Бесплатный фрагмент - Цирк чудес

Про Хогбенов

Но хитроумного творца

Похвалим мастерство.

Поверьте — благодетельны

Чудачества его.

Эмили Дикинсон

Эти Хогбены — откуда ж они такие взялись? А может и не взялись вовсе, а всегда были где-то, то тут, то там: где все-все-все уже давным давно есть, только никто этого в упор не видит. Совсем где-то рядом, но в неведомом никто не знает где.

Цирк чудес

Мы бы, наверно, и дальше распрекрасно поживали в Техасе, хотя может быть и в Кентукки, точно-то теперь невозможно и сказать где мы тогда обитали. Так давно носит нас кругом по белу свету, что и места в мозгах не хватает всего упомнить. Там бы, наверно, мы и по сей день ошивались, когда б не этот заезжий бродячий цирк. Такие циркачи извечно колесят по всем земным градам и весям, хотя в наши-то непуганые прогрессами края они и завернули-то скорей всего невзначай: местечка-то этого нашего и на карте толком не разглядишь, то ли это городишко какой замухрышный, то ли муха чего на память оставила.

А цирк этот, как сейчас еще помню, был просто самый взаправдишный цирк на колесах, теперь-то таких не бывает, да еще и с громким и заманчивым, как путешествие в иные миры названием — «Цирк чудес», намалеванным по обеим сторонам фургона. Местное население сразу будто очумело от такой завлекательной новости и, пожалуй, что и сам мессия, явись он вдруг в наши края, не всколыхнул бы так чувств местной публики, да и мы Хогбены со всеми за компанию, вроде как свихнулись.

«Что за цирк такой, какие еще там чудеса?» — все вокруг волнуются и выспрашивают друг у дружки как чокнутые, а толком-то ничего никому неизвестно. Тут даже и дедуля от любопытства проснулся, хотя его и вовек, если когда и до зарезу надо, не добудишься. И получился от такого всеобщего незнания просто доселе невиданный кошмар любознательности и даже «массовый психоз на почве неудовлетворенного любопытства», как по ученому выражается этот чудик — прохвессор Гэлбрейт, который сидит у нас в бутылке.

А приезжие артисты эти как-то уж быстро тут у нас освоились, им видать не привыкать, и совсем как у себя дома всюду распоряжаются. Поставили возле речки палатку для будущих своих представлений: она вышиной, пожалуй что, с нашу местную церквуху будет и вся такая затертая (не церковь, конечно, она-то у нас в полном ажуре: прошлый год, как подкрасили), а палатка, коя вся в пестрых заплатках да еще и так цветисто размалеванная, что к ней тут же и послетелись букашки со всей округи, видать, приняв за цветочную клумбу. И точно, как эти глупые, неосмысленные букахи, и местные бездельники тоже вкруг палатки завертелись, будто им тут кто-то чего-то вдруг даром отвалит.

Между тем некоторые из артистов, они просто ужасно какие крутые типы и типухи (или типицы? Как оно правильно надо бы у прохвессора узнать) и, видно, что сроду не привыкли филонить, а сразу же давай делать себе пиар и рекламу разными циркаческими фокусами, дабы еще шибче расшевелить интерес у населения.

Один, например, целую дюжину мячиков ввысь подкидывает и так ловко их подхватывает и снова вверх отправляет, так что даже ни один не упадет. Другой вообще на руках бегает, будто у него руки вместо ног, а еще некоторые гимнастки — стройные такие (их, видно, совсем плохо кормят), так сильно изгибаются, что у всякого бы давно уж просто все кости треснули, а у них ничего, не трескаются. Хотя у них может и костей-то настоящих давно уж нет, а разве какие-нибудь резиновые вставлены.

А то еще тигра полосатого в речке моют, такого ощипанного, будто он во щах вместе с известным куром купался. Или опять же слона обшарпанного, как столетний диван, по местной прерии прогуливают — такого, блин, в здешних захолустьях разве когда видывано!

Шериф Эбернати, правда, все вокруг похаживает да поглядывает, как бы беспорядков каких-нибудь случайно не возникло. Он и к нам уж не раз с предупрежденьями заявлялся, чтобы пропустить попутно и кружку другую нашей славной маисовой бражки:

— Вы Хогбены, говорит, известные смутьяны, от вас всегда только беспорядки да хаос в государстве получаются. А потому — сидите себе тихо и не выступайте. И от цирка от этого лучше вообще подальше держитесь. Мало ли чего там в северных своих фривольных и непутевых краях эти шибко расцивилизованные баламуты-янки выдумывают, а нам Содомов и Гемороев здесь не надо. Так что глядите у меня, шибко-то не высовывайтесь и чтобы без дурачеств! А то ежели чего, то уж на сей раз не спущу, а упеку всю вашу лихую семейку лет на пять-десять за шведскую гардину (это он так на каталажку намекает) так не обрадуетесь!

— Да, мы уж знаем, — мамуля говорит, — не впервой угрожаете, мистер.

И дядя Лес тоже не удержался свое мненьице вякнуть:

— Да мы чего, мы, ведь, ничего! Оно само окаянное как-то эдак боком всегда выходит, а мы же после еще и виноватые получаемся.

Правда, нам после шерифских этих упреждений еще и пуще того в цирк захотелось, ведь запретный плод, как известно притягивает еще и пошибче всяких магнитов. На свете ведь, что и всякой козе известно, уйма всякого такого интересного и забавного существует, да к тому еще и разное новое чуть ли ни ежедневно прибавляется, потому что прогресс и техника не стоят, а бурно развиваются и процветают. И хоть мы и предостаточно повидали всякой всячинской невидали за наш предолгий век, но тут, из-за цирка этого, такие нас вдруг любопытства охватили, что и мамуля такая вроде всегда премудрая, что её бы, наверно, и сам райский змей охмурить не сумел, не удержалась и непременно на чудеса эти цирковые взглянуть захотела. Потому вот и отправились мы всем нашим Хогбенским семейством в цирк чудес этот самый, на чудеса поглядеть, хотя лучше бы не отправлялись, да только ведь никогда не знаешь — где, когда и что на тебя свалится.

Разве только вот дедуля у нас про все как-то зараньше ведает, но он говорит, что в некоторые вещи лучше раньше времени не соваться, иначе нарушится порядок природных равновесий и наступит «катастрофа», а тогда уж даже и таким мощным тварям как допотопные динозавры не сдобровать. Чего такое «катастрофа» эта самая означает дедуля прямо однако не сказывал, но я и так понял, что это, значит, уж совсем худо: навроде того, как если вдруг кот заявится на именины к мышкам. И ежу понятно, что кому-то там будет супер как весело, а кому-то и не очень.

Перед самым входом в палатку стоял ужасно суровый дядька с усами в полморды и ковбойской шляпе и проверял входные билеты; такому лучше бы было дракулов в фильмах ужасов изображать, а он вот в контролеры угодил. Верно дедуля говорит, что нет в жизни надлежащей справедливости!

Папуля, чтобы избежать контроля, как обычно прикинулся невидимкой, он вообще не любитель платить за всякое, когда можно и не платить. Хотя, по правде сказать, по сивушному сопенью его бы и самый дебильный «булле», даже и с завязанными глазами обнаружил.

Мы с мамулей входные билеты, по правде сказать, тоже не покупали, а сочинили на скорую руку, у нас ведь это просто. Скажи только: «Эй, билетик, не робей — лезь в карман ко мне скорей!» и еще и глазом не успеешь моргнуть, как он уже у тебя в кармане. Просто самое чистейшее волшебное искусство и никакого жульничества или обмана! Как оно верно и говорится: «от великого малость — не воровство, а удалость».

Такое волшебное искусство, хотя может и против существующих законов, но ведь и сами-то законы, ежели верить дедуле и чуть чуть покумекать оказывается противозаконны и испокон уж как напридуманы имущими джентльменами против джентльменов неимущих, вроде таких вот как мы, Хогбены. По этим законам оно ведь как выходит: ежели кто-то, например, чью-то хотя бы и совсем копеечную чепуховину возьмет, так это уже сразу кража и воровство и карается законом как ужасное преступление. А когда эти важные джентльмены тонны и вагоны всякого добра, а то и целые острова и страны захапывают — то это святой закон. А закон не судят, поскольку на нем все это хитрое мировое хозяйство и держится и он-то как раз сам все и судит.

Мы, конечно, и с деньгами точно также химичим, если очень уж нужно. Этот резиновый* банк тоже ведь штампует доллары когда и сколько захочет и никого сроду не спрашивает, а все только потому что у него есть своя печатная машинка да и судьи, кои как псы ему верно служат. А владей эти жулики как мы волшебствами, то неизвестно чего бы они тогда еще накуролесили.

