Бесплатный фрагмент - Cоло

«Keep your head high

Cause everybody loves you»

Jenn Grant

Если честно, у тебя есть шанс всё исправить. Всегда есть этот шанс, «пока не закончились титры».

Приятно познакомиться.

Леон

Над серым поездом, который спешил из окружного города, парили чайки, и их перья отражали звёздный свет. Небо было похоже на волшебное покрывало, усыпанное гирляндами. В этот вечер оно было одинаково прекрасно над каждым из семьи Соло.

В тишине леса вокруг железнодорожных путей громкий гудок паровоза вызвал волнение. Звук заплутал в соснах, несколько птиц вспорхнули и разразились недовольным криком.

Леон сидел на холодном полу вагона и смотрел в маленькое окно, закрытое решёткой. Скрежетание колёс, холод и смех за стенкой составляли его новую реальность, но это ночное небо было самым прекрасным, что он видел за последнее время.

Всё-таки возвращение домой имеет особую силу. Каким бы ты ни возвращался.

В этот раз мерные покачивания поезда не усыпляли его и не навевали размышления о смысле жизни. Он просто смотрел на тёмное небо и медленно моргал. Леон так и не принял это настоящее, но оно его больше не волновало. Он сделал всё, что мог.

— До чего же красиво, — произнёс он осипшим голосом.

За стеной без умолку болтали трое конвоиров, которые встретили Леона на перроне. Они вели его к поезду и перекидывались шутками между собой.

Один из них — худощавый практикант из академии — ещё плохо знал протокол сопровождения преступников. Парень боязливо смотрел на Леона сквозь толстые стёкла очков и еле поспевал за старшими по званию. Те не упускали возможности поддеть новичка, и даже сейчас было слышно, как два грубых голоса хохочут над очередной шуткой.

— В свои девятнадцать лет я интересовался девчонками и дешёвым алкоголем, а ты зануда, — мужчина протянул звук «у» и закашлялся.

Леон сочувственно покачал головой. Недавно и ему исполнилось девятнадцать лет, и он прекрасно помнил тот день, когда в баре к нему подсел незнакомец и предложил угостить выпивкой.

— Не стóит, — тем утром Леон решил, что пора бы завязывать с алкоголем. — Я не пью.

— Брось ты, — молодой мужчина выразительно приподнял бровь. — Не выпьешь в свой День Рождения?

Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу.

— Помню мне в мои девятнадцать отец сам предложил бокал шампанского.

Леон уткнулся в тарелку и повёл плечом.

— Отлично, рад за вас.

— Так ты почему один?

Леон точно помнил, что не собирался продолжать этот разговор и долго игнорировал вопросы незнакомца. Он отодвинул тарелку и уже собирался уйти, когда мужчина вдруг сделался максимально серьёзным.

— Если ты сейчас уйдешь, то снова проведёшь день рождения в одиночестве. А я сам нашёл тебя.

Леон не слышал, как раздался сигнал устройства, но чувствовал, что оно рядом. Прошло пять лет, «долгожданный» прогресс дошёл и до окраины страны.

«Ну что ж», — промелькнуло тогда в уставшем разуме.

— Хотите поговорить? Пожалуйста…

Поезд, который отправлялся один раз в три недели с окраины страны в центр, состоял из двух вагонов. В одном горел яркий свет, велись беспричинные беседы и пахло железнодорожной едой, а второй был отведён для тишины, назойливого чувства голода и подмигивания тусклых лампочек под потолком. Время от времени здесь перевозили почту или небольшие партии товаров, а в купе помещали преступников, вызванных на слушание в центральный Суд. К слову, он прослыл самым справедливым судом в стране. И при упоминании этого факта Леон всегда испытывал чувство гордости.

Сегодня его соседями по вагону были несколько мешков рисовой муки, коробка с приглашениями на свадьбу и три конвоира.

Леон сделал глубокий вдох и понял, что поезд приближается к океану. Это был запах детства, это была приятная, почти необходимая боль. Он смотрел на звёздно-белокрылых чаек, то взлетающих, то падающих на фоне неба.

Это несправедливо, что нужно так стараться, чтобы заметить прекрасное. Напрячь все чувства, дойти до тёмного дна, с силой оттолкнуться, чтобы разглядеть небольшой кусочек закатного неба.

Это несправедливо, что нужно так стараться, чтобы стать собой. Уйти из дома в четырнадцать лет, попрощаться со всем, что любишь, оказаться лежащим на холодном асфальте после какой-то нелепой драки, искать кем-то забытую мелочь в баре, чтобы купить чёрствый батон, угнать машину хозяина аптеки, чтобы пережить осень и зиму.

Он ходил по краю, чтобы проверить этот мир на прочность, чтобы испытать весь спектр чувств, чтобы вырасти. Ему просто нужно было чуть больше времени, чуть больше свободы. Он не успел.

Конечно, Леон знал, что разговаривать с незнакомцем в баре категорически запрещено. Он очень хорошо это знал, и именно поэтому заговорил.

Ему исполнилось девятнадцать лет, и за всё это время он понял только одно: этих лет катастрофически мало, чтобы хоть что-то о себе узнать. И сегодня в этом вагоне с известным направлением у него на душе не было ничего, кроме неадекватного чувства радости.

Может быть вернуться домой станет его лучшим решением.

Надя и Филипп

Мужчина с поседевшими волосами взглянул на жену поверх горлышка бутылки. Она смотрела во двор и держалась за подоконник, будто бы боясь упасть.

— Я делал это недавно, — хмуро бросил он.

— Но почему тогда качели скрипят?

В дождливых сумерках внутренний двор представлял собой особенно грустную картину. Детский городок, для которого Надя специально выбрала место под окнами кабинета, был похож на забытые декорации к детству: покосившаяся горка, пустая песочница и качели, которые так назойливо, так жестоко скрипели. Надя так хорошо помнила, как они с мужем выбрали для площадки этот жёлтый цвет, который со временем потерял сочность и превратился в грязно-коричневый.

***

— Цвет солнца, — Филипп показал жене малярный валик. — В детстве я мечтал о собственной площадке!

— В твоём детстве почти ничего не было, — ответила Надя, продолжая покачивать коляску.

— Тогда мы ходили на общественные, а у них будет своя. Это удобно!

— И безопасно, — кивнула Надя.

— И безопасно, — он потрогал карман куртки и оглянулся на дом. — Только посмотри, какой он!

Двухэтажная серая коробка возвышалась над ними, бросая большую тень.

— Мама безумно рада, что мы успели, — улыбнулась Надя. — Говорит, участки под дома так быстро разобрали, и уже ничего не осталось.

— А на океане?

Надя удивлённо посмотрела на мужа.

— Им не осилить эту покупку. Бешеные деньги!

— Это да, — Филипп задумался. — Я бы для Лизы…

Надя посмотрела на мирно спящую девочку, укрытую разноцветным пледом.

— Ей всего три.

— До четырнадцати ещё много времени. Может быть успеем?

— Что успеем, Филипп?! Это бешенные деньги! Как ты собираешься их заработать?

— Ради неё, — он повёл плечом. — Ради её безопасности.

Надя расстроено покачала головой.

— Думаю, она справится!

— Надя…

— Она справится, говорю тебе. Она сильная.

***

Диван скрипнул. Женщина отвела взгляд от окна, отгоняя грустные воспоминания. Филипп стоял рядом с ней и тоже смотрел во двор, крепко держа початую бутылку за горлышко.

— Надя, — взгляд его бледных глаз был как всегда прямолинеен, — я же сказал, что смазывал качели недавно. Не нужно делать это каждый день, особенно в такую погоду. Это глупо.

— А разве не глупо всё это? — она ткнула пальцем в прохладное стекло. — Для кого мы всё это бережём? Для чего нам это напоминание?!

Филипп удивлённо посмотрел на жену, громко хмыкнул и ткнул бутылку ей в бок.

— Выпьешь?

— Ладно, Филипп, я поняла, — раздражённо мотнула головой Надя. — Я просто, знаешь, вспомнила нас молодыми. Лиза была маленькой, и мы красили этот городок в ярко…

— … и тогда-то, — мужчина театрально поднял указательный палец к потолку и задрал голову, — тогда-то я был совсем другим!

— Мы, — поправила мужа Надя и отошла от окна. — Всё было другим.

— Прошу, — его ноги в старых клетчатых тапках шаркнули по полу, и он медленно опустился на диван. — Просто закрой шторы и не выглядывай во двор, а на днях я вызову рабочих, и они уберут этот городок, если он так на тебя влияет.

— И таким способом ты решаешь все проблемы.

Надя наклонилась к его ногам, и Филипп напрягся, подтянул колени к груди. Женщина собрала пустые бутылки и посмотрела на мужа снизу вверх.

— Думаешь, если будешь пить, то забудешь, что ты всё это начал?

В её глазах вспыхнула яркая, звонкая обида.

— Ты что, никогда мне это не простишь? — пробурчал мужчина.

— Главное, чтобы ты себе это простил.

Её взгляд скользнул по рабочему столу в углу кабинета. Филипп выпрямил ноги.

— Мне неудобно, Надя, прошу, встань, — он потянул её за руку.

Его прикосновения отзывались в теле яростным желанием причинить ему боль.

— Ты много выпил…

— Я в отличной памяти, — он посмотрел на кипу бумаг на столе. — Завтра выходной, и я в кои-то веки имею право выпить без твоих упрёков. Конечно, руки тянулись ознакомиться с завтрашним делом, но я себя остановил. Я устал.

— Ты что… — её голос дрогнул, — не ознакомился с делом?..

— Надя, прошу… — мужчина с тяжёлым вздохом облокотился на подушки, — не трогай меня. Я и в руки не брал этих бумаг. Они лежат там с утра. Не наше дело и не наше слушание. В конце концов!

— Просто это дело с окраины страны…

— Надя, — он строго отчеканил каждое слово, — пожалуйста.

И тогда она сделала то, что умела лучше всего, то, чему её научили все предыдущие поколения женщин, — замолчала. Ей хотелось сорваться, но она себе не позволила. Снова. По крайней мере никто не запрещал ей причинять боль тем, кого не знаешь, как любить.

Филипп раздражённо закатил глаза.

— У меня давно не было выходных. Вечно то заседания, то бумаги, то проверки! — он поднялся с дивана и подошёл к окну. — Почему я не имею права…

Дверь захлопнулась.

Филипп не любил, когда она так делала: вся сжималась, прятала глаза и уходила. Он не любил, когда она молчала и делала вид, что его не существует. Ему хотелось броситься следом, заговорить первым, рассмешить её, напомнить, что любовь должна быть сильнее, выше, милосерднее. Но сил на это не было. Тем более он правда был виноват, а она продолжала быть рядом. Это много для него значило.

