Бесплатный фрагмент - Дача Сельвинского

Дача Сельвинского

Дом номер шесть по улице Тренёва в писательском посёлке Переделкино был построен в 1935 году по проекту архитектора Григория Самойлова. Он входит в десятку тех первых домов, что успели возвести ещё до войны. За прошедшие девяносто лет государственная дача сменила немало жильцов-литераторов, но в историю Переделкина вошла как Дача Сельвинского — по имени первого её арендатора, поэта Ильи Львовича Сельвинского.

В разные годы здесь жили Андрей Вознесенский и Михаил Рощин, Юрий Карякин и Сергей Баруздин. А в гостях у них бывали Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Юрий Давыдов и многие другие. По ступеням этого дома поднимались Гюнтер Грасс и Габриэль Гарсиа Маркес.

«Живите в доме и не рухнет дом» — написал когда-то большой поэт, житель Переделкина Арсений Тарковский. Сам он занимал номер в Доме творчества писателей во времена его расцвета.

Писательский городок повидал на своём веку немало трудностей, и больше всего, пожалуй, в девяностые и в начале нулевых. Тогда на старых государственных дачах не жили, а выживали совершенно далёкие от литературы люди, а Дом творчества превращался в обыкновенную гостиницу.

Сегодня пришло новое поколение литераторов и художников, и за Переделкино взялись молодые и сильные руки. В Доме творчества появился опытный руководитель Дарья Беглова, главой общественной организации «Городок Писателей Переделкино» стала писатель и литературовед Марина Кудимова. Переделкино начало оживать.

Дача Сельвинского в самом центре посёлка когда-то едва не погибла. С годами, пока менялись её жильцы, начал разрушаться фундамент, протекала крыша, стала искрить старая электропроводка. Теперь на втором этаже дома живёт энергичная Светлана Зорина, представитель нового поколения книжных людей. С её приходом Дача Сельвинского обновилась.

Некогда, в далёком 1989 году, Светлане, ещё школьнице, её дядя Юрий Федорович Карякин, также живший в этом доме, подарил свою книгу «Достоевский и канун XXI века». Он надписал книгу так: «Светлане маленькой и будущей большой. Труда тебе в жизни по любви». Слова его сбылись.

Светлана Зорина создала и многие годы выпускает журнал «Книжная индустрия». На учреждённый по её инициативе конкурс «Ревизор» слетаются со всей России издатели, писатели, журналисты, библиотекари, книготорговцы. О них Светлана написала целую книгу «Книжные люди. Кто создаёт, продаёт и продвигает книги в России» (2021).

Благодаря Светлане рождаются и осуществляются новые проекты: с 2024 года выходит программа «Книжные люди» в гостях у Ирины Кленской на радио «Москва FM».

Эта книга — об истории одной Дачи, с довоенных времён и до сегодняшних дней.

Илья Сельвинский

Поэт, прозаик и драматург Илья Сельвинский родился в 1899 году в Крыму. После революции он стал одним из создателей «Литературного центра конструктивистов». Эта экспериментальная поэтическая группа существовала до 1930 года наряду со знаменитым ЛЕФом (Левый фронт искусств) — бывшими футуристами, объединившимися вокруг Маяковского. Две группы конкурировали, кто быстрее соберёт воедино левые силы в поэзии. Сельвинский для многих литераторов своего времени стал культовой фигурой. Недаром поэт Эдуард Багрицкий писал: «А в походной сумке спички да табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…».

Максимилиан Волошин подарил молодому собрату по перу свой пейзаж Коктебеля, на котором написал: «Илье Сельвинскому, поэту-оркестру». А Анатолий Луначарский называл Сельвинского «виртуозом стиха» и говорил, что он — «Франц Лист в поэзии…».

Судьба и жизнь Ильи Сельвинского — это во многом слепок судьбы нашей страны: две революции, 1905 и 1917 годов, Гражданская война, послереволюционный взлёт искусства и поэзии, страшный сталинский террор, Великая Отечественная война, разгул антисемитизма в пятидесятые годы, потом кратковременная хрущёвская Оттепель… И все годы — жизнь в страхе, жизнь на волоске, борьба за выживание: «Только не убивайте, дайте пожить!».

Илья Сельвинский был крымским полуевреем, полуцыганом. Дед его служил кантонистом, а отец, участник Русско-турецкой войны 1877 года, всю жизнь торговал мехами и пушниной.