Но слишком злоупотреблять колдовствами и волшебствами, как дедуля говорит, не следует, от этого и весь климат в природе портится и даже Атлантида из-за неправильной магии однажды под воду унырнула и до сих пор все еще не вынырнула. Они там тогда совсем обнаглели с этими своими черными мессами и магией, как вот и нынешние правители, кои думают, что они все могут и уже даже и сами себя вовсю надувают, настолько привыкли кругом врать да ловчить. Того и гляди, что и Америка уйдет под воду со всеми своими фэйками да и Европу с собой прихватит.

Крошку Сэма мамуля засунула в рюкзак, он хотя и маленький и толком-то еще не больно врубается что к чему, но и ему ведь тоже полезно в цирке побывать для нормальных культурных развитий. Когда если бывает надо, то мамуля делает крошку Сэма просто совсем портативным, когда мы, к примеру, переселяемся или в иных таких особенных случаях, а то куда же с такой махиной — этот малыш ведь, почти что, целый завод!

* Сонк, видимо, имеет в виду Федеральную резервную систему.

А обычно крошка Сэм лежит в своей цистерне и малекулы эти самые туда да сюда все равно как футбольные мячики гоняет. Это такие совсем мелкие невидные глазу колобки (если кто не знает) и их везде полным полно, как бутылочный этот наш прохвессор бает. И вся материя только из этих мелких колобков и состоит, хотя никто их сроду не видывал. Но вот крошка Сэм видит, оттого, верно, что он и сам-то еще совсем крошка.

А про эту материю, что прохвессор часто поминает, мол, все что только ни есть на свете и есть эта самая материя, так это все несусветная научная брехня. Кругом-то, если и видишь, то разве только разные вещи да предметы и еще, не могу точно припомнить это прохвессорское словцо, но звучит вроде как объедки*, а уж сроду никакое ни тряпье. Чего только ни навыдумают эти ученые чудики! Но я чего-то совсем отвлекся.

Папуля, как и всегда, был изрядно навеселе, то есть уже прилично нагрузился, но что и таракану понятно, этого никому кроме нас не было видно, а разве что слышно, как он сопит и вовсю пышет мамулиной самодельной сивухой, будто паровоз на спиртовом топливе, тем только и выдавая свое незримое присутствие.

Я был в обычном своем привычном виде: чего там красоваться, каков уж есть — таков и есть, а дядя Лес, как и всегда, просто чистый ковбой из кинушки — вылитый Джон Уэйн, только что без коня и без билета.

* Вероятно Сонк имел в виду объекты.

Но кто бы вообще отважился спросить у нашего дядюшки тикет? Джентльмен такой суровой наружности и разговаривать долго не станет, а просто выхватит из-за пазухи парочку кольтов и насажает вам в шкуре таких дырок, что окажетесь в Бог знает каких еще неведомых запредельных мирах, где уже и никакие живые существа, наверно, не существуют.

Такие вот выкрутасы у нас в Техасах.

Уселись мы возле этой самой круглой плюшево-красной арены в самом первом ряду, все просто — чин-чинарем, как говорится, только вот папуля при всякой возможности, да и без возможности, плюет на всякие правила приличия, такой уж он своевольный анархист, ежели когда под мухой, а не под мухой он почти и не бывает. Разлегся папуля на арене — прямо как дома на диване, хотя в нашей хибаре и дивана-то нет и ничего ты с ним не поделаешь. Даже и шериф Эбернати ему тут не указ, потому что папуля просто как воздух — совсем невидимый. А для невидимок ни законов ни полиции покуда не существует.

Только слышно было, как кто-то вдруг сильно треснул папулю по уху — так что, вроде, даже запахло горелой проводкой, это дедуля появился в цирке и сразу же стал его воспитывать, уж мы-то слышали как он ругался неслышным простому уху телепатическим матом. Мамуля, как обычно, вспомнила тут, что я малолетка:

— Заткни, говорит, скорей уши сынок, тебе еще рановато слышать такие крепкие выраженья!

Хотя дедуля ничего такого особенного и не употребил, братья Хейли вот так еще и похлеще того словечки заворачивали. А дедуля знай себе чихвостит папулю и в хвост и в гриву, вот бы умора была если б они вдруг видимыми стали: у публики бы поди и крыши набок поехали!

— Веди себя прилично, болван! — дедуля папулю воспитывает — Хогбены порядочные люди. Просто до сих пор еще удивляюсь, как ты тогда в Испании вместе со всеми своими сивушными потрохами на костер не угодил — сгорел бы, балбес, на собственном спирту, даже и дров бы не понадобилось. И в кого только такое чучело уродилось! Эх, грехи наши тяжкие!

Я тоже удивляюсь, как папуля тогда так легко открутился. Было это еще этак лет с четыреста тому (тогда еще мы жили в Мадриде) и папуля, будучи как всегда в сильных градусах решил устроить кар-риду, это там по ихнему значит драка с быком, хотя быки вроде и не каркают. И затеял он эту драку прямо в божьем храме. Загнал папуля туда целую дюжину этих рогачей да и давай мотать перед их нюхалками красной тряпкой. Вот уж хохма-то была! Все будто совсем сдурели: папуля гоняет быков, инквизиция папулю, а народ и попы знай вовсю молятся. А еще говорят, что «мрачное средневековье»! Кому-то, может, оно и мрачное, а кому-то очень даже и ничего — веселое. Но для мрачных типов и всегда-то все мрачное!

Стражники (как и всегда, когда не надо, оказались тут как тут) и совсем уж было ухватили папулю за вихры, он тогда еще вовсю кудрявый был, но в самый последний миг ухитрился наш алко-тореро, из хватких лап стражей порядка чудесным образом испариться без шума и без дыма. Те типы, от такой небывалости, с перепугу наложили в штаны и как чокнутые крестили себе лбы, боронясь от нечистого. Хотя папуля ведь совершенно безвредный тип и на черта совсем не похож, даже если и как следует наклюкается. А с сатаной так Хогбены сроду не знавались и зла специально отродясь никому не чинили. Ну, и пришлось нам после такого театра срочно смываться в Америку, докуда «автодафе» это, которым тогда за чудодейство и волшебство наказывали еще не дошло. Благо, что Колумб тогда как раз в Китай отправлялся (хотя угодил-то совсем не туда), ну мы тут к нему втихаря и присоседились. В общем, как папуля обычно любит блеснуть выраженьицем, кое он слямзил где-то в чужих мозгах: «Хочешь жить — умей вертеться!» — только сам-то он не ахти как, чтобы вертится, а жизнь его больше туда да сюда крутит да вертит. Оттого-то он, видно, и алкает, чтобы забыть про свою личную незначительность.

— Я, говорит, типичный лишний человек, луч света в темных царствах!

И где он только такого понахватался? Хотя он, по правде сказать, ведь частенько и по чужим извилинам шныряет. Потому-то иной раз бывает и такое загнет, что и прохвессор в бутылке заахает: «И откуда, мол, вдруг у необразованного народа такое развитие в мозгах берется!»

Как-то он вот такое вдруг дедуле заявляет: — Ты, говорит, дедуля, все равно как Чичиков, все боишься как бы чего не вышло, вот и дрыхнешь всю жизнь напролет как Обломов!

Мамуля прямо где стояла там и села, а дядя Лес так просто заржал как мустанг, ему это просто — он же ковбой. По правде сказать, тогда-то я не больно усек в чем же тут самый юмор состоит и что за гусь такой этот Чичиков, но после, когда уже пару штанов на школьной лавке протер и кой каких знаний понабрался, то, понятно, что допер. Ясно, что ученье это — свет и без него до многого просто так самопалом не дойдешь, но правда и то, что и в самом-то ученьи зачастую обман на обмане стоит. Мир так уж, видно, испокон устроен на всяких уловках и хитростях, что вечно кто-нибудь да норовит, если и не совсем облапошить ближнего, то по крайней мере хоть хорошенько надуть. И как отдельные типы, так и целые страны ничем иным и не занимаются, как только хитрят да ловчат, для собственной своей личной пользы и выгоды. Только, правда, называется это уже не враньем и обманом, а почтительно — политикой, бизнесом и всякими другими солидными и уважительными словечками.

— А все оттого, что в мире сем, — как дедуля сказывает, — всяк добывает свое пропитанье — кто как и чем только сможет, а с голодухи наверно и сами ангелы небесные озверели бы и нахальным манером полезли в чужие карманы.

