издали похожие на скопления грязно-белых одуванчиков. В каждой долине обитал маленький народец, и порой эти народцы, жившие в нескольких километрах друг от друга, говорили на разных языках и даже поклонялись разным богам.

Ткач держал на коленях топографическую карту и шагал по ней циркулем, выискивая наиболее короткий путь. До устья Карадона они должны были добраться часов за шесть прямиком по шоссе — эта часть маршрута не составляла большого труда. Однако в многочисленных тропах, заполнивших саму долину, можно было запутаться. Участок работ находился в самой глубине Карадона, а поэтому, чтобы попасть туда до заката солнца и не петлять по серпантину в потемках, следовало заранее разобраться в этом лабиринте пунктирных линий на карте и найти кратчайший путь.

Рыжий крутил руль, выставив локоть в открытое окно, и трещал без умолка. Было у него такое очень вредное качество — стоило Рыжему сесть за руль и включить двигатель, слова из него начинали литься неуправляемым потоком, и остановить этот поток можно было только грубым окриком, да и то не надолго.

У Ражего было две любимые темы — служба в армии и женщины. Про женщин с Командиром он не рисковал говорить, но зато про армию мог трещать часами. Истории пережитые, подслушанные, придуманные следовали одна за другой без какой-либо паузы и логической связи — про то, как он уснул за рулем и чуть не наехал на УАЗик с генералом; про то, как их колонна сбилась с пути и целый день блуждала в тумане с полным комплектом боеприпасов; про то, как его напарник, минчанин Семен Трында, напившись технического спирта, передавил всех гусей в соседней с частью деревне; про то, как однажды вызвал Рыжего комроты и попросил перевезти новый холодильник из магазина к себе домой, а он в это время…

— Может, хватит?

Ткач оторвался от карты и посмотрел на водителя так, что тот сразу понял — сейчас лучше на самом деле заткнуться, а то не долго и по уху получить. Командир иногда практиковал такие методы воспитания.

Основная часть будки была заполнена походным и геофизическим снаряжением. Ящики с приборами, палатки, рюкзаки, раскладушки, спальники, коробки с тушенкой, огромная катушка геофизического провода, тяжеленный бензиновый генератор, запасная шина, громоздкий сундук Ткача, связка электродов, полдесятка аккумуляторов — все это было компактно и плотно уложено по периметру. В центре оставался свободный пятачок, так что можно было вытянуть ноги и даже при необходимости лечь двоим человекам на полу в полный рост.

Солнце, плывущее вслед за машиной, жалило через окна в глаза, рассыпалось множеством ярких бликов на никелированных замочках ящиков, его лучи завивали в спираль радужную пыль под потолком. День обещал быть жарким.

Виталику отвели место на продолговатом бауле возле двухсотлитровой бочки, полной бензина. То, что в ней бензин, было понятно по запаху, разлившемуся по всей будке, а также по плеску, раздававшемуся во время движения. Эту бочку вчера наполняли по литру из всех возможных источников, которые можно было отыскать в поселке.

С другой стороны от Виталика бочку подпирал бородатый молчун Шурик. Он сразу прислонился к ней, как только машина тронулась в путь, и надвинул панаму на лицо. Эту панаму армейского образца он носил и днем и ночью, а черную бороду стриг шесть раз в год. Можно было подумать, что Шурик дремлет под панамой, но его слегка шевелящиеся губы свидетельствовали, что это не так. Шурик не дремал, он молился. Он молился в любое свободное время одной и той же молитвой: «Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святой». Уже много-много лет его губы произносили эти слова — думно и бездумно. Шурик очутился в отряде Ткача самым первым из всех. Как выяснилось, он очень хорошо разбирался в электронике. К тому же Шурик был стопроцентно дисциплинирован и непритязателен. Ну, а к его религиозным предрассудкам Ткач относился спокойно. В поселке Шурика считали блаженным. Он всем чинил телевизоры, магнитофоны, утюги, и денег за это не брал.

Митяня, как старший по возрасту, занимал самое удобное место в будке — он полулежал на поставленных друг к дружке ящиках с аппаратурой и латал свою брезентуху большой портняжной иглой. Сиплый неприхотливо устроился на спальнике, разостланном прямо на полу, и вольготно скрестил по-турецки босые ноги.

Все они мерно покачивались в такт движению. Некоторое время молчали, переводили дух после погрузочно-отчальной суеты.

Практикант мельком исподлобья окинул всю компанию и тут же опустил глаза, напоровшись на изучающий, наглый взгляд Сиплого.

В свои двадцать три года Виталик обладал одной способностью, которая не всегда доступна и более взрослым людям — он умел практически с первого взгляда безошибочно определять, кого из людей стоит опасаться, а кого нет. В частности, этого безвозрастного, невысокого и очень юркого типа с монголоидными очертаниями лица и плутоватыми щелками глаз стоит опасаться больше других — это Виталик понял сразу. Такие типы влезут в любую едва приоткрывшуюся щелку, первыми разведают самые сокровенные тайны и цинично высмеют их перед всем народом.

— Ну, что Практикант? Готов к труду и обороне? — спросил Сиплый, словно подтверждая опасения Виталика.

Виталик нахмурился. Из прежнего опыта он знал, что в первый день в новом коллективе не надо улыбаться всем и каждому и не надо отвечать на всякие шаблонные глупости, вроде той, которую сейчас сказал Сиплый. Ничего умного в ответ сказать Виталик не мог, а глупостью глупость все равно не перешибешь. Лучше промолчать, причем хмуро промолчать. Он понимал, что и без того симпатий ни у кого не вызывает. И даже если постараться как-то заработать эти симпатии, то в итоге будет только хуже. Так было и в школе, и в армии, и в институте.

— О, смотри-ка, старик, — Сиплый расплылся в широкой улыбке. — А Практикант-то нам серьезный попался. Не чета прежним. Был у нас только Шурик молчун, а теперь еще один навязался. Может он нами просто брезгует? Может и руки ветерану геофизического труда не подаст?

Азиат вдруг резко протянул Виталику свою раскрытую ладонь. Виталик не ожидал такого маневра и на секунду замялся, но все же ответил на этот жест пожатием. Пожатие с его стороны получилось вялым, зато Сиплый, кажется, приложил все свои силы. Вряд ли азиат был искренним, он явно затевал какую-то пакость. Виталику случалось в своей жизни вот также обманываться. Люди сначала вроде бы показывали свое расположение, а потом начинали ржать прямо в лицо.

Сиплый словно подслушивал его мысли.

— Не нервничай, не съедим. Мы сами всего на свете боимся. Я просто проверял тебя на вшивость. У нас тут много практикантов побывало, но достойных можно пересчитать по пальцам. Как это говорится в Библии: «Званных много, а избранных мало». Правильно я трактую, Шурик?

Шурик даже глаза не открыл. Митяня тоже долго терпел и пытался полностью сосредоточиться на ремонте своей одежды. Уж Митяня-то знал наверняка, что весь этот концерт разыгрывается не столько для Практиканта, сколько для него самого. Потому что у Сиплого по жизни была одна цель — довести Митяню до белого каления. Наконец старик не выдержал.

— Твою ж дивизию, — проворчал он, — хамло ты узкоглазое! Уж чья бы корова мычала. Сначала в зеркало на свою рожу посмотри, потом к людям приставай. Избранный у нас тут нашелся. Еще Библию приплел…

— А вот рожи моей, многоуважаемый Митрий Палыч, попрошу не касаться. Сейчас вообще не обо мне речь.

— Об тебе, мурло басурманское, только об тебе у нас все дни и ночи речь идет. Я бы таких, как ты, американцам на парашюте сбрасывал, и никакой атомной бомбы не нужно. Понаплодились на нашу голову, монгольские отродья, продыху от вас в России не стало. Мало вас на Куликовом поле били.

— Я, между прочим, по паспорту украинец…

— Поглядите на него! Хохол у нас тут выискался с паспортом. Да у тебя отродясь никакого документа кроме справки из вытрезвителя не было. Как родился в луже, так и подохнешь в ней, и никто не вспомнит, что жил такой человек на свете.

— У меня, кстати, не только паспорт имеется, но еще и военный билет. Я бы тебе показал, да дома забыл.

— Какой у тебя дом, колючка верблюжья? Твой дом — лужа…

На этом знакомство закончилось. Для старика и Сиплого уже никого больше не существовало, кроме них самих. По сути, ни тот, ни другой никакой опасности для Виталика не представляли — такой вывод можно было сделать из этой короткой сценки. Митяня и Сиплый компенсировали друг друга, поглощали друг друга и всю свою энергию тратили только друг на друга. Они могли вести эту беседу весь день с небольшими только перерывами. Все зависело от вдохновения Сиплого, который умело управлял процессом, как хороший тамада управляет застольем. Если ему надоедало, он прекращал подзуживать старика, и тогда тот утихал на время. Если же Сиплому наскучивала тишина, то завести старика не составляло труда — достаточно было сказать только одно слово.

Виталик стал смотреть в окно. Высокие стебли кукурузы сливались на скорости в сплошную зеленую стену вдоль дороги. Лишь изредка кукуруза расступалась, чтобы на мгновение показать несколько беленых мазанок казачьего образца. Хутора на этом шоссе попадались не часто и почти не нарушали общего однообразия кукурузного пейзажа, который вскоре стал наводить на Виталика такую же тоску, как и непрекращающаяся перебранка двух несимпатичных ему людей. Если бы у него была такая же панама, как у Шурика, он сейчас охотно бы сымитировал дрему. В поселке он хотя бы мог спрятаться на скамейке под лиственницей, здесь же был открыт всем взглядам.

Вахтовка отъехала от поселка всего километров на пятьдесят, когда навстречу ей словно корабль-призрак показался автобус с туристами. Это было первое значимое событие начинающегося дня. Туристические автобусы на этой трассе в последние три года появлялись очень редко, а уж такие и вовсе никогда сюда не заглядывали — малиновый «Икарус» с высокими креслами и затемненными стеклами остановился на обочине, а из него вылезали, потягиваясь, одна за другой молоденькие девушки с фотоаппаратами через плечо, в тугих шортах и с обнаженным пупками. На самом деле среди них были и лысые мужики, и пожилые дамы, и дети в курортных чепчиках, но Рыжий видел только этих девушек. У него в это время словно какой-то фильтр в глазах включился.

— Смотри-и! — Рыжий выгнул спину и похотливо заелозил на месте. — Туристки, Командир, туристочки! Сейчас по кустикам разбредутся. Может, остановимся, а? Сделаем вид, что надо шины подкачать…

— Езжай дальше, — не отрываясь от карты приказал Ткач.

— Команди-ир, — Рыжий заскулил. — Я потом догоню потерянное. Пять минуток постоим и поедем. Смотри, какие девахи. Как в заповеднике…

— Езжай!

— Эх, — Рыжий проводил автобус долгим слюнявым взглядом, пока хватило упругости шейных позвонков. — И почему к нам на практику никогда не присылают девчонок. Хоть бы раз вот таких… Из соседней области, наверно, — он сунул голову в открытое окно, чтобы разглядеть номера автобуса…

— Тормози!!! — заорал Ткач и тщетно попытался перехватить руль.