Спасаясь от прокатившейся в 1905 году волны еврейских погромов, мать увезла сына и дочерей в Константинополь, где Илья немного поучился в школе при французской католической миссии, а потом оказался в школе арабской. Но пришлось вернуться домой к разорившемуся за это время отцу. «Был он меховщиком, да стал скорняком», — говорил позже о нём сын.

Учился Илья «чему-нибудь и как-нибудь», без особой охоты, но много читал, увлекался поэзией, рано сам стал писать стихи, так что товарищи, подтрунивая над ним, называли его «нашим Байроном».

Когда началась Гражданская война, ему тоже захотелось драться, хотя он ещё и не понимал — с кем и за что.

В 1918 году Сельвинский удрал из дома с бродячим мюзик-холлом, которым руководил его двоюродный брат. И тут Илью занесло в Вольную боевую дружину анархистов Маруси Никифоровой. Если читатель сразу вспомнит атаманшу Софью, бывшую «этуаль» -куртизанку из фильма «Бумбараш», он будет неправ. Маруська была пострашнее. На её счету были убийства, экспроприации, террор. Против неё восстали даже рабочие Елисаветграда. Пока её прикрывали большевики и её друг Антонов-Овсеенко, она хорошо погуляла в полях Приазовья. Однако в 1919 году в Севастополе Никифорова была опознана белогвардейской контрразведкой, приговорена военным судом к смертной казни и расстреляна.

А молодой боец Сельвинский вступил в красногвардейский отряд, участвовал в боях против немцев под Александровском и под Перекопом, был ранен. В конце концов, отец разыскал своего блудного сына и вернул его в восьмой класс гимназии.

Времечко было горячее. Сельвинский смолоду успел узнать и понять стихию Гражданской войны изнутри. Метания молодого поэта продолжались.

После окончания гимназии он служил юнгой на шхуне, потом немного поучился на медицинском факультете Таврического университета и бросил. Поработал рабочим на консервной фабрике «Таврида». Был и портовым грузчиком, и спасателем на водах, и натурщиком, и репортёром, и даже цирковым борцом.

В 1921 году Илья взялся за ум и поступил в Московский университет на факультет общественных наук. Слушая лекции Луначарского, он поклялся себе, что станет «поэтом революции». В 1926 году выпустил первый сборник стихов, а в 1927 — поэму «Улялаевщина». Это было что-то новое и по языку, и по содержанию: борьба с бандами в степях, разгул бунтарской стихии и её подавление. В 1928-ом Сельвинский проявил себя как драматург и написал трагедию «Командарм 2». Стихийному порыву масс в ней были противопоставлены революционеры, командармы Гражданской войны. Мейерхольд год спустя поставил по его пьесе спектакль, где усилил противопоставление двух типов вождей — Сталина и Троцкого.

В тридцатые годы Сельвинский объездил почти всю страну — среднерусскую полосу, Киргизию, Урал, Крайний Север и Дальний Восток, добрался до Камчатки. Как корреспондент газеты «Правда» в 1933–34-х годах участвовал в экспедиции по Северному морскому пути на пароходе «Челюскин».

Конечно, за все эти годы поэт не раз подвергался «проработочной критике». Иногда нападки приводили его в отчаяние.

Сколько раз, отброшен на мель,

Рычишь:

«Надоело! К черту! Согнули!»

И, как малиновую карамель,

Со смаком глотнул бы кислую пулю…

В 1937 году Илья Сельвинский чуть не стал «врагом народа». Против него были выпущены сокрушительные партийные резолюции. Его пьеса «Умка — Белый Медведь» и стихи, опубликованные в журнале «Октябрь», были признаны «антихудожественными и вредными».

Но основное испытание пришлось перенести в 1943 году. Что же тогда случилось — нелепость, идиотизм партийных цензоров или дьявольское чутьё вождя?

На войну Сельвинский ушёл добровольцем в первые дни. В 1941 году на фронте вступил в партию. Участвовал в обороне Крыма невдалеке от тех мест, где был ранен в Гражданскую. Получил две контузии и одно тяжёлое ранение под Батайском. Военный корреспондент газеты 51-ой отдельной армии Крымского фронта «Сын отечества», Сельвинский сам ходил с бойцами в атаку, участвовал в Керченско-феодосийской десантной операции в декабре 1941-го.