Дедуля когда закончил воспитывать папулю, чего кроме нас никто и не заметил, поскольку оба они были, как сказано, совершенно невидимые, то взлетел прямо под самый купол обратившись летучей мышью и козе понятно, что невидимой. Он из своей невидимости вообще редко когда выходит. Хотя зачем было бы тогда и превращаться? Сидел бы себе спокойно, как и папуля, на арене никому кроме нас невидимый да и расслаблялся в свое собственное удовольствие, но у дедули вечно свои прихоти и его не переделаешь. Устроился он на самой верхотуре, решив что там ему будет лучше видать, хотя он ведь все равно дрыхнет и видит все сквозь сон. Дедуля он вообще предпочитает или спать или быть невидимым, а лучше и все вместе, дабы не привлекать к себе ничьих излишних вниманий. Он, правда, никакой не враг и не противник людей или законов, но просто не любит ежели они мешают жить как ему хочется. И ежели разобраться, то сплошная хохма с этим дедулей и просто цирк в цирке. Но такие уж мы Хогбены — необычные, редкостные существа.

И тут, наконец, включились прожектора, загремела музыка и на арену вышел важный дядька в розовом фраке и тут же сразу, разинув во всю ширь свое хайло стал задвигать рекламную речугу, де цирк чудес — просто самый расчудесный цирк в мире и ничего лучше того не бывало, не бывает и быть не может. Он бы может еще целый час сыпал нам на мозги такую сахарную пудру, но тут папуля мысленно велел ему заткнуться и представление началось.

Сперва вышли гимнасты в блестящих, совсем в обтяжку трико и стали ловко разгуливать вдоль по канату. Папуля тут, конечно, не утерпел и тоже полез наверх, чтобы показать, что и он тоже не лыком шит. Он что ни увидит, то и ему сразу надо — просто совсем еще ребенок какой-то, хотя и папуля! Он вообще-то у нас очень смелый, ежели когда хорошо подбухает, а не подбухавшим он и не бывает, потому как алкоголь уже прямо из воздуха добывать навострился. Он еще во время оно — тому лет с триста с каким-то там, не припомню точно как того дядьку звали — Паралич или Параноик*, вообщем они на пару с папулей тогда вовсю химичили-алхимичили и, видать, что папуля с тех давнишних еще пор кое что не совсем забыл.

Папулю, что и гусю понятно, никто кроме нас не видел, то есть как он по веревке тараканом ползает, но только веревка сильно тряслась и гимнасты по ней уже не ходили, а сразу мешками сваливались вниз на опилки. Хотя публике такое представленье еще и больше нравилось и у всех

* Парацельс, Теофрастус Бомбастус фон Гогенгейм, врач и алхимик эпохи возрождения.

прямо животики надрывались, когда очередной гимнаст брякался на арену, поднимая пыль столбом.

Так вот и всегда получается: кому-то синяки да шишки, а кому-то смех да веселье. И выходит, то что для одного гадость, то другому — сплошная радость. А отчего такие вот различные настроения образуются толком и прохвессор, который в бутылке не может объяснить. Даже и мамуля уж на что вроде такая мудрая, а про противоположности эти тоже как-то невнятно и загадочно сказывает: «Знать бы, что да откуда — так не надобно бы и чуда» — говорит, вот и разумей значит как хошь. Но я и до многого еще как-то не больно допираю, видать, просто еще не дорос.

Тут папуля, наконец, сорвался с каната, как рыба с крючка, и тоже свалился вниз на опилки (они, видно, там специально рассыпаны, чтобы падать было мягче) и на время утихомирился, похоже что дедуля наслал на него дрему.

И покуда папуля дрых еще много всякого занятного было: собачки на задних лапках танцевали, акробаты друг через дружку кувыркались, а еще усатый в полосатых штанах дядька заставлял полысевшего от многолетнего употребления тигра прыгать, то в кольцо с острыми ножиками, то в кольцо с пылающим огнем.

— И зачем, Ирод, бедное животное мучает, заставить бы самого прыгать! — глядя на такое насилие рассердилась мамуля.

Тут дядька, словно бы по команде, стал вдруг и действительно прыгать, видно, чтобы показать тигру как это правильно делается, а может и потому, что мамуля так захотела. Он прыгал то в одно кольцо, то в другое пока ни вспотел и обгорел и тогда стал упрашивать тигра, чтобы и тот тоже хоть разок прыгнул. Но тигр был явно не в тех настроениях и чувствах и ни в какую не желал прыгать, а только грозно рычал на дядьку, а дядька в ответ рычал на тигра и угрожал ему хлыстом и они все никак не могли договориться.

Конечно, что тут ни говори, но эта наша «цивылизация», чего она там вылизывает, правда, понятия не имею, я не прохвессор, но только она несет, как то верно вещают и радио, и телик да и все прочие средства массовых внушений, в первобытные дикость и хаос гуманные манеры и культурное обхождение. В лесу ведь, в дикой этой природе, тигр и разговаривать бы не стал, а просто слопал этого дядьку вместе с его усами и хлыстом, а теперь вот у них завязалась вполне мирная, дружеская беседа. Не берусь утверждать, но похоже, что скоро наступит полное равенство зверей и людей.

А после тигра, с усатым дядькой, вышли два японских толстяка в женских прическах и таких узких трусиках, что и все их сидячие места были представлены будто напоказ и выпирали, как пара Фудзиям-близнецов. Сперва японские дядьки стали кланяться друг дружке: ты, мол, меня уважаешь — и я тебя уважаю, а потом уже схватились и стали вовсю барахтаться. И оказалось, что это японские борцы-сумо, правда, никаких сумок, как к примеру у кунгуру, я у них не заметил, хотя опять же они и сами-то были, вроде как туго набитые сумки. Борцы эти так сильно напрягались всевозможными своими мускулами, что публика с нетерпением ждала, что трусики на них вот вот лопнут, видя в этом даже и весь смысл представленья. Но, видно, что у них в Японии эти изделия самой высшей прочности, и потому при всех мощных телодвижениях и напряжениях этих толстяков трусики просто ни за что не желали рваться.

Папуля сперва не принял никакого участия в этом представлении и полеживал себе вовсю расслабляясь (раз уж канатного плясуна из него не вышло), и отдыхал словно уставший от жизни лев, на красного плюша барьере, окружавшем цирковую арену. Но кряхтенье и сопенье борцов уже скоро привлекли и его вниманье, и тогда, следуя известной заповеди человеколюбия, про которую пастор Сипли нам давно уж все мозги прожужжал: «де ближнему надлежит непременно оказывать помощь во всех его горестях, несчастиях и невзгодах». Вот папуля и поспешил на помощь страждущему ближнему, что он, к чести его надо сказать, и всегда делает, в особенности когда ему это ничего не стоит.

Правда, кто из этих двух борцов ближний, а кто нет папуля еще не решил и потому и схватился сразу с обоими японцами и пошел обрабатывать их по всем телесам и руками и ногами. Он футболил своими тяжелыми сапожищами по всем их мясистым местам, а японцы, не видя истинной причины сего явленья, подозревали в этих подлых подтычинах друг дружку, хотя и не вполне понимали, как это противнику такое удается. А от непонимания ярилися еще сильней.

Правда, борцы уже и подозрительно оглядывались по сторонам, предполагая некий подвох, но только ни за что не смогли бы догадатьться какая незримая сила угощает их столь славными тумаками. Они лишь вздрагивали да ойкали всякий раз получая отменный пинок и хватались за ушибленные места. Но нам-то, Хогбенам, все было преотлично видать, мы ведь переключились на невидимое зрение и ржали все время без передыху, глядя на эту дурацкую схватку. Только крошка Сэм, видно, чего-то испугавшись, залился вдруг таким ужасным ревом, что у всех бы, наверно, просто уши отвалились, не заткни мамуля ему громкоговоритель носовым платком, так что все еще, слава Богу, обошлось без жертв, хотя шериф и заметал уже сердитые взоры в нашу сторону.

Японские борцы долго еще пытались ловить то невидимое — что их пинало, чем очень смешили публику. Они могли бы, наверно, случайно зацепить и папулю, уж в ловкости-то им не откажешь, но тут папуля ухитрился сорвать с них их узкие японские трусики и возреял крутя ими под самый купол.

Публика зашлась тут просто дикими воплями восторга и рукоплесканьями, она ведь любит всякое такое неожиданное, оркестр грянул туш, а борцы стыдливо прикрывши ладонями свои лобки поспешно удрали со сцены. Зрители даже нисколько не сомневалсь, что все что ни происходит на арене непременно принадлежит к этому супершоу чудес. И когда японские трусики мотыльками покружившись под куполом полетели в публику, то пошли уже такие глобальные супер овации, что и шар земной мог бы, пожалуй, треснуть и расколоться на куски, не будь он такой все же удивительно прочный.