Мужчина пошире открыл окно и сделал глубокий вдох. Небо было пасмурным, но одна яркая звезда подсвечивала контур облаков, делая их объёмными. Пахло сырой землёй и листьями. Головная боль начала понемногу отступать, и он окинул взглядом качели, которые так не нравились его старшей дочери. Он пытался усадить её в них сотни раз, но она стояла на своём.

Лиза родилась серьёзной, и ещё младенцем смотрела на родителей рассудительным, внимательным взглядом. Филипп сразу разглядел в ней это: открытость чувствам, беззащитность, уязвимость. Она казалась равнодушной, но он видел, как внутри эта девочка переживает всё в тысячу раз сильнее. Он пытался её остановить, переделать, запретить чувствовать то, что не положено, но, как и с качелями, дочь не хотела ему уступать.

Филипп закрыл глаза и постарался отогнать воспоминания.

— Нужно выключить свет и уснуть, — он подошёл к столу и потянулся к лампе.

Тень упала на толстую папку с завтрашним делом. Филипп так и не понял, зачем им привезли эти документы, но по профессиональной привычке потянулся к документам.

Чёрная обложка указывала на то, что преступник прибудет издалека. Насколько Филиппу было известно, только недавно до окраины страны добралась автоматизация контроля за эмоциями, и теперь людей оттуда доставляли в Суд всё чаще и чаще. Понадобилось больше пяти лет, чтобы детекторы чувств прошли контроль и стали поставляться в другие точки страны.

Он дотронулся до папки.

— У меня выходной, в конце концов! — он раздражённо отдёрнул руку и ударил по выключателю лампы.

В кабинете стало темно.

Надя была права: он так и не простил себе веру в то, что контролировать эмоции — это путь к безопасному и деятельному существованию. Всё оказалось гораздо сложнее. Филипп устал получать эти папки с делами как доказательства того, что он участвовал в создании мира, где людям нельзя делиться своими чувствами. Он верил, что это поможет, пока не стал отцом.

Его неправильно поняли, а потом он уже не смог ничего остановить.

Лиза

Шум океана заглушал голоса.

— Лиза, мне нужно ехать…

— Иду, — девушка поднялась с песка и отряхнула пальто.

До большого дома было несколько метров, и можно было разглядеть идеально обставленные просторные комнаты. Раньше, когда люди ещё не прятались за плотными шторами, Лиза любила заглядывать в окна, замечать свет, движение, жизнь. Это ей помогало, держало на плаву.

Девушка в чёрной кожаной куртке остановилась на пороге дома.

— Прости, что так получилось. Позвонил отец…

— Что-то в больнице? — Лиза заинтересованно приподняла брови.

— Я не уверена, что могу тебе это говорить.

Кристина посмотрела на устройство с мигающей красной лампочкой, которое лежало на тумбочке.

— Эта штука…

— Да, не стоит, — кивнула Лиза. — Тебе ещё ехать в город, там контроль.

Кристина поёжилась от холода и виновато улыбнулась.

— Алан оставляет эти устройства, чтобы следить за уровнем моих эмоций. Я, — Лиза неловко пожала плечами, — ещё не до конца оправилась.

— Прошло пять лет, — прошептала Кристина.

— Не будем об этом, — кротко улыбнулась девушка. — Иди.

— Ты справишься?

— Иди, Крис.

Девушка медленно спустилась по лестнице. Ступеньки были скользкими, и она крепко держалась за перила. Ступив на песок, Кристина ещё раз взглянула на хозяйку дома.

— Завтра я приеду!

— Всё хорошо, Крис, иди!

Лиза посмотрела на океан. Трудно было различить, где заканчивается вода и начинается небо. Два тёмных полотна, словно отражения друг друга, встречались на горизонте, где мерно мигал маяк. Девушка закрыла дверь и ввела код сигнализации на планшете. Хоть этот дом был единственным в радиусе десятков километров, его охрана подразумевала обратное.

По сигналу на окнах опустились жалюзи. В доме стало тихо, и Лиза зашла в гостиную, включила телевизор. Яркая говорливая женщина рассказывала о комбайне для замешивания теста. Всё, что угодно, лишь бы не оставаться в тишине.

Она забралась на диван и посмотрела на часы. Кристина ушла 5 минут назад, в доме стало слишком тихо. В груди снова возник тяжёлый ком и стал давить на сердце, которое часто-часто колотилось в груди.

Прибор в коридоре издал тихий сигнал.

— Пожалуйста… — Лиза быстро подошла к окну и открыла жалюзи.

Прибор замолчал. Сердце сбросило обороты. Девушка опустилась на пол и прислонилась затылком к прохладному стеклу. Лиза всегда мечтала жить у океана.

Это отец подарил ей эту мечту. Он знал, что делает. Однажды это спасло её.

Лиза посмотрела в окно.

— Спасибо, — тёмные волны разбивались о берег белой пеной. Она видела их, они — её.

Всё в этом доме было сделано во благо безопасности: охранная сигнализация, отсутствие новостных каналов, расположение вдали от автомагистрали и соседей. Вот уже пятый год Лиза жила здесь. После того, как брат ушёл из дома, город стал местом боли, которая перестала помещаться внутри.

Лиза всегда была чувствительной, «нежной», как говорил отец. Она оказалась не готова к потере близкого человека — мальчика, который появился в их семье и стал воплощением свободы. Леон сбежал, Лиза не выдержала: бросилась в город, искала, с кем поделиться болью, пока за ней не приехал Алан, сашин друг, и не увёз её в этот дом.

Вот уже пять лет Лиза жила у океана. И теперь её мечтой было знать о жизни только всё самое хорошее, светлое, тихое, безупречное. Чтобы снова не сорваться. Чтобы остаться хотя бы так. Только ради чего?

«Мечта — это то, что тебе необходимо, — говорил Филипп, присаживаясь на кровать дочери перед сном. — А, значит, должна сбыться».

Он смотрел на дочь прямо и старался скрыть свой страх за неё, но девочка всё чувствовала. Видела это в его глазах, в вечно поджатых губах, искусанных пальцах рук. Она до сих пор не понимала, как он справился с родительством и зачем вообще пошёл на это. Матери было легче: Надя внушила себе, что дети справятся, если она окружит их достаточной любовью. Именно она передала дочери то знание, которому учили её все предыдущие поколения женщин, — нужно молчать о своих чувствах, не выносить сор из избы, никому не доверять и ждать боль. Никто не знает, будешь ли ты к ней готова, но она обязательно придёт.

Каждое утро Лиза открывала глаза в своей сбывшейся мечте и начинала заново привыкать к жизни. К жизни, где то, что она чувствует, давно списано как преступление. К жизни, к которой она оказалась не готова, как бы ни старались родители. Всё менялось слишком стремительно.

— Город — это скопление самых разных человеческих эмоций, это накал страстей. Здесь нельзя никому доверять, — сказал ей Алан по дороге сюда.- Никто не знает, что за эмоции подарит тебе другой человек. Насколько будет опасно то, что он чувствует и чем поделится с тобой.

— Но человеку нужен человек. Мы нужны друг другу.

За окнами автомобиля мелькали песчаные дюны, шумели волны. Лиза открыла окно.

— Можно разговаривать только с теми, кого мы любим и кто любит нас, — кивнул Алан. — Любовь ещё способна справиться.

Лиза стала серьёзной.

— Он умел любить лучше всех.

— О ком ты?

Устройство, которое лежало на панели автомобиля, издало сигнал.

— Хотя нет, постой, не говори мне.

Машина свернула на песчаную обочину и остановилась.

— Вот этот дом. Если хочешь, я буду навещать тебя.

— Ты живёшь не здесь?

— У меня квартира в городе. Да и я с работы не вылезаю, если честно.

— Представляю, — Лиза разглядела большой дом с панорамными окнами. — Как-то же ты должен был накопить на этот участок. Его не могли купить 30 лет.

— Остался единственный, — равнодушно кивнул Алан. — Я всегда мечтал о доме не океане. Просто теперь даже времени нет бывать здесь.

Лиза открыла дверь и ступила на сухой песок. Солнце стояло высоко, океан был прозрачно-голубым.

— Это лучшее решение, — сказал он напоследок.

Она до сих пор не была в этом уверена.

В тот день Лиза хотела сбежать вслед за братом, но в четырнадцать лет сделать это гораздо легче, чем в двадцать пять. В двадцать пять все ждут от тебя каких-то более серьёзных поступков: занять социальную нишу, найти работу, любовь, как-то закрепиться в обществе, но не убегать. Все ждут, но никто не учит, как это сделать. Нет никаких подсказок. Легче убежать, правда.

Саша

В вагоне электрички мужчина опустился на свободное кресло и тронул соседку за плечо.

— Это моё место, прошу прощения, — он крепко держал кожаный дипломат и виновато улыбался.

Девушка поставила плейлист на паузу и окинула взглядом пустой вагон.

— Здесь много свободных мест.

— Я бы хотел сесть здесь. Я часто езжу и не хочу изменять привычке.

— Всегда ездите по ночам?

Мужчина пристально посмотрел на сидящую перед ним девушку. Тёмно-розовое пальто лежит на коленях, кофта с большим капюшоном, широкие чёрные джинсы, белые кроссовки. Он вырастил двух детей, но так и не смог понять эту молодёжную моду. Что они хотят сказать этими несуразными вещами на два размера больше?

Карие глаза смотрели прямо на него.

— Что вы хотите?

Девушка пересела в кресло напротив и показала рукой на свободное сиденье.

— Пожалуйста.

Мужчина не сдвинулся с места.

— Вы сами хотели сесть сюда. Пожалуйста.

Его взгляд стал холодным, отстранённым. Саша оценила это умение справляться со своими эмоциями.

— Я врач, — сказал он. — Если вызывают на дежурство, то приходится ехать ночью. Машины нет. Продал.

Саша нахмурилась.

— Вы неправильно меня поняли. Я ничего такого не хотела.

— Я и без вас знаю, что разговаривать с незнакомцами, особенно, в ночном поезде, запрещено. Не хотел бы, не заговорил.

Он встал и прошёл в конец вагона. Сел возле окна спиной к Саше, открыл дипломат, достал книгу, которую не мог дочитать вот уже который год. Всё не было времени. И настроения.

Саша посмотрела на его седой затылок, напряжённые мышцы шеи, помятый воротник рубашки. Что это поколение хочет сказать тем, что носит такую неудобную одежду, которую нужно гладить, чтобы выглядеть социально приемлемым?

На свободном кресле лежала карточка с изображением большого серого здания с маленькими окнами под крышей. Саша потянулась к ней, когда снова услышала голос попутчика. Мужчина стоял в проходе, прижав дипломат к груди. Коричневые брюки висели на худом теле, ботинки с маленькими трещинками и заломами были идеально начищена, а на безымянном пальце блестело кольцо с инициалами.

