Бесплатный фрагмент - Чужие боги

Чужие боги

Чужие боги правят нами, и не славянские они.

Мы виноваты в этом сами: позарились на чей-то нимб.

На чьи-то платья расписные, чужие сказки и обряд,

Не знали, что придут иные и наши сказки запретят.

Заставят гнуть по-рабски спину, чужие руки целовать,

Послушать сгонят, как скотину, чужого пастыря слова.

Чужие песни и молитвы, чужие мысли и язык,

Погонят на чужие битвы, кто от отечества отвык.

Чужими будут океаны, такими же материки,

На них чужие будут страны, и умные, и дураки.

Чужие женщины и дети. Друзья чужие и враги.

В итоге на чужой планете никто нам не подаст руки.

Чужие боги, до свиданья! И пусть нам вспомнить не дано

Свои стихи, свои преданья, мы со своими заодно!

Откуда это знать мы можем и не боимся ли греха?

И, может, наши боги строже и жизнь при них была плоха?

Быть может, так. Но мы созрели до понимания того,

Что можем мы весну в апреле просить у бога своего.

А то ведь и весны не будет — мы видели такой расклад,

Чужие боги, как и люди, весну нам просто запретят!

Как запрещали сновиденья, игру свободного ума,

И даже общий день рожденья украли в общем-то у нас.

Чужие боги, извините, но с вами нам не по пути.

Вслепую пусть и по наитью, но дальше нам самим идти!

Как цветут яблони

А я забыл, как яблони цветут...

Владимир Науменков

Не видел я, как яблони цветут —

В краю суровом нет подобных красок,

И наблюдаю эту красоту

Как будто бы с тревогой и опаской.

Но в генах есть и яблони, и май,

Высокие деревья с соловьями,

Наверное, так выглядел бы рай,

Для тех, кто просидел полжизни в яме.

Я просидел. И яма мне милей,

И озираюсь я вокруг с опаской,

И всё-таки мечтаю поскорей

Освоиться с прекрасной детской сказкой.

Я в детстве рисовал вот этот лес,

Не тундру и не волны океана,

И знал всегда - мне нужно позарез

Туда, где эти сосны-великаны.

Я езжу на Камчатку и сейчас,

Я вечный раб её суровых граций,

Но раз в году выкраиваю час,

Чтобы в деревьях белых растворяться.

Последний романтик

Я последний романтик двадцатого века.

В двадцать первом такого не встретишь уже.

Тут и просто не встретить уже человека,

А романтик и вовсе — поручик Киже!

Я стихи свои скоро писать перестану,

Потому что их некому будет читать,

Я остался поклонник девичьего стана,

А у нынешних женщин — особая стать!

И не нужно уже никаких возлияний,

Всё конкретно и чётко должно быть у них,

А любовь — это как ритуал обезьяний:

Побыстрее бы только разделся жених!

Потепление климата, что ли, влияет,

И любовь превратилась уже в катаклизм:

Не воспримет никто уже в будущем мае

Наступленье весны как природный сюрприз.

Да чего там про май — что закончилось лето

Не расскажете нынче уже никому,

Потому что решат, что вы дядя с приветом,

Как чиновний кореец в ООН Пан Ги Мун.

И последний романтик двадцатого века

Проиграл навсегда королевский гамбит:

У последнего рыцаря есть ли утеха,

Кроме Дамы Прекрасной? Поэтому бит!

Сервантес предсказал Дон Кихота заране,

Скольких мир наплодил чудаков напослед?

Ковыряюсь в стихах как в взаправдашней ране

Я — последний романтик на старости лет!

Небо славян

Небо славян над Европой — в это не верит никто,

Скажут: славянские тропы издревле шли на Восток!

Я и не против, ребятки, вот вам моя ДНК —

Небо славян над Камчаткой, там мне знакомый вулкан!

Небо славян над Аляской и над Китаем оно,

В Индии русские сказки слушают тоже давно.

Небо славян над Уралом — это серьёзный вопрос —

Русским ли быть перестало, жив ли здесь великоросс?

Через алтайские степи древние тропы ведут,

Будто бы тайные скрепы предки оставили тут.

Может, в районе Байкала родина первых славян?

Разных курганов немало, каждый из них — безымян,

Только вам небо расскажет лучше любой ДНК,

Этих могильников даже, что пережили века.

Вы посмотрите на небо, общее что для землян,

Это — по вам, а по мне бы — синее небо славян!

То, что случилось в Европе — помнит дремучая кровь,

Вымазан в этом сиропе нынешних жителей кров.

Может быть, что-то забыли, может быть, что-то простим,

Клятвы уже и не в силе, будем ли следовать им?

Пусть и забытые клятвы — каждый в них видит изъян,

Но из души не изъято древнее небо славян.

Я — тайга!

Я — тайга! Я горю и рыдаю,

и корчусь от гнева и боли!

Я кричу на весь мир,

я — Сибирь, ну и где-то, наверное, вы!

Я всю жизнь прикрывала

Россию и даже планету собою,

Как случилось, что стали вы все

в отношенье меня неправы?

Говорят, хорошо, что сжигают обычных

и даже не очень микробов,

И какую-то плесень,

что будто во мне испокон завелась,

Даже зеки мои, побросав впопыхах

на забор полосатые робы,

Потянулись в отрыв, наплевав на меня,

закусив до крови удила.

Вам не жалко, смотрю,

обожжённых, облезших волчат и зайчишек,

От жаркого из дичи

вы их отличите на фото, наверно, едва,

Вы надеетесь, станут со временем

крики их тише и тише,

А тайга нарастёт,

будто бы в огороде весной молодая ботва?

Может быть, нарастёт, —

нарастают, наверное, сотни и сотни гектаров,

Ну а может, и нет —

ведь случалась у этой планеты не раз и беда,

Как тайга я на время

умру от огня, пусть не очень и старой,

Как Россия уйду я от мира и вас,

но, поверьте, уже навсегда!