Это было второе значимое событие. Из-за поворота неожиданно выскочила насыпь земли, огороженная предупредительным дощатым заборчиком с соответствующим знаком. Рыжий едва успел засунуть голову в кабину, иначе сорвало бы ее с плеч. Реакция ног тоже успела сработать. Истошно завизжали тормоза, и вся машина навалился на плечи. Она пробила хилый заборчик, с разгона перескочила насыпь и резко нырнула носом в вырытую позади насыпи яму. Раздался звонкий, как выстрел, хлопок разорвавшихся шин. Ткач от сотрясения вогнал себе в ладонь почти всю иголку циркуля, карта в его пальцах скомкалась и надорвалась до середины…

Стало очень тихо. Только птицы на склоне удивленно верещали, перелетая с ветки на ветку, и еле-еле позвякивал болтающийся на ключе зажигания брелок.

Рыжий вытаращенными глазами смотрел перед собой, намертво схватившись за руль. Руки побелели от напряжения. Он медленно повернул голову и удивленно посмотрел на Ткача.

— Не п-понимаю, — заикаясь, произнес он. — Мы две н-недели назад с дядькой проезжали здесь, н-ничего этого не было…

Глаза Командира были холодными и безжизненными, как у бронзовой статуи Ленина, что стояла напротив поселкового клуба. Поперечная морщина на лбу очертилась так отчетливо, словно кто-то провел по коже химическим карандашом. Это был плохой знак.

— Вылезай из кабины, — тихо сказал Ткач.

— Твою рыжую дивизию!!! — донесся из будки крик Митяни.

Рыжий понял, что защиты ему ждать не откуда. Обычно, когда он бедокурил, старик проявлял редкую для своего характера снисходительность. В последний раз нечто подобное случилось почти год назад, когда Рыжий по какому-то наваждению включил заднюю скорость и въехал будкой в витрину поселкового гастронома. Тогда Ткач тоже смотрел на Рыжего вот таким страшным взглядом, но Митяня вовремя вступился и до физической расправы дело не дошло. Теперь же все складывалось таким образом, что тяжелой командирской руки никак не избежать.

Продолжая испуганно глядеть на Ткача, Рыжий нащупал ручку на двери, нажал на нее и стал медленно сползать вниз, словно в кабине была взрывчатка.

— Командир, честное слово, я…

— Вылезай! — рявкнул Ткач и резко толкнул дверь со своей стороны.

— Мама! — вскрикнул Рыжий и бросился наутек, сбив по пути Шурика, который только что вылез из будки и потирал ушибленную лысину. Его панама потерялась где-то внутри машины во время переполоха, и без нее он выглядел совершенно беспомощным, как очкарик без очков.

— Стой, иначе хуже будет! — кричал Командир вдогонку.

Рыжий быстро лавировал между деревьями и поднимался по склону у дороги все выше и выше. Угнаться за ним Ткач не мог — и годы были уже не те, и злость его оказалась не такой ретивой, как страх Рыжего.

— Можешь и не возвращаться, — задыхаясь, произнес Командир, схватился за правый покалывающий бок и стал спускаться вниз к машине.

Оба передних колеса вахтовки уже спустили воздух.

— Твою ж дивизию, — Митяня поскреб пальцами щеку, присев возле осунувшихся шин.

— Сволочь, — согласился с ним Ткач и еще раз посмотрел на склон.

Рыжий затаился где-то наверху и не выдавал себя ни хрустом веток, ни шелестом листьев. Потревоженные его беготней птицы поначалу расщебетались наперебой в кронах деревьев, но скоро успокоились и снова расселись по местам.

«Хорошенькое начало дня», — подумал Командир.

К счастью, они всегда возили с собой две запасные шины. Одна из них была прикреплена к задней двери будки, а другая валялась где-то внутри под многочисленными ящиками, палатками, спальниками и прочим походным барахлом. Чтобы достать ее, нужно сначала всё это барахло вытащить наружу.

— Не могли сверху где-нибудь бросить? — недовольно посетовал Ткач.

— Кто ж знал, Командир, что сразу два ската уделаем. Я и не припомню такого, чтобы сразу два, — оправдывался Митяня.

— Рыжий у нас мастер, — усмехнулся Сиплый. — Если бить, то сразу всё. Чего ж мелочиться.

— А тебе лишь бы хаханьки, образина узкоглазая! — накинулся на него старик. — Тут работы на три часа, а ему бы только хаханьки. Чего встал, руки в брюки! Вытаскивай ящики! Вы с Практикантом подавайте из машины, а мы с Шуриком будем на земле принимать.

Разгружать машину, круто опущенную мордой в яму, было не просто. Особенно пришлось повозиться с ящиками из-под аппаратуры.

— Осторожнее, Практикант, не урони, — кряхтел Сиплый. — Не дрова таскаешь. Каждый прибор на вес золота.

Командир в это время искал в кабине домкрат. Ящик под водительским сиденьем был набит доверху всякими железками, но домкрат, по закону подлости, оказался в самом низу.

— Сколько раз говорил, — раздраженно бормотал он про себя, бряцая металлом, — сколько раз я ему говорил, наведи порядок в своих вещах, разложи все по местам. Пока жареный петух не клюнет…

Вторую запаску отыскали — она оказалась зажатой между стеной будки и огромной катушкой геофизического провода. Получалось так, что и эту двухсоткилограммовую дуру надо двигать с места.

Виталик уже изрядно устал. Его щеки блестели от пота.

— Ну, паршивец, — Митяня повел сердитым взглядом по кронам деревьев на склоне. — Рыжий, зараза, а ну выходи! — крикнул он. — Набедокурил, паразит, теперь иди сам исправляй!

Прошло не меньше двух часов. За это время сняли старые колеса и насадили новые на оси. Осталось только накачать шины и выдернуть вахтовку из ямы. Рыжего, стервеца, все не было.

— И попробуй после этого говорить, что водитель в нашем мире не самый первый человек, — усмехнулся Сиплый. — Такой сопляк закапризничает, а мы из-за него здесь два часа торчим.

— А ты не вякай, — тихо, но с чувством сказал ему Митяня. — Обвиняльщик нашелся. Перепугался, парень. Что ж теперь убить его, балбеса, за это. Не со зла же. Сам бы еще не так сиганул, если бы Командир рассердился.

— Ага. Пожалей его, старый, пожалей. Только про лоб свой ушибленный не забудь и про то, как мы за здорово живешь корячились, катушку с места на место перетаскивали. У тебя вечно так. То ты всех дерьмом обливаешь, то жалеть ни с того, ни с сего начинаешь.

— Тебя-то не пожалею, не беспокойся. Подыхать, мурло монгольское, будешь, воды не подам.

— Хватит лаяться, — оборвал их Ткач. — Лучше буксир поймайте. Надо машину из ямы вытаскивать.

Митяня вышел на середину шоссе и поднял козырьком ладонь ко лбу, вглядываясь то в одну сторону дороги, то в другую. Единственный транспорт, на который оставалась надежда — самосвалы. Они возили щебенку на дорожный комбинат далеко за поселок. Раньше их тут было очень много, но в последние годы этот поток постепенно иссякал. Некогда оживленное шоссе приходило в упадок, как и все вокруг.

— Рыжий, выходи! Ничего тебе не будет! — крикнул Командир.

Рыжий то ли не слышал, то ли выжидал чего-то.

Солнце уже поднялось высоко. Сиплый заголился по пояс, его волнистый хребет на загорелой спине влажно отблескивал. Шурик тоже снял панаму, засунул ее за ремень и накручивал гайки на новые колеса, блестя шоколадной лысиной. Виталик в это время сидел на валуне у обочины и разомленным взглядом смотрел на пустынную дорогу. Ему тоже хотелось скинуть брезентуху, чтобы свежая струя воздуха пощекотала подмышками, но он постеснялся своей белой городской кожи.

— Практикант, задание есть, — позвал его Ткач.

Виталик встал и нерешительным шагом приблизился к Командиру. Ничего хорошего он не ждал.

— Поднимись наверх и разыщи Рыжего, — сказал Командир. — Пусть не дурит и выходит. Ничего ему не будет, я обещаю. Только давай быстрее.

Виталик ушел. Тем временем Сиплый разжег костер, быстренько сварил картошку, вывалил в кипящую воду тушенку, приправил сушеным укропом и лавровым листом — получилась в меру наваристая похлебка. Молча пообедали.

— Надо бы ребятам оставить, — сказал Митяня, когда ложки нащупали дно котелка.

— Практиканту еще можно, а Рыжему за какие заслуги? — ответил Сиплый и выловил еще один волокнистый клок тушенки.

— Дед прав, — Ткач накрыл котелок крышкой, — остальное детям.

Сиплый с сожалением облизал ложку и улегся в тени машины на песчаную насыпь. Шурик сел рядом и принялся точить перочинный нож камнем. Митяня снова вышел на дорогу и стал прощупывать взглядом горизонт. Самосвалов до сих пор не было. Практикант тоже не возвращался.

— Скака-а-ал казак через доли-и-ину, — затянул себе под нос Сиплый.

— Морда нерусская, — проворчал старик. — Твоя песня про саксаул да верблюжий помёт, а не про казака…

— Что хочу, то и пою. А ты, дед, чем исходить на плесень на почве шовинизма, лучше за дорогой следи. Вон что-то дымит с той стороны.

Ткач был внешне спокоен. Он молча вымерял шаги между машиной и склоном, изредка поглядывал вверх. Проклинать туристов с их автобусом, дорожных рабочих с их ямой и Рыжего с его ротозейством было бессмысленно. Нужно было предпринимать какие-то решительные действия. Минуты текли. Солнце почти взошло к зениту. Уже потеряно почти три часа. Командир, конечно, сделал некоторый резервный запас времени, но тратить его на смену продырявленных шин — слишком большое расточительство. За это же время можно было сделать целый профиль на Карадоне.

Митяня наконец остановил следовавший мимо самосвал.

— Выпили? — с понимающей ухмылкой спросил шофер, взглянув на торчащий из ямы задок вахтовки.

— Если бы, — вздохнул Сиплый.

— По трезвости? — удивился самосвальщик.

— По глупости.

— И кто же у вас такой глупый? — он обвел всех оценивающим взглядом.

— Ты вытаскивать нас будешь, или вопросами сначала заморишь?! — не выдержал старик. — Кто да что, что да как. Твое какое дело?

Шофер обиделся.

— Рододендрон надо пить, папаша. Его тут много растет, — сказал он и стал прилаживать трос к машине нервными рывками.

Сиплый, заглаживая вину старика, хотел помочь самосвальщику, но тот отогнал его:

— Не лезь под руку! Делаешь им доброе дело, они же еще…

Больше он не сказал ни слова, только уже когда выдернул из ямы вахтовку и садился в кабину своего самосвала, вместо «прощайте», крикнул Митяне:

— Ро-до-ден-дрон! — и постучал себя по лбу кулаком четыре раза.

Сиплый довольно хихикнул.

— Такой же, видать, балбес, как и ты, — проворчал старик вслед уехавшей машине.

Виталика с Рыжим все не было. Ждать надоело всем, даже Шурику. Солнце пекло все сильнее.

— Ну и мальца нам подсунули, — не находил себе места старик.

Ткач молчал, но по его пасмурному лицу было видно, что думает он примерно о том же.

Рыжий вернулся незадолго после того, как уехал самосвал. Вид у него был сильно виноватый. Командир, надул желваки, нарисовал морщину на лбу, но не стал пенять ему на потерянные шины и время.