Но тут на арену вывели замшелого и линялого преклонных лет слона. И бревну ясно, что такого зверя жители нашего захолустья могли видеть разве что на картинке в книжке, слоны ведь в Америке не водятся. А тем паче еще такие позеленелые, словно лягушки, потому-то все у кого имелись рты тут же и поразинули их во всю ширь. Но мы-то Хогбены за долгую нашу жизнь помотались уже по всем землям всех полушарий и такого разного понавидались, чего вам, дамы и джентльмены, даже и после ликера из мухоморов не приснится! Вот только многое уже подзабылось и кажется что его, как будто никогда и не бывало. Хотя и все-то ведь со временем куда-то девается, неизвестно даже и куда.

Похоже, что и дядюшка Лес все прежнее тоже порядком подзабыл: он ведь не устает для поддержания жизненных сил и гигиены каждодневно заливать уйму всяких ликеро-водочных изделий в свое нутро. У него и всегда-то пара пузырей из карманов выглядывает, а такие напитки, как известно, со временем отшибают и самую острую память. Вот он и глядел на слона так, будто ничего подобного сроду не видывал.

— Чё эт, блин, говорит, за зверь такой о двух хвостах! И спереди хвост и позади хвост и кто только такое чучело выдумал! Совсем непонятная конституция. Ну, а дай-ка все равно прокачусь! — и взлетел разом на слона, словно это и не слон вовсе, а простая кобыла да и давай тут вовсю гарцевать. Он же у нас такой ярый ковбой, только что безлошадный. А если заведет, бывало, лошадь, так на другой же день или в карты профукает или пропьет. Правда, и лошадь-то ему без нужды, дядюшка ведь хоть на чем гарцевать способен. Из-за того нам во время оно и из Европы смотаться пришлось, поскольку он там на чем только ни скакал — и на шкафах и на печках, только народ ведь таких необычных скачек не уважает, а церковь и вовсе считает греховными. Никаких ведь, таких как нынче, терпимостей и свобод раньше и в помине не бывывало: да и никто даже не подозревал, что чего-то такое и вообще возможно и надобно.

Однако долго покататься на слоне дядюшке Лесу не пришлось, поскольку местный наш шериф, мистер Эбернати, вдруг будто кто его под хвост шилом пихнул выскочил на арену. Он хоть и заявился, вроде как путный, поглазеть на цирк, но по шерифской своей должности вечно только и следит за порядком. А по правде говоря, шериф и вообще всегда и во все дырки суется, такой уж он любознательный и дотошный, но однако и строгий тип, а потому кругом одни нарушения да беспорядки только и видит. Хотя порядок, как дедуля говорит, и сам по себе испокон уже существует по всей вселенной, а люди своими порядками его только нарушают.

Шериф Эбернати стал и тут поскорей наводить свой порядок, а у самого уже и наручники в руках заготовлены:

— Я, говорит, вас супостатов, предупреждал чтоб не куролесили, а ну слезай, покуда я тебя в каталажку на 20 лет не отправил!

— Да я только разок прокатиться хотел, — дядя Лес вроде как извиняется, — и ничего худого ведь со зверем не сделалось!

— Все равно слезай! — потребовал шериф Эбернати так грозно, будто он и есть этот самый закон, — Это только я, как представитель власти, могу сказать — стряслось или не стряслось! Дурной пример населению и молодому поколению подаешь, а что ежели и все на слона полезут, что от него тогда останется? Он же не железный! Думать надо, деревянная твоя башка!

Дядя Лес не очень-то любит когда ему кто-то чего-то указывает, да и кто уж любит! Но и шериф тоже ведь шутить не любит, присобачит тебе штраф или посадит на месяц за решетку, а это нам Хогбенам не надо — мы свободу любим.

— Окей, мистер, — признав силу закона смирился дядюшка Лес, и надвинув шляпу на глаза, дабы не выказывать излишнего смущенья, отправился не спеша на свое место. Он бы, конечно, с удовольствием съездил мистеру Эбернати по его округлым шерифским мордасам, но шерифов обижать не стоит, это уж дядюшка по опыту знает: слишком дорого это удовольствие обойдется, а мы люди бедные. Мне бы, правда, тоже хотелось чего-нибудь навроде такого отмочить, как и дядюшка Лес, но мамуля меня тогда просто пополам распилит. Она когда если захочет, то уж такая строгая и едкая бывает, похлеще не знаю уж чего и это, как видно, свойство всех настоящих мамуль.

А папуля на сей момент, видать, совсем уже протрезвушился, вот и решил заступиться за братца своего Леса и возник вдруг прямо перед шерифом, но как бы его совершенным шерифским зеркальным отраженьем. И стоят вдруг просто два совсем одинаковых шерифа Эбернати и косятся друг на дружку — как баран на новые ворота, правда не поймешь где ворота, а где баран, но все равно смешно. Публика тут и рты опять поразинула: два шерифа Эбернати, это ж надо такое! Такое и во сне не приснится! Вот уж истинно — цирк чудес!

Тут шериф, под которого папуля так ловко заделался и говорит:

— Эй, мистер, — вы чего это, — маленьких обижаете?! Это против закона, — а сам при этих самых словах вырос в вышину метров на пять-шесть.

Шериф Эбернати хотя закон и всегда на его стороне, стал однако оглядываться по сторонам, ища, верно, или поддержки этого самого закона или куда бы получше смыться. Тогда пятиметровый шериф Эбернати, но который по правде-то был наш папуля, взял настоящего шерифа Эбернати за шкирку и стал его крутить, вертеть, подбрасывать и ловить, забавляясь шерифом совсем как кошка мышкой. Народ только зенки вытаращивал, хотя такое представленье было ему и явно по душе, не всякий ведь день увидишь, как один шериф другого воспитывает.

А дальше была, ну прямо уж настоящая комедь! Папуля снова уменьшился до своего нормального размера да и спрашивает шерифа:

— А можешь ли ты, например, скакать как конь, шериф?

— Полиция все может, ежели сверху прикажут, — гордо выпятив брюхо отчеканил шериф Эбернати и глянул на папулю так, как удав на кролика.

— Ну, так мы щас прикажем, — говорит папуля шерифским важным голосом (и откуда у него только такой юмор взялся, видно, что выпил или съел чего-то не того). Шериф и глазом моргнуть не успел, как уж и превратился в настоящую лошадь.

У публики тут и весь дух захватило, такого ведь сроду не видывано, чтобы лошадь была в полной шерифской униформе, с шерифской звездой и с пушкой на боку да и с мордой хотя и конской, но в то же время отчасти и с шерифской протокольной физией. Такого-то ведь не во всяком цирке увидишь, будь то даже и цирк чудес!

Тут папуля вскочил на коня, то есть на шерифа и давай гонять по всей арене, все по кругу да по кругу, покуда шериф ни вспотел, схватил одышку и стал вовсю спотыкаться. Ну и папуля, видно, тоже утомился от скачки, он ведь не такой лихой ковбой как дядя Лес, тот хоть целый день может скакать без передыху и все ему хоть бы хны — такие вот разные способности хотя бы и у родных братьев. Покатался папуля на шерифе пока не надоело и превратил его из коня снова в человека, то есть в нормального привычного мистера Эбернати, хотя некоторые и сомневаются, что шериф нормальный человек, да и говорит:

— Иди и больше не шали!

Публика тут уже просто с ума сходит и знай вопит: «Исчо! Исчо! Погоняй его, сивого мерина, хорошенько, не все полиции на нас гарцевать!»

А папуля, как видно, уже и заскучал от представленья, он же не артист, а алкан и ему давно уж пора было пополнить запас сивухи в организме, потому вот он и растворился в пространстве к удивлению шерифа и всей прочей честной публики.

А дальше все было уже самое обыкновенное: слон покружил по сцене, потанцевал, постоял на двух лапах, сперва на задних потом на передних, а дрессировщик его только все слегка кнутом подначивал — вот тебе и все цирковое искусство! Дядя Лес с этим слоном уж такое бы представление устроил, все бы просто животики надорвали, когда б шериф ни влез со своим извечным порядком. Так вот и зажимает государство своими законами и шерифами природные таланты.