— Это моё, — строго сказал он. — Я обязан носить её с собой, чтобы все знали, что мой родственник находится в Суде.

— Но я в порядке, — добавил он после небольшой паузы, и Саша протянула ему карточку.

— Я ничего такого не хотела, — снова повторила она.

Устройство в её рюкзаке подало тихий сигнал, и они оба его расслышали. Быть внимательным стало жизненно необходимыми навыком.

— Но я лучше пойду.

Саша поднялась и стала на голову выше мужчины. Она видела, как он старается спрятать свою тоску за надуманной броской злостью. Его глаза внимательно смотрели сквозь стёкла очков. Он старался. Старался из последних сил, и Саша заторопилась.

— До свидания.

Она вышла в тамбур и вдохнула прохладный ночной воздух. В окне в двери вагона было видно небо: яркая луна выглядывала из-за облаков, соперничала со светом придорожных фонарей.

В темноте было сложно разглядеть местность, по которой ехал электропоезд, но вдали поблёскивала гладь воды, значит, ехать осталось меньше получаса. Саша не представляла, что будет делать в городе посреди ночи, но ехать утром не хотелось. Очень не хотелось, чтобы кто-то её узнал.

Саша достала из кармана джинс карточку с изображением серого здания с маленькими окнами под крышей. Очень не хотелось, чтобы кто-то увидел, как она показывает этот документ на посту охраны.

Саша отлично умела скрывать свои чувства. Это был её профессиональный навык. В университете будущих психологов первостепенно обучали именно этому. Вторым условием было ни при каких обстоятельствах не показывать свою любовь. В идеале, не чувствовать её, чтобы не быть уязвимыми, слабыми и открытыми для манипуляции.

И если с первым Саша ещё как-то научилась справляться, то этой ночью, по дороге домой, не любить было сложнее. Любовь становится осязаемой, когда мы перестаём в неё верить, а потом находим. Это факт.

Саша включила музыку в плеере, который отец сохранил каким-то неведомым образом.

«Keep your head high Cause everybody loves you».

Но пять лет. Спустя пять лет запрещать себе любовь становится привычкой. Она знала это наверняка. У неё получится.

Том

Том Фроззи закрыл за собой дверь и поставил чемодан на пол. «Дом — это там, где нас любят» было написано на большом плакате в коридоре. Он взглянул на эти слова, которые раньше были смыслом всей его жизни, и крепче обхватил папку с документами.

Том услышал эту фразу от своей одногруппницы тридцать лет назад. Тогда он ещё верил, что всё это просто юношеская влюблённость. Но теперь сказанные ею слова висели на стене дома его родителей и напоминали, насколько всё оказалось непросто.

***

Её звали Надя, у неё были янтарные глаза и волнистые каштановые волосы. Том влюбился в неё с первого взгляда, и это было так просто и естественно, что он сам испугался. Они учились в одной группе и по нелепой случайности стали лучшими друзьями.

Том помнил, как Надя скучала по дому и каждые выходные садилась на электричку и уезжала к родителям. А он не разделял её привязанность к одному месту. Это раздражало его, иногда выводило из себя. В родном городе ему не хватало воздуха, было тесно, холодно и неуютно. Родители давно развелись и теперь пытались создать какую-то новую, более счастливую версию жизни друг без друга, и им было не до сына.

Он встречал и провожал Надю на перроне, встречал и снова провожал, и всё надеялся, что однажды они всё-таки сорвутся с места и уедут отсюда. Он ждал, а Надя продолжала твердить, что дом — это там, где нас любят, и вбегала в вагон.

«Так я люблю тебя», — бросал он ей вслед. Шёпотом, потому что ещё не пришло время.

А потом она встретила Филиппа, старшекурсника из сборной по баскетболу, и стало слишком поздно. Тогда-то Том решил, что уедет отсюда сразу после выпускных экзаменов. Этот город причинял ему только боль, а городу можно простить всё, что угодно, но только не это.

— В жизни может быть только одна любовь, — сказал ему отец, сидя напротив в маленьком кафе.

За то время, что они не виделись, его волосы отросли ещё на несколько сантиметров и уже касались плеч.

— И как мне понять? — Том нервно смотрел на часы, боясь опоздать на поезд.

— Поймёшь, — громко рассмеялся мужчина и отхлебнул кофе из кружки. — Это чувство обязательно будет вопреки всем твоим страхам.

За всю жизнь Том не слышал более грустного смеха.

***

Мужчина растерянно улыбнулся и дёрнул плечом, отгоняя подступающий страх. Том не хотел, чтобы сегодня он взял над ним верх. Пожалуйста, только не сегодня. Потом — сколько угодно. Но сегодня он должен быть максимально собранным, максимально спокойным.

По итогам выпускного экзамена Том Фроззи получил квалификацию, которая не позволяла ему работать судьёй, и ему предложили место судебного консультанта. Он стал тем человеком, который беседует с подозреваемым перед отправкой в суд, рассказывает им о правилах поведения и о возможном развитии их дела.

Вся его жизнь заключалась в поездках по стране, ночёвках в мотелях и завтраках в дешёвых забегаловках. Приезжаешь по вызову психолога, получаешь от него протокол беседы с подозреваемым и на основании всех улик принимаешь решение, в какой суд отправить очередного несчастного: справится окружной или нужно подключать центр. Работа не особо амбициозная и очень низкооплачиваемая, но зато и не пыльная, без всех этих мучительных заседаний, собраний и бумажной волокиты. То, что нужно для человека, который не любит сидеть на одном месте.

Том давно не был дома и сегодня приехал в город на рассвете, на пункте досмотра показал полицейским удостоверение работника Министерства и результаты последнего тестирования эмоций. Он надеялся, что окажется здесь и останется равнодушным, но теперь смотрел на плакат и чувствовал тот самый безысходный страх.

Том прислушался к себе: сердце в панике колотилось о грудную клетку, вдруг не выдержит. Отец умер от сердечного приступа, и врачи предупредили Тома, чтобы тот задумался о собственном здоровье. Это было три года назад, и за это время сердце ни разу не подвело Тома, всегда было послушным и внимательным. Но сегодня, накануне слушания, которое предстояло вести Тому в роли судьи, он впервые испугался по-настоящему.

В висках стучало, во рту стоял какой-то металлический привкус. Будет так глупо умереть прямо в день заседания. А может быть это станет лучшим выходом из сложившейся ситуации.

Том прошёл в гостиную и положил чёрную папку на стол. В темноте комнаты она стала невидимой. Мужчина потёр вспотевшие ладони и убрал документы о продаже дома в верхний ящик стола.

Пора было со всем этим заканчивать: с этим городом, с этим домом и с этой безумной любовью.

Дом был хороший: два этажа, большие комнаты, аккуратная деревянная лестница. Огромный отцовский стол, будто бы вырезанный из цельного ствола дерева, стоял в углу гостиной. Спустя столько лет столешница, кажется, всё ещё пахла табаком и готова была унести в вечность прикосновения намозоленных рук. Сбитые края напоминали о том, как часто эту громадину передвигали из одной комнаты в другую под ворчание матери, которая больше всего на свете любила свободу. Она бросала мужу «Я ведь однажды сожгу это произведение искусства!», а он улыбался, глядя, как она бегает за рабочими, прикрывая собой дверные косяки.

Отец был прав: любовь сильнее страха.

Том постучал по столешнице, и в ту же секунду, будто бы эхом, раздался стук в дверь. На часах было шесть утра. Мужчина медленно вышел в коридор и прислушался. В дверь ещё раз постучали.

Том посмотрел в глазок и увидел женщину, которая стояла на крыльце его дома. Она переминалась с ноги на ногу и то и дело оглядывалась на дорогу. Страх сковал мысли, и только тело как-то бессознательно подалось вперёд, дёрнуло за дверную ручку. В лицо ударил холодный воздух.

Женщина сделала осторожный шаг навстречу, и детектор эмоций в гостиной подал пронзительный сигнал. Гостья увидела плакат, и звук прекратился.

Отец был прав: любовь будет сильнее страха. И ты никогда не забудешь блеск этих янтарных глаз.

Надя стояла посреди коридора и молчала. Долго. Достаточно долго, чтобы Том нашёл, что сказать, но он никогда не умел разговаривать с женщинами, а уж тем более с женщинами, которых любил. Поэтому он просто захлопнул дверь и нажал на выключатель. И свет сделал заметными двух людей, застигнутых врасплох.

Что важного вы скажете друг другу спустя столько лет?

Том начал перебирать в уме годы, чтобы подсчитать, когда они виделись в последний раз, но Надя не выдержала первая. Она никогда не умела ждать. Облокотившись о стену, женщина опустилась на корточки и закрыла лицо руками. Том прекратил вести в голове бессмысленные подсчёты и медленно подошёл ближе, постарался заглянуть в её лицо, будто щенок, который впервые видит, как его хозяин плачет.

Это было не по-мужски, Том знал, но и дальше молча стоял рядом ошарашенный своим бессилием. Вот так растёшь: набираешься веса, роста, опыта, ума, а потом видишь, как любимому человеку больно и понимаешь, что ничем не можешь ему помочь. И всё, что ты до этого считал признаками взрослости, вдруг становится каким-то бессмысленным и смешным. И ты сам.

— Я увидела твою машину возле суда, — её голос был охрипшим и пробирался сквозь слёзы.

Том кивнул. Любое его слово могло сделать только хуже, а никак не наоборот.

— Я и не надеялась, что они вызовут тебя. Слышала, что ты консультируешь сейчас на другом конце страны. Я не думала, что они вызовут тебя и не придерутся к твоей квалификации… А ты здесь…

Она окинула коридор затуманенным взглядом.

— Почему ты здесь?.. — Надя подняла на Тома красные от слёз глаза, и он не выдержал.

Подошёл ближе, опустился на корточки и коснулся её плеча, предусмотрительно убрав прядь каштановых волос. Он чувствовал, как Надя напряглась, потому что в последний раз они виделись на выпускном, когда Том признался ей в любви. Прошло много времени, но она не знала, как долго болят безответные чувства, и можно ли верить человеку, которому ты однажды причинил боль. Зачем он здесь?

Надя смотрела прямо и продолжала беззвучно плакать. Она твердила что-то о своей глупости и эгоизме, и Том ничего не отвечал. Она так много говорила о себе, он так по этому скучал.

В верхнем ящике отцовского стола лежали документы о продаже дома, и теперь Том точно знал, что больше никогда сюда не вернётся. Не как в тот день выпускного, когда на его «Ты знаешь, я всегда любил тебя» она ответила «Я знаю, друг всегда это знает, прости». Не как тогда, а по-настоящему. Поэтому он просто сидел напротив, не замечая, как начинают затекать ноги, и смотрел на неё. Это были последние минуты, когда между ними всё было просто.