У Багеровского рва под Керчью, где фашисты расстреляли мирных жителей, Сельвинский написал ставшее знаменитым стихотворение «Я это видел!». Листовки с этими стихами сбрасывались с самолётов над линией фронта. Геббельс из Берлина ответил поэту по радио, объявив, что у Третьего Рейха приготовлена верёвка специально для него.

Стихи Сельвинского были первым поэтическим предупреждением миру о Холокосте.

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон — взгорье.

Меж нами

вот этак —

ров.

Из этого рва поднимается горе.

Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами…

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,

Заржавленной, как руда.

В декабре 1943 года Илью Сельвинского вдруг срочно вызвали в Москву. Друзья были уверены — за наградой! Не тут-то было.

В Отделе агитации и пропаганды ЦК КПСС был подготовлен проект постановления Секретариата о грубых политических ошибках поэта Сельвинского, который клевещет на русский народ и даёт извращённое изображение войны.

Весь этот скандал разгорелся из-за стихотворения «Кого баюкала Россия», признанного «политически вредным». Кто-то увидел в его строчках оскорбительный намёк на Сталина:

Сама как русская природа

Душа народа моего:

Она пригреет и урода,

Как птицу, выходит его.

Перепуганные партийцы подготовили специальное постановление Секретариата «О стихотворении И. Сельвинского „Кого баюкала Россия“».

Бенедикт Сарнов так написал об этом:

Дело происходит 10 февраля 1944 года. Идёт заседание Секретариата ЦК ВКП (б). Обсуждается «идейно-порочное» стихотворение Ильи Сельвинского «Кого баюкала Россия». Неожиданно в зале заседания появляется Сталин и, указывая на проштрафившегося поэта, кидает такую реплику: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин».

И Сельвинского простили — повезло, что у «чудесного грузина» в тот день было хорошее настроение. И всё же в порядке наказания подполковник Сельвинский был демобилизован из армии. И только в апреле 1945 года его восстановили в звании и позволили вернуться на фронт.

А вот как вспоминал сам Сельвинский об этом много лет спустя:

Неизвестно как и откуда в комнате появился Сталин… взглянул на меня: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин…». Я понял, что тону, Сталин уже удалялся. «Товарищ Сталин! — заторопился я ему вдогонку. — В период борьбы с троцкизмом я ещё был беспартийным и ничего в политике не понимал». Сталин остановился и воззрился на меня напряжённым взглядом. Затем подошёл к Маленкову, дотронулся ребром ладони до его руки и сказал: «Поговорите с ним хорошенько: надо спасти человека…». Маленков снова обратился ко мне: «Ну, вы видите, как расценивает вас товарищ Сталин! Он считает вас недостаточно выдержанным ленинцем». — «Да, но товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти». Эта фраза вызвала такой гомерический хохот, что теперь уже невозможно было всерьёз говорить о моём «преступлении». Возвратился домой совершенно разбитый: на Оргбюро я шёл молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком.

В период борьбы с космополитизмом еврею Сельвинскому снова досталось. Его резко критиковал Александр Фадеев. Приходилось защищаться. Один из своих сборников он потом так и назвал «Pro domo sua» («В свою защиту»). Пришлось «исправлять ошибки», как, впрочем, немного ранее, и самому генералиссимусу советской литературы Фадееву, переписавшему свою «Молодую гвардию».

От Сельвинского потребовали усилить роль Партии в изображении разгрома анархистско-кулацкого восстания Улялаева в поэме «Улялаевщина». Видимо, в пятидесятые годы поэта действительно настолько «согнули», что он стал по отношению к своим ранним вещам настоящим убийцей, по формуле Бориса Слуцкого: «Я им ноги ломаю, я им руки рублю».

Да, в пятидесятые под натиском советской пропаганды приходилось совершать и неблаговидные поступки. Сельвинский поучаствовал в травле своего учителя и друга молодых лет Бориса Пастернака. Тут уж были не «строки печальные», а строки подлые, как ни печально это признавать.

А вы, поэт, заласканный врагом,

Чтоб только всласть насвоеволить,

Вы допустили, и любая сволочь

Пошла плясать и прыгать кувырком.

К чему ж была и щедрая растрата

Душевного огня, который был так чист,

Когда теперь для славы Герострата

Вы родину поставили под свист?

Сельвинский стал «нерукопожатным». Он сам понял это. Мучился. Когда Пастернак заболел, Илья Львович через свою жену Берту получил у него разрешение прийти. Встал на колени перед умирающим поэтом и просил простить ему свой страшный грех. И был прощён.