Но тут, правда, уже и дедуля вмешался, он не любитель скучных зрелищ, хотя бы и бесплатных. И слон стал вдруг раздуваться, просто как воздушный шарик, запорхал ушами и взлетел под самый купол. Оказалось, что это у него вовсе и не уши, а крылья, совсем как у бабочки. Он летал и все время менял окраску, будто он уже не слон, а хамелеон и еще, видно, с непривычки летать и со страху громко портил воздух. А кроме того слон все время трубил в свой хобот и получалось такое двойное попурри, что публика просто уже вконец отпала.

А потом слон стал раздуваться все больше и больше и, наконец, совсем лопнул! И тогда из него посыпались конфеты, пряники и шоколадки и всем досталось кому-то немножко, а кому и побольше, хотя кому-то и совсем ничего, как это и обычно бывает в этом не очень-то справедливом мире. Публика сперва рукоплескала, как сумасшедшая, а потом стала чавкать и радоваться и тут и в самом деле получался прямо уже настоящий цирк чудес, потому что ощутимые на зуб чудеса, как ни крути, но всегда самые чудесные.

А после слона вышел клоун с красным носом, нос был как шарик да и сам клоун тоже и получалось, вроде как собрались два шарика и подружились. Эти два дружных шарика только напрасно пытались рассмешить публику, публика просто уже устала смеяться, она налопалась сладостей и была в самом сладком дремотном расслабленьи.

Когда же клоун стал жонглировать шляпой и туфлями, дедуля снова не утерпел вмешаться, и тогда клоун стал жонглировать уже собственными руками, ногами, головой и всем прочим из чего он только ни состоял. Вся его фигура превратилась, в конце концов, в цветные шарики, которые просто жонглировали друг другом, как все равно эти самые малекулы, про которые прохвессор, который из бутылки рассказывал. А потом клоун снова стал клоуном и даже ничуть не удивился, что с ним всякое такое наприключилось.

И сразу же вслед за клоуном вышел сильно усатый дядька с горящим факелом, переодетый в настоящего индийца, в халате, чалме и тапочках с острыми загнутыми носами и стал вовсю глотать огонь. Разинет хлеборезку во всю ширину и глотает и глотает, а потом даже и весь факел целиком заглотил, как все равно удав кролика. Публика, конечно, ревет и лупит вовсю в ладоши и стучит ногами в пол: она вообще любит всякое такое, чтобы с огнем и опасное. Дядя Лес, глядел на этот номер сперва вроде бы безразлично, он и вообще посиживал обиженным орлом после шерифской психо-обработки, но как он ни крепился и ни старался оставаться равнодушным бегемотом, дух свободы одержал в нем все наконец верх:

— Такое-то, говорит, и всяк дурак может — огонь-то просто так в себя заглатывать! А ты вот попробуй-ка огонь из себя аки дракон испущать, это вот уж будет настоящее искуствие!

Сказал да и выскочил на самую средину арены. Шериф Эбернати, однако, не дремал и всегда готовый усмирить всякого нарушителя уже направился к нашему ковбою, слегка позванивая наручниками. А вместо дяди Леса на стуле рядом с мамулей тут же пристроился папуля, который поустав, видать, от невидимости принял свой обычный, натуральный свойственный папуле подвыпивший вид. Дядюшка Лес, игнорируя шагавшего к нему шерифа, сильно напрягся, надулся, нахохлился филином, покрутил головой, покосился гордо на индийского огнеглотателя: «Гляди, мол, чего я-то могу!» — да так пыханул огнем в потолок, что чуть было не подпалил висящего под куполом незримого дедулю. Благо еще, что дедуля такой огнеупорный, что, пожалуй, и из самого пекла неподжареный выйдет.

Палатка сразу так славно заполыхала, что во второй раз дяде Лесу демонстрировать свое огнепыхательное искусство уже не было и нужды, потому как вся публика на всех имевшихся у нее ногах уже неслась к выходу с криками «пожар!» и «караул!» И все спасались, кто как уж мог. Папуля принялся было тушить пожар выпуская из ноздрей фонтаны ничуть не хуже пожарной кишки, но внутри у него было больше спиртоносной чем всякой прочей влаги и пламя не тушилось, а вспыхивало лишь с новой силой.

Тогда и дедуля решил вмешаться и распорядившись собраться тучам устроил небольшой потоп с громом и молниями. Казалось, что все смешалось в бушующей оргии стихий и только шериф Эбернати нисколько не тронутый общей паникой, исполняя свой полицейский долг, ловко нацепил дяде Лесу наручники.

— Уж теперь-то, — сказал шериф не без заметной радости, — упеку я тебя, голубок, куда следует лет на десять — двадцать.

И может быть и в самом бы деле упек он ведь такой крутой дядька, но только тут подоспел дедуля, он из летучей мыши снова сделался просто невидимым дедулей, это ему сподручней, ежели когда он займется делом. Дедуля стал тут же напускать на строгого стража порядка вирусы любви к ближнему и так основательно обработал шерифа со всех сторон, возбуждая в нем всякие альтруизмы (это словцо я недавно у прохвессора ухватил, и потом так даже нашу дворняжку назвал, словцо-то уж больно красивое — Альтруизма), что в шерифе пробудились, наконец, нежные чувства и человеколюбие и он так размягчился, что даже пустил скупую полицейскую слезу.

— Ладно, говорит, полиция есть все же гуманное заведение и я не враг человечества. Не наказание, а прощение и воспитание — вот наш истинный принцип и девиз. Отпускаю это человеческое чучело в последний раз на семейные поруки и спускаю ему его прегрешенье, но только в самый, самый, последний распоследний раз, не будь я шериф Эбернати.

Тут и мы с мамулей и папулей взялись его вовсю благодарить, а дедуля нас только мысленно поддерживал, чтобы шериф вдруг не передумал, у всякого ведь в мозгах своя логика, а для полиции все вокруг всегда преступники, кроме нее самой, само собой. Папуля тоже не преминул тут подсунуть шерифу пару бактерий лести:

— Такому, говорит, достойному джентльмену надлежало бы давно в белом доме посиживать, а не торчать тут в Техасе среди разных сволочей и подонков.

Эбернати после такого приятного откровенья и вовсе расцвел.

— Вы, Хогбены, говорит, хоть и не такие как положено бы быть нормальным человекам, но все же не такие уж и плохие как оно сперва кажется. Прощаю вам на сей раз все ваши проказы, но только вы должны все починить и исправить, как оно все до того и было, и понятно, возместить все возникшие убытки.

Нам с мамулей пришлось тут, конечно, порядком попотеть перетаскивая все хозяйство из неиспорченного прошлого в испорченное настоящее. Но, в конце концов, все прекрасно возвернулось на свои прежние, законные места и выглядело так, будто ничего случившегося тут вовсе и не случилось и представление поехало дальше. Как говорит дедуля, когда ему бывает надоест дрыхнуть: «Shou must go on!» — что означает вроде как — представление должно топать дальше несмотря ни на какие эки и воки. Вот оно и потопало дальше.

Ну, а потом все потопали по домам. Только цирк этим еще не кончился, то есть сам-то цирк чудес давно уже покатил дальше, в другие неизвестные края, а вот шериф Эбернати вдруг ни с того ни с сего сильно на нас окрысился, как вроде мы ущемили его шерифское высокое достоинство. Может, конечно, и ущемили, но ведь вовсе не со зла же, а разве чтобы немножко поразвлечь публику, так что не из-за чего, вроде бы, и обижаться. Зрителей-то там, правда, был полон цирк и все они прекрасно видели как там шериф на шерифе скакал, ну и сарафанное радио, конечно, вовсю заработало и стали тут валить на нас все грехи, дескать, мы колдуны и не уважаем ни шерифа, ни закон и клеймить всякими грубыми и неприличными выраженьями.

— Эти Хогбены, мол, известные пройдохи им и вся радость-то в жизни только, чтоб простым человекам вреда побольше причинить они, де еще и похуже самих русских будут. Хотя они-то может и есть эти самые русские! Неизвестно ведь откуда они и вообще тут в наших краях взялись.

Да и шериф уже совсем грубо и откровенно развыражался: «Или тикайте отсюдова, нехристи чертовы, говорит, или я за себя не отвечаю — сомну, сокрушу и низвергну!»

А нам-то такое ведь уж не впервой, мы Хогбены прочных гнезд сроду нигде не вили — у нас и вся жизнь-то всегда на колесах. Сложили мы поскорей пожитки да и смотались куда глаза глядят.

Такие вот штуки бывали у нас в Кентукки, хотя может и ананасы в Техасе.