Том знал, что эта женщина теперь ни с кем не позволяет себе быть слабой. Их студенческая дружба подарила ей эту силу, которую она так усердно направила на учёбу и семью. Дружба с Томом сделала Надю достаточно смелой, чтобы на одной из железнодорожных станций она вышла замуж за попутчика. Безрассудно, да. Несправедливо.

Это Том всегда учил её, что нужно делать то, что велит сердце, а не жить по своду обязательств.

«Ты никому ничего не должна».

— Девятнадцать лет, — сквозь слёзы произнесла Надя. — Том, ведь нам было столько, когда мы встретились…

«В девятнадцать ты вышла замуж», — хотел сказать он, но промолчал.

Надя посмотрела на лестницу, закрытую целлофаном.

— Сколько ты не был здесь?

— Достаточно долго, — кивнул Том.

— И почему они пригласили именно тебя?..

Это был главный вопрос. Мужчина поднялся, потёр шею.

— Ты же знаешь, в Министерстве не предлагают ни единого шанса для отказа. Если бы я мог, я бы отказался… Но я не мог…

— Я знаю, — перебила его Надя, — но почему они вызвали именно тебя? Ты же даже не судья.

Том отступил от неё на шаг.

— Если они и находят нам замену, то обычно выбирают тех, на чьё решение можно повлиять.

Он смотрел на Надю, хотел запомнить её мимику, эти глубокие морщины вокруг глаз, которые так украшали её лицо. Он хотел запомнить, как она повзрослела, чтобы, наконец, признать и свой возраст, свой опыт.

Широкие брови недоверчиво изогнулись, и Том разглядел в этом движении испуг. И отражение своей обиды. Её губы были слегка приоткрыты, она дышала ртом, пытаясь остановить слёзы.

Кажется, они молчали слишком долго.

Надя поднялась, гордо вытянула спину, и Том испугался. Ещё не зная, придёт ли она, он уже боялся, что наступит момент, когда ей придётся уйти. Этот момент приближался слишком стремительно, и Том, струсив, внезапно шагнул вперёд и как-то неловко обнял Надю. На миг её тело даже расслабилось от его прикосновения, но только на миг.

— Ты наш единственный шанс, Том, — она высвободилась из объятий и с силой сжала его ладонь. — Ты скажешь своё слово, я верю в это!

Она снова посмотрела на лестницу, вгляделась в темноту гостиной.

— Понимаешь?

Том кивнул.

— Ты же из тех, кто принимает независимые решения, — напомнила она.

— Я не беру взятки, если ты об этом, — он отвёл глаза и уставился на маленькую царапину на полу.

— Я знаю, знаю.

Её ладонь бегала по его предплечью, расправляла складки на рубашке. Том чувствовал, как Надя так невовремя снова начинает ему доверять. Их глаза встретились, и он перебрал в голове все выдуманные оправдания, чтобы миновать правду.

— Что? — Надя в надежде тронула его за плечо.

Он больше никогда её не увидит.

— Есть кое-что, — начал Том, и Надя вжала шею, от чего её плечи стали острыми.

— Нет, нет, не говори, — она медленно замотала головой, продолжая смело смотреть в его глаза. — Я вернулась к жизни, когда увидела твою машину!.. Я решила, что не всё потеряно, если ты здесь… Ты же скажешь, что Леон не виноват!

— Так и есть, — силы начали покидать его. — Я скажу.

— Чем они могли тебя подкупить, Том?! Объясни!

— Послушай…

— Просто скажи! — её голос сорвался на крик.

Это было нечестно, но Том не мог соперничать с её эмоциями. Все слова, которые томились в его груди, казались ничтожными в сравнении с этим непониманием, слишком быстро перерастающим в ненависть.

— Послушай, я скажу, что он не виноват, только если он не скажет присяжным обратного.

— Он ни за что этого не скажет, — на выдохе произнесла Надя. — Он не признает свою вину!

— Он сказал это мне. На консультации.

Женщина запустила руки в волосы, и Том испугался, что она задохнётся, что для неё это слишком больной удар.

Но нет. Больше ни с кем она не позволит себе быть слабой.

Надя поджала губы, кинула на Тома холодный взгляд. Он предал её надежду, а это всегда очень сложно простить.

Женщина набрала побольше воздуха в лёгкие, собираясь сказать о своей ненависти, но не смогла. Что-то остановило её. Может быть слова матери, или их с Томом прошлое, а скорее всего то, что ненавидеть кого-то сильнее, чем себя, она уже не сможет.

Надежда Соло прошла мимо плаката, вышла из дома и закрыла за собой дверь. Она больше никогда сюда не вернётся. Решено.

Том остался в тишине большого дома. Дома, которому посчастливилось узнать любовь. Он оставит новым жильцам этот плакат, чтобы они помнили, как это важно.

Любить.

Если от ненависти к Тому, Наде станет легче, он будет только рад. Но ей не станет легче. Сегодня в Суде будет слушание по делу её сына. И ей не станет легче.

Том почувствовал, как сердце отозвалось болью. Он не представлял, как оно справляется, как оно справится.

Утро на площади

Такого количества людей площадь перед зданием Суда ещё никогда не видела. Казалось, этим утром здесь собрались все жители города и окрестностей. Было очень шумно, и то и дело раздавались недовольные голоса.

— Пропустите! — громко кричал пожилой мужчина, безуспешно пытаясь выйти к дороге.

Кто-то в толпе сбил с его головы шляпу, и когда он нагнулся, чтобы поднять её, раздался крик.

— Машина, машина, — люди мгновенно ринулась к проезжей части, и серая шляпа оказалась затоптанной десятками пар ног.

Эрл присел на корточки, и мимо него пробежали цветные подолы юбок, загнутые манжеты брюк, яркие носки, поношенные кроссовки и отполированные туфли. Пожилой человек боялся подняться и кончиками пальцев держался за шершавую брусчатку Центральной площади, выжидая, когда толпа поредеет.

И ждать пришлось очень долго.

Сегодня здесь собрался весь город, это было правдой.

Для Эрла Томпсона, хозяина книжного магазина, сегодня начался совершенно обычный день.

С утра он не допил свой некрепкий кофе, съел одно печенье из открытой пачки, надел плащ и вышел на улицу. С недавних пор он одевался не по погоде и выходил из дома один раз в неделю, чтобы дойти до ближайшего супермаркета.

Каждое утро в городе начиналось с привычной суеты: вдоль торговой улицы открывались магазины, разнорабочие распаковывали товары на продажу, а курьеры уже стояли у порога пекарен.

В Городе все друг друга знали. Может быть никогда не встречались вживую, но заочно были знакомы благодаря слухам, благодаря друзьям друзей. Так вышло, но мало кто из новеньких переезжал сюда, и так же мало было тех, кто уезжал. Дети предпочитали учиться в окрестных университетах, потом поступали на работу в местные заведения и продолжали этот круговорот фамилий и судеб.

С недавних пор у Эрла не было никого, кроме книг, и дни напролёт он проводил за чтением в своём маленьком магазине на первом этаже дома. Он много молчал и много слушал, и только так узнавал все главные новости.

— Доброе утро, Эрл!

Сегодня утром молодой мужчина живо помахал ему из окна грузовика, припаркованного у магазина.

— О, доброе утро, Лёш. Как ты?

— Да я-то что! Вы посмотрите, что с городом!

Эрл добродушно улыбнулся и огляделся по сторонам.

Жалюзи на окнах магазинов были спущены, и даже фургон с кофе, который всегда открывался раньше других, безжизненно стоял на обочине. Мужчина удивился, почему это сразу не бросилось ему в глаза.

По тротуарам один за другим торопились люди. Кто-то по одиночке, кто-то целыми семьями. Уступив дорогу соседу, который выскочил из дома, на ходу надевая пиджак, Эрл растерянно посмотрел на парня в грузовике.

— Что же это такое?

— Я так и знал! — он от всей души засмеялся и повернулся к человеку на пассажирском сиденье. — Я же говорил!

— Что?

— Все идут к зданию Суда, Эрл! Ходят слухи, что сегодня привезут этого… сына судей Соло. Ну помнишь, он сбежал из дома, а вы ещё говорили…

— Леон нашёлся? — в растерянности произнёс мужчина, глядя на толпу прохожих.

— Он не то что нашёлся, Эрл, — парень высунулся из окна и заговорил шёпотом, как о самой страшной тайне, — говорят, что он… преступник.

Как ни старалось здание Центрального Суда прятаться за деревьями, оно продолжало быть символом и привлекать наблюдателей каждый раз, когда в Город прибывал очередной подсудимый.

Люди встречали это событие по-своему: кто-то принимал безучастный вид, кто-то распространял слухи, кто-то им верил, а те, кто был посвободнее, вставали с утра пораньше и торопились на площадь.

Но событие сегодняшнего дня не оставило равнодушным никого, кто знал последние новости. А знали их все.

На главной площади Города жители резко стали одним целым. Говорят же, что несчастье объединяет. Это было чьё-то несчастье, а не их собственное.

Люди делились мыслями по поводу произошедшего, пытались понять настрой присяжных, которые заходили в Суд через боковой вход, ругались с охранником, пытающимся освободить площадь для машины с подсудимым.

Кто-то вдруг показал на маленькие окна под самой крышей, будто бы различив там фигуру осуждённого, другой тут же одёрнул его и со смехом объяснил, что в камерах нет окон. Кто-то встретил на площади старых знакомых, резко развернулся и задел их плечом; женщины держали маленьких детей на руках, мужчины прижимали к груди гладкие кожаные дипломаты.

Кто-то как Эрл Томпсон просто не мог преодолеть толпу, чтобы выйти на противоположную сторону площади и дойти, наконец, до супермаркета.

Кто-то как Эрл Томпсон не мог понять, что эти люди хотят увидеть, для чего они здесь собрались, зачем им чужая боль.

Но супермаркет закрыт. Все здесь, Эрл.

Город был обязан Суду своим возникновением.

Когда-то на этом месте в небольшом здании разбирались самые тяжёлые преступления против человеческой жизни. На этой площади казнили, жестоко осуждали и не менее жестоко обсуждали. И как-то незаметно вокруг здания Суда возникло поселение тех, кто не представлял свою жизнь без подобных зрелищ. Судебные заседания проводились достаточно часто, и однажды судьи решили не уезжать, приехали торговцы, и началась жизнь.

Со временем изменилось законодательство, изменилось само здание Суда, и теперь в центре Города разбирались самые тяжёлые преступления против человеческой души.

Многое изменилось, но как и прежде, жизнь в городе начиналась с гудком прибывшего поезда и продолжалась как городской хаос с толпами зевак. К высоким ступеням центрального входа в Суд подъезжала чёрная машина с тонированными стёклами, и охранник сбегал вниз, чтобы принять никому не известного человека. Кто-то в толпе обязательно выкрикивал «Преступник», а кто-то напоминал ему, что нужно держать эмоции под контролем.