В последние годы Сельвинский жил больше в Москве или в Переделкине, на бывшей даче Веры Инбер. Продолжал работать в Литературном институте, где был одним из первых преподавателей со дня его основания. Руководил семинаром поэзии, из которого вышли Эдуард Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Давид Самойлов, Борис Слуцкий. Последний так вспоминал семинар Сельвинского в предвоенные годы: «Почти все семинаристы были люди молодые, горячие, нервные, храбрые. Но не пытались перешибить обух плетью. Очень уж категоричен был категорический императив тех лет».

Теперь, в более спокойные уже послевоенные годы, студенты Литинститута частенько приезжали к Сельвинскому в Переделкино. А летом молодые поэты из провинции, заочники, приезжавшие в Москву для сдачи экзаменов, жили у него на даче. Он любил молодёжь, любил читать свои стихи, в том числе и новые, только написанные. На войне он сильно простудился, сорвал свой прекрасный голос и уже не смог восстановить. Как он сам говорил: «Грудные резонаторы заглохли. „Тигра“ читать больше нечем». Тигр был одним из его излюбленных образов, а чтецом Илья Львович был великолепным.

С горечью подводил он итоги жизни:

Был я однажды счастливым:

Газеты меня возносили.

Звон с золотым отливом

Плыл обо мне по России.

Так это длилось и длилось,

Я шел в сиянье регалий…

Но счастье мое взмолилось:

«О, хоть бы меня обругали!»

И вот уже смерчи вьются

Вслед за девятым валом,

И всё ж не хотел я вернуться

К славе, обложенной салом.

За два дня до смерти он написал стихотворение «Старцу надо привыкать ко многому…».

Умер поэт 22 марта 1968 года в Москве и был похоронен на Новодевичьем кладбище. На могильной плите его выбито: Народ! Возьми хоть строчку на память!

Сергей Баруздин

В середине прошлого века дачи в Переделкине заселялись, в первую очередь, конечно, генералами советской литературы. Это были писатели, верные направлению социалистического реализма и к тому же имевшие особые заслуги перед властью.

На втором этаже Дачи Сельвинского поселился поэт и прозаик Сергей Алексеевич Баруздин, лауреат государственной премии РСФСР имени Горького (1983), орденоносец. Генералом советской литературы, правда, он не был, но важные посты в писательской армии занимал.

Как детского поэта Баруздина сегодня помнят немногие. Первые его стихи в «Пионерской правде» и в журналах «Пионер» и «Дружные ребята» заметила Надежда Крупская, в ту пору заместитель наркома просвещения. Она во многом и определила его будущий успех на поприще детской поэзии.

Баруздин, разумеется, не мог тягаться с Агнией Барто, чей стишок «Когда был Ленин маленький с кудря­вой головой…» знали все пионеры СССР. Однако его стихи о патриотизме («Шаг за шагом») и о призыве к малышам отвечать за свои слова («Стихи о человеке и его словах») были в советское время в почёте.

Следуя за партией, в которую Баруздин вступил молодым человеком в 1949 году, он восхвалял трудовое воспитание молодёжи, формирование у детей коммунистической нравственности.

Потрудился он и на поприще организационной работы в литературе: восемь лет, с 1957 по 1965 год отработал секретарём Союза писателей РСФСР, а с 1967-го служил на посту секретаря правления Союза писателей СССР.

В 1958 году присоединился к травле Бориса Пастернака. В своём выступлении на общемосковском собрании писателей сказал: «Есть хорошая русская пословица: собачьего нрава не изменишь. Мне кажется, что самое правильное — убраться Пастернаку из нашей страны поскорее».

Тиражи книг Баруздина за четверть века составили более тридцати миллионов экземпляров. Его книги были переведены на полсотни языков, в основном, конечно, — на языки народов Союзных республик. Но если от него что-то и осталось в истории литературы, то, возможно, книга «Писатель. Жизнь. Литература», переизданная в 1990 году и включавшая литературные портреты Мустая Карима, Олеся Гончара, Николая Грибачёва, Георгия Гулии, Михаила Дудина и других писателей.

Запомнили Баруздина, прежде всего, как главного редактора журнала «Дружба народов». Он руководил журналом целых тридцать пять лет — с 1965 до 1990 года. Надо признать, Сергей Баруздин получил журнал в печальном состоянии. Его тогда называли «братской могилой братских народов».