Принцесса на дереве

Когда я был еще совсем маленький, а было это, по правде сказать, давней чем давным давно, то был я такой дремучий наивняк, что и сам до сих пор удивляюсь, как такая наивность вообще возможна. И такое всякое глупое со мной порой случалось и приключалось, чего с другими и сроду-роду не случается и не приключается. Поскольку они, видно, не такие наивные и давно уж сообразили, что мир полон не одних чудес и радостей, но и всяких пакостей и гадостей, а я этого сперва в упор не замечал. Все в мире казалось мне таким чудесным и прекрасным, даже и крокодил в зоопарке был просто заколдованной принцессой и стоило его лишь куда следует поцеловать, как он тут же бы и стал сказочной красавицей.

Мамуля мне не раз уж говорила, да только все напрасно, ведь покуда своего ума не поднаберешься, то и чужие мозги — без всякой пользы.

— Сонк, говорила мамуля, не развешивай уши, не будь олухом!

А я и не развешиваю, просто уши у меня от природы такие развесистые получились. Хотя, видно, все же развешивал, со стороны ведь оно всегда видней. И папуля тоже мою простоту замечал и не забывал при случае ехидное словцо подпустить да и мамулю заодно подколоть:

— Весь в тебя паренек-то пошел, — бывало вякнет, — ишь, пупсик какой лопоухий! А у нас Хогбенов ушастиков отродясь не бывывало.

Хотя и сам-то он ведь какой еще пупсик! И лопоухий да и алкан каких еще поискать: в пять минут, может целое ведро мамулиной маисовой бражки выдуть. И лучше бы на себя почаще в зеркало поглядывал! У самого-то уши безразмерные все равно как у слона, просто паруса какие-то — не папуля, а чистый фрегат! А глаза так прямо надувные шары — такие разве у рыб или марсиан бывают, а у нормальных людей таких сроду не встречается. Да еще и красные, как у кролика и почти что на самый нос (видать, что от сивухи) съехали. Правда, и нос-то такая кривулька, что и носом назвать стыдно да и пылает словно мухомор, а вместе с глазами образует прямо созвездие из трех светил. Мне про такие тройные солнца прохвессор Гэлбрейт как-то трепался, он мне вообще про многое такое научное рассказывает, поскольку сидеть в бутылке одному ему, и венику ясно, утомительно.

И угораздило же меня от такого папули родиться! Хотя вот дедуля на мой счет совсем иных мнений:

— Ниче, говорит, разовьется малец, какие его годы, а в большие-то уши еще и лучше слышно. А что наивный, так ведь еще не значит что дурачок, а просто верящий в доброты и щедроты мира. А вот родитель-то его, так отродясь умом не блещивал, потому и вырос из него ходячий комплекс разнообразных неполноценностей.

И еще дедуля такое высказал про Папулю: «Что, дескать, ежели строго и по совести разобраться, то папуля и не человек вовсе выходит, а скорей аппарат по перегонке спирта в мочу и обратно». Такое новшество папуля и в самом деле выдумал из экономии, чтобы ничего даром не пропадало, хотя всякие такие вот едкие дедулины замечания вовсе не для папулиных раскидистых ушей. Ежели он чего-то такое, даже и слегка криктически саркастикческое, услышит, то и загуляет тогда на целый год, такой уж он сверх обидчивый.

Папуля на всякие такие дедулины приколы обычно помалкивал, возразить-то ему нечего — он ведь сроду никакой не супермен, хотя сам себя таким и считает. Но хоть и считает, да только вечно как-нибудь да пролетает (хотя он вроде и не пролетарий, а алкаш) и попадает то впросак, а то и просто во всякие переделки. Оттого-то, видать, постоянно и закладывает, дабы самоуверенность в себе сивухой укрепить. А чтобы понапрасну не тратить на всякое лишних нервов: обычно так самоуглубляется, что становится просто глухим как кирпич и ничем его тогда не прошибешь, даже ежели и бомбой ему по котелку шарахнуть.

Когда братцы Хейли, позапрошлым еще летом, накопали кругом волчьих ям, чтобы в них проходящие бродяги и алканы залетали (это у них был, вроде как такой юмор) — папуля самый первый туда и загремел со всеми своими причандалами, костями то есть, другого-то какого добра у него не завелось. А эти подонки Хейли ржут из-за кустов, глядя как папуля из ямы крабом — на четырех костях выкарабкивается. Мы с мамулей, правда, этим гадам за все их гнусные проделки после хорошенько всыпали, так что будут теперь знать наших!

Хотя могут ли еще чего-то знать эти подонки, когда они уже и вообще откинули копыта? Правда, в рай-то их уж точно не пустят, ведь если такие обормоты на небесах угнездятся, то и рай уже совсем не рай будет. Не знаю вот только, куда это славное ружьецо запропастилось, из которого тогда мы этих выродков так славно укокошили, оно бы иной раз и очень даже пригодилось. Из такой берданки и любого динозавра или мастадонта в два счета уложишь, только вот их что-то давненько уж не видать, никак в теплые края переселились? Надо бы подразузнать у нашего прохвессора.

Но папуля даже и после таких позорных ахронов все еще хорохорится, дескать, он самый крутой и мощный мужик во всех штатах. Хотя ежели по честности, так просто супермен местного разлива, рыцарь невинного образа или скорей уж винного. Вот, видно, я в него-то и пошел, такой наивный мечтатель или просто неудачный «екземпляр еволюции» (такие словечки прохессор, который у нас в бутылке, частенько употребляет, ну и я тоже поднахватался, ученье ведь, как ни крути — свет, а знание — сила). Мамуля же по сравнению с папулей, так она вся такая мудрая-премудрая, прямо как Василиса из сказки, которая премудрая. И с ней никогда ничего такого глупого и непутевого сроду не случается, она как и дедуля, вроде все уже давно наперед знает.

А со мной вот вечно приключаются всякие неожиданные фокусы и штуки, но не от глупости, понятно, а скорей уж от незнанья. Сперва-то ведь толком-то ни в чем особенно не волокешь и разве что со временем того да сего поднахватаешься, потому, видать, и говорится, что опыт — ум дураков. Хотя без опыта и никакого ума-то сроду не бывает. Даже вот и звери своих хитростей лишь постепенно набираются, а до этого-то они просто пушистые милые, но совсем глупые тюфячки. За это-то их, как видно, и любят.

Мы-то, Хогбены, по правде говоря, и во все-то времена, чаще всего таскались по свету туда да сюда и кое какого ума-разума, ясно что, поднабрались, но долго-то, правда, нигде не задерживались. Во всех этих земных краях местные аборигены вечно утомляют нас своими любопытствами, досаждают глупыми расспросами и лезут не спросясь прямо в душу, все равно как пароход в задний проход. И хотят непременно всеми твоими мозгами руководить и управлять, и так внедриться в твою собственноличную жизнь, будто они какие-нибудь там ангелы предохранители. Я, конечно, многое нынче уже и подзабыл из-за давности прошедших времен, так что не удивляйтесь ежели порой не то словцо брякну или чего-то не в то место влеплю. Человекам ведь свойственно ошибаться, даже если они и три раза грамотные прохвессоры, а мы-то, как они говорят, всего лишь мутанты. Хотя ежели хорошенько поразобраться, так и все прочие существа тоже мутанты и игрушки этой самой тетки, как ее там прохвессор все время поминает — Евалюции.

Жизнь ведь — загадка, даже и для самой науки, это и самые ученые прохвессоры признают. Ни на какой ведь вещи прямо-то не написано, что она такое и как она сама по себе называется, вот и догадывайся всяк как сумеет! Так и именует стар и млад все на свой лад. А многие вещи и вообще имеют всего лишь названия, а сами-то вовсе не существуют. Даже вот и наука: про нее много чего всякого болтают, де она то и се может, но ни увидеть ни пощупать её саму-то невозможно: видны разве ее следы да плоды, да еще эти чокнутые прохвессоры про нее вечно болтающие. Но вот где она сама — ей и самой-то непонятно. Одни лишь звуки — вот вам и все науки! Так вот и всякое многое другое да и прочее — одни слова да намеки, а никакой тебе явственной и очевидной точной ясности.

Все как-то даже уж черезчур обманчиво устроено: подумаешь, что лопатой надлежит лопать, а лопают оказывается ложкой, хотя ею вроде можно только чего-то, куда-то ложить, такая вот несусветная во всем неразбериха. И с граблями то же самое, по названью похоже это самый подходящий инструмент, чтобы грабить, но гангстеры почему-то предпочитают револьверы. Хотя где-то на иных планетах, вполне может быть, грабят банки и граблями, в жизни ведь чего ни бывает.

Но чего-то я потопал не в ту степь, а хотел ведь просто сказать, что некоторые типы вечно суют свои нюхалки не в свои корыта, а иные бывают уж и совсем назойливые, вроде братцев Хейли и лезут без мыла и вазелина в твои ближние. Но к таким ближним лучше всего не приближаться, а держаться от них подальше, как от ядовитых рептилов, что мы и делаем.

Таким ядовитым типам, что бы ты там ни делал — все всегда не по вкусу, как вроде ты совсем уж кретин ни разу не развитый! Только крошка Сэм нас обычно и спасает от всяких их человеколюбивых приставаний. Ведь ежели он как следует разорется, то и все соседи в округе мигом затыкаются и оставляют нас в покое. Они, правда, жалуются потом шерифу, что крошка Сэм орет, как полоумный, а ребенку вот может просто голос развивать надо. Он может еще каким-нибудь супер тенором станет, вроде этого итальянского тенорозавра, как его там — Лучшеано, не помню точно — Поверни или Повороти? Потому-то вот мы вечно и переезжаем. Как ни крути, но и правители и соседи вечно портят тебе жизнь, и даже самые мелкие козявки нас не жалеют, а так и норовят укусить. А от перемены места, как дедуля верно говорит, попадаешь лишь из одного идиотизма в другой.

Вот и на сей раз опять мы переехали и обосновались в каком-то мелком городишке, каких много на земной поверхности — его и вообще, кажется, больше не было чем было, но вот где и в каких царствах-государствах — ни названья ни мест тех теперь уж и не вспомнить. Сколько разных таких местечек с тех пор мы попеременили — разве сочтешь! Ни краев, ни мест-то тех прежних, может, давно уж и нет в природе, да и самой-то той природы. Теперь на место прежней природы пришел — крутой прогресс с бизнесом под ручку, а эти господа никого другого подле себя не терпят.

Мне-то и всегда всякое новое было интересно, даже и теперь вот все еще спешу поскорей свести знакомство со всяким новшеством. А тогда-то в юные наивные года и все-то было просто страсть как ново и интересно. И я охватывал мир всеми моими широко распахнутыми чувствами и он казался мне таким чудесным и полным всяких неведомых и таинственных, но светлых явлений и радостей, которые хотелось непременно поскорее узнать и испытать. Потому-то я тут же и принялся оглядывать окружающие окрестности, ведь прежде чем освоиться на новых местах — вовсе не мешает сперва и хорошенько осмотреться да и подразузнать где, что и как.

А в этих новых местах все оказалось просто на удивление как замечательно, совсем как на картинках из детской книжки. И все какое-то совсем свежее и зеленое: речка с зеленой водой, водокачка с зеленым забором, зеленое болотце с зелеными лягушками, и грядки зеленой капусты вдоль берега. В зеленой траве стрекотали зеленые кузнечики и островок посреди реки зеленел тополиной рощей да и весь мир вообще был какой-то такой первозданно зеленый, кроме, конечно, обнимавших его голубых и бескрайних небес.

И речка, и роща, и лужайка и день весь такой солнечный и все цветет, растет и радуется, что только может цвести и расти! Так что и у меня внутри вдруг возникла такая огромная радость, что захотелось просто обнять весь мир, за то что он такой вот удивительно хороший. И я шагнул уже к ближайшему дереву, чтобы обнять его как брата, ведь собственно все существа собратья по жизни. Обнять же весь мир вряд ли и возможно, поскольку он необъятен, а «необъятного (как широко ни растопыривайся) никто обнять не сможет», как справедливо заметил мудрец Прутков. Потому что, во-первых ни у кого нет таких широченных объятий, а если обнимать по частям, то и сотни жизней не хватит, да не до всего и дотянешься. А мне хотелось обнять хоть что-то и непременно сейчас.

Только вот гляжу, на развилке двух толстых веток устроилась девчонка и такая миленькая, ну просто залюбуешься — чистый небесный ангелочек, хотя я в них и не верю. И вся в таком голубом платьице в горошек, хотя может и в крапинку, точно-то не помню, да и глазки у нее такие голубенькие, как даль небесная весной. Просто совершенная принцесса из сказки.

Конечно, я до этого никаких настоящих принцесс живьем сроду не видывал, у нас в Кентукки их что-то не водится, разве только на картинках в книжках их и встретишь. Но уж эта-то, как мне тогда показалось, была явно и несомненно самая настоящая принцесса из принцесс. Такое совсем тонкое и изящное изделие природы просто — чистый хрусталь, едва только тронь, как зазвенит, задребежжит и треснет, так что лучше и не трогать. И на такое редкостное сокровище можно разве лишь издали и то совсем осторожно любоваться, но руками уж ни в коем разе не лапать.

Вот и стал я на нее совсем тихонечко, осторожненько и только внешним и поверхностным манером любоваться. Но все же одному-то любоваться, как ни крути, а довольно скучновато, ведь и поделиться-то своим любованьем и восхищеньем не с кем. И так-то вот совсем недолго в одиночестве полюбовавшись я, в конце-то концов, не удержался да и обратился к ней, дабы уж непременно высказать, какая она такая все же особенная, необыкновенная и сказочно удивительная принцесса, но сказал почему-то совсем не то.

— Что же, ты, говорю, так на дереве день и ночь и сидишь? Или иногда и спускаешься попить да похавать?

А она помалкивает, будто у нее полон рот конфетами набит и уши бриллиантами завешаны. А волосы у нее такие светлые как лен и глаза, ну просто чистые васильки… Я все же понимал, что я не принц и ей общаться с таким обормотом может и не фонтан и ниже её высоких благородных достоинств. Или думаю, может, она на нашем обычном языке и говорить-то не умеет? У них ведь у высших-то сословий всегда и язык свой какой-нибудь особенный, навроде французского.

Хорошо этим французам: знай себе гуляют по своему Парижу гордые и важные как павлины, потому что французы, хотя и квакают все равно как лягушки:

— Кес ке се? — да, — Силь ву пле…

А чего — «се» да «пле», я по правде сказать — ни бэ ни мэ. Надо бы как-нибудь поспросить у дедули, как по ихнему правильно пардонить.

Сперва, будучи весь в высших, пламенных чувствах, я как-то и не заметил, что к дереву приставлена деревянная лесенка: по ней-то принцесса, наверно, и взобралась наверх и теперь вот посиживала на суку этакой сахарной павой — «не тронь, а то растаю».

Вот я и подумал: «Отчего бы и мне тоже ни влезть наверх к принцессе и разглядеть ее поближе, раз уж тут и лесенка стоит?» Любопытство ведь, если разобраться, вовсе не порок, а самый простой и доступный источник всяких знаний (и без него и наука бы сроду не процветала). Хотя если б тут вдруг оказалась лесенка и до самых небес, я бы ни секунды не раздумывая полез бы и на самые небеса. Всякие тайны ведь для того-то, верно, и существуют, чтобы их раскрывать.

Правда, тогда я еще не ведал строгого и мудрого предупрежденья — «не приближаться к прекрасному, дабы не узреть безобразного». Потому вот и полез, все равно как глупый карась в сеть, по лесенке наверх и вскоре оказался возле этого самого совершенства и чуда природы в голубом платьице. И только было я снова стал любоваться этим прекрасным созданьем, как «принцесса» вдруг, ни слова не сказав, — трахнула меня кирпичом по котелку, отчего там внутри так все зазвенело и засверкало, будто родилась новая вселенная и я кубарем слетел вниз. Мне про этот самый «биг бэнг» (про большой первоначальный взрыв) наш бутылочный прохвессор как-то трепался, только это обычное ученое вранье. От взрыва-то как раз все только разрушается, а не возникает, да и чему бы там было взрываться когда вокруг еще нуль чего-то и было? Это все равно, что доить корову, которая на картинке.

И, пожалуй что, истинную правду глаголют иные искушенные горьким личным опытом бедолаги, что весь этот воздушный как серафимы, прекрасный пол все же — весьма загадочный, таинственный и непонятный, но и опасный сорт существ. И поскольку я эту самую загадочную таинственность испытал на собственной своей тыкве, то и должен с подобным воззреньем совершенно согласиться.

Мне еще повезло, что это прекрасное небесное созданье угостило меня не целым кирпичом, а всего-то обломком, но и того оказалось достаточно, чтобы на макушке вскочила изрядная Джомолунгма. Принцесса, надо думать, еще загодя напасла кирпичей для таких вот как я карасей и, верно, и не меня первого отметила столь любезно. Конечно, это падение с лесенки едва ли было похоже на райское грехопадение, ведь и было-то тут больше падения чем греха да и кирпич ведь отнюдь не плод. Но зерна истины, как глаголет дедуля, рассыпаны повсюду и любая чепуховая вещь может вдруг оказаться истинным плодом познания.

И как знать, не все ли, что только ни есть на земле, происходит из тех самых первозданных райских мест? Что-то от знания в этом кирпиче все-таки содержалось, потому что с тех пор я стал смотреть на мир с опаской и никому не доверять, кроме разве мамули с дедулей, да и то не всегда. Впрочем любое познание, по убеждению покорябанных невзгодами мудрецов — вещь всегда печальная да и народная мудрость тоже глаголит насчет того вовсе неутешительное: «Век живи и век развивайся, а дурнем останешься, как ни старайся», — так что приходится смиряться с подобным человеческим несовершенством. Да и дедуля тоже вот говорит: «Ершись-то ерш, ершись, да возле щуки не садись». Не лезь, значит, в драном манто не в свое авто.

Я еще ощупывал ушибленное место, как тут вдруг явился дедуля, он всегда незаметно присутствует в наших мозгах и посылает мысленные телеграммы, когда видит, что с нами вдруг чего-то не того. «Истина, Сонк, телепатит дедуля, таится и в самых простых вещах. Внедряйся в самую глубинную суть и смысл явленных смыслов, внучек! Кирпич из глины и Адам из глины, гляди и постигай сходства и разницы вещей. Не очаровывайся, тогда не придется и разочаровываться. Ведь все и всегда извечно повторяется, хоть и всегда по иному. И пущай даже актеры и декорации другие, а драма-то извечно все та же и никуда от этого извечного театра не денешься. Человек с самой своей первобытности всего лишь игрушка своевольных стихий, хотя и пытается сделать их своей игрушкой».

Что это за такие «дикорации» я даже и выспрашивать не стал, ясно ведь и так, что это же просто пещерная дикость, когда тебя, ни за что ни про что, угощают кирпичом по голове.

В полных расстройствах всех внутренних самочувствий потопал я восвояси, не ведая чем бы залечить, нет вовсе не шишку, а ту горькую рану, которая засела теперь где-то глубоко внутри, это ведь была моя еще самая первая любовь и первое глубокое разочарование. Правда, Казбек, что возник у меня на затылке уже через неделю совершенно исчез, но грусть от сего «плода познания» сидит в темных глубинах души еще и по сей день, хотя прохессор и говорит, что никакой души у нас нет, а внутри только кишки, печенки да селезенки. Может из бутылки ему и виднее, только как же без души? Хотя ежели представить (чего те кто не Хогбены никогда не смогут себе представить), что бывает, например, что прохвессор сидит в бутылке, то отчего бы не сидеть и душе в теле? Это же совсем простая логика.

По дороге я встретил дядюшку Леса, его душа, как всегда, искала чем бы похмелиться.

— Эй, Сонк, ты чего сёднить такой хмурый? — спрашивает, — Или поел с утра чего не того?

Тут я и поделился с ним моим печальным опытом слишком близкого соприкосновенья с прекрасным.

— Оно, брат, и во всем так в этом скверном притоне, называемом жизнью, где все всегда как-нибудь да перевернуто. Всякое волшебство всякого очарования, Сонк, рано или поздно кончается и по другому, как ни крути, ни верти, а сроду не получается. Потому я цельный век и коротаю лучше в полных одиночествах и дружу лучше с бутылкой, чтобы лишний раз не искушать судьбу и не заработать кирпичом по котелку или чего и похуже.

— А что есть еще чего и похуже? — удивился я.

— Да сколько угодно, — успокоил меня дядюшка Лес, — только раскрывай пошире ворота, так столько всякого понапрет, что и считать устанешь! Опыт, брат, — горькая вещь, мотай на ус, — и покручивая острый ус удалился, распевая нечто вроде — «И опять расцвели хризантели в саду…»

— Что ж, спасибо за науку, говорю, учту на будущее. (Хотя мотать-то мне пока еще не на что, по полном отсутствии усов, и когда они еше вырастут!) Печально, но ведь и никакой супер доктор никогда не поймет, что у нас внутри не только кишки и селезенки.

А уже позже я узнал, что принцесса эта звалась Маша и известна была весьма суровым нравом (даже и фамилия у нее была такая, что суровей и не придумаешь — Суроу) и мне еще повезло, что в руке у нее был кирпич, а не серп или молот.

Дядюшка Лес, однако, вскоре вернулся: постоял, помолчал, огляделся по сторонам и прошептал мне, верно, что б дедуля не услыхал в самое ухо:

— Знаешь, Сонк, и со мной тоже нечто подобное однажды приключилось, только, правда, без кирпича. Уже даже и до свадьбы дело доехало и все было, вроде, в полных ажурах, только вот, значит, жду я за… знобу мою в церкви (он наверно хотел сказать — заразу, но передумал), а она в Париж смоталась с каким-то военным хахалем, и оттуда уже после письмо написала и, вроде, как извинилась: — «Я же, мол, не дура всю жизнь коротать с таким как ты типом». И чего же раньше-то молчала, чертова перечница! Такие вот брат выкрутасы-ананасы.

Но день этим еще не кончился и, как верно говорит дедуля: «Что уж ежели колесо фортуны и ввернет нам какую-то пакость, то не одну, а уж сразу целую кучу и крутанет обороты по полной программе». Потому вот и мои приключенья или злоключенья продолжались и дальше. Я шел и все раздумывал, сравнивая дядюшкину историю со своей: видно, всем нам Хогбенам суждено так вот страдать от прекрасного племени, хотя папуля вот вроде не страдает? Но, правда, все равно страдает, но только от собственного несовершенства. Как сказал один мудрец: «Главное ладить с самим собой», а папуля вот никак не может с собой поладить — все ему не то. Вот и закладывает, чтобы мир изменился в его пользу, только тот вот не меняется. А кроме нас самих никто в целом свете нас счастливыми сделать не может.

Не знаю как долго я обо всяком таком еще размышлял, только вдруг путь мне преградил (как все же многообразны капризы природы) чистый таракан, коий нарушив все научные законы угодил в приматы. Такие словечки наш прохвессор часто употребляет, вот и я их тоже иной раз применяю. Этот насекомый человечек попытался меня отпихнуть, но может ли, например, курица отпихнуть лошадь? Вот и он не смог и, дабы возместить неудачу, начал своими мелкими кулачками тюкать меня куда попало. Я уж было ухватил его за вихор, чтобы не крутился под ногами, да тут вдруг из подворотни вылетела и накинулась на меня целая свора местной шпаны.

— Ты чего, говорят, маленьких забижаешь, шибко сильный стал что ли?

— Да ничего, говорю, не жалуюсь, — и включил на всякий случай защитное поле, оно неплохо держит даже если и носорог или слон напрут.

Шеф шайки-лейки, как это после выяснилось был Дик-бульдозер, а он и в самом деле смахивал на эту громоздкую машину — много объема и мощностей и совсем никаких мозгов.

— Эй, клоун, говорит, ты чё такой скучный, будто кусок дерьма откусил? — и смотрит таким сверлящим взором, что в общем-то уже вовсю пахнет драчкой.

— Я не клоун, говорю, а Хогбен, а таких клоунов какие тут у вас гуляют еще не видывал.

— Че зубатишь! — говорит, — И откудова это, такой резвый взялся? Сразу видно, что хлебало давно не чистили. Но ниче, мы это щас поправим! — и чтобы попугать стал играть всей своей пышной мускулатурой.

А остальная гопкомпания еще и подначивала:

— Врежь ему, Дики, по сопатке, чтобы не возникал! Он же первый на нашего Гнома поволок!

— Поди уж и очко заиграло? — съехидничал бульдозер.

— Нету у меня никакого очка, говорю, у меня, говорю, вполне нормальное зрение!

Тут вся кодла этих троглодитов заржала и захрюкала, а Гном это был, как раз, тот тип похожий на таракана, выступил вперед и плюнул через головы всей команды целя в мою физию. Я, конечно, мигом переадресовал плевок, нам-то Хогбенам это ведь совсем плевое дело, мы и не такое можем. А чего мы можем так слишком долго рассказывать: прохвессор вот все выспрашивает да записывает для науки, только он все равно без понятия. Короче, то что Гном посылал мне угодило прямо в рыло Дику, лицом-то такое сооружение не назовешь, оно вроде абажура, только с носом. Дик сразу освирипел и стал пинать Гнома, словно тот футбольный мячик, а напинавшись вдоволь, утеревшись и успокоившись снова взялся за меня и стал выспрашивать кого я знаю из местных уличных королей, дабы вдруг не задеть и не обидеть кого не надо.