Бесплатный фрагмент - Чёрная бабочка на красном колесе

Разные судьбы — разная правда

ЧАЙ В ТИМОНИХЕ

Хотя и считаю себя давно уже нижегородцем, но деревня, откуда весь наш корень, — в Вологодской области. И всего через лес от нас, каких — то четырнадцать километров — Тимониха, родина писателя Василия Ивановича Белова. В наших местах хорошо его знают как писателя, а дед мой, покойный, «Лад» ставил на первое место (правда, после «Анны Карениной») и все удивлялся, откуда это Белов все так хорошо знает про «прежнюю» жизнь.

Из Азлы, волости, где Тимониха, родом моя прабабушка, там же перед войной работал дядя учителем истории. Но все равно просто так не осмелиться бы сходить в Тимониху, если бы не наказ белорусского писателя И. Чигринова, с которым до этого встречались в Минске, передать привет Василию Ивановичу — они с ним «сябры».

И вот ранним августовским утром трогаюсь в путь. Прошел до большого леса несколько знакомых деревень, начался осинник, березняк. Дорога сухая, когда — то, очень давно, оживленная, сейчас же — вся заросла травой, кустами. Земляники под ногами — не ленись нагибайся! Но то и дело поперек дороги — старые упавшие деревья. Не проехать не то что на тракторе, но и на лошади. Мне казалось, иду вьетнамскими джунглями — такая это была дорога, а когда — то — старинный новгородский волок. И ни звука — тишина абсолютная, ни разу даже пичужка не свистнула. Только где — то над большой поляной одиноко кружил ястреб.

Час с небольшим шел я этим лесом, вдыхая воздух, который, может быть, настаивался месяцами, — хвойный, земляничный, грибной.

По сторонам лес черно — зеленый. Прошел деревню домов из пяти. Дома черные, столетние, по окна заросли травой, крапивой. Мертвая деревня.

Когда встретил трех женщин с бидончиками малины, понял, что начинается куст деревень, здесь и должна быть Тимониха. И с пригорка открылось их пять или шесть. На таком просторе, на холмах, что и посидеть захотелось. Огляделся, сошел с дороги, сел на камень, перекусил рыбником с малосольным огурцом.

Дальше местность пошла такая, что невольно вспомнилось:

«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, неведомый сын одиноких и гордых племен…»

Только здесь и могли появиться эти строчки…

Еще две — три деревни, ничем не отличающиеся от тех, что в нашей местности. Пытался угадать, какая же из них Тимониха, да две девушки, спускавшиеся с холма, показали. И сердце что — то затрепетало…

Опять присел, сойдя с большака — Тимониха была метрах в двухстах левее. Разбитая колея уходила в деревню — всего несколько домов в один порядок.

Прошли парень с девушкой, потом мужчина.

— Скажите, какой дом Беловых?

Показал. Надо вставать, коли пришел, а сомнения совсем одолели: «Ну а что я скажу, зачем пришел?.. Передать привет да поглазеть!.. Так, наверное, и без меня ходоки надоели… Вопросы какие — нибудь задавать? Глупо…»

Нет хуже приходить незваным гостем! Да еще понимая, что не готов к серьезному разговору, и нужен ли будет этот разговор.

День был теплый, хороший, и на травке лежать можно было долго, но надо вставать, коли пришел.

С правой стороны улицы за полуразвалившимся передком стоял не дом — терем. На двери висел замок, и это меня почему — то даже обрадовало. Оглядел дом — действительно, в таком вполне можно в «автономное плавание». Новая крыша, деревянная, резные окна — красиво, ничего не скажешь. Очень русский дом. За домом, в огороде — рябины, черемухи, в глубине — старенькая банька. И тишина, безлюдье, словно хожу по музею под открытым небом.

Сел на лавочку — наверное, на ней и сидели Александр Яшин, Федор Абрамов, Рубцов, Распутин, Глеб Горышин… Что — то не по себе вдруг стало — невольно Василий Макарович Шукшин привиделся на фоне поленицы. И было такое ощущение, что вот скоро они все придут сюда с озера.

Прошел по улице, вверх — никого, только за домами в поле несколько мужиков да баб управляли сено. Стояло несколько стогов — косить было еще да косить! — а ведь уж август начинался.

Из дома напротив вышел мужчина с ведром.

— А что, не знаете, Василий Иванович не приехал еще?

— В Иркутске он. А матери разве нет дома? В Лобаниху вроде собиралась, а вообще — то должна быть дома.

За несколько дней до этого я звонил в Тимониху: Анфиса Ивановна сказала, что Василий Иванович обещал на днях приехать.

Времени у меня оставалось в обрез, часа через три надо было пускаться в обратный путь, но вставать с лавочки не хотелось.

Все же прошел пару раз по деревне — ни души, только виделись тени Абрамова, Яшина, Шукшина.

Снова присел — от бани идет старушка. Не стоило спрашивать, ясно было — мать Белова: большой, особенный лоб, глаза — как у Василия Ивановича. Но все же спросил. Скованность прошла быстро, да мне как — то и легче стало, что не увижу в этот раз хозяина.

Анфиса Ивановна вернулась из леса, набрала бидончик черники. Устала, видно — сапоги скинула, так и сидели на лавочке с полчаса. Поудивлялся, что она в таких годах ходит одна в лес. Показал ей фотографии, где Василий Иванович с Шукшиным здесь, в Тимонихе.

— Ой, Шукшин!.. Здесь они и сидели тогда, только поленница была у дома, это сейчас напротив… Но что же мы — то сидим, пойдем в избу!..

От чая я отказываться не стал, самовар скоро был на столе. Говорить с Анфисой Ивановной было легко с самого начала. Думаю, не сравнить с тем, если бы я говорил с матерью любого городского писателя. Сначала и разговор шел о писателях, что здесь бывали. Мне все было удивительно, что сидели они за этим столом.

— Коля Рубцов здесь и сидел, где ты, а писал — в той половине.

Хотя я и знал описание дома по рассказам Яшина и Горышина, но все равно удивлялся, что полы — широченные некрашеные плахи, стены без обоев («Зато как солнышко, словно янтарные», — сказала Анфиса Ивановна). Шкаф для посуды такой же, как у нас дома, — старинный.

Пришлось выпить три чашки — такая легкая вода с Сохты, да и Анфиса Ивановна подливала. На деревенские темы разговор перешел сам собой. Говорила она интересно, сочно как — то, а память — удивительная.

Что греха таить — хотелось посмотреть вторую половину дома, где живет Василий Иванович!

В углу старинный сундук, на стене портрет дочери, на оленьих «углах» — гармонь и ружье.

— Играет Василий Иванович?

— А ты разве не слыхал?

— Нет, где же было… И охотится?

— Нет, он не охотится, так висит ружье. Это Яшин ружье подарил.

— Наверное, надоели вам гости? Такие, как я?..

— Всякие ездят. Бывает, на «Волгах» — только дом сфотографируют, и назад. Не было дороги раньше — меньше ездили.

Стараюсь запомнить детали разговора, запомнить, что в избе стоит, благо и вещей почти никаких — печь вполовину, кровать да стол, лавки по окнам.

Фотографий нет в доме, а жаль — хотелось посмотреть.

— Да он как приедет, так сразу в фуфайку да сапоги. Что ты, говорю, как ходишь, неужто надеть нечего?..

Видно, мало осталось от меня деревенского, да и говор — давно нижегородский, поэтому чувствовал: что — то не очень — то верит Анфиса Ивановна, что я вологодский. Но все же, под самый конец, удалось мне ее «сразить». Уже уходя, заглянули в подвал, а там — чего только нет, музей настоящий. Поудивлялся тому, что все это хранится, безошибочно назвал несколько старинных крестьянских предметов.

— А кросна есть? — спрашиваю.

— Кросна? Есть.

Я их сразу не заметил, стояли они в углу. Наверное, слово это не каждому заезжему знакомо, поэтому, почувствовал, поверила Анфиса Ивановна окончательно, что я все же не гастролер, нахватавшийся из «Лада» вологодских словечек.

Два часа в бесхитростной в общем — то беседе пролетели незаметно, и, оглянувшись в последний раз на дом, пошел я знакомой дорогой в свое Кумзеро с легкой душой. А и ладно, что не задавал заумных вопросов, на которые в общем — то и не нужны ответы. Не понадобилось, к счастью, изображать из себя «разбирающегося в литературе» и в народной жизни.