Те, кто приходил на площадь, считали, что никто не имеет права безосновательно осуждать других. Но считали они так ровно до дня суда, когда опираясь лишь на вид подсудимого, его осанку, походку и, конечно, собственный опыт, эти же люди запросто делали выводы и вешали ярлыки.

И как им можно после этого доверять?

Так было всегда.

Несмотря на погоду, люди собирались на площади, повинуясь врождённому влечению к месту зрелища. И это любопытство задавало настроение города, было его ритмом, и где-то кому-то, наверное, было выгодно, чтобы человек пришёл на площадь, посмотрел на подсудимого и и спрятал свои чувства ещё глубже.

Где-то и кто-то искренних чувств боятся больше всего.

Сегодня утром солнце пыталось высушить брусчатку после прошедшего накануне дождя, поредевшая листва на деревьях дышала влагой, и на площади перед зданием Суда собрались даже те, кого не так часто встретишь на улицах Города.

Все с нетерпением оглядывались на дорогу в ожидании, когда из-за угла появится автомобиль. Тот самый.

Здесь все знали друг друга слишком хорошо и поэтому помнили, как Леон Соло сбежал из дома в свои четырнадцать лет.

Дурак. Смельчак. Псих. Бедняга.

Возвращение домой

С того дня, как Леон ушёл по этим улицам на поиски приключений, прошло пять лет. Тогда он знал, что однажды придётся вернуться, но никак не представлял своё возвращение, не строил ожиданий. На это просто не было времени и сил.

Он просто знал, что вернётся, и был к этому готов.

Леон прижался к прохладному стеклу автомобиля и ясным взглядом посмотрел на знакомые городские пейзажи.

Увиденное казалось ему нереальным, будто бы кадр за кадром ему показывали то, из чего он стремительно вырос и что так же быстро разлюбил. Поездка больше походила на какую-то компьютерную игру, и Леон, который не спал всю ночь, уже не старался собраться с мыслями.

Бесполезно.

Он просто возвращается домой.

Автомобиль проехал большой перекрёсток и свернул на узкую торговую улицу. Жалюзи на окнах были опущены, мокрые стулья стояли на столиках закрытых кафе.

Город казался безлюдным, и Леона это никак не смущало. Было раннее утро, и ему было глубоко всё равно, пора или нет жителям приниматься за работу.

Парень вырос в этом городе, и понимал, каким событием может стать его возвращение. Не так сложно догадаться, что все будут ждать «сына судей Соло» с таким неидеальным образом чувств.

Он не оправдал их ожиданий, но, что ещё страшнее, он напомнил людям, что так было можно. Убежать, когда было совсем невмоготу. Им не хватило смелости.

Водитель, которого было видно через прямоугольник толстого коричневого стекла, громко выругался, и Леон посмотрел на дорогу.

По пешеходному переходу медленно шёл пожилой мужчина в серой шляпе. Он нарочно не торопился, и, поравнявшись с машиной, встретился взглядом с пассажиром.

Он посильнее запахнул тонкий плащ, его руки дрожали. Мужчина смотрел на Леона несколько секунд, и парень точно не знал, видит он его или нет, но всё равно поднял руку в жесте приветствия.

Водитель громко посигналил, и старик, дёрнув плечом, зашагал дальше. Леон успел заметить, как на его губах застыла растерянная грустная улыбка.

Супермаркет закрыт, Леон. Они все там, ждут тебя.

Эрл шёл в сторону своего дома, и от одного вида этого пожилого человека, Леона на пару призрачных секунд почувствовал себя дома.

Всего на пару секунд, пока автомобиль с громким гулом не помчался дальше, прибавляя скорость. На экране навигатора высветилось предупреждение о задержке, и водитель заторопился, осыпая проклятиями «старого идиота».

С дедушкой Эрлом Леона связывало много тёплых воспоминаний. В детстве он любил читать и часто приходил в его книжную лавку, где пахло сыростью, пылью и солёными крекерами.

На стеклянном прилавке рядом с допотопным кассовым аппаратом всегда лежала открытая пачка печенья, и Эрл, вручая сдачу, всегда угощал ими посетителей. Из вежливости мальчик всегда отказывался. Всегда, кроме того дня пять лет назад, когда он пришёл за книгами для своего «путешествия».

— Возьму несколько, — тонкими пальцами Леон нырнул в шуршащую упаковку и вытащил несколько квадратиков печенья. — Вкусное?

— Ооочень, — протянул Эрл и одарил его улыбкой с парой золотых зубов.

— Тогда возьму.

— Голоден?

— Придётся поголодать, скорее всего, — бросил Леон через плечо, открывая дверь книжного магазина.

— Скажу твоей маме, чтобы лучше тебя кормила, — пожилой мужчина залился тёплым смехом.

Тёмное помещение наполнилось мягким звоном колокольчиков, и эти звуки теперь всегда напоминали Леону о доме. Где бы он ни был.

Автомобиль приближался к Центральной площади, и улицы становились всё более оживлёнными.

Леон рассматривал прохожих, и вдруг так отчётливо вспомнил голос матери, взгляд её карих глаз. Откинувшись на сиденье, парень растерянно уставился перед собой. Он впервые за утро задумался о родителях.

Любимыми словами матери были «Дом там, где нас любят», любимыми словами отца — «Ты же мужчина, держи свои чувства под контролем». И если первые слова Леон берёг в сердце всё детство, вторые засели в нём незадолго до побега. «Путешествия», — поправил он себя.

Мозг старательно не подпускал эти воспоминания.

У него была семья, дом, но в путешествии это никак ему не помогало, а, наоборот, всё усложняло. Леон нарочно сделал эту часть своей жизни бессмысленной, и сегодня уже не был уверен, имело ли это смысл хоть когда-нибудь. Хоть для кого-нибудь.

Леон о многом постарался забыть, а что-то с лёгкостью вычеркнул из памяти, кроме взгляда карих глаз матери. Это он запретил себе вспоминать, потому что тогда бы ни за что не сбежал. А теперь вот вспомнил. Видимо, было пора.

Мама была его непреложной истиной. Только вот та бетонная коробка, построенная родителями, не заменила ему их любовь. Увы.

Главные надежды, которые Леон не оправдал, были надежды отца. Филипп достаточно пережил с двумя дочерьми, поэтому когда, наконец, родился сын, он хотел выдохнуть, расслабиться, больше не переживать за чьи-то чувства, не отвечать ни за чьи эмоции. Ему говорили (он слышал), что мальчики умеют (должны) держать эмоции под контролем, но он посмотрел в глаза новорождённого сына и увидел, что это правило не работает.

Мальчик был открыт миру, всем его радостям и несчастьям, и Филипп ему этого не простил. Он запрещал всё, на что хватало сил. Он хотел развить в сыне жестокость, равнодушие, потому что так понимал мужественность, так понимал безопасность.

Но Леон рос и с ним становилось всё сложнее. В отличие от средней дочери он не отвечал жёсткостью на жёсткость, а просто уходил из дома: сначала гулял до полуночи, потом возвращался под утро, а в четырнадцать собрал вещи и уехал.

Жители города прозвали Леона «ёжиком» за стрижку и характер и считали, что этот парень просто неправильно воспитан. «Выбился из рук родителей», — так они это назвали, но никто не задумался о том, что эти руки просто никогда не держали его ласково, принимающе.

Его главным оружием стала ненависть к этой взрослости, которой наделяют себя старшие, когда учат тебя жизни, когда говорят тебе, каким ты должен быть. Его раздражало, что родители не хотят двигаться навстречу, что не принимают этот равнодушный мир, но и не пытаются его изменить.

Только вот ненавидел Леон так же сильно, как и любил, и это было самым сложным. Вот, почему всё это время, он не вспоминал о своей семье. И вот, что из этого вышло.

Он надеялся, что уйдёт и станет собой, что там ему это позволят. Но оказалось, что пяти лет катастрофически мало, когда четырнадцать лет до этого тебе затыкали уши, чтобы ты не услышал, о чём говорит твоё сердце.

Родители были не виноваты в том, что ему пришлось заговорить с тем незнакомцем в баре. Они были не виноваты, но он их винил.

Машина остановилась возле здания Суда, и Леон вслед за конвоирами вышел на площадь. Воздух пах детством, и парень поморщился, и все это заметили.

Он неуверенно шагнул на громоздкие мраморные ступени. Охранник вытолкал с лестницы пару зазевавшихся зрителей, и на площади воцарилась тишина. Леон видел, какая там собралась толпа. Они ждали его.

Чего они ждали?

Леон чувствовал взгляды каждой клеточкой своего тела и не ощущал себя дома. Они не были его домом, они никогда его по-настоящему не любили.

Люди смотрели на него без тени того милосердия, которым любили хвататься, Леон боялся обернуться и взглянуть им в глаза. Конечно они знали, что этим всё и закончится.

Леона окружил гул голосов, из которого было невозможно понять, о чём говорят, но парень и так догадывался. Он слишком хорошо знал этих людей и, если постараться, даже мог расслышать знакомых. Но напрягать слух не хотелось, ему не хотелось тратить на это силы.

Охранник отогнал подальше от лестницы самых любопытных жителей, и тогда конвоиры встали по бокам подсудимого и синхронно шагнули вверх по ступеням. Леон ненароком посмотрел назад: с кем-то из присутствующих он обсуждал новости, когда подрабатывал разносчиком газет, кто-то угощал его бесплатной выпечкой, когда Леон работал доставщиком, кого-то он даже считал своим другом.

Сегодня все эти люди пришли сюда и заполнили собой огромную площадь, по которой маленьким мальчиком Леон Соло гонял мяч. Они пришли сюда не для того, чтобы его поддержать. «Что ж, всем привет», — прошептал парень, и один из конвоиров заметил заминку в движении и окликнул его.

— Слышишь? Ты!

Часы на здании Суда показывали восемь утра.

Мужчины в форме переглянулись и остановились на несколько ступеней выше Леона. Спускаться им было не положено по протоколу. Молодой конвоир посмотрел на старших по званию и повернулся к подсудимому.

— Соло!

По протоколу было запрещено озвучивать имя и фамилию прибывшего в Суд, но молодой практикант растерялся. Он безумно боялся сделать что-то не так и поэтому сделал это.

Жители не сразу узнали подсудимого: он подрос, его волосы стали длиннее, на лице появилась щетина. И когда тихий голос конвоира накрыл площадь, отозвался эхом в густой кроне деревьев, люди вдруг синхронно замерли и затаили дыхание. Их догадки подтвердились: этот парень на ступенях Суда — всё-таки тот самый Леон, сын судей Соло. Конечно, они знали, что этим всё и закончится.