Мнения о нём как о главном редакторе разнятся и противоречат друг другу. Так, литературный критик и публицист Борис Яковлев отмечал:

Сергей Баруздин, детский писатель, по-моему, никудышный главный редактор, к тому же обременённый классической русской леностью, явно не склонный заниматься финансово-хозяйственной устойчивостью журнала, ещё недавно бывшего лидером среди многотиражных изданий Союза писателей, медленно, но верно терял позиции.

Писатель Леонид Бахнов, работавший с Баруздиным в журнале с 1988 года, более положительно оценивает его работу. Он считает, что как раз редактором он был хорошим, особенно поначалу. Сумел сделать журнал таким интересным, что в семидесятые годы на него было даже трудно подписаться. Была и другая причина выросшей популярности журнала. После того, как разогнали «Новый мир», многие известные авторы потянулись в «Дружбу народов». Юрий Трифонов напечатал в «Новом мире» всего два романа — «Нетерпение» и «Другую жизнь», а всё остальное — в «Дружбе народов». В этом журнале всю свою прозу напечатал Булат Окуджава. При Баруздине печатались Борис Можаев, Юрий Давыдов, Чабуа Амирэджиби, Нодар Думбадзе, Грант Матевосян, Ион Друце, многие прибалты, начиная с Яана Кросса. При всём своем конформизме (или благодаря ему) Баруздин многое сделал для литературы.

Правда, в годы Перестройки он выглядел человеком, сбитым с толку, продолжал делать свою работу скорее по инерции. Осенью 1990-го он сам ушёл в отставку. К тому времени он был уже очень болен.

Умер Сергей Алексеевич 4 марта 1991 года в Москве.

Андрей Вознесенский

В начале 1960-х в Переделкине жили уже молодые поэты-шестидесятники: Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина. У Ахмадулиной собирались не только соседи, но и весь творческий авангард того времени: приезжали Владимир Высоцкий и Майя Плисецкая, гостили иностранные писатели и журналисты. В годы Оттепели писательский посёлок стал центром притяжения столичной интеллигенции.

Андрей Вознесенский поселился на первом этаже бывшей дачи Сельвинского. Он прожил здесь до 1980 года, а после смерти Константина Федина перебрался на его дачу, поближе к дому Пастернака, в дом №2 по улице Павленко. Вспоминал он об этом так:

Я оказался в Переделкине благодаря аллергии. Она внезапно у меня началась в городе — стало лицо краснеть и опухать, и я заметил, что после дня за городом становится легче. <…> Просить у начальства я никогда ничего не умел — не в силу какого-то особенного нонконформизма, а просто потому, что это отдельное искусство. <…> Тогда за одолжение могли потребовать что-то сказать или написать… Но тут на даче крупного советского литературного генерала, детского писателя по совместительству, обосновались собственные его дети — он жил в другом доме — и прожгли там пол, готовя прямо в помещении шашлык. От дачи они отказались, половина её досталась пролетарскому поэту Василию Казину, глубокому старику, а две комнаты без кухни — нам.

«Нам» — означало Андрею и Зое. К этому времени его муза Оза — Зоя Богуславская — уже стала женой. Красивая, очень умная женщина (редкое сочетание!) прожила с поэтом сорок шесть лет. Она была ему женой и возлюбленной, матерью и нянькой, первым читателем и критиком, менеджером, продюсером и вообще организатором жизни. Зоя была с ним рядом до последней минуты. Ушёл он 1 июня 2010 года, на семьдесят восьмом году жизни, после тяжёлой болезни. Асфальт возле его калитки в тот день был усыпан алыми лепестками роз.

Сама Зоя Богуславская — известный критик, прозаик. В 1991 году она создала знаменитую премию «Триумф». Но в историю нашей культурной жизни она, конечно, вошла ещё и как жена, а после смерти Вознесенского — как вдова великого поэта. Она сразу поняла и верно оценила его поэтический талант. Принимала и достойно проживала его увлечения. Но при всех своих увлечениях, Андрей знал, что жить он может только с Зоей. Это была его надёжная гавань.

Я так уверенно говорю об этом, потому что с 1966 года нас сдружила Таганка, и с тех пор мы были с ними, особенно с Зоей, близки. Потом уже, в девяностые, когда мы с Юрием Карякиным поселились на Даче Сельвинского, Андрей захаживал к нам по доброй дружбе.