Тимониха оказалась такой же простой, русской; вологодской, как мне и хотелось ее видеть, и самое главное — не разочаровался я в ее искренности, честности, а беседа с Анфисой Ивановной помогла лучше понять и истоки творчества, и позицию писателя Василия Белова.

Переночевал я, немного не дойдя до своей деревни, по — некрасовски. Уж больно соблазнительно было полежать на свежем сене в ночной тишине! Через несколько дней кончался отпуск, предстояло возвращение в задымленный город, в шум машин, толпу, суету. А здесь — ляжет снег, прикроет эту красоту до следующего лета.

10.05.1989 г.

ПОДНЯЛИ БУРЮ И ПОГИБЛИ В НЕЙ

«Слышен звон кандальный»

В этой книге, сразу же после издания в 1930 году ставшей букинистической редкостью, одни биографии. Короткие, всего по 10—20 строчек. «Политическая каторга и ссылка» — так она называется. На 690 страницах — более 4 тысяч биографий людей, всю свою жизнь посвятивших борьбе за свержение русского самодержавия. И это только тех, кто не погиб на каторге или в гражданскую войну. За каждой биографией — кандальный звон, скрежет дверей тюремных камер, вой сибирской вьюги, выстрелы и взрывы боевиков.

Прочесть только эту книгу — и будет достаточно, чтобы понять, какую же колоссальную работу пришлось проделать им всем вместе и сколько усилий на борьбу с революционерами потратили царские жандармы, полиция и суды. Вся история русских революций начала XX века в этом биографическом сборнике…

ЛЮБИМОВ Николай Михайлович: русский, сын священника. Род. в 1892 г. в Пензенской губ., образов, неоконченная духовная семинария. В 1907 г. вел пропаганду среди крестьян и солдат и состоял членом комитета — ученической организации в Пензе. Арестован и приговорен на поселение в Енисейскую губ. С 1916 г. проживал в Омске. Кандидат ВКП (б).

ОБРЯДЧИКОВ Яков Павлович: русский, сын приказчика, слесарь — механик, род. в 1887 г. в Нижнем Новгороде, окончил ремесл. уч — ще. В 1903 г. вступил в партию эсеров, работал в Н. Новгороде, на Сормовском заводе, руководя кружками, участвуя в забастовках, изготовляя паспорта, состоял членом комитета и боевой дружины. В 1908 г. был арестован на Сормовском заводе и осужден на поселение. На поселение вышел в 1911 г. в Иркутск, губ., а затем перевелся в Киренск, Ново — Николаевск. Чл. ВКП (б).

«Дворянское гнездо»

В 1917 году они победили, еще три года ушло на то, чтобы отстоять завоеванное. А потом началась жизнь, за которую и шли эти люди на каторгу.

В 1930 году на Б. Печерской, 30, в Нижнем Новгороде вырос новый дом. Поселились в нем бывшие политкаторжане и ссыльнопоселенцы с семьями. Дом был построен не на государственные средства, а на отчисления от их пенсий, скромных пенсий политкаторжан.

Двадцать шесть квартир в доме — двадцать шесть семей, хотя это были далеко не все политкаторжане — нижегородцы.

Когда они вселялись в новые квартиры, о которых и мечтать не могли в сибирской ссылке, каждому, наверное, его будущее представлялось только безоблачным и счастливым. И в страшном сне никому бы из этих людей не приснилось, что многим из них придется еще раз побывать на каторге, на этот раз — сталинской, советской.

За шесть десятилетий судьба разметала обитателей этого дома, и сейчас здесь из потомков политкаторжан живут только Обрядчиковы. Когда на доме открывалась мемориальная доска и произошла эта встреча.

Стелла Васильевна Яковлева — дочь одного из политкаторжан. В 30—е годы она жила в этом доме.

— Наш папа, Василий Семенович Яковлев, — рассказывает Стелла Васильевна, — родился в Выксе в семье рабочего в 1899 году. В 1907 году его арестовали за принадлежность к партии эсеров и хранение взрывчатых веществ. Каторгу отбывал в нижегородской и владимирской тюрьмах, на поселении жил в Иркутске. Бежал, был пойман. Снова каторга — в Нижне — Илимске и Усть — Куте. Осенью 1913 года бежал на Дальний Восток. И опять попал в руки жандармов.

После октября 1917—го В. Яковлев уже большевик. Вернулся в Нижний Новгород, работал сначала в облсовпрофе, первым заместителем председателя, потом управляющим Мясотрестом, председателем МОПРа в Нижнем. В то время ему приходилось часто встречать делегации иностранных коммунистов — англичан, французов, немцев, испанцев. Жили мечтой о мировой революции…

В этот дом, построенный для политкаторжан часто приходили Жданов, Каганович. Жданов и выбрал место для дома.

Альбом со старыми семейными фотографиями. Уникальный снимок: Каганович на отдыхе в Крыму в окружении политкаторжан. Рубаха нараспашку, в белой фуражке, с усами. На другом снимке — загорелые дети, это в санатории политкаторжан.

— Тридцать четвертый год, — читаю надпись на фотографии. — Самый голодный год.

— Мы не ощущали голода, — говорит Стелла Васильевна. — Нам сделали безоблачную жизнь в этом доме.

Дом этот в то время называли «дворянское гнездо». Как во времена Шаляпина и Горького их квартиры были центром культурной жизни города, так; и этот дом в 30—е.

— У нас часто выступали в «красном уголке» артисты оперного театра Галич, Дементьева, — рассказывает Стелла Васильевна, — чуть не ежедневно — Собольщиков — Самарин и его дочь, бывали артисты Большого театра Обухова, Барсов, Катульская, Тарасова, Кторов, Прудкин, Козин, Лидия Русланова, Гусляр — Северский. Приходили лучшие адвокаты города Калачевский, Высоцкий, Цветов, Золотницкая, Дрейзен, врачи Брусин, Федоров. Прямо во дворе выступали артисты ансамбля Красной Армии имени Александрова, хора имени Пятницкого. В доме все вместе отмечали праздники, дни рождения детей, а 23 марта — день снятия кандалов.

В 12 часов ночи в дверь тихо постучали

Но вот наступил 1937 год. По стране прокатилась волна ежовщины.

— Страшно вспомнить… — рассказывает Стелла Васильевна. — Папа работал тогда в президиуме областного суда. Настроение у него было очень плохое. Как — то он говорит: «Что бы ни случилось, куда бы вас ни вызывали — вы ничего не знаете».

Первым в этом доме арестовали Густава Винтера. За ним приехали, как тогда было принято, ночью.

— Сразу на шести «воронках», чтобы взять одного. Через месяц его расстреляли, — говорит Стелла Васильевна, — А в «воронках» вывезли книги из «красного уголка» и мебель.

Потом приехали за Кортом, Спругисом. Все тревожнее ночи в этом доме. Кто будет следующим?

— За папой приехали 14 февраля 1938—го, — рассказывает Стелла, Васильевна. — Он чувствовал, что за ним придут. Мы в тот вечер были на катке, он пришел, поймал меня: «Пойдем, дочка, домой, что — то с сердцем плохо». Дома поужинали, время — 11 часов. «Надо спать скорее», — говорит папа. «Куда ты торопишься?» — мама удивилась. А в 12 часов в дверь тихо постучали. Они, чекисты. Начали обыск, а книги, их у нас было десять тысяч томов, брали без разбора и — в раскрытое настежь окно, в костер. Сестра ужасно кричит, папа плачет: «Как вам не стыдно!» Даже шубки наши бросили в костер. В квартире — разгром, всю посуду разбили, а когда протокол дали подписать, спрашивают: «Претензии есть?» Прибежала соседка, Крылова: «Колю взяли!» И у них тоже все перетрясли. А к папе в кабинет поселился этот следователь с женой, который у нас обыск делал.

— Как же он вам в глаза смотрел?

— Смотрел…

Потом в этот дом «черные воронки» приезжали еще не один раз. Из 26 квартир не взяли только в двух. Многим из них еще раз выпала «дальняя дорога», кому — то и в знакомые централы. Спустя 20—25 лет вернуться в ту же камеру… И если бы посадили царские жандармы, а то ведь свои. И за что?