В резкой тишине кто-то из толпы громко воскликнул. Леон медленно поднялся, поравнялся с конвоирами, и они вчетвером зашагали дальше. Практикант сутулился, стараясь стать незаметным, на лице старших по званию не дрогнула ни одна мышца. Вот, что значит профессионализм.

Люди на площади переглядывались, хотели увидеть ю эмоции соседей и напомнить себе, что собственные чувства нужно тщательно скрывать. Они вспоминали, как когда-то по своей человеческой доброте угощали этого странного паренька выпечкой или сигаретой, как они шли ему на помощь.

Накажут ли их за это?

В этот раз никто не стал раздавать ярлыки и нарекать Леона «преступником», но никто и не заступился за него. Каждый вдруг вспомнил о себе, о своей семье и не смог отделить радость за свою спокойную жизнь от искреннего сочувствия.

Людям необходимо напоминать, кто они и что для них по-настоящему дорого, от чего они никогда не откажутся.

Чужой ребёнок

Когда-то София Франкс была учителем математики в средней школе, но не работала по специальности уже пять лет. Теперь её можно было встретить за стойкой администрации в местной библиотеке или в Суде, куда она всё так же приходила в качестве присяжной.

Первое заседание Софии состоялось больше десяти лет назад. Её пригласили в Суд как педагога и психолога, и она поверила, что это только на один раз. Тот день женщина помнила до сих пор: как у неё дрожали коленки, как плохо сидела та чёрная форменная юбка, какими неудобными были скамьи, разговоры с незнакомыми людьми и её обострённое чувство справедливости.

Десять лет назад в душе Софии ещё жила надежда. Она была политической активисткой и яро пользовалась правом голоса. Она говорила громко, и кто-то решил доказать ей, что это неправильно.

Десять лет назад её вызвали в суд присяжных не просто так. Это была проверка, напоминание.

Однажды ты не выдержишь.

София Франкс не могла точно сказать, когда всё изменилось, но её пыл сошёл на нет, и вера в справедливость стала тихой и ненавязчивой. Она стала приходить в Суд по привычке. Юбка растянулась и стала удобной, скамьи заменили стульями, в этом городе все друг друга знали.

Сегодня София была одной из тех немногих, кто не должен был задерживаться на площади, но толпа окружила её плотным кольцом и не дала сдвинуться с места.

Так она и скажет начальнику.

Ей ничего не оставалось, кроме как схватиться за фонарный столб и опустить глаза. Её коллеги, присяжные, так же потупившись, сейчас заходили в здание Суда через боковой вход. А она была здесь. Это всё люди, они не давали ей сделать шаг.

Так она и скажет.

Когда толпа ринулась к дороге, София осталась стоять на месте. Когда машина подъехала к Суду, она еле заметно подняла голову, чтобы разглядеть на огромных ступенях фигуру мальчика. Его волосы отросли, и София сразу отметила крепкие широкие плечи. Она видела, что он до сих пор не смирился. Она гордилась им.

Это София когда-то придумала для Леона кличку, которая так ему подходила. И до сих пор от «Ёжика» у него остался тот колючий взгляд, но в остальном он стал взрослым, чужим.

Математика не была призванием Леона Соло, но была явным доказательством его целеустремлённости. Иногда Софии казалось, что он специально нарёк этот предмет множеством достоинств, чтобы поставить перед собой высокую планку и преодолеть её. Леон всегда искал трудности, чтобы понять, на что способен, и женщина была уверена, что у него не было никаких шансов, останься он дома.

София помнила Леона ребёнком с глазами, в которых светился азарт к жизни. Она помнила его уверенным, неловким, растерянным, дружелюбным, грубым, застенчивым, озорным, покладистым и всегда неуместным. Леон Соло нигде не задерживался надолго, но София всегда ставила его в пример своему сыну: как он горит жаждой жизни, как сильно любит, как пылко ищет себя и дорожит свободой.

Когда в городе появлялась информация о драке с участием Леона Франкса, коллеги, пытаясь приободрить, говорили: «Сапожник без сапог, Соф, ничего не поделаешь». В ответ она лишь робко улыбалась и уходила в свой кабинет. Там звонила в полицейский участок, договаривалась о залоге и только потом начинала плакать.

Слёзы капали на учительский стол, оставляли разводы в тетрадях учеников, но она молчала. Работа в суде присяжных научила её этой истине: свои чувства нельзя выставлять наружу, ты дала слово.

Ей некому было рассказать, как грустно вечером не застать сына дома, как тяжело справиться с гневом, когда он возвращается, а на его лице эта блаженная извиняющаяся улыбка, как стыдно приходить на работу и осознавать, что чужой ребёнок с таким же именем умнее, логичнее и как бы лучше. Ей некому было рассказать, как тяжело об этом молчать.

София помнила то утро, когда Надежда Соло вбежала в здание школы с маленьким клочком бумаги в руках. Как София сразу узнала почерк Леона, как впервые в стенах школы её голос сорвался на крик. В тот день посреди урока она вышла из школы и пропала на несколько недель.

В записке Леона было сказано: «Не ищите меня, пожалуйста. Мне нужно время», но София ездила из города в город и искала мальчика, который стал её надеждой. Она не хотела верить, что всё, что так её восхищало, по итогу обернулось болью.

Он просто ошибся, просто запутался. Почему он ничего не сказал?

София срывала телефоны, опрокидывала стулья в полицейских участках, кричала, умоляла и всегда твердила одно и то же.

Он просто ошибся. Мы же все ошибаемся!

Когда Софию уволили из школы, она спокойно пришла и подписала все бумаги. Коллеги с трудом её узнали: в исхудавшем теле не осталось сил ни на что, кроме горя. Она продолжала искать, но уже запуталась, где была и кого ищет. Она не выпускала из рук телефон, листала газеты и телефонные справочники, не спала и почти не ела. Это было важно: доказать себе, что она не ошиблась, когда поверила в него.

И однажды утром её сын положил свою широкую ладонь на стол, прозвучал удар. Он стучал по столешнице, пока София не подняла на него заплаканные глаза. Прошло полгода, чужого Леона так и не нашли.

— Пожалуйста, мама, — сказал её Леон.

Он окончил школу — она не пришла на выпускной, он поступил в университет — она не запомнила, на какой факультет. Каждый вечер Леон встречал её на автобусной остановке и находил спящей на заднем ряду. Он выбрасывал холодные макароны, который ей приготовил, а перед уходом на работу оставлял кофе в её любимой полосатой кружке.

Леон Франкс в очередной раз вышел победителем из драки и вдруг понял, что так ничего никому не докажет. Он пришел домой, где его не ждали. Где давно ждали не его.

Он стал мужчиной, которым София могла бы гордиться. Ему просто нужно было время.

— Мама, — приятный низкий голос вырвал Софию из воспоминаний.

Она отвела глаза и посмотрела на молодого человека, который стоял рядом. Леон положил руку ей на плечо, она была тяжёлой, взрослой.

Коротко подстриженные светлые волосы напомнили Софии, как на днях они поссорились из-за его нового имиджа. Причёска и серьга в ухе так не подходили его тёмным ресницам, карим глазам отца и мужественной атлетичной фигуре. Женщина провела тылом ладони по своим влажным щекам и постаралась улыбнуться.

Сердце бешено стучало в груди. Площадь была окутана гулом голосов, Леона Соло уже завели в Суд, кто-то звал Софию по имени, а её сын стоял перед ней, широко разведя плечи, закрывая собой огромную часть неба. Он спокойно дышал. Он был слишком спокойным.

София раздражённо сбросила его руку с плеча и резко развернулась, намереваясь идти в Суд.

— Поехали домой, — Леон в отчаянии замотал головой, — все и так знают, что ты ждала его! Что ты ещё хочешь им доказать? Поехали, пропустишь это заседание, мы что-нибудь придумаем!.. Мама!

— Он не виноват, — её голос был тихим, надломленным. — Мне нужно быть там, меня пригласили.

Она запустила руку в карман пальто и достала оттуда удостоверение присяжного. София протянула его сыну, и он мог бы с лёгкостью выхватить его, бросить под ноги и растоптать.

— Я его видел, мама, я вижу его каждый божий день… — так же тихо произнёс Леон.

Он запрокинул голову, закрыл глаза, и ветер набросился на его коротко подстриженную макушку. Леон посмотрел вслед матери. Он всё ещё надеялся, что однажды настанет тот самый день, когда она развернётся, сядет в машину, и они, наконец, уедут из этого города и больше никогда сюда не вернутся.

Леон знал наизусть эту сутулую спину, седеющие волосы, собранные в пучок, и частые шаги в сбитой обуви. Он знал наизусть, что означает, если она уходит и не оборачивается.

Их Леон вернулся. Тот самый день не наступил. Наступил другой.

Рыжеволосая девушка, которая всё это время стояла возле раскидистого клёна и куталась в высокий ворот пальто, осторожно подошла к Леону и взяла его за руку. Мужская ладонь была холодной и влажной от волнения, и она поднесла её к губам, чтобы согреть своим тёплым дыханием.

— Они ждали его, и вот он здесь. Понимаешь?

Девушка подняла зелёные глаза со следами плохого сна и встретила коротко стриженный затылок. Леон смотрел вслед матери, его руки дрожали.

Ольге нравилась его новая стрижка, такая лёгкая и аккуратная. Короткие волосы торчали в разные стороны, как иголки у ежа.

— Она говорит, что он не виноват, ты слышала? — бросил он и повернулся к девушке.

— Он и не виноват, Леон.

— Просто не в том, за что его сегодня осудят.

Парень резко развернулся и зашагал к припаркованной неподалёку машине.

Длинные ноги и огромные шаги, и в каждом гнев, отчаяние, любовь и ревность. Всю свою жизнь Леон Франкс винил Леона Соло только в одном: тот стал для Софии тем ребёнком, о котором она так мечтала. У него всё получалось, он знал, чего хочет. Она могла им гордиться, её хвалили за его достижения в математике.

Парень остановился и пнул аккуратную горку листьев.

«Я был сложным, потому что мне было сложно».

Леон открыл машину, сел за руль, подождал девушку.

— Поехали, — он повернул ключ зажигания. — Сколько можно.

Служебный вход

Надя остановилась перед широко расставленными руками начальника Суда. Пожилой мужчина старался не смотреть ей в глаза и заслонял собой дверь.

Несколько узких ступеней вели на это крыльцо, на котором часто курили присяжные в перерывах между слушаниями. Со стороны дороги служебный вход скрывали часто посаженные деревья, и лишь вытоптанная тропинка напоминала о том, что эта ржавая дверь ещё кого-то интересует.

Здесь всегда гулял ветер, и обычно Надя пользовалась другим входом. Но сегодня было необычное утро.

Сегодня она оставила машину в соседнем дворе, подошла сбоку, в тени деревьев, и старалась не думать о том, что прямо сейчас люди на площади встречают её сына.

