Бесплатный фрагмент - Чёртов посох

Посвящается моим землякам

из исчезнувшего с географических

карт поселка Кордон-Тибиль.

Книга издается по требованию

ограниченным тиражом

на деньги автора и неравнодушных читателей.

В книгу заложена тема сохранения МИРА и защита ПРИРОДЫ и должны ознакомиться как можно больше людей, поэтому просьба, прочитал — передай другому.

Приглашаем спонсоров.

От автора

«… Хочешь быть мастером, макай свое перо в правду. Ничем другим больше не удивишь».

Василий Шукшин

Публиковался в периодической печати как журналист и публицист. Был абсолютно безголосым, когда надо было подпеть всесильному гласу мира сего, и голосил, когда надо было сказать свое веское слово в пользу тех, кто не мог высказаться. Как прозаик печатался во многих центральных и региональных газетах, в журнале «НАША УЛИЦА» и альманахе «ПРОЗА».

Интересная штука жизнь. Крутишься, вертишься и делаешь как бы всё правильно. Но жизнь делает свои коррективы, и преподносит сюрпризы, от которых начинаешь не только думать, но еще и писать. И то, что получилось, перед Вами. Может быть, с наивной задачей не оставить Вас РАВНОДУШНЫМИ ко всему окружающему, ибо рано или поздно оно коснется каждого из нас. В природе все взаимосвязано. Взмах крыльев бабочки может вызвать ураган. Слеза голодного ребенка, упавшего на землю, может вызвать наводнение. Крик отчаяния обездоленных войной людей может вызвать землетрясение и тайфуны. Давайте не дразнить гусей!

Что касается меня, я всегда был в оппозиции ко всему плохому с верой в торжество справедливости.

С уважением, Родион РАХИМОВ, журналист, писатель-публицист, член СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ, СОЮЗА ЖУРНАЛИСТОВ РОССИИ, эколог, общественный деятель

Рожденный в год Дракона

Интервью

«Общительный и внимательный, всегда окружен друзьями и почитателями его деловых качеств и организаторских способностей. Любит разговоры по душам и веселье, легкие компании. Умный, эрудированный, с врожденными задатками лидера, он все делает не спеша, основательно и добротно», — так характеризует восточный гороскоп человека, рожденного в год Дракона.

Именно таким представляет через призму своего творчества наш земляк, член Российского союза писателей Родион РАХИМОВ. Так ли это в самом деле?

— Родион Галинурович, когда и где Вы родились?

— Я родился в год Дракона под созвездием Близнецов, в поселке Кордон-Тибиль. В семье потомственного плотника Галинура Рахимовича Рахимова 1901 года рождения, уроженеца деревни Ваныш-Алпаутово ныне Бураевского района, сына Рахима и внука Шарипа. Босоногое детство прошло среди леса, подступающего к поселку и живописного пруда с мельницей. Среди топота копыт сотни лошадей, бегущих на ночной выпас, подгоняемых моим отцом через плотину. Рева тракторов, трелюющих тяжёлые бревна к лесосплаву. И звенящей тишины по воскресным вечерам, нарушаемой лишь песней соловья, кваканьем лягушек, всплеском воды на пруду. А иногда захватывающей душу песней лесорубов у костра за рекой Тибилькой.

Поселок в те времена гремел на всю округу. Имел свою школу семилетку. Клуб, где показывали фильмы в два сеанса и спектакли заезжих и уфимских артистов. Также магазин, гаражи с автомобильным и тракторным парками, столовой, общежитием для лесорубов, пекарней, где пекли изумительный по вкусу хлеб, водяную мельницу, столярные мастерские, конный двор с «тяжеловозами» и свою электростанцию с «лампочкой Ильича». Правда, до тех пор, пока была работа. Спилили лес — не стало и работы. И разъехались люди кто куда в поисках работы и хлеба насущного. Чтобы потом временами возвращаться и сидя на берегу обмелевшей речки Тибильки, со слезами на глазах, вспоминать о днях не легкой, но счастливой жизни.

— Вы помните своих родителей?

— Да, конечно. Мой отец Галинур Рахимович, целыми днями пропадал на конном дворе, среди своих лошадей, ухаживая за ними, ремонтируя упряжку и инвентарь. Иногда катал меня верхом на лошадях, и даже на тяжеловозах, на их огромных, как у слона, спинах, где умещалась целая ватага ребят. Отец был веселым и общительным, по-доброму подшучивал не только над своими товарищами, но и над самим собой. Доставалось и начальству, если что не так. «Да как его не полюбишь», — говорила мама, — веселый был, подвижный. А плясал под гармошку — земли не чуял. Да еще как присвистнет, все девочки бегали за ним. А выбрал он меня». А что касается мамы Хуснабзы Валеевны, не было и дня, чтобы мы с братом Кавием не просыпались ночью от крика посетителей из-за вставляемой мамой на место вывихнутой чьей-то руки или ноги. Мама лечила настоями из трав, заговорами и даже принимала роды. А как же иначе, до районной больницы двадцать с лишним верст. И малыши не ждали, пока высохнут дороги после дождя, а зимой прекратятся метели. У них было своё расписание и, как всегда, неожиданное. И маме приходилось в любую погоду бежать к роженицам. Мама также по народным приметам умела определять погоду и разгадывала сны. Уважительно обращаясь к старшим и младшим, завоевала к себе бескорыстную любовь. Мама знала много разных песен и былин, веселых и поучительных рассказов, наизусть читала молитвы и суры из Корана, соблюдала посты. И поэтому Хусна-апа, так называли мою маму, была нарасхват в месяц Рамадан и Курбан-байрам и приносила оттуда нам с братом гостинцы в виде разных вкусностей. В доме всегда было полно народу. Одни уходили, другие приходили. И поэтому самовар, раздувание которого входило в мою обязанность, когда я был дома, никогда не остывал.

По причине своей неусидчивости в точных науках я в школе особых успехов не имел. Но вот естествознание был мой конек.

Наперегонки с одноклассником Рашидом Кашаповым перечитали всю школьную библиотеку. Особенно отдел фантастики и путешествий.

Жили не зажиточно, но дружно. И спасибо родному брату Кавию, у меня никогда не было проблем с одеждой и обувью, я всегда донашивал за ним. Каждый день три километра туда и обратно с пятого по восьмой класс в Ялгызнаратовской школе научили меня к экономии и бережливости во всем. А потом два года почти еженедельно топтал дорогу между Татышлами и Ялгызнаратом.

— Чем Вы занимались после окончания средней школы?».

— После школы два года «косил» от института в армии в Ракетных войсках стратегического назначения, наводчик-измеритель. Три учебных пуска. Один с Байконура — был награжден десятидневным отпуском на родину за попадание ракеты точно в цель. После увольнения из армии в геологоразведке бурил землю в поисках газа и нефти. Быстро осознав, что это не моё, не стал отказываться от предложения перехода на культурно-просветительское поприще, стал директором Дома культуры. Работать по специальности приходилось мало, а больше по указанию сельсовета, платившего зарплату, приходилось собирать сведения о надоях молока и количестве несушек у местного населения, заготовлять дрова и грузить на станции уголь для котельной. Но все же успевали ставить спектакли и выступали с концертами.

— Когда Вы серьезно начали заниматься творческой деятельностью? Помогает ли Вам Ваша прямолинейность и критичность?