Впрочем, будет, возможно,

Сибирь промежуточным чем-то и долгим,

Только ей без России тоскливее будет,

чем вам без сосновой тайги!

Как Россию представить нельзя

испокон без Москвы и без Волги,

Так Сибирь без России

не смогут представить заклятые даже враги.

Я — тайга! Я прошу, я молю,

сквозь клубы ядовитого, едкого дыма!

Я кричу и рычу сотней глоток

своих ошалевших зверей и пичуг:

Почему самолёты

всё время летят высоко и по-прежнему мимо?

Неужели им в небе не слышно,

как я, загибаясь от боли, кричу?

Неужели не видно им в небе

такого густого и чёрного пепла,

И, порой достающих до крыльев,

огромных и жарких огня языков?

Ну и кто после этого скажет,

что вера в Россию безмерно окрепла?

А не то, что работа кипела

ещё до рассвета в стране дураков…

Я — тайга…

Я — любовь!

Я — любовь! Вот такая заявка.

Предъявляйте мне гамбургский счёт!

Безнадёжно провалена явка

И пароли, и что там ещё…

И гестапо стоит на пороге

В виде тёщи и новых мужей,

Нелегко будет мне, недотроге,

В алиментах среди платежей.

Только я себе вены не вскрою,

Не накину на шею петлю

И отвечу завистников рою,

Тем, которым я не по плечу.

Я — любовь, что не купишь за взятку,

За брильянт золотого колье,

Не сошлёте меня на Камчатку,

Что-то выискав в грязном белье.

И со мною нельзя на Мальдивы,

Мне противно названье Канар,

Я сама как волшебное диво,

Вас способное вызволить с нар.

Я с войны дожидалась убитых,

Поднимала с постели больных,

Мы с богами, пожалуй что, квиты,

Не скажу, что сама я из них.

Мне с богами пронзительно скучно,

Ну а им так же скучно со мной,

Ведь в любви нужно жить безразлучно,

Не стремясь обойти стороной.

Я — любовь и большая награда,

Кто со мною, тот просто герой!

Но сама себе, впрочем, не рада,

Так как ставлю всегда на зеро.

Это выигрышу мало поможет,

Гарантирован вечный пролёт,

Где с живого снимается кожа,

А потом — словно рыбу об лёд!

Вот такие ужасные сказки,

А не хочешь, мой друг, не взыщи,

А ходи без любви и опаски

И дави в интернете прыщи.

Я — любовь, я само провиденье,

Мне не нужен ничей указуй!

Вместе с вами хожу каждый день я

Небольшою соринкой в глазу.

Удалить только прочь со слезами

Не пытайтесь навеки меня,

А поставьте-ка в ряд с образами

И молитесь, любя и кляня.

Последний бой Сталина

Во время корриды в Испании бык по имени Сталин напал

на зрителей

Я — Сталин. Бык. Иду на красный цвет!

Ломаю огражденья на арене.

Пусть невелик моей корриды век,

Я проживу его без сожаленья.

Я затопчу сегодня сорок Их!

Пусть это даже женщины и дети.

Не знаю я хороших и плохих:

Плохие все Они на этом свете!

Пришли смотреть корриду, бой быков?

Хотели крови, нашей крови, бычьей?

Я вырвусь из смирительных оков,

Но я не стану лёгкою добычей!

Кольцо в ноздре пусть разорвёт мой нос,

И пикадор мне сердце остановит,

Но быть или не быть — не мой вопрос,

Вы сами захотели этой крови!

Испания здесь вовсе ни при чём —

Все люди зачарованы корридой!

Тореадор схватился за плечо,

Он мне не нужен, бог с ним, с этой гнидой!

Мне нужно на трибуну, в гущу, вглубь,

Где кровь течёт ручьями по проходам,

Чтоб Тот, Вверху, не оказался глуп,

Дав имена быкам и пароходам!

Наши придут!

Наши не придут.

Андрей Шигин

Россия всегда в оккупации! С татарских проклятых времён

Сложилась угрюмая нация, забывшая шорох знамён.

Забывшая громкую музыку и шёпот хороших стихов,

Огромная нация узников, познавшая тяжесть оков.

Наступит тоска беспредельная, когда ты устанешь от пут,

И дёрнешь рубаху нательную в надежде, что наши придут!

Пароль этот жизнью проверенный,

наколот на каждой груди,

И пусть нас от этого зверями считает любой эрудит,

Но мы-то не звери — обычные,

в свою только верим звезду,

Ещё в громовое и зычное заклятие: наши придут!

Тому, кто сказал, что не сбудется,

что наших увы, не видать,

Мигнёт кособокая улица и скрипнет болотная гать,

И площадь мигнёт косоротая, которых немало и тут,

Пусть будет забита уродами, но всё-таки: наши придут!

Пусть кто и какие — забыли мы: небритые, флаги в пыли,

И кони хромают и взмылены у рыцарей прошлых былин,

Пусть мы не узнаем, не вспомним их —

останется в памяти зуд,

И время от времени молнией напишется: «Наши придут!»

Сентиментальная любовь

Сентиментальная любовь, как будто сахарная вата,

Она ни в чём не виновата и лучше ей не прекословь.

Сентиментальная любовь — она как вальс в осеннем парке,

Когда не очень-то и жарко, но в жилах закипает кровь.

Сентиментальная любовь, когда нет ни тревог, ни мыслей,

Да и в самой не больше смысла

в интрижке больше чем любой.

Сентиментальная любовь, без выясненья отношений,

Как будто бы платочек шейный из шёлка светло-голубой.

Сентиментальная любовь, картина импрессиониста,

И взгляд пронзительный и чистый, дугой изогнутая бровь.

Сентиментальная любовь и никакой семейной драмы,

Всё сказано давно и прямо, без всяких неудобных слов.

Сентиментальная любовь и жизнь порой сентиментальна,

Как будто бы бокал хрустальный,

что обречён пойти на бой.