Путешествие в Бутырку. Ожидание

Через месяц Яковлевы получили бумагу, что их муж и отец — в тюрьме. У следователя удалось узнать, что он в Москве.

Разыскивать отца в Москву поехала его дочь Стелла, шестнадцатилетняя девушка. Хорошо еще, что там жила ее тетя. Прокуратура, потом Бутырская тюрьма, длинная и извилистая очередь людей к окошку, чтобы узнать хоть что — нибудь о своих близких.

— Передачу приняли, но ответ был написан, мне показалось, не папиной рукой. Потом я узнала, что папу поставили в камере на колени за то, что я не поверила в его руку в записке.

В. Яковлеву еще относительно повезло: скоро его перевели в тюрьму в Горький.

— Каждый вечер мы бегали на Воробьевку смотреть, не отпускают ли кого — нибудь. Некоторых освобождали, спрашивали у них, как папа. Бегали в Гордеевку, где стояли эшелоны с заключенными, стараясь узнать, нет ли кого — нибудь из знакомых. Записки от них были написаны часто кровью. Если бы охрана поймала тогда, не посмотрели бы на возраст.

Так прошло больше двух лет. Дети политкаторжан, когда их отцов арестовали, тут же лишились всех льгот. Более того, на каждом появилось невидимое клеймо: сын врага народа, дочь врага народа.

— Но Боже упаси, чтобы в школе нас как — то травмировали из — за этого. Только не приняли в комсомол и поступать в институт было запрещено.

— А что же Жданов и Каганович, с которыми были так дружны семьи политкаторжан? Неужели не могли бы помочь?

— Они были в то время уже далеко, на высоких постах. Да и бесполезно было писать, — вздыхает Стелла Васильевна.

Возвращение. Месть и смерть

— Пошли мы в кино, как сейчас помню, «Истребители», и рядом оказались прокурор области и председатель военного трибунала, — рассказывает Стелла Васильевна, — они меня хорошо знали. На ухо мне шепчут: «Ждите отца. В подвале он, где четвертое окно». А потом, через какое — то время, прибегает соседка: «Евушка! — бросилась маме на шею, — Васенька твой вернулся!» Папа идет — еле — еле, сухой… После объятий моя сестра сразу в папин кабинет, где поселился тот следователь, и все его вещи — в окно, облила керосином и сожгла. Папа рассказывал, как его мучили, но за что — никогда. Дал подписку молчать и все унес с собой. Его отпустили, потому что не смогли доказать вину. В марте 1940—го папу выпустили, побыл он в доме отдыха, но недолго. Без партбилета папа совершенно потерял голову, ему сообщили, что можно ехать его получать в Москву, на бюро ЦК, и надо же было такому случиться: в этот день папа трагически погиб у своего же дома, попав под трамвай.

— Не винил ли он Сталина в случившемся с ним?

— Помню, папа говорил, что в правительстве кто — то вредит, а все происходящее — настоящий геноцид. Он ничего не знал или не хотел говорить. Кажется, мы больше его знали и понимали.

Второй оборот красного колеса

Потом была война. С. Яковлева, окончив юридическую школу, попала под Сталинград. Тяжелое ранение. Она служила тогда в коллегии адвокатов. Но не обвиняла, а защищала. Спасала от расстрела людей.

— Двоих летчиков, железнодорожника и даже одного пчеловода, пока не была ранена, — говорит Стелла Васильевна.

А после госпиталя в ее жизни было 18 лет прожитых на Западной Украине, у самой границы. Муж служил начальником погранотряда, а она адвокатом в суде. Приходилось защищать и бандеровцев, на совести которых убитые дети, женщины. Врагов, убийц спасала от расстрела, помня всегда, как несправедливо обошлись с ее отцом. Четыре раза была ранена бандитами, хотя некоторым из них смягчала приговоры.

Вот и сейчас нет мира на нашей земле. Недоверие, злоба, зависть — все это как будто в наших генах. Появились новые люди, считающие себя «буревестниками», зовущие к «великим делам». И неужели когда — нибудь снова появятся подобные сборники биографий?

13.01.94 г.

ВАСИЛИЙ БЕЛОВ: «НЕ МОГУ СМОТРЕТЬ НА НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ»

Летом 1984 года сидел я на лавочке на привокзальной площади в Ярославле, ожидая поезда, читал повесть Василия Белова «Воспитание по доктору Споку» и не мог сдержать слез: сюжет удивительно повторял мою тогдашнюю семейную ситуацию. Потом прочитал его «Все впереди», когда знакомая учительница литературы заявила, что это будто бы первый антисемитский роман. Затем были книги В. Белова «Привычное дело», «Плотницкие рассказы», «Лад», «Кануны». С В. Беловым мы земляки: от моей деревеньки до его Тимонихи на Вологодчине напрямик всего километров пятнадцать. Но на встречи не везло. Один раз пришел — он уехал к В. Распутину в Иркутск, второй раз — заблудился на болоте, в третий, прошлым летом, тоже не добрался — машина перевернулась. Но вот судьба все же свела, в Нижнем Новгороде. Три дня Василий Иванович принимал участие в международном семинаре по проблемам пьянства, проходившем в Русской гимназии.

Объявили о встрече В. Белова с преподавателями литературы. Пришли всего трое. Но вопросов было много, и прежде всего о преподавании литературы в школе.

— Душа болит об образовании вообще, — сказал В. Белов. — Особенно в связи с последними изменениями в программах. Ущербные программы сейчас составляются. Лермонтова, например, начинают изучать со стихотворения, которое писал не он, а его враги. «Прощай, немытая Россия…». Фонд Сороса коснулся уже всей нашей культуры, а не только образования. Целые институты живут за счет Сороса и ведут его политику. Сорос решает, что нам читать, что не читать. Что делать — даже не знаю, мои силы слабые.

— Василий Иванович, кто из современных русских писателей вам особенно близок?

— Дорожу дружбой с Распутиным и его книгами. Из поэтов чту глубоко Рубцова, Передреева, Соколова. Люблю Юрия Кузнецова, хотя он особый человек, бескомпромиссный.

— А в публицистике современной кого уважаете?

— Здесь интересы меняются. Мне симпатичны «День», «Завтра», там целая плеяда думающих публицистов. Но вот в их евразийстве я разочаровался. Ценю Сергея Кара — Мурзу. С Прохановым хорошие отношения, но есть у него какая — то разухабистость. Проханов с восторгом говорил о Лебеде, а он оказался предателем.

— Вас не беспокоит, что писатели России разделились на два союза?

— В одной Москве три союза писателей. Пусть делятся. «Апрель» к нам хочет перейти, а мы еще думаем, стоит ли брать.

— Почему у вас такие разногласия с Евтушенко?

— Он стариков выгнал из Союза писателей, долго его друзья ездили на деньги фонда союза, а деньги кончились — и разбежались. Бродского рядом с Пушкиным поставили, смешно. Бродский скорее политическая фигура. Разве можно внушать, что Бродский равен Пушкину?

— Что бы вы взяли из Белова в школьные программы?

— Трудно сказать, не берусь. Рассказ «Скворцы» есть в программе шестого класса, беспомощный, наивный, а повестей моих в программе нет.

— Вам нравится, как сняты фильмы по вашим книгам?

— В кинофильме «По 206—й» с ужасом услышал не мои фразы. И слов таких в моем лексиконе нет. Оказывается, авторы фильма имели право добавлять в текст слова от себя. Не нравится и экранизация романа «Все впереди». Сколько говорил: или снимайте точно по сценарию, или уберите мою фамилию. Не послушались. Голых девчонок наснимали. Этот кинофильм терпеть не могу. К кино вообще отношусь как к развлечению. Я и Шукшину сколько раз говорил: брось ты кино, это суррогат искусства. И в его «Калине красной» мне не все нравится.

— Василий Иванович, в чем причина вашего конфликта с Виктором Астафьевым?

— Вы и сами должны понимать. Не могу его читать, вульгарщина в последнее время. Как он поцеловался с Ельциным, так его собрание сочинений и издали.

— Вы всегда такой бескомпромиссный?

— Я только и делаю, что иду на компромиссы, иначе бы так дрался, что меня милиция каждый день бы забирала.