К концу оттепельных шестидесятых Вознесенский был уже известным поэтом-авангардистом. Он буквально взорвал поэзию экзотикой ритма и рифмы. Его называли «голосом эпохи». Он первым создал собственный особый «образ поэта». На сцене он распахивал свой белый удлинённый костюм, под которым оказывалось кроваво-красное одеяние, и кричал: «Я — Гойя!». И публике, особенно той, что не знала русского языка, уже был не нужен текст.

Помню, когда я свою книгу о великом испанце назвала «Я — Гойя», потому что это был дословный перевод с испанского «Soy Goya», один придирчивый мой знакомый читатель заметил: «Книжка хорошая. Название плохое, сразу вспоминаешь Вознесенского». Но Вознесенский завораживал публику. Его знала Европа, ему аплодировали Нью-Йорк и Париж.

К тому времени, как Андрей поселился на Даче Сельвинского, он уже пережил разнос Хрущёва в 1963 году и последовавшую опалу на шестидесятников. Он уже мало походил на того «изгоя», которого запечатлел в своём стихотворении 1963 года «Автопортрет»:

Он тощ, словно сучья.

Небрит и мордаст.

Под ним третьи сутки

трещит мой матрац.

Чугунная тень по стене нависает.

И губы вполхари, дымясь, полыхают.

«Приветик, — хрипит он, — российской поэзии.

Вам дать пистолетик? А, может быть, лезвие?

Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу…

А может, покаемся?…

В Театре на Таганке Юрий Любимов сделал два спектакля по поэзии Вознесенского: в 1965 году он поставил «Антимиры», которые были сыграны более тысячи раз, а в 1970-ом — «Берегите ваши лица».

С последним, который закрыли сразу после премьеры, у меня есть одно не очень приятное воспоминание о том, как мой муж Юрий Карякин невольно обидел Андрея.

Это было время, когда кончалась Оттепель и начались заморозки, ползучая реабилитация Сталина.

В мае–июне 1968 года началась травля Высоцкого в печати. В июле за публикацию на Западе работы «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» был отстранён от работы «на объекте» академик Сахаров. Были принудительно помещены в психиатрические лечебницы известные писатели и учёные.

Именно в тот год Любимов задумал поэтический спектакль-метафору «Берегите ваши лица» по стихам Андрея Вознесенского. Откуда такое название? Вознесенский кричал о фарисействе, лжи, двуличии общества и, увы, о нас самих, породивших это время.

По режиссёрскому замыслу Юрия Любимова, роль Поэта должен был исполнить Владимир Высоцкий. Ему же предстояло спеть на сцене «Охоту на волков», написанную в августе 1968 года. Спектакль задумывался как экспериментальный, по принципу открытой режиссуры.

10 февраля 1970 года мы с Юрой Карякиным пришли на премьеру, не побывав ни разу на прогонах. Начался интересный, необычный спектакль-репетиция. И вдруг — запел Высоцкий. Он сидел, раскачиваясь на протянутых через сцену пяти канатах, изображавших нотный стан, и обращался прямо к нам, зрителям:

Рвусь из сил — и из всех сухожилий,

Но сегодня — опять как вчера:

Обложили меня, обложили —

Гонят весело на номера!

Когда он замолк, в зале наступила зловещая тишина. И — шквал аплодисментов. Его не отпускали. Зал был так наэлектризован, что, казалось, стоит Высоцкому пойти на выход, как все рванут за ним.

В антракте Андрей подошёл к нам, спросил у Карякина, что он думает о спектакле. И тот, как всегда предельно искренний и не знавший в ту минуту, что «Охота на волков» написана не Вознесенским, а Высоцким, выпалил: «Знаешь, Андрей, я ведь не большой твой поклонник, но только за одну „Охоту на волков“ поставил бы тебе при жизни памятник». Помнится, лицо Андрея исказилось, но он промолчал — всегда был поразительно сдержанным человеком. Повернулся и молча ушёл.

Уже 21 февраля Горком партии Москвы принял решение спектакль закрыть. Его закрыли навсегда. Даже в годы Перестройки он не был возобновлён.