— Где Практикант? — сразу спросил он.

Рыжий поклялся, что не видел его. Выходило так, что парень заблудился. Начали кричать. Результата от этого крика не было.

Виталик тем временем забрался по склону так высоко, что уже и не слышал их. Тогда решили послать Рыжего на поиски Практиканта, но предварительно снабдили его переносной рацией «Кактус». Этими рациями геофизики обычно пользовались для связи с базовым лагерем, когда выходили на профиля. Рыжий рад был хоть как-то выслужиться. Он как заправский пехотинец повесил рацию на бедро, и помчался вверх по склону.

Прошло минут пятнадцать. Командир вышел на связь:

— Рыжий, ты где? Прием.

Приема не было.

— Рыжий, прием.

Рация молчала.

Сиплый набрался мочи и что есть сил заорал, сложив ладони рупором.

— Рыжий, прием!!!

Стая каких-то перепуганных птиц сорвалась с веток. Рация тут же отозвалась. Оказалось «Кактус» Рыжего был поставлен на передачу, а не на прием, поэтому позывных Командира он слышал.

— Дал господь ребенка матери, а ума ребенку дать забыл, — проворчал Митяня.

Наконец Рыжий бодро сообщил:

— Я нашел его, Командир. Через пять минут будем на месте.

Ткач посмотрел на часы. О том чтобы растянуть перед отбоем питающую линию, речь уже не шла. Успеть бы до темноты добраться до серпантина.

— Причальные сегодня отменяются, — сказал он хмуро.

Это известие прозвучало, как гром с ясного неба. Только Шурику было наплевать на традиционную пьянку. Он был человек почти святой, и спиртного почти не употреблял. Но Сиплый с Митяней святыми не были. Они конечно мирились с сухим законом во время полевого сезона, но на отведенные традицией часы рассчитывали. Еще не было в их геофизической практике таких случаев, чтобы когда-либо Командир отменял причальные или отходные.

— Командир, мы же готовились, — Митяня тут же изменился лицом и стал вдруг очень жалким и смешным. — Грешно нарушать традицию. Счастья не будет.

— Счастья не будет, если не успеем. У нас неделя срока, а работы на месяц. Уже половину дня мы потратили на всякую ерунду. Не маленькие же, должны понимать. Сделаем работу ко времени, тогда одним днем и приезд, и отъезд отпразднуем.

Старик укоризненно посмотрел на Сиплого, словно тот был в чем-то виноват. Сиплый развел руки — а я-то тут при чем, самому больно.

— Эх! — Митяня досадливо махнул рукой, влез в будку и лег на свой лежак.

Из зарослей появились запыхавшиеся и раскрасневшиеся Рыжий и Виталик. Командир строго посмотрел на обоих, но ничего персонального им не сказал.

— По коням, — вяло приказал он, а про себя подумал: «Отвесить бы по хорошему лещу каждому».

— С почином, Практикант, — сказал Сиплый, когда машина сорвалась с места. — В нашем полку оглоедов и паразитов прибыло. Правда, дед?

Дед молчал. Переживал.

Сиплый подвинул Виталику котелок с остатками холодной похлебки, сунул луковицу, ломтик хлеба. Виталик молча принял все это, не поднимая ни на кого глаза.

— Кушай, детка, поправляйся.

— Спасибо, — почти шепотом ответил тот.

— Видал, старик, тонкости какие? Спасибо и пожалуйста люди говорить еще не разучились. И манеры аристократические не позабыли. Может вилку дать?

— Дай парню пожрать спокойно, балаболка неуемная, — не выдержал старик.

Половину пути проехали только к четырем часам дня. Пришлось сделать еще одну вынужденную остановку — у милицейского поста, который остался на этом отрезке шоссе с более благодатных времен. Машин на трассе было мало, и гаишники развлекались, как могли. Проверили документы, изъявили желание сделать осмотр, на предмет чего-нибудь запретного. Седоусый лейтенант не поленился залезть в будку.

— Здорово, дядя, — сказал ему Сиплый.

— Здорово, родственничек, — ответил тот и кивнул на бочку. — Это у вас что?

— Самогон, — не задумываясь, ляпнул азиат.

— Не слушай ты его, — поспешил встрять старик, — он у нас вроде дурачка со справкой. В психушку сдавать жалко, вот и возим с собой…

— Я спрашиваю, что это у вас?

— Топливо для нашей машины. Про запас везем.

— А огнетушитель и ведро с песком имеется?

Огнетушителя у них отродясь не было, песка тоже.

— Не порядок, — сказал лейтенант и вылез из будки.

Хотели составить протокол и оштрафовать. Командир вступил в диспут. Слова не помогли. Пришлось откупиться десятью литрами бензина. Пока Рыжий искал шланг, пока протягивали этот шланг через окно к бочке, пока подсасывали и плевались проглоченными каплями бензина, время без зазрения совести уходило в вечность. Все реальнее вырисовывалась перспектива подъема по крутому серпантину в темноте. Рыжий чувствовал свою вину и вжимал педаль до упора, но старенький ГАЗ-66 был хоть и надежен, но не всемогущ. Быстрее он ехать не мог.

Командир тщательно изучал карту. Шоссе в этот момент как раз делало большую петлю, огибая предгорья. Эту петлю можно было срезать. Для этого нужно свернуть в ближайшее ущелье и по нему добраться до отмеченной на карте пунктиром грунтовой дороги. Что это за дорога — непонятно. Скорее всего — очень древняя. Такие сквозные дороги местное население использовало для перегона своих бараньих стад из одной долины в другую. Был риск, что проехать по ней невозможно, и тогда придется возвращаться обратно на шоссе. С этими горными дорогами может всякое случиться. Тектоника здесь неустойчивая, часто случаются обвалы или оползни. С другой стороны, если проехать по ней все же можно, то экономилось почти два часа пути…

Командир не то чтобы не любил риск, но он не любил неопределенность, которая обычно с риском связана. Хотелось найти что-нибудь понадежнее, однако ничего другого придумать уже было нельзя.

— Останови машину на обочине, поговорить надо, — приказал Командир.

Вообще-то он редко советовался с коллективом. В геологии в целом, и в геофизике в частности демократический строй не приживался. Всегда господствовала тирания различной степени жесткости. Но бывали моменты, когда Ткач позволял себе устроить некое подобие новгородского вече. Всего три раза такое бывало в его практике, и однажды на кону стояла жизнь человека. Человека тогда спасли, но как раз потому, что Ткач поступил по-своему и не стал никого слушать.

— Вот она, — Ткач медленно провел иголкой циркуля по пунктирной линии на карте.

Он сидел на камне у обочины, разложив карту на коленях, а остальные склонились над ним и следили за его рукой. Горячий июньский воздух обжигал лица. Ярко раскрашенная птица, размером побольше воробья, нагло скакала прямо по середине дороги.

— И что это такое? — недоверчиво спросил Рыжий, глядя в карту.

— По-моему, это баранья тропа, — ответил Командир.

— Хорошая задумка, Командир, — тут же согласился Митяня. — Лучше скосить угол, чем его объезжать. Тут по прямой до Карадона получается километров на сто меньше, чем по шоссе.

— На сто тридцать четыре.

— Как раз часам к шести будем. Может, и линию растянуть успеем.

— Может даже еще что-нибудь успеем, — хитро намекнул Командир, и от этого намека на сердце Митяни и Сиплого потеплело. Идея Командира сразу показалась им супергениальной, а риска окончательно застрять они теперь в упор видеть не хотели.

Сомнения были только у Рыжего. Он еще чувствовал свою вину, но все же рискнул высказаться.

— Ты уверен, что машина проедет по этой тропе? — спросил он. — Она же баранья.

— Вот же, бестия рыжемордая, — тут же накинулся на него Митяня. — Командир, наверно, лучше тебя понимает. А? Ты еще у мамки сиську ртом искал, когда он по этим тропам ездил.

— Не лезь, дед, не в свое дело. Не тебе по этой дороге ехать. Ты будешь в будке дрыхнуть, а я…

— Ах, ты шмакодявка сопливая! — старик завелся не на шутку. — Сначала машину водить научись, потом будешь рот свой разевать. Копыта бы пообрывать и перьев в задницу навтыкать, чтобы летал и кувыркался. Как только права на машину таким оглоедам выдают? То дернет, то шлёпнет, то пыхнет, то ляпнет. А мы тут, как дрова на подводе, бренчим и молчим.

Сиплый смотрел на старика с любовью в плутоватых глазах.

— Чего ты вылупился на меня, балаболка нерусская?

— Красиво говоришь. Прямо, как Пушкин.

Ткач сложил карту и убрал ее в планшет.

— Все равно другого варианта у нас нет, — сказал он. — Попытка не пытка. По коням!

Переехали небольшой каменный мост, свернули с шоссе и поехали вдоль бурливой речушки. Скоростью пока пришлось пожертвовать. Дорога в ущелье была узкая и ухабистая. После дождя по такой дороге только на танке ехать.

— Что-то мне эта идея тоже перестала нравиться, — произнес Сиплый, глядя в окно.

С обеих сторон от дороги поднимались вверх зеленые склоны. Справа, за рекой, склон был густо покрыт деревьями, слева — несколько покруче, с короткой травянистой щетиной. На нем только кое-где можно было увидеть одинокую сосенку или разлапистый дуб, раздавшийся вширь от избытка света и отсутствия конкуренции. Чем дальше уезжали они по этой дороге, тем глубже становился каньон. Река от поворота к повороту бурлила на порогах громче и злее, и все теснее прижимала дорогу к левому склону. Скалы иногда нависали так низко, что, казалось, вахтовке никак не протиснуться под ними.

— Что тебе еще не нравится? — недовольно отозвался Митяня на слова Сиплого.

— Да вот это. Как может в таких камнях образоваться какая-то тропа? Разве динамитом ее прорубить.

— А ты лучше не думай ни о чем, профессор. Твое дело солому кушать и хвостом махать. За тебя Командир думать будет.

Виталик, глядя в окно, тоже испытывал угнетающее чувство, словно бы оказался наглухо замурованным со всех сторон. Эти скалы, покрытые местами серым лишайником, эта бурлящая под колесами река, одинокие убогие деревца, растущие прямо из камня — таких пейзажей ему не приходилось видеть в своей жизни. Это ли и есть тот самый Кавказ, стихотворения о котором заставляли заучивать на память в школе. Восторгаться этим нельзя, этим можно только ужасаться. Он покосился на Шурика. Тот, закрыв глаза панамой, продолжал шевелить губами.

Прошло достаточно времени, а желанная тропа так и не появлялась. Даже такой тихоходной скоростью они уже давно должны были выехать на нее.

— Может быть, карта врет? — осторожно спросил Рыжий.

— Это серьезный документ, а не рисунок маслом, — резко ответил Ткач. — Ее еще при Сталине составили. Тогда за каждую черточку отвечали головой. Если здесь обозначена тропа, значит, она должна быть.

— Но по спидометру мы ее уже полчаса назад проехали…

— Давай, ты лучше помолчишь.

Рыжий притих. С Командиром, когда он такой, лучше не связываться. Может врезать без предупреждения. Синяка не будет, но звездочек в глазах на американский флаг хватит.