— Чувствуете ли вы себя свободным как писатель?

— Все осталось по — старому, только не сажают. Свободы и не может быть. Писать можно что хочешь, но не печатают. В Вологде десять лет мои книжки не издавали. Вот недавно вышла, тираж всего пять тысяч, только на Вологду и хватило.

— А раньше вам разве не легче было писать и издаваться?

— Почитайте, что я писал при коммунистах… Раньше ничего нельзя было писать о православии. Ленинградские ребята, Леонид Бородин в том числе, создали союз христианской молодежи, всех и посадили, да на полную катушку срок дали — по 12—15 лет. Я рукопись своего «Лада» даже закапывал тогда.

— Вас хорошо знают как писателя и гораздо меньше как драматурга. Что с вашими пьесами?

— Всего их шесть. Четыре поставлены. Одна в 32 театрах несколько сезонов шла, вторая — в восьмидесяти. Сейчас во МХАТе идут «Семейные праздники», там есть и о событиях в Москве в октябре 93—го. Приезжали на премьеру Руцкой и Зюганов. Руцкой обиделся на то, как он выглядит в пьесе, но виду не подал. Зюганов тоже вроде бы обиделся.

— Если уж зашла об этом речь, кто из нынешних политиков в России вам по сердцу?

— Никто. Хотя — Сергей Бабурин. И то — более — менее.

— А к Зюганову как вы относитесь?

— Нормально. Но вот с тактикой его я не согласен: люди и страна гибнут, а он все ищет пути легитимного вхождения во власть.

— Вы бывали в горячих точках. Что вас туда тянет?

— Не могу смотреть на несправедливость. В Приднестровье был в 1992 году, хотел с Лебедем встретиться — он уклонился. В Сербии был два раза. Радован Караджич даже предлагал остаться. Там настоящее православие. Сербию распяли, как Христа.

— Вы и в октябрьских событиях в Москве участвовали…

— Все видел своими глазами, и лужи крови на площади у Останкинской телебашни. Меня лавочники тогда чуть не застрелили.

— А с Солженицыным приходилось встречаться?

— После того как он поддержал расстрел Верховного Совета, я написал ему во Францию письмо. Не ответил. Недавно встретились, но разговора не получилось. Стыдно ему.

— Вас называют писателем — «деревенщиком», не обижаетесь?

— А мы с Распутиным этот термин сделали хорошим.

— Василий Иванович, вы писатель крестьянского корня, скажите, что делать с землей?

— Раздать крестьянам, тогда и из городов их родня приедет. Но техникой надо помогать. А продавать землю нельзя.

— Вы писатель, а какую профессию еще любите?

— В России плотником обязан быть каждый мужик.

— Василий Иванович, вы к рыночной экономике отрицательно относитесь?

— Нет рыночной экономики! Во всех странах экономика плановая, никто в хаосе не живет, это нам навязали худший вариант экономики. Столько раз русскую деревню раскулачивали, что не знаю, сможет ли она подняться.

— Вы написали «Кануны» и «Год великого перелома», а будет ли книга о деревне 40— 50—х годов?

— Сил не хватит. Сейчас пишу, до осени надо бы закончить, третью книгу — «Час шестый», кончаю 32—м годом, когда я родился.

— Почему такое название?

— По Библии в этот час распяли Христа…

— Вы приехали на международный семинар, где собрались люди, борющиеся за трезвость. Почему?

— Шестнадцать лет назад я всех своих одноклассников лишился. Один из сорока двух остался. Кто от болезни умер, кто самоубийством покончил, от несчастного случая погиб, и все из — за водки. За один год у нас в колхозе семь молодых механизаторов умерли. Стало стыдно выпивать после этого. Сейчас я из политических соображений не пью. Для меня не пить — это политическая акция протеста.

— Вы считаете, что ситуация с пьянством в России действительно критическая?

— Алкогольный геноцид — это не преувеличение. А трезвенническое движение живет на энтузиазме, государственной поддержки нет, одни слова. Не согласен с теми, кто считает, что проблему алкоголизации народа можно решить с помощью культуры. Человек уже тонет, а ему говорят: учись плавать, будь культурней. Спивается народ благодаря демократической власти: это было величайшей глупостью — отказаться от государственной монополии на производство и продажу водки. Спаивание народа попало в руки частников. А сейчас мы говорим, как вылечить уже отравленного человека. Он в могилу смотрит из — за пьянства, а мы все его воспитываем. Такого алкогольного беспредела, как сейчас, Россия не знала никогда, дело идет к самоубийству целого народа.

— А что же делать?

— Выход простой: надо запретить производство и продажу яда на государственном уровне. Надо сначала яд ликвидировать, а потом уже воспитывать и детей спасать скорее от пьянства и наркомании. Если бы власть была у нас народной, национальной, таких явлений бы не было. Можно покончить с пьянством. В Орехове — Зуеве в 1905 году первый совет запретил продажу спиртного, и губернатор это решение поддержал. Нынешняя власть сгнила, как гриб, а все равно держится. Плохи ее дела, если она о монархии заговорила.

— А сами вы кто по убеждениям?

— Я монархист. Для нашего народа монархия — наиболее подходящая форма власти. А советская власть — выродилась, она даже не нашла в себе сил защитить себя.

— Как вам наш город, Василий Иванович?

— Хороший город, только в автобусах давка. И когда хотел в Художественный музей сходить, четверых прохожих на Верхневолжской набережной спросил — никто не знает, где он находится. Нашел, а он закрыт оказался. В собор Александра Невского пришел — тоже на замке. Старушка дряхлая на лестнице у кремля спросила денег и научила: «Ты всем — то не давай, дай мне, тебя Бог и послушает».

2.4.97 г.

ЕЩЁ ИДУТ СТАРИННЫЕ ЧАСЫ

На этой неделе нижегородцу Борису Федоровичу Занозину исполняется 90 лет. Уже больше года он каждое утро садится за пишущую машинку и по дням вспоминает свою жизнь. Писать мемуары ему помогает дневник, который он вел с 17 лет.

«При царе была дисциплина»

Борис Занозин помнит себя с пяти лет… Запомнил он и множество рассказов своих родителей, бабушки с дедушкой, поэтому память его хранит события, как он подсчитал, с 1862 года.

На одном дыхании читаются в его мемуарах эпизоды, как он в детстве видел сома, который выдаивал стоявшую в речке корову, или как спасался от волка на стогу сена…

Наверное, мало кто из ныне живущих нижегородцев в состоянии сейчас описать подробно трамвайные маршруты в городе в 1915 году. А вот Борис Занозин помнит их детально. Помнит он и представления театра «Фонарик», и каток внутри кремля, и новогоднюю елку для бедных детей, которую по инициативе Максима Горького устраивали в Кадетском корпусе, где нынче находится филармония.

— Из царского времени помню, что в городе была дисциплина, никакого хулиганства, в трамвае едешь — чистота и порядок. Это мне нравилось. Беспорядка и халтуры при царе не было.

«Мне в жизни ничего не мешало»

— Интересно, в вашей семье верили в Бога?

— У меня отец был сначала почтальоном, потом наборщиком. В Бога он не верил, и я был воспитан в таком же духе. И мама в Бога не верила. Когда мы переехали в Васильсурск и жили там одно время, отец дружил с попом. Он был человек интересный, интеллигентный. Когда была засуха, поп организовал крестный ход. А папа ему сказал: «Вот ты организовал крестный ход — и дождик пошел. А что ж ты раньше этого не сделал?» — «А у меня барометр только сейчас стал показывать на дождь», — ответил ему священник.

После чтения мемуаров Бориса Федоровича остается впечатление, что у него была беззаботная молодость: то и дело танцы, гулянья, девчонки, каток, игры.

Это свойство человека — забывать плохое, или плохого на самом деле не было?

— Мне в жизни ничто не мешало. Есть голова на плечах и талант — всего можно было добиться. В меня все мои ровесники верили. В техникуме учился — создал волейбольную команду, меня избрали капитаном. Я умел все хорошо организовать. Легко находил общий язык со студентами, преподавателями. Но были и опасные ситуации. Когда ездил в деревню Ляписи Лысковского района с агитбригадой, меня хотели убить, потому что я был комсомолец. Девчонок в этой деревне поп тащил в церковный хор, а я им сказал: «Если вы пойдете в этот хор, то мы к вам на посиделки ходить не будем». А им очень хотелось, чтобы мы, городские ребята, ходили к ним на посиделки и танцевали. Вот такая была у нас комсомольская работа.

«Я Сталина не боялся…»

— А раскулачивание, репрессии — было это на ваших глазах?

— Это как — то прошло мимо меня. Слышал, что арестовывали людей, и сам в армии перед войной попадал в такие ситуации, что вот — вот меня арестуют, но все обходилось.

— А как же «тоталитарный режим, диктатура большевизма»? Именно так характеризуют сейчас 30—е годы.

— Чтобы в открытую хватали и арестовывали людей — этого я не видел. Из знакомых или родных никого у нас не арестовывали.

Жилось, конечно, тяжело. Хорошо помню голод 21—го года, я тогда ходил в деревню милостыню просить. Наберу котомку хлеба для братьев и родителей — и ели этот хлеб. А такого голода, что вот погибаем, — не было. Нам помогала природа — грибы, ягоды, рыбалка, огород. Когда отец при нэпе был лесным объездчиком, он взял в аренду озеро, и это потом мне нисколько не помешало стать комсомольцем и коммунистом.

— А гонения на церковь, расстрелы монахов помните?

— В церквях, помню, устраивали склады, бывало, что закрывали, потому что Ленин говорил, что религия — это опиум для народа. Но чтобы расстреливать… Такого на моей памяти нет.

— Вы боялись Сталина?

— Боялись его только враги и те, кто против советской власти, отпрыски капитализма. У меня никакого чувства страха не было. Преступности такой, как сейчас, не было. Напали на нас с другом один раз двое жуликов, так мы с ними и сами справились, потому что я был сильный, спортом занимался. Не страшно было по улицам поздно ходить.

За пивом для высокого начальства

Борис Занозин в начале 30—х строил автозавод, работал в его цехах и учился на шофера. Ну кто еще помнит, сколько, например, в 1929 году в Нижнем Новгороде было шоферов? Оказывается, всего 29 человек.

О том, как принимали экзамены на водительские права в первый год существования ГАИ, Борис Федорович пишет в своих мемуарах:

«Я подготовил к сдаче экзаменов группу из поселка Шарья. Приехали туда инспектора квалификационной комиссии во главе с ее председателем Красильниковым. Это старый шофер. Работал ранее в Облдортрансе. Красильникова обычно по имени его жены звали „Варварой“. Он ей во всем подчинялся и часто говорил: „Как скажет Варвара“. Сам он был большой любитель выпить. Перед приемом экзаменов руководство автобазы устроило хороший прием с выпивкой. Красильников, дорвавшись до дармовой водки, так наклюкался, что принимать экзамены не мог и попросил это сделать меня. У меня все курсанты сдали экзамены хорошо…»

Невероятной кажется история, как в мае 1936 года Борис Занозин, когда был на сборах в 17—й стрелковой дивизии, числясь заведующим гаражом ее штаба, ездил искать пиво для приехавших в дивизию с проверкой «всесоюзного старосты» Калинина, маршала Тухачевского и генерал — полковника Кулика. Тогда он из Гороховецких лагерей помчался в Горький — пива нигде нет! Оттуда — в Лысково, разбудил директора местного пивзавода и взял у него два ящика. «Все высокое начальство было восхищено тем, что я привез пиво. А я рисковал разбиться, потому что гнал на большой скорости», — вспоминает Борис Федорович.

«Свою молодость ни на что не променяю»

Потом была война, многолетняя служба в армии на должностях, связанных с автомобилями. Но и после этого даже скороговоркой не перечислить всего, что пережил и испытал Борис Занозин к своим 90 годам. И сейчас он очень переживает за Россию. В курсе всех происходящих событий, смотрит телевизор, просматривает газеты. Кстати, он один из старейших подписчиков «Нижегородского рабочего».

— А то, что сейчас все поворачивается к капитализму, как вы к этому относитесь? Хорошо это или плохо? Советской власти больше нет, коммунизм теперь не строим…

— Возврата назад быть не может, но то, что сейчас происходит, я не одобряю. После войны мы быстро восстановили разрушенную промышленность. О безработице и понятия не имели. Почему победили фашистов? Потому что была советская власть. Нужно было перебросить промышленность в Сибирь, приказ дали — и эшелоны пошли на восток. Зарплату выдавали день в день. Но было с продуктами туго. Колхозам трудно было. А войну — то выдержали — все на колхозах держалось. Не тушенка американская нас спасла, а колхозы. Победили только потому, что власть была в одних руках. А сейчас…

— Если бы родиться снова, вы бы что выбрали — прожить жизнь новую или повторить старую?

— Я бы выбрал прежнюю жизнь. Свою молодость на нынешнюю я бы ни за что не променял.

— А можно ли сейчас России повернуть к коммунизму? Ведь Немцов как — то сказал, что в России уже с коммунизмом покончено.

— Стране нужен лидер, такой же, как Ленин, который мог бы подготовить народ к новому шагу вперед.

На зарядку — становись!

— Что вам позволило сохранить здоровье?

— У меня обыкновенная жизнь трудового человека. Профессий много знаю. Дачу построил своими руками, электричество сам провел. Занимался и столярным делом, всем, чем угодно. А сколько я людям помогал…

Борис Федорович рассказал, как недавно отремонтировал соседке настенные часы, которые не ходили 15 лет. Их ни одна мастерская не принимала. Как сумел, в таком — то возрасте?

— Главное, в каждом деле надо сначала разобраться. Разобрался, почему часы стоят, почему не работают. И тогда приступил. Долго с ними возился, но все — таки сделал.

— А как со спиртным у вас было в жизни, Борис Федорович?

— Водку не люблю. Но без пива или рюмки вина обедать не сяду. Курил до 1968 года, но бросил в один день. Во всем нужна сила воли. Каждое утро, даже сейчас, делаю зарядку. Немного, но потопаю.

И он, 90—летний старик, показал, как делает по утрам зарядку.

На прощанье я спросил юбиляра, зачем он взялся за свои мемуары. Борис Федорович немного подумал и философски изрек:

— Мы ответственны перед памятью наших предков, ибо нравственное чувство есть чувство долга. И этот долг нужно передать нашим потомкам…

22.2. 2000 г.

«А КУРИТЬ Я НАЧАЛ НА ТУРЕЦКОМ ФРОНТЕ…»

Седьмого марта сего года Григорию Даниловичу Полтораку исполняется ровно 100 лет. Век за плечами. Дата такая, что и не захочешь, да вспомнишь, как жизнь прошла. У меня в руках метрика Григория Даниловича, записи в которой сделаны ровно 100 лет назад старинным красивым почерком. А вот одна из первых семейных фотографий, 1914 года, где он, 17—летний парень, в кругу своих родных. Несмотря на возраст, Григорий Данилович сохранил хорошее здоровье и не жалуется на память, цвет лица же — вообще как у молодого мужчины. Естественна, первый вопрос — как удалось сохранить такое здоровье? Наверное, никогда не пил и не курил?

— Курить я начал на турецком фронте.

— На каком — каком фронте? (А сам вспоминаю, когда же русские в последний раз воевали с турками.)

— На турецком. В армию меня призвали в 1916 году, наш полк стоял под Трапезундом. Но потом курить я бросил, снова закурил в Отечественную, бросил, как война кончилась. А выпивал я очень редко, по праздникам. Последний раз — больше тридцати лет назад, на золотой свадьбе.

Григорий Данилович, сделав небольшую паузу, без запинки назвал номера полка и дивизии, в которых служил в первую мировую войну:

— Четыреста восемьдесят девятый Рыбинский, а дивизия — сто двадцать третья пехотная.

— И бои хорошо помните?

— А как же! Один раз пулеметной очередью убило товарищей слева и справа, а я жив остался. До старшего унтер — офицера дослужился. А в Красной Армии — только до ефрейтора. Звание старой армии не признали.

— А детство свое вы хорошо помните, Григорий Данилович?

— Детство было обыкновенное. Дед мой был из Полтавской губернии, отец солдатом прослужил 15 лет и остался в Армении, там я и родился, первым. А всего нас было восемь братьев и четыре сестры. Сейчас я один из них остался. Мама умерла в сорок лет, от гриппа, папа в семьдесят. Закончил я три класса церковно — приходской школы, потом был учеником у немца — краснодеревщика, в Тифлифе. Помню хорошо армянскую резню в 1905 году, много тогда людей погибло. Девочек всех прятали, но русских во время резни не трогали. Армяне один раз закопали в Степанаване сорок турок, но один из них выполз, прибежал к своим и все рассказал. Вот тогда и началась резня.

В беседе принимала участие и дочь Г. Полторака, Валентина Григорьевна, она добавила:

— А потом резня была и в 16—м году, папа тогда находился на фронте. Помню эпизод, рассказанный мамой: турок на коне срубил саблей армянину голову, и тот, без головы, в горячке пробежал еще метров сто.

— Григорий Данилович, а Октябрьскую революцию вы где встретили?

— В Трапезунде. Получили приказ на отход, и наш полк ушел в Севастополь, а тех, кто был уроженцем Закавказья, распустили по домам.

— А в гражданскую войну вы где были?

— Там же, в Армении, в партизанском отряде, с дашнаками воевали. Был ранен в руку. Один раз попал в автомобильную аварию, это когда служил в 209—м полку НКВД, мы в Баку охраняли важные государственные объекты. Это в годы Великой Отечественной. В аварии получил сотрясение мозга, и сердце у меня потом долго болело.

— А 20—30—е годы хорошо помните?

— Конечно. Восемь лет, при НЭПе, работал в артели столяром, потом на мебельной фабрике. И после демобилизации из армии в конце 45—го — тоже все время на мебельной фабрике, последнее время заведующим производством.

— Почти весь Степанаван снабдил своей мебелью, — сказала Валентина Григорьевна.

— Григорий Данилович, а у вас большая семья?

— Трое детей, трое внуков, четверо правнуков, жду праправнуков. Сын — летчик — истребитель, живет в Алма — Ате, дочь — врач, со мной. Один сын умер.

— А вы помните, как со своей женой познакомились?

— Нечаянно. У меня была на примете 14—летняя девочка, но, думаю, пусть подрастет до 16. Сосватали же за другую. Тетя мне говорит: «У нас здесь только две девочки хорошие остались, не бракованные, бери одну из них». Было это в 1921 году. Пришли свататься, а у нее уже другие сваты сидят. Подождали, и мои уговорили отдать Антонину за меня. Венчались в церкви. Жена у меня была очень хорошая, сильная. Ее отец вообще один держал быка за ногу, когда подковывал. Косила она быстрее мужчин. Всех ее братьев взяли на войну, она в доме была за старшего в 13 лет.

— Вы такую жизнь прожили… Какое время было для вас самым тяжелым?

— После войны. Хотя — трудно всегда было. То разруха, то голод. В плохое время я родился. Сейчас оглядываюсь на прожитое и сам себе не верю, что я сто лет прожил. Я как будто недавно родился, а вот уж надо собираться…

— Папа, а разве самое тяжелое время было не тогда, когда вы на Украину в коммуну переехали? — спросила Валентина Григорьевна. — Там, это в 21—м году, начался голод и многие умерли. Кто остался жив — вернулись в Армению.

— Но все же в такой длинной жизни были и хорошие годы?

— Хорошего времени я не видел. Разве что при НЭПе. Тогда мешок муки пять рублей стоил. Было обилие всего. А сейчас — не знаю, как мы будем выбираться из этой пучины.

Григорий Данилович назубок помнит все цены времен Брежнева. Сколько стоила капуста, морковка, картошка. В «L — клубе» можно смело выступать!

— Вы при стольких вождях жили — не хватит пальцев, чтобы сосчитать. При каком из них стране было лучше всего?

— Трудно сказать. Кого ни ставили, все только о своем животе думали, но не о нас. Сталинцем я не был никогда, хотя до последнего на партсобрания ходил. Много при Сталине народу безвинно пропало. Но дисциплина при нем была крепкая, это хорошо. А коммунизма у нас не было, нет и не будет. Вообще коммунистической партии лучше бы сменить название на «народную».

— Григорий Данилович, вы телевизор смотрите?

— Читать не могу, зрение не позволяет, но телевизор смотрю. Люблю о международном положении и «Санта — Барбару», сериалы разные.

— В чем вы видите секрет, что дожили до ста лет? Что вы любите есть?

— Всю жизнь ел что дают. Любил жареное мясо, картошку, сало. Сейчас — больше молочное, мясо редко. А главный секрет прост: труд, труд и труд.

— А серьезно болеть вам приходилось?

— Был у меня инфаркт, через полтора месяца как на пенсию вышел. Делали операцию по зрению, в прошлом году воспалением легких болел. Мне здоровье помогла сохранить собака, жила у нас 14 лет. Не давала мне покоя, все время гулял с ней.

— В Бога вы, наверное, вряд ли верите?

— Если ты делаешь хорошо людям — в тебе Бог, если зло — в тебе дьявол. Я очень долго жил в Армении, и из русских на фабрике удержался я один. Потому что всем делал только добро. Добро всегда побеждает зло.

Григорий Данилович Полторак вступает во второе столетие своей жизни с оптимизмом. И с пенсией всего в 287 тысяч рублей… Заслуги его по защите России от турок в годы первой мировой войны не дают основания считаться ветераном войны. Есть у него медали «За оборону Кавказа», «За победу над Германией» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», но этого, оказывается, недостаточно, чтобы иметь такие же льготы, как у участника войны.

1.3.97 г.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МЯТЕЖНЫХ КРОНШТАДЦЕВ

Несколько лет назад современные российские историки взялись за новое, без идеологии, изучение событий Кронштадтского мятежа 1921 года, начались поиски его участников. И даже самым молодым из них должно было быть уже 100 лет, двоих все же нашли. Один жил в Риге, бывший латышский стрелок участвовавший в подавлении восстания, а второй оказался единственным оставшихся в живых участников обороны Кронштадта. Последний из мятежных кронштадтцев — нижегородец Иван Алексеевич Ермолаев.

Он удивительно бодр для своих 94 лет, прекрасная память. Живая история: все видел своими глазами. Указом президента России Б. Ельцина 10 января 1994 года все участники кронштадтских событий реабилитированы. И сам термин «мятежный» в описании тех далеких событий применять, следовательно, нельзя.

В 1918 году студент энциклопедического института в Нижнем Новгороде (был, оказывается, и такой) Иван Ермолаев был призван в Волжскую военную флотилию. Он учился на историко — филологическом факультете, поэтому попал в редакцию газеты флотилии секретарем. Летом гоняли белых по Волге, а с поздней осени — за учебу. И так два года. По долгу службы И. Ермолаев встречался с такими знаменитостями гражданской войны, как командующий Волжской военной флотилии Ф. Раскольников и комиссар Л. Рейснер.

— Любила пожить Лариса Рейснер, — рассказывает И. Ермолаев, — простая была, хотя и дочь профеccopa. И Раскольников незаметный был. Приходилось ездить с ними на фронт.

В начале 1921 года Ф. Раскольников был командующим Балтийским флотом. Хотя по званию он был всего мичман.

Вот что пишет о Ф. Раскольникове в статье «Кто спровоцировал Кронштадтский мятеж» («Военно — исторический журнал», 1991): «Главную дезорганизацию во все внес командующий Балтийским флотом Ф. Раскольников. Когда он находился со своим штабом на Кронштадте, по его распоряжению готовились такие обеды на камбузе: для штаба — суп с мясом и еще два блюда, а для командующего и его и его ближайшего окружения приготавливались кушанья повышенной калорийности, о которых простые моряки не могли и мечтать. Команда, естественно это видела и возмущалась».

После разгрома Врангеля в стране была очередная мирная передышка и матросы Волжской флотилии и перед новым назначением в Кронштадт получили отпуск. Оказался у себя на родине и матрос Ермолаев.

— Приехал к отцу в деревню, — рассказывает Иван Алексеевич, — Голод, разруха. Показал он полную сумку квитанций об уплате налогов. Хозяйство из — за этой продразверстки было совершенно разрушено.

— Много ли было у отца земли?

— Четыре десятины, и кормились на ней шесть человек. Пошел я жаловаться в местный комбед, там сидят шесть бородатых мужиков за бутылкой самогона. Ничего от них не мог добиться. Вот с таким настроением и приехали мы в Кронштадтскую радиоминную школу.

Ермолаев не был ни эсером, ни анархистом, более того, еще в 1918 году он сам создал коммунистическую ячейку. Но вот парадокс: из ее 14 членов в партию приняли всех, кроме ее организатора, И. Ермолаева.

— Я написал в анкете, что не согласен с аграрной политикой партии. Считал, что землю надо было отдать крестьянам, потому что они ее и так выкупили, ведь 49 лет русские крестьяне, и мой отец в том числе, за землю расплачивались. А Ленин решил ее национализировать, считал, что крестьянин не должен быть собственником, это все мелкобуржуазная стихия. Опирался он в своих теориях на пролетариат и люмпенов, а крестьяне — собственники ему были не нужны. Недоучел он психологии крестьянина, втискивал все в рамки своей революционной теории. Потом мне много раз предлагали вступить в партию, но после Кронштадта дороги наши с ней разошлись. Ленин считал, что крестьяне будут тормозом революции.

В конце 1920 года в Кронштадт по приказу Троцкого прибыло около 10 тысяч новобранцев, преимущественно из районов, где гуляли формирования батек Махно, Лихо и Ангела. Эти хлопцы, хлебнувшие свободы, были брошены в Кронштадт словно специально, чтобы создать там недовольство. Возможно, именно они и должны были стать горючим материалом или тем фитилем, который раздул бы еще один очаг в деле борьбы за мировую революцию. Кто знает, если бы тогда на пополнение в Кронштадт послали рязанских или вологодских парней, безропотных и темных, может быть, и события там пошли бы совсем по — другому.

— В Кронштадтском гарнизоне и на флоте поднялся ропот, что деревня, а с ней и страна гибнет от этой продразверстки, — вспоминает И. Ермолаев, — потом стали говорить, что надо послать правительству требования, чтобы делали что — нибудь.

В феврале 1921 г. остановилось несколько предприятий Петрограда, потому что не было топлива и сократили продовольственный паек. Забастовочное движение шло под лозунгом отмены диктатуры пролетариата и установления власти свободно избранных Советов. Понять людей было можно: война закончилась, пора было кончать с диктатурой и всеми ее атрибутами. Люди устали от трудностей. Нужна была передышка.

— Мы были отрезаны от страны и мало знали, что происходит в это время в Питере, — говорит И. Ермолаев.

Но слухи по Кронштадту ходили. Прибывшие из Петрограда моряки Григорьев и Савельев, освобожденные под поручительство матросов из Дерябинской тюрьмы, где они сидели за воровство, красочно рассказывали ужасные истории: опять зверствуют казаки, идут сплошные расстрелы, рекой льется народная кровушка. Виноваты во всем коммунисты. На линкоре «Петропавловск» появились эсеровские листовки, где предлагалось всем оказывать сопротивление власти.

27 февраля на собрании экипажей «Петропавловска» и «Севастополя» была принята резолюция из 13 пунктов с требованиями к правительству. Составлена она была умно и очень тонко. Никаких страшных вещей в ней не говорилось.

— Мы просили у правительства дать нам только то, что оно само обещало народу, — сказал И. Ермолаев.

За эту резолюцию проголосовало и большинство кронштадтских коммунистов!

1 марта в Кронштадт приехал председатель ВЦИК М. Калинин.

— Он хотел провести митинги раздельно с солдатами и матросами, но мы не согласились, — вспоминает И. Ермолаев. — На Якорной площади собралось тысяч пятнадцать. Говорил Калинин о победах, что моряки в революции были первыми, кто ее защищал. В общем, мы поняли, что он приехал нас уговаривать. Матросы стали кричать: «Хватит нас хвалить! А когда мужиков от продразверстки освободите?» Калинин сказал, что такие наши требования неуместны, и все это не похоже на нас, революционных матросов. Калинин уехал, а уже через два — три дня нас и объявили мятежниками.

Интересно, что за эту резолюцию из 13 пунктов на митинге голосовали практически все. Против было только трое, в том числе и М. Калинин. *

— С 6 марта над Кронштадтом с самолета стали разбрасывать листовки за подписью Троцкого, чтобы мы капитулировали, иначе перестреляют всех, как куропаток. Такая листовка людей особенно оскорбила. А ведь в наших требованиях ни слова не было против Советской власти! После этого из партии стали многие выходить, 99 процентов вышли.

Еще раньше по распоряжению Троцкого была совершенно прекращена доставка продовольствия в Кронштадт. Эту меру иначе как провокационную расценивать нельзя: никаких попыток договориться с людьми, хотя бы постараться понять их, а сразу репрессии. Все в духе того времени, все в духе Троцкого.

— Седьмого марта был первый штурм крепости, — вспоминает И. Ермолаев, — по льду шли цепи курсантов. Бедные мальчики, как их было жаль… За курсантами стояли пулеметы, чтобы никто не отступал.

Эдуард Багрицкий, поэт революции, потом напишет патетическое: «Нас бросала молодость на кронштадтский лед…»

Стреляли друг в друга те, кто совсем недавно вместе сражались за светлое будущее, верили, что оно будет справедливым и чистым. Стреляли по приказу человека, для которого не было преград на пути к мировой революции.

Первую атаку курсантов кронштадтцы отбили.

— А потом начался непрерывный обстрел крепости, — продолжает И. Ермолаев, — с Лисьего Носа, Красной Горки, Ораниенбаума. Постоянно огонь. Но мы не хотели крови, а если бы действительно хотели — у кораблей были мощные орудия, их огонь достал бы и до Питера, и до окружающих Кронштадт фортов. Послали делегацию матросов в Питер — ее расстреляли. Расстреляли летчиков авиадивизиона, которые нас поддерживали. С нами разговаривали только оружием. Не мог восстать Кронштадт против всей России! И в ревкоме у нас не было ни одного офицера, как об этом потом писали.

Да, это подтверждает и официальная советская историография: «Рядовые участники мятежа были резко настроены против бывших царских офицеров». Все члены ревкома были рядовые матросы. Выдавали они себя за беспартийных. Потом, правда, чекисты добились от захваченных, что один был эсер, второй — бывший меньшевик, другой при царском режиме служил сыщиком. Лидер восставших, писарь С. Петриченко, после событий оказался в Финляндии, где установил связь с рядом западных спецслужб, принимал активное участие в работе белогвардейской террористической организации «Русский общевоинский союз». В апреле 1945 года его арестовали органы СМЕРШа. Он умер в заключении, получив 10 лет.

Рядовые участники восстания членов прошлого ревкома, а тем более будущего, знать не могли. Очень быстро, сразу после отъезда из Кронштадта М. Калинина, реальная власть здесь оказалась уже не у ревкома, а у штаба обороны. Здесь уже были и офицеры, предлагавшие действовать активно. Большинство матросов об этом не знали. А вот в штабе Троцкого знали наверняка.

Такой ли уж серьезной угрозой для Советской России был Кронштадт? Наступать оттуда возможности практически не было. Возмущение матросов вполне можно было погасить переговорами. Парадокс как будто бы: как раз в эти дни в Москве начал работать X съезд РКП (б), на нем должны были быть приняты именно те решения, которых и требовали кронштадтцы! Стоило только объявить об этом — и все бы успокоилось.

Но Троцкому не нужно было спокойствие. К Кронштадту перебрасываются наиболее надежные дивизии, создается мощный кулак из 7—й армии под командованием М. Тухачевского. В Кронштадт зачастили визитеры с Запада, стало поступать продовольствие из Финляндии. Активизировались все силы, которые ненавидели Советскую власть, — от Керенского до Врангеля. Рядовые участники восстания этого не могли знать, они и не подозревали, что уже стали пешками в большой политической игре. И сценарий очень простой: через Кронштадт в Финляндию и дальше на Запад идет Красная Армия под командованием Троцкого и Тухачевского. Предлог: мятежникам помогают капиталисты. Хотя это и была всего лишь гуманитарная помощь. Кронштадтцы были поставлены в безвыходное положение. Они должны были стать кровавым мостом к новым победам мировой революции: А если опять война, то о замене продразверстки продналогом, вообще о НЭПе не может быть и речи.