Несмотря ни на что, в 1970-е годы Вознесенского стали много издавать, он выступал по телевидению и в 1978 году получил Государственную премию СССР. Удивительно, что его, как и Евтушенко, довольно легко выпускали на гастроли не только в страны народной демократии, но и в Западную Европу и США. Говорили, что брат президента Соединённых Штатов, Роберт Кеннеди, любил его стихи и даже пытался переводить их на английский язык. В США Андрей познакомился с драматургом Артуром Миллером, поэтом Алленом Гинзбергом, представителем бит-поколения, с Мерилин Монро. Голливудской кинодиве поэт посвятил стихотворение.

Я Мерлин, Мерлин. Я героиня

самоубийства и героина. <…>

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив — невыносимей…

Андрей дружил со многими деятелями искусства, был собеседником Сартра, Хайдеггера, Пикассо, встречался с Бобом Диланом. Они с Зоей и в переделкинском доме принимали многих именитых гостей.

После переезда Андрея Вознесенского с Дачи Сельвинского на Дачу Федина, в 1980 году, под напором руководства Литфонда, в который поступало всё больше заявок-просьб от московских писателей о предоставлении им «творческих мастерских», дирекция Городка предложила поделить Дачу Сельвинского на три части.

Наверху остался жить Сергей Баруздин. А на первом этаже поселили ещё двух писателей. В одно крыло первого этажа вселился активист Литфонда Владимир Сергеев. Говорили, что он числился поэтом-песенником. У него были две заслуги перед родиной и литературой. Он был сыном известной поэтессы Серебряного века Аделины Адалис и к тому же — «сыном полка».

Во втором крыле поселили поэта-фронтовика Виктора Федотова, человека скромного и гордого.

Виктор Иванович родился в Москве в 1922 году в рабочей семье. В 1941-ом поступил в Литературный институт имени Горького. Проучившись всего один семестр, стал курсантом военного пехотного училища. Воевал на Ленинградском фронте, был ранен, контужен. Вернулся в Литинститут, получил диплом и снова был призван в армию. Закончил службу сотрудником газеты «Красная звезда».

Федотов стал автором двенадцати книг, в том числе «Барьеры», «Второе лето», «Ночная тревога», «Трилистник». Он был награждён орденами Отечественной войны I степени, Красной Звезды, медалями «За победу над Германией», «За оборону Ленинграда».

Он тихо жил с женой-художницей, тоже фронтовичкой. В те годы они подружились с Карякиным. Федотов даже посвятил ему стихотворение. Когда поэт ушёл из жизни в 2005 году, его вдова и сын безропотно освободили «творческую мастерскую». Её передали известному писателю Анатолию Андреевичу Киму.

Испанцы в Переделкине

В начале девяностых всё смешалось на Даче Сельвинского. Рухнул Советский Союз, одновременно рухнули Союз писателей СССР и Литфонд.

В советские времена писательский Литфонд был богатейшей государственной организацией, куда шли отчисления с гонораров от многомиллионных тиражей. В ведении Литфонда находились дома творчества, книжные лавки, поликлиники, детсады и прочее. В 1991 году, когда Литфонд СССР был ликвидирован, на его месте, по предложению практично мыслившего поэта, вечного Секретаря Союза писателей Сергея Михалкова, появилось странное образование — «Международный литфонд». Он занялся приватизацией и распродажей писательского имущества.

Трудные были эти девяностые. Каждый спасался и обогащался как мог. Продавали всё, что могли продать, и сдавали в аренду всё, что получалось сдать. Писатели-арендаторы в Переделкине жили в постоянном страхе: у них уже отняли поликлиники, садики для детей, всё становилось коммерческим. Глядишь, вот-вот отнимут и их старые деревянные дачи — ведь переделкинская земля на рынке стала «золотой». В писательском городке как грибы стали расти коттеджи «новых русских».

Некоторые писательские чиновники умудрялись сдавать свои дачи, не принадлежавшие им как собственность, но лишь арендуемые ими. Таким инициатором на Даче Сельвинского стал Владимир Сергеев. За значительное ежемесячное вознаграждение в валюте он сдал на лето нижний этаж дачи послу Испании в России Эухенио Бреголату. Конечно, это было против всех правил, но кто тогда соблюдал правила!

В последние годы горбачёвской Перестройки и в первые годы реформ Бориса Ельцина я часто бывала в Испании. Ездила по три-четыре раза в год на разные конференции, телевизионные дебаты. Приглашали меня выступать с лекциями в университеты Мадрида, Барселоны, Малаги. В те годы всем было интересно понять, что происходит в России.