На крыльце Надю уже ждал Николай Евгеньевич в своей форменной одежде с золотым судейским значком, который блестел на солнце, будто бы говорил: «Я главный, сегодня тебе придётся вспомнить об этом».

— Я сказал «уходи», — повторил мужчина, но в его голосе не было и намёка на строгость, — разве мы вчера не договорились?

Надежда Соло мотнула головой и посмотрела в сторону площади.

«Представь, что это обычный день», — накануне именно такой совет ей дали. Николай теребил в руках рамку с фотографией и много говорил. Но из всех слов Надя запомнила только эти, потому что он и сам в них не верил.

В ответ она засмеялась. Он замолчал.

Надя молчала, оттягивала время, как могла. Мужчина опустил руки вдоль туловища и подошёл ближе. В масштабе маленького крыльца он сделал всего полшага, которые дались ему с огромным трудом.

Николай Евгеньевич очень старался быть строгим. Очень. Всё утро он настраивал себя на этот разговор, но всё равно растерялся. Давно нужно было поговорить с ней по душам, а он не мог себе этого позволить. Надя заслуживала большего, но и он боролся за свою репутацию не просто так.

Недавно начальнику Суда исполнилось семьдесят лет.

Он был сутулый, седой и бледный под стать своему возрасту, но во всём его теле продолжала существовать невидимая сила. Мужчина, как никто другой, умел требовать, хвалить и наказывать. К нему прислушивались. Николай Малеев работал в Суде уже тридцать лет и за это время стал городской легендой, но потерял больше, чем приобрёл.

— Полагаю, ты приехала на машине… — рассеянно произнёс мужчина, стоя слишком близко.

Надя кивнула, глядя в сторону площади. Она прекрасно понимала, как сложно ему даётся этот разговор, она жалела его, она очень хотела бы всё это прекратить, но нарочно молчала.

Она заслуживала большего.

— Значит ты видела машину Тома, — было непонятно, вопрос это или утверждение. — Он здесь, Надя. Это к лучшему.

Эта фраза была припрятана, как козырь в рукаве. Большего Николай просто не мог дать. Но ничего не получилось.

При упоминании этого имени плечи Нади медленно поднялись и опустились. Она выдохнула и посмотрела на начальника Суда, и по взгляду этих прекрасных карих глазах Николай понял, что сказал что-то лишнее. Сморозил чепуху.

Надя покачала головой.

На ней был форменный пиджак с серебряной эмблемой Суда, который она накинула поверх строгого повседневного платья. Старик грустно улыбнулся. Как сказала эта молодая женщина двадцать пять лет назад «Я никогда не появлюсь в Суде не в форме», так и продолжала держать своё слово.

Это была та черта, по которой Николай и выбрал её из всех претендентов на должность главного Судьи: она всегда говорила прямо о своих принципах и никогда их не нарушала. Надежда Соло соблюдала Кодекс от начала и до конца.

«И вот, — подумал мужчина, — она пришла, хоть и знает, что родственникам подсудимого нельзя присутствовать на заседании ни под каким предлогом».

— Прошу, Надя, уходи.

— Надя, — женский голос заставил её резко обернуться, и густые каштановые волосы хлестнули начальника Суда по лицу. — Надя!

Николай в негодовании обхватил голову руками.

«Только не это, пожалуйста. Я не выдержу».

Женщина в форме присяжного стояла в тени деревьев и смотрела прямо на них. Мужчина зло сощурился и замахал руками, умоляя её говорить потише. На площади ещё оставались люди из отдела контроля Министерства, а Николай очень боялся за свою репутацию.

По правилам он сразу должен был заявить о Наде. Здесь были все признаки превышения допустимого уровня отрицательных эмоций. «Мать на пороге здания Суда, где проходит заседание по делу её совершеннолетнего ребёнка», — так и было написано в Кодексе.

— София! — прошипел Николай, когда женщина поднялась на крыльцо. — Почему вы не в зале?!

Женщина испуганно посмотрела на Надю, пытаясь понять, насколько несчастной та себя чувствует. От этого зависело, что она позволит чувствовать самой себе.

Надя видела Софию, но сил бросать вызов и снова тягаться в любви, больше не было. Она просто отметила, как поседели её иссиня-чёрные волосы, собранные в тугой пучок.

— София!.. — снова вклинился начальник Суда. — Присяжным нельзя опаздывать на заседание!..

— Я не смогла пройти через толпу, и.. — она не отрывала глаз от Нади, — … ведь судья Соло ещё здесь, значит, заседание не началось…

— Она здесь, потому что она не будет судить сегодня, — раздражённо воскликнул мужчина и взмахнул руками. — Что в этом непонятного! Это правила, ПРАВИЛА! И по ним вам, София Франкс, нужно уже быть в зале!

— Это правда, — кивнула Надя

За её спиной редела толпа, качались деревья. В Городе начиналось утро.

София всё смотрела на статную женщину, стоящую перед ней. Она до сих пор чувствовала вину. За то, что так привязалась к её ребёнку. За то, что не смогла его найти, помочь. Ей, себе, им.

Две женщины отчаянно старались не встречаться друг с другом все эти пять лет, которые каждая из них потратили на поиски. Судьба сталкивала их в окраинных больницах, на заправке возле автострады или в грязных хостелах, но за всё это время они обменялись друг с другом меньшим количеством слов, чем за сегодня. Говорить об этом было нельзя, слишком опасно, слишком больно.

И сегодня Надя поняла, что простила незнакомой женщине то, что те сделала поиски чужого ребёнка своим смыслом. Она простила ей то, что та его не нашла, не помогла. Ни себе, ни ей, ни им.

«Просто для учителя нет чужих детей».

— Он вернулся, — голос Нади дрогнул, и София поняла, что невозможно сегодня быть несчастнее, чем эта женщина.

— Это неправильно… — она повернулась к Николаю и умоляюще свела брови. — Неправильно, что мать не может увидеть своего ребёнка, разве нельзя…

— О, прошу! — начальник Суда в негодования закатил глаза и строго указал на дверь. — Прошу вас, София, идите! Там сегодня министерский представитель, всё очень-очень-ОЧЕНЬ серьёзно!

София виновато посмотрела на Надю.

— Иди, — кивнула она, и Николай Евгеньевич с облегчением выдохнул.

— Ты справишься? — София вдруг протянула руку в утешительном жесте, но вовремя остановила себя. — Думаешь, я должна быть там?..

— Я бы всё за это отдала, — холодно сказала Надежда и шагнула на ступеньки. — Но сегодня он сам себя во всём обвинит.

— Надя! — София отчаянно замотала головой. — Что ты говоришь, зачем?!

— Вот в таких решениях и познаются родители, — продолжала Надя, глядя под ноги. — Мы остаёмся рядом, даже когда всё катится к чёрту. Мы тащим их назад. Мы верим в их светлое будущее сильнее, чем они сами в него верят. А ты…

— Всё, баста! — Николай нервно подтолкнул присяжную Франкс к двери.

— Я вытащу его, слышишь?

В ответ женщина хмыкнула, пожала плечами.

— Ты пытаешься спасти свою веру в этот мир, а не моего сына.

Николай взглянул на часы и почти завопил от своей беспомощности. София зашла внутрь, и он с силой закрыл за ней дверь. Надя продолжала стоять на ступенях спиной к нему.

Этому холодному, сильному мужчине было очень её жаль. Он ведь тоже был родителем, он тоже любил и терял. Он был человеком. Они были так похожи.

Николай Малеев знал Надежду Соло ещё студенткой.

Двадцать пять лет назад он принял её на работу в свой Суд, а на днях рекомендовал Министерству как кандидата на место начальника Суда после своей отставки. Он боялся в этом признаться, но привязался к Наде. Он не имел на это права, но восхищался её мудростью и принципиальностью.

Николай Евгеньевич мог бы как-нибудь ей помочь, но Кодекс давно стал для него выше человеческих отношений. Служба заменила ему семью, дружбу и совесть. И, собравшись с силами, он вытянул руку в сторону служебной парковки. Ветер коснулся его холодных пальцев.

— Уходи, прошу, иначе… — сглотнул он, — ты знаешь.

Надя и не собиралась оставаться здесь дольше.

Она молча спустилась с лестницы, сделала глубокий вдох. Город пах как-то необычно, в воздухе висело напряжение. Надя постаралась вспомнить сына: его юношескую весёлость, лёгкость жить. Таким она его помнила. Что она упустила?

С фотографии, вклеенной в дело, на Надю смотрел уставший, опрокинутый взрослый. Таким он и хотел стать, чтобы помериться с ними силами? Он, что же, совсем её не любил?

«Ты выиграл, Леон».

Сегодня был первый надин выходной за долгое время, и она хотела навестить старшую дочь. Но планы рухнули, как только она открыла папку с предстоящим делом, как только увидела фотографию сына, прочитала фамилию человека, который обнаружил это преступление. А потом город оглушил гудок поезда, и люди ринулись на площадь.

Всё вдруг перестало существовать, замерло, затаило дыхание в ожидании надиной реакции. Леон вернулся домой, но вернулся не так, как она себе представляла.

Он всегда всё делал не так.

«Уходи, уходи».

Когда Надя повернула в сторону служебной парковки, Николай поправил золотой значок на своей груди и вдруг крикнул.

— Надя, здесь представитель Министерства! Я должен соблюдать Кодекс. Я ДОЛЖЕН, слышишь?

Она слышала.

Николай снова вспомнил о чемоданах в своём кабинете и покачал головой, отгоняя вредные чувства. Ему ещё предстояло пройти несколько детекторов — до и после заседания, так что сейчас для мыслей об уходе в отставку было не самое подходящее время.

Он уже давно научился это контролировать. Такая профессиональная деформация, необходимая для выживания.

Больше ни престиж, ни величина зарплаты, ни социальный пакет для всей семьи не умаляли то, чем он пожертвовал, когда сел в высокое кожаное кресло в отдельном кабинете. Да, он мечтал об этом, но тогда он был глупым мальчишкой из бедной семьи, который только недавно стал отцом. Что ещё они от него ждали?! Что он откажется?!

Тогда это казалось зна́ком свыше. Должность начальника Суда сделала его семью привилегированной ячейкой общества, а заодно превратила всю их жизнь в неподъёмную груду из сожаления, грусти, отчаяния и безысходности. Они не имели права об этом говорить, они должны были молчать об этом сильнее остальных.

Пепел.

То, что происходило в огромной серой коробке за его спиной, больше не давало ему никаких ответов и никаких оправданий. Когда-то и Николай верил в справедливость, больше — сегодня — нет.

Заступая на эту должность, он не думал о том, что однажды захочет уйти. Он не знал, что сделать это будет так непросто.