Ранним утром 17 марта начался штурм Кронштадта. В атаку пошли даже делегаты X съезда РКП (б), в операции приняли участие А. Бубнов, К. Ворошилов, Я. Фабрициус, И. Федько, будущий великий пролетарский писатель А. Фадеев.

— Накануне большая часть кронштадтцев ушла по льду в Финляндию, — рассказывает И. Ермолаев, — остались только отряды прикрытия. В нашем отряде из 150 человек к концу дня осталось только 12…

Удалось тогда спастись и И. Ермолаеву, он оказался в Финляндии.

В ноябре 1922 года ВЦИК амнистировал всех бежавших за границу рядовых участников, рядовых повстанцев, им было разрешено вернуться на родину.

— Можно было остаться, уехать в Америку, но у нас была такая тоска по Родине, — вспоминает И. Ермолаев. — Мы были патриоты, жить за границей всегда — не было и мысли. Вернулся, встретили нас чекисты — и сразу на Гороховую, а оттуда в тюрьму на Шпалерную. Держали там до тех пор, пока мы голодовку не объявили — чтобы поскорей с нами что — нибудь решили. Потом приговорили к трем годам лагерей и отправили на Соловки. Там были десятки тысяч заключенных, и не только белогвардейцы, но и крестьяне, священники, казаки. Освободили всех в 1925 году.

Потом И. Ермолаев переехал в Нижний Новгород и всю жизнь работал в строительстве. Писал свои воспоминания о кронштадтских событиях, но понимал, что не скоро еще они увидят свет. Ждал, что правда наконец восторжествует.

Так кто же виноват в тех событиях?

— Ленин и Троцкий, — считает И. Ермолаев, — они отдали приказ о подавлении восстания не разобравшись. Неправильно их информировал и М. Калинин.

Он дожил до времени, когда о тех событиях можно писать и говорить правду, и в этом видит Иван Алексеевич Ермолаев свое счастье.

11.02.94 г.

СТОИТ ЗАКОЛОЧЕННЫМ РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ

Когда Павел Семенович Томаров приезжает в свою родную деревню Волчиху и проходит мимо дома, где он родился, с трудом сдерживает слезы. В этот дом заходить ему нельзя, он давно уже не принадлежит ему.

А дом этот сегодня пустой, с выбитыми окнами, дверь едва держится на одной петле. Одно время здесь был сельский медпункт, сейчас же этот крепкий, каменный, но заброшенный дом числится на балансе сельского Совета.

В апреле 1932 года крестьянин Деревни Волчихи Лысковского района Семен Томаров, середняк, неграмотный, беспартийный, несудимый, имевший на иждивении шестерых детей, приговором народного суда был осужден к пяти годам лишения свободы с конфискацией всего принадлежавшего ему имущества.

Чем же так провинился перед советской властью этот обыкновенный русский мужик?

По наследству С. Томарову досталась ветряная мельница. В 1929 году, еще до образования колхоза, он передал ее в комитет взаимопомощи, безвозмездно. Осенью 1931 года С. Томарова обязали сдать государству 80 пудов зерна. Сдал. Вскоре обложили вторым твердым заданием, Сдал еще 50 пудов. В марте 1932—го потребовали еще 30. У него на всю семью оставалось только 20 пудов. Пришли местные активисты и выгребли из амбара это последнее зерно. Сам же С. Томаров после этого за невыполнение твердого задания по сдаче зерна был осужден как политический преступник. Местные активисты всю семью С. Томарова выселили на улицу. Двое старших детей уехали в Нижний на заработки, мать же, поскитавшись с младшими детьми по чужим углам, вскоре умерла.

Отбыв срок, С. Томаров вернулся в деревню, вступил в колхоз, где и работал до самой смерти. Все это время жил он в какой — то баньке.

Прошло много лет. Сын С. Томарова Павел все это время работал. Жизнь его то выдвигала, то задвигала, сказывалось прошлое отца. Прошел, тем не менее, путь от землекопа до главного инженера крупного предприятия.

Вышел на пенсию, а тут и закон о реабилитации репрессированных граждан подоспел. Решил восстановить честное имя отца, да и дом родительский вернуть, пока он совсем не развалился от советской власти.

Обратился Павел Семенович по инстанциям. Из прокуратуры области пришел ему было ответ, что дело его отца, С. Томарова, в архивах КГБ и УВД не обнаружено. А раз нет дела на человека, то как же его можно реабилитировать? А нет оснований для реабилитации, как же можно возвращать дом?

Павел Семенович, однако, проявил настойчивость, и приговор по делу его отца в архиве отыскали. Все обстоятельства дела подтвердили и свидетели, которые остались в живых. Нашелся документ, подтверждающий факт конфискации имущества. Теперь, казалось бы, дело за малым. П. Томаров написал заявление в сельсовет с просьбой решить вопрос о возвращении наследникам сохранившегося в деревне Волчихе каменного дома. Тем более что отец его был к этому моменту реабилитирован в законном порядке.

И что же потомки и наследники активистов 30—х годов решили? Просьба П. Томарова была отклонена, ибо действующим законодательством не предусмотрено возвращение конфискованного имущества реабилитированным гражданам и их наследникам. Значит, чтобы восстановить справедливость — не придумали мы еще такого закона.

Зачем же тогда, спрашивается, вообще закон о реабилитации, если он изначально рожден половинчатым и неработоспособным?

П. Томаров и его близкие в своих просьбишках к властям сейчас уж не мечтают вернуть хотя бы стоимость хозяйства. Ведь тогда у них отобрали корову, лошадь, овец, инвентарь, всю одежду. Узаконенный грабеж, хуже чем при крепостном праве, — иначе и не назвать тогдашнее отношение советской власти к С. Томарову и его односельчанам (посадили тогда из деревни нескольких таких мужиков).

А ведь ничего не стоило бы администрации и малому Совету принять решение о возвращении П. Томарову его дома. Кого сейчас — то им бояться? Сталина? Нужно просто было поступить по — человечески, тем более что дом — то фактически не нужен этому сельсовету.

24.3.93 г.

ПОМНИ ГУЛАГ!»

«Я выжил назло тем, кто меня посадил», — говорит Мстислав Павлович Толмачев, за плечами которого семь лет колымских лагерей.

На бумаге льгот много

Лет десять назад в списке ассоциации реабилитированных политзаключенных Автозаводского района, возглавляет которую старый колымчанин Мстислав Толмачев, было 26 фамилий. Сейчас — 11. Люди, пережившие ГУЛАГ, тихо уходят из жизни.

Несколько лет назад государство приняло закон «О реабилитации жертв политических репрессий», он должен был хоть в какой — то мере скрасить жизнь безвинно пострадавших.

— Льгот записано много, но денег для их исполнения почти нет. Лекарства, например, приходится покупать, а не получать бесплатно, — сказал Мстислав Павлович.

Впрочем, колымчане понимают, что стране, где то и дело случаются катастрофы, сейчас не до них. Понимают, а потому и не требуют. Привыкли довольствоваться малым.

Раз в год оставшиеся в живых после репрессий автозаводцы получают от муниципального центра социальной защиты района продуктовые наборы стоимостью около ста рублей. Несколько лет назад гуманитарную помощь его ассоциация получила от немцев.

А ведь за плечами каждого из реабилитированных многолетний и почти бесплатный труд на государство в шахтах Колымы, на лесоповалах в сибирской тайге.

«Человек человеку…»

В роду Толмачевых из поколения в поколение передавался рассказ, как на Чудском озере сражался с немецкими рыцарями их дальний предок. Отец Мстислава — герой обороны Порт — Артура. А вот самому не довелось быть на фронте: по навету негодяя и завистника в 1940—м угодил на Колыму.

В камере, куда он попал, Мстислав Толмачев прочитал на стене незаконченное по — латыни: «Человек человеку…» И добавил, нацарапав пряжкой: «волк».

— Днем мы дремали, а ночью из камеры кого — нибудь выводили на расстрел, — вспоминает он. — «Прощайте, товарищи!» — щелкнул каблуками один военный, когда его повели. Стреляли в подвале. Я сформировался как честный, порядочный, но неопытный в жизни, непримиримый к несправедливости человек. А негодяев хватало всегда.

Колымские встречи

В памяти Толмачева хранится множество историй о судьбах людей «сталинской эпохи», виновных и безвинных.