Тогда я познакомилась с видным политическим деятелем Испании Фернандо Клаудином, президентом Фонда Социалистической рабочей партии имени Пабло Иглесиаса, одним из создателей «еврокоммунизма», а также с его дочерью Кармен Клаудин, работавшей в Барселонском Центре международных исследований при министерстве иностранных дел Испании. Позже мы стали с Кармен коллегами и близкими подругами.

Весной 1988 года Клаудин приехал в Москву с предложением провести в Барселоне международную конференцию писателей-перестройщиков и эмигрантских писателей-диссидентов. И хотя официальное руководство Союза писателей встретило это предложение настороженно, нашлись люди, которые поддержали эту идею. Времена стремительно менялись. А когда ответственность за организацию и проведение такой встречи взял на себя секретарь писательского Союза Роберт Рождественский, всё завертелось.

Фернандо Клаудин был личным другом назначенного в 1992 году в Москву посла Эухенио Бреголата. У них были близкие политические взгляды и они оба переживали за всё, что происходило тогда в нашей стране, не меньше нас самих. К тому же у нового испанского посла была русская жена. На удивлённые вопросы журналистов, почему он так хорошо говорит по-русски, Бреголат отвечал: «Моя жена — русская, и у меня дочка родилась в Москве. Я не чувствую себя здесь иностранцем».

Бреголат поселился на нашей даче в Переделкине, и жили мы дружно. Частенько Эухенио показывал нам с Карякиным то, что он писал. Ведь размышляли мы тогда над одним и тем же — как мирно, без крови уйти от авторитарного прошлого к демократии, и опыт Испании был очень интересен.

Бреголат многое успел сделать за те пять лет, что был послом в Москве. Я же особенно благодарна Эухе­нио за то, что он «познакомил» нас с королём и королевой Испании. «Познакомил» — конечно, громко сказано. Но по его посольскому списку мы были приглашены в мае 1997 года, во время официального визита в Москву короля и королевы Испании, на приём, устроенный в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.

Летом 1996-го наш любимый посол уезжал. Правительство Испании назначило его послом в Китай. Эухенио устроил для всех работников посольства и для московских друзей фантастическую прощальную испанскую фиесту с паэльей прямо на большой лужайке под переделкинскими соснами. Пир был на славу. А после окончания фиесты все испанские мужчины из посольства, не различая постов и званий, принялись за уборку и сами чистили до блеска огромные сковороды. Помню, меня очень поразило это зрелище.

Вслед за Бреголатом в нашем писательском доме поселился советник по печати посольства Испании в Москве. Он был очень образованным человеком, пре­красным журналистом, аналитиком, неплохо знал русскую литературу. И перед отъездом на новую работу в посольство Испании в Риме буквально сразил меня. Он подарил мне книгу моего мужа Юрия Карякина «Самообман Раскольникова», по которой он, оказывается, изучал русский язык.

Ну а потом в доме Сельвинского на какое-то время поселился советник посольства Испании по культуре Хуанхо. Это был молодой холостяк, весельчак, вокруг которого всегда было полно друзей — и испанцев, и русских. Некоторые из испанцев расселились по другим дачам. Все были молодые, дружественно настроенные, открытые люди, которые переживали за нас, откликались на наши экономические трудности.

Прошла почти четверть века. И вдруг в начале 2022 года я совершенно неожиданно получила приглашение на обед от нового посла Испании Маркоса Гомеса Мартинеса. Он сам разыскал меня. Оказывается, в девяностых и он, молодой дипломат, успел пожить в Переделкине и полюбить этот писательский уголок. Конечно, я не могла не пригласить его снова в Переделкино. Стоя возле моего крыльца, он вспоминал, как катался здесь зимой на лыжах, а потом, неожиданно для меня, вдруг принёс из машины гитару и запел песни Окуджавы!

Славное лето 2001 года

В мае 2001 года Дача Сельвинского вдруг наполнилась детскими голосами, суматохой, беготнёй и весельем. На первом этаже поселились две молодые семьи — семья литературоведа и звукоархивиста Павла Крючкова и семья Екатерины Марголис, художника и иллюстратора детских книг. Они прожили там недолго — уже осенью того же года в ту часть дома поселили Михаила Рощина. Но это было чудесное лето!

У Павла с женой Алёной уже был полугодовалый сын Гоша. А сам он работал по соседству — в музее Корнея Чуковского.