Сентиментальная любовь, её всегда и все хотели,

Но получалось что на деле играли в преферанс с судьбой.

Сентиментальная любовь останется мечтой и сказкой

Когда ты без чужой указки останешься самим собой.

Золотой листопад

Золотой листопад — он как солнце с тобою прощается,

Перед тем как тебе погружаться приходится в мрак,

Про свою лучезарность, наверное, он и не знает сам,

Впрочем, в этом уверенным может быть только дурак.

На душе бабье лето просыпалось жёлтыми листьями,

В этот раз, чумовое, на третий заход подалось,

И хотя я чураюсь любых помрачений и мистики,

Бабье лето мне будто бы вышедший из лесу лось.

Подмосковье проносится огненной чересполосицей,

Будто Сходня и Химки в окно электрички глядят,

Золотые напевы осеннего леса разносятся,

И уже вместо лося выходит к тебе пионерский отряд.

Листопад с золотыми и красными тоже нашивками,

Он, наверное, также страдал от различных невзгод,

И работал как лошадь, и спал понемногу, урывками,

И вот так каждый раз, каждый день, каждый месяц и год.

Золотой листопад — это сказка и это признание

Всех твоих настоящих, а может быть, мнимых заслуг,

Это осень, конечно, но самая, самая ранняя,

И когда остаются какие-то силы противиться злу.

Зло конечно возьмёт своё — в этом ни тени сомнения,

Как и осень возьмёт, и пришедшая следом зима,

Золотой листопад — это дань твоему самомнению,

Только ты без него по-любому сошёл бы с ума.

Корыто

Меня похоронят в корыте

И денег не будет на гроб.

Я буду лежать незакрытым —

Не ставил никто на зеро.

И шар крутанут, как рулетку,

И с глаз упадут пятаки,

Вот так вот плывут в кругосветку

Писатели и чудаки.

Вороны могилу разроют,

Но там ничего не найдут,

Негоже такому герою

Воронам пойти на еду.

Я буду метаться по вантам,

И выставлю все паруса,

А после подобно атлантам

Собой подопру небеса…

А что до корыта — спасибо,

Соседке скажу за него.

Оно не вагон для Транссиба,

Но, честно сказать, ничего.

А главное, снизу не дует,

И борт у корыта высок,

Полярную чую звезду я,

Что целится в левый висок.

Полковник

Я полковник — мне никто не пишет.

Не напишут, видно, никогда.

И конвертом не заполнить нишу,

Где у нас находится беда.

Я упрямый, это есть, конечно,

Я умею только побеждать.

Может, тут какая-то беспечность —

Побеждать мы можем не всегда.

Только в это я не стану верить,

А вернее, просто не могу,

Как приговорённый к высшей мере

Нервом, что живёт в моём мозгу.

Даже не в мозгу, скорее в сердце,

Где у нас есть потаённый сейф,

В этом сейфе за железной дверцей

И натянут этот самый нерв.

Не беспечен, а скорей спокоен,

Надо — значит, буду вечно ждать,

На земле прошло немало войн

И немало умерло солдат.

И письма мне вашего не надо,

Нужно просто выполнить приказ,

Мне его посыльные из ада

Приносили в жизни много раз.

Паскудство

(пародия)

Мы надышаться не можем в чаду перемен,

мы ненавидим любимые здесь перемены…

Юрий Семецкий

В дерьме задыхаемся, как суфражистки,

Как йог или злобный японский якудза,

И всё в нашей жизни, признаться, нечисто,

И слов непечатных сплошное паскудство.

Мы жизнь испохабили вплоть до регресса,

И чувство свободы забрали в кавычки,

Друзья нас доводят до нервного стресса,

А память отцов нам навроде затычки.

В чаду перемен надышаться не можем,

И в принципе нам не нужны перемены,

Откуда взялись эти новые рожи,

И доллары эти, юани и йены?

Но мы по привычке бросаем перчатки,

При том то и дело меняем личины,

И так от Москвы и до самой Камчатки

Замкнувшись в периметре ищем причины.

Восторг

За то, что он русский судили поэта.

Какие поэту вменили грехи?

Других доказательств как будто бы нету —

Цитату Суворова вставил в стихи.

Ну как же: в восторг приходил наш фельдмаршал

Совсем не от Польши и не от татар,

Один он в Европе воскликнул бесстрашно,

Что русским быть — это особенный дар!

Тут явная ненависть к прочим народам —

Суворов, понятное дело — палач!

Позвольте, какой же палач, если сроду

Тот не выносил ни стенанья, ни плач?

Как будто собою нам быть запретили,

Раз судят поэта за слово «восторг»,

И словно бы полчища древних рептилий

К тебе заползают опять на порог!

Цари по-французски всё, да по-немецки,

Татарские прозвища многих дворян,

А русские сказки остались лишь в детских,

И то, уверяли нас многие — зря!

Нормандских теорий ещё наносили,

Про братство народов потом наплели,

А русское прошлое спряталось в иле,

И тонет давно на прибрежной мели.

Ведь этой истории много столетий,

И тысячелетий — быть может и так,

Как русские спины охаживал плетью

На русской равнине какой-нибудь враг.

А мы не спросили ещё за Европу

По русской природной своей доброте,

И мы понимаем, за что остолопы

Распяли Христа своего на кресте.

А тут и судить ещё нас подрядились —

Им мало немецких уже лагерей,

Уже не хотят, чтобы рядом мы жили,

Не рядом, а вовсе на свете, скорей.

В Крыму это было. Ну, скажут, понятно,

Татарам зачем нам мозолить глаза?

Ведь мы перед ними всю жизнь виноваты,

И главный наш критик — татарский мурза.

Суворова помнят татарские люди,

И турки его позабыть не смогли,

Поляки стремятся Суворову в судьи,

И память французов изгладилась ли?

Мы русские — это достойно восторга!

И прав и Суворов и крымский поэт,

И это не станет предметом для торга,

И чувства другого для этого нет.