В Министерстве Николай числился как «особо опасный для общества» за свои частые контакты с негативными человеческими эмоциями, и поэтому он жил в здании Суда, а после увольнения должен был отправиться на долгосрочный карантин в закрытый город.

Долгосрочный карантин — это значит провести остаток жизни в изоляции от общества, лишиться всех контактов со своей семьёй. И хоть Николай и сделал шаг к этому очень давно, на большее он был не готов.

Он до сих пор боялся позвонить в Министерство и сказать, что уходит. Он надеялся, что за хорошую эмоциональную репутацию его не никуда не отправят, что отпустят домой. Он искал другие пути, он даже предложил Министерству Надю на место начальника Суда.

И там обрадовались. Надежда Соло давно была им интересна.

Может быть за это его не отправят в закрытый город, и он успеет обнять жену?

Николай не был плохим человеком, но он слишком легко нарёк Надю своим преемником, слишком просто пожелал ей эту злополучную должность. Странно?

Заседание суда

Здание Суда, холодное и внутри, и снаружи, сразу не понравилось новоиспечённому судье Тому Фроззи. Он шёл по длинным коридорам с квадратными окнами и смотрел под ноги, разглядывая свои ботинки.

Ему очень хотелось остановиться, но в голове звучало «Министерство будет довольно тобой, Том, и не предпримет никаких строгих мер». Это мотивировало, это пугало.

Судья Фроззи остановился возле несоразмерной для узкого коридора двери зала заседаний и опустил мобильный телефон в контейнер, который держал охранник. Молодой парень быстро закрыл ящик, щёлкнул замком и вопросительно взглянул на мужчину, который протянул ему свою дрожащую руку.

— Доброе утро, — Том отлично знал, как по протоколу должен вести себя подсудимый, но забыл, положено ли судьям здороваться с работниками охраны.

Парень молча кивнул.

В начале длинного коридора появился начальник Суда, и охранник прижал контейнер к себе, вытянувшись по струнке.

— Том, давно пора в зал! — на ходу гаркнул Николай и нервно поправил галстук. — Том!

Судья опустил руки по швам и попытался избавиться от страха, который сейчас был особенно некстати.

Николай бросил на него нервный взгляд и, наконец отпустив охранника, хмуро улыбнулся.

— Прости, — он хлопнул Тома по плечу. — Правда, прости.

Начальник Суда открыл дверь в зал заседаний, и судья прищурился от яркого света. Нужно было сделать всего один шаг, но переступить порог было легче, чем переступить свой страх.

Только не я.

«Трус».

Том никак не решался войти, пока его не подтолкнула твёрдая рука начальника Суда. Николай отлично умел это делать. Двадцать пять лет назад он так же втолкнул в зал заседаний Надю.

Рамка детекторов чувств подозрительно пикнула, и от волнения у мужчин свело низ живота, они напряглись. Но индикатор показал зелёный сигнал, и Том с Николаем шумно выдохнули.

Не в этот раз.

Всего пара секунд, и вот судебный консультант Том Фроззи оказался в ловушке, которую ему подготовила судьба ещё в Университете.

***

В тот день после окончания торжественной церемонии посвящения в первокурсники Том задержался в концертном зале, чтобы поговорить со старостой.

— Так что же? — Том спросил у него, можно ли будет перевестись в другую группу, куда поступил его друг, и теперь ждал ответа. — Будут какие-то трудности?

— Сильно нужно? — парень прищурился и почесал затылок, явно показывая, что не хотел бы в первый учебный день заниматься такими вопросами.

— Я думал, что чем раньше, тем лучше…

И в этот момент их окликнула девушка.

Её чёрный сарафан не сильно прикрывал длинные ноги, а красные туфли разбивали тишину концертного зала звонким постукиванием. Переведя дыхание, она остановилась рядом с ними, и староста постарался изобразить самую обворожительную свою улыбку.

— Могу чем-то помочь?

— Ты староста? — её брови изогнулись, и карие глаза в кайме тёмных ресниц стали ещё выразительнее.

Том с замиранием сердца смотрел, как движутся её губы на вдохе и выдохе. «Красота — их главное оружие!», — повторял его отец, закрывая дверь за очередной девушкой. После развода он дал себе слово, что больше ни одна женщина не выпросит у него любви. Это было его оправданием.

— Я Костя, — рассмеялся парень и положил руку ей на плечо.

Девушка смотрела на него прямо и сосредоточенно, что сильно сбивало спесь.

— Отличные туфли, — не так уверенно продолжил он.

Том следил за их разговором и очень долго подбирал слова. Он никогда не умел общаться с женщинами. Отец внушил ему страх перед ними, недоверие на грани с неуважением.

— Туфли большеваты и слетают при каждом шаге. Достались от бабушки, — сказала Надя, и Том расслышал в её голосе любовь.

Надин смех был мягким и невесомым, как облака в самый весенний день. Она посмотрела на Костю, а потом перевела взгляд на Тома и улыбнулась. По-особому, будто бы сразу выделив его из других.

— Ты же в моей группе? — перебил староста.

— Да, меня зовут Надежда Колизина, — кивнула она. — Не хотела вас отвлекать, но совсем забыла, на каком транспорте можно доехать отсюда до университета. Не подскажете?

Надя подняла глаза и снова посмотрела на Тома. И он сдался, обомлел. Эти глаза, в которых, как в ночном небе, мелькают звёзды; волосы, обрамляющие по-детски пухлое лицо; алые щёки и тонкие губы, которые сложились в скромную улыбку.

Том больше её не боялся. Теперь он боялся её потерять.

«Вопреки», — подумал он.

— Я иду на вечеринку, составишь компанию? — Костя усмехнулся и подтолкнул девушку плечом.

Его огромная ладонь скользнула по самому краю её сарафана.

— Я сейчас еду в университет, — неожиданно для себя почти выкрикнул Том.

Староста покрутил пальцем у виска.

— Ты вообще в порядке, парень?! Чего ты орёшь?!

— Могу показать дорогу, — кивнул Том Наде и улыбнулся, давая понять, что он выделил её из других.

И девушка впервые за всё время широко улыбнулась. Она кивнула, она согласилась. И Том сделал шаг.

Ловушка.

***

В зале заседания её не было. По крайней мере, Том её не увидел.

В глубокой тишине он опустился на холодное кожаное кресло судьи и посмотрел на подсудимого, которого сразу подвели к деревянной трибуне.

В большом окне напротив судейского стола стояло утреннее солнце. Его лучи преломлялись об капли дождя на стекле и давали яркий свет, к которому неопытные глаза судьи не сразу привыкли. И Том зажмурился.

Он мог бы просидеть так всё заседание.

В любом случае, ему не нужно было видеть подсудимого, который стоял перед ним. Том Фроззи знал наперёд всё, что будет происходить сегодня в суде. Он мог бы пересказать ту уверенную речь, которую произнесёт Леон Соло, как он будет шевелить плечами в такт своим словам, как он будет сам себя уличать.

Том знал о подсудимом гораздо больше, чем положено знать судье в начале заседания. И так было задумано. Это была его проверка.

На столе лежало дело человека, чья судьба давно уже была предрешена. И поэтому тоже Тому казалось ужасно унизительным всё это судебное представление.

Пока солнце мешало ему широко открыть глаза, Николай, как и полагалось, раздал присяжным папки с делом и объявил заседание открытым. Холодными пальцами Том катал ручку по столу и пристально всматривался в лица людей в поиске поддержки.

Он никак не мог отделаться от воспоминаний.

Перед глазами стояла женщина, по вине которой он был здесь, и, пожалуй, впервые он был готов отречься от этих чувств. Но Надя была права, Том никогда не отказывался от своих истин.

Делать её счастливой было его смыслом и раньше получалось гораздо лучше. В студенчестве он просто приносил Наде шоколадные конфеты или подсказывал на экзамене, а сегодня — подарить свободу её сыну, о встрече с которым она грезила больше пяти лет — у него не получится. Он это знал.

Как и раньше Том был готов всем ради неё пожертвовать. Но сегодня, здесь, это уже никому не поможет.

Голос начальника Суда вырвал Тома из размышлений. Николай оповестил всех присутствующих о правилах поведения и представил судью.

— Том Фроззи, судья второй категории! — Том медленно поднялся и вышел из солнечного плена.

Он улыбнулся людям и поверх макушки подсудимого заметил знакомые глаза где-то в зале. Они оценивающе смотрели на него, они его не обвиняли. Том испуганно посмотрел на Леона. Взгляд Нади продолжал преследовать его.

Разумом мужчина понимал, что это невозможно: родственникам подсудимого нельзя присутствовать на заседании, но сердце бешено заколотилось в груди.

Он продаст дом, он больше никогда сюда не вернётся, а она его простила.

Судья крепко держал шариковую ручку своими холодными пальцами, чтобы сосредоточиться, пока его глаза бегали по залу в поисках Нади. Он продолжал стоять, и это было не по протоколу. Николай раздражённо дёрнул его за рукав.

«Этого ещё не хватало».

Освещённый солнцем новый судья предстал перед жителями города бледным, потерянным и виноватым. Он давно уже должен был произнести вступительную речь, но никак не мог собраться с силами, чтобы сделать это.

«Я буду просто выполнять свою работу, и ты сама увидишь, что я сделал всё, что мог».

— Приветствую Вас в месте, где справедливость и чистое сердце стоят на защите общество от глубокой грусти, одиночества и тоски. Я обещаю, что присяжные и суд будут строги и неподкупны перед лицом Кодекса во имя счастья и радости!

Том с горечью осознал, что заученные слова вызвали у присутствующих немое почтение. Не нужно быть честным, чтобы им нравиться. Он представил, как глупо выглядит в судейской форме, как смешны его слова, но люди смотрели на него, они ему верили. Люди пришли сюда не за справедливостью.

Том тщательно изучал присутствующих и нарочно медленно говорил вступительную речь. На заднем ряду, у двери, сидели двое — представители Министерства, которые записывали заседание. Том быстро отвёл от них взгляд. Он знал, что они могут увидеть в его глазах, он знал, что их дело контролировать этот судебный процесс, контролировать эмоции.

В зале Суда были мужчины и женщины. Они сидели за толстым стеклом — меры предосторожности при краткосрочном контакте с негативными эмоциями. Одни сурово смотрели на подсудимого, другие же, как школьники, перешёптывались, то и дело, указывая на фигуру Леона.

И Нади среди них не было.

Закончив свою речь, Том был уверен, что выдумал чувство её присутствия. Такое умела делать с ним только она: испепелять взглядом, извлекая наружу честность. Ей хотелось доверять, и Том делал это, хоть друзья и предупреждали: «Однажды тебе придётся ей признаться в своих чувствах, и она скажет, что ты для неё просто друг, и ты пойдёшь под Суд, Том! Ты хоть понимаешь, как это опасно?!».

Они были правы. Вот он и оказался в Суде.