Франклин Делано Рузвельт умирал. Он чувствовал дыхание смерти, слышал своим старческим, слабым слухом её тихие, почти беззвучные шаги. Тридцать второй президент Соединённых Штатов Америки понимал, что времени у него осталось не так много. Дни, а может быть, даже и часы. И чем явственнее к нему приходило осознание скорой неизбежности, тем тяжелее становилось у него на душе.

Он проиграл. Проиграл позорно, с треском, без шанса на реванш. Всю жизнь он, как истинный американский патриот, боролся за благополучие и счастье своего народа. И, казалось, даже начал побеждать. Ещё вот-вот, ещё чуть-чуть и страна бы выползла из той клоаки, в которую привела её неуёмная жажда наживы.

Но все его усилия, все жертвы его многострадального народа, весь голод, монотонный и безрадостный труд — всё это обесценилось, перечеркнулось размахом чёрных крыльев хищного орла Германии. Страны, от которой никто не ожидал беды. Страны, которую парализовали нерушимые оковы международных договоров, санкций и контрибуций. Страны, втоптанной в грязь после Великой войны. Той самой страны, что за какие-то жалкие шесть лет смяла железным кулаком весь цивилизованный мир.

Как же так вышло? Как получилось, что все союзы, все политические фронты и дипломатические меры безопасности оказались пустым звуком, дырявой ширмой, разошедшейся на куски сразу, как только германский хищник решил показать свои клыки? Почему те же самые люди, которые шагали по грязи Фландрии, дышали отравленным воздухом и вглядывались в километры ничейной земли, снова допустили подобное? Почему шкурный интерес, трусость и жадность вновь взяли верх в сердцах и душах людей? Разве недостаточно было одного урока двадцатилетней давности?

Впрочем, рыба всегда гниёт с головы, и престарелый президент прекрасно это понимал. Он не мог винить тысячи американских и европейских патриотов, отдавших жизни за свободу собственных стран. Франклин Делано Рузвельт мог винить только себя и своих коллег, людей из Франции, Британии, России и многих других государств, павших жертвой нацистского режима. Где был он и его Палата Представителей, когда солдаты Муссолини травили беззащитных абиссинцев газом? Где был сэр Чемберлен, когда легион «Кондор» разносил в пух и прах испанский городок Гернику? Чем занималось правительство Даладье, когда немцы вгрызались в глотку чешского народа? Чем думал советский министр иностранных дел Рыков, когда подписывал тот самый, роковой для России, договор с Риббентропом?

Слишком поздно, слишком несвоевременно и слишком глупо. Теперь все виновники катастрофы либо в могиле, либо в двух шагах от неё. Правительство Кирова, ещё не так давно братавшееся с Гитлером, теперь горько поплатилось за свою дружбу, а ошмётки Красной Армии откатываются к Уралу, теснимые с двух сторон немцами и японцами. Чемберлен в могиле, а его преемник Черчилль прячется где-то в горах северной Англии, пока измотанная и израненная двенадцатая армия генерала Монтгомери на руинах Лондона из последних сил отбивает яростные атаки немецкого Лиса пустыни. Правда, вероятнее всего, ему уже очень скоро дадут титул «Волк Альбиона», так как перед нынешними успехами Эрвина Роммеля на Британских островах меркнет даже его блистательная кампания в Северной Африке. Японцы вовсю хозяйничают на Гавайях, а их десант на Аляску едва удалось отбросить только у Анкориджа.

Старый мир умирал. Умирал вместе с иллюминированными магазинами, танцем чарльстон и сигаретами от «Американ тобакко». Взамен всем этим прелестям придут продуктовые талоны, грохот военных маршей и чад печей, день и ночь работающих в бесчисленных концлагерях.

Старый мир умирал. И вместе с ним умирал тридцать второй президент США. Старый, больной, немощный, не в состоянии уже что-то изменить и на что-то повлиять. Старик в инвалидном кресле, он напоминал эпоху, в которой жил и правил. Лоск, серьёзность намерений и жизнерадостность были лишь пиджаком на дряхлом теле, в котором на самом деле все эти двадцать лет, прошедшие со времён Великой войны, зрел гнойник. И гнойник этот, в конце концов, лопнул. Теперь его зловонная масса уже затопила почти всю планету, оставив нетронутыми лишь небольшие островки свободы.

Но он должен попытаться. Ради самой памяти о чём-то прекрасном, ради его страны и его народа, ради всех живущих в мире людей, он не должен отступать. Даже сейчас, на смертном одре он не имеет права сдаваться. Иначе все они окажутся правы. Все те мерзкие, крикливые и косолапые автократы, кричащие о том, что идеалы, которым Рузвельт когда-то поклялся служить, не стоят и ломаного гроша. Они попадут в точку, потому что главный носитель этих идей окажется слабаком и ничтожеством, который в самый ответственный момент отказался бороться и предпочёл опустить руки.

Тугой ком боли поднялся к его горлу. Президент понимал, что времени мало, но не думал, что настолько. Есть только один шанс всё изменить, повернуть всё вспять. Шанс, успех которого зависит уже даже не от него, и даже не от его народа. Шанс, который он вручает в руки людям, совершенно ему незнакомым, чуждым и непонятным. Но иначе нельзя. Борьба будет трудна, силы врага велики, а надежда на победу призрачна. Но нужно драться. Потому что иначе конец всему. Потому что иначе эндзиг, «окончательная победа германского народа», о которой так часто распинается Гитлер в своих речах, действительно свершится. И эта победа станет самым страшным поражением для всего человечества. Эту победу никак нельзя допустить. В этом два народа: его и тот, неведомый и далёкий, были солидарны полностью. Они доказали собственной историей, собственной кровью и собственным происхождением, что готовы идти до конца, не отступая ни перед чем. И сегодня, в самый тёмный день, пробил час доказать это.

Трясущейся, почти негнущейся рукой он потянулся к красной трубке телефона. С усилием приподнял её и поднёс к уху. Номер набирать было не нужно, линия была служебной. Через минуту томительного ожидания и тревожных гудков, ему наконец-то ответили:

— Слушаю, господин президент.

Сухой голос на том конце телефонного провода не здоровался даже, информировал.

— Мистер Даллес?

Горло у Франклина Делано Рузвельта пересохло. Он с силой сглотнул, стараясь выжать из своего умирающего организма хоть немного влаги для продолжения диалога.

— Да, я слушаю вас, господин президент, говорите.

Сейчас или никогда.

— Начинайте операцию «Вашингтон», мистер Даллес.

Тягостное молчание в трубке, длившееся несколько мучительно долгих секунд.

— Вы уверены, господин президент?

— Абсолютно.

— Хорошо, вас понял. Первый доклад о ходе операции будет у вас на столе через два дня. До свидания, господин президент.

— До свидания, мистер Даллес.

Президент положил трубку. Вот и всё. Теперь от него уже ничего не зависит. Приказ о начале операции он подписал заблаговременно, за пару часов до этого короткого, но такого важного телефонного разговора. Теперь у них у всех…

Дыхание перехватило неожиданно. Хотя, это, конечно, неподходящее слово для человека, ожидающего смерть со дня на день. Тем не менее, агония наступила как всегда внезапно, вероломно и без предупреждения. Рузвельт захрипел, не в силах выдавить из себя ни слова, чтобы позвать на помощь, и упал лицом на большой лакированный президентский стол, прижавшись к его поверхности своей морщинистой щекой. Затухающий взор упал на их с женой совместную чёрно-белую фотографию. Переместился на массивные настольные часы. Циферблат показывал половину четвёртого дня.

«Помоги нам всем, Господь…», — была его последняя мысль.

ЧАСТЬ I

Глава первая

Стальное сердце

«Чёрные птицы из детских глаз

Выклюют чёрным клювом алмаз,

Алмаз унесут в чёрных когтях,

Оставив в глазах чёрный угольный страх.»

Россия, Урал, окрестности Перми. 9 мая, 1945 год.

— Не прекращать огонь, не прекращать огонь! — орёт, захлёбываясь, наш комиссар.

Я, впрочем, останавливаться и не собираюсь. Нет, не из-за истеричных, мешающих сосредоточиться выкриков товарища Алеутова, отнюдь. Для того чтобы посылать в цепочки врага патрон за патроном, у меня есть другая, куда более важная причина.

«Кресты» продолжают наступать, но темпы своего наступления, к счастью, сбавили. Минут десять назад мы пожгли всю их бронетехнику, и горящие остовы «панцеров» теперь украшают опушку густого пермского леса. Правда, и мы сами заплатили за это страшную цену. Все наши немногочисленные танки и самоходки, которые мы с таким трудом смогли сохранить во время нашего отчаянного отступления к Уралу, сейчас либо точно также горели, чадя чёрным густым дымом, либо были искорёжены до такой степени, что не могли дальше продолжать бой. Впрочем, такая ситуация была по всему фронту. И мы, и немцы истощили свои силы до последнего предела. Между нашими позициями разлилось море огня и разворочённой стали, в котором островами служили закопчённые башни танков и фюзеляжи рухнувших самолётов.

Вся моя жизнь сжалась сегодня в тонкую линию, состоящую из серых пунктиров бетонных укреплений. Моё сердце — это громада ДОТ-а, откуда гулко посылает свои смертоносные снаряды артиллерийское орудие. Мои лёгкие — пара ДЗОТ-ов, откуда с трудом отхаркивают пороховую гарь два пулемёта. Мои вены — траншеи, заполненные солдатами, что устало глядят воспалёнными красными глазами в прорезь прицела и из последних сил ловят врага на мушку. Мои уши — это рёв моторов в вышине неба, звук отчаянной схватки израненных воробьёв против сытых и откормленных немецких ястребов.

Сегодня мы все герои. Каждый, кто ещё стоит, и каждый, кто уже лёг. Мы сделали по-настоящему невозможное. Выстояли, не дрогнули, перемололи, истощили наступающие немецкие части. Заставили их хвалёных панцергренадёров вылезти из-под защиты своих «непобедимых» и «неостановимых» танков и встретиться с нами, обыкновенной пехотой, лицом к лицу. Наши летчики принудили громады их безнаказанных бомбардировщиков с чёрными крестами на крыльях в ужасе повернуть назад, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. А их самые «правильные», самые «арийские» солдаты, те, что с двумя серебряными молниями на воротничках, лежат сейчас на нашей земле мёртвые, с обгоревшими лицами и выпущенными кишками.

А мы стоим. Из последних сил, изнурённые до предела, до самого нельзя, но стоим. Только вот есть одна проблема. Она состоит в том, что у нас больше нет резервов, нет подкреплений и помощи ждать неоткуда. А у противника за спиной — вся мощь завоёванной Европы.

«Кресты» прут вперед широко растянутыми цепями, одна за другой, через огненную сибирскую просеку, совершенно не боясь нашего огня. Впрочем, бояться уже почти нечего. Пулемёт на правом фланге выдал последнюю свою печальную трель и замолк навсегда, а в моём подсумке уже виднеется дно. Не лучше, готов ручаться, дела обстоят и у моих товарищей. Выстрелы по обеим сторонам от меня становятся всё реже, всё прицельнее и экономнее. Раздающиеся в ответ автоматные очереди, наоборот, звучат всё бодрее, всё злее и наглее. Немцы приближаются.

Мне шестнадцать лет. Летом, если я, конечно, до него доживу, будет семнадцать. Воюю я уже почти год, с лета сорок четвёртого. Призвали меня в то страшное и беспокойное, даже по нынешним меркам, время, когда остатки тридцать девятой армии командарма Ефремова обречённо дрались в окружённой со всех сторон Москве, а маршал Тухачевский приказал пустить газ в Чебоксарском направлении. Чёрные, беспросветные, кромешные дни. Тогда казалось, что всё вот-вот окончательно рухнет: фронт развалится, армия разбежится, а немцы бодрым маршем прошагают до Свердловска, где и встретятся с японцами. Но, слава Богу, обошлось. В последнюю секунду, но обошлось. Командование сумело взять себя в руки, стабилизировать положение и вдохнуть уверенность в солдат. Цена за это была, прямо скажем, специфичная, но, по-моему мнению, оправданная. Михаил Николаевич же, из-за ошибки которого Красная Армия понесла неоправданные потери от собственного же химического оружия и была вынуждена призывать в свои ряды подростков, очень быстро поплатился за свою оплошность жизнью. Я был одним из тех, кого военкомат оторвал от заводского станка и смены в четырнадцать часов, всучил в руки винтовку и отправил прямо на линию фронта, неумолимо откатывающуюся тогда к Уралу. Многие бы назвали наших командармов сволочами и убийцами, но я говорю им искреннее спасибо. У фронта, пусть здесь и свищут пули, пусть громыхают танки и визжат пикирующие бомбардировщики, есть одно очень важное достоинство по сравнению с жаркими и душными оружейными заводами. Здесь я действительно могу убивать немцев.

Ну, вот и всё. Этот был последний. Патроны у меня закончились, а гитлеровцы уже почти вплотную подошли к траншеям. Что же, так даже лучше. Я до сих пор не особо хорошо умею обращаться с винтовкой. Всё из-за моего неважного зрения. Но зато, моя близорукость не помеха для моего штыка…

Я падаю на колени и судорожно начинаю искать среди трупов товарищей, таких же молодых и безусых юнцов, как и я, хотя бы одну завалявшуюся обойму, хотя бы один нерасстрелянный патрон, как вдруг, где-то надо мной, за земляной стеной траншеи раздаётся взрыв. Я сжимаюсь в клубок и закрываю голову руками. По моей спине больно бьют большие и чёрные комья обугленной земли, но осколки, слава Богу, проходят мимо. Впрочем, радоваться рано. Вслед за землёй, в траншею падает небритый и чумазый гренадёр, в испачканной сажей форме цвета фельдграу. Он, стоя на коленях, судорожно трясёт головой, а вместе с ней в такт болтается и новенький сорок пятый «гевер», висящий у него на шее. Контузия. Значит, времени у меня мало.

Из полусидячего положения, отталкиваясь руками от стоптанной земли, я резко выпрыгиваю вперёд, врезаясь своей тощей, костлявой головой гренадёру в подбородок. Слышу, как он охает, чувствую, как оседает и падает на землю. Я же, не давая ему продохнуть, громозжусь на него сверху. Его замыленные, контуженные глаза непонимающе смотрят на меня снизу вверх.

Нож я достал ещё в прыжке. Теперь же быстро поднимаю его на уровень глаз и резким движением втыкаю «кресту» в горло. Гренадёр захлёбывается булькающим криком, извивается от боли, стучит ногами в тяжёлых армейских ботиках, пытаясь меня сбросить. У него это не получается. Я же, тем временем, продолжаю своё благородное дело. Простой солдатский клинок поднимается и снова опускается, направляемый моей рукой, оглушает поле боя ещё одной порцией криков немецкого солдата. Я бью сильно и размашисто, отводя локоть за затылок, чётко чувствую каждое попадание. Я ощущаю, как из твари, что пришла на эту землю в поисках места под солнцем, фонтанами уходит жизнь. Ещё чуть-чуть и эта дрянь перестанет осквернять своим существованием мой дом. Ещё чуть-чуть и этот немец перестанет дышать.

Наконец, он успокоился. Ещё один труп, ещё один гроб, который придётся сколотить Вермахту. Ещё одна похоронка для его курвы-подружки, что сидит где-то в Германии и волнуется за своего наречённого. Это обстоятельство, стоит сказать, меня несказанно радует. Они все здесь останутся. У нас очень большая страна, самая большая в мире. Места под могилы хватит для каждого. Никаких проблем. Тем более, их можно даже и не отпевать.

Вот собака. Новую винтовку своей кровью испачкал. Ладно, мы не из привередливых. Особенно, учитывая тот факт, что в траншею спрыгнул ещё один немец, с виду — так брат-близнец предыдущего. Та же серая форма, та же чумазая рожа. Правда, на этот раз он меня не видит, занят тем, что поливает моих сослуживцев, находящихся по левую руку, очередями. Эта его невнимательность и будет ему приговором. Быстро поднимаю немецкую винтовку и нажимаю на спуск. Предохранитель «гевера» оказывается установленным на режим автоматического огня. Незваного гостя прошивает сразу четыре патрона, прежде чем я отпускаю курок. Этот падает сразу, ни разу не дёрнувшись и не издав ни единого звука.

По всей длине траншеи идёт рукопашный бой, исход которого пока неясен. Безусловно, наши превосходят немцев по силе, ярости и напору, однако противник давит числом и экипирован он намного лучше. Очень сложно эффективно воевать, когда на тебя, шестнадцатилетнего мальчишку, менее чем за пять минут нападают трое здоровых мужиков, один из которых, воспользовавшийся моей секундной заминкой, заходит со спины. Мне невероятно везёт, и каким-то невероятным образом я чувствую направленный на меня удар и, дёрнувшись, подставляю немецкому ножу руку, а не печень. Впрочем, помогает мне это не сильно. Яростно шипя от боли, истекая кровью из огромной рваной раны на правой руке, я смотрю в голубые, весело-искристые глаза немца. Я пытаюсь поднять свой трофейный «гевер» левой рукой, но сильный пинок тяжёлым армейским сапогом по дулу автомата, разом перечеркивает все мои планы. Оружие отлетает в сторону, оказавшись вне моей досягаемости. Теперь я, худощавый близорукий подросток, полностью беззащитен перед беспощадным палачом в сером. В последний момент у меня успевает промелькнуть мысль: «Только не нож». Лучше пуля, пожалуйста, пусть будет пуля. Так быстрее…

Неожиданно для всей этой адской какофонии звуков, я отчётливо слышу один-единственный отчётливый для меня выстрел. Я удивлённо смотрю, как немец, ещё недавно стальными тисками сжимавший свой окровавленный клинок, закатывает глаза и медленно оседает. На спине у него алеет дырка от пули. В это же мгновение звуки боя отступают. Я слышу лишь радостное, победное, ни на что другое не похожее, громогласное «Ура!», вихрем доносящееся от стороны леса. А через секунду меня вновь оглушает канонада таких родных, русских винтовок. Мы выдержали. Я не могу в это поверить.

Когда нашему батальону было приказано стоять насмерть, я заранее знал, что свой семнадцатый день рождения я навряд ли встречу. Обычно эти слова означают только одно: вы, ребята, все теперь смертники. Конечно, обычно в таких случаях командование обещает помощь, поддержку авиации и тому подобные маленькие фронтовые прелести. Но все их обещания, конечно же, пустой звук. К тем, кого оставили в арьергарде, никакого подкрепления, конечно же, уже никогда не придёт. А так как последние четыре года наша армия только и делает, что бесконечно отступает, все прекрасно понимают, что означают эти роковые слова. У тех, кто услышал подобную фразу, обычно два пути: смерть или немецкий плен. И я хочу сказать, разумный человек выберет смерть.

Сегодня же, когда я с утра ложился на промёрзлую твёрдую землю окопа, скулой прижимаясь к деревянному прикладу своей трёхлинейки, я вообще не думал, что у нас ещё остались резервы. А ты ж поди…

И всё же, мы умудрились выстоять. Жертва тех тысяч солдат, что насмерть стояли под Казанью и Нижним Новгородом, пока десятки и сотни рабочих под руководством дивинженера Карбышева возводили здесь, в Приуралье, оборонительные позиции, оказалась не напрасна. Мы действительно выстояли. Действительно удержали немцев на этом, на самом последнем рубеже. И сейчас, глядя как под натиском наших резервов бегут ещё совсем недавно непобедимые гренадёры, я понимал, что сегодня мы одержали победу. Возможно, первую за долгие годы. Возможно, первую за всю войну. Но, тем не менее, сегодня поле боя осталось за нами.

Кое-как зажимая кровоточащую рану, я побрёл в ту сторону, где когда-то находился наш батальонный госпиталь. Откуда-то с правого фланга доносились далёкие хлопки выстрелов, там, видимо, ещё продолжалась вялотекущая перестрелка. Но у нас, слава Богу, всё кончилось. Где-то там, вдалеке, на уже ничейной земле, мелькали серые силуэты в панике отступающих немцев. Прибывшие нам на помощь солдаты, все как один с мрачными, похоронными рожами, так неподходящими победителям, занимали позиции в полуразрушенных укреплениях. То тут, то там я видел санитарные команды, выносившие из траншей убитых и раненых. Первых просто штабелями складывали где-то в сторонке, сил и времени, хоронить их, просто не было. Раненых же, по крайней мере, тех, кого можно было отличить от мёртвых, тащили на руках, носилок совсем не хватало, несли в тот же госпиталь, куда направлялся и я. Немногие из наших, кто мог ещё стоять на ногах то и дело останавливались и трясущимися руками закуривали, стараясь унять волнение.

До госпиталя я добрался, слава Богу, достаточно быстро и поэтому получил свой законный кусок бинта для перевязки. Мало того, мне даже наложили жгут, строго-настрого запретив отходить от госпиталя, пока его не снимут. Наблюдая за тем, сколько раненых приносят сюда каждую минуту, я понимал, что приди я чуть попозже, мог вполне себе остаться без помощи. Впрочем, имелось у меня подозрение, что вскоре и мне самому придётся пожертвовать свою нательную рубашку на бинты и подвязки. Груда стонущих и истекающих кровью только увеличивалась, а конца и края этим бедолагам видно не было.

Я, тяжело выдохнув, уселся прямо на землю. Стоять больше сил не было. В бою да, я практически не чувствую усталости. Но вот после сражения всегда накатывает. Ноги трясутся, руки дрожат, дёргается левое веко. После каждого боя так, ничего поделать пока не могу. Обязательно трясучка начиналась. Особенность организма, ничего более. Зато, когда надо он не подводит. Работает как часы, не устаёт и не жалуется. Наверное, нужно просто время, чтобы окончательно привыкнуть к смерти, что то и дело проходит по касательной.

В таком состоянии меня и застал комиссар Алеутов.

— Ты как, Гришка?

— Ничего, нормально, товарищ комиссар. Сейчас чуть продышусь — и снова бой, — выдавил я дрожащую улыбку.

Алеутов неплохой человек, даром что комиссар. Людей никогда почём зря не губил, относился по-человечески. Надо мной, можно сказать, взял шефство. В конце концов, в его батальоне я был единственный несовершеннолетний. Остальные как-то постарше. Оно и хорошо. Мне с матёрыми солдатами всегда спокойнее, чем со сверстниками. В конце концов, рядом с опытными бойцами шанс дотянуть до завтрашнего утра всё же больше, чем со вчерашними школьниками.

Единственной неприятной чертой в характере Алеутова была его чрезмерная политизированность. Я, конечно, понимаю, что политический офицер таким и должен быть, но здесь Александр Сергеевич частенько хватал лишку. Закоренелый коммунист, воевал ещё в Гражданскую. Верный кировец, идейный его последователь, наверное, самый преданный и фанатичный из тех, что я видел за всю свою жизнь. Тем больше его оскорбили события полугодовой давности. Настолько, что он чуть не пустил себе пулю в лоб, мы едва успели отобрать у него револьвер. Но оклемался и, хотя маршалов так и не простил, воевать продолжил, командовал батальоном с той же неукротимой энергией, что и раньше. Хороших офицеров у нас, по понятным причинам было не особо много, так что Алеутов выполнял обязанности комбата. И исполнял их неплохо, стоит сказать, сказывались характер и боевое прошлое. Хотя, впрочем, причём тут прошлое? Алеутов и эту войну прошагал с самого первого дня. И пыльные тропинки её довели Александра Сергеевича от Курска и Орла прямо под Пермь, к последней цитадели русской расы. Единственное, что командование старалось не подпускать наш батальон к белым частям. Хоть сегодня мы и воюем на одной стороне, Алеутов реагировал на своих бывших противников не совсем адекватно. Впрочем, его понять тоже можно. Хотя лично я всё равно не до конца принимал тот факт, что такой храбрый воин ставит идеологию выше кровного родства. Где сейчас, спрашивается, все те «славные» татарские, кавказские и казахские коммунисты? Не захватчикам ли сапоги лижут? А русские… русским отступать больше некуда. Русские все плечом к плечу стоят на бесконечно длинном фронте от Северного океана и до казахских степей. Белые или красные, да хоть бы и коричневые, разницы нет никакой. Кровь у нас одна. Как и Родина.

— Оружие-то держать сможешь? — спросил у меня комбат.