Тени

Если люди не имеют тени,

Тень живёт в музее без людей,

Так вот в в мавзолее сохнет Ленин,

Незатейливо и без идей.

А идеи вырвались из плена,

Тесен им стеклянный саркофаг,

Избежали плесени и тлена —

Что-то где-то вдруг пошло не так!

Безыдейны, словно поцелуи,

Красные гвоздики на гробах,

Ощущаем походя и всуе

Кислый вкус иконы на губах.

Со стола упали чьи-то книги,

Видно, где-то умер автор их?

Никакой тут не было интриги,

Разве что его припомнил стих.

Завтра позвонишь по телефону:

Жив? Ну, значит, будешь долго жить!

Впрочем, сильно долго нет резону

Штурмовать без лифта этажи.

Мы, поэты, вовсе не вампиры,

Потерявшие навеки тень,

Кровь свою сдаём на сувениры,

Как никчемнейшую дребедень.

Ну а тени те, что в Хиросиме,

Потеряли вовсе свою плоть,

Как когда-то царская Россия

При Цусиме потеряла флот.

Подарок

Мне подарили Конгресс США,

Взяв его на день рожденья,

Но почему не ликует душа,

Выйдя из кОвидной тени?

Рейдеры ломятся там в Белый дом,

Мой-то уже захватили,

Я осознал это задним умом

В русском изысканном стиле.

В старости буду на улице жить

Вместе с родимой женою,

Буду гулять и считать этажи

Чьих-то дворцов-новостроек.

Мне баррикады уже не видать,

Я там своё отышачил,

Жизнь утекла как простая вода,

Та, что купил я на сдачу.

Негров линчуют и пидоров бьют —

В мире серьёзная свара,

И создаёт хоть какой-то уют

Где-то семейная пара.

В съёмной квартире не будет чудес

Ни в Рождество и не позже,

Водка ложится за взятый Конгресс,

Будто на старые дрожжи.

Вот так и живём

Вот так и живём, непонятно зачем,

Поддержку ища в постороннем плече,

Не ведая дружбы, забыв про любовь,

Раздав на анализы алую кровь.

Зачем же статистика крутит года,

Раз прошлого нам не вернуть никогда,

Где молодость, счастье и яркий рассвет,

А в будущем этого попросту нет.

И мчим мы вперёд, закусив удила,

Чтоб старость, наверное, не догнала,

Чтоб страх не прокрался в бессонной ночи,

Живём, хоть болотною выпью кричи.

А можно ведь было совсем и не так,

Ведь ты и сейчас не последний дурак,

Наверное, мог наставлять молодёжь,

Они ведь не знают, где правда, где ложь,

И яда по вкусу им не отличить,

И двери не все открывают ключи…

Вот так и живём, не нужны никому.

Он — ей, а она точно также ему.

Привычка — не жизнь,

признаваться — зачем?

Тогда и совсем не останется тем.

А годы летят и мы песни поём,

О том, что остались навечно вдвоём.

А кто-то один, даже нам его жаль,

Как в жухлых кустах позабытый рояль,

А впрочем один или два — всё равно,

Смотреть чёрно-белое наше кино,

У этой рояли педали крутить,

И пробовать, пробовать,

пробовать жить…

Я — деменция!

Я — деменция, здравствуй, ковидник!

Ты надеялся просто уйти,

Чтобы было ушедшему видно,

Где конец, где начало пути?

Чтоб без глупостей и без склероза,

И без длинных слюней изо рта,

Чтобы руки не ранили розы,

Не зияла в глазах пустота.

Лучше ты посиди-ка в горшочке,

Если вспомнишь, на что он тебе,

Тут одних доводили до точки —

Надевали кастрюли в борьбе.

А деменция асоциальна

И не следствие тех баррикад,

Но пришла я к тебе не случайно,

Хоть и кажется, что наугад.

И гордыню твою погасила:

Не надейся и охолонись,

Есть во мне первобытная сила,

Как в природе дремучая слизь.

Чтоб забыл про великое имя,

Про великие в прошлом дела,

Как носился впоследствии с ними,

Закусив будто конь удила.

Нынче выпали буквы и звуки,

Как и запахи выпали все,

Ты забыл, для чего твои руки,

Как у чучела том, что в овсе.

Что ты скажешь сейчас, человече?

Обвиняешь меня или как?

Расскажи хоть обрывками речи,

Если больше не можешь в стихах!

Я, деменция, не беспощадна,

И всему есть, конечно, предел,

Ты здоровым выкладывал складно,

А стихи — не убогих удел.

Есть рычаг у судьбы потаённый,

Чтобы ум помутнённых затих,

Если ты занесёшь поименно

Всех ушедших в последний свой стих.

Не нужно

Не нужно бить любимых по лицу —

От этого любви не прибывает,

И если ссора происходит в мае,

Когда прощают даже подлецу.

Не нужно бить любимых по лицу.

Удары эти как плевки в икону,

И эхо разнеслось потом со стоном,

Как будто расстреляли на плацу.

Не нужно бить любимых по лицу,

И прерывать не нужно их истерик —

Пусть я уподобляюсь наглецу,

Открывшему четыреста Америк.

И пусть они сойдут с ума к концу

И радуются персикам в больнице,

Не надо бить любимых по лицу,

Чтобы потом бесстрастно извиниться.

Не нужно бить любимых по лицу

И ждать в ответ, что так и было надо

У кладбищной некрашеной ограды,

Чтоб рассказать умершему отцу.

Пусть вы уподобляетесь истцу

И самый высший суд припёрли к стенке,

Не нужно бить любимых по лицу —

Не отряхнёте никогда коленки!

Поэтому когда ведут к венцу,

То с алтаря на вас взирают лики

Как будто для грядущего улики —

Не нужно бить любимых по лицу!

До лучших времён

Стихов не напишешь с ковидною трубкою в горле:

Деменция стёрла остатки последних имён.