Уже во всю вечерело. Горы багровели в лучах заходящего солнца. Того и гляди, за следующим поворотом появятся заснеженные вершины первых трехтысячников. Как назло, по пути не попадалось ни одного селения и ни одной встречной машины. Хоть бы спросить, правильно едем или нет. Зачем тогда эта дорога нужна, если никто здесь не живет, и никуда она не ведет?

Ткач выругался про себя от досады. Если сейчас поворачивать обратно, то к ночи даже до устья Карадона не добраться. Двигаться вперед тоже было бессмысленно. Просто чертовщина какая-то прет весь день…

— Еще метров пятьсот проедем, тогда встанем и осмотримся, — решил он.

Они остановились на небольшой поляне в излучине реки, где росло несколько молодых березок. Здесь скалы немного отступали и давали простор для того, чтобы развернуть машину в обратном направлении.

— Куда это нас прибило? — первым делом спросил Сиплый, вылезая из будки.

— Тебе не все равно? — сквозь зубы осадил его Ткач. — Сидишь в машине и сиди. Зарплата не за выработку идет.

Сиплый переглянулся с Рыжим. Тот сделал страшное лицо. Сиплый все понял и кошачьим шагом пошел к кустам у речки. Там уже рядком стояли Митяня и Шурик, а чуть поодаль скромно расположился Виталик.

— Ты чего от коллектива отбиваешься? — крикнул ему Сиплый. — Не стесняйся, у меня все такое же и в том же количестве.

— Что говорит Командир? — спросил его Митяня.

— А ничего не говорит. Злой наш Командир. Рыжий даже пикнуть боится. Я так понимаю, мы снова вляпались. Вот до чего доводят всякие эксперименты. Ехали бы по шоссе, уже сейчас к Карадону подъезжали бы.

— Твое дело ишаков пасти, а не Командира обсуждать.

— Обсуждай, не обсуждай, а до места мы сегодня не доберемся, — Сиплый осмотрелся по сторонам, застегивая ширинку. — Лучше бы уж здесь заночевали. Места вроде бы неплохие. Тихо и вода рядом.

— Хватит болтать, пошли к машине. Командир без нас разберется.

— Ты иди, а я еще постою, пейзажами полюбуюсь. Свистнешь, если что.

— Я тебе свистну, я тебе так свистну, что оглохнешь на два уха.

Вместе с сумерками в ущелье опускалась вечерняя прохлада. От бурлящей реки подуло свежестью. Сиплый лег под деревцем, со скрипом вытянул травинку из корневища, засунул ее в рот, всосал в себя сладкий сок.

На погустевшем небе зажглась первая звезда. Когда Сиплый был маленьким, он любил лежать на стогу и смотреть в черное небо. Отец с братьями ложились под телегами, чтобы ночной дождик врасплох не застал, а он забирался на стог свежескошенной травы и подолгу смотрел на густые крапинки звезд. Какие мысли тогда были в голове, сейчас уже и не вспомнить. В памяти осталось только вот это удивление бесконечностью времени и пространства. Ему тогда казалось, что и его жизнь будет безграничной, как это звездное небо.

— Лучше бы уж здесь заночевали, — вслух сказал он.

На душу накатило вдруг лирическое настроение. В голову, как всегда в такие минуты, полезли строки из любимого «Евгения Онегина»:

Меж гор, лежащих полукругом,

Пойдем туда, где ручеек,

Виясь, бежит зеленым лугом

К реке сквозь липовый лесок…

Сиплый знал всего «Евгения Онегина» наизусть, чем не раз приводил в изумление жителей поселка. Даже в свои запойные годы, в самом безобразном состоянии он мог вдруг брякнуть цитатой из поэмы, причем очень подходящей к случаю. Из его испитого рта эти строки звучали как нежная бетховеновская соната из мусорного бака. Собутыльников это очень веселило. Декламации Сиплого они воспринимали, как фокусы циркача. Зато Митяня почему-то приходил в ярость, когда Сиплый вдруг начинал говорить пушкинским ямбом. Он считал это надругательством и над русским человеком и над самой природой. Люди, подобные Сиплому — с монголоидным лицом и арестантскими манерами, — способны разве что на похабные тюремные песни. Таково было мнение старого ворчуна.

— Монгол! — позвал Митяня через несколько минут.

Сиплый продолжал лежать, закинув ногу на ногу и мечтательно глядя на единственную звезду.

— Монгол, шайтан в твою душу! Иди дрова собирай.

Сиплый приподнял голову.

— Остаемся, что ли?

— Остаемся. Командир сказал, что рано утром поедем обратно.

— Вот это отлично. На ночь глядя, что за дорога, — он подскочил и выплюнул травинку. Поэтическое настроение тут же улетучилось.

Командир понуро сидел на походном брезентовом стульчике и мысленно подводил неутешительные итоги. Сегодняшний день они фактически потеряли, завтра потеряют еще как минимум половину. С учетом предусмотрительно отведенного резерва времени еще можно рассчитывать на то, чтобы сделать полноценных тридцать профилей, но для этого надо сильно постараться. И еще для этого нужно немного везения, с которым у них сразу что-то не заладилось. Если вдруг в оставшиеся дни зарядит дождь, а этого исключать нельзя, то мечты Зиновия Федоровича о светлом будущем поселка, останутся лишь мечтами, потому что в дождь вообще работать нельзя. Пока, конечно, паниковать рано, но надо было разработать какой-то план на случай если придется, сокращать объем работ. От количества профилей зависит качество информации. Если оруденение дайки локальное, то разреженная сеть профилей может не уловить аномалии — она просто ускользнет, как рыбка в слишком крупную ячейку невода. Следовательно, надо наметить какой-то предел, ниже которого опускаться ни в коем случае нельзя. Например, двадцать профилей. Командир расстегнул планшет, достал карту, блокнот, карандаш, сделал быстрый расчет. Получалось, что расстояние между каждым профилем составит около двухсот метров — это вполне допустимо при таком масштабе съемки. Можно даже заложиться на семнадцать профилей, пятнадцать, но никак не меньше. Еще можно пожертвовать частью крайних пикетов на профилях, которые вынесены за пределы самой дайки. Правда, при этом теряется часть очень важной приграничной информации. Можно было бы для сравнения взять трехреченскую дайку — Ткач захватил материалы по ней — но там оруденения вообще не обнаружили, поэтому сравнение не очень корректно…

Остальные члены отряда суетились вокруг увлекшегося расчетами Ткача. Практикант доставал походную посуду из машины, Шурик разматывал антенну для рации. Из-под днища машины торчали босые ноги Рыжего. Митяня заломал одну из березок и обсекал ее от ветвей. Сиплый, как всегда, от работы отлынивал.

— Слышь, старый, — азиат стрельнул плутоватыми глазами в сторону Ткача. Вид у него был заговорщицкий. — Может, разведаешь у Командира насчет причальных?

Митяня замялся и тоже посмотрел на Командира. Тот, не видя никого, черкал в блокноте карандашом и при этом шевелил губами, совсем как Шурик, читающий молитву. Предложение Сиплого было и к месту, и ко времени, и к всеобщему интересу. День все равно зря пропал, так уж пусть вечер с пользой дела пройдет. Завтра еще неизвестно, сколько в машине трястись. Пока до Карадона доедем отрезвиться успеем. Но, как-то боязно было подходить с таким вопросом к Командиру. Бедовый сегодня день получился. Настроение у Командира непредсказуемое. Он там про свою поляризацию думает, формулы какие-то решает, а мы тут к нему со своей водкой…

— А ты сам подойди, — предложил старик.

— Если я подойду, то он точно не разрешит. У тебя какой-никакой, а авторитет. А я для него кто?

— Это точно. Авторитета у тебя никакого. Одни сопли на палочке.

Старик еще раз глянул с опаской на Ткача.

— Может, Шурика попросить? Командир его ценит.

— Давай уж тогда сразу Практиканта, — разозлился Сиплый. — Чего ты, дед, как маленький? Не хочешь выпить, так сразу и скажи. Мы что зря ее вчера покупали? Я, между прочим, на это дело последний чирик выложил. А зачем, спрашивается? Когда в Карадон приедем, все равно он нам выпить ни грамма не даст. Так и привезем обратно в поселок.

— Настоится, слаще будет.

— Слаще будет, — перекривлял его Сиплый. — Ну и сиди трезвый, раз так хочется. Я тоже перебьюсь. Мне, что ли, одному надо? Я могу по полгода в рот ни капли не брать.

— Это ты Практиканту будешь брехать. Твои полгода самое большое на неделю тянут…

В это время Ткач вышел из своего заторможенного состояния и быстро осмотрелся вокруг, словно та учительница, которая только что внимательно изучала классный журнал и вдруг подняла глаза над очками только для того, чтобы приструнить пару двоечников на задней парте.

— Вы чего там шушукаетесь? Сиплый мигом дуй за дровами, а ты, дед, помоги Шурику растянуть антенну. Сейчас связываться с поселком будем.

— Будет сделано, Командир! — по-армейски гаркнул Сиплый и подмигнул Митяне. — Давай, не теряйся.

— Постой, — Митяня хотел схватить его за рукав, но тот увернулся и пошел к реке.

— Гром гремит, кусты трясутся, что там делают!?… — заорал азиат во всю глотку, продираясь сквозь заросли приречных кустов.

— Охальник басурманский, — проворчал ему вслед Митяня, хотя такие стишки от Сиплого он готов был слушать с большей охотой, чем Пушкина.

— Ты не порти анекдот, там медведь малину рвет! — продолжал орать Сиплый, прыгая по камешкам к противоположному берегу реки. Там растительность была богаче и сухие ветки найти легче.

Старик подошел к Шурику. Тот молча разматывал антенный провод и подсоединял его к клеммам рации. Вид у Шурика был сосредоточенный, губы шевелились сами по себе, руки — сами по себе. Разорвись поблизости бомба, он бы, наверно, и не заметил. В этой панаме, да с черной бородой он был похож на басмача, а не на ревностного молитвенника и большого знатока радиоэлектроники.

— Разматываешь? — с деловым видом спросил Митяня.

Шурик не ответил.

— Ну, разматывай.

Старик по шажку медленно приближался к Ткачу, который по-прежнему что-то изучал в разложенной на коленях карте и периодически черкал карандашом в блокноте.

Митяня робко кашлянул у него за спиной. Старику очень хотелось сегодня выпить. Ради этого он готов был даже на маленькие жертвы.

— Ты чего крадешься, дед? — не поворачиваясь спросил Ткач.

— Да ничего. Я просто так, словечком перекинуться. Погода сегодня замечательная. В такую погоду хорошо с удочкой сидеть на тихой речушке и пивко попивать. Ты как думаешь?

— Если что-то конкретное спросить хочешь, то спрашивай. Если нет, иди, займись делом.

— Да нет, ничего, я просто так… Я это…

Ткач оторвался от бумаг и посмотрел на Митяню. Как старик не старался, но его глаза горели предательским желанием. В такие минуты он становился очень потешным — нервничал и не знал, какое выражение придать своему лицу. Краешки губ Командира дрогнули в попытке улыбнуться.

— Ладно, дед, уговорил, — сказал он. — Но чтобы завтра были у меня как огурчики.

— Ты о чем, Командир?

— Простачком только не прикидывайся, дед. Думаешь, я не понял, о чем вы там с Сиплым шептались. Или я ошибся? Тогда, извини, беру свои слова обратно.