Я аккуратно пошевелил рукой. Болела, конечно, адски, но я чувствовал, что вполне способен нажимать ею на курок. Тем более, врач сказал, что ни сухожилия, ни кровеносные сосуды не задеты, так что заживёт всего через недельку.

— Смогу, — уверенно ответил я.

— Это хорошо, это очень хорошо. Отдыхай тогда, Гриша, отдыхай. Потому что, кажется, ещё не всё… — продолжил диалог Алеутов после недолгого молчания.

— Почему вы так думаете, товарищ комиссар? Мы их неплохо потрепали. Вон, танков сколько пожгли. Да и самой немчуры тоже нормально настреляли. Бегут так, что аж пятки сверкают. Сегодня навряд ли ещё сунутся.

— Хлопцев видишь, что подошли? — Алеутов указал ладонью на небольшую компанию солдат, явно из подкрепления, что кучковались недалеко от нас и гоняли одну сигарету на шестерых. Лица у них были, конечно…

— Ну и рожи, — прямо высказал я свою позицию.

— Вот и я о том же, Гришаня. Как на похоронах. После победы таких не бывает. Либо знают прекрасно, что сейчас ещё попрут, либо ещё на каком участке прорыв был. Только вот кажется мне, что никакого прорыва не было. Это их сюда вместе с нами умирать послали.

— Это вы мне скажите, товарищ комиссар, что же на нас сейчас должно такое пойти, чтобы дыры гвардейскими частями начали затыкать? — спросил я.

— Не знаю, Гришка, не знаю. Но чует моё сердце, что-то очень скверное назревает.

Это действительно было странно. То, что подошедшие нам на помощь соединения были гвардией, не так давно, кстати, сформированной было ясно по зелёному окаймлению их погон. У Алеутова, кстати, из-за возвращения гвардейских частей случился небольшой приступ ярости. Ну конечно, «пережиток царизма», за что он, спрашивается, воевал? Хотя погоны Александр Сергеевич воспринял достаточно спокойно, лишь что-то недовольно пробурчав на этот счёт. Ну, тут сложно было нашему армейскому руководству возражать, погоны были гораздо более удобны, чем осточертевшие всем жуткие лычки на рукавах, из-за которых возникало столько неразберихи и путаницы. Тем более, у лычек теперь была совершенно недобрая память, связанная с маршалом Тухачевским — ярым поборником этого детища революции и фанатичным противником возвращения «золотопогонников» в армию.

Впрочем, от рассуждений о недавних реформах в Красной Армии, стоит перейти к проблемам насущным. Действительно, почему гвардия? И почему с такими мрачными лицами? Неужели и вправду — прорыв? Если уж сюда пригнали лучших из лучших…

— Товарищ командир батальона, товарищ командир батальона! — из раздумий нас вырвал звонкий голос одного из бойцов.

— Товарищ командир батальона! — продолжал надрываться голос, в обладателе которого, подбежавшего к нам, я опознал рядового Степнякова, моего сослуживца. Хороший парень, храбрый, хоть и немного глуповатый. — Разрешите доложить, там это, там… начальство.

Он сильно запыхался после быстрого бега и никак не мог отдышаться. Видать, кто-то по-настоящему важный приехал. И действительно, только сейчас я услышал тяжёлый рёв «Виллиса», припаркованного где-то рядом с госпиталем.

— Здравия желаю, товарищи бойцы, — чей-то громкий, хорошо поставленный командный голос заставил меня вздрогнуть.

Я обернулся, желая увидеть, кто именно из высоких чинов нагрянул по наши несчастные души. Правда, как только я понял, кто стоит передо мной, я тут же вскочил, вытянувшись по струнке. Алеутов, заметивший нашего гостя на секунду раньше меня, тоже был на ногах, прикладывая вытянутую ладонь к виску.

— Здравия желаем, товарищ командарм! — разом рявкнули мы оба.

Наголо бритая голова, сильная выступающая челюсть и прищуренный взгляд умных и честных глаз. Дополняют картину генеральские погоны, тёмно-синий мундир и три человека свиты, двое из которых — личная охрана. Человек, которого я сотни раз видел на пропагандистских плакатах, и ни разу — в жизни. Герой Ворошиловграда и Горького. Генерал Конев.

— Не командарм, а генерал-лейтенант, — вставил свои пять копеек его ординарец — сухой поджарый майор, на полторы головы выше самого Конева. — Извольте обращаться по уставу.

Двое гвардейцев, стоящих по обе руки от генерала, недобро прищурились на нас с Алеутовым, давая понять, что, беря пример с этого дылды, готовы защищать честь своего командира от любых посягательств.

Со званиями действительно возникала ещё небольшая путаница. Со времени упразднения революционной ранговой системы и возвращения старых, дореволюционных званий, прошло не так много времени, так что многие солдаты, в том числе и мы с Алеутовым, продолжали ошибаться при обращении по уставу.

— Виктор Евгеньевич, успокойтесь, пожалуйста. Не тот случай, — резко осадил Конев своего вестового. — Вольно, бойцы.

Только теперь мы с комбатом позволили себе выдохнуть.

— Товарищ Алеутов, это, я так полагаю, вы? — он обратился к Александру Сергеевичу.

— Так точно, товарищ генерал! — чётко отрапортовал Алеутов, всё также, не убирая ладонь от козырька. — Алеутов Александр Сергеевич, комиссар Красной Армии, исполняющий обязанности командира семнадцатого пехотного батальона двести четырнадцатого краснознамённого пехотного полка имени Фрунзе, член партии! Товарищ генерал, разрешите доложить, приказ верховного командования выполнен. Позиция силами батальона удержана, потери личного состава составили…

— Тише, товарищ комбат, тише, — улыбаясь, успокоил Алеутова Конев. — Вы не на докладе. А за выполнение задания хвалю. Мало того, могу поручиться в том, что ваши заслуги, как и мужество ваших солдат, не останутся без внимания верховного главнокомандующего. Так что, сверлите новую дырочку на погонах, товарищ комбат.

— Служу Советскому Союзу! — всё также, не меняя положения «смирно», гаркнул Алеутов. Служака…

— Я вот зачем прибыл, товарищ комбат, — у генерала на секунду мелькнули печальные нотки в голосе, но он быстро взял себя в руки. — Вашему батальону, ровно как и всему полку, приказано сняться с занимаемых позиций и отбыть к местоположению объекта сорок восемь. Ваши нынешние позиции займём мы, с вверенными мне подразделениями. Приказ понятен? Координаты объекта знаете?

— Так точно, товарищ генерал, координаты имеются… — ответил Алеутов, однако в его словах была явно слышна задумчивость, немой вопрос, который он не решался задать. Поэтому я, не страдающий особо чинопочитанием, решился ему помочь.

— А почему гвардия, товарищ генерал?

Комиссар и ординарец одновременно резко зыркнули на меня, призывая к тишине, я же в ответ лишь невинно хлопал глазами, вытянувшись по струнке, всё также неотрывно глядя на генерала.

Конев печально улыбнулся мне.

— Чуть больше двух недель назад американцы объявили операцию «Вашингтон», о чём и уведомили наше верховное командование. Мы же, в свою очередь, объявили начало операции «Гея». И если ты читал в школе мифы древней Греции, то поймёшь, что мы собираемся делать.

Мифы Древней Греции я не читал. Точнее читал, но ничего оттуда уже не помню. Война выбивает из памяти всё лишнее, отрезает всю шелуху, словно нож хирурга. Остаются только самые чистые и самые полезные знания. Как открыть консервным ножом банку тушёнки, правила сборки-разборки штатной винтовки, уязвимые места немецких танков. А сколько там было подвигов у Геракла — мне совершенно до лампочки.

Конев вздохнул, видя моё непонимание.

— Ты, солдат, небось наверняка знаешь слухи про «оружие возмездия»?

— Знаю, товарищ генерал, — скрывать было сложно, слухи такие действительно такие ходили. Только я в них не верил. Кто вообще в здравом уме поверит в один-единственный агрегат, способный одним махом выиграть безнадёжно проигранную войну? Особенно, если это, как говорят длинные языки, будет огромный танк, который не взять ни одной пушкой. Или самолёт, который летает без пропеллера, за счёт какой-то только реактивности. А ещё про чудо-бомбу говорят, она, мол, способна за один раз целый город уничтожить. Бред сивой кобылы. Особенно бомба. Вот бомба — это совсем анекдот.

— Ну, так вот, считай, что слухи подтвердились. Через три часа мы ожидаем генеральное наступление немецких войск по всему уральскому фронту. Решающее. Вермахт хочет окончательно раздавить наше сопротивление и выйти к Свердловску на соединение с японцами. Тем более, после того, как вы утёрли им нос, к желанию закончить войну прибавится ещё и жажда мести. И мы эту жажду хорошенько так подогреем, — генерал кинул заинтересованный взгляд на радиостанцию, которую двое бойцов разворачивали в десятке метров от нас. — Так что через три часа ждёт гостей. А ещё через пять операция «Гея» вступает в свою финальную фазу. Ты спрашивал, зачем нам здесь гвардия? Так вот, я тебе отвечаю: гвардия нужна для того, чтобы умирать и побеждать. И сегодня, на этом самом месте, она свой долг исполнит.

Он резко повернулся к Алеутову.

— Соберите своих людей, комбат, и очистите занимаемые позиции. Вы сами всё слышали, времени, чтобы добраться до объекта у вас не так уж много, всего пять часов, так что я бы предложил вам поторопиться.

— Товарищ генерал, а не можем ли мы… все мои люди пойдут добровольцами… — начал было комиссар, но Конев резко прервал его.

— Не можете, товарищ комиссар, приказ командования на этот счёт предельно ясен. Тем более, то, что мы здесь сделаем, всё это будет ради них, — он указал на меня. — Ради тех, кто ещё будет. Дадим им хоть один, призрачный шанс, правильно ведь? Так что уводите пацана, а заодно и всех своих людей. Сегодня потерь будет не больше, чем необходимо.

— Вас понял, товарищ генерал. Разрешите приступить к выполнению приказа? — Александр Сергеевич снова взял под козырёк.

— Разрешаю, товарищ комбат.

Не успел Конев закончить фразу, а Алеутова уже и след простыл. Наш деятельный комиссар побежал раздавать указания. Военное управление было полностью его стихией, и в этом деле он чувствовал себя, как рыба в воде. Я же остался стоять, растеряно глядя на генерала.

Значит, это не сказки? Оружие действительно существует?

— А ты чего стоишь, рядовой? Не слышал указаний?

— Слышал, товарищ генерал.

— Ну, так вперёд. Иди, парень, иди, собирайся. Зайди в госпиталь, пусть тебе жгут снимут. А то потом в суматохе забудешь, не дай Бог до гангрены доведёшь. Дорога вам предстоит неблизкая, а времени мало. Иди, солдат… и помни нас.

***

Самолёты мы услышали часа через четыре, после того как вышли по направлению к объекту. Алеутов уверенно вёл нас вперёд, он, как оказалось, прекрасно знал и дорогу, и направление. Наш комиссар как раз громко уточнял, что мы прошли примерно две трети пути, когда в небе над лесной чащей лениво и обречённо прополз чёрный силуэт бомбардировщика «Пе-8», окружённого стайкой шустрых истребителей. Шёл он, как и вся ватага, медленно, спокойно и рассудительно, будто понимал, что спешить ему туда, куда он направляется, смысла нет. Там кипит бой, да, бой страшный и кровавый, где каждый из наших бойцов ходит между жизнью и смертью. Вот только, когда над полем брани появится его крылатая фигура, никакой жизни там больше не будет.

Самолёты медленно плыли на запад…

Весь наш батальон, как один, задрал головы и провожал взглядом эту благородную, стальную птицу, несущую свой смертоносный груз. Но та смерть, та необратимая страшная гибель для одних, станет спасением, отблеском надежды для миллионов других. Для жён и матерей гвардейцев Конева, что сейчас ведут безнадёжный бой в изрытых пулями и снарядами траншеях. Для детей, младших братьев и сестёр тех солдат, что сейчас по всей длине фронта сдерживают неотвратимое, механически-расчётливое немецкое наступление. Для престарелых отцов тех мальчишек, что в свои двенадцать лет вынуждены стоять две смены подряд за заводскими станками, производя оружие и танки для Красной Армии. И если спросить у тех солдат, что сегодня сменили нас на переднем крае обороны, что они выберут: свою жизнь или эту слабую, едва тускнеющую надежду для миллионов других их соотечественников, ответ их будет очевиден.

Впрочем, скоро у наблюдаемых самолётов появилась компания. То тут, то там, по всей длине горизонта, небо заволакивали всё новые и новые эскадрильи, сопровождающие, каждая по одному, а то и по несколько стратегических бомбардировщиков. Кажется, сегодня Новиков решил поднять в воздух всё, что у нас ещё могло летать.

Я едва успел подумать: «Значит, всё-таки бомба…»

А потом началась гонка. Гонка, которую я никогда в своей жизни не забуду.

— Батальон бего-о-ом! — заревел, словно воздушная сирена, Алеутов.

И мы рванули. Все как один, убегая от страшного, нечеловеческого пожара. От лютой смерти, которая была уготована генералу Коневу и всем его солдатам. Солдатам, что сейчас отдавали свои жизни ради того, чтобы жили мы. И мы, в свою очередь, в благодарность к ним, во имя самой памяти о них, не имели право этой подаренной нам жизнью пренебрегать.

Бежать быстрее, ещё быстрее. Бежать по животному, по дикому, едва не вставая на четвереньки. Перепрыгивать корни и коряги, огибать вековые деревья. Мимо лишайника, обволакивающего древний мокрый камень, подобно зелёному ковру. Мимо едва заметной звериной тропки, мимо лесного ручья и раскидистого дуба, непонятно как выросшего посреди соснового бора. Только вперёд, не сбавляя темп, не останавливаться ни в коем случае.

Наш батальон неожиданно вылетел на лесную поляну. Точнее сказать, это было солидных размеров поле, по непонятной усмешке природы вырвавшее место для своих весенних трав у векового леса. Со всех сторон оно было окружено деревьями и понятно было, что здесь путь наш отнюдь не кончается. До неведомого мне объекта было ещё далеко. Но, тем не менее, мы сделали секундную передышку, на мгновение замерев всем подразделением и разглядывая открывшийся нам простор.

В тот же миг нас тряхнуло. Мы услышали взрыв, похожий на гулкий, почти подземный хлопок, как будто где-то недалеко от нас проводились горные работы. Вот только, никаких работ рядом с нами. А было лишь действие неведомого нам оружия на расстоянии десятков километров от нас.

Через секунду задрожала земля, заставив многих из нас упасть на колени. Небеса вспыхнули, как будто на них зажгли ещё одно новое солнце. К чёрту, какое новое солнце?! Тысячи новых солнц! Всё это время между наших рядов бегал Алеутов и орал: «Не смотреть, не смотреть! В землю! Всем уткнуться в землю!» Многие, наверное, в страхе за свою жизнь так и делали. Но не я. Я неотрывно смотрел на поднимающееся из-за деревьев огромное ревущее пылевое облако, оставшееся от взрыва и более всего напоминающее своей формой шляпку гриба. Я видел, как тучи пепла медленно закрывают своей массой свет настоящего, весеннего солнца, от чего оно чернеет до цвета копоти, цвета мрачных крематориев лагерей смерти, цвета эсесовских мундиров. И в тот момент я понял, отчётливо и ясно понял, что вижу свет нового для себя светила. Солнца, которое на годы, если не на десятилетия и века, почернело для моего народа.

Меня зовут Григорий Иванович Отрепьев. Мне шестнадцать лет. И сегодня я смотрю, как чёрное солнце Нового Порядка восходит над моей страной. Сегодня я вижу новую зарю, которую не забуду никогда…

Глава вторая

Клятва

«Возьмите тогда глаза мои,

Возьмите тогда глаза мои

Возьмите тогда глаза мои,

Чтоб они вас впредь не видали.

Нам уже не нужны глаза твои,

Побывали уже в глазах твоих

И всё что нам нужно взяли.»

Чёрная Армия, окрестности Нижнего Тагила. 27 ноября, 1961 год.

Меня зовут Григорий Иванович Отрепьев. Мне тридцать три года. И я помню свою Клятву:

«Я верю, прежде всего, в Россию: единую, неделимую, непобедимую…».

Сегодня нас опять подняли по тревоге. Радарная станция около Серова засекла неопознанный летательный объект где-то над горами. Судя по всему — самолёт-шпион. Как всегда: либо немецкий, либо японский. А мы с такими особенно не церемонимся. Теперь сбитый аппарат лежит где-то в горах, а на нас, как на группу быстрого реагирования, возложена задача отыскать место падения. Впрочем, искать там почти нечего. Падающий самолёт вели чуть ли не по пятам и поэтому, место его пребывания известно сейчас чуть ли не с точностью до нескольких метров. Так что наше дело маленькое — прибыть на место, выставить оцепление и провести первичный допрос пленного лётчика, если, конечно, осталось что допрашивать. Обычная работа, почти рутина, я такими вещами занимался уже не раз и не два.

«…Я верю в свою собственную силу и в силу и мужество моих товарищей».

— Здравия желаем, Григорий Иванович! — Зверюганов приветствует меня, едва я появляюсь в тесном и пыльном кузове грузовика.

— Привет, Фёдор, привет, — я, в знак приветствия, ударяю об его протянутую ладонь своей.

— Григорий Иванович, вы знаете, что там?

В иерархии организации, в которой мы оба служим, моё положение выше, чем его. Собственно говоря, я являюсь его непосредственным начальником, как являюсь непосредственным начальником ещё девятнадцати балбесов, сидящих с ним в одном кузове. А все вместе мы — оперативное подразделение «Стальной руки», внешней и внутренней разведки Чёрной Армии.

Я вновь вытаскиваю половину своего несчастного туловища на холод и ветер, царящий за бортом, отодвигая при этом край тента и впуская мороз внутрь, ко всеобщему неудовольствию моих подчинённых. Махаю рукой в чёрной вязаной варежке, привлекая внимание водителя. Мы больше никого не ждём, и грузовик резко трогается, едва не выбрасывая меня на белоснежное покрывало. Лишь чудом мне удаётся удержаться и не уронить ни себя, ни свой авторитет в глазах солдат.

— Самолёт сбили, — обернувшись, ответил я на вопрос Зверюганова. — Нас посылают проверить.

На его лице сразу же отразилась вся скука и тоска от полученного известия. Действительно, какой нормальный человек станет радоваться рабочей рутине?

— А чей самолёт-то? — поинтересовался кто-то из солдат. Кто именно, я понять так и не смог, как раз в этот момент грузовик подпрыгнул на очередной кочке, смазав для меня лицо спрашивающего.

— Пока неизвестно. На позывные не отвечал ни на одном из языков.

— Это что же получается, товарищ капитан? Хотите сказать, что здесь ещё кто-то летает, кроме япошек или немчуры? Может быть, у степняков самолёты появились? — взрыв грубого, солдатского хохота был для шутника более чем удовлетворительным ответом.

— Доедем до места, Добровольский, ты мне лично доложишь, что за модель самолёта и из какой страны оный аппарат прилетел. Доклад сделаешь на казахском, — мстительно добавил я.

Добровольский аж обалдел. Двухметровый, с огромной, по-русски пышной русой бородой, казахского он в жизни не знал, а летать боялся. На каждого же степняка, которому не посчастливилось оказаться в его поле зрения, зыркал так сурово, что тот, несмотря на весь свой буйный кочевой нрав, старался как можно дальше убраться от недоброго взгляда этого громилы. Учитывая непростые отношения Чёрной Армии с казахским населением, удавалось это далеко не всегда. Видимо, были у Добровольского какие-то свои счёты с казахами. Впрочем, он об этом не распространялся.

На самом деле, было над чем задуматься. Как говорил когда-то Александр Сергеевич Алеутов: «В каждой шутке есть доля шутки и доля военной тайны». Парни были правы, авиация в регионе была только у немецкого рейхскомиссариата и Новосибирской республики, марионеточного государства японцев. Мы же были зажаты с обеих сторон этими двумя колоссами, не в силах продохнуть и толком развернуть наши немногочисленные военно-воздушные силы. Но они у нас всё равно были. Парочка трофейных немецких вертолётов и два десятка реактивных самолётов собственного производства и куча бесчисленного хлама времён Последней войны, абсолютно на сегодняшний день бесполезного. Их наличие, правда, ничего не решало. Едва мы попробуем поднять их в воздух, как коршуны престарелого, разжиревшего, но всё такого же боевитого Германа Геринга разорвут наших ребят в клочья.

Мир шагнул далеко вперёд с тех самых пор, как мы нанесли атомный удар прямо по гвардейцам Конева. Очень далеко. Теперь немцы утюжили то немногое, что осталось от России ракетами «воздух-земля», выпускаемыми с реактивных штурмовиков и заливали наши города напалмом, сбрасываемым с таких же современных бомбардировщиков. Нам же оставалось лишь по мере сил огрызаться на бесконечные бомбёжки и всеми силами стараться развернуть собственное производство военной техники. Получалось, надо сказать, с трудом. Слава Богу, хоть на восточной границе было всё спокойно. Японцы, откусившие от России во время Последней войны всю Сибирь вместе с Дальним Востоком, на этом успокоились и, в отличие от немцев, нас авианалётами не донимали. Даже шли на какой-никакой контакт, именно через границу с их марионеткой — Новосибирской республикой, в Чёрную Армию шёл поток контрабанды.

Оставались, правда, ещё казахские степняки, скатившиеся после развала Союза, до состояния анархических кочевых племён. Но их в расчёт и не стоило брать. Там не то что до авиации, до государства в принципе было ещё очень далеко.

Подвинув Зверюганова, я сел на деревянную скамейку, прибитую вдоль стенки грузовика и, откинувшись назад, поддался размышлениям. Границы Чёрной Армии беспокойны, это факт. Немецкие рейды, японские солдаты, бряцающие оружием (больше для виду, понятное дело), набеги степняков и просто шайки бандитов, рыскающие то тут, то там в поисках наживы. Всё это было, всё это понятно. Но вот неопознанного самолёта мы не сбивали ещё никогда. Всегда было понятно, чей он, хотя бы по предсмертным воплям в эфире. А тут же…

«Я стою за живых, и за честь мёртвых. За те поколения, что были, и за те, что будут…».

Грузовик остановился около горного КПП примерно через полчаса езды. Мы мгновенно выгрузились из него. У обычных солдат, если кто видел, такие действия занимают относительно много времени и часто бывают очень неуклюжими. Мы же всё сделали быстро, чётко и аккуратно, меньше чем за минуту рассыпавшись полукругом вокруг машины и зорким взглядом осматривая местность. Правда, если говорить начистоту, не совсем зорким. Самым слабым звеном в этой цепочки был, конечно же, я со своей близорукостью. Тем не менее, за годы практики я научился худо-бедно справляться и с этим недугом, так что мои соратники могли со спокойной душой на меня положиться.

Впрочем, на этот раз всё было тихо. Противника, как и ожидалось, в округе не было, а небольшой охранный пост был полностью под нашим контролем, что подтверждал молоденький рядовой, выпорхнувший из тёплого, протопленного помещения на зимний сибирский холод и рассматривающий нас широко распахнутыми глазами.

— В-вы… вы из разведки, да? — слегка запинаясь, обратился он ко мне.

— Вольно, рядовой, — я обратился к нему по уставу. Парня необходимо было привести в чувство, а ничто не способствует хладнокровию больше, чем чёткое следование установленным правилам. — Оперативное отделение внешней и внутренней разведки Чёрной Армии, капитан Отрепьев. Доложите обстановку.

— А… а, да, так точно, товарищ… э-э-э, капитан, — ответил он, разглядывая мои погоны. На самом деле, у нас в «Стальной руке» своя система званий, по которой, если переводить на армейские ранги, ко мне следовало обращаться «товарищ полковник». Впрочем, бедному солдатику об этом знать было не обязательно. Он и так сильно теряется от волнения.

— Ваши люди уже здесь, они недавно прибыли. Спросили меня, не видел ли я падавший самолёт. Я сказал, что видел, и указал сторону, в которую он летел. Они сказали, чтобы я дождался вас, а потом послал следом.