Какие там рифмы, когда так дыхание спёрло,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Какая поэзия, если по трое на койку,

Медсёстры склоняются призраком смертных знамён,

Какие знамёна — вот-вот отнесут на помойку,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Нас здесь не омоют, не хватит всем морговских саун,

Больные орут, в основном кто по-русски силён,

А как там в Москве переводится слово «локдаун»?

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Стихи не тревожат, как будто фантомные боли,

Блуждающей болью за окнами мечется клён,

Мы с клёнами съели не пуд поэтической соли,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Я краешком глаза уже побывал в Зазеркалье,

Но не разобрался, наверно, не очень умён,

Кто был там на троне в огромной сияющей зале,

До лучших времён, брат, отложим, до лучших времён!

Умирает гений от ковида

Умирает гений от ковида.

Это очень важно, что ковид.

На дуэль такого индивида —

Будто бы поставили на вид!

А ковид — серьёзая игрушка,

Гению как раз она под стать,

Ходит по следам его наружка

Лет последних может двадцать пять.

Но наружка вам не внутривенно —

Внутривенный тоже есть контроль,

Гений наш мужчина здоровенный,

И попробуй-ка его затролль!

У ковида разных болей много,

Словно вариантов у судьбы,

Есть и разрешение от Бога,

Заполнять помоями гробы.

Где он раздобыл такую справку?

Что сказать: ума не приложу!

Поднимайте из могилы Кафку,

Тот прожил, как будто по ножу.

Вот ешё клиент для эксгумаций:

Николай Васильич Гоголь наш,

В мир биохимических новаций

Мы его сменяем баш на баш.

Новый гений старого не хуже,

Не испортит, значит борозды,

Пусть он неодет и безоружен,

На лице — кровавые бинты.

Кто от чего умрёт

Умирает гений от ковида,

и никак, болезный, не умрёт!

Евгений Клюзов

Умирает гений от ковида,

А дурак — от водки в основном,

И не важно: Клюзов ли, Давыдов,

Или вовсе, может, два в одном.

И не суть, Валерий ли, Евгений,

За кого цепляется ковид,

И не важно, кто из них был гений,

А кому поставили на вид.

Кто из них был тайным сталинистом,

Кто из них был явным холуём,

Кто из них был более речистым,

Это всё мы после разберём.

А пока, надёга-друг Евгений

Разберём, давай, другой вопрос,

Так ли важно, чем страдает гений,

И кому корячится цирроз?

Боевой холоп

Я боевой холоп царя Ивана.

Не дворянин и не боярский сын.

Моя душа — одна большая рана

И ликовать особых нет причин.

И не стрелец, и не опричник знатный,

Не всадник и не вшивенький казак,

Но и не ополченец я заштатный,

Кого пригнали на войну за так.

Я боевой холоп — солдат и воин,

Плевать хотел на свой холуйский чин,

Я самой главной чести удостоен,

Которая бывает у мужчин.

Умру в бою. За родину, за веру,

Ну а потом, конечно, за царя,

И я собою открываю эру,

Когда всё это будет не зазря.

Когда поднимутся Москва, Россия,

Из пепла возродится Третий Рим,

Не у холопов цену ли спросили,

А те в ответ, что за ценой не постоим?

Не потому, что знают цену крови,

Что здесь лилась, как бурная река,

А потому, что так, нахмурив брови,

Холопов только ставят на века.

А упадут — поднимутся потомки.

Холопы смерти, коль по существу,

Они исправят русские поломки,

Холопски улыбнувшись сквозь листву.

Русский космонавт

Я стартовал при СССР,

а приземлился через год в России.

Меня напрасно ставили в пример,

я, как Гагарин не гожусь в мессии.

Я «Шаттл» потом чинил таким ключом,

которым починяют унитазы,

Моя национальность ни при чём,

но только починил его я сразу.

Моя звезда под номером один,

но я не первый из страны героев,

Таких в России было пруд пруди,

они бы в космос полетели роем.

Страна такая — сплошь космодесант,

что воспитали Чкалов и Гагарин,

Их приучили верить в чудеса

и жить в сплошном космическом угаре.

И космонавт в России не герой,

а пассажир, застрявший на орбите

На станции с просверленной дырой,

навеки человечеством забытый.

Но русские не ропщут: как же так?

Не просят за услуги дом в Майями.

И не страдают оттого, что флаг

страны пылится в придорожной яме.

Но вы без русских просто никуда.

Космодесант — занятье не для слабых,

И вам не раз ещё моя звезда

осветит путь на жизненных ухабах.

Я — судьба!

Судьба, возьмите пистолет!
Игорь Белкин

Я — судьба! Я вызов принимаю и взвожу холодные курки. Хорошо стреляться где-то в мае, в октябре стреляться не с руки. Тут ещё второй виток ковида, вроде как бы подыгрыш судьбе, я — судьба, и я видала виды, так что фору ты оставь себе! И ходи без маски или в маске, карантин до боли соблюдай, и касайся поручня с опаской не сегодня только, а всегда. Бестолковая сейчас, скажу вам, осень, вроде те же листья и багрец, почему же, у кого ни спросишь, отвечают, что пришёл конец? Я — судьба! Прости мне, Игорь Белкин, промахнуться мне не суждено: как мишень ты не особо мелкий, как поэт ты не совсем говно.

Принесите пулемёт в стихиру — сроду ни в кого не попадёшь, сколько раз уже твердили миру, что поэт не бельевая вошь, а фигура много раз крупнее, памятник из камня и литья, я — судьба, его свалить сумею, у меня нет время для нытья! Буду я неумная и злая, подойду к барьеру не спеша, пальцами курок не поломаю — не дрожит он, как у алкаша. Ты в моём прицеле, Игорь Белкин, даром что поднявший пистолет, будет выстрел радостный и целкий, упадёт ещё один поэт, будто бы сорвавший просто маску, чтоб перевести с испугу дух…

Разрываясь меж судьбой и сказкой, выбирай всегда одно из двух!

Я — жизнь!

Жизнь, побудь со мной ещё хоть год.