— Потом уже в Уфимском моторостроительном заводе, работая литейщиком, стал задумываться о смыслах бытия, а правильно ли мы живем? Освободив Европу от фашизма и первыми отправив человека в космос, имея такую огромную территорию, богатую природными ископаемыми, живем так бедно. Первый фельетон «Инорсовский меридиан» вышел в заводской многотиражке и я две недели имел успех среди заводчан и жителей микрорайона. Потом пришлось писать дальше. И не заметил, как втянулся в это дело. Уже в Москве, заметив очевидную разницу уровня жизни столицы и периферии, вступив в ряды Коммунистической партии, понял причину — рыба гниет с головы. С партией, ведущей к светлому будущему, было все нормально, устав, демократический централизм и всякое такое, но все почему-то зависело от одного человека, Генерального секретаря компартии, от его воли — что он скажет. И никто уже ниже по лесенке ничего не делал, зная, что инициатива наказуема. А «генсеки» по причине своей недальновидности, а иногда и испорченности, довели страну до окончательного развала в угоду тех, кто уже столетиями добивался этого. В один день не стало такой огромной страны. Трое подвыпивших деятелей после баньки в Беловежской пуще решили судьбу страны.

Все это можно было и не допустить, сохранить страну и партию, если прислушаться к народу, который уже последний хрен без соли доедал. Я тоже пытался достучаться до верхов.

Окончив Факультет печати Вечернего Университета рабочих корреспондентов при Московской организации СОЮЗА ЖУРНАЛИСТОВ СССР, (кстати, занятия проходили в старом здании МГУ с лучшими преподователями университета), уже как журналист с красной «корочкой» рабкора, писал во все инстанции. Статья в газете «Советская Россия» «Не могу быть равнодушным» стал триумфом того времени. Все удивлялись, как я дошел до такой жизни, что написал в то время, когда все молчали. Когда было всеобщее одобрение политики партии. Все было хорошо при пустых прилавках магазинов. Получая выговора по партийной линии за слишком бурную деятельность, обивал пороги райкомов, горкомов и ЦК, но тщетно. Что интересно, все соглашались, но никто ничего не делал, все ждали, пока «Он» скажет. Если что и проверялось, то теми же людьми, кто недоглядел. А рубить сук, на котором сидишь — дураков нет. И вопиющий глас народа не доходил до «Них». А «Им» было некогда, они разрушали Берлинские стены, и выводили войска из Германии, и распиливали стратегические ракеты, и потом за это получали Нобелевские премии. Потом воевали в Афганистане, в Чечне и «руководили» оркестрами.

Но Ельцину, памятник которого теперь охраняет полиция в Екатеринбурге от народного гнева, не допуская ежедневного обливания краской, надо отдать должное, что он прислушался к голосу разума и, перетасовав большое количество претендентов, оставил после себя более-менее адекватного президента Владимира Путина. Но Путину сегодня трудно. Бросив вызов всему воинствующему Западу ему еще приходится держать оборону от своих псевдо-либералов и казнокрадов. Искать поддержку у своего народа, ещё не до конца осознавшего, что цивилизованный мир стоит на краю пропасти.

Кстати, о казнокрадах: я вспоминаю высказывание моего друга, поэта и писателя Сергея Каратова: «Я боюсь найти кошелек, — говорил он, — вдруг я поддамся соблазну и не верну его хозяину. А потом буду казнить себя — три раза расстреляю и восемь раз повешу. За добро, нажитое не честным путем, надо расплачиваться намного дороже приобретенного». Но таких людей осталось мало. И что интересно, почти все, дорвавшись до власти и став начальниками, резко отделяются от народа, повышая только свое благосостояние, путая народное добро со своим. Такое обычно бывает в детстве, когда еще не осознаешь, пока не удостоишься наказания, отцовского ремня за соседские яблоки. Видимо, они заигрались или заблудились в детстве. Или ремня им не хватает?

— Вы пишите о защите природы. Что по Вашему надо сделать, чтобы защитить планету от человеческой деятельности? Пожары, наводнения, землетрясения и тайфуны, не являются ли ответом планеты на нашу бурную деятельность?».

— Все, что я написал до этого, и Бог даст, буду писать дальше, это о защите планеты как живого организма. Мне кажется, что мы слышим друг друга. Что интересно, мне все еще снятся сны, за день или за несколько часов до того, как все произойдет, о войнах, о терактах и природных катаклизмах. Но только потом я осознаю, что не предупредил других или не смог предупредить в силу обстоятельств.

Понимаю, что надо жить по совести и справедливости во всем и делится с ближним куском хлеба и глотком воды. Жить по заповедям Всевышнего. Но как это сделать, когда кругом сплошная несправедливость и соблазны?

Вспоминаю строки из своего романа «Чертополох»: «Когда отчаявшись от несправедливости в жизни и, не видя никакого просвета, я усомнился в существовании Всевышнего: „Так, где же он, если не видит, что творится на земле?“ И тут же приснился сон. Как будто мы в детстве играли в прятки в тальнике у реки. Заигрались и не заметили, как наступил вечер. Где-то пели соловьи и квакали лягушки в пруду. Было уже темно, но вдруг появились светлячки и закружились над нами. Один из них, самый яркий, сел на красивый цветок и преобразился в каплю янтарной росы. Я, припав на колени, как жаждущий путник начал пить росу из цветка, вдруг превратившегося в прохладную струю родника. Я пил и пил живительную влагу, ощущая, как вливается в меня что-то приятное и благодатное, вселенское сознание, ощущение принадлежности к чему-то великому, Божественному. Теперь я понял, что частичка Бога была во мне. Бог должен быть в каждом из нас, созданных по его образу и подобию».

— Где Вы еще работали?

— Работая на строительстве олимпийских и других объектах столицы, еще с 1977года я понял, что не ошибся с выбранной профессией строителя. Начиная геодезистом, освоил почти все строительные специальности. Которые потом пригодились после развала страны. Теперь, проезжая по Москве, вижу и радуюсь плодам своего труда: Олимпийский стадион, Дом правительства на Красной Пресне, Центр международной торговли, Выставочный комплекс, новое здание телевидения ОТРК, Дворец культуры «Меридиан» на Калужской, плодоовощные базы на «Хорошовке» и «Таганке». И уйма отремонтированных домов, квартир и дач по Москве и области.

— Как Вы отдыхаете?

— Теперь на заслуженном отдыхе. В свободное от письменного стола время люблю отдыхать на природе. Проехав на велосипеде, посидеть у речки с удочкой. Зимой лыжи. Почти пешком с рюкзаком за спиной каждый год, летом выбирая маршруты, как свободный художник, прошел по берегу Черного моря от Нового Афона до Севастополя. Но продуваемый всеми ветрами Коктебель, где когда-то жил и творил поэт и художник Максимилиан Волошин, стал моим любимым пристанищем. Живя в палатке на берегу и общаясь с простым на первый взгляд «народом», черпаю материал для будущих рассказов и статей. Провожу творческие встречи в прибрежных санаториях и клубах, обкатывая свои материалы на благодарных слушателях. Люблю ходить по музеям и выставкам. Или просто бродить по городу, разглядывая старинные дворцы и постройки.

— Как стать писателем?