— Нет, Командир, не ошибся. В самую точку попал. Значит, я пойду, бутылки в речку положу, чтобы охолонулись?

— Иди, положи. Только учти, напиваться до свинячьего визга, как прошлый раз, я все равно не дам. Понял?

— Конечно, понял. Практикант! — радостно крикнул Митяня в сторону машины. — Захвати авоську с жидкостью, а заодно канистру для воды и пошли со мной к реке.

— С какой жидкостью? — не сразу сообразил Виталик.

— Ты меня, парень, лучше не заводи. Я повторяться не люблю. Там в будке рядом с катушкой авоська в ящике лежит. Она там одна такая приметная. Как увидишь, хватай ее и дуй за мной. Только не разбей, а то за всю жизнь не расплатишься.

Митяня чуть ли не в припрыжку направился к реке. Следом за ним, позвякивая бутылками в авоське, плелся Виталик.

— Алкоголики, — беззлобно произнес Ткач, глядя на старика.

Командир немного взбодрился духом. Еще час назад он чувствовал не просто физическую усталость, а словно какой-то внутренний стерженек внутри него источился. Казалось, что былой кипучей энергии, которая двигала его с молодых лет из одного пекла в другое, почти не осталось. Цель впереди казалась малопривлекательной и не стоящей тех усилий.

«Ничего, повоюем еще. Так оно даже интересней», — подумал он и снова склонился над журналом.

— Александр Иванович. У нас проблема.

Это сказал Шурик. Кажется, он сказал свое первое слово за день. Если Шурик произносил слово «проблема», то ничего хорошего ждать не следовало. Он не умел ни преуменьшать окружающую действительность, ни преувеличивать ее. В последний раз, когда он произносил это слово, у них утонул магнитометр.

Бодрость духа у Командира сразу стала уменьшаться, как уменьшается напряжение на электродах после того, как выключат генератор. Ткач вопросительно уставился на Шурика. Тот сидел на корточках и держал в руках контакты антенны.

— Рация. Что-то в системе. Надо разобрать, — Шурик экономил на глаголах в своей речи.

Ткач отложил бумаги, подошел к рации и щелкнул тумблером туда-сюда. Лампочка напряжения не загоралась.

— Ты питание проверял?

Шурик кивнул.

— Наверно, кабель перетерся на сгибе. Подергай на контакте.

— Привет вам Гильденстерн и Розенкранц! — проорал Сиплый, выходя на полянку с огромной охапкой сухих веток (по всей видимости, Шекспира он тоже когда-то почитывал).

— Дам в рыло, — грубо осадил его Ткач.

— Понял, Командир, удаляюсь.

— Иди сюда, — полушепотом, словно из засады, кликнул его из-под небольшого обрыва у реки восторженный Митяня.

Сиплый бросил дрова на траву и спустился к воде.

— Ты чего так сияешь, дед? Шурупчик нашел?

— Дурилка ты азиатская. Пока ты там непристойные стишки на всю округу орал, я разрешение получил.

— Не шутишь?

— С такими вещами разве шутят.

Монголоидная физиономия Сиплого расплылась в счастливой улыбке, кожа заблестела на натянувшихся скулах.

— Я верил в тебя, Митрий Палыч. Всегда верил.

Он довольно хлопнул Митяню по плечу, тот хлопнул его в обратную. Только что в пляс оба не пустились от радости.

Виталик устраивал между камушков в воде последнюю бутылку. Руки ломило от ледяного холода. Сиплый присел с ним рядом, любовно поправил одну бутылку, переставил другую.

— Не грусти, Практикант, — весело сказал он. — Никуда твоя практикантка не денется. Сейчас по сто грамм пропустим, ты и сам ее забудешь. Бросишь к едрене-фене свой институт, останешься в нашем поселке. Тебе в общежитии комнату выделят, будешь с Шуриком псалмы каждый день читать и нам про Третьяковскую галерею рассказывать. Согласен?

— Эй, работнички! — из-за шума реки голос Ткача казался очень далеким.

— Слышишь, монгол? — Митяня предупредительно поднял вверх палец. — Командир зовет. Пошли, а то у него до первой рюмки настроение не устойчивое. Лучше его сейчас не дразнить. А ты, Практикант, смотри за бутылками, чтобы не уплыли.

— Уже идем! — крикнул Сиплый, торопливо взбираясь по каменистому подъему у реки.

Следом в раскорячку поднимался Митяня, скользя сапогами по мокрым булыжникам.

Ткач и Шурик ползали возле машины по земле на четвереньках и шарили руками в низкой траве. Сиплый сначала хотел сказать какую-нибудь шутку на этот счет (на языке опять вертелись строки из Онегина: «Мелькают профили голов и дам и модных чудаков»), но не рискнул и тоже на всякий случай опустился на колени. Митяня к ним присоединился.

— Чего потеряли? — спросил он.

— Кондёр.

— Чего?

— Конденсатор. Маленький такой, кругленький. Стали разбирать рацию, а он выскользнул из рук, я даже не заметил в какую сторону. Не растопчите только, осторожно ищите.

Рыжий сидел на крыше вахтовки и широко улыбался, глядя на эту ползающую по траве компанию. Ему тоже хотелось сказать что-нибудь остроумное, но он еще чувствовал за собой вину за произошедшее сегодня утром и решил промолчать.

Сиплый предложил выжечь траву. Предложение было настолько глупым, что даже Митяня не нашелся, что ответить. Они так проползали с полчаса. Ощупали каждую травинку. Важнейшая деталь была безвозвратно потеряна. Запасной у них не было, а без этой крохотной полупроводниковой штучки рация наотрез отказывалась принимать и посылать электромагнитные волны.

— Теперь хоть голубя в поселок посылай, — Ткач поднялся с колен и обтер руки о штаны. — Брежнев, наверно, места себе не находит. Я с ним договорился, что выйду на связь в пять, а сейчас уже почти семь.

Прежние пессимистические мысли вернулись в его голову. Большой беды в потере рации, конечно, не было. Это скорее беда для Зиновия Федоровича, который там с нетерпением ждет первых известий. Но в этих мелких неудачах чувствовалось присутствие какой-то потусторонней силы. Ткач не привык быть на поводке у событий, он сам всю жизнь эти события создавал и управлял ими.

— Александр Иванович, — снова подал голос Шурик (он единственный в отряде называл Командира по имени и отчеству).- Я попробую перепаять схему.

Ткач посмотрел на него невидящим взглядом.

— Да, да, Шурик… Попробуй… Попробуй.

Виталик по наказу старика нарезал хлеб. Митяня крошил картошку в висящий над костром котелок. Вода уже кипела. Пахло пряностями и чем-то еще.

— Незадача за незадачей, — бормотал старик себе под нос. — Может, Шурик плохо с утра помолился. Прямо бес какой-то водит нас целый день за нос.

— А я знаю, что это за бес, — лукавым голосом сказал Сиплый, который сидел тут же на бревнышке и ничем общественно полезным занят не был.

— Кроме тебя, других бесов здесь нет, — ответил ему старик.

— А ты на Практиканта посмотри.

— Чем тебе Практикант не угодил? Ну, заблудился парень, с кем не бывает.

— Да не в этом дело. Мы вместе уже сколько лет ездим, и ничего такого раньше с нами не случалось, а как он в отряде появился, так все и началось.

— Ну и что?

— А то. Практикант, как твоя фамилия?

— Носов, — через паузу ответил Виталик.

— А может Бедоносов?

Виталик то ли от неожиданности таких выводов, то ли от извечной своей неуклюжести резанул буханку по диагонали, и одна ее половина упала на землю.

— Практикант, твою ж московскую дивизию! — заорал старик. — Кто тебя учил так над хлебом издеваться?!

Когда уже совсем стемнело, они, наконец, расселись вокруг костра. Огонь отбрасывал искры вверх и пек колени жаром. Все пространство мира сжалось до размеров этого небольшого красноватого пятачка. Даже вахтовка осталась вне видимых пределов.

— Двигайся ближе, Практикант, я не заразный, — Сиплый азартно потер ладони. — Бутылка светлого вина, уединенье, тишина…

Виталик робко опустился на землю с самого края, в тени. Горький дым шибал в нос. Увернуться от него не было никакой возможности.

— А ты дулю ему покажи, — предложил вечно ерничающий азиат.

На брезенте разложили нарезанное сало, хлеб, тут же стоял котелок с уже готовой похлебкой, бутылки, жестяные кружки. Все с нетерпением ждали, пока усядется Командир и произнесет первый тост. Так было принято — пока Командир не скажет напутственного слова, даже прикасаться к водке не моги.

Шурик закрыл глаза и одними губами читал положенную перед принятием пищи молитву. Митяня цыкнул на Сиплого, который пытался мимикой передразнить Шурика.

— Ну что, алкоголики, заждались, — Ткач снова казался бодрым.

— Не то чтобы очень, но пора уже и принять, — захихикал Сиплый.

— Тогда разливай по первой.

Митяня махнул Сиплому рукой, но тот и без отмашки с радостью схватился за бутылку и свернул ей горлышко.

— С началом полевого сезона вас, мужики, — Ткач поднял кружку на уровень глаз. — Он у нас немного задержался в этом году, но я надеюсь, что это не повторится. В следующем году, если повезет в Карадоне, и в министерстве дадут денег, то начнем вовремя. Как в апреле уедем, так и до ноября.

Мужики тихонько загомонили, чокнулись, выпили, с чувством крякнули и потянулись ложками к котелку. Даже Шурик для приличия пригубил. Пьяное расслабление пришло не сразу. Ткач все еще думал об испорченной рации, несколько раз он что-то тихо сказал Шурику, сидящему по правую руку от него, и тот с пониманием кивнул в ответ, снова послышалось — «кондёр». Другие тоже до поры до времени не сильно шумели. Эта раскачка длилась недолго — до второго захода бутылки над кружками.

— А ты чего, Практикант, посуду свою отставил, — заметил Сиплый.

Все посмотрели на Виталика. Тот поежился под этими взглядами.

— Он, наверно, не умеет, — усмехнулся Рыжий.

— А чего тут уметь? Опрокинул ее в рот, вот и все умение.

— Не приставай к мальчонке, — одернул его Митяня. — Ему, может быть, нельзя. Здоровье не позволяет.

— От двух рюмок никто еще не умирал. Мы же все в одном коллективе, а он хочет лучше других быть. Ты запомни, парень, у нас таких не очень любят.

— Таких нигде не любят, — поддакнул Рыжий.

— Давай, Практикант, давай. Не позорь наш гвардейский коллектив. Это очень просто. Я научился этому еще в шестом классе. Дыхание задержал, выпил ее залпом и тут же закусил. Смотри как я.

Сиплый рывком плеснул водку в рот, поморщился, выдохнул, лихо занюхал рукавом.

— Это, конечно не мартини, — скороговоркой произнес он, продолжая морщиться, — но если не перебирать дозу, то не смертельно, а даже приятно. Без этого все равно жизнь не проживешь.

— Учительница первая моя, — хохотнул Рыжий.

Виталик взялся за кружку и задержал дыхание. Сиплый поднял указательный палец, дескать, замрите все, сейчас будет смертельный номер.

— Так. Правильно, — комментировал он. — Не гляди на нее долго. В рот одним махом. Пошел!

Виталик зажмурился и выпил, но не одним махом, как его учили, а мелкими глотками. Рыжий скривился лицом, глядя на него. Последняя капля оказалась самой противной. Виталик не удержал ее, выпустил изо рта и поспешно вытер подбородок ладонью.

— Закусывай скорее, — азиат поддел ложкой кубик картошки из котелка и сунул Виталику в рот.

Все рассмеялись. Даже Ткач и Шурик заулыбались.

— Ну вот, парень, можно поздравить тебя с боевым крещением.

— Главное не увлекаться этим, а то станешь таким, как Сиплый.

— На себя посмотри, дед. Сам же за рюмку Родину продашь.

— Не бреши, паскуда монгольская. Я это дело хоть и люблю, но до последнего края никогда не дохожу. В луже совесть не терял.

— А я предлагаю спеть, — перебивая всех, выкрикнул Рыжий. — Нашу отрядную.

— Началось. Выпили чуть, а тебя уже растащило.

— Лучше уж петь, чем вашу ругню слушать. Давайте. И-и…

Рыжий затянул первым, а другие подхватили: «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…» Пели они с чувством, но не всегда попадали в такт. Сиплый дирижировал, Рыжий энергично кивал свой медной шевелюрой, а у Митяни во время пения было такое зверское лицо, как будто он находился на баррикадах и пел, как минимум, «Интернационал». Голоса Шурика слышно не было, хотя рот он открывал, и взгляд у него был осмысленный. «Надежда! Мой компас земной. И удача награда за сме-э-лость».

Командир улыбался одними глазами, посматривая на эти разные лица, едва подернутые хмельком, и был как бы немного в стороне. Он и сам любил вот эту начальную стадию веселья, когда алкоголь еще не въелся в корни разума, а только бродил где-то на поверхности.

— А ты чего же, Практикант, не пел? — заметил неугомонный азиат, когда стихла последняя строчка песни, и все схватились за кружки.

— Чего тебе не сидится, егоза басурманская? Проверяет тут, кто сколько выпил, да кто сколько спел. Может быть, он слов не знает, вот и не пел.

— Да кто же эту песню не знает? Они ее в институте должны были перво-наперво изучить. Сначала ее, а потом уже математику. Ну-ка, Практикант, давай запевай заново, а мы подхватим.

— Уймись, монгольская харя, а то я сейчас дрын березовый вырублю. Не хочет малец горлопанить с тобой на пару, пусть не горлопанит.

Они выпили еще по одной, потом снова спели про «звездные огни аэродромов». Виталик на этот раз пробовал хотя бы открывать рот, чтобы не раздражать по пустякам общественность. Сиплый в пылу вдохновения обхватил его за плечи и стал раскачивать из стороны в сторону, словно они сидели в немецкой пивной.

— Вот ты мне скажи, Практикант, как ты относишься к женскому полу? — спросил Рыжий, когда были выпиты почти все запасы.

У Виталика шумело в голове, рот был полон вязкой слюны. Ему хотелось просто прилечь на травку и больше не вставать до самого окончания практики.

— Опять ты со своими бабами, маньяк, — Сиплый навалился на Рыжего сзади. — Он сегодня в первый раз выпил, а ты к нему с бабами пристаешь. Дай человеку смысл бытия осмыслить. Ты лучше меня спроси, как я к ним отношусь.

— Нет, я хочу, чтобы он ответил.

— Бабы все дуры. Они не стоят того, чтобы в такую минуту о них говорить. Еще великий поэт сказал: «Чем меньше женщину мы хочем, тем больше хочет она нас»… Или как-то в этом духе.… Давай лучше споем, Рыжий.

— Не буду я с тобой петь. Ты не потчи… Не потчительно говоришь о женщинах. Давай лучше выпьем.

— Еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет!…

В это время на противоположной стороне костра глубоко нетрезвый Митяня атаковал почти трезвого Ткача:

— Не может такого быть, Командир. Вы с Рыжим просто проглядели эту тропу. Если она есть на карте, то она должна быть. Это серьезный документ, а не какая-то записулька.

— Скажи, мне как на духу, Командир, — протиснулся к ним Рыжий, — как ты относишься к женскому полу?

— Уйди отсюда, шмакодявка патлатая! — заорал старик. — Не видишь, мы с Командиром стратегические задачи решаем.

— А ты мне… Не надо! — взвизгнул вдруг Рыжий и погрозил старику пальцем.

«Ну все, — понял Ткач, — культурная часть закончилась, начался бардак».

— Рыжий, сейчас же спать, — приказал он. — Завтра рано вставать.

— Я еще не хочу.

— Спать, я сказал!

Последнее, что увидел Виталик — плачущего над костром Митяню. Он сидел в обнимку с Сиплым и всхлипывал:

— Ты знаешь, какая у меня была старуха? Золото, а не человек.

— Все бабы дуры, — еле ворочал языком азиат.

— Ты про мою старуху так не говори, басурманская нечисть…

Виталик проснулся от холода. Что-то монотонно шумело, и он не сразу сообразил, что это шумит река. Было очень темно, и дул ветерок. Несколько крупных капель упали на лицо. Сверкнула молния. На фоне размытых теней вспыхнул и тут же погас серебряный корпус вахтовки. Через несколько секунд небо оглушительно загромыхало.

Он вскочил и, шатаясь, побрел к машине. Ее не было видно, он шел почти на ощупь, выставив руки перед собой. Земля под ногами то проваливалась вниз, то дыбилась вверх. Следующий проблеск молнии высветил вахтовку совсем не в той стороне, куда он двигался. Виталик постоял в нерешительности, ожидая, пока глаза снова привыкнут к темноте, и пошел обратно, но споткнулся обо что-то мягкое и упал. Под ним раздался человеческий стон.

Щелкнула отворившаяся дверца машины.

— Эй! — кликнул Командир. — Забирайтесь все в будку! Дождь начинается.

Никто не отозвался.

— Вставай! — Ткач принялся тормошить уткнувшегося лбом в руль Рыжего. — Слышишь? Просыпайся и включи фары!

— Это ты, Командир? — встрепенулся Рыжий.

— Совсем память пропил. Вставай, говорю, и включай фары!

Капли дождя падали все чаще. Виталик сделал еще одну попытку подняться. Яркий свет фар ударил ему прямо в глаза. Он заслонился ладонью.

— Ну, чего ты расселся на дороге!? Иди в машину, не видишь, дождь начинается! — крикнул Ткач.

Виталик невнятными жестами и словами попытался объяснить, что на дороге кто-то лежит в бесчувственной позе. Ткач подошел и перевернул на спину лежащее тело.

— Сиплый. Я так и знал, — он стал трясти азиата за плечо.

Тот промычал в ответ что-то невразумительное, но вставать и не думал.

— Это называется, дал ребятишкам пошалить. В последний раз. Слышишь, Сиплый? В последний…

Командир взял Сиплого под мышки, встряхнул его и волоком потащил к машине. Тот что-то бормотал по пути, но глаза не открывал.

— Ищи других, Практикант. Где-то еще Митяня должен валяться. Удирать надо отсюда, дождь будет сильный, того и гляди дорогу размоет, не выберемся тогда отсюда еще дней пять.

Виталик огляделся по сторонам. Ему и самому-то было не очень хорошо: ноги не держали, в голове шумело, а тело знобило уже так, что зубы стали мелко постукивать друг о дружку.

В кустах возле реки послышался громкий хруст. Шурик тащил Митяню, которого нашел у самой воды. Старик не подавал никаких признаков жизни. Даже не мычал. Одежда его насквозь промокла.

Дождь, наконец, осмелел и с очередным проблеском молнии громко застучал по листве, по корпусу машины, по забытым у кострища жестяным мискам. Он лил сплошным потоком, завивался вихрами в двух пересекающихся конусах света.

— Ну, где вы там?! — сквозь шум дождя и ветра раздался беспокойный голос Ткача.

Виталик и Шурик показались на свет. Они тащили Митяню за руки, за ноги. Яркий зигзаг с электрическим треском разорвал небо на две части. Мелькнули голубые березы. Вода вязко сползала по лобовому стеклу толстым шлейфом.

— Ты в состоянии вести машину, или мне сесть за руль? — спросил Ткач Рыжего.

Тот держался за баранку и старательно изображал из себя трезвого человека. Голова слегка покачивалась, затуманенные глаза смотрели в одну точку.

— Я в полном порядке, Командир, — ответил он голосом робота и повернул ключ зажигания.

Машина захрипела, но не завелась.

— Стартер… падла.

Он еще раз повернул ключ. Мотор не хотел схватываться.

— Что делать будем?

— Я думаю, Командир.

— Ты давай быстрее думай, Аристотель. Дороги уже не видать из-за этого ливня.

— Придется через пускач. Нужно крутануть ручку.

— Где твоя ручка?

— Где-то здесь была.

— Где-то здесь была, — проворчал Ткач. — Сколько раз говорил, наведи в своем хозяйстве порядок. Ищи быстрее!

Пока машина заводилась, Виталик с Шуриком возились с телом Митяни. Земля быстро превратилась в кисель и разъезжалась под ногами. Они несколько раз чуть не уронили старика под колеса, насилу втолкнули его внутрь будки, но голова Митяни все равно вывалилась наружу. Шурик напрягся и протолкнул старика резким движением, словно баул с тряпьем. Тот даже не пикнул в ответ.

Стартер машины усиленно тужился расшевелить двигатель.

— Давай! — орал Ткач и изо всех сил крутил ручку.

Мокрое лицо Командира блестело металлическим блеском. От губ брызгами отскакивали то ли слюни негодования, то ли рикошетные капли дождя.

Наконец мотор уверенно набрал холостые обороты. Шурик с Виталиком залезли в будку, бросили в темноту наспех собранные у костра миски и кружки. Те брякнули о пол. Сиплый снова застонал во сне.

— Поехали, — приказал Ткач, захлопнув дверцу кабины. — Аккуратно, но быстро. Понял?

— Не беспокойся, Командир. Через два часа будем на шоссе. Я однажды в армии тоже вот так в дождь…

— Молчи, Рыжий, я тебя умоляю.

— Молчу, Командир. Молчаливее меня только рыбы.

— Практикант, — раздался тихий, жалобный голос Сиплого, когда они уже отъехали от места ночной стоянки на пару километров.

Виталик к этому времени успел согреться. Он лег на лежак старика, пользуясь тем, что Митяня заснул на полу, накрылся чем-то ворсистым, подвернувшимся в темноте под руку, и задремал.

— Практикант, — снова позвал Сиплый.

Виталик сделал вид, что не слышит. Вылезать из-под одеяла ему не хотелось.

— Что? — спросил Шурик, наклонившись над азиатом.

— Пить, — произнес тот.

Шурик стал шарить впотьмах в поисках канистры, но пальцы упорно натыкались то на бочку с бензином, то на ноги Виталика.

— Умру сейчас, — стонал Сиплый.

Шурик открыл форточку и выставил наружу сложенные горстью ладони. Хватило мгновения, чтобы горсть наполнилась дождевой водой. Он быстро поднес ее ко рту Сиплого. Тот ткнулся носом, словно поросенок пятачком. Послышались жадные, прихлебывающие звуки.

— Еще, — попросил он.

Процедура повторилась. Она повторялась три раза. Наконец Сиплый булькнул блаженно горлом и отвалился на спину.

— Где мы, Практикант? — спросил он спустя несколько минут.

— Едем, — отозвался Шурик.

Сиплый, удовлетворившись таким ответом, вздохнул, причмокнул губами и опять заснул.

Митяня по-прежнему не подавал признаков жизни. Он даже, кажется, не дышал.

День второй

В этом же самом ущелье, только в нескольких километрах вглубь от того места, где геофизики устроили пьяный ночлег, расположилась добротным лагерем небольшая буровая бригада. Чтобы добраться до нее, нужно было немного подняться по дороге вверх, а потом спуститься вниз. Здесь река делает крутую излучину и в ее полукруге, под пологим склоном безымянной залесенной горы, разместилось несколько дощатых бараков.

Буровая бригада принадлежала одной частной артели, созданной в самом начале 90-х годов двумя предусмотрительными братьями-грузинами. Обычно она занималась тем, что бурила скважины под воду тем же колхозам, у которых подрабатывали геофизики, но в последнее время колхозы сильно обеднели и резко сократили число заказов. Братья-грузины быстро переориентировались и нашли других заказчиков. Что это были за заказчики не знал даже начальник бригады (бугор). Ему было только указано пробурить по сетке несколько скважин в этом ущелье и весь керн самосвалом отправить в город. Работы тут хватало до конца сезона. В распоряжении бригады помимо небольшой буровой установки имелось еще три бульдозера и два самосвала, один из которых, правда, не так давно вышел из строя. Буровики работали в две смены в любую погоду, поэтому рев реки здесь все время соперничал с ревом машин.

В ту ночь самосвальщику Семену Заводному спалось очень плохо. За окном шумел дождь, ветер ломился в стекло, и иногда казалось, что он его вот-вот выдавит. На улице брюзгливо дребезжал клочок отошедшей жести. Семен то и дело просыпался и тревожно думал о размытой дороге и о скользком подъеме, по которому с утра ему придется вести машину. Он ворочался с бока на бок, шептал какие-то проклятия и снова погружался в зыбкий сон. Рядом покашливал и стонал Авоська. Из кубрика Бугра раздавался мощный храп. Спертый воздух в бараке пропах табаком, портянками, потом — всем тем, чем пахнет мужское жилище.

Окончательно Семен проснулся под утро. Еще не рассвело. Дождь по-прежнему шелестел за окном, но уже вяло, а ветер и вовсе затих. Заводной тихо прокряхтел, нащупал под кроватью папиросы, достал одну из пачки.

— Ты чего? — встрепенулся Авоська.

— Спи, едят тебя мухи, — пробурчал Заводной и стал надевать сапоги на босые ноги.

— Сколько времени?

— Спи, — повторил Заводной, — рано еще.

— Хватит там бубнить, — раздался недовольный сонный голос из другого конца барака. — Дайте поспать.

Заводной вышел в предбанник, зачерпнул из ведра ковшом воды, жадно выпил, потом чиркнул спичкой, закурил и открыл дверь барака. По жизни он почти не курил, разве что когда выпьет, или во время жестокой бессонницы.

Дождь чуть шуршал по земле. Небо над горами клочками прореживалось темной синевой и грязными размывами. У реки слышался монотонный рокот бульдозера — там ребята заканчивали вторую смену.

— Я не понял, — неожиданно раздался за спиной голос Бугра. — Кому не спится в ночь глухую?

Заводной вздрогнул и чуть не выронил папиросу в грязь у порога.

Бугор тоже выпил водички из ведра, вытер губы ладонью и встал рядом, скрестив руки на груди. Семен макушкой своей головы едва доставал ему до подбородка. От Бугра сладко пахло банным листом. В слабом просвете угадывалось очертание большого круглого черепа.

— Льет, зараза, — сказал Бугор и выставил руку из-под карниза.

— Поливает потихоньку, едят его мухи, — ответил Заводной. — Хоть бы до побудки перестал. По такой дороге на наш подъем и на гусеницах не взлезть, не то, что на моих лысых шинах.

— Лысый не есть плохой, — заметил Бугор и провел ладонью по своей голой голове. — Ты же у нас ас-фантомас. Как-нибудь взлезешь. Иди лучше спать. Еще час есть.

— А, может быть, давай я денек пережду и послезавтра посуху двину?

— Никаких деньков. Подшипники мне к вечеру нужны. До вечера еще как-нибудь на старых доработаем, а к следующему утру они уже вряд ли дотянут. Второй смене не с чем будет работать. Да и керна накопилось. Надо отправлять. Раненько тронешься, как раз к вечеру назад поспеешь.

— А если оползень…

— А если бы у тебя вырос хвост, то был бы ты не шофер, а бобер. Понятно? Всё, иди, ложись. На сквозняке можно и радикулит получить. Врачи не рекомендуют. Тем более в нашем возрасте.

— Докурю уж.

Бугор пошел досыпать. Скоро из его кубрика снова послышался равномерный храп. А Заводной так и простоял до рассвета в проеме двери, глядя на постепенно вырисовывающийся из темноты ломанный рельеф и светлеющее грязное небо.

Дождь закончился, но Семену все равно, смерть как не хотелось трогаться в путь по такой дороге. Посуху — да пожалуйста, с превеликим удовольствием, — а по такой грязюке пока до трассы доберешься, все нервы себе вымотаешь. И ладно бы в одном подъеме загвоздка, с ним еще полбеды. Таких подъемов он за свою водительскую жизнь не мало победил на всяких машинах — и на БелАЗе, когда на руднике работал, и на шестьдесят шестом ГАЗе, когда подвязался в геофизическую партию, и даже на «козле», когда его в «ментуру» занесло. Беда будет, если дорогу завалит где-нибудь на полпути. Дождь, вон, какой прошел. Я буду когтями карабкаться по этому подъему, доеду почти до трассы, а где-нибудь у самого выхода из ущелья окажется, что ходу дальше нет, и придется возвращаться за бульдозерами. Такое уже бывало…

Первой в бригаде вставала Ирина-повариха. Она, широко зевая, вышла в предбанник в расстегнутой на груди ночной рубахе, но, увидев в дверях Заводного, стоявшего в одних трусах, стала поспешно запахиваться.

— Итит твою, черт пузатый, — проворчала она, — заикой с утра сделать решил. Чего колобродишь ни свет, ни заря?

— В город мне ехать, — пожаловался Заводной.

— Ну, так езжай, чего стоять тут голышом, честных женщин смущать.

— Сейчас борщеца твоего похаваю и поеду.

— Тебе волю дай, одним борщом и питался бы всю жизнь. Кто ж его на завтрак ест? Кашки-парашки слопаешь и езжай подальше. Хоть бы вы все куда-нибудь посъезжали, надоели уже хуже редьки.

Ирина схватила два пустых ведра и босыми ногами пошлепала по грязи к реке, виляя огромными бедрами под ночной рубахой…

Заводной позавтракал быстрее всех, оттолкнул от себя тарелку с недоеденной перловкой и лениво наблюдал за перебранкой Ирины с Авоськой. Мужики шумно хохотали, подзуживали их, Бугор басил громче остальных, а Семен только криво ухмылялся.

— Поел? — спросил Бугор с другого края стола. Он расположился в торце, как король. — А чего тогда седалище мнешь? Давай заводи мотор и дуй. Времени у тебя не так много.

Заводной вздохнул, взял заранее приготовленный поварихой узелок с вареной картошкой и луком и пошел к самосвалу, который чисто блестел после ночного дождя за бараком.

— И вы пошевеливайте ложками, — грозно пробасил Бугор на остальных буровиков. — Вторая смена уже заждалась.

— Хлеба привези! — крикнула вдогонку Заводному Ирина.

Подъем, о котором он ночью тревожился, начинался сразу же возле лагеря. Дорога круто уходила вверх над рекой, а потом вдоль скал медленно шла на спуск. Если быть не в ладу с машиной, то такой крутой подъем на размытой дороге не каждому по силам одолеть, только глину до пены взобьешь. Заводной был с машинами в ладу с самого рождения. Можно сказать, под колесом родился. Дед его, если не врал, еще первые ЗИСовские грузовики вместе с самим Лихачевым по пескам обкатывал. Поэтому сноровка взбираться на такие подъемы у него была в генах.

— Гля-ка, гля-ка, прет Семен, как на танке, упирается, — кивали в сторону дороги доедающие кашу буровики.

— Я не понял, что за шум?! Когда я ем, я глух и нем, — прорычал Бугор и поднял ложку, выбирая жертвенный лоб.

— Едят тебя мухи, — облегченно выдохнул Заводной, забравшись наверх, и переключил скорость. — Теперь бы только оползней не было. Давай, Анюта.

Он чуть убавил газ и начал спускаться. Ездить медленно он не любил, особенно если под гору. Машина в его руках вела себя смирно, не юлила задом, не вырывалась из узды. Она чувствовала на себе хозяина и не брыкалась. И Заводной чувствовал ее, как самого себя. Будучи неуклюжим и толстым в миру, он становился грациозным и ловким за рулем, забывал про живот и одышку, которая одолевала его, как только он спускался на землю.

До трассы оставалось километров двадцать.

— Ну и что мы будем с этим делать? — спросил Командир.

Рыжий равнодушно пожал плечами. Ему уже ни до чего не было дела. Он устал, голову клонило к низу от выпитого вчера и от бессонной ночи. Даже эта куча грязи и камней, выскочившая неожиданно из-за поворота, не надолго взбудоражила его.

Было уже совсем светло. Тяжелое серое небо опустилось до самой реки и плыло вместе с ней вниз по течению, оставляя на прибрежных кустах пушистые клочки. Сыро, серо и зябко — вот такое было утро.

Командир вышагивал с хмурым видом вдоль земляной кучи, возвышавшейся над дорогой в два его роста. Куча была перемешана с камнями и вырванными стволами деревьев.

Рыжий зевал, прислонившись плечом к дверце кабины. Шурик и Практикант тоже вылезли из будки. Они проснулись, когда машина начала резко тормозить. Вахтовку протащило по скользкой грязи, занесло к самому краю дороги и тряхнуло будкой о скалу. Стекла выдержали, не вылетели, но на корпусе образовалась небольшая вмятина.

— Застряли так застряли, — тихо негодовал Командир.

Ситуация была почти безвыходная. Запертые в ущелье без рации, они могли рассчитывать разве что на свои мускульные силы. Две лопаты и лом были в их распоряжении. Чтобы пробить нужную по ширине дыру, понадобится весь день. Потерянный день — это еще десяток вычеркнутых профилей, еще тридцать процентов утраченной информации. И самое главное, что даже обвинить в этом некого…

Ткач перестал вышагивать туда-сюда и требовательно посмотрел на водителя. Тот выпрямился под этим взглядом, вытаращил красные глаза. Вины его ни в чем не было, но когда что-то не ладится, ожидать от Командира следует разного. Может и по уху съездить. Бдительность терять нельзя-а-у-эх — Рыжий не удержался и широко зевнул.

— Иди, рожу умой, — приказал Командир. — И заодно ведро воды принеси. Надо кое-кого в чувство привести.

Сиплый с Митяней продолжали спать на полу в будке. Азиат широко раскинулся, шумно сопел, открыв рот, а старик уткнулся лицом в бочку и почти не подавал признаков жизни. Воздух в будке густо пропитался спиртными испарениями.

— Холодненькая, — удовлетворенно сказал Ткач, окунув пальцы в принесенное Рыжим ведро. — А теперь, Практикант, смотри и учись. Я преподам тебе на будущее несколько уроков молодого командира. Урок первый — не будь слишком жестоким с подчиненными, но и расслабляться не позволяй.

С этим словами он с размаха выплеснул внутрь будки всю воду.

— Сорок пять секунд подъём! — гаркнул Ткач.

Виталик вздрогнул от этого неожиданного крика. Шурик перекрестился.

Сиплый тотчас встрепенулся, сел на полу. Вода стекала по его лицу, капала с кончиков ушей и носа.

— Уже утро? — промямлил он, не открывая глаз.

Митяня продолжал лежать и не пошевелился ни одной частью тела.

— Практикант, принеси-ка еще одно ведерко, — приказал Командир.

Виталик сбегал к реке. Окунув ведро в стремительный поток, он не выдержал, нервно хихикнул, оглянулся опасливо в сторону машины и снова сделал серьезное лицо.

— Командир, на меня не лей, я уже готов! — запричитал Сиплый и, сидя, стал отползать назад. — На старика плесни, на меня не надо. Команди!!!…

Шлейф воды ударился ему в лицо. Он закашлялся.

— Буди Митяню, — приказал Ткач. — Даю вам на потягусеньки пятнадцать минут. Потом повторю процедуру.

Пока эти двое приходили в себя, Шурику с Виталиком велено было заняться приготовлением завтрака. Виталик насобирал в округе влажного хвороста, его спрыснули бензином, и скоро едкий дым костра поплыл над рекой, смешиваясь с хлопьями тумана. Рыжий тем временем поднял для вида кабину и, пока Командир был занят воспитанием Митяни и азиата, задремал, наклонившись над двигателем.

— Эй, старик, — Сиплый потряс Митяню за плечо. — Старик, твою ж дивизию, просыпайся, а то Командир шкуру с нас спустит.

Митяня приоткрыл глаза и из-под припущенных век посмотрел на Сиплого затуманенным взглядом.

— Ты кто? — спросил он.

— Дед Мороз, вам подарочки принес.

— Какой мороз?

— Вставай, старая калоша, сейчас Командир придет, тогда узнаешь!

— Я тебе покажу… калошу, — Митяня причмокнул губами, провел ладонью по лицу. — Почему все мокрое?

— Потому что вода сухой не бывает. Еще немного так полежишь, вообще раскиснешь. Командир злой, как твоя совесть.

— Осталось десять минут! — крикнул Ткач.

— Мы уже почти встали. Сейчас Митяня глазоньки протрет. Поднимайся, дед, не подводи нас под монастырь.

— Ты поприказывай мне, поприказывай, я тебе так…, — старик, кряхтя, стал выпутываться из брезента. — Почему я на полу спал?

— Пить меньше надо.

— На себя… посмотри…

Митяня попытался вспомнить последние минуты сознательной жизни вчерашнего вечера. В памяти остались только ветки кустов, царапающие лицо, и речная вода, которая ускользала между пальцев.

Ткач снова заглянул в будку. На его лбу отчетливо обозначилась поперечная морщина.

— Мы уже, Командир, — забеспокоился Сиплый, увидев эту морщину. — Уже готовы. Что делать надо?

— Копать. Берите лопаты и выходите.

Сиплый переглянулся со стариком.

— Чего? — шепотом спросил Митяня. — Чего он хочет?

— Могилу тебе рыть. Вот чего.

— Покаркай мне, балаболка нерусская.

— Вы скоро там!!!

— Уже, Командир. Уже. Сейчас лопату только… Дед, где наши лопаты?

Жмурясь от блеклого утреннего света и покряхтывая, они, наконец, вылезли наружу.

— Шевелись, подлюка басурманская, — бурчал Митяня и грубо подталкивал Сиплого в спину черенком лопаты, а сам по частям спускал на землю из будки свое негнущееся, больное похмельем, старое тело.

— Задача у вас сегодня следующая, — Командир выставил руку по направлению к груде камней и грязи, что лежала на дороге перед машиной. Митяня и Сиплый со скрипом повернули свои шеи туда же. — Нужна сквозная брешь шириной в три метра. Чем быстрее вы это сделаете, тем лучше для вас будет. После завтрака можете приступать.

— Твою ж дивизию, — засопел старик, глянув на насыпь. — Это что ж за хренотень такая выросла за ночь?

— Это, дед, называется от забора и до обеда, — грустно промолвил Сиплый и поежился то ли от утренней зябкости, то ли от мысли о предстоящих мучениях.

— Рыжий! — позвал Ткач.

Задремавший Рыжий резко выпрямился и больно ударился головой о край приподнятой кабины.

— Тебе тоже есть работка. Бульдозер пойдешь искать.

— Где же я его найду, Командир? — Рыжий держался за ушибленную голову.

— Добежишь до шоссе, перейдешь на ту сторону и прямиком через кукурузу километра два. Там, если верить карте, должен быть колхоз.

— А сели не верить?

— Разговорчики в строю. Дойдешь до колхоза, у них наверняка имеется или бульдозер, или экскаватор, или трактор какой-нибудь на худой конец. Объяснишь председателю нашу ситуацию, он тебе не откажет. В крайнем случае, пообещай ему что-нибудь. Если быстро побежишь, то часа за четыре можно управиться туда и обратно.

— А почему я, Командир? Мне еще зажигание отрегулировать надо. Пусть Практикант…

— Я непонятно задачу объяснил?!…

Завтрак протекал в хмуром молчании. Сиплый с Митяней то и дело посматривали в сторону земляной кучи и вздыхали. Рыжий тоже был не в настроении и без энтузиазма опускал ложку в котелок. Желания есть у него не было, и вкуса пищи он не чувствовал. В конце концов, я водитель, а не пешеход, думал он обиженно. Вези их ночами, в слякоть, с больной головой, потом еще беги куда-то, и никакой тебе за это благодарности, одни подзатыльники.

Только Шурик и Виталик сохраняли видимое равнодушие к происходящему. Но, если у Виталика это равнодушие было действительно лишь видимым (потому что он понимал, что его в покое тоже не оставят и скорее всего бросят на подмогу Митяне и Сиплому), то Шурик на самом деле ни о чем не тужил. Любое действие в своей жизни он исполнял с механической прямотой и перпендикулярностью, никогда не задумывался, не задавался вопросами, не ставил себя перед выбором. Все должно идти своим чередом, а любая случайность предопределена. Скажут копать — будет копать, скажут идти пешком до Карадона — пойдет и не оглянется. Безоговорочное послушание — одно из обязательных правил монашеской жизни. И хотя монахом он так и не стал, но за истекшие годы сумел отказаться от своей воли.

После того, как Рыжий ушел на задание, Командир с Шуриком расположились под деревцем на обочине и вместе взялись за ремонт рации. Они разобрали ее почти до самой мельчайшей мелочи и пытались собрать совершенно новый агрегат, который смог бы работать не только без потерянного кондера, но и без многих других деталей. Такое в их полевой практике уже бывало. Иногда даже получалось лучше чем в оригинале.

Митяня с Сиплым возились у насыпи. Глядеть на них было и смешно и больно. Измученные вчерашней водкой они двигались так вяло и неуклюже, словно несколько дней не ели. Старик кряхтел, все время ронял лопату. Сиплый был не лучше — воткнет лопату, постоит, сплюнет, швырнет в сторону горсть земли, снова сплюнет, посмотрит на небо. Виталика тоже разнарядили в эту горе-бригаду. Так как третьей лопаты у них в арсенале не было, он должен был ломом выковыривать из кучи крупные камни и бревна и оттаскивать их в сторону от дороги. Особого рвения в его действиях тоже заметно не было, и Командир, иногда поглядывая в его сторону, вынужден был в который раз признать, что и на этот год экспедиции с практикантом не повезло.

Работа продвигалась медленно. За час удалось углубиться внутрь едва на метр.

— Шибче поворачивайся, монгольское отродье, — через вдох кряхтел старик, сталкиваясь с Сиплым боком.

— Сам не помри, — огрызался тот в ответ.

Оба вспотели так, будто только что вышли из парной. Старик снял с себя брезентовую куртку и остался в одной тельняшке, которая была таким же неизменным атрибутом его повседневного гардероба, как панама у Шурика. Моря Митяня никогда не видел, и откуда взялась у него эта тельняшка неизвестно. Сам он говорил, что это память, а о ком или о чем, не уточнял.

— Слышь, старый, — шепнул ему азиат. — Чего мы с тобой так надрываемся? Это же глупо. Я бы даже сказал, не рационально. Сейчас Рыжий бульдозер приведет, и кому тогда эти слезы будут нужны?

— Давай, давай, — прохрипел Митяня, поднимая лопатой очередной ком земли. — Тебе полезно.

— А тебе? Ты же уже старый человек, уважаемый, заслуженный. Чего он с тобой, как с салагой первогодком обращается. Копать, копать, копать. Я бы на твоем месте обиделся.

— Ты за меня не переживай. Ты за себя переживай. Я в своей жизни не одну такую гору лопатой перебросал, привычка к работе у меня сызмальства имеется. А ты, кизяк верблюжий, небось и гвоздя доброго никогда не вбил.

— Вредный ты, старик. Вредный и занудливый. И старуха твоя оттого померла, что жить с тобой невозможно. Наверно, ишачила бедная день и ночь, а ты только газеты возле телевизора читал.

Худшего оскорбления для старика и придумать нельзя. Митяня даже копать перестал. Черные зрачки мгновенно разбухли на полглаза.

— Кто газеты читал?! Да я в твои годы уже два дома построил. Сам! Никого на помощь не звал. А ты, шаромыжник, так и помрешь где-нибудь под забором. Что ты видел в своей жизни? Только водку жрать умеешь, а гвоздь в стену вбить задумаешься, как бы по пальцу не ударить. В наше время таких, как ты…

— Чего ты докопался до этого гвоздя? — Сиплый тоже взбеленился. — Вбил я их предостаточно, успокойся. Можно подумать, ты Магнитку строил или Зимний брал. Ты же почти всю жизнь прожил после войны. Что ты мог видеть? Холуйский век, холуйский народ. Честь отдавали, да клялись всяким подонкам в верности. Так что, кто из нас с тобой лучше, это еще разобраться надо. Я, по крайней мере, не скрываю свою натуру.

— Заткнись, паскуда! Ты бы мне еще говорил про мою жизнь. Я, может быть, Зимний не брал и Берлин не брал, но что такое война я помню, и что такое голод, я тоже помню. Мне в сорок первом уже не два года было. И немцев я тоже видел. Когда твои мамка с папкой еще и не знали, как детей делают, я уже бомбежку понюхал, а мать мою на расстрел водили…

Они так увлеклись этой очередной перебранкой, что забыли и про лопаты, и про насыпь, и про Командира, который некоторое время терпеливо наблюдал за ними со стороны, пока наконец не решил, что без его вмешательства этот конфликт не разрешится. Он уже хотел встать и сказать что-нибудь убедительное, но в это время его ухо уловило какой-то шум, который слабо пробивался сквозь рокот реки.

«Неужели машина?» — успел только предположить Ткач, как в тот же момент этот слабый шум вырвался наружу и мгновенно перерос в рев и скрежет.