Евгений Староверов

Я — жизнь. И год я для тебя отмерю.

Но радость этим вряд ли принесу.

Сам посуди, ну как такому зверю

Из ливера скормлю я колбасу?

Ну что за жизнь нас ожидает нынче?

Ковид, Донбасс и Горный Карабах?

Не явится в Бразилии Гарринча

С победною улыбкой на губах.

Не полетит Гагарин больше в космос,

И Толкунова больше не споёт,

А будет петь какой-то в синих космах,

Нерусский, да к тому же идиот.

Шунты не трудно мне тебе поправить,

Но только ты мне объясни: зачем?

Никто не будет петь в твой адрес «Аве!»

И не заплачет на твоём плече.

Все ссучились, ужели ты не видишь?

Соседка — в магазине продавец,

Мильтон, тот, что ночами учит идиш,

Цирюльник, что недавно стриг овец.

Никто тебе на скрипке не сыграет,

Чтобы поэта вдохновил рассвет,

Никто тебе не даст ключи от рая,

Не потому, что даже рая нет,

А потому, что время истончилось,

Закончилось уже его игра,

Иссякла жизни золотая жила

И засыпать пустой карьер пора.

Я — жизнь, и я подчас не лучше смерти,

А иногда совсем наоборот,

Достанет попугай тебе в конверте

Такое, что скривится только рот.

Ну, год, так год… Попросишь — дам и больше,

Как прокурор, которому не жаль,

И будешь ждать опять плевка из Польши,

И радоваться, то что не кинжал.

Прототипы

Мы после войны не смогли схоронить всех убитых —

Хотя воевали, признаться, не раз и не два,

Но сами погибнем и станем с убитыми квиты,

Успев прикопать безвозвратно ушедших едва.

У выживших, тех, что пройдут эволюции горло,

Найдётся, наверно, чего не хватило у нас.

А как не найтись, если так тебя к стенке припёрло,

Что брызнули слёзы у ваших потомков из глаз!

В бутылочном горлышке новые гены созреют,

А где-то у донышка нам собираться пора,

Зато в одиночку не будешь болтаться на рее,

Когда все умрут и закончится эта игра.

Приметы потомков сегодня вполне различаем:

Снуют прототипы, уже не такие, как мы,

И даже столкнувшись с таким человеком за чаем,

Ты чувствуешь, как отличаются ваши умы.

Они примеряются к горлышку общей бутылки,

Улыбочка лёгкая, многозначительный взгляд,

Он неравнодушный, но и не сказать, чтобы пылкий,

Обычно так смотрят, когда оглянутся назад.

Наверно, мы были плохи для последующей жизни,

Но нас укорять этим новым уже не резон —

Рисунки на скалах разглядывают с укоризной,

Хотя это может быть чей-то пророческий сон.

И нам предлагают, наверно, оставить граффити

На скалах и досках какой-нибудь древней сосны,

Вы смысла в рисунках причудливых тех не ищите,

А лучше спишите, действительно, в страшные сны.

Ещё один

Ещё один заклятый брат России нож готовит в спину,

Как будто сам себе не рад, что от рождения дубина.

Напрасна общая судьба, и жертвы общие напрасны,

Ему сказали: жизнь — борьба, что по себе сама прекрасна.

Борись всегда, борись везде —

с соседом, матерью и братом,

Борись за горсточку гвоздей и, если нужно, с автоматом!

Когда в крови капитализм,

то не прикрыться красным флагом,

Давно составлен пресс-релиз, и не краснеет та бумага.

Ну хочется чуть-чуть греха, где есть Мальдивы и Канары,

А после пусть как петуха задвинут сапогом под нары.

А после в могилёвский лес кровавыми рыдать слезами

И снова в руки брать обрез и лоб крестить пред образами.

Я сам из этих самых мест, и мне сейчас особо стыдно,

На шее православный крест — и оттого вдвойне обидно.

Одумайся, любезный брат, раскайся и молись нещадно,

А доползёшь до божьих врат,

проси — и вымолишь пощаду.

Вертикаль

Не допел мужик, не допел…

Игорь Белкин

Вертикаль в земле — монорельс,

Вертикально в земле торчит,

Отложили зачем-то рейс,

И застрял пассажир в ночи.

Необычный был пассажир,

То ли вверх ехал, то ли вниз,

Перескакивал этажи,

Пьяный до положенья риз.

Ну а как ему и не пить,

Если каждый в России пьян?

Три четырнадцать — это пи,

Три семнадцать — готовь стакан!

Ну а можно и из горла,

И на горло, конечно, брать,

Что от Курска и до Орла

Поднимается павших рать.

Белкин после напишет стих,

Белкин тоже почти поэт,

Но Высоцкий уже утих,

И Высоцкого больше нет.

Медсестра

Простая медсестричка безработная

Пошла в больницу, маску нацепив,

Такая вот судьба бесповоротная,

И ты у ней как будто на цепи.

Она могла, конечно и обидеться,

И на пособии каком-нибудь сидеть,

Несчастная такая вроде с виду вся,

И не замаранная вроде бы нигде.

Но нет, ни на секунду не задумалась,

Пошла в коронавирусный барак,

И шприц уверенно торчал теперь в заду моём,

Как будто на горе свистящий рак.

Не выжил я от тех антибиотиков,

И медсестричка, к сожаленью, нет.

В России, к счастью, множество работников,

Которым безразличен звон монет.

И на войну вот также собираются,

Ни на кого обиды не тая,

На кладбище лежат, конечно, с краю все,

А за оградкой — лишь она да я.

Бестолковая весна

Карантинный месяц апрель

В карантинный превращается май,

Я сижу в какой-то норе

И схожу потихоньку с ума.

Неужели это конец,

Если не спасает весна,

И уже не хочется мне

Пробуждаться утром от сна.

Впрочем, это тоже не так,

Сны становятся хуже и злей,

Остаётся лишь одна пустота

И роса на чёрной золе.