— Это часто задаваемый вопрос моими читателями на творческих встречах. Прежде, чем стать писателем, надо придумать и написать хотя бы рассказ. Раз пятнадцать переписать. Потом отдать, кому-нибудь отредактировать. Потом править после его правки и дать отлежаться неделю и снова отредактировать. Дальше напечатать в какой-нибудь газетке. Дописать после публикации. И только потом можно отложить в папку, где возможно наберется штук сто-двести таких же рассказов, обняв которую будешь обивать пороги издательств, если найдешь уйму денег на публикацию этой книги. Такую работу может выдержать не каждый, только влюбленный в свое дело и если есть, что сказать. Писать, когда уже не можешь не писать. Когда просыпаешься ночью от зуда в руках и садишься за письменный стол. И только тогда, может быть, тебя назовут писателем, и, может быть, поставят памятник. А потом будут плевать в тебя завистники, и сносить твои памятники. И такое бывает! Если готов пройти все это, можешь стать писателем. Или не стать.

— Ваши любимые писатели?

— Люблю всех, но особо можно выделить это: Артур Конан Дойль, Джек Лондон, Эрнест Хемингуэй, Джером К. Джером, Владимир Гиляровский, Виль Липатов, Валентин Распутин, Василий Шукшин.

— Что означает Ваше имя — Рахимов Родион Галинурович?

— Если верить интернету и Википедии, то получается: Добрый Солнечный Луч, сын Великого Луча.

— Одним словом — луч света в темном царстве!?

— Хотелось бы! Но сколько нужно для этого работать?!

— У Вас есть мечта?

— Увидеть Мир без войн. И, наконец, издать свою книгу.

— О чем будет книга?

— О нас с вами: о добре и зле, о любви и предательстве, о небесном и земном, о войне и мире, и о том, как мы докатились до жизни такой…

— Вы живете в Москве? Как семья?

— Живу в Москве. Есть дочь и сын. Три внука и лапочка внучка. Слава Богу, все живы и здоровы. Чего и вам желаю!

Интервью по скайпу корреспондента газеты «Татышлинский вестник» Альвиры Шариповой

Чёртов посох

Репортаж из поднебесья

«Боги говорят с нами лицом к лицу только тогда, когда у нас у самих есть лицо».

К. Льюис.

«Время — понятие относительное. Время можно растянуть до бесконечности или сжав до размера песчинки наполнить абсолютной правдой. А потом, превратив в пыль развеять во Вселенной, создавая новую Галактику истиной правды. И снова искать истину среди миллионов звезд?»

Вместо пролога

День на удивление выдался ясным. Весь предыдущий день и вечер я тешил себя надеждой, что будет нелетная погода и отложат прыжки. Но тщетно. И вот старенький «кукурузник», оторвавшись от бетонки, качнув зелеными облупившимися крыльями, набирал высоту. Прыгнуть с парашютом для человека, которому стул, поставленный на стол, чтобы завернуть лампочку, была уже высота — кружилась голова и тряслись поджилки — была мечтой всей жизни.

— Такого страха раньше не было, — говорил я инструктору, синеглазому «однокашнику» Иршату Шарипову, бывшему летчику, сохранившему оптимизм, несмотря на жизненные неурядицы, стараясь перекричать рев мотора.

— Мы же с тобой в летное училище поступали, страх появился потом. Когда я сдуру по бесплатному билету профсоюза полез на Останкинскую башню посидеть в Серебряном зале с двигающимся полом. Попивая шампанское полюбоваться огнями вечерней Москвы.

Но когда нас, изрядно накачанных не только шампанским, вывели на смотровую площадку с прозрачными полами, сердечко и ёкнуло. Я почему-то под собой почувствовал не высоту, а бездну пропасти и от падения в которую отделяло лишь тонкое стекло, словно треснувший лед. Пришлось поменять профессию промышленного альпиниста на плотника.

Вот и сейчас боязнь высоты даже хуже чем на горе Ай-Петри в Крыму. Помню, так же дрожали колени там, наверху, когда я, желая посмотреть на море с высоты птичьего полета, к желтым ограждениям подошел только после трех стаканов «Черного полковника». Вино придало мне смелости и силы, стал ощущать себя как-то по-новому. А может, все-таки надо было «дернуть» грамм сто пятьдесят коньяку. Для храбрости!?

— Ничего, клин клином вышибают, вот прыгнешь с парашютом, и все пройдет!

— Тебе легко сказать, прыгнешь, но как это сделать? Признаться, один раз я уже прыгал в Коктебеле в Крыму во время летнего отпуска. Хотя ощущения были неописуемыми, назвать это прыжком было трудно. За пятьдесят гривен вместе с парашютом подцепили с берега на длинном фале, потаскали за катером над заливом и бросили в холодное море у горы Хамелеон. Да и страх не прошел. А мне хочется свободного полета, как во сне — раскинуть руки — крылья и парить над землей.

— Сейчас полетишь!

И вот я в дверях с извечным гамлетовским вопросом, облаченный в комбинезон, каску, кроссовки, очки и два парашюта: спереди и сзади. Я последний. Прыгнувшие до меня разноцветными зонтиками рассыпались под моими ногами и, описывая замысловатые круги, летели к земле. Последние наставления Иршата:

— Отсчитай до десяти, а потом со всей дури тяни вот за это кольцо, если вдруг парашют не раскроется, отцепишь основной, как я тебя учил и дернешь вот за это кольцо, орать можно, но только не матом — внизу все-таки девушки-спортсменки. Легкий толчок в спину и я уже лечу к матушке-земле…

Ощущения были странными, сначала захватило дух и все сжалось пониже живота. Так бывает на качелях, когда уходишь вниз и в маленьком самолете на воздушных ямах. Но тут была одна бесконечная яма.

— Ирша-а-ат! Чтоб тебя, — орал я на всю округу. Потом меня закрутило, воздух забивался в рот так, что невозможно стало дышать. Закрываю рот, открываю глаза и вижу, мало того, что меня раскручивало, но я еще летел лицом вверх. И вмиг осознал, что мой парашют в таком положении не откроется. Пытаюсь перевернуться — не получается. Не знаю, как это вышло, но я дёрнул за кольцо. Наверное, с перепугу. Я ждал обещанного Иршатом хлопка, но его не последовало. Посмотрев наверх, вместо купола увидел нечто похожее на кусок простыни с подушкой, от которого к моим ногам тянулись «бельевые» веревки. Меня охватил дикий ужас и перед глазами замелькали кадры из моей прожитой и будущей жизней, пронеслись годы и тысячелетия, спрессованные в мгновения…

Глава первая. Миг первый

…Старый родительский дом. Тускло догорала засиженная мухами керосиновая лампа со сколотым закопченным стеклом, подвешенная к матице кривой ржавой проволокой. В воздухе висел запах сгоревшего фитиля, прелых листьев и полыни. Из щели в матице торчала ветка можжевельника — верное средство от нечистой силы, и прутик тальника — незаменимый воспитатель, который служил для нас с братом, скорей всего, как наглядное пособие, чем как орудие возмездия за наши детские шалости, которые иногда выходили за рамки «мелких». Справа на бревенчатой стене была прибита вывернутая наизнанку, уже сухая шкурка жертвенной козы, рядом тикали часы-ходики, отчитывая последние секунды, потому что гиря вместе с ножницами для стрижки овец и ржавым висячим замком уже коснулись пола, что означало — часы вот-вот остановятся. Вместе с часами должно было остановиться не только мое время, но и время всей Вселенной.

Потолка и крыши почему-то не было, и с высоты, без единого облака осеннего неба, зловеще подмигивали звезды. Я лежал на широкой родительской кровати с резными спинками. На стекле старого серванта отражались моя перебинтованная голова и тело, чем-то напоминая мумию. Рядом на скрипучем стуле, сгорбившись, сидела старушка — мать и концом большого цветастого платка украдкой утирала предательские слезы, с трудом сдерживая вырывавшийся из груди ужас отчаяния.

«Уходишь ведь, сынок…»

«Куда это», — в недоумении спросил я.

«На сабантуй…»

Я пытался вспомнить, и не мог понять, где это так меня угораздило. Но видимо где-то сильно приложился головой, что не только тело, но и мозги оставались без движения. И я лишь подсознанием понимал, куда именно уходил, я ощущал каждой клеточкой моего еще молодого организма, как по капелькам, по частицам, уходила моя, может быть и никчемная, но моя собственная жизнь. Дальше была темнота. Небытие… Небо осветилось зеленым мерцающим светом. В лучах лазерных прожекторов, заполняя все небо, торжественно рядами пролетали самолеты. За ними тянулись огромные полотнища с портретами властителей Земли от Македонского и Ирода, до Ельцина и Рейгана. Если это был сабантуй, то не деревенского или районного, а, скорей всего, международного масштаба. Где разного цвета кожи люди веселились, участвовали в состязаниях, боролись на кушаках и бегали в мешках, плясали и пели на всех языках мира, и, что интересно — я понимал. «С праздником, дорогие товарищи»! — доносилось из небесных динамиков.

«Ура — а»! — ликовали люди, и в воздух взлетали разноцветные шары. Но вдруг самолеты начали пикировать из люков с воем посыпались бомбы. Рушились дома. Горела земля. Яркая вспышка озарила небо. Свернув пространство в трубочку, начал вырастать огромный белый гриб.

«Ну, вот и все»! — подумал я.

Но это было еще не все. Небо опять осветилось тревожным мерцанием, полнеба закрыл силуэт уже высохшей, растянутой козьей шкурки. Она просвечивалась, и на ней были видны синие засохшие вены. И вот вены начали пульсировать, и по ним потекла синяя кровь, от краев к середине, проявляя очертания нечеловеческого лица: горбатый нос, стеклянные глаза с красными кошачьими зрачками, волосатые уши, изогнутые назад рога, за спиной перепончатые крылья. Вперед вытянулась волосатая, с засохшими следами крови, когтистая рука, холодные глаза задвигались в поисках чего-то, потом буравящий взгляд упёрся на меня, и хриплый голос потряс небеса: «Это он виноват. Он ничего не сделал»!

«И чего это я не сделал»? — подумал я, чувствуя спинным мозгом арктический холод.

Тут кровать с грохотом раздвинулась, и я полетел вниз.

«Что за шутки», — подумал я, пролетая мимо мешков с картошкой, вилков белокочанной капусты и банок с варением в подполье. По времени я уже должен был прекратить падение, ударившись о грунт, но я летел дальше и видел, как все сильнее и сильнее трепыхались края оборванных простыней в проеме моей кровати.

Я летел в перевернутую воронку, создавая за собой вакуум. В горловину, а ею была моя кровать, теперь начало всасывать всё.

Я летел в бездну. Мимо меня пролетали обломки досок, кирпичей и битых стекол. За ними машины с зажженными фарами, блеющие овцы. Самолеты, даже падая, обстреливали друг друга ракетами. Видел, как детская коляска, сорвавшись со стопора, медленно выехала на проезжую часть дороги, по которой, ускоряясь, мчался «BMW» с затемненными окнами. Они, столкнувшись, тоже полетели вниз. Я пытался остановить коляску, дотянувшись рукой, но вдруг отяжелевшие руки и ноги не слушались меня…

Страх, отделившись от меня черной тенью и превратившись в тень косматой старухи, стал нагонять меня, тянулся костлявыми руками и, разинув беззубую пасть, наконец, проглотил меня целиком.

Затянуло и Землю, развернув ее в плоскости, словно географическую карту, планеты и всю солнечную систему…

«Я не виноват!», — кричал я. Но слов моих не было слышно.

Мир летел к чертям собачьим, вместе с ним и я. И я должен был что-то предпринять, что-то исправить и все вернуть на свои места, но я, как двоечник у школьной доски, не выучивший урок, тупо озирался по сторонам, ожидая подсказки, и ничего не мог придумать. Справа и слева, сталкиваясь, взрывались планеты, из обломков которых вырастали буквы, а буквы выстраивались в слова: «Виновен! Виновен! Виновен!»

Что-то непонятно, сон, не сон. Надо было бы уже и проснуться, но я не мог. И где-то в глубине души осознавал свою причастность к тому, что произошло. Но только отчасти.

И вот я сижу на корточках в очереди. Для меня такая поза всегда была чистым наказанием, чего нельзя было сказать про заключенных при пересылке и южан, которые часами могут сидеть на корточках на остановке, ожидая автобус. Чего-то ждем, а чего — непонятно. Ноги затекли до невозможности, но вставать было нельзя. Неписанные правила. Нарушителей отправляли в конец очереди.

Потолка и стен не было. Может и были, но они были скрыты вязкой сумеречной дымкой. Был только пол, который двигался как лента транспортера. Стало припекать, откуда-то снизу. Воздух был пропитан смердящим запахом гниющего мяса и атмосферой беспредельного ужаса. Сидеть было невозможно. На ногах нестерпимо болели когда-то полученные порезы и ссадины. Каждая заноза опухла и гноилась. Я попытался изменить положение тела. И тут же обжегся обо что-то горячее.

— Осторож-жней! Смотреть ж-же надо! — донесся до меня, откуда-то снизу, слабый голос.

— Извините, — сказал я.

Пригляделся. Это был с подпаленными крыльями майский жук, очень похожий на тех, которых мы ловили в детстве и сажали в спичечную коробку, а потом, испытывая их судьбу, выпускали над костром. Мои глаза полезли на лоб!

— Что, новичок? — спросил жук.

— Да, — ответил я. — А чего мы тут ждем?

— Увидишь, — прожужжал он, порхая над горячей жаровней с высокими краями, похожей на утятницу. Не имея возможности ни сесть, не взлететь.

Меня удивила обстановка «приемной», абсолютно никакого сервиса: ни кресел, ни газет, ни журналов, чтобы скоротать время.

— А что, кресел тут не дают? — спросил я.

— Дают, для тех, у кого гемоггой, — картавя, вмешался сосед справа. Я где-то уже слышал этот голос.

Я поднял голову.

— Академик Сахаггов, — представился он. Это был худющий верблюд, со свалившимся на бок горбом. Его, видимо, давно мучила жажда, и ему хотелось пить. Хотя рядом журчал арык, но он был за высоким забором. Временами, когда стоны и душераздирающие крики немного затихали, было слышно журчание воды. Воды — как символа связи между прошлым, настоящим и будущим.

— Да — а, — удивился я.

— А те, у кого болят передние конечности, те ожидают в подвешенном состоянии, — сказал академик, пережевывая свою жвачку.

— Чтоб служба медом не казалась, — вмешался басом однорукий, боевой генерал, вися на другой, вывихнутой руке. Представился. — Генерал Лебедь.

От его камуфляжного кителя, пробитого осколками взорвавшегося вертолета, пахло еще порохом и керосином.

— Ну и дела, — сказал я, оглядывая очередь, состоящую из всех людей, живших на Земле у которой не было ни конца, ни края, и, насколько хватало обзора, они представлялись:

— Вернадский.

— Микеланджело.

— Хемингуэй.

— Брюллов.

— Айвазовский.

— Чехов.

— Булгаков.

— Достоевский…

— А долго ждать-то? — спросил я.

— Тут время не имеет никакого значения, — сказал Жук.

— А все же?

— Где-то в промеж-жутке между мигом и вечностью.

— Ну, ты и философ, — улыбнулся я.

— Так и есть. Диоген я, из Синопа.

Я подставил палец.

— Спасибо, — сказал Жук-Диоген.

— Даниил Бородулин из Кордон-Тибиля, — представился я.

— А это не тот Диоген, который жил в бочке, и смеялся над традиционными формами жизни, и объявил себя «гражданином мира»? Жил как собака и хотел помочь человечеству вернуться к матушке природе? И тактично послал самого Александра Македонского? — выдал я свои скудные энциклопедические познания о нем.

— Вот поэтому и летаю теперь над ж-жаровней…

— И как давно?

— Пока не будет следующей реинкарнации — переселения души.

— А это уже ад? — в недоумении спросил я.

— Нет, скорей всего предбанник. Или приемник-распределитель, называй, как нравится, — прогремел басом генерал.

— А где Рай?

— Рай там, на Земле, — сказал Жук-Диоген, рассмеявшись вместе со всеми.

— Извините, — сказал я в недоумении. — Я не могу, согласится с тем, что вы называете Раем, после того, что я там видел. Земля больше похожа на испытательный полигон для человечества, не более того, где каждый должен пройти свою дистанцию, в конце которой, может быть, выдают карточку — билет с пометкой о годности к дальнейшему перевоплощению.

Но тут что-то щелкнуло. И я куда-то переместился…

… — Ну что, Бородулин, он же Гадюкин, он же Билкис, он же Абдул-Саид, он же… Далее был длинный список имен и фамилии, тех, кого я когда-то представлял. — Будем сразу признаваться или играть в несознанку? В глаза смотреть, в глаза!

Теперь я догадался, что влип и влип по-крупному. И контора здесь была серьезная. И заправлял тут всем этим тот самый с крыльями — мужик серьезный, имя которого всуе никто не вспоминал и не произносил вслух, дабы не накликать беду.

Я весь сжался от страха.

— Ну что!? Начнем с самого начала, с сотворения Земли… твою мать!?

— Намекаете на то, что я был Адамом? — несмело спросил я.

— Ишь, куда хватил! Нет! Ты был ползучим гадом… мать твою! — кричал «Крылатый», жестикулируя. Пальцы, скрученные временем, плохо слушались, и получалось по блатному — веером. Мне было плохо. От вони и смрада тошнота подкатила к горлу. Да еще этот с вопросами! Мне мат всегда резал слух. Ну, когда молотком по пальцам, это понятно. Но он специально крыл отборным трехэтажным матом, чтобы, значит, мне было еще хуже. Но я перечить не мог. Он тут главный! Ничего не попишешь?

Из его слов мне сразу стало ясно, что он люто ненавидел самого Творца, всех матерей, и особенно тех, кто что-то создавал: писателей, художников, скульпторов и композиторов.

— Мне не понятно, — спросил я, — почему я попал в эту компанию? Что я сделал такого, что удостоился такой «чести»?

— Ты, мать твою, должен был укусить Еву за ляжку, — продолжал он, читая мои мысли. — Или хотя бы яблоки в саду. Нет же… вместо этого ты увивался за ней… глазки строил, чтоб тебя… сука ползучая…

— Так она же из ребра Адама? Я за нее не в ответе…

— Вот именно! Не то ребро — не те пошли потомки. В результате, и мне хлопотно и Создателю лишняя головная боль! А у нас с ним Договор, чтобы все поровну было: света и тьмы, добра и зла, смеха и слез. Где какой-нибудь перекос, тут же где-то отзывается катастрофой вселенского масштаба…

— Я требую адвоката! — сказал я.

— Что, насмотрелся голливудких фильмов?

Тут он щелкнул пальцем. Вжик!

…И я уже на Дне Рождения Земли. Представляешь? Первый день! Всё с иголочки: небо синее, синее, вода чистая, как слеза младенца, горы, умытые дождем, блестят, как у кота яйца… Оба-на! С кем поведешься, от того и наберешься! Это я уже нахватался от «Крылатого». Так вот все новехонько! Трава зеленая — презеленая, ни одна, прошу прощения, падла… еще не успела загадить. Куда не ползи, везде чистота. Кругом ягоды и фрукты, и никаких там тебе химикатов. Ни комаров, ни мошек, одни пчелы где-то наверху жужжат. И Ева бегает голышом по зеленой траве, и с Адамом заигрывает, смехом заливается, водичкой из ручья кокетливо ножкой на него брызгает. Красивая такая, зараза!

Кусать, говоришь? Чем кусать-то? У меня и яда-то нет. Потому как я тут одни ягоды и фрукты глотаю. Пойду лучше на камушке под яблоней погреюсь.

И только устроился на солнышке калачиком, как тут что-то щелкнуло… И я предстал перед «Крылатым».

…«Крылатый» посмотрел на меня своими кошачьими глазами с таким видом, как будто знает обо мне абсолютно все.

— Скажи-ка… мать твою! Почему вы со своим дружком Федькой Караваевым забор Семенову ломали? Вспоминаю. Но после райской жизни ничего в голову не идет.

— Хватит, балда, скрипеть мозгами. Все равно толку никакого — он щелкнул пальцем, запахло озоном… и морозной свежестью.

…И я уже качусь с Мельничной горы. Мне тогда было лет пять или шесть. И мы с ребятами катались с карьера. Кто на чем: санки, лыжи, коньки — все было в ходу. А я стащил у мамы бельевое оцинкованное корыто с закруглённым днищем и на зависть ребятам пролетал со свистом по рыхлому снегу до самого пруда!

— Смотрите, смотрите! Чья-то корова сбежала, — закричал один из пацанов, показывая мокрыми от снега рукавицами в сторону Ледяной дороги. Туда, куда еще затемно уезжали наши родители ставить стахановские рекорды, вырубая лес. Еще был далек тот день, когда на месте нашего поселка будет шуметь молодая посадка сосен и елей в человеческий рост. И лишь старые липы, как немые свидетели случившегося, будут еще долго стоять в тех местах, где была семилетняя школа, клуб, гаражи и магазин.

Не станет леса — не станет и работы. И разъедутся люди кто куда, в поисках работы и хлеба насущного. Чтобы потом иногда приезжать во время летнего отпуска. И, искупавшись в обмелевшей речке Тибильке, порыдать в зеленой траве, вспоминая о былых днях трудной, но счастливой жизни.

Все обернулись. Впереди машины, груженной лесом, под гудки и улюлюканье двух грузчиков в полушубках, сидящих на бревнах, устало бежал олень. Видимо, гнали его с самого «Шайтан барака», где заготовляли лес для сплава. Летом дороги раскисали. И поэтому лес старались свозить к сплаву по Ледяной дороге, которую специально расчищали от снега и поливали водой, превращая дорогу и обочины в сплошной каток и ледяные горы. Через них не то чтобы зверю, но и человеку не выбраться. И звери, попав в этот ледяной желоб, бежали до самого поселка.

— И вовсе это не корова, а лось, — сказал один из ребят постарше.

— Айда, смотреть!

Нас как ветром сдуло. Когда мы, запыхавшись, прибежали к магазину, на площади уже толпились люди. И даже колхозницы из соседнего колхоза, постоянно устраивающие скандалы в очереди за хлебом, высыпали из магазина, побросав свои очереди.

Это был олень-подранок. Видимо, кто-то в него стрелял.

И его уже успели поймать и привязать к столбу с хрипящим громкоговорителем, из которого пела женщина «про милого и не подшитые валенки». С груди и колен передних ног сочилась кровь. Большие карие глаза в страхе косили по сторонам.

Весть о том, что поймали оленя, с быстротой молнии облетела поселок. И все кому не лень, спешили посмотреть на лесного красавца.

И вот, как всегда это бывает, наглядевшись, начали спорить, что с ним делать. Мнения сразу разделились надвое. Мы, дети, женщины и мужики посердобольнее — настаивали выходить оленя на конном дворе и отпустить на волю в Урман. Но другая половина была полна решимости пристрелить и поделить мясо поровну.

Когда спор дошел до высшего накала, и все выстроились стенка на стенку, и были уже готовы к решительным действиям — стоило кому-нибудь чихнуть, все бы восприняли как сигнал к действию — появился Семен Семенович Семенов, по прозвищу «Моряк». В своей неизменной черной шинели морского офицера с якорями на пуговицах и черной шапке со следом кокарды на лбу.

— Что за шум, а драки нет?

Все в поселке его побаивались. То ли потому, что он был признанным убойщиком скота и постоянно носил в сапоге остро наточенный охотничий нож с красивой инкрустированной металлом ручкой, то ли из-за его нелюдимости. Знающие люди поговаривали, что он был настоящим коммунистом и сидел в сталинских лагерях. И выпустили его после смерти вождя. Мы, дети, думали, что он убил своим ножом своего мучителя и вышел из тюрьмы. А потом освободил и других, потому что время от времени в поселке появлялись такие же, как он, угрюмые люди в военных шинелях и устраивались на работу. Семенов и разрешил весь спор. Подошел к столбу и полоснул ножом по горлу оленя. Все ахнули!

Вечером в нашем доме тоже варилось оленье мясо, принесенное моим отцом скорее по незнанию, чем по умыслу. Он весь день был на конном дворе, где работал конюхом. И до вечера провозился с жеребой кобылой начальника леспромхоза Романова, пока та не разрешилась, и не знал всего того, что произошло днем. Ему сказали, что зарезали раненого оленя, и мясо поделили всем желающим.

Когда ужин был готов, мама пригласила всех к столу. Но я продолжал сидеть на сундуке и тупо смотрел на бешеную пляску огня в печке, пожирающего скомканные листки прошлогоднего календаря, и думал, что мы все умрем, как умирали в печке листки календаря, подбрасываемые мной.

— А что, тебе особое приглашение требуется, — строго посмотрел на меня отец.

— Я не буду есть ваше мясо, — сказал я.

— Это еще чего! Ремня захотел?

— Все равно не буду. Хоть убейте, как того оленя…

— Оставь его, отец! Заболел, наверное — весь день на улице, — сказала мама, погладив меня по головке. — Не хочешь есть? Иди, попей молока и ложись спать.

Я так и уснул, свернувшись на сундуке калачиком со слезами на глазах. Мне, как и многим в этот вечер, было жаль оленя, погибшего от рук Семенова.

В поселок пришла весна. Ее ждали все. Особенно я. Потому что на Мельничной горе возле нашего дома появлялись проталинки с мягкой и зеленой травой. Где можно было играть в лапту, ловить майских жуков, сажать в спичечные коробки, и, наигравшись, испытывая их судьбу, выпускать над костром. А потом, раздевшись до рубашки, можно было бегать босиком наперегонки до самого Семеновского забора под обрывом и обратно. А за забором Семенова уже набухали почки яблонь и вишен. По словам ребят постарше, яблокам Семенова не было по вкусу равных во всем поселке. Им уступали даже сортовые яблоки из школьного сада.

Но весна уже ударила по черно-белым клавишам снега и проталин, чтобы исполнить свой концерт. Робко зажурчали ручьи, засвистели скворцы в сопровождении барабанного боя дятлов в сосновом бору, далекое урчание тракторов, трелюющих тяжелые бревна к сплаву и, наконец, оглушительный рев водопада через плотину у мельницы будоражили в наших душах высокие и чистые мотивы.

И мы с Федькой в очередной раз добежав до забора и, даже не сговариваясь, орудуя палками и теми же оторванными штакетниками семёновского забора, сделали прорехи в нескольких местах и убежали.

К возвращению Семенова с рыбалки, прогибающегося под тяжестью улова и огромного Сака, ватага поселковских коз уже успела полакомиться корой яблонь и молодыми побегами.

То ли нам показалось маловато, что мы натворили, то ли захотелось полюбоваться плодами нашего труда, мы, опять вооружившись палками, пошли к забору Семенова. И только оторвали по штакетнику, как откуда-то выскочил поджидавший нас Семенов с колом. Мы с визгом бросились обратно. Не запутайся Семенов в своих огромных болотных сапогах в проволоке — досталось бы нам на орехи.

А потом мы долго наблюдали за черной тенью Семенова в щель из нашего сеновала, пока он не ушел. Но вечером, когда пришли родители, Семёниха побывала в нашем доме и доме Караваевых.

Федьку высекли в тот же день. Но мое воспитание отложили назавтра по причине отсутствия папы. Он был на дежурстве на конном дворе.

— Ты почему чужой забор ломал? Что, своего не хватает, — строго спросил меня отец на следующий день, наматывая на руку широкий солдатскую ремень.

— А пусть оленей не режет. Мы еще его Ваську отметелим, пусть только выйдет.

— Я те отметелю! Так отметелю, что есть будешь стоя! Но бить все-таки не стал. И потом я слышал, как он говорил маме:

— Что ни говори, пацан-то прав. Если по правде, я его тоже недолюбливаю. Несколько раз ему отказывал подводу, когда он просил подвезти то дров, то сено.

Знал бы я тогда, что Семенов был настоящим мужиком, я бы ему не то, что забор ломать, я бы ему новый забор поставил, да еще покрасил. Мы жили тогда в бараке на четыре семьи. И каждому, кто хотел построить свой дом, Леспромхоз выделял делянку со строевым лесом.

И вот отец с мамой вдвоем за месяц заготовили почти весь необходимый лес. Оставалось только немного допилить и, собрав все бревна вместе, вывезти их из леса. Но тут мама надорвалась. И даже не могла ходить. А осень была уже не за горами. И до снегов надо было справиться с работой.

И вот мама, опираясь на палку, пошла к соседям напротив, Косоротовым, сын которого работал начальником гаража, и вся техника была в его руках.

По правде говоря, Косоротовы мне не нравились. Потому что Косоротов всегда ругался, когда я лазил на их забор или пробегал, дребезжа, с ободком от велосипедного колеса пред их воротами.

Мама попросила помочь допилить выделенный участок леса и вывезти заготовленный материал в посёлок. И за эту работу предложила тонкие концы бревен, которые вполне могли пойти на строительство бани.

Косоротов с радостью согласился. Но когда привезли спиленный материал и свалили возле нашего дома толстые, а возле его дома тонкие бревна, его начала «душить жаба».

Вернее, не его, а его жену Клавдию, женщину злую и сухую, как щепка.

И вот, подначенный женой, Косоротов подаёт жалобу в суд, мотивируя несправедливостью разделения продукта совместного труда.

И суд, как ни странно, постановил: «Разделить все поровну. И возместить ответчиком судебных издержек — триста пятьдесят рублей». По тем временам деньги немалые. Да их уже и не было уже. И пришлось отцу продавать бревна, оплачивать все расходы и отдавать Косоротову деньги. Узнав о несправедливости, Семенов выступил защитником. И мы, подав кассационную жалобу, высудили уже по справедливости. Но деньги все равно надо было отдавать. И вот мама вместе со мной пошла к Косоротовым относить деньги. Дома была одна Клавдия Ивановна, и как всегда была не в духе, но деньги взяла и положила в комод.

— Ничего, — говорила мама уже дома, обливаясь слезами. — Как-нибудь проживем.

Но вечером зашел к нам сам Косоротов и начал требовать деньги.

— Какие, еще деньги? — удивилась мама. — Я же днем отдала твоей жене!

— Она говорит, что не брала. Пошли к Косоротовым, но Клавдия Ивановна клялась всеми святыми, что денег не брала. Маме стало плохо.

— Пусть руки твои отсохнут, — сказала мама в сердцах и заплакала.

— Да — а, Рамзия Султановна, — сказал Семенов, не понаслышке знавший Законы и Уголовный кодекс. — Надо было отдавать деньги при двух свидетелях. А несовершеннолетние дети не могут быть свидетелями.

Пришлось отдавать и другую половину денег, уже при свидетелях, влезая в долги. Тут даже Семенов ничего не мог сделать.

Косоротовы праздновали победу. Но недолго. И в самом деле, Клавдии скрутило руку, которая вскоре стала сохнуть. А Косоротову перекосило лицо. И он теперь своим видом оправдывал свою фамилию.

Вот тут-то они забегали, каждый день приходили к маме и просили снять проклятие, предлагали деньги. Но мама сказала: — Я тут не причем. Это Бог вас наказал.

Я еще не знал, кто такой Бог, но зауважал Его крепко.

И вскоре возле школы освободился двухквартирный дом. И мы, отпилив простенок и поставив посередине печь, переехали туда, подальше от Косоротовых, и зажили не ахти какой, но спокойной жизнью. Если можно было сказать спокойной, не было и дня, чтобы мы с братом не просыпались ночью от крика посетителей из-за вставляемой мамой на место вывихнутой чьей-то руки или ноги. Мама лечила настоями из трав, заговорами и даже принимала роды. А как же иначе, до районной больницы двадцать с лишним верст. И малыши не ждали, пока высохнут дороги после дождя, а зимой прекратятся метели. У них было своё расписание и, как всегда, неожиданное. И маме в любую погоду приходилось бежать к роженицам. По народным приметам определяла погоду и разгадывала сны.

Мама уважительно обращалась к старшим и младшим по возрасту, и даже с маленьким детям. И поэтому любовь взрослых и детей к ней была бескорыстной. Мама знала много разных песен и былин, веселых и поучительных рассказов, наизусть читала молитвы и суры из Корана, соблюдала посты. И поэтому моя мама была нарасхват в месяц Рамадан и Курбан-байрам и приносила оттуда нам с братом гостинцы в виде разных вкусностей. В доме всегда было полно народу. Одни уходили, другие приходили. И поэтому самовар, раздувание которого входило в мою обязанность, когда я был дома, никогда не остывал.

Прошли годы. И сноха Косоротова Зоя Павловна, достигшая пенсионного возраста, которая в своей жизни палец об палец не ударила на производстве, оформив документы, начала хлопотать о пенсии. Но Семенов, а они жили вместе уже в другом поселке, узнав об этом, выступил против нее и оставил сноху Косоротова ни с чем. Так что виноват я перед Семен Семеновичем за то, что его забор ломал, и при случае готов пред ним извиниться. … Но тут щелкнуло, и я предстал перед Крылатым.

Глава вторая. Миг второй

— От одного человека ничего не зависит, — сказал я, с опасением взглянув в сторону Крылатого.

— Еще как! — сказал он, раскуривая трубку и, выпуская дым из-под пышных усов, щелкнул пальцем.

…И вот я уже в горах щиплю траву. Кругом такая красота, что хочется кричать. И я кричу, но эхо отзывается диким ржанием. Воздух, пропитанный ароматами знойного лета, будоражит в памяти приятные чувства: хочется полежать и покататься на зеленой траве. Но тут подходит ко мне какой-то бородатый мужик в папахе и бурке, закидывает ружье за спину, ловит меня за узду, садится на меня верхом и со свистом бьет нагайкой. «Ну, Крылатый, совсем обнаглел, — подумал я, с места беря в галоп, — Не хватало мне быть еще и лошадью и возить на спине какого-то абрека»! Летим во весь опор по горным тропам. На поворотах краем глаза отмечаю, что за нами скачет еще один всадник и тоже с ружьем и кинжалом на поясе. Но тут за поворотом появляется повозка с хорошо одетыми и веселыми людьми. Чувствуя, как он осаживает меня, я подумал, что он будет дорогу спрашивать, но он как жахнет из ружья, я даже оглох.

— А ну, — говорит он через зубы. — Давайте сюда дэнги и золото. Нэ-то, секир башка!

Те отдали все ценное. Лица у них почему-то сразу погрустнели. Одна из женщин даже заплакала. Дальше они поехали своей дорогой, а мы — своей.

— Ну что, Кобо-батоне, когда делить-то будем? — спрашивает его подельник, подъехав поближе.

— Поделим, не бойся. И скачем дальше. Но тут нам навстречу — солдаты, и тоже с ружьями.

— А ну, стой! — командуют они. — Кто такие?

— Проезжие мы. Заблудились, — говорят абреки, а сами разворачиваются. —

Да это же те самые, которые грабят на дорогах. И по описаниям подходят. А ну, стой! — кричит один из них, видимо, старший. И опять бьют меня нагайкой по бокам, и так больно! Беру с места в карьер и мчусь быстрее ветра. Сзади слышны выстрелы и свист пуль. Мой хозяин тоже отвечает одинокими выстрелами из нагана. Подельник его давно отстал, видимо, в него попали. Мчимся во весь опор, но тут впереди пропасть и я, разгоряченный погоней, прыгаю через нее. Но расщелина оказалась шире, чем я думал, и задние копыта провалились. И хозяин мой, не удержавшись в седле, падает назад и запутывается в стременах. Тут я собираю все свои силы и вытягиваю себя вместе с моим наездником из пропасти. Запахло сероводородом…

— Лучше бы ты свалился в пропасть вместе с ним, — говорит Крылатый с грузинским акцентом. — Не было бы того, что случилось потом во время его правления. Мне-то это было как бальзам на душу, но это не понравилось Творцу.

— А ничего, что он, приняв разутую и раздетую страну, защитил от фашизма. Поднял страну из руин до космических высот? И, как известно, победителей не судят.

— Это там возможно и не судят, а тут меня еще как судят. Если победили, значит, кого-то загубили и отняли чужую жизнь. И все они у меня в особом списке, чистилище проходят, пока не отмоются их души. А без чистки только дети до трех лет потому-что еще не успели нагрешить и домашние животные.

— А верблюд ведь тоже домашнее животное? — робко вставил я, — Так почему он тоже мучается вместе со всеми в «приёмной»?

— Эта безмозглая тварь, так и не стала «домашней» так и шастает по пустыням без воды и пищи. Нет, ты часом не оборзел? Я еще ему объясняю… так, о чём это я? А, у меня тут всех судят, а правителей тем более.

— Да и не было еще такого правителя, который бы радел за свой народ, — сказал я. И тут же пожалел об этом, наблюдая за тем, как он демонстративно поднимает руку, чтобы щелкнуть пальцем.

…В распахнутые двери влетает знойный ветер, а вместе с ним и какой-то арапчонок и падает ниц.

— Госпожа, Вам депеша от самого царя Соломона. Оборачиваюсь. Никого. Что, это ко мне? Смотрю — одежда на мне какая-то странная. Начинаю ощупывать себя сверху вниз. Груди мои почему-то большие и мягкие! Спускаюсь ниже, а там ничего и нет!

— Ну, Крылатый! Ну, Нечистый, не хватало мне быть еще и трансвеститом? — выругался я.

— Госпожа Билкис! Вам приглашение от самого царя Соломона, говорят, доставила какая-то птица и улетела обратно.

— Ступай, — говорю ему я. А самого любопытство разбирает. Бегу к зеркалам. А оттуда смотрит на меня девица неписаной красоты. У меня даже челюсть отвисла. По мере того, пока мы смотрим друг на друга, она начинает мне нравиться. И в самом деле, она была очень красива. Но я где-то читал, что у царицы Савской — Билкис, по слухам были козлиные ноги. Со страхом задираю платье и вижу, что ножки вполне приличные и даже очень! И их, полагаю, надо прятать от чужих глаз, чтобы не сглазили. И тут же одергиваю платье, с тревогой озираясь по сторонам. — Итак приглашение самого царя Соломона, — рассуждал,… вернее рассуждала я вслух, разглядывая послание с печатью израильского правителя. — Ехать, не ехать? Может, он хочет взять меня в жены? Да и так говорят, у него семьсот жен и триста наложниц! Но он очень богатый и мудрый правитель! Неплохо поговорить с ним, да испытать его загадками и вопросами, насколько он умен. А там посмотрим.

Звоню в колокольчик. Двери распахиваются, и важно входит мужчина лет пятидесяти с ятаганом на боку.

— Да, Госпожа! Желаете чего?

— Пришло приглашение царя Соломона. И в полнолуние выезжаем к нему. Сто верблюдов нагрузите товарами да благовониями, золотом и драгоценными камнями. Еды и воды не жалейте — дорога длинная и опасная. Да людей вооруженных не забудь.

— Слушаюсь, Госпожа Билкис.

Путь был долгим и утомительным. Но все-таки стоило столько трястись на верблюдах через пустыню, чтобы встретится с самим царем Соломоном. К городским воротам выехал сам правитель верхом на резвом скакуне с небольшой свитой и, увидев меня, расцвел в улыбке:

— О, Госпожа Билкис! Я был наслышан о Вашей красоте, но не думал, что до такой степени. Вы очаровательны! Вас проведут в Ваши покои. Отдохните с дороги. А потом милости прошу к нам, побеседуем.

Стол ломился от яств. Блюда менялись одно за другим. Музыка и танцы наложниц способствовали к мирной беседе. И мы говорили с ним обо всем. На седьмой день нашей беседы он сказал:

— Моя Госпожа! Мне кажется, что мы с Вами родственные души. И не мешало бы нам стать еще ближе…

— Это невозможно. И, по моему, Вам и без меня достаточно своих наложниц?

На улице послышались крики и шум.

— Пойдемте, посмотрим, что там, — сказал он, протянув мне яблоко и, по-мальчишески озоруя, побежал впереди меня. Я, увлеченная его предложением, последовала за ним.

Путь на улицу проходил через зал с зеркальными полами, залитый водой. И, невольно следуя за ним, приподняла края платья, чтобы не замочить. И он в это время обернулся и посмотрел на мои ноги. И увидев смущение на моем лице, сказал, мягко улыбнувшись:

— Все хорошо! Не беспокойтесь. Я никому не скажу, что у Вас кривые ноги.

Я, чувствуя, как краснею от стыда, запустила в него яблоком. Он ловко поймал его и, откусив, погрозил пальцем. На площади перед дворцом толпился народ:

— Просим царя! Пусть выйдет и рассудит по справедливости.

Увидев правителя, площадь умолкла. Подвели двух женщин, одна из них держала ребенка.

— Я слушаю, — сказал Соломон.

— Это мой ребенок, — сказала первая женщина.

— Нет! Это мой ребенок! — сказала другая женщина.

— Разрубите ребенка пополам, пусть достанется обеим, — сказал Соломон, подумав.

— Ну что ж, тогда рубите. Пусть он никому не достанется, — сказала первая женщина.

— Не делайте этого! Отдайте ей, — сказала в слезах вторая женщина.

— Вот настоящая мать ребенка, — сказал Правитель, показывая на вторую женщину. — Отдайте ребенка ей!

— Спасибо! Вы очень мудры. Век не забуду, — расплакалась благодарная женщина, падая на колени и целуя ему ноги.

И в самом деле, мудрости правителя Соломона не было конца. Судя по его богатству и непоказному довольству им его народом, можно было судить об его умении руководить страной.

— Да, Моя Госпожа, Вы не забыли о моем предложении? — спросил он как-то перед самым отъездом. Я была уже серьезно увлечена им. Но меня что-то сдерживало. Может потому, что я в прошлой жизни была мужчиной?

— Это невозможно, — сказала я с грустью.

— Тогда заключим пари. Вы до утра ничего не должны украсть из моего дома. В противном случае — не обессудьте!

Было душно и ночью захотелось пить. Звать прислугу не стала. И сама пошла к емкости с водой, чтобы напиться. Не успела зачерпнуть воду и сделать пару глотков, как словно из-под земли выросла фигура правителя.

— Ну вот Вы и попались!

Тут послышался спасительный щелчок, и запахло серой…

Глава третья. Миг третий

Через секунду я уже предстал перед «Крылатым».

— Ну, Бородулин, — вдруг сказал он без мата, что меня очень удивило. — Можешь ты ответить на такой вопрос? Почему свистнул нож у Романова?

— Может быть, и отвечу, — говорю я, а сам думаю, к чему он клонит. От таких перепадов его настроения ничего хорошего ожидать нельзя. У него всегда был подвох. Лениво, но с превеликим удовольствием переворачиваю страницы недавнего босоногого детства, сам думаю, чего он хочет?