«Мои люди»? «Послал следом»? Это что ещё за фокусы? Все «мои» ехали со мной в одном кузове, и опередить меня уж никак не могли. Следовательно, это какие угодно «чужие», но уж никак не «мои». И хорошо, если эти чужие носят мундиры Чёрной Армии, а не какую-нибудь форму цвета фельдграу…

— Ну, и куда же «мои люди» пошли? — не скрывая иронии, спросил я.

Солдатик, впрочем, сарказма не почуял и бодро отрапортовал:

— На четырнадцатый перевал, товарищ капитан! Ваши люди отправились на четырнадцатый.

Сказал так, будто я все здешние медвежьи углы знаю…

— Показывай, где дорога на четырнадцатый, — сухо приказал я рядовому.

«…Когда придёт час отмщения, я встану плечом к плечу со своими товарищами, без страха встречусь со своим кровным врагом и поставлю свой народ превыше собственной жизни».

А вот и «чужие».

— Здорово, Гром, — подойдя со спины, поприветствовал я крупного, широкоплечего мужчину в серой шинели.

— Здорово, Анафема, — крепкое рукопожатие было ответом на моё приветствие.

Гром — это от фамилии. А так на самом деле он Василий Андреевич Громов, сын белоэмигранта, уехавшего из России после Гражданской. Родился Гром в Париже, в двадцать пятом году. Его отец был одним из тех немногих русских, кто содержал свои капиталы в иностранных банках и после своего бегства не работал ни в такси, ни в книжных издательствах, совершенно не нуждаясь в средствах. Мальчик получил прекрасное образование, объездил всю Европу и Северную Америку, собственными глазами видел Рим и Брюссель, Лондон и Берлин. По его словам, отец пророчил ему блестящую карьеру юриста, которую на корню загубили немецкие танки, растоптавшие и смявшие французские войска летом сорокового года. Его семье пришлось бежать в Британию, которая, впрочем, тоже вскоре пала. Вася, правда, этого уже не увидел. Ещё в сорок втором, когда англичане из последних сил отражали разрушительные бомбардировки Люфтваффе, он, приписав себе в документах лишний год, вместе с другими белыми солдатами прибыл в Архангельск. Белые бригады… спустя двадцать лет после обидного и горького поражения, спустя двадцать лет кромешного красного террора, унижений и оскорблений, эти люди нашли в себе силы прийти на помощь своей обливающейся кровь Родине. Родине, которая отреклась и плюнула в лицо своим самым доблестным и верным сыновьям. Это был величайший акт единения нашего народа. Два непримиримых соперника — Белая и Красная армии, маршировали вместе, плечом к плечу, по улицам древнего северного города. А женщины, которые в силу военного положения, были чуть ли не единственными зрительницами этого величественного шествия, плакали и падали на колени от радости. Правда, даже помощь белогвардейцев не смогла спасти Россию. Немецкие «панцеры» уже колесили по Невскому проспекту, а свора коллаборационистов вывозила русские богатства из Эрмитажа. Уже была почти взята в окружение Москва, а Киров метался из стороны в сторону в своем рабочем кабинете в Куйбышеве, не зная, что предпринять. Впереди было падение Ворошиловграда, газовая атака под Чебоксарами, знаменитый сентябрьский переворот, совершённый нашим же высшим генералитетом, и горькая победа весной сорок пятого, что досталась нам такой огромной ценой, но дала шанс на выживание. Впереди были одни лишь поражения и растоптанные надежды. Но в тот момент, маршируя по ледяным улицам Архангельска, Вася был счастлив. Счастлив, как никогда в жизни. Так он сам мне говорил.

А моё же прозвище, Анафема, это от имени-фамилии. Григорий Отрепьев, беглый монах, выдававший себя за невинно-убиенного царевича Дмитрия. Гришка Отрепьев. Анафема. Всё просто. Интересные у меня, конечно, были родители…

— Что происходит? — спросил я у Громова.

— Чёрт его знает, Гриш, зенитчики сбили самолёт, а нам расхлёбывай. Ай, чего я распинаюсь, ты, небось, ситуацию лучше меня знаешь, с поправкой на твоё ведомство. Самолёт на позывные не отвечал, во время падения идентифицировать не удалось. Вот всё, что знаю.

— Личные соображения имеешь?

— А что личные соображения? Сами только приехали. Мы с ребятами в патруле были, получили приказ выдвинуться на место происшествия. Чутка опередили вас. Вот, собственно и всё.

— А самолёт где?

— Да вон, в низине валяется, — Громов одной рукой показал на место крушения, другой же — зажал нос и смачно сморкнулся, едва не высморкав вместе со всей гадостью собственные мозги. Да, от белоручки, сына белогвардейца, не осталось и следа.

— И чей он?

— Да хрен его, приблуду, знает. Свалился, мля, на нашу голову. Одно точно могу сказать: ни свастики, ни красно солнышка я на нём не вижу.

«Красно солнышко», так шутливо солдаты называют флаг Японской империи, который лепился в стране восходящего солнца на все виды вооружения и военной техники. Японцы настолько сильно гордятся своей продукцией, что заранее, ещё до выполнения ею очередного трудового подвига, стараются выставить на ней собственное клеймо. Впрочем, зря стараются. Хвалёное японское качество — лишь фикция и откровенное враньё. Возможно, когда-то, в годы Последней войны слова «Мицубиси», «Кавасаки» и «Накаджима» что-то и значили, но теперь их товары, как и товары многих других дзайбацу, покупают лишь отсталые марионеточные государства самой Японии, как например та же Новосибирская республика или Мэнцзян в Монголии, где развернуть собственное производство просто невозможно.

Самолёт лежал недалеко от нас, всего метрах в двухстах. Лично я не особо понимаю, как ему удалось упасть в высокогорную низину, не развалившись при этом на кучу обломков и не смявшись в тонкий блин металла. Наверное, просто повезло. Такое тоже иногда случается в нашем беспощадном мире.

Впрочем, со словами Громова я согласился сразу же после беглого осмотра. Не японец и не немец. В этом я точно могу поручиться, так как знал матчасть всех самолётов-разведчиков обеих сверхдержав на зубок. Собственно говоря, другого от моей профессии не ждут.

Сам же аппарат представлял вытянутый, остроносый фюзеляж, переломившийся на две неравные части и выкрашенный в сине-серый пятнистый камуфляж. Крылья, которые, в свою очередь, отвалились от корпуса и кусками валялись по всей заснеженной низине, были непропорционально длинными. В задней части фюзеляжа виднелось смятое падением отверстие, из которого медленно вытекала какая-то вязкая жидкость. Самолёт был реактивным.

— Надо проверить, — внёс я очевидное предложение, закончив осмотр.

— Понятно, что надо, я и сам хотел сходить, — ответил Громов из-за спины.

— Так, а чего же не сходил? — удивлённо спросил я.

Я уже встречался с Громовым раньше, и встречался достаточно часто. Это, можно сказать, был мой единственный друг, если у меня вообще могут быть друзья в обычном человеческом понимании. Вася был очень деятельный и инициативный командир. Умный, по-настоящему талантливый в военном деле, он являлся, к тому же, невероятно выносливым, стойко переносил все походные тяжести и лишения. Свою дополнительную офицерскую пайку никогда втихаря не жрал, всегда делился ею с обычными солдатами. Единственное, что мешало ему к своим тридцати шести годам уже командовать дивизиями и сидеть с важным видом за штабными картами, так это его независимость и абсолютное отсутствие чинопочитания. Воспитанный в семье белоэмигранта и получивший прекрасное образование, он так и не избавился от привычки смотреть на нас, пролетариев, чутка свысока. А следовательно, иногда позволял себе в разговорах со старшими по званию очень много вольности. Особенно страдал он от этого в годы войны, когда рядов Красной Армии ещё не коснулась живительная жуковская чистка, и офицеры, воспитанные революцией, гнались за формой, а не за содержанием. Один раз, по словам самого Громова, его едва не расстреляли, но спасло заступничество высокопоставленных белых офицеров, которым импонировал храбрый и способный юноша, и с мнением которых руководство Красной Армии было вынуждено, скрипя зубами, считаться. Потом, уже в Чёрной Армии, Вася сам отказался от майорских погон, предпочтя всё также бегать по Уральским горам вместе со своим отдельным батальоном сибирских стрелков, многие из которых прошли вместе с ним его трудный путь: от архангельских портов, до сибирских снежных пустошей. Впрочем, лично я считаю, что по Громову штабное кресло всё-таки плачет. Слишком уж он умный для простой солдатской полевой работы. Мне бы, например, куда спокойнее было, если бы этот талантливейший командир не по горам скакал, а занимался чётким и скрупулёзным планированием операций, заменив собой, молодым и энергичным, дряхлеющих командиров Последней войны, что так и просиживают штаны по генштабовским кабинетам. Вася, впрочем, и сам это прекрасно понимал и, как я слышал краем уха, постепенно поддавался на уговоры заняться, как он выражался, «бумагомарательством».

Тем необычнее была его робость в деле осмотра самолёта. Раньше он никогда бы не упустил возможности вырвать первенство и утереть мне нос.

— Отрепьев, я откуда мог знать, что за самолётом явишься именно ты? Если бы твоё высочество нижайше соизволило меня предупредить, я бы его уже, конечно же, на металлолом разобрал. А так… неопознанный самолёт, знаков отличий нет, модель мне неизвестная. От него вашей «Стальной рукой» пахнет за версту. А я, сам знаешь, в дела разведки не лезу. Себе дороже обычно выходит. Так что давай-ка ты сам с ним разбирайся. Если мне не прикажешь, конечно. Моё-то дело маленькое: я на место прибыл, проконтролировал, чтобы никакой зондеркомманды из самолёта не вылезло, а теперь со спокойной душой передаю его тебе в руки. Дерзай.

«Я буду щитом и мечом России, с помощью которого будет вершиться правосудие за всех павших».

— Командир, давайте я, — несмело предложил Добровольский.

— Отставить, я сам пойду. Прикрывайте меня, — приказал я и начал свой спуск к обломкам самолёта. А что было делать?

Уральские горы — не такая уж непреодолимая преграда, как рисует их военная пропаганда рейха, оправдывая поражения собственных вооружённых сил. Это горы, да, и они, как и всякие горы, таят в себе опасность. Каждый миг под твоими ногами рискует проломиться корка льда, каждый камень, на который ты ступаешь, готов сорваться вниз. Но всё же, эти горы проходимы. При должной сноровке — даже без специального снаряжения.

Спуск, слава Богу, вышел коротким. До места падения было действительно недалеко. Оказавшись в низине, я помахал рукой своим товарищам и, взяв наизготовку автомат, начал потихоньку приближаться к самолёту. Пожара не было, как ни странно, а все огнеопасные жидкости, какие в этом аппарате могли быть, давным-давно уже перемешались с холодным снегом.

Когда стекло в кабине пилота резко отскочило вверх, я едва не выстрелил от неожиданности. Такое бывает, подумал я, автоматика сработала, хоть и запоздало. Правда, вслед за стеклом, из кабины выбралось человеческое тело, облачённое в слегка мешковатую форму пилота и гермошлем с чёрными непрозрачными очками.

Надо же, пилот всё-таки выжил. Правда, наслаждаться, к его несчастью, он эти фактом будет недолго. Это, скорее всего, немец. Японцы обычно ниже ростом, да и телосложение у них немного другое. Нет, стопроцентный немец. Значит, дело ясное: допросить прямо здесь, в том самом КПП, у которого мы недавно останавливались, а потом в расход.

— Please, don’t shoot! Bitte, nicht schießen! — заорал вдруг пленник, глядя в тёмное дуло моего автомата и поднимая руки.

Так.

Ну, допустим, «нихт шиссен» я понял, что такое. А первая часть предложения?

Нет, догадаться по смыслу, конечно, можно. Но это точно не немецкий. И не японский.

— Командир, вы в порядке? — подбежав, спросили меня Зверюганов и Добровольский. Бойцы запыхались, и было видно, что они поспешили ко мне на выручку, едва увидели, как от самолёта отделяются его составные части.

— Я-то в порядке. А вот у этого парня проблемы, — дёрнув стволом, я указал на пилота, которому явно становилось зябко в своей, прямо скажем, несезонной одежде.

— Please… — уже жалобно пробурчал сквозь завесу гермошлема пленник, сделав неуверенный шаг вперёд.

А вот этого делать не стоило.

— Stehen! — заорал я, пуская автоматную очередь прямо ему под ноги. Незнакомец тут же застыл как вкопанный.

Он и дальше что-то лопотал, но я его уже не слушал. Всё моё внимание было сконцентрировано на мушке прицела, словно вокруг меня кипел бой. Я был готов ко всему: любое движение, любой шорох, любое непонятное действие, и наш пленник тут же был бы продырявлен насквозь очередной очередью. В этот момент к нам и подошёл Громов.

— Гриша, что тут у тебя твориться? Мы слышали выстрелы.

— О, Гром, вот ты мне как раз и нужен. Ты у нас образованный, скажи, на каком языке он болтает, я что-то не пойму.

Вася начал перечислять:

— Geben sie ihren Namen und Titel an! Anata no namae to katagaki o nobe nasai! State your name and military rank!

Последнее предложение пилоту, видимо, было знакомо. Он быстро закивал своей огромной из-за надетого шлема, похожей на стрекозиную, головой.

— Capitan Gary Powers, United States air force. Where I am?

Громов хохотнул. Затем, после пары секунд тишины, он издал ещё один смешок. А затем плотину прорвало. Он хохотал, не останавливаясь, минут пять, а на его скуластом, небритом лице выступили слёзы. Мы с ребятами изо всех сил пытались его успокоить, но ничего не помогало. Пленник, сняв к тому времени гермошлем, всё также стоял в стороне и растеряно улыбался, дрожа от холода.

— Громов, твою мать, да что с тобой такое! — не выдержав, я вмазал ему по щеке. Не так сильно, как мог бы, но это всё равно привело его в чувство.

— З-з-зенитчики хреновы… а-ха-ха, Господи Боже, — Гром никак не мог взять себя в руки. — Зенитчики, стража небесная, защитнички наши, американца сбили.

Чего?!

— Вася, дорогой, а объясни мне, пожалуйста, какого хрена американец делает посреди Сибири в целом, и в воздушном пространстве Чёрной Армии в частности?

— А я, дорогой мой, понятия не имею, какого хрена американцы делают в нашем воздушном пространстве. Вот что-что, а это уж точно вашего ведомства дело, не моё.

— Ну так нужно поинтересоваться, — зашипел я Васе на ухо. — Ты здесь, блин, единственный грамотей, один на весь отряд его язык знаешь. Ну, так и проведи процедуру первичного допроса. С моей санкции.

— А-ха-ха, «с моей санкции», — передразнил он меня. — Господи, идиоты.

— Эй, ты, — он обратился к сбитому лётчику. — Ком ту ми…

Пилот послушно подошёл, и у них с Васей завязался диалог. Громов что-то постоянно спрашивал, улыбка не спадала с его лица, а пилот, улыбаясь в ответ, ему отвечал. Весь их разговор продлился минуты три, и всё это время мы, мои люди вперемешку с людьми Громова, стояли полумесяцем вокруг этих двоих, натянутые как струна и готовые в любой момент применить оружие. А Вася всё улыбался, будто не замечал нашего полубоевого построения. Если этот парень сейчас не думает о том, какие эти русские добрые и улыбчивые парни, то я честно не знаю, чем забита его голова.

Наконец, Громов подошёл ко мне.

— Это американский лётчик. Зовут его Гэри Пауэрс. Вылетел с базы в Гренландии и выполнял задание по аэрофотосъёмке позиций немцев под Архангельском.

— Под Архангельском? — удивлённо спросил я.

— Под Архангельском, — подтвердил Гром.

— Это хорошо, что под Архангельском, это может… ладно, продолжай.

— Так вот, на середине полёта он сбился с курса, собирался, используя ориентир в виде Кольского полуострова, повернуть обратно и лечь на курс возвращения. Но немного не рассчитал и вместо запада полетел на восток. Запаса топлива у таких самолётов, как я понял, немерено, поэтому и дотянул до нас. А тут уж мы его и приняли.

— А на позывные почему не отвечал?

— А как он, по-твоему, ответит, если у него рация совершенно на другие частоты настроена? Наши же наверняка только по немецким да по японским давали сигналы. Естественно он нас не слышал ни хрена.

— Тьфу ты, Господи, придурок. Сотрудничать хоть готов?

— Готов, только он нас, походу, за немцев принял. Пару раз он на их язык переходил, пистолет свой мне сдал и монетку серебряную, с ядом. Говорит, там внутри иголка, он уколоться должен, если в плен попадётся. Сказал, что готов передать нашему командованию все им сделанные фотографии, лишь бы ему домой разрешили вернуться.

— Вот собака! — в сердцах воскликнул я.

— И не говори, — согласился со мной Громов.

— Пойдём, огорошим предателя? — с улыбкой предложил я.

— Ну, пойдём, — с ехидцей в голосе согласился Громов.

Уже подходя к пилоту, я спросил:

— Как «Россия» будет по-американски?

— По-английски, балда. «Раша» будет.

Подойдя к Гэри Пауэрсу, радующемуся тому факту, что его, похоже, не будут сегодня убивать, я хлопнул его по плечу с такой силой, что он аж пошатнулся, и, собрав все свои знания английского в кулак, сказал:

— Велком ту Раша.

На его лицо любо-дорого было посмотреть. Брови поползли наверх, челюсть предательски отвисла, а глаза вылезли из орбит.

Зло сплюнув, я продолжил:

— …точнее в то, что от неё осталось.

«Я даю эту клятву моей священной Родине!»

***

Новосибирская республика, Новосибирск. 20 декабря 1961 год.

Валерий внимательно наблюдал, как паровоз, шумно выдыхая облака пара из своего чёрного, как смоль, тела, прибывал на перрон. Состав пришёл с опозданием, и в один момент Валерий уже было заволновался, не случилось ли чего. Потому что в случае каких-либо неприятностей, карьере и свободному существованию Саблина пришёл бы конец. Как, впрочем, и жизни.

Паровоз напоследок щёлкнул своими несмазанными колёсными тормозами и остановился. С грохотом открылись двери вагонов, наружу повалили пассажиры. Не сказать, чтобы их было много: хоть юг и жил богаче, чем работники северных предприятий, поездку на поезде всё равно мало кто мог себе позволить. Даже у Саблина — преуспевающего, в общем и целом, клерка, окончившего, помимо восьми школьных классов ещё и юридическое училище, денег на такое дорогое предприятие не водилось. Поэтому он ничуть не удивился, когда увидел, что с поезда сходят в основном японские солдаты, одетые в свою зелёно-коричневую форму, и японские же управляющие, наверняка возвращающиеся с севера после инспекций. Впрочем, среди этой массы раскосых азиатских глаз было и одно белое, вполне европейское лицо. Оно принадлежало щупленькому мужчине, примерно тридцати лет, с ясно-голубыми, бегающими глазами. В руках мужчина держал чёрный дипломат, не так давно вошедший в моду в Америке и без которого портфельные инвесторы теперь не видят смысла в жизни. Собственно говоря, на портфельного инвестора он больше всего и смахивал.

«Мой пассажир», — подумал Саблин и, скользя сквозь людской поток, направился к европейцу.

Мужчина слегка дёрнулся, когда Валерий, ловко вынырнувший из толпы, подхватил его под локоть. От Саблина не укрылось резкое движение иностранца, будто его новый знакомый собирался потянуться за пазуху, но опомнился, вспомнив что-то важное, и одёрнул руку. Валерию оставалось только улыбнуться. В Сибири гайдзинам уже как шестнадцать лет не разрешается носить оружие, так что белому другу придётся избавляться от своих канзаских привычек. Впрочем, почему именно канзаских? На Хоккайдо ведь тоже можно свободно таскать пистолет за пазухой…

— Приветствую, — поздоровался Саблин, отводя незнакомца в сторонку, прямо к стенке небольшого двухэтажного обшарпанного здания, выполняющего функцию зала ожидания.

— Здравствуйте, — вежливо, хотя и недоверчиво ответил на приветствие «инвестор».

— Я полагаю, вы прибыли от наших общих друзей, правильно? — улыбаясь, продолжал знакомство Саблин.

До его собеседника наконец-то дошло.

— Ах, да, конечно, от наших общих друзей. Позвольте представиться, Джеймс Кюри, Центральноамериканское Рабочее Учреждение, — он переложил дипломат в левую руку и протянул правую для рукопожатия. Валерий с готовностью пожал её. — А вы, получается…

— Олег. Олег Гордиевский. Доверенное лицо Рабочего Учреждения в Новосибирске.

Называть своего настоящего имени Саблин, конечно же, пока не собирался. Если вообще собирался. Особенно, если человек, стоящий перед ним, не тот, за кого себя выдаёт. Центральноамериканское Рабочее Учреждение, ну надо же…

— Моё начальство поручило мне обсудить несколько вопросов, которые они считают безотлагательными, — сразу перешёл к делу Кюри. — Я бы хотел немедленно проследовать к вашему руководству, чтобы как можно быстрее решить поставленные задачи. В конце концов, это для нашего общего же благополучия. Есть одно соблазнительное предложение для наших, хм, западных партнёров, и в случае одобрения этого предложения, огромный, просто колоссальный успех по обе стороны океана нам гарантирован.

«Западных партнёров»?! Валерий ужаснулся. Если этот идиот так открыто говорит о таких вещах, то он полный, абсолютный профан и место его, вместе с его чемоданчиком — на нью-йоркской бирже, а не там, где он, по его словам, сейчас работает. Господи, чему же их там, в «Рабочем Учреждении» учат? Впрочем, Саблин прекрасно понимал, что не стоит так сразу окатывать помоями настолько авторитетную и ответственную организацию. В конце концов, за столько лет — это их единственная промашка. Тем более, всегда оставалась ещё одна причина странного и безответственного поведения их «посланника»…

— Прошу прощения, господин Кюри, но это пока невозможно. Если вы хорошо знаете историю, то помните, что мы, русские, всегда славились своим гостеприимством. Наши японские покровители, в свою очередь, заметили эту яркую черту и ещё сильнее развили в моём народе это благородное чувство. Мои начальники будут глубоко огорчены тем фактом, что вы не примите моего приглашения отдохнуть с тяжёлой и дальней дороги. И их неудовольствие, будьте уверены, падёт именно на меня, за то, что своей грубостью оттолкнул такого уважаемого гостя, — за весь этот сладкий и напыщенный монолог у Саблина не дрогнул ни один мускул. Всю свою хвалебную, по-восточному заискивающую оду он проговорил с абсолютно каменным выражением лица. — Тем более, вас всё равно раньше чем через четыре-пять часов никто не ждёт. Конечно, если вы настаиваете, начальство соберёт экстренное совещание и выслушает ваши предложения, но я всё же настойчиво рекомендую вам отдохнуть. Я для вашего же удобства, я готов предоставить вам свою квартиру недалеко от вокзала. Уровень наших городских гостиниц, к сожалению, оставляет желать лучшего, но если вы настаиваете, я могу…

— Не стоит, не стоит, — прервал Саблина Джеймс. — Ваша квартира будет подходящим вариантом. Мы возьмём извозчика?

— Мистер Кюри знаком с нашими порядками? — Валерий улыбнулся, про себя лихорадочно соображая, откуда «американец» мог узнать про извозчиков, если впервые в Новосибирске. — Нет, к сожалению, все привокзальные экипажи сейчас заняты. Мы немного пройдёмся пешком, благо, что тут недалеко.

Всю дорогу до квартиры они прошли молча. Конечно, Саблин не был настолько дураком, чтобы приводить незнакомца в своё собственное обиталище. Для подобного рода встреч у него и у людей, с которыми он работал, имелось огромное число конспиративных квартир. Одной из них он и намеревался воспользоваться.

Многих, особенно людей с Урала и из Западной России, могло бы смутить то, как вызывающе одет американец. Синий пиджак, яркая бежевая рубашка и широкие штаны из мягкой ткани. У людей определённых профессий или тех, кто был слабо знаком с положением дел в республике, такой вид мог бы вызвать шок и паническую атаку, но суть заключалась в том, что в нынешнее время для европейца в Восточноазиатской Сфере Процветания лучшего амплуа было просто не найти. Инвесторы, бизнесмены, банкиры из Германии, Италии, Америки и даже Южной Африки — все они были желанными гостями в Японской империи и её марионетках. Дзайбацу бронировали для них люксовые номера в отелях, устраивали пышные банкеты и находили лучших девочек, стоило европейским финансовым воротилам только глазом моргнуть. Всё самое лучшее, всё, что дорогие господа пожелают. А произошло это из-за того, что японцы совершенно не умеют считать деньги.

Полгода назад Токийская биржа оглушительно рухнула. Японский денежный пузырь гражданских автомобилей, в который вся Сфера инвестировала почти год, наконец-то лопнул, утянув с собой на дно почти все остальные отрасли японской промышленности: от каучуковой и до горнодобывающей. В Токио тогда творился подлинный кошмар. Взрослые мужчины, уверенные и одетые в строгие костюмы, стояли стройными рядами у края моста, спокойно дожидаясь своей очереди спрыгнуть. Правительство и финансовая элита в панике слёзно молили европейских инвесторов, которые были с ними подвязаны, спасти безнадёжное положение крупным вливанием средств. И инвесторы потянулись, выбора у них, по сути, не было. Ведь, несмотря на всё японское движение к автаркии, мировую экономику никто не отменял. И финансовую ответственность тоже.

Ударило по всей Сфере. Особенно сильно по юго-восточной Азии — основному экспортёру резины, селитры, топлива и дешёвой рабочей силы. Сибирь, как это ни странно, пострадала меньше всех, хотя именно здесь располагались все ведущие японские горнодобывающие концерны. Конечно, на бумаге они, чисто формально, были не японскими, а новосибирскими, магаданскими и приамурскими, но любой, хоть чуть-чуть разбирающийся в политике и экономике человек, прекрасно понимал, что за ниточки дёргают японские дзайбацу — крупные бизнес-династии, почти что сросшиеся с государством. Вот только когда их миллиарды йен в одночасье сгорели в прожорливой топке мировой экономики, эти колоссы на глиняных ногах начали рушиться, дав, наконец-то, их вассалам шанс выйти из тени. И вассалы этим шансом воспользовались. Сибирские промышленники, которые до сих пор были большими начальниками лишь на бумагах, гордо заявили о своих правах, потребовав у их кукловодов и японского правительства большей автономии во внутренних и внешних делах, пригрозив оставить империю вообще без горного сырья. И они, на фоне экономистов, рвущих от досады волосы на голове, эту автономию получили. Из Сибири в США, Италию и Южноафриканский союз поплыли алмазы, газ и нефть, привлекая в восточную часть России деньги, инвестиции и образованных людей. Особенно людей.

Так что образ, выбранный Джеймсом Кюри, был абсолютно верным решением. В данный момент европеец здесь не смог бы быть в большей безопасности, чем выставив себя денежным воротилой.

Тем временем Саблин и Кюри добрались до безликого и серого пятиэтажного дома со скрипучими деревянными подъездными дверями, открытыми нараспашку, и начисто выбитыми стёклами по всему третьему этажу. На этом этаже когда-то жили рабочие с севера: Сургута, Нижневартовска, Нового Уренгоя. Какое-то сердобольное предприятие позволяло им и их семьям проводить здесь одну неделю в год, в качестве отпуска. Правда, продлилась эта «сладкая» жизнь недолго — пролетарии так сильно буянили и пьянствовали, что в одну прекрасную ночь местная полиция просто-напросто выкинула их всех на мороз. А руководство той компании поголовно сняли с занимаемых должностей, заменив матёрыми потомками самураев. Валерию и Джеймсу, слава Богу, не пришлось подниматься на этот загаженный, разорённый этаж. Их квартира была на первом.

Кюри первым перешагнул порог. Это было грязное, пыльное и абсолютно неживое двухкомнатное помещение с взбухшими жёлтыми обоями и изредка снующими по полу тараканами. Впрочем, тараканы сейчас — настоящий бич всей Сибири. Чёрные, усатые, и, что самое главное, невероятно огромные. Непонятно, на чём они умудряются так откармливаться. Несмотря на то, что с едой сейчас не так туго, как в пятидесятые, когда от голода вымирали целые города, но всё равно, провианта хватает не всем. Тем же, которым хватает, перепадает лишь слегка больше необходимого минимума. А тараканам всё ни по чём. Они отжираются до совершенно неприличных размеров и плодятся просто в невообразимых количествах, одновременно с этим становясь чуть ли не хитиновыми танками, которых даже удар каблуком сапога не всегда убивает с первого раза.

— Милое место, — чересчур весело заявил Кюри, обводя это логовище взглядом.

Щелчок пистолетного затвора, раздавшийся у него за спиной, не разделял оптимизма американца.

— Я думаю, нам лучше поговорить более откровенно на кухне, не находите? — ровным голосом спросил Саблин.

Американец медленно поднял руки.

— Я думаю, что нам определённо нужно поговорить, — слегка повернув голову, ответил он.

— Замечательно. Теперь спокойно идите в правую дверь и садитесь за стол. Руки держите так, чтобы я их видел. И никаких резких движений, это понятно?

— Более чем.

Кюри в точности исполнил указания Саблина. Прошёл, сел, положил руки на грязный и пыльный стол. И с ожиданием уставился на пистолет Валерия.

— Вы говорите, что прибыли от наших общих друзей из Центральноамериканского Рабочего Учреждения, правильно я вас понимаю? — начал Саблин свой допрос.

— Правильно понимаете, — без тени страха в голосе ответил американец.

— Мои друзья никогда бы не прислали ко мне человека с пустыми руками. Надеюсь, у вас есть для меня подарок? Знаете ли, я ведь заядлый коллекционер…

— Ах, подарок. Конечно имеется, за кого вы меня принимаете? Держите, это, как мне кажется, будет отличным пополнением вашей коллекции, — с этими словами Джеймс протянул Валерию октябристский значок. Потёртый латунный мальчик, изображённый в центре красной звезды, смотрел на Саблина вроде как даже с укоризной.

— У вас отличный русский, вы знаете об этом, мистер Кюри? Не каждый иностранец способен без ошибок выговорить слово «Центральноамериканский», — с уважением отметил Саблин, с чувством светлой ностальгии рассматривая значок.

— Благодарю, мистер Гордиевский. У нас очень хорошие учителя в Рабочем Учреждении. Впрочем, вместо Центральноамериканского, я предпочитаю называть его Центральным, если вы понимаете…

— Прекрасно понимаю. Не вы первый и, боюсь, не вы последний. И, пожалуйста, мистер Саблин. Валерий Саблин.

— А вы… да, впрочем, понимаю. Мне следовало бы показать значок раньше, чтобы не вызывать подозрений.

— И где бы вы мне его показывали? На вокзале, заполненном японскими солдатами? Не придумывайте, всё нормально, обычная проверка.

— Хорошо, вы правы. Если проверки закончились, а все явки совпали с паролями, я думаю, что нам стоит, наконец, поговорить о деле.

«Даже острить на русском умудряется», — подумал про себя Саблин. Вслух же сказал:

— Так прошу вас, начинайте. Это ведь вы приехали ко мне в Новосибирск, а не я к вам в Вашингтон.

Американец улыбнулся.

— В Лэнгли, мистер Саблин. Штаб-квартира моего ведомства находится в Лэнгли. Впрочем, к делу это отношения не имеет. Моё руководство интересуют ваши контакты и контакты людей, на которых вы по-настоящему работаете, с контрабандистами. Конкретно, с теми людьми, которые, несмотря на запрёт властей, всё также контактируют с Чёрной Армией.

— Неплохо, — если бы Саблин сейчас ел, он бы непременно поперхнулся. Так же — просто с силой сглотнул. — Насколько я помню, раньше ваше правительство не интересовалось Чёрной Армией, предпочитая работать с сибирскими протекторатами.

— Ситуация изменилась. До недавнего времени да, мы предпочитали работать с вами, Магаданом и частично Приамурьем. Но в руки наших агентов, работающих в рейхе, попал крайне… интересный документ, представляющий огромную ценность для маршала Жукова и его приближённых. Я бы даже сказал, документ абсолютной важности.

— А почему нельзя передать этот документ нам, Русскому Сопротивлению? Или напрямую президенту республики? Я знаю, репутация Матковского сильно подмочена, но это уже совершенно не тот человек, которым он был в сороковых. Он искренне ненавидит японцев, несмотря на всю ту власть, которой они его одарили, и целиком сочувствует нашему делу. Поверьте, он не станет…

— Мистер Саблин, моему руководству известно, что представляет из себя режим Михаила Матковского, будьте уверенны, — холодно пресек его возражения Кюри. — Тем не менее, передача таких ценных бумаг не может быть осуществлена ему. Поверьте, если бы мы могли обойтись без сотрудничества с «чёрными», мы бы нашли способ. Тем не менее, на данный момент только у Жукова есть то, чего нет ни у одной другой политической силы на территории России.

— И что же это? — с недоверием спросил Саблин.

— Независимость.

И это было горькой правдой. Как не старались участники Русского Сопротивления, действующие в республике, как не пыжились ленинцы и кировцы в Магаданском Содружестве Городов, как бы не декламировал Родзаевский в своём Приамурье построение «подлинно русского и подлинно национального» государства, но именно фанатики из Чёрной Армии оставались единственной реальной политической силой во всём бывшем Союзе. Они единственные, кто не сложил оружия после разгрома Красной Армии. Единственные, кто продолжил бороться за Россию. В страшные дни весны сорок пятого, когда всё висело на волоске, они получили от президента Рузвельта пять ядерных бомб, недавно испытанных американскими учёными. Это было то самое «оружие возмездия», о котором грезил ещё Черчилль, когда вместе с британской армией прятался в Шотландских горах. Правда, храброму британскому премьер-министру не суждено было дожить до того дня, когда это оружие пустят в ход. Впрочем, как и всей Британской империи, чьё солнце окончательно зашло во всё том же сорок пятом. Отмщению было суждено свершиться в России. Пять ядерных ударов обрушились на немецкие армии волной из огня и радиоактивных изотопов, сминая стройные и казавшиеся непобедимыми ряды Вермахта. Хитрым и осторожным азиатам хватило чужого примера, чтобы немедленно остановить наступление, которое они вели от самого Владивостока и начать переговоры с маршалом Жуковым, в ту пору уже взявшим власть в свои руки. Это была первая и, пожалуй, единственная победа русского народа в той войне. Победа, доставшаяся неимоверно тяжелой ценой. Тысячи солдат, прошедших всю войну, тысячи закалённых в боях ветеранов в одну секунду сгорели в горниле ядерного пламени. За ними последовали и их командиры: героические генералы и маршалы, видевшие и горящий Киев, и вымирающий от голода Ленинград, и отравленную химическим оружием землю Чебоксар. Те самые маршалы, что организовали августовский путч, арестовав Кирова и всю его преступную и бесхребетную клику, дав при этом шанс на спасение всей России. Самые известные из них, любимцы пропаганды и простых солдат: Конев, Тимошенко и Василевский отдали свои жизни ради выживания собственного народа.

И несмотря на все эти жертвы, несмотря на голод, болезни и постоянные налёты немецких ВВС, люди Чёрной Армии продолжали сопротивляться. Несмотря ни на что, день и ночь продолжали работать заводы на Урале, продолжали тренироваться новобранцы и воспитываться новое поколение пока ещё совсем юных солдат. Вся огромная махина этой армии, ставшей государством, вся она работала лишь ради одной цели.

Мести.

Действительно, если на этой многострадальной земле и осталась сила, способная стать для Америки союзником в её начинаниях, то это Чёрная Армия. И Саблин это прекрасно понимал.

— Ну, и что же вы конкретно хотите передать руководству Чёрной Армии?

— Это уже не ваша забота, мистер Саблин. Обсуждать такие вопросы я намерен не с вами, а с вашим руководством. Не потому что вам не доверяю, а потому что, мой русский товарищ, — слово «товарищ» он специально произнёс с отвратительным акцентом. — Под пытками говорят все, даже самые стойкие. Особенно — под пытками гестапо или кэмпейтай. А это слишком важная информация, чтобы я мог доверить её рядовому участнику Сопротивления, вы уж меня извините.

— Дело в том, мистер Кюри, — возразил на это Саблин. — Что я вовсе не рядовой участник. И даже не из местных руководителей. Так получилось, что, несмотря на свою молодость, я являюсь главным по связям с верхушкой контрабандистской организации, действующей в Новосибирске. Если быть точным, то с верхушкой единственной контрабандистской организации, действующей в Новосибирске. А так, как Новосибирск является, по сути, главным транспортным узлом во всей республике, эта же организация оказывается единственной в стране. Мы поняли друг, друга Джеймс?

— Поняли, Валерий. Простите, меня несколько смутил ваш возраст. Сколько вам лет? — поинтересовался американец.

Саблин улыбнулся.

— Мне двадцать два.

— И вы уже занимаете такой важный пост в вашей организации? Молодой человек, если вы будете продолжать в том же темпе, то очень далеко пойдёте. Я ни разу не удивлюсь, если когда-нибудь увижу вас на приёме в Вашингтоне.

— Заканчивайте с лестью, мистер Кюри. Я её не переношу, — Саблин скривился. Лесть он действительно не принимал, считая её поглощение уделом бездарностей и неудачников.

Джеймс кивнул, принимая правила игры.

— И тем не менее, всех деталей я не могу открыть даже вам. Это… это слишком важная вещь, чтобы умножать возможности утечки информации.

— Ладно, не хотите говорить, так не хотите. В конце концов, вы доказали, что являетесь тем, за кого себя выдаёте, а такие люди обычно не преувеличивают важности своего задания, — устало отмахнулся от него Саблин. Этот диспут ему уже порядком поднадоел. — Хотите тайно передать что-то через границу, это возможно. Только придётся заплатить. Не нам, понятное дело, мы в этом деле лишь посредники. Но воры в законе обязательно потребуют плату. Чёрная Армия охотно принимает в свои ряды беглецов, бегущих из Московии или Новосибирска, а контрабандистов, несущих важные сведения или необходимые товары — так и вовсе с распростёртыми объятиями, но мимо японских пограничников проскочить сложно. В последнее время они как на иголках. Контрабандисты затребуют большую цену. Очень большую.

— Я понимаю вас. Деньги у меня есть. Доллары США, японские йены, немецкие рейхсмарки, рубли Чёрной Армии и Советского Союза. Что ваши друзья предпочтут?

— Я думаю, йены их вполне устроят, — с улыбкой ответил Валентин. — И всё же, мистер Кюри, я хочу знать, как именно вы хотите перевезти через границу документы такой важности.

— Что же, мистер Саблин, на этот вопрос я охотно вам отвечу, — Джеймс Кюри улыбнулся всей своей ослепительной белоснежной улыбкой. — Документы проследуют в моём дипломате. А это означает, что через границу следует перевезти меня самого.

На этом оглушительном моменте в дверь громко постучали.

— Открыть немедленно! Корпус безопасности японских вооружённых сил!

— Твою мать! — выругался Саблин. — Нас замели! Это кэмпейтай.

— Вы привели хвост? — осуждающе, но серьёзно спросил Кюри, вставая со стула.

— Без понятия. Скорее уж вы. Вспомните, сколько солдат ехало с вами в одном поезде. Нас вели с самого вокзала, а мы попались как малые дети. Впрочем, сейчас не время. Нужно выбираться.

— У вас есть оружие? — спросил, выглядывая в окно американец. — Кажется, нас ещё не взяли в кольцо, можно будет попробовать прорваться.

— Да, оружие есть. Посмотрите вон в том кухонном ящике со скошенной ручкой. Там должен быть ТТ, восьмизарядный. Пользоваться умеете?

— Не хуже вашего, — ответил Джеймс, передёргивая затвор пистолета. — Уходим через окно?..

В этот же момент дверь, в которую уже долго и настойчиво долбили чем-то тяжёлым, наконец-то слетела с петель. В прихожую ввалились четверо японцев, с ошалевшими глазами и с длинными, совершенно неудобными пистолетами, название которых Валерий напрочь забыл. Хотя, если существовал ещё более неподходящий момент для того, чтобы вспоминать модель оружия, которым были вооружены его враги, то Саблин его не знал.

Вместе с американцем они немедленно открыли стрельбу из двух пистолетов, изрешетив незваных гостей. Звуки выстрелов громким эхом разносились по небольшой квартирке и мерзким звоном отдавались в ушах. И несмотря на это, стрелки всё равно слышали гулкий грохот тяжёлых сапог, неумолимо приближающийся к ним. Вместо четырёх, уже, к счастью, мёртвых японцев, здесь скоро их будет больше. Намного больше.

— Через окно! — крикнул, перекрывая контузию, Кюри, и тут же, сделав ещё один выстрел, на этот раз по окну, прыгнул сквозь треснувшее стекло. Валерий немедленно последовал его примеру.

На улице было чисто. Ни кучи солдат, ни несуразного грузовичка с огромной надписью на кузове «Niku», по-русски «Мясо», на котором обычно разъезжали японские силовики. Ничего из этого, улица была стерильна, словно во время вспышки очередной эпидемии. И ни единого звука. Лишь только громкий топот, доносящийся из-за спины, из разбитого окна.

Саблин отряхнул окровавленные, порезанные осколками стекла руки и помог встать Джеймсу, отделавшемуся, к счастью, только лёгкими порезами. Останавливаться нельзя было ни в коем случае. Кэмпейтай захотела, видимо, сработать ювелирно, и не стала оцеплять дом. Тем хуже для неё. Теперь у двух беглецов, которые со всех ног убегали от свищущих вокруг них пуль, не забывая при этом изредка оборачиваться и отстреливаться, появлялся шанс.

— Сюда! — Саблин рванул своего нового знакомого за рукав, заметив знакомый поворот.

Обогнув нужный им угол жилого дома, брата-близнеца того, из которого они только что сбежали, двое мужчин оказались нос к носу с обшарпанным рыжим мусорным баком, из которого откровенно разило тухлятиной и отбросами.

— Внутрь! — резко скомандовал Валерий.

— Издеваешься? — с неуместной тоской в голосе поинтересовался Джеймс.

— Делай, что велено, американец! — обычно такой спокойный Саблин даже прикрикнул на него. — Потом будешь права качать!

Кюри наконец-то влез в бак, сперва гулко упав на его металлический пол, а затем с всплеском провалившись куда-то ещё ниже. Валерий, бросив последний, нервный взгляд на улицу, последовал его примеру.

Когда Саблин аккуратно спустился в канализацию, задвинув за собой тяжёлую крышку люка, американец уже выбрался из зловонной жижи и с брезгливым выражением лица отряхивал штанину.

— Никогда бы не подумал, что кто-то додумается прятать тайный вход в канализацию под мусорным баком, — ироничность, несмотря на пикантность всей ситуации, снова вернулась к американцу.

— Японцы тоже не думают, — Саблин стоял, оперевшись руками об колени и переводя дыхание. — У нас примерно ещё десять минут, прежде чем безопасники поймут, что добыча от них ускользнула, и доложат об этом начальству. И ещё час до того, как они полезут в канализацию. За это время нам необходимо по тоннелям покинуть город. Это в принципе реально, если только не будем мешкать.

Саблин на секунду прервался, пытаясь восстановить дыхание.

— Не могу только одного понять, почему они так на вас взъелись? Обычно американских агентов, даже если разоблачают, то не трогают. Один-единственный разведчик в колонии, прямо скажем, куда безопаснее, чем международный скандал. Особенно — в условиях такого жуткого кризиса. Тем более, что раскрытого агента можно преспокойно пичкать дезинформацией, и не беспокоиться на этот счёт. Вас же попытались не арестовать даже, чтобы потом спокойно из страны выдворить, а именно задержать. После такого обычно не звонок в посольство следует, а допрос в тёмном подвале. С применением пыток.

— Вы хотите сказать, они знают? — серьёзно спросил американец.

— Полагаю, что да.

— Я надеюсь, вы осознаёте, какой важности информацию я несу, и что произойдёт, если она попадёт в чужие руки? Последствия такой… оплошности я не могу предсказать, — в голосе разведчика сквозил металл.

Саблин шумно выдохнул, пытаясь подавить нервный смешок.

— Расслабься, Джеймс. Я помню свою клятву. Я ценой своей жизни помогу любому врагу японцев и немцев. Если, конечно, буду в силах помочь. Не беспокойся, я сделаю всё возможное, чтобы ты успешно выполнил свою миссию.

Джеймс слегка подрагивающей рукой поправил свой роскошный галстук.

— В таком случае, если японцам известно про данные, которые я собираюсь передать Чёрной Армии, мне необходимо как можно быстрее встретиться с мистером Алеутовым.

Саблин присвистнул.

— С Алеу-у-утовым? Как можно быстрее? Ну, тут уж тебе я точно не помощник. Через границу Сопротивление тебя, так и быть, проведёт. Да и денег твоих не надо, найдём, чем контрабандистам заплатить. А вот уж с шефом «Стальной руки» сам разбирайся. На него мы влияния не имеем, и иметь не можем. Тем более, Алеутов, как я понимаю, сейчас сильно занят. Как мне говорили, у них там сейчас какая-то очень важная операция планируется. Деталей, естественно, не сообщают, да и сама подготовка — лишь предмет слухов. Но факт остаётся фактом, в последнее время в нашем уральском осином гнезде наблюдается подозрительное оживление. Да и вообще, — Саблин резко выпрямился, отчего стал смотреть на Джеймса почти в упор. — Что это за информация такой важности, чтобы для её передачи необходимо было свидание с самим Алеутовым?

На лице Кюри не дрогнул ни один мускул.

— Шанс на возрождение России, Валерий. Ни больше, ни меньше…

Глава третья

Конь бледный

«Пути добра с путями зла

так перепутались веками,

что и чистейшие дела

творят грязнейшими руками.»

Рейхскомиссариат Московия, окрестности Архангельска. 25 декабря, 1961 год.

— Анафема, приём, цель прибыла на объект, — затрещал у меня в ухе японский наушник.

— Принято, Броня, — прижав почти ко рту микрофон, ответил я.

Прекрасно. Добыча попалась прямо в силки охотнику. Это значит, что пора двигаться к точке рандеву. Наш почти месячный переход через весь Русский Север наконец-то завершён.

Отлипнув от окуляра бинокля, я убрал его в кожаную кобуру, висящую на поясе, закинул за спину старую добрую трёхлинейку с оптическим прицелом, лежащую рядом со мной на снегу, и в буквальном смысле встал на лыжи. Для того чтобы добраться до места встречи, мне понадобится меньше пяти минут. На лыжах я чувствую себя как рыба в воде, даже если передвигаться приходится по незнакомому лесу. Я на них и раньше, ещё до войны хорошо ходил, а сейчас, после изнурительных тренировок в сибирских лесах, мне воистину не было равных.

До точки сбора я, как и ожидал, добрался раньше напарника. Мне пришлось ждать ещё минут пять, прежде чем его силуэт замелькал среди заснеженных елей на опушке леса. Нет, он тоже неплохо держался на лыжах, иначе, его бы просто не послали на это задание. Просто я в этом деле был бесподобен.

— Броня, — поприветствовал я Артёма кивком головы.

— Анафема, — Броня ответил мне тем же самым.

— Доложи обстановку, — приказал я ему.

— По существу докладывать нечего. Шесть грузовиков, по одному бронеавтомобилю в начале и конце колонны. Впереди поновее машина будет, объект наверняка там. Численность противника уточнить не могу, чем вооружены тоже не скажу. На всех машинах — Андреевский крест, но сам понимаешь, это ничего не значит. Могут быть и немцы. Хотя грузовики — старьё, «кресты» обычно на таком говне не катаются. Им бы всё больше с понтом…

— Понял тебя. C моей стороны всё тихо было, — я ещё раз окинул взглядом военную базу, стоящую в чистом поле, на расстоянии примерно километра от нас. — План действий у нас такой. Ждём пару часов до темноты, затем по-пластунски подбираемся к базе. Берём языка, узнаём, где находится объект. Затем следует ликвидация и бегство. Уходить будем, скорее всего, с боем, на одном из грузовиков. Перед уходом желательно совершить ещё какую-нибудь диверсию, чтобы, если не сорвать погоню, то хотя бы её отсрочить. Понял, лейтенант?

— Понял, — Артём шмыгнул носом. — Значит, с наступлением темноты?..

— Да, с наступлением темноты.

***

Когда Алеутов, мой бывший комбат, а теперь глава разведывательного управления «Стальная рука», предложил мне план этой операции, я согласился даже не думая. Единственным моим условием был Артём. Я, несмотря на все возражения, настоял на том, чтобы мне позволили взять его с собой. Молодой оперативник, только-только закончивший обучение, он приглянулся мне уже давно. Я заприметил его аж в пятьдесят пятом, когда этот голодный и тощий оборванец, дрался с такими же, как он сам, доходягами за кусок хлеба. Это ещё было до того знаменитого казахского рейда генерала Батова, который отбросил степняков за Оренбург и хоть немного решил вопрос с продовольствием. Но до того знаменательного события было ещё два года, и поэтому вся Чёрная Армия добывала себе пропитание с боем, вырывая сантиметры пашни у скупой уральской земли.

Не знаю, чем меня зацепил тот маленький, двенадцатилетний оборванец, который так отчаянно боролся за своё выживание на тёмных улицах Свердловска. Наверное, он разом мне напоминал всех нас. Голодный, худой, одетый в лохмотья и кишащий вшами, он снова и снова меткими ударами маленького кулачка сбивал с ног своих обидчиков, которые изо всех сил пытались отобрать у него краюху чёрствого, измазанного в дождевой грязи хлеба. Их было больше, намного больше, человек пять, не меньше, но они всё равно оказывались биты. Пятеро против одного, и все хотя бы раз оказались уложенными на лопатки. Он один олицетворял всех нас: таких же избитых, раненых и голодных. Но, несмотря на всё это, не допускающих даже самой мысли о капитуляции. В тот день я вмешался в его судьбу. Разогнал его противников, привёл пацана к себе в казённую квартиру, отмыл, накормил и обрил его шевелящиеся от насекомых волосы. А через неделю отдал в училище. Теперь же передо мной стоял невысокий (детское недоедание всё-таки сказалось на его организме), но крепкий восемнадцатилетний юноша, способный разобрать пятьдесят четвёртый «гевер» с закрытыми глазами, прекрасно владеющий ножом и в совершенстве разговаривающий на трёх языках: русском, немецком и японском. Прибавьте ко всему, что в свои юные годы он уже ходил в чине младшего лейтенанта разведки, что означало собственное жильё и стабильный офицерский паёк. Может быть, где-то в сытых и безбедных странах это ничего и не значило, но в Чёрной Армии это был предел мечтаний.

Так что, я настоял на том, чтобы моим напарником в этом предприятии стал именно Артём, получивший в нашей организации позывной «Броня». Это от фамилии — Броневой. Алеутов, конечно, сперва возражал насчёт его кандидатуры, настаивал на том, что Артём ещё желторотый юнец, не нюхавший пороха, а операция особой важности. Но возражения бывшего комбата я отмёл, потому что, во-первых, видел успехи своего подопечного во время выпускных экзаменов, а во-вторых, и это, наверное, самая главная причина, я был уверен, что для действительно полного успеха операции, мне и был нужен такой вот юнец.

Ночи мы дождались спокойно. Я успел даже пару часиков подремать, зарывшись в сугроб чуть ли не с головой. Артём, правда, всё это время бодрствовал, но ему это, если честно, только на пользу. Пусть не расслабляется, молодой ещё слишком. Так что, когда солнце окончательно зашло над всем Белым морем, мы с Артёмом ползли по-пластунски, один за другим, закутанные с головы до пят в белые, как снег, маскхалаты. Собственно говоря, они и были нашей единственной маскировкой, защищавшей нас от губительного света прожекторных лучей, изредка проскальзывающих над нашими головами. Каждый раз, когда часовые на наблюдательной вышке направляли их на нас, мы были вынуждены утыкаться головой в снег, обжигая ледяными иглами лица, но, зато, оставаясь незаметными для наблюдателей. Впрочем, никаких особых проблем мы с этими вояками не испытывали, так как они, видимо, понятия не имели о порядках несения караульной службы и даже не смотрели вниз. И очень зря, могли бы очень много интересного для себя обнаружить. Конкретно — двух вооружённых до зубов головорезов, уже час как ползущих от лесной опушки до военно-морской базы, которую этим солдатам и было поручено охранять.

Как только мы оказались около хилого забора, представляющего из себя сетку рабицу, натянутую на врытые в землю бетонные столбы, Артём облегченно выдохнул. Рановато он. Как по мне — самая трудная часть работы была ещё впереди. Так или иначе, мы начали действовать. Мой напарник передал мне кусачки, и я несколькими отточенными движениями проделал нам проход на территорию базы. Немецкие прихлебатели видимо настолько обленились и так сильно расслабились, что даже не пустили ток по своему хилому ограждению. Впрочем, оставалась возможность, что их новые хозяева просто экономили электричество на своих слугах, справедливо считая, что такую-то сволочь русские бабы всяко ещё нарожают.

Теперь мы были внутри. Пока всё шло поразительно легко. Настолько легко, что даже настораживало. Впрочем, не нужно путать приграничные территории, где гарнизоны всегда настороже, а в отражение наших рейдов частенько вмешиваются регулярные немецкие части, с глубоким тылом рейхскомиссариата, военной базой, где на приколе стоят три единственные, никому не нужные подлодки Московии. Здесь порядки совершенно другие, не те, к которым привык я, десятки раз переходивший линию фронта для совершения диверсий. И даже официальный визит человека, имя которого не упоминается честными людьми без глубочайшего презрения в голосе, не может эти порядки изменить. Тем более, предатели ведь действительно всерьёз не ожидают, что кто-то в таком месте посмеет покуситься на жизнь и здоровье их трижды проклятого вождя.

Артём выпрямился и на полусогнутых ногах подошёл к ближайшему зданию, прижавшись к его стене и взяв оружие наизготовку. Я последовал его примеру. По всей базе стояла темень, не видать ни зги. Лишь над дверьми некоторых, видимо, особо важных строений, горели белым, печальным светом электрические лампочки. Караульных или патрульных тоже нигде не было видно.

— Во, блин, дают, — прокомментировал эту ситуацию мой товарищ.

На самом деле, было о чём задуматься. Наш план заключался в том, чтобы незаметно захватить какой-нибудь армейский патруль, а затем выпытать у него местонахождение объекта. Пустые же улицы военной базы перечёркивали такой ход событий на корню. Нам оставалось либо искать «языка» на ощупь, заходя в каждое плюс-минус административное, не похожее на казарменный барак, здание, либо захватывать его прямиком на солдатской койке, в казармах, заполненных спящими власовцами. Впрочем, второй вариант я рассматривал лишь от безысходности. Я не строил иллюзий насчёт боеспособности здешнего гарнизона, но в таком случае мы вдвоём оказались бы против нескольких десятков, если не сотен. Схватка была бы обречённой и безнадёжной. Так что, нам оставалось лишь понадеяться на авось и прочёсывать каждое здание по очереди.

Удача нам улыбнулась почти сразу. В первом же помещении, которое мы решили проверить, горел свет. Два солдата, очевидно караульные, которым по уставу полагалось сейчас патрулировать заснеженные улицы, внимательно глядя по сторонам и высматривая в зимней ночи врагов рейхскомиссариата, сидели за столом возле почерневшей от времени печки-буржуйки и резались в карты.

— Анафема, смотри, — кивком своего новенького «гевера» Артём указал на окно, в котором мелькали их силуэты.

— Вижу, Броня, тише, — я поднял вверх ладонь, призывая соблюдать тишину.

Задача, на самом деле, стояла абсолютно тривиальная. Судя по тому, что я видел в окне, оружие они отбросили куда-то в дальний угол комнаты. А значит, сопротивления можно было не ожидать.

Собственно говоря, мы просто зашли. Спокойно открыли дверь и наставили на горе-картёжников оружие. Власовцы заметили нас сразу же. Лица их в удивлении вытянулись, глаза полезли из орбит. Один попытался было вскочить, но тут же сам собой понял, что занятие это абсолютно бесполезное. Так что им ничего не оставалось, кроме как обречённо поднять руки и, в своём немом удивлении, медленно опуститься на колени. Я же прижал палец к губам и произнёс:

— Хоть один звук, суки власовские, и ваши мозги окажутся на стенке. Всё ясно? — полушёпотом поставил я их перед фактом.

Они торопливо закивали.

— Броня, обоим руки перетяни. Оружие ваше где, козлы?

Пленники одновременно кивнули в угол комнаты, где, прямо под портретом Вишневского, лежали два «гевера». Новые, пятьдесят четвёртые, смазка блестит от огня мирно потрескивающей печки. Надо же, расщедрились-таки немцы, выдали своим лизоблюдам хорошее оружие. Подачка с барского плеча.

Пока Броня вязал им руки верёвкой, я подошёл к автоматам и, не сводя с власовцев глаз, тихонько разрядил оружие. Как раз в этот момент Артём закончил со связыванием и вопросительно глянул на меня. Я согласно кивнул ему. Через несколько секунду рты обоих предателей были заткнуты тряпичными кляпами. От одного из них тут же раздалось возмущённое мычание, однако небольшая оплеуха по затылку быстро разрешила все недоразумения. Вот теперь можно было говорить по-настоящему:

— Значит так, мразь, слушай меня внимательно, — я спокойно, не производя шума и не повышая голоса, начал свою речь. Артём положил обоих на пол и сидел на их спинах, упираясь коленями в позвоночники, и готовый в любой момент полоснуть каждого ножом по горлу. — Мне от вас нужен ответ лишь на один вопрос. Ответите на него — останетесь живы. Полежите здесь до утра с кляпами во рту, это да. Но жизнь себе сохраните. А теперь, прежде чем я задам вопрос, давайте договоримся. У моего напарника, который сейчас находится в намного более выгодной позиции, чем вы, в руках нож. Боевой нож. Хороший. Обращаться он с ним умеет. И он, и я, оба мы считаем, что холодное оружие в разы надёжнее, чем огнестрельное. Осечки не даёт, и перезарядки не требует. Поэтому, давайте условимся, что говорить вы будете только по делу. Я задаю вопрос, мой товарищ вытаскивает вам кляпы, и вы на него отвечаете. Никаких криков, никаких свистов, никаких попыток позвать помощь. Иначе, сами понимаете, узнаете на личном опыте, насколько хорошо наши оружейники выполняют свою работу. Всё понятно?

Власовцы разом кивнули.

— Замечательно, — их ответ меня более чем удовлетворил. — Теперь сам вопрос: где сейчас находится генерал-комиссар Андрей Власов?

На секунду они замерли. Потом переглянулись. Потом ещё раз согласно кивнули.

— Это, как я понимаю, знак того, что вы готовы к сотрудничеству? Отлично. Броня, сними кляп. С одного, с левого.

Приказ был незамедлительно выполнен.

— Власов в административный корпус заселился. Это около доков, большое четырёхэтажное здание с пологой крышей. С последнего этажа всех писак выгнали, он там скорее всего. Больше ничего не знаю, честно, — от страха его голос слегка дрожал.

— А ты что скажешь, — указал я на правого власовца, пока Броня затыкал левого посредством того же самого слюнявого кляпа.

— Скажу, что из административного корпуса он не выходил целый день, — ответил тот, когда Артём освободил ему рот. — Я в карауле стоял около администрации. Он как туда зашёл, так носа оттуда не показывал. Это всё что мы знаем, честно. Ребят, не убивайте, пожалуйста. Мы солдаты простые, не офицеры. Мы же русские, как и вы, не немцы. У нас же матери…

Знакомая шарманка. Обычно, правда, поют про семью и детей. Но эти двое ещё слишком молоды, чтобы заикаться про голодных детишек, плачущих от голода и в отчаянии зовущих папку. Сами не так давно бриться по-настоящему начали. Едва ли старше Артёма, а уже нацепили на форму Андреевский крест. Нет, такую сволочь нужно давить в зародыше.

Я посмотрел на Артёма.

— В расход.

Они попытались было сопротивляться. Что-то яростно замычали, задёргались, пытаясь сбросить моего напарника со спины, но куда уж там. Два коротких взмаха ножа — и всё кончено.

— Сапоги не запачкай, — я указал ему на огромную лужу крови, натёкшую из-под власовцев.

— Хорошо, — ответил Броня бесцветным голосом, поднимаясь. Лицо его, освещенное печным огнём, было бледным как мел.

Я подошёл и обхватил его голову руками, заставив смотреть мне в глаза.

— Артём, слышишь меня? Смотри на меня. Ты не людей убил, слышишь! Это власовцы были, власовцы, — я яростно шептал ему это, чувствуя, как парня колотит мелкая дрожь. — Они не люди уже давным-давно. Это предатели, душегубы и мучители. Что, на жалость тебе надавили, про мамочку свою плакать начали? Русскими себя назвали? Не русские они ни черта! И матери у них нет никакой! Мать их своё чрево прокляла, когда узнала, что её сын форму носит с Андреевским крестом. Дети, если у них они были, батьке в рожу плюнули и из дому ушли. Жена с радостью забылась в объятиях другого. Потому что они предатели, понимаешь, предатели! С ними только так: ножом по горлу, и никак по-другому. Пока я на фронте дрался, они тыловые деревни грабили. Когда наши люди по четыре смены у станков стояли, они вместе с немцами шли, в одном ряду, плечом к плечу с завоевателями. Ты за кусок хлеба в детстве дрался, а они водку жрали и шлюх своих тискали. У них ни матерей нет, ни отцов, ни крови, ни чести. Они это всё предали, продали, променяли на сапоги немецкие. Это не люди нихера уже. Это собаки бешеные. Ты для них подарок сделал, отправил на суд Божий. Там у них хотя бы шанс оправдаться есть, потому что на суде человеческом, мирском, им пощады точно не будет.

Постепенно, чем дольше я распинался, Артём успокаивался. Под конец моей речи дрожь окончательно унялась. Пацан ещё ни разу никого не убивал по-настоящему, чтобы не в пылу схватки, а вот так, хладнокровно и по приказу. Вот и тряхануло его. Не, ну каков боец, а? Приказ исполнил чётко, быстро, ни секунды не раздумывая. Только после того, как дело было сделано, пришло осознание, что он кого-то убил.

— Я в порядке, Анафема. Спасибо, — он отодвинул мои руки. — Нужно посмотреть, нет ли у них сигарет, — он кивнул на трупы.

— Ты куришь разве? — я удивился. Никогда не видел, чтобы Артём дымил.

— Очень редко, — он улыбнулся. — Сам же знаешь, табак у нас в дефиците. Пусть, в таком случае, хоть эта сволочь поделится.

— Ладно, давай, шмонай. Только быстро, нам ещё дела делать.

Тут он был, конечно, прав. Со времени Последней войны курево было в крайнем дефиците. Дон и Волгу полностью оккупировали немцы, так что единственное место, где мы могли выращивать табак, были казахские степи. Очень быстро степняки смекнули, что махорка — это настоящая золотая жила, и начали растить её специально нам на продажу, заламывая при этом цены до небес. Не помог даже тот самый знаменитый рейд Батова, благодаря которому степняки теперь носа не показывают дальше Оренбургской степи. Почти все земли, полученные Чёрной Армией в ходе той операции, были отданы под пашню. Так что, желание Артёма поживиться немецкими сигаретами, было вполне оправдано.

Как только он закончил, довольный собственным приобретением, я встал на его пути, сложив руки на груди и загородив выход. Он грустно вздохнул.

— У них на двоих было семнадцать штук. Я отдам тебе восемь.

— Отлично, — согласился я на такой обмен, кладя в нагрудный карман маскхалата восемь белых цилиндриков. — Теперь пошли. Время не ждёт.

Нужное нам здание мы нашли быстро. Это был здорово выделяющийся на фоне остальных одноэтажных бараков кирпичный дом. Четыре этажа, не считая цокольный, окна которого чёрными провалами выглядывали из-под нечищеных сугробов. Рядом со входом в здание стояли в карауле двое полусонных часовых, оперевшись на свои автоматы. А вот это уже было хоть какое-то подобие дисциплины. Впрочем, солдаты, как мне показалось, больше заботились о том, как бы не замёрзнуть, чем об охране такого высокопоставленного лица. Они то и дело переминались с ноги на ногу, совали руки в карманы или дышали на них, надеясь отогреть, постоянно курили и перебрасывались ничего не значащими фразами. Одним предателям такая оплошность уже стоила жизни. И для этих такая безалаберность тоже кончится плачевно.

Немного посовещавшись, мы с Артёмом решили выманить их с поста и разобраться поодиночке. Для этого было решено подползти к окнам цокольного этажа и прикладом выбить одно из них, одновременно затаившись рядом. Как только один из них придёт проверить, что произошло, тут же скрутить и ожидать второго. Собственно говоря, как только я подполз к противоположной от караульных стене здания, мы начали приводить план в исполнение. Я ударил прикладом своей трёхлинейки, которую я до сих пор предпочитал новомодным штурмовым винтовкам, по окну, огласив ночную тишину грохотом разбиваемого стекла.

Пару минут было тихо. Потом, из-за поворота наконец-то показался власовец, беспечно поглядывающий по сторонам. Когда он подошёл к разбитому окну, задумчиво наклонившись и уставившись в черноту подвала, я набросился на него сзади, одной рукой зажимая рот, а другой — нанося меткий удар по затылку. Предатель закономерно отключился. Мне оставалось лишь аккуратно просунуть его тело в подвальное окно и залечь обратно в сугроб, на место своей засады.

Второй власовец соображал дольше. Минут пятнадцать он ждал своего напарника, прежде чем нервы не выдержали. Он вышел из-за поворота гораздо осторожнее, чем его напарник. Даже водил стволом автомата по сторонам, но делал это настолько бестолково, что у меня начало закрадываться подозрение, что этих, так называемых, солдат, вообще ничему не учат. В принципе, такая теория имела право на существование, ведь, несмотря на всё подобострастие РОА, которая готова была немцам ноги мыть и воду пить, они всё также не доверяли русским. И правильно, хочу сказать, делали.

Второй власовец тоже заметил разбитое стекло, и, повторив ошибку своего напарника, подошёл к нему, тут же разделив его судьбу. Когда и со вторым караульным было покончено, я сделал рукой знак Артёму, чтобы он полз ко мне.

Через окно мы спустились в подвал. В помещении было достаточно тепло, и, судя по огромному количеству труб и технических котлов, именно здесь располагалась котельная. С нас тотчас же начали стекать струйки растаявшего снега. Хотя, сейчас нам было на это наплевать. Нам нужно было переодеться во власовскую форму. Просто потому что к двум рядовым, пусть и незнакомым, у любого встречного будет намного меньше вопросов, чем к двум незнакомцам в маскхалатах. Поэтому мы, не сговариваясь, принялись раздевать двух оглушённых караульных. Они оба были слегка выше нас ростом, сказывалось хорошее питание, но с этим уж ничего не поделать, пришлось закатывать рукава. Я-то ещё ничего, а вот на Артёме форма болталась, словно мешок. Впрочем, нам в ней и не на парад идти.

— Никогда не думал, что нацеплю власовскую форму, — презрительно сказал мой напарник, рассматривая синий крест на белом фоне, пришитый к его левому рукаву.

— Не переживай, Броня, мы это дерьмо временно нацепили. Исключительно для пользы дела.

— Это и успокаивает. А с этими что делать будем? — он кивнул на двух мужчин, раздетых до трусов и лежащих на грязном бетонном полу котельной.

— Как и с прошлыми, — я пожал плечами. — Ножом по горлу и дело с концом. Тебе помочь? — спросил я, замечая, как Артём мнётся.

— Нет, — твёрдо отказался он. — Я сам.

И действительно, не медля больше ни секунды, он подошёл к одному, а затем и второму бессознательному телу, и скупыми, профессиональными движениями оборвал жизнь часовых.

— С этими легче, — сказал он, вытирая клинок от крови. — Эти не скулят. Пошли, что ли?

— Пошли.

Сказать, правда, оказалось легче, чем сделать. Мы провозились минут пять, пытаясь в непроглядной тьме, среди хитросплетения труб и датчиков найти выход из подвала. В конце концов, нам это удалось. Выходом являлся огромный деревянный люк, обитый железом и имеющий солидное металлическое кольцо вместо ручки. К счастью, он оказался незапертым.

Мы с Артёмом аккуратно потянули крышку люка от себя. Он был достаточно тяжёлым и, что самое страшное, насквозь проржавевшим. Тем не менее, когда мы вылезли-таки из котельной и оказались в каком-то подсобном помещении, никто и не подумал прийти на адские скрипы, которые ещё недавно издавало это ржавое чудовище. Везение? Нет, скорее закономерные последствия отвратительной дисциплины, царящей у власовцев. И правда, интендант, которого мы увидели, когда вышли из кладовки, мирно спал за своим деревянным столом, уронив голову на грудь. Артём достал нож, непрозрачно намекая на то, что и этого предателя можно было бы отправить к праотцам, но я отрицательно покачал головой. Руки, конечно, очень сильно чесались, но я прекрасно понимал, что сейчас, когда между нами и целью находились всего лишь три несчастных этажа, лишняя кровь была нам ни к чему.

Минут десять мы искали лестницу. Когда нашли — начали подниматься не спеша, замирая на лестничных пролётах и чутко вслушиваясь в сонливую тишину, поразившую административный корпус. Ничего. Как будто во всём здании не было ни одной живой души. Караул либо спал, либо занимался чем угодно, кроме своих непосредственных обязанностей. Впрочем, мне начинало казаться, что охраны у Власова вообще не было, несмотря на то, что под его нужды освободили целый этаж. Видимо, совсем уже осмелел, собака, смерти не боится. Что ж, баба с возу — кобыле легче.

Первого бодрствующего человека в этом царстве сна мы встретили сразу, как только вошли на четвёртый этаж. Это был совсем молодой рядовой, который стоял на тумбочке и, дико выпучив глаза, до белизны в костяшках сжимал автомат.

Артём сразу потянул меня обратно.

— Анафема, что делать будем? Давай я его попробую ножом, того…

Я ехидно улыбнулся.

— Расслабься. Не надо никого резать. По крайней мере, пока. Просто повторяй за мной.

И, не слушая больше Артёмкиных возражений, пошёл прямо в сторону часового, как можно отчётливее гремя сапогами. Оказавшись на расстоянии не более трёх шагов, я козырнул солдату, который при моём приближении окончательно окаменел в стойке «смирно». Артём, слава Богу, не додумался его ни пырять, ни стрелять. Просто также спокойно козырнул и прошёл дальше.

Кабинет Власова найти оказалось не сложно. Особенно, учитывая тот факт, что он был обозначен вычурной дубовой дверью, резко контрастирующей с остальным одинаково блеклым декором здания. Я склонился над замочной скважиной и принялся в ней ковыряться, совершенно не боясь быть замеченным. От того оловянного солдатика мы отошли уже на порядочное расстояние, включающее в себя пару поворотов, так что мы совершенно не волновались. К тому же, он был так сильно занят фанатичным разглядыванием стены, что навряд ли бы услышал лязганье отмычки.

Замок оказался совсем простеньким, так что вскрыл я его без особых проблем. Мы вошли в кабинет. На фоне тёмного провала окна, блестящего ночными звёздами, колыхались зелёные официальные шторы. Форточка, не видавшая в своей жизни бомбардировок, несмотря на зимние морозы, оставалась открытой и заполняла всё помещение щекочущей ноздри прохладой. Посредине помещения стоял огромный, массивный стол, того самого типажа, что обычно стоят в кабинете больших начальников. Да и вообще, помещение в целом производило серьёзное впечатление. Полки с документами, ковёр и бесчисленное количество телефонов для связи со всеми первыми лицами рейхспротектората: от Владимира Вишневского, самого генерал-губернатора, и до Франца Гальдера — руководителя частей Вермахта, дислоцированных в Московии. Здесь была даже солидных размеров кровать, предназначенная, наверное, для того, чтобы хозяин кабинета мог с чистой душой работать допоздна. В данный момент, правда, на этой кровати, свесив ноги на пол, сидела заспанная рожа, с отвратительными оплывшими щеками, высоким лбом, и огромными лопоухими ушами. Мерзкое, до тошноты отвратительное лицо, которое я десятки раз видел на пропагандистских плакатах.

Генерал Власов.

— Господа, вы кто? — сонно проворчал он.

— Мы правосудие, — зачитал приговор я. И рванулся вперёд.

Мы не дали ему опомниться. Мой ботинок с силой врезался ему в челюсть. Брызнула кровь и обрюзгший старик, в которого Власов превратился со времен Последней войны, с мерзким всхлипом упал на пол. Экзекуцию продолжил уже Артём, насев на ублюдка сверху и молотя его кулаками по лицу. Всё это время, пока Артём наслаждался действом, Власов отчаянно пытался позвать на помощь, но меткие удары моего напарника, снова и снова обрушивающийся на его физиономию, не оставляли предателю ни единого шанса. В конце концов, он прекратил и эти жалкие попытки, и просто закрывал лицо ладонями, тихонько поскуливая.

Артём наконец-то прервался.

— Ну и, что нам делать с ним?

Я протянул ему моток верёвки, предусмотрительно взятый с собой.

— Вешай.

— Я? Один? — кажется, мне удалось его удивить.

— Ты. Один, — подтвердил я.

— Но, почему, Анафема? — он всё ещё не понимал.

— Потому что я так приказал, Броня. Ты же не задавал вопросов, когда перерезал глотки двум власовцам в том бараке? Почему же сейчас спрашиваешь? Ты солдат, точно такой же, как и я. А солдат должен выполнять приказы. Даже если ему мерзко, противно и неприятно. А иначе, солдат рискует очень скоро превратиться в предателя, и конец его будет незавиден.

Мы оба, не сговариваясь, посмотрели на корчившегося на полу Власова.

— Хорошо. Но потом ты объяснишь мне причину. Солдат имеет на это право?

— Имеет, — согласился я. — Но сперва дело.

Артём принялся вязать узел. У него это не особенно хорошо получалось, в конце концов, он был солдатом, а не палачом. Так что мне пришлось прийти к нему на помощь. Когда петля была закончена и водружена на место люстры, генерал-коллаборационист, до этого безмолвно взиравший на нас, наконец-то понял, что его ждёт и, мыча своим беззубым окровавленным ртом, из последних сил попытался уползти. Артём не дал ему такой возможности. Подхватив его под мышки, он приподнял Власова над полом, водрузил на небольшой казенный табурет и просунул его голову в петлю.

— Ваше последнее слово, товарищ Власов? — спросил я.

Боже мой, он действительно попытался что-то сказать. Даже на пороге смерти он пытался, подумать только, оправдаться, сказать нечто, что, по его мнению, поможет ему спасти свою никчёмную жизнь. Ничтожество.

Артём, слава Богу, не дал ему такой возможности. Одним ловким пинком он выбил табурет из-под предателя. Тело Власова дёрнулось, верёвка натянулась, передавив дыхательные пути. И после этого не осталось никаких разговоров. Лишь предсмертные хрипы.

— И всё же, почему я? — спросил Артём, когда Власов прекратил дёргаться.

Я усмехнулся.

— А что тебе не нравится, Артём? Радуйся, теперь ты герой. Настоящий герой, всамделишный. Ты казнил самого Власова, генерала-предателя, человека, который в самый критический момент для своего Отчества, посмел поднять оружие на своих же кровных братьев. И это в восемнадцать лет. Ты имеешь полное право гордиться собой.

— А ты? — мальчишка никак не хотел угомониться.

— А что я? — я постарался придать голосу как можно больше напускного равнодушия. — Я, как и любой другой на моём месте, безмерно горд своим воспитанником. Ты и вправду молодец. Твой оглушительный успех мы обязательно отпразднуем. У меня, представляешь, завалялась где-то бутылочка старого, ещё советского «Рижского бальзама»…

— Не придуривайся, Гриша, — Артём серьёзно посмотрел на меня. — Ты прекрасно понимаешь, о чём идёт речь. Не стоит держать меня за малолетнего дурачка, я сам прекрасно знаю, что теперь я считаюсь героем для всей Чёрной Армии. Но почему ты не захотел им стать? Почему не захотел быть всенародным любимцем?

— Гришей я для тебя, Броня, стану, когда вернёмся домой. Пока мы на операции, попрошу либо обращаться по форме, либо использовать позывной, — резко осадил я своего товарища. Дружба дружбой, а устав ещё никто не отменял. — А что до твоего вопроса, я на него уже когда-то Алеутову, нашему общему начальнику, ответил. Власова должен был повесить именно ты, молодой, не заставший наших прошлых неудач, русский парень. Потому что наше время уже прошло. Мы те, кто хорошо помнят тот, старый Союз, мы свою войну уже проиграли. Мы пустили немецкие танки в Ленинград, не смогли выбить их десант из Архангельска, позволили прорвать нашу линию обороны на Волге. Именно из-за нас ты был вынужден драться в детстве за еду. Мы проиграли свою войну, просрали её с треском и грохотом. Всё, что мы можем — это плевать немцам в колодец, огрызаться и упёрто цепляться за узкую полоску земли на Урале. Многие из нас, представляешь, всё ещё верят в идиотские идеалы Маркса. Они хотят строить свой любимый социализм на вот этом вот узком перешейке, растянутом на участке от Казахстана и до Карского моря. Им плевать на Россию, плевать на русский народ. Главная причина краха Союза для них — отступление от постулатов Маркса, немец для них — брат-пролетарий, которого лично Геринг плёткой на войну гонит.

На мгновения я аж задохнулся от переполняющей меня ярости.

— Но ты, я знаю, не такой. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, на меня глядят глаза того голодного мальчика, которого я когда-то спас в свердловском переулке. Мальчика, который теперь возмужал, и прекрасно понимает, кто его настоящий враг. Враг, которого он ни за что в жизни не будет ни жалеть, ни щадить. Просто потому что он прекрасно помнит, с каким отчаяньем дрался за ту несчастную краюху хлеба. Те старые, никому ненужные коммунисты, они лишь цепляются за власть, не хотят уступать насиженные кабинетные кресла. Вы же, ты и тысячи других русских парней, что сегодня входят в лета, вы все не этого хотите. Не высоких чинов, и не золотых погон. Всё, что вас интересует — это месть. Месть тем самым тварям, что заставляли вас голодать. Месть тем людям, что засыпали ваши дома бомбами, а родителей травили собаками. Я прекрасно понимаю ваши чувства, броня. И сегодня, поверь, вы сделали первый шаг к своей цели. Сегодня ты своими собственными руками смыл пятно позора с русской истории. Сегодня, Артёмка, ты по-настоящему начал мстить.

Выглянув в окно, хлопающее своей незакрытой форточкой, я сказал:

— Пойдём, Броня. Посмотри на эту мразь в последний раз, и пойдём. Путь нас ждёт совсем неблизкий.

Меньше чем через минуту мы оба вышли из кабинета, где висел коллаборационист Власов, и быстрым шагом направились к лестнице. Прежде чем покинуть эту, забытую Богом военную базу, нам нужно было ещё, как минимум, разобраться с тем пареньком-часовым…

***

Чёрная Армия, Свердловск. 12 января, 1962 год.

— Ты уже уходишь? — игриво спросила меня Аня, высовывая голову из-под одеяла.

— Да, уже ухожу, — холодно ответил я, стоя перед зеркалом и заправляя рубашку в форменные брюки. — Меня ждут в штабе.

— Могут подождать и подольше, — она откинула одеяло и, встав с кровати, обняла меня сзади. — Ты ведь у нас герой, только что с операции вернулся и имеешь полное право отдохнуть.

Всё это она говорила, водя по моей груди ладонью, и всё теснее и теснее прижимаясь губами к уху. При этом, судя по той картине, что я наблюдал в отражении, одеться она не удосужилась.

— Вернись в постель. — равнодушным тоном ответил я на её заигрывания. — Окно открыто, простудишься.

Форточка в комнате действительно была открыта, давая полную вольницу уральскому морозу. Анина рука тут же исчезла с моей груди. Сама она отстранилась, и, возмущённо фыркнув, вернулась в кровать, закутавшись в одеяло и повернувшись ко мне спиной.

Обиделась.

Я же тем временем продолжил свои сборы. Застегнул воротник чёрной рубашки, накинул на неё сверху такой же чёрный китель с белой, пятиконечной звездой на рукаве, перетянул его массивным армейским ремнём. Сев на краешек кровати, натянул высокие тяжёлые сапоги. Анька при этом не издала ни звука.

Я перебросил через шею лямку своего офицерского планшета и направился к выходу из квартиры. Лишь в прихожей до меня донёсся обвиняющий голос из спальни:

— Для тебя всегда служба была важнее, чем я! — плаксивым голоском запричитала Аня.

Вот же взбалмошная девица. Мне ничего не оставалось, кроме как ответить своей обычной для таких скандалов фразой:

— Мы это уже обсуждали.

Хлопком тяжёлой входной двери, я отсёк себя от недовольных криков моей же любовницы. Сразу стало заметно тише. Поправив воротник рубашки, я широким шагом пошёл к выходу из подъезда. Всего-то через два лестничных пролёта, обшарпанных и заплёванных до самого нельзя, я оказался на зимней свердловской улочке. Холодный воздух тут же освежил мои мысли и подчистую вымел раздражение, направленное на несносную девчонку. В конце концов… в конце концов, это ведь Аня. Чего ещё я от неё ожидал?

Когда мы впервые познакомились, я не думал, что у нас с ней так далеко всё зайдёт. Точнее, я вообще не думал, что увижу её во второй раз. Это было, насколько я помню, на мой двадцатый день рождения. Подумать только, уже тринадцать лет прошло с тех пор. Я тогда ещё не вступил в ряды разведки и, как и многие молодые люди моего возраста, прозябал в армейских казармах на краю Свердловска. Конечно же, у меня, как у любого здорового парня в моём возрасте, свербило в одном месте. Поэтому, в день своего двадцатилетия, я, старший сержант отдельного мотострелкового батальона имени генерала Конева, решил утолить свою тоску по женскому полу и направился в близлежащий бордель. Раньше, при социализме, проституция у нас в стране была запрещена, но хочется задать вопрос: где этот социализм сейчас? Маршал Жуков правильно сделал, что разрешил бордели. Особенно учитывая тот факт, что вся наша страна, по сути, превратилась в одну огромную военную базу. Каждый здесь солдат, каждый ведёт свою собственную войну. Кто-то — против голода, кто-то — против болезней, кто-то — против немцев, не прекращающих своих разрушительных бомбардировок и устраивающих рейды с целью прощупать нашу оборону. А солдаты, впрочем, не только они, чтобы не сойти с ума, обязаны развлекаться. В том числе бабами, водкой и куревом. Бабами — в первую очередь. Потому что если у гражданских ещё была хоть какая-то возможность обустраивать свою личную жизнь, то у этих бедолаг, к которым в то время принадлежал и я, такой возможности не было.

Аню я выбрал сразу. Это не была какая-то любовь с первого взгляда, отнюдь нет. Мне, если честно, иногда кажется, что я любить вообще не умею. Она мне просто понравилась. Какими-то особенными предпочтениями в постели я никогда не отличался, тем более в юности, поэтому мне бы подошла любая симпатичная молоденькая девушка. Анька таковой и являлась. На два года младше меня, ей едва исполнилось восемнадцать лет. На голову ниже, шатенка, но тогда красила волосы в рыжий. Яркие синие глаза. Вот, собственно, и весь портрет. Нам тогда хватило двадцати минут и мы, отдышавшись после действа, недоумённо глядели друг на друга, не понимая, что нам, собственно, делать дальше. Я решил взять инициативу в свои руки и пригласил её посидеть в кафетерии, который при борделе также был. Денег у меня тогда было немного: лишь скудные увольнительные и свои небольшие сбережения. Но, собственно, мы и не заказали ни мраморной говядины, ни кувшина водки, ни свежих морепродуктов. Так, выпили по чашке суррогатного, почти безвкусного кофе, поговорили о какой-то ерунде, меня ещё раз поздравили с днём рождения, а потом Анька убежала. График, наверное, плотный был. Я же, ещё чутка посидев, тоже отправился в казарму.

А через неделю зашёл ещё. А потом ещё через неделю. И сам вдруг не заметил, как Аня стала «скрипкой одного скрипача» и по совместительству моей солдатской женой. Других клиентов она быстро перестала обслуживать, дожидаясь только моего прихода. Конечно, держать такую сотрудницу борделю было совершенно невыгодно, так что, через пару лет таких «отношений», я, уже к тому времени оперативник «Стальной руки», забрал её к себе. Наверное, Аня являлась единственной на всю Чёрную Армию домохозяйкой, так как за все те десять лет, что мы сожительствовали, она ни разу не вышла на работу.

Хотя, какая работа может быть в Чёрной Армии для бывшей проститутки? Только обратно на панель. А подкладывать Аню под других мужиков, несмотря на то, что совсем её не любил, я не собирался. Других же вариантов у неё не было. А в условиях огромного военного лагеря, которым стала теперь Россия, работа у человека могла быть двух видов: либо производить оружие, либо им пользоваться. Тем же, кто не умел ни того, ни другого оставалась лишь дорога в общество нищих, бандитов и шлюх.

Такова была наша недобрая действительность. Четырнадцатичасовые смены, казарменные построения, бесконечные дежурства на оборонительной линии Карбышева и дикий рёв реактивных бомбардировщиков Люфтваффе, до сих пор не прекращающих своих разрушительных налётов. Вот главные составляющие нашей жизни. Не гремят своими оркестрами театры, не трещит киноплёнкой кино, не скрипят перьями писатели. Только хищно лязгают затворы автоматов да громыхают заводские станки. Всё, что осталось от некогда великого народа, управляющего половиной Евразии, теперь заперто в клетку своей последней цитадели протянувшейся по всей длине Уральских гор. Нескончаемый труд, вечная война ради выживания, ради удержания той последней черты, что у нас ещё оставалась — вот наша судьба. Отступать больше некуда, позади — бездна. Та самая бездна, что смотрит на нас волчьим оскалом гестаповских клыков и непомерно прожорливой пастью японской кэмпейтай. Ненависть и жажда отмщения — всё, что поддерживает нас на плаву. Вера в то, что в один прекрасный день мы воспрянем, очнёмся от нашего бесконечного кошмара и пойдём. Пойдём вперёд, хлынем бесконечным потоком во все стороны, смывая всю ту грязь, что нанесло на наши земли. Пусть даже умрём во время этого похода, плевать, уж пусть лучше так, чем бесконечно задыхаться от угольного смога и бежать со всех ног в бомбоубежище, едва только ухо резанёт далёкий и страшный гул.

Но пока до этого ещё далеко. Пока мы должны продолжать свою работу. Днём и ночью, без отдыха и без устали учиться, тренироваться и крепчать. Воспитывать новое поколение солдат, тех самых, которые не видели нашего поражения в Последней войне, но которые всей душой жаждут вернуть ту жизнь, что у них отняли. Дрессировать без жалости самих себя, чтобы в нужный момент, в день, когда правосудие свершится, не дать слабины, не щадить ни себя, ни тем более врага и, следуя словам присяги, поставить свой народ превыше собственной жизни. Мы — Чёрная Армия. Мы — ведомое местью воинство, последний оплот русской расы. И мы не можем проиграть, потому что поражение означает конец всего. Я же, как солдат этой армии, не имею права ни на любовь, ни на привязанность, лишь на чистую, незамутнённую ненависть. Такова была моя клятва, которую я когда-то, положа руку на сердце, дал перед строем.

Захваченный этими невесёлыми мыслями, я и сам не заметил, как добрался до здания штаба. Говоря точнее — до главного управления разведки Чёрной Армии. В последнее время высшее командование всё чаще и чаще заседало именно здесь. Не знаю, с чем конкретно это было связано: то ли с тем, что Алеутов вёл какую-то свою, скрытую от глаз простого капитана игру, целью которой было расширение полномочий разведки, то ли сыграла свою роль удачная планировка здания, три верхних этажа которого выглядели строго и представительно, а четыре других, вырытых под землёй, представляли собой отличное бомбоубежище. Меня же в эту обитель сильных мира сего пригласили ради моего доклада по поводу операции «Осина», с которой я, как правильно заметила Аня, недавно вернулся. Уже подойдя ко входу в здание, у двух широких двойных дверей я нос к носу столкнулся с Артёмом.

— Как ты удачно подгадал, — улыбнулся мне мой воспитанник.

— Я бы и раньше пришёл, — ответил я, пожимая протянутую мне руку. — Анька задержала.

Артём понимающе кивнул. Спросил:

— Ну, и как она там?

Я пожал плечами.

— Да как обычно. Скандалит.

Артём осуждающе посмотрел на меня, но ничего, слава Богу, не сказал. Он был очень хорошо знаком с Аней. Когда я привёл его голодного и грязного к себе домой, бывшая проститутка очень хорошо к нему отнеслась. Не знаю, с чем это связано, наверное, материнские инстинкты не могут убить ни работа в борделе, ни голод, ни постоянный страх перед бомбёжками. Так что, на время его недолгого пребывания в моём доме, а затем и немногочисленных увольнительных из училища, она была ему самой настоящей матерью. Которая и покушать приготовит, и по головке погладит, безудержно квохча над бедным малолетним курсантиком.

Такая вот у меня была странная семья. Бывшая проститутка, занявшая место законной жены и беспризорник, ставший мне сыном, пусть даже и приёмным. Впрочем, я не жаловался. Странно было бы ожидать чего-то другого от человека, у которого все эмоции, кроме застаревшей жажды мести — лишь грамотно наведённый морок.

Мне иногда кажется, что тот атомный взрыв, свидетелем которого я был шестнадцать лет назад, выжег во мне что-то очень важное. Помимо километров безлюдной, опустошённой земли, помимо радиоактивных осадков, разнесённых по всей Сибири переменчивыми ветрами, помимо сгоревших в ядерном огне великих генералов и их гвардейцев, я и сам потерял что-то личное. Что-то, без чего невозможна нормальная человеческая жизнь. Тот столб пыли и пепла, на который я завороженно смотрел глазами шестнадцатилетнего юноши, всю жизнь будет своим тёмным молотом висеть над моей душой, не давая возможности по-настоящему полюбить Аню и от всей души гордиться Артёмом. Они оба для меня — лишь инструменты моей ненависти, лишь орудия отмщения моего народа. Женщина мне нужна, чтобы вовремя сбрасывать напряжение, накопленное во время непрерывных операций, ни о какой любви там речи не идёт. Ребёнок, которого я когда-то подобрал с улицы, послужит мне прекрасным наследником, когда пробьёт мой час, а пока послужит нашей общей Родине на полях её бесконечных сражений. Я же вполне себе могу разыграть роль принца на белом коне, вытащившего солдатскую подстилку из мрака и копоти борделя, или любящего наставника, возвысившего своего ученика до высот, которые так сложно покорить любому другому сироте. Если окружающие меня люди так сильно хотят, чтобы я играл этот спектакль, то пожалуйста, мне не сложно. В конце концов, не зря же именно искусство притворства и скрытности я избрал своей профессией?

Мы вдвоём спускались по длинной винтовой лестнице, ведущей в подвальные помещения. Обычно именно там, на глубине третьего этажа, проходили заседания штаба. Я знал дорогу, потому что все эти большие шишки собирались по обыкновению в кабинете Алеутова, в котором я также был довольно частым гостем. Артём же на такие вершины ещё ни разу не поднимался (или, точнее сказать, никогда не спускался до таких глубин), поэтому покорно шагал следом.

Как только мы спустились на первый подвальный этаж, нас тут же перехватил личный секретарь Алеутова.

— Григорий Иванович, Господи, ну где вы ходите, вас уже давно все ждут! — запричитал он, попытавшись потянуть меня за рукав.

Руку я немедленно одёрнул.

— Василий, не шелести. Отдышись сперва. Кого там такого важного Александр Сергеевич пригласил, что аж меня, героя и ветерана, в такую рань выдернул? Я только что с операции, мне отдых, между прочим, полагается, — улыбкой я попытался смягчить ситуацию.

Правда, возымело это полностью противоположный эффект. У секретаря аж глаза на лоб полезли, от неописуемого возмущения он яростно замахал руками.

— Как это кого привел? Вы что себе позволяете, Григорий Иванович?! Думаете, раз Александр Сергеевич вам благоволит, так можно балду гонять?! Что хочу, то и ворочу, да?! Дома у себя возмущаться будете, а здесь извольте выполнять приказы, вам всё понятно?! — Василий, обычно дружелюбный донельзя человек, даже сорвался на крик.

Так. А вот это уже серьёзно. В такое состояние Васю могло привести появление у Алеутова только кого-нибудь действительно важного. Например, Иисуса Христа, Сергея Мироновича Кирова или Адольфа Гитлера. Двое из них не явились бы по причине скоропостижной смерти, а третьего, наверняка, не пустили бы наши пограничные части. Так что я, оставив при себе своё бахвальство, покорно пошёл быстрым шагом за Василием. Артём же, за время нашего короткого диалога не сказавший ни слова, всё также следовал за нами.

Только когда наша компания добралась-таки до кабинета, я понял причины такой спешки. За круглым столом, место за которым занимал, помимо прочих, и мой непосредственный начальник, Алеутов, находились люди, которых действительно не нужно заставлять ждать. Слева от Александра Сергеевича сидел уже порядком постаревший Александр Александрович Новиков, маршал нашей немногочисленной, но всё же существующей авиации, исполняющий, помимо своих основных обязанностей, функцию министра иностранных дел. Проще говоря, именно с ним немцы договаривались, когда необходимо было обменять пленных, и именно у него японцы выторговывали наши драгоценные металлы взамен на столь необходимое нам оборудование. Рядом с Новиковым восседал Николай Герасимович Кузнецов, в прошлом адмирал советского флота, ныне же, из-за фактического отсутствия у нас каких-либо ВМФ, исполняющий обязанности министра военной промышленности и народного хозяйства. Именно ему Чёрная Армия была обязана организацией рейда Батова, который, если не решил проблему голода в стране, то хотя бы отодвинул её на дальний план. Около адмирала, не имеющего собственного флота, занял место Константин Константинович Рокоссовский, главнокомандующий нашими сухопутными вооружёнными силами. Единственный, наверное, кто исполнял свои непосредственные обязанности. Ещё одно место занимала грузная широкоплечая фигура, сидящая спиной ко мне, из-за чего я не мог понять, кто это, собственно, такой. На генерала Карбышева, ещё одного очень важного человека в нашем кабинете министров, этот человек был не похож, престарелый татарин, чьи укрепления когда-то спасли Россию, был намного уже в плечах. Да и к тому же, Дмитрий Михайлович очень неохотно вылезал из своих бетонных бункеров, постоянно совершенствуя их и доводя до недостижимого идеала. Впрочем, нельзя сказать, что работа эта была напрасной. Его неприступная линия обороны нерушимой стеной стояла уже шестнадцать лет, не пуская немцев к Уралу. Так или иначе, затворничество, а правильнее сказать, его фанатичная преданность делу, вошла уже в легенды и народный фольклор. Я лично слышал парочку анекдотов на эту тему, а Алеутов говорил, что за все эти годы Карбышев посетил едва ли больше десятка штабных заседаний, на которых откровенно скучал и искал возможность побыстрее улизнуть.

— Ну, надеюсь, теперь все в сборе? — спросил, оборачиваясь ко мне, незнакомец.

Вот так вот…

Теперь я окончательно понял причину панической спешки, с которой Вася нас вёл в это помещение.

Если честно, если бы в помещении оказался Иисус, стоило бы меньше спешить с ним на встречу, чем с этим человеком.

Передо мной собственной персоной сидел Георгий Константинович Жуков, верховный маршал Чёрной Армии и спаситель России.

— Здравия желаем, товарищ верховный маршал! — не сговариваясь, гаркнули мы с Артёмом, моментально приняв стойку «смирно» и приложив руки к козырькам.

— Вольно, солдаты, — усмехнулся маршал. — Чем так орать, лучше представьтесь, для начала.

— Капитан государственной безопасности Чёрной Армии, Отрепьев Григорий Иванович! — не снижая ни на йоту громкости голоса, назвался я.

Жуков поморщился.

— Я же просил, капитан, не нужно так орать. Ну, а вы, молодой человек? — он посмотрел на Артёма.

— Броневой Артём Константинович, лейтенант государственной безопасности, — намного тише чем я представился Артём.

— Вот видишь, капитан? — Жуков с улыбкой указал на Артёма, — Вот так нужно разговаривать, а не орать в замкнутом помещении, не щадя слуха старых людей. Чему вы их только учите, Александр Сергеевич? — спросил он, обернувшись к Алеутову.

Алеутов махнул рукой.

— А, этот. Этот не мой, я таких дуболомов не учу, это так, приблуда армейский, из бывшего моего батальона.

Взрыв скрипучего старческого хохота стал ему ответом.

А я и не знал, что Алеутов с самим Жуковым на короткой ноге. Впрочем, чего ещё можно ожидать от главы разведки?

— А ты, капитан, не мнись, — предложил Рокоссовский. — Начинай доклад. Иначе они тут до вечера байки могут травить.

— Ну, ты уж лишку-то не бери, Костя, — буркнул на него Алеутов. — Так, шутканули разок. Давай, Отрепьев, начинай.

И я, раскрыв свой планшет и достав оттуда экземпляр рапорта, отпечатанный на жёлтой тонкой бумаге, начал докладывать. Доложил сперва про месячный поход на лыжах через половину рейхскомиссариата. Затем, рассказал, как два дня ждали приезда Власова, который, почему-то, задерживался. По порядку изложил ход проникновения на базу, взятия языка и ликвидации цели. Не преминул, кстати, упомянуть, что именно Артём, своими собственными руками, и повесил генерала-предателя.

Под конец моего доклада Жуков повернулся к Артёму, всё также робко стоявшему у двери в кабинет, и спросил:

— Ну, а ты? Есть что добавить по существу?

— Никак нет, товарищ верховный маршал. По существу замечаний нет, если не считать того, что повесил Власова я по прямому приказу капитана Отрепьева.

— Как будто тебе для этого приказ нужен был, лейтенант, — Жуков встал со своего кресла и подошёл ко мне.

— По твоему приказу, значит, пацан этого гада повесил?

— Так точно, товарищ верховный маршал, — исступлённо распахнув глаза и глядя как бы сквозь него, ответил я.

— Очень интересно. А с какой целью, позволь поинтересоваться, ты этот приказ отдал? Что, неужели не захотел своё имя на страницы истории вписывать? — с ехидцей в голосе поинтересовался Жуков.

Сойти за дурачка у меня не получилось. Не обманула верховного маршала ни моя оловянная стойка, ни зрачки глаз, из которых я тщательно постарался убрать все признаки интеллекта. Слишком умным и слишком опытным человеком был Георгий Константинович, чтобы попасться на такую, по сути, детскую, уловку.

Я выдохнул и прикрыл глаза.

— С целью пропагандистского эффекта, товарищ верховный маршал, — уже намного более спокойно пояснил я.

Артём, стоящий позади меня, тоскливо вздохнул.

— Вот как, — удовлетворённо произнёс Жуков. — И в чём же этот эффект состоит?

— В том, товарищ верховный маршал, что лейтенант Броневой, в силу своей юности, своей биографии и своих, пока что, немногочисленных заслуг, может стать очень хорошей пропагандистской фигурой. На нём, как на молодом человеке восемнадцати лет, не лежит ответственности за поражение в Последней войне. Он — символ новой России, возрождающейся и жаждущей мести. К тому же, он, в отличие от многих героических фигур, почитающихся нашим народом, ещё жив. А значит, список подвигов народного героя можно будет продолжить на радость пропагандистам.

— Или же перечеркнуть крест-накрест, если твой лейтенант струсит или надумает перейти через границу с поднятыми руками. Так ведь, лейтенант? — спросил Жуков, обращаясь к Артёму.

Тот, в свою очередь, вспыхнул, покраснел с головы до пят, и уже открыл было рот для возражений, как верховный маршал примиряюще поднял руку.

— Спокойно, Артём Константинович. Я пошутил. Ни в чём таком подозревать тебя у нас нет причин.

И повернулся к Алеутову.

— На этом, я думаю, с докладом покончено. Сообщите старшему лейтенанту Броневому о его повышении в звании, и перейдём к основной части совещания…

Артём буквально светился от счастья. Я его прекрасно понимал. Первая же боевая операция — и такой успех. Мало того, что поставленная задача была с успехом выполнена, так ещё и награда нашла своего героя. Помимо новых звёздочек на погоны, мой подопечный получил ещё и серебряный кружок медали «За отвагу» на выпяченную от гордости грудь. Кажется, высшее командование пришло к тому же выводу, что и я, и захотело сделать из Артёма нового национального героя. Так что, теперь считанные часы отделяют нас от того, чтобы фотография Артёма появилась на заглавных страницах газет. Я же был этому только рад.

Немного помучив официальными поздравлениями и рукопожатиями, Алеутов отпустил Артёма. Я было хотел подняться и выйти вслед за ним, но требовательный взгляд моего начальника остановил меня и заставил опуститься обратно в кресло. Как назло, стоявшее рядом с Георгием Константиновичем.

— Что ж, — вновь начал верховный маршал. — Позволь и тебя от всей души поздравить, Гришка. То, что вы сделали… это словами не описать. Это первое серьёзное поражение, нанесённое нами рейху с весны сорок пятого. Я уж было думал, что Власов так и умрёт от старости, избежав возмездия. Ан нет! Висит в петле, как последняя собака. Всё-таки, в этом мире ещё осталась справедливость, да?

Жуков печально улыбнулся.

— Честно сказать, Гриша, когда мы всё это начинали, я не думал, что мы зайдём так далеко. В тот августовский день, когда мы, здесь присутствующие, за исключением вас двоих с Александром Сергеевичем, входили в кабинет Кирова, я хотел лишь одного: снятия маршала Тухачевского со всех постов. Потому что уже больше не было никаких сил терпеть. Его, так называемый «гений», обходился нам дороже, чем все стратегические уловки Вермахта. Его химическое оружие, призванное переломить ход войны, било сильнее по нам, чем по немцам. Там, под Чебоксарами, когда этот ублюдок приказал пустить газ, полегли десятки тысяч солдат. Хороших, храбрых солдат, прошедших всю войну. А эта мразь, этот самовлюблённый бездарь, он их всех задушил. Не дал даже шанса умереть достойно, как полагается мужчинам, с оружием в руках. Потравил хлором и фосгеном. Мы, не поверишь, не хотели даже Кирова смещать, всё завертелось как-то… само. А потом, когда с Кировым, да и со всем почти бывшим советским правительством было покончено, и мы медленно откатывались к Уралу, я думал, что это конец. Что прижмут нас где-нибудь у Свердловска с двух сторон — и всё. Меня — повесят, всех остальных русских людей — кого куда. Кто посильнее — в рабство, кто послабее, сожгут в своих газовых камерах. И если бы мне тогда сказали, я бы никогда не поверил, что смогу взглянуть в глаза убийце генерала Власова.

Голос маршала дрогнул. Он схватил стакан воды, стоявший на столе, и залпом проглотил его содержимое, заглушая подступившие к горлу слёзы.

— Впрочем, мы позвали тебя сюда не для того, чтобы обсуждать дела давно минувших дней. Александр Сергеевич, будьте добры… — попросил Жуков Алеутова, сделав приглашающий жест рукой.

Алеутов быстро достал какую-то бумажку из огромной стопки листов, лежащих у него на столе, и, перегнувшись, протянул её мне.

— Читай, — скомандовал он.

Я бегло пробежался по приказному листу (а это был именно он, жёлтый и казённый).

— Принимая во внимание сложившуюся обстановку… прошлые заслуги капитана… присвоить звание… полковника вне очереди? — поражённо прочитал я, поднимая глаза на Алеутова.

— Меня не благодари, — тут же открестился он. — Это всё благодаря Георгию Константиновичу. Я, конечно, давно хотел тебя повысить, но майорские звёзды — это максимум, что тебе светило. То, что ты теперь полкан — не моя заслуга.

Я удивлённо повернулся к Жукову. Не он ли всегда говорил, что дисциплина и иерархия в армии основа выживания нашего народа? Ни он ли категорически запретил внеочередное присвоение званий? Ни он ли во всеуслышание заявлял о том, что офицер должен отходить под каждыми погонами минимум три года? И тут, на тебе, сам же и нарушает свои же постулаты. Я, честно, не понимаю, что происходит. Наверное, такой чести я не был удостоен, даже если бы в космос полетел.

Жуков слегка смущенно крякнул.

— Видишь ли, Григорий, твоё повышение до полковника не случайно ни разу. И от слов своих я не отказываюсь. Дисциплина на первом месте. Но, видишь ли, тут возникла необходимость…

— Я всегда готов исполнить свой долг, товарищ верховный маршал, но… не поймите меня неправильно, я бы мог выполнять его и в чине капитана. Я служу не ради звёздочек на плечах.

— Я знаю, Григорий, я знаю, — ответил Жуков. — Твой послужной список говорит сам за себя. Но, понимаешь, от тебя в очень скором времени потребуется работа с информацией, доступ к которой могут иметь только офицеры генеральского чина и выше. Понимаешь, о чём я?

Я прекрасно понимал. Звания разведки дают два чина вперёд, если переводить на армейские ранги. Так что, если бы я подчинялся именно военному ведомству, я сейчас бы был полновесным генерал-майором.

— Ну так, и что это за информация? — задал я вопрос, адресуя его Георгию Константиновичу.

Все собравшиеся в кабинете молча переглянулись. Слово, после небольшой паузы, по уже заведённой традиции, взял Жуков.

— Вы с Артёмом очень хорошо подоспели с убийством Власова. Дело в том, что недавно из Новосибирской республики к нам пришёл один человек. И человек этот принёс очень интересные сведения…

Глава четвёртая

Воскресенье

«Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!

Вздымается конская грива…

За ветром взывают мечи…»

Окрестности Новосибирска, Новосибирская республика. 21 декабря, 1961 год.

Все мужчины, собравшиеся за круглым столом, стоящим в центре большой и просторной землянки, напряжённо молчали.

Жилище, в котором находились эти шестеро, никак нельзя было назвать «временным». Это был настоящий подземный дом, стены которого были выложены толстыми брёвнами, пол устелен деревянными досками, а на потолке на длинном шнуре ярко горела старая, ещё советских времён лампочка. Мужчины, сидевшие за столом, на котором были разложены многочисленные документы, карты и приказы, молчали, силясь переварить только что услышанную информацию.

Первым взял себя в руки самый старший из них, человек лет шестидесяти на вид, которого все здесь звали просто Михаилом. Михаил был по своему обыкновению гладко выбрит, имел аккуратно уложенную причёску и изредка поправлял свои круглые очки в тонкой оправе.

— Значит, вы полагаете, — спросил он у Джеймса Кюри, который также находился в помещении. — Что Советский Союз, с таким оглушительным треском проигравший войну, имел собственную агентурную сеть в высших эшелонах нацистской Германии?

— Я не полагаю, Михаил, — ответил американец, крепко затягиваясь импортной сигаретой. — Я это абсолютно точно знаю.

— И всё же, из каких источников к вашему руководству поступила эта информация? — не отставал Михаил.

— Этот вопрос, Михаил, можно сказать, ключевой, — улыбнулся Джеймс, выпуская облачко дыма. — Информация эта поступила от нашего агента в Столице Мира Германии…

Михаил тут же поморщился.

— Вам самому не противно выговаривать это длиннющее название? Давайте обойдёмся без пустого формализма, хорошо? Называйте этот город так, как все привыкли, а упражнения в пафосе оставьте, пожалуйста, Гитлеру и Шпееру.

Кюри кивнул.

— Как будет угодно, но в целом, это дело не меняет. Наш агент в Берлине, недавно получивший высокую должность в СС и был допущен в партийный архив НСДАП, выполняя порученное ему всё той же партией задание. В чём именно заключалось это задание сейчас абсолютно неважно, но во время работы с архивными, ещё довоенными документами, он обнаружил кое-что очень интересное.

Затушив сигарету в жерле чёрной пепельницы, стоявшей перед ним на столе, американец потянулся за новой.

— А именно? — призывая Джеймса продолжать, спросил Михаил.

— А именно донесение гестапо в РСХА, датированное тридцать шестым годом, где упоминалось о том, что в рядах СД, а также в партийном аппарате и самой гестапо находится разветвлённая агентурная сеть Советского Союза. Дело легло на стол сначала «Вешателю» Гейдриху, а затем и самому Генриху Гиммлеру. Стоит ли говорить, что всемогущий шеф СС тут же взял его под свой контроль?

— Я могу предсказать, чем всё кончилось, — перебил собеседника Михаил.

— Не нужно, это и так очевидно. Ваш тогдашний нарком внутренних дел, Ягода, если не ошибаюсь, был в высшей степени идиотом. Его шпионов немцы раскусили как детей, и судьба их, могу вас заверить, незавидна. Лишь один из тех пятнадцати дожил до сорок первого, да и то, вскоре был заморен нацистами голодом в концлагере.

— Они успели передать хоть какую-то ценную информацию? — спросил, поправляя очки, Михаил.

— На этот счёт у меня нет данных, — Джеймс пожал плечами. — Но, судя по тому, где и при каких обстоятельствах мы сейчас разговариваем, стоит предположить, что ничего путного вашим агентам нарыть не удалось.

— Это всё, конечно же, очень печально, — встрял в диалог ещё один мужчина, совсем уже старик. Его лысая голова и тоненькая козлиная бородка как будто бы сошли с пропагандистских плакатов Британии, когда она ещё считала своими главными врагами большевиков. — Но как информация о пятнадцати замученных в застенках СС советских шпионах может нам помочь в нашем нынешнем положении? В конце концов, господин Кюри, мы уже давно запрашивали у вашей организации…

— Тем, господин Бухарин, — резко перебил говорившего американец. — Что по донесению того же гестапо, агентов изначально было шестнадцать.

Вот теперь в помещении повисла по-настоящему гробовая тишина. Все присутствующие, за исключением американца, который продолжал выкуривать одну сигарету за другой, молчали, медленно переваривая полученную информацию. Каждый из них испытывал то самое облегчение утопающего, который посреди бескрайнего океана видит грязную, почерневшую и взбухшую дощечку, последнее напоминание о погибшем в шторм корабле. Это, конечно, не спасение, но в безжалостном водном мире хоть что-то.

Наконец, слово взял Саблин:

— Ты хочешь сказать, Джеймс, что где-то в рейхе до сих пор действует агент Советского Союза?

— Я не могу этого утверждать, — покачал головой его новый знакомый. — Как не может это утверждать и моё руководство. Но, существует вероятность, и притом отличная от нуля, что где-то на самых высших должностях немецкой империи находится ваш, русский человек.

— Высших? С чего это вы взяли, что в высших? Может быть, он как был простым служакой, так им и остался? — не унимался Бухарин.

— Успокойтесь, Николай Иванович, — резко осадил его Михаил. — Не разводите полемику на пустом месте. Если этот человек, при условии, конечно, что он до сих пор жив, сумел избежать ищеек Гиммлера, то он либо очень умён, либо уже тогда находился на достаточно высокой должности, для того, чтобы отвести от себя всякие подозрения. И я хочу сказать, что оба этих варианта рано или поздно должны были привести его к вершинам власти в рейхе. Другое дело, если он жив и добился относительного успеха, почему он не дал о себе знать?

Старикан с козлиной бородкой смущённо замолчал.

— А кому, Михаил? — вновь подал голос Саблин. — Никому не известным подпольщикам в Новосибирске? Магадане? Или, может быть, амурским коммунистам-нелегалам, которых Родзаевский держит в чёрном теле? А может, ты имеешь в виду тех одиночных народных мстителей в Московии, доведённых до предела немецкой оккупацией и от отчаяния нападающих на немецкие патрули?

Конечно, все прекрасно понимали, что на просторах разорённой России оставалась ещё одна действующая сила, но упоминать о ней при Михаиле означало подвести себя если не под смертный приговор, то под двухчасовую гневную лекцию уж точно.

— Не понимаю, что в этом плохого? В конце концов, мы, и нам подобные, единственные, кто ещё остался верен Союзу. Но хорошо, Валерий, я тебя понял, — приложив ладонь ко лбу, сказал Михаил. — Ну, и что тогда ты предлагаешь? — спросил он, поворачиваясь к американцу, — Как мы, по-твоему, сможем связаться с нашим агентом в Германии, особенно учитывая тот факт, что мы не знаем его ни имени, ни позывного, ни занимаемой должности. Да чёрт подери, мы даже не знаем, жив ли он вообще, или нет.

«Нашим», — подумал про себя Саблин. — «Значит, Михаил не планирует начинать очередную идеологическую перепалку, на основе того, что взгляды этого неизвестного могут отличаться от его понимания идей Маркса. Это уже хорошо».

— А я и не предлагаю вам связываться с ним, — Джеймс наконец-то закончил курить. — Это сделает Чёрная Армия.

«А ведь я уже было подумал, что всё обойдётся…», — с тоской подумал Саблин.

— Чёрная Армия?! — в гневе воскликнул Михаил. Строго говоря, он не был одинок в своих чувствах. Его возмущения разделяли и все остальные участники совета. — Вы предлагаете передать бесценные сведения советской разведки этим предателям?! Пусть катятся к чёрту вместе со своим великорусским шовинизмом и обожаемым верховным маршалом, от нас они ничего не получат!

Так уж получилось, что одновременно с падением Союза, пала и его коммунистическая идеология. Правда, не от рук немецких захватчиков, как это могло показаться со стороны, а от рук военной хунты, возглавляемой Жуковым. Как только военные свергнули Кирова, верховный маршал провозгласил смену курса и отказ от идей Маркса, которые привели Россию к такому бедственному положению и поставили на край гибели. Фигуру Ленина он заменил собственной персоной, а идеи мировой пролетарской революции сменили идеи национализма, ставящие выживание русского народа во главу угла.

Не всем, правда, это пришлось по вкусу. Очень много ортодоксальных коммунистов и верных кировцев, не поддерживавших новый курс Жукова, сбежало за Урал, прямо в лапы к японским оккупантам. И если Новосибирск или Магадан к таким беглецам относились терпимо, то вот в Приамурье, где власть захватил Константин Родзаевский, основатель Русской Фашистской партии, они были вне закона и подвергались репрессиям. Одним из таких ортодоксальных марксистов был и Михаил Андреевич Суслов, человек, что уже на протяжении восьми лет руководит Русским Сопротивлением в Новосибирской республике. Правда, русское в этом Сопротивлении только название. Всё остальное — это огромный полемический марксистский кружок, участники которого целыми днями спорят о том, насколько сильно Киров отклонился от ленинского курса, и почему именно это, а не какое-либо другое отклонение являлось фатальной причиной краха Союза. Впрочем, несмотря на то, что это положение дел Саблину решительно не нравилось (во главе именно его взглядов всегда стоял, в первую очередь, реваншизм, а поэтому он готов был иметь в союзниках хоть самого чёрта, лишь бы тот помог изгнать оккупантов с его родной земли), иногда он задумывался, что всё могло бы быть намного хуже. Ведь именно благодаря усилиям Михаила Сопротивление в Новосибирске всё ещё представляет из себя единую организацию. А вот в Магадане, например, местные подпольщики уже раскололись на десятки мелких течений, каждое из которых не столько занимается подрывной деятельностью против японцев, сколько грызётся с остальными, за право называть именно своё понимание социализма истинно верным.

— Вам, Михаил, я ничего не предлагаю, — иронично упрекнул председателя новосибирского сопротивления Джеймс. — Я лишь прошу перевести меня через границу для встречи с людьми Жукова. Вы можете как угодно относиться к идеям верховного маршала, но вы не можете отрицать того, что он — единственная реальная сила во всём регионе, которой под силу наладить связь, если это до сих пор возможно, с тем самым неизвестным нам агентом.

— Пусть этот националист и реакционер делает, что хочет у себя в вотчине, но я не позволю ему претендовать на что-то больше, чем заслуженное им по праву звание местного полусумасшедшего царька, — Михаил был непреклонен. — Все мы ценой огромных потерь полсотни лет выползали из великодержавной имперской ямы не для того, чтобы одним махом вернуться туда, втоптав все наши светлые идеи в грязь. Особенно сейчас, когда они так нам нужны.

— Вам напомнить, куда вас привели эти идеи? — из голоса американца так и сочился сарказм.

Михаил гневно зыркнул на него.

— Не смей меня поучать, американец, — в гневе он даже перешёл на «ты». — Кто ты вообще такой, чтобы рассуждать о судьбах моей страны и идеях закономерного исторического развития? Именно заигрывание с такими как вы, лакеями капитала, привело режим Кирова к краху. Отступление от марксистско-ленинской теории стало причиной того, что на нашей земле сейчас хозяйничают фашистские оккупанты, а идея мировой революции и всемирного равенства втоптана в грязь.

— Да неужели?! — пришло время возмущаться уже Джеймсу. — А может быть, всё дело в том, что вы, коммунистические идиоты, выкинули из страны всех царских генералов, посадив на их место вчерашних поручиков, а кухарок, крестьян и пролетариев поставили управлять государством?! Может быть, потому что ваш, весь из себя такой революционный и идеологически правильный маршал Тухачевский травил газом собственных солдат, вместо того, чтобы убивать немцев? Или, может быть, потому, что вы тратили колоссальные средства на то, чтобы поддерживать левые партии по всей Европе, вместо того, чтобы укреплять оборонный потенциал своей же собственной страны?!

Все собравшиеся, помимо двух спорщиков, возбуждённо гудели. Здесь любили поспорить и подискутировать, а эта перепалка грозила перерасти из простого обмена упрёками в самый натуральный скандал. Такое дело пенсионеры, управляющие всей этой организацией, очень любили.

— Хватит! — прервал диспут Михаил. — Ваша позиция мне ясна, мистер Кюри. С нашей стороны мы готовы оказать всяческое содействие в деле установления связи с тем мифическим агентом. Мы, не будем скрывать, сами в этом заинтересованы, поэтому вам будут доступны любые ресурсы, которые мы сможем предоставить. Деньги, люди, оружие, даже официальные каналы Новосибирской республики, всё это вы получите по первой необходимости. Но ни о каких контактах с Чёрной Армией и речи идти не может. Эти предатели дела революции для нас ровно такие же враги, как и немцы с японцами.

— Прошу прощения, Михаил, но из всех возможностей, которыми располагаете вы и ваша организация, меня интересуют только ваши связи с контрабандистами, — гнул свою линию американец.

— Сколько угодно, мистер Кюри, но связываться с Чёрной Армией, ровно как и переходить через границу, вам позволено не будет.

— Но… — попытался было возразить Джеймс.

— Это моё последнее слово, — Михаил был абсолютно непреклонен. — Мы не можем даже допустить мысли о том, что бесценные данные, которыми вы располагаете, могут попасть в руки контрреволюции.

— Я осмелюсь вам напомнить, Михаил, — в голосе Джеймса прорезалась сталь. — Что я не являюсь одним из ваших мальчиков на побегушках. Я вообще не подчиняюсь вашим приказам, если вы забыли, и ваши комплексы по поводу революционности того или иного действия мне до лампочки.

Михаил развёл руками.

— В таком случае, ничем не могу помочь, товарищ Кюри. Сопротивление не может действовать во вред самому себе, даже если этого требует ЦРУ. Тем более, хочу напомнить, что ваша организация тоже несколько раз отказывала нам в поддержке. Так что мы, считай, квиты. Конечно, мне искренне жаль, что мы не сможем воспользоваться вашими, безусловно, ценными сведениями, но, в конце концов, их достоверность действительно достаточно сомнительна. На этом совещание закончено, всем спасибо, все свободны, — на прощание Михаил громко грохнул стопкой важных бумажек об стол.

Старички, кряхтя, начали подниматься с насиженных мест. Михаил не оборачиваясь прошёл к выходу из землянки, около которого двумя каменными истуканами замерли часовые, одетые в тёплые зимние ватники, перевязанные красными лентами на левых рукавах. Все остальные, в том числе и склочный Бухарин, не спеша последовали за своим лидером, тихонько переговариваясь скрипучими старческими голосами. Очень скоро в помещении остались лишь Саблин и слегка ошалевший Джеймс.

Поднявшись с места, Валерий подошёл к американцу.

— Ты как? — спросил он, присаживаясь рядом.

Американец печально улыбнулся.

— Когда ты сказал, что у тебя есть выход на здешних контрабандистов, я уже было обрадовался, что задание почти выполнено. Когда же мы без проблем ушли от японской военной полиции, я понял, что всё идёт слишком гладко и где-то должна быть подлянка. Так что, — он грустно вздохнул. — Я почти не расстроился. Но, если честно, я полагал, что твой начальник, хоть и достаточно ортодоксален, всё-таки не игнорирует здравый смысл в угоду идеологии.

— Что есть, то есть, — развёл руками Саблин. — Не считай его совсем дураком. Наоборот, Суслов очень хороший организатор. Пока он не взял бразды правления, у нас тут был полный кавардак. Просто…

— Просто он обыкновенный религиозный фанатик, у которого Библия заменена «Манифестом коммунистической партии», — резко прервал Джеймс Саблина. — Какой бы он хороший управленец не был, Валерий, а оставаться в этой дыре я не собираюсь, уж поверь. У меня чёткий приказ: доставить сведения Чёрной Армии и, по возможности, согласовать дальнейшие совместные действия. И я его выполню: с помощью Сопротивления или без неё — значения не имеет. Ваш местечковый марксистский кружок с его игрой в прятки с кэмпейтай, уж прости, меня, как и моё управление, совсем не интересует. Если хотите — можете и дальше строить социалистическое государство в сибирской глуши, заниматься политическими интригами с Матковским и строить землянки в тайге. Мне же необходимо перебраться через границу. Любой ценой.

Ещё даже не закончив своей гневной тирады, американец резко встал со стула, едва его не опрокинув, и покинул помещение, оставив Саблина в задумчивом одиночестве.

***

Джеймс Кюри проснулся от того, что кто-то его тихонько, но настойчиво дёргает за плечо.

Он резко открыл глаза и уже ухватил руку будящего в захват, намереваясь сломать незваному гостю кисть, когда услышал знакомый голос:

— Джеймс, спокойно, это я.

Голос принадлежал Валерию.

Окончательно проснувшись и ослабив хватку, американец отвернулся от деревянной стены землянки, в которую, уснув, уткнулся носом, и, сев на кровати, сонно посмотрел на своего знакомого. Всё, что он увидел — лишь тёмный силуэт на фоне дверного проёма, из которого слабо струился лунный свет и холодный лесной воздух. Освещения, не считая давно погасших восковых свечей, в землянке, где разместили агента иностранной разведки, не было.

— Ты чего? — поборов зевоту спросил Джеймс.

— Нету времени. Собирайся давай, только тихо. Всё важное с собой бери и пошли.

— Свечу-то хоть можно зажечь? Темно, хоть глаз выколи.

— Какую свечу, ты что, сдурел?! — зашипел на него Саблин. — Давай так, на ощупь.

Пока американец собирался, Саблин встал в дверном проёме и, оперевшись на косяк, аккуратно осматривал местность. В конце концов, когда разведчик закончил свои сборы и, протирая свои всё ещё сонные глаза, подошёл к Валерию, тот аккуратно поманил его за собой, сделав знак, чтобы шёл тихо.

К чести Джеймса можно было сказать, что, несмотря на всю сонливость и напускную неряшливость, держался он достаточно хорошо. Чувствовалась школа ЦРУ. Он не издал ни единого звука, пока следовал за Саблиным, за исключением тихого и ровного дыхания.

— Тихо! — шепнул Саблин, падая на блестящий от лунного света сугроб.

Джеймс немедленно последовал его примеру.

Мимо них вразвалку, чадя махоркой, прошёл часовой, одетый в толстый тёплый зимний ватник с тёмно-синим шерстяным воротником. На плече у этого солидного, бородатого мужчины болталась старая, ещё советских времён, самозарядная винтовка «СВТ-38», когда-то сослужившая хорошую службу Красной Армии на полях Последней войны.

Мужчина остановился и неспешно, явно растягивая удовольствие, затянулся. Спокойно помотал головой из стороны в сторону. Негромко кашлянул и тут же дёрнулся, будто его током ударило. Аккуратно сняв с плеча винтовку, он подошёл к месту, где, не шевелясь и боясь вздохнуть, лежали Саблин и американец. Часовой пристально вгляделся в то место, где лежал Валерий и удивлённым голосом спросил:

— Саблин, ты что…

Закончить он не успел. Страшно захрипев, часовой повалился на колени. Он безуспешно старался вытащить из шеи металлический прямоугольник метательного ножа, но всё было тщетно. Бросок Саблина оказался убийственно-точным, оружие вошло очень глубоко. Жизнь быстро уходила из его невидящих глаз бородача, и вскоре часовой окончательно упал набок, чтобы больше уже никогда не встать.

— Идём, быстро! — Вставая, Саблин потянул за плечо американца, наблюдавшего за тем, как быстро окрашивается в красный снег.

«Он только что спокойно убил часового, который его, по всей видимости, знал», — подумал про себя Джеймс, бегом следуя за Валерием. — «Для такого хладнокровия у парня должна либо начисто отсутствовать совесть, либо он должен быть на все сто процентов уверен в своей правоте. Хочется надеяться, что тут именно второе».

— Сука, Миши здесь было быть не должно! — шипя, выругался Саблин, прижимаясь спиной к стволу могучей ели и пропуская мимо патруль, состоящий из двух человек. — Я же лично два месяца наблюдал за патрулями. Суслов, похоже, что-то заподозрил.

— Плохо? — всё также тихо поинтересовался Джеймс.

— Не то слово, — ответил Валерий. — Этих двоих видишь?

Кюри кивнул головой.

— А ведь по обычному расписанию часовых их здесь быть не должно. Как не должно было быть и того, убитого. Они сейчас круг сделают и увидят тело. У нас с тобой на всё про всё осталось минут пять.

— На что «на всё»? — задал Джеймс резонный вопрос.

— Давай ты шевелись, Господи…

Они снова побежали, всё также в полуприсяде, прикрывая руками затылки, как будто защищаясь от пуль. Где-то в ночном сибирском лесу гулко ухал филин, а высокие ели, озаряемые ночным светом, шумели на холодном ветру, заглушая треск снега под их ногами.

Наконец, Джеймс сориентировался, куда ведёт его Саблин. Валерий выводил их к выходу из лагеря, узенькой грунтовой дороге, по которой его вчера привезли сюда, пряча в брезентовом кузове чёрной трёхтонки. Путешествие оказалось ниже среднего, особенно беря во внимание отвратительное качество дороги и собачий холод, от которого не спасала ни тёплая зимняя одежда, ни добротные валенки, которые одолжил американцу один сердобольный партизан.

На выезде из лагеря, который Джеймсу был уже знаком, стояла та самая трёхтонка, лениво ворча заведённым двигателем. Единственная левая фара у автомобиля не горела, а внутри кузова находились семеро, темнеющие в лунном свете силуэтами своих ушанок.

Передняя дверца открылась, и показавшаяся из неё рука с отчётливым украинским акцентом поговорила:

— Ну че, ви там довго порпатися будете, хлопцы?

— Давай трогай, Леха! — заорал Саблин, запрыгивая в кузов и затягивая за собой американца.

Партизаны, сидящие там и по мере возможностей помогающие Валерию, тут же на него зашикали.

— Ты чего орёшь, совсем сдурел?

Саблин только рукой махнул от досады.

В тот же миг от лагеря, до того момента покрытого сонной тишиной, донёсся громкий, разрезающий ночное безмолвие крик: «Тревога!». Часовые-таки нашли тело.

— Твою! — ударил с досады кулаком по кузову Саблин. — Всё равно опоздали!

Тут же, чертыхаясь и перешагивая через своих товарищей, он подошёл к кабине и несколько раз постучал по её крыше.

— Лёша, заводи давай, засветились!

Третий раз украинцу повторять не пришлось. Машина взревела, чуть-чуть пробуксовала в колее снега и рванула в ночь, подпрыгивая на каждой кочке, заставляя бойцов судорожно вжиматься в доски кузова и хвататься за борта. Где-то там, за спиной, оставались засыпанные снегом бугорки землянок, а сам лагерь просыпался по тревоге, разбуженный людскими криками, лязганьем затворов и суетливой паникой.

Саблин устало опёрся спиной о кузов, присев напротив Джеймса.

— Надеюсь, американец, это того стоило.

Джеймс печально поднял на него глаза.

— Я тоже очень на это надеюсь…

***

Новосибирская республика, Новосибирск. 22 декабря, 1961 год.

— У нас проблемы? — спросил Джеймс, прихлёбывая из бесцветной жестяной кружки суррогатный чай.

— Да, и большие, — угрюмо ответил ему Саблин, скрестив руки на груди. — Я немного недооценил возможности Михаила. О том, что мы, можно сказать, вне закона, знают теперь почти все уркаганы в Новосибирске. Ни в одной малине и ни в одном бандитском схроне нам теперь не укрыться. Нас тут же выдадут, если не людям Михаила, то кэмпэйтай, которая тебя, если ты успел забыть, тоже ищет. А японская военная полиция, между прочим, намного опаснее моих бывших товарищей.

Положение у них действительно было не из лучших. По сути, Сопротивление всегда конфликтовало с оккупационной администрацией, но конфликт этот был вялотекущим, выливающимся лишь в точечные задержания и лёгкие полицейские рейды, о которых подпольщиков заранее предупреждали свои люди в силовых органах. Теперь же всё было по-другому. За дело взялась не люди Матковского, во многом сочувствующие делу Сопротивления, а японцы напрямую, для которых что русский, что китаец, что коммунист, что либерал — всё одно, нарушитель спокойствия империи. А если этот нарушитель вступил в контакт с иностранным агентом, у которого при себе особо важные сведения, то незадачливому бунтовщику остаётся только молиться.

Они вдвоём стояли около двери старого, разваливающегося деревянного здания. Над этой самой дверью висела широкая заснеженная вывеска, на которой едва можно было разобрать слово «Столовая». Собственно говоря, надпись почти не врала: поесть здесь тоже имелась возможность. Правда, на стол накрывали отнюдь не каждому. Заказать что-нибудь можно было лишь в том случае, если ты являлся «своим». В противном случае, светловолосая полноватая продавщица лет тридцати, которую здесь звали не иначе, как Манька, тоскливо заявляла тебе, что продукты кончились, и подвоза сегодня не будет. Как не будет его и завтра, и послезавтра, и даже через два месяца. Сидящие же за заляпанными столами лица крайне уголовного вида, которые имели привычку очень громко чавкать, поедая продукты питания, ничуть не смущали Маньку, и на закономерный вопрос случайных посетителей она лишь растеряно разводила руками, мол, кто успел — тот и съел.

Так незадачливый голодающий мог ходить в эту «столовую» очень долго. А точнее, до тех пор, пока на него не укажет пальцем немолодой хозяин заведения, старый уголовник по кличке Повар, появляющийся на глазах посторонних лишь в грязном поварском фартуке, бреющий голову наголо и ничуть не стесняющийся длинной синей воровской наколки, тянущейся по всей левой половине лица. С того момента это место становится для «голодающего» вторым домом, так как именно одобрение Повара, этого старого зэка, мотавшего срок ещё при Ленине, необходимо для принятия в воровское сообщество Новосиба.

Впрочем, в эту малину допускались не только карманники, форточники, напёрсточники и прочее ворьё. Для подпольщиков этот притон также стал очень важным местом. Ведь где, кроме как в воровской среде можно узнать информацию, тщательно скрываемую официальными каналами, разжиться краденой амуницией и оружием, а также спокойно обсудить важные вопросы, не опасаясь лишних ушей? Нет, слушателей-то здесь как раз было предостаточно, но все они руководствовались очень мудрым зэковским правилом: «Меньше знаешь — крепче спишь». Особенно, когда за болтливый язык спрашивают неприветливые люди, вооружённые пусть и старенькими, но рабочими винтовками.

Именно сюда и прибыл Саблин со своим отрядом, желая узнать последние новости. Не сказать, чтобы они его обрадовали. Можно сказать, они едва не вляпались, так как Повар сообщил ему о том, что люди Михаила пробыли здесь три часа до их прибытия и только недавно ушли в неизвестном направлении. Сам же Повар решил придерживаться твёрдого нейтралитета в этой истории и честно предупредил Валерия, что скажет остальным подпольщикам, что он со своим отрядом был тут. Если его, конечно, спросят. С этим заявлением от старого уголовника надежды Саблина на то, что у них с Джеймсом получится связаться с обычными, «официальными» контрабандистами, которые постоянно работали на Сопротивление, растаяли словно дым. Нет, точнее связаться-то они бы связались, но лишь для того, чтобы в ту же секунду быть выданными Михаилу и его людям.

— И я всё равно не понимаю, зачем ты это сделал? — в который раз поинтересовался Джеймс.

Валерий вздохнул. Для его команды, для всех восьмерых человек, что сопровождали его в этом безумном бегстве из лагеря подпольщиков, это был очевидный и давно решённый вопрос. Но Джеймс, видимо, ещё не особо хорошо понимал происходящее, а отшучиваться и заминать проклёвывающееся объяснение Валерию надоело. Тем более сейчас, когда дороги назад больше не было, ему, как никогда, требовалось вселить уверенность в своих ребят, напомнить им всем, а прежде всего самому себе, зачем они всё это затеяли.

— Затем, Джеймс, что это нельзя было больше терпеть. Хватит. Можно ошибиться один раз, от этого никто не застрахован. Можно ошибиться второй раз, тех, кто сдаются после первой же преграды на своём пути, история обычно не жалует. Но на третий раз даже до самого недалёкого идиота дойдёт, что неудачи, в конце концов, вылились в самую натуральную закономерность, уже независящую от персоналий. Знаешь, почему для всех русских людей Жуков — национальный герой? Я имею в виду, вообще для всех: от Москвы и до Магадана? Почему жители приграничных областей Московии каждый раз сжимают на удачу кулаки, когда Чёрная Армия в очередной раз идёт в рейд? Почему церкви Приамурья, взлелеянные Родзаевским, молятся не за здравие первого русского фашиста, а втихую ставят свечку долгим летам жизни верховного маршала? А всё очень просто, Джеймс: потому что он продолжает бороться. Он и его люди — единственные из нас, русских, кто ещё не сложил оружие. Их долгая, по-настоящему Последняя война продолжается вот уже двадцать лет. Зажатые со всех сторон, они и не думают капитулировать. Их решимость только крепнет с каждым новым налётом лётчиков Геринга, которые всё также безуспешно стараются стереть их с лица земли. Их уверенность в собственном деле увеличивается с каждым новым рейдом, с каждым убитым немцем. С каждым новым беженцем, что больше не в силах терпеть ад Московии или чистилище Новосибирска, их ряды растут. Им плевать на идеологию, в их рядах и бывшие коммунисты, и дети белогвардейцев, и обычные, далёкие от политики люди, в сердцах которых горит негасимое пламя ненависти. Весь Урал дымит военными заводами, со станков сходят сотни, нет, тысячи новых винтовок, танков и артиллерийских орудий! Новое поколение, поколение, не заставшее войну, не сломленное горечью поражения, каждый день тренируется, готовится к тому, чтобы неостановимой армадой спуститься с гор и устроить захватчикам ад на земле, точно так же, как они устроили его нам двадцать лет назад!

Саблин перевёл дыхание.

— Да, методы Жукова далеки от гуманных, а его идеи почти никак не переплетаются со старым социализмом, безраздельно властвовавшим в Союзе. Он не нормирован, не теоретичен, у него нет никаких представлений о диалектическом историческом противоборстве угнетённых и угнетаемых. Зато у него есть ненависть и желание отомстить, которое ведёт его, как и всю его Чёрную Армию, вперёд. У него есть праведный гнев, что станет путеводным маяком для всех неравнодушных людей на просторах посыпанной пеплом многострадальной русской земли! А что же нам может предложить весь такой правильный, начитанный и идеологически-верный Суслов? Старую пыльную идею, слепое следование которой когда-то поставило на колени мою Родину? Идею, разгромившую её историю и культуру, подвязавшую всё её тысячелетнее наследие к идеологии какого-то полусумасшедшего немца? Ну уж нет, друг мой. Немца мы, русские, привыкли резать ножом по горлу, а не заучивать его памфлеты наизусть.

Постепенно, тот жар, с которым Саблин начинал свою речь, сходил на нет. Подпольщик успокаивался и брал себя в руки. Нужно было заканчивать.

— Пойми меня, Джеймс. Я родился в тридцать девятом году, в Ленинграде. Мой город, если ты помнишь, заморен голодом, его величественные дворцы и соборы уничтожены немецкими варварами. Три миллиона скорбных душ: женщины, старики, дети, умершие страшной, голодной смертью. Эрмитаж, Зимний дворец русских императоров, сровняли с землёй, а его бесценное наследие навсегда потеряно. Из Спаса на Крови сделали мишень для авиабомб, а Александрийскую колонну, символ победы моего народа, утопили в Балтийском море. Да, я почти не видел того самого Союза, о котором так любит ностальгировать Михаил, но мне плевать на него. Мне плевать на Ленина, на Маркса и на Энгельса. Я не хочу участвовать в пыльных, бесконечных идеологических диспутах, беря винтовку в руку только лишь для ещё одного обхода лагеря. Я хочу увидеть, хоть перед смертью, но увидеть родной русский флаг, гордо реющий над освобождённой Москвой и Петербургом. И полки, десятки, нет, сотни полков, без остановки рвущиеся на запад! Туда, куда ведёт их священная ярость.

Ребята, кажется, прониклись. Эта идея возникла у них, одних из самых молодых участников движения, далеко не вчера. Они, юные и злые, достаточно давно вынашивали планы по смещению Михаила со всех занимаемых постов, если понадобится, то и силой. Они хотели перейти к настоящим действиям, пусть и ненормированным марксистской идеологией, но приводящим хоть к каким-то результатам. Пусть даже эти результаты будут составлять лишь десяток-другой узкоглазых трупов, плевать. Всё лучше, чем бесконечно отсиживаться в лесной глуши.

Появление же американца внесло резкие коррективы в их планы.

— Так что, как только я понял, что за сведения ты хочешь передать Чёрной Армии, я решил, что оставлять тебя в лапах Суслова просто не имею права. Для него эта информация будет лишь ещё одним поводом потешить своё идеологически-верное самомнение. Он никогда не рискнёт, да что там не рискнёт, не сможет в принципе связаться тем агентом. Для Жукова же, то, что ты сказал вчера вечером на заседании — шанс, которого он, возможно, ждал все эти годы. Мы с ребятами, — бойцы Саблина согласно кивнули. — Сделаем всё возможное, чтобы ты пересёк границу.

— А это вообще возможно в нынешней ситуации? — недоверчиво спросил Джеймс, ставя опустевшую кружку на капот трёхтонки.

— Намного более реально, чем ты думаешь, — ответил Саблин потягиваясь. За время разговора у него затекла спина. — Есть один вариант, хотя лично мне очень не хочется прибегать к нему. По причинам, правда, сугубо личным, к делу не относящимся. Хотя, впрочем, горела хата — гори сарай. В Новосибирске я теперь персона нон грата, а поэтому мне одна дорога.

Валерий повернулся к своим бойцам и скомандовал:

— Грузимся, парни.

Когда все остальные бойцы, в числе которых был и Джеймс, запрыгивали в кузов, Алексей, тот самый украинец, что всю эту безумную ночь крутил баранку, уводя небольшой отряд Саблина от погони, спросил:

— Куди йдемо-то, командир?

— Двигай к Олесе. Знаешь, где это?

— Звичайно знаю, як Олеську-то не знати, — Алексей мечтательно улыбнулся. — Гарна баба-то.

Саблин, забираясь на соседнее сиденье в кабину грузовика, скривился, как от зубной боли.

— Ты зубы-то не скаль. Трогай давай.

Через две минуты о недавнем жарком разговоре у бандитского притона напоминали только две заснеженные колеи, оставленные колёсами грузовика и восемь пар следов.

***

— Валя, ты псих, ты в курсе?

Они вдвоём сидели в большой, по старинной русской традиции, и слабоосвещённой избе. Печка, притулившаяся к слегка почерневшей от времени деревянной стене, была огорожена хиленькой шторкой, явно украденной из ванной комнаты одной из немногочисленных гостиниц Новосиба. В углу единственной просторной комнаты был красный уголок, в котором грустно стояла запылившаяся от времени икона. Помимо этих предметов интерьера, а также немногочисленных полок, забитых всяким хламом, изба, по сути, была совершенно пустой.

Коротко стриженная брюнетка затянулась привозной японской сигаретой и закинула ноги, обутые в массивные армейские (не по сезону) сапоги на хлипкий деревянный стол, стоящий посреди избы. Тот, в свою очередь, от такой наглости возмущённо и жалобно всхлипнул.

— Давай без этого, — Саблин недовольно поморщился. — Так сможешь или нет?

— Валер, вот честно, не знаю, просто не могу сказать, — девушка пожала плечами. — Узкоглазые уже как месяц на ушах стоят, граница на замке. Япошки бегают, суетятся, паникуют и очень громко отдают приказы. Ну, ты знаешь, они всегда орут, когда волнуются.

— Что, даже вас прижали? — Валерий попытался грубо подольститься. — Да я в жизнь этому не поверю.

Контрабандистка лишь медленно покачала головой.

— Не в этот раз, Валер, не в этот раз. Говорю же, японцы сильно оживились, я такого уже года три не видела. Ну, помнишь, когда погранца хлопнули?

Саблин тот инцидент прекрасно помнил. Дело произошло на общей с Московией границе, на той самой узкой полоске земли от севера Уральских гор и до побережья Карского моря, где территории рейхскомиссариата и марионеточной республики соприкасаются. Тогда отряд японских пограничников просто залез не на свою территорию. А может, это немцы хватили лишку, точно установить так и не удалось. Империя настаивала на своей версии, рейх — на своей. Вылилось это всё в труп японского пограничника, а затем и в недельную перестрелку на короткой дистанции. Скандал с трудом удалось замять, правда, перед этим Гитлер и Хирохито дважды пригрозили ударить друг по другу ядерным оружием, если провокации (исключительно с другой стороны, мы — невинные жертвы) не прекратятся. Вмешаться пришлось даже США, потому что всё это пустяшное, по сути, дело грозило перерасти в полномасштабную войну между двумя сверхдержавами.

К слову сказать, в последние годы отношения между титанами-победителями заметно охладели. Конечно, блок стран Оси по природе своей был союзом недолговечным, слишком уж разные у его участников были пути, но всё равно, после окончания Второй Мировой войны они держали себя в рамках приличия. Пять лет подряд проводились ежегодные съезды трёх формально равных глав союза: Муссолини, Гитлера и Хирохито. Каждое из этих собраний сопровождалось шумным банкетом и проходило, по обыкновению, в тёплой и дружеской обстановке. Дипломаты витиевато играли мускулами своих стран, промышленники заключали всё новые и новые торговые сделки, стараясь, одновременно с этим, как можно крупнее обмануть друг друга, а военные, как обычно, чопорно стояли в сторонке, тихонько презирая и тех, и других. Мирное сосуществование окончилось со смертью дуче. Похороны «нового цезаря», как называли его на родине, были самым масштабным мероприятием, которое видела Европа со времён подписания Вашингтонского мира в сорок шестом году. Прощаться с телом пришёл даже Папа Римский, видимо, в память об услугах, которые Муссолини оказал Святому Престолу.

Вот только на место покойного дуче пришёл граф Чиано, муж его дочери и по совместительству министр иностранных дел Италии. Этот человек был ярым противником Гитлера, ещё в тридцатые годы, когда Ось ещё только зарождалась. Он всеми силами отговаривал итальянского диктатора от соглашения, которое, как тогда казалось молодому министру, приведёт Италию к краху. Но, несмотря на все гибельные пророчества, дружба с Гитлером привела Муссолини не к падению, а к славе, сделав его страну, истинную наследницу Древнего Рима, хозяйкой половины Средиземноморья.

И всё же, неприязнь Галеаццо Чиано к немецкому фюреру ни капли не угасла, несмотря на все те громкие победы, которые одержало немецкое и итальянское оружие. Как только он получил власть и стал первым лицом в государстве (не беря в расчёт дряхлеющего опереточного монарха), итальянская внешняя политика сделал резкий поворот на сто восемьдесят градусов. Отношения между странами всё сильнее и сильнее охлаждались, пока, после Гибралтарского инцидента осенью пятьдесят шестого, Чиано не разорвал все дипломатические отношения с рейхом и, громко хлопнув дверью, не покинул ось. С тех пор Италия стала всё сильнее и сильнее тянуться к западу, а конкретно — к США, единственной силе на политической мировой арене, которая ещё могла хоть как-то сопротивляться могуществу немецкой империи.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.