Я и выпить уже не могу,

Закурить и кофе глотнуть,

Пожелаешь разве врагу

Так вот опускаться ко дну.

Выручает только онлайн,

Озабоченных френдов гурьба,

И у всех как будто дела,

И у всех как будто борьба.

И нельзя жену разбудить,

Будто бы вселенское зло,

Будто у неё на груди

Я пригрелся тёще назло.

Я, конечно, старый солдат,

Просчитал и этот финал,

Но не знал я, что вот так иногда

Бестолково проходит весна.

Вира!

Нас добьёт коронавирус или же капитализм,

Кто-то сверху крикнет «Вира!», чтобы разом поднялись.

Мы туда уйдём толпою, как когда-то на войну

Уходили с перепою, а очухались в плену.

А из плена снова в лагерь, а из лагеря — в колхоз,

Там менялись только флаги, а какие — не вопрос.

Снова смена караула, караул опять устал,

Ножка сломана у стула, стул — последний пьедестал.

Оккупация в России, в крематорий нам пора,

Пусть витийствуют мессии рядом с ночи до утра.

О победе и победах, о больницах и мостах,

Мы — во всех виновны бедах, до свиданья, коли так.

Мы не граждане, не люди, просто тень внутри гробов,

Нас лишили даже судьи права на крещенье лбов.

Впрочем, крест на лбу зелёнкой могут нам намалевать,

Ёкнув, будто селезёнкой, что-то там про нашу мать.

До свидания, родные, до свидания, страна,

Заводские проходные, пробуждавшие от сна,

До свидания, планета, шарик нежно-голубой,

Рассчитается за это кто-нибудь ещё с тобой.

Нас добьёт коронавирус, ну а кто добьёт тебя?

Кто конец объявит миру, ненавидя и любя?

Кто крутить не станет оси, остановит бег теней

И такую тень набросит, что погибнут все под ней?

Мы ушли уже, забыты, нам и легче, и сложней

Оттого, что мы в убыток были для страны своей.

Ну а вы, наверно, в прибыль, вас болезни не берут,

Вам нужней прививки, ибо молодые только тут.

И счастливые, конечно, без войны и лагерей,

Без этапов бесконечных и с верёвкой фонарей.

Вы красивые, как Боги, только те, что на мели,

В наши вселитесь берлоги, только вот надолго ли?

Впрочем, может, обойдётся, но навряд ли, скажем так,

Мы-то видим, что взовьётся и над вами красный флаг.

Красный цвет я вижу наяву

Мне говорят, что красный цвет не тот,

Что порыжел, в разводах бурых пятен,

А может полинял наоборот

И белый стал, и более приятен.

И кровь у нас уже совсем не та.

По сути — та, а в целом непохожа,

Не те в ней вязкость, запах, густота,

И цвет у ней совсем не красный тоже.

Поэтому свинтили красный флаг —

Наследие Советского Союза,

И как-то сразу всё пошло не так,

Как будто бы по льду машина юзом.

Как будто бы дальтоники вокруг —

И красный цвет не видят, хоть убейте,

И предаёт уже последний друг,

И некому читать мне вирши эти.

И сам поверил, что рассвет не ал,

И звёзды, будто лилии в болоте,

И про гражданскую я не слыхал,

Не то что о парижском санкюлоте.

Вот здесь я должен крикнуть: нет, шалишь!

И харкнуть кровью в морду монитору,

Но я сижу и тихо глажу мышь,

И не даю из лёгких рваться ору.

Пусть красный цвет докажет, что он есть,

Пусть брызнет из-под пуль на мостовую,

Такую я вынашиваю месть,

Такого цвета красного зову я.

Такого цвета красного хочу,

Чтобы слепые сходу прозревали,

А самому-то мне не по плечу,

И сам я бунт поднять смогу едва ли.

И я на подвиг вас не позову,

В очередной лихой поход славянский,

Но красный цвет увижу наяву,

Как ленту на папахе партизанской.

Я — красный цвет

Я — красный цвет. Обычный красный цвет.

А, может, свет — когда на светофоре,

Культура — это тоже ведь запрет,

Железный голос во вселенском оре.

Такое знамя поднял Лафайет

На Марсовом революционном поле

И объявил на целый белый свет,

Что жить не собирается в неволе!

Такое знамя поднял экипаж,

Который накормили червяками,

Не прояви потёмкинцы кураж,

Оно бы стало тряпкой под ногами.

Такое знамя поднимал народ,

Как только забивали в глотку дуло,

Не важно было, что там за урод,

Каким там ветром вдруг его надуло.

Я — цвет гвоздик на новый юбилей,

Который будет при всемирном море,

Что с каждым годом делается злей

И всё красней от ярости и горя.

Я — знамя на неструганых гробах,

Которых хоронить ещё без счёту,

Тот цвет, что на прокусанных губах

Солдат, застывших в комендантских ротах.

Я — цвет славян, я их любимый цвет,

Пусть все вопят, что дурачку приятный,

А что я им смогу сказать в ответ,

Когда в глазах лишь снег в кровавых пятнах.

Трудные времена

Времена сейчас настолько трудные,

Что не скажешь: были и трудней!

Знаки обесценились нагрудные

В суматохе сумасшедших дней.

Ломанулись граждане за гречкою,

Будто отбивают Сталинград,

Кажутся невинными овечками,

Но никто и никому не рад.

Средним классом объявили нищих всех —

Третий день в запое средний класс!

Полуголыми сверкая днищами,

Щелками сверкая вместо глаз.

Даже и повязок им не выдали,

А повязка — не противогаз!

Разными пугали в прошлом видами,

Наконец-то испугали нас.

Видимо, нужна мобилизация

Запредельных и последних сил,

Как когда-то в Риме децимацию

У сената Цезарь запросил.

Я — десятый! Забирайте в госпиталь,

И не подключайте аппарат,

На моей душе такая оспина,

Что я смерти буду просто рад!

Дело даже вовсе и не в вирусе

И не в конституции хромой,

Надоели мы, наверно, миру все,

Надоели так, что боже мой!

Оказалось, зря мы перестроились,

Развалили зря СССР,

Зря мы Маркса с Лениным помоили

И напринимали разных мер.

Оптимисты выжить собираются,

Спичками затарились с утра,

Оказался вдруг с другого краю я,

Будто конь, сведённый со двора.

На закате горизонт проваленный —

Бесполезно вслед ему бежать!

Зеленеет свежая проталина,

Нового предтеча рубежа.

Вы убили любовь

Вы убили любовь. Как-то гнусно и тупо убили

И на камеру сняли в гламурном бассейне со льдом.

И рука из воды поднялась, как вопрос «или-или»,

В миллион оценили ту страшную съёмку потом.

Сколько стоит любовь? Оказалось несложно ответить!

Не сложнее, чем снять эту жуткую руку в дыму.

И святого совсем ничего не осталось на свете,

Я смотрю на экран и уже ничего не пойму.

Я всё сказал

Никто не покупает книг моих,

Да мне оно не надо, если честно.

Я сам такой же бесполезный стих,

И жизнь моя давно уж бесполезна.

Я чувства пробудил, купив билет

На дальний мыс у самых дальних сопок,

И мне ещё совсем немного лет,

И сердце рано перешло на шёпот.

А книга, что? Да пусть себе лежит!

Быть может мне когда-нибудь напомнит,

Закладывал какие виражи,

В какой глубокий погружался омут.

А новых книг не стану и писать —

Я всё сказал, не стану повторяться!

…Глядят с укором милые глаза,

Боясь, чтоб не прослыл я тунеядцем.

Я книгу издал

Я книгу издал, настоящую толстую книгу!

Кто скажет теперь, что напрасно на свете прожил?

И пусть не оспорил татаро-монгольского ига,

Она из меня потянула немеряно жил!

Написана кровью, вы можете не сомневаться,

А можете даже и вовсе её не читать,

Поставьте на книжную полку, как некогда святцы,

И просто поверьте, что книга другим не чета.

А можете даже и в это нисколько не верить,

Пусть просто стоит, собирает ненужную пыль,

Не думаю я, что такие вы, в принципе, звери,

Что бросите книжку не читаной сразу в утиль.

Она ведь как девушка, нежная, с тонкою кожей,

Прохладная, будто бы пахнет морскою водой,

И просто коснуться её — ни на что не похоже,

Откроешь и думаешь, что обернётся бедой!

Я сам не держал пока — время моё виртуально,

И почта её адресату покуда несёт,

Но как оценить, по какой там шкале пятибальной,

Что в жизни моей состоялось, наверное, всё!

Семена России

Они пришли и нас похоронили.

Нас закопали в землю с головой.

И не оставили нам никакого «или»,

Не проверяли даже, кто живой.

Но нас от этого не стало меньше.

Нас хоронили снова и опять.

Мужчин и даже стариков и женщин,

Не брезгуя при этом расстрелять.

И ямы становились всё теснее,

Всё глубже, как на сбруе стремена,

И мать лежала и ребёнок с нею,

Но это были… только семена!

Они взросли и враг устал копаться —

Чужого поля страшен урожай!

Напрасным оказался труд их адский,

И нечем стало больше угрожать.

Мы семена на чистом русском поле!

Мы прорастаем на родном жнивье!

А закопают — знать, такая доля,

Но пальцы не замёрзнут на цевье.

Растем мы повсеместно вверх штыками,

И всходим по команде дружно вряд,

И бабы всходят вровень с мужиками

В могучий и воинственный отряд.

«Их закопали, а они остались!» —

Мы слышим шёпот по планете всей,

Зубовный скрежет оружейной стали —

Ты нас погуще только в землю сей!

Нотр-Дам де Пари

Горит Собор парижской Богоматери.

«Я душу дьяволу отдам» звучит,

И тот примчался на пожарном катере,

Опередив прожекторов лучи.

Опережая всю людскую ненависть,

Что вылилась сегодня на Париж —

И не пожарной благотворной пеною,

А грязного злорадства: «Что, горишь?»

Вот, мол, тебе, дружок, за Югославию,

За Севастополь или за Москву,

За Каина, а может быть, за Авеля,

Виденья, тени, стоны, дежавю…

Горит собор, вселенную вмещающий.

У хомо сапиенса выдернули ген.

У человечества, конечно, память та ещё,

Но прорастает через вой сирен.

Эх, Нотр-Дам! Зачем — один вопрос всего?

Зачем огнём по витражам души?

Восстанут храмы в Кондапоге, в Косово,

Но есть такие, что не потушить.

Культурный код Парижской Богоматери,

Как шифр на тыльной стороне локтя.

В Париже были разные писатели,

Особенно с апреля по октябрь.

Но были и такие, что приехали,

Чтобы Париж, увидев умереть.

Их книги часто становились вехами,

Хотя и умирали лишь на треть.

Гражданская война

А я обычная война гражданская —

Ну знаете — когда на брата брат.

Такая залихватски-хулиганская,

Где ты любого покалечить рад.

Не мировая, не междоусобная,

Не звёздная, не алых, белых роз,

Не ядерная, мир взорвать способная,

Не с Украиной, та, что не всерьёз.

Не Крымская и не Пелопонесская,

Не рельсовая, что мешает всем,

И не святая и не богомерзкая,

Когда святых повынесли совсем.

Убить кого и где — какая разница?

А главное, не важно и за что,

Вон у того — неправильная задница,

Неправильные шляпа и пальто.

У нас — остроконечные будёновки,

У них — папахи или шишаки,

Мы песенку слагаем про антоновку,

С Антоновым дружить нам не с руки.

Я грубая, но в целом не порочная,

Обычная гражданская война.

Идейная моя основа прочная,

Я разными идеями полна.

А есть со мной и вовсе безыдейные,

У тех одна идея — убивать,

Не забивая голову затеями,

Которыми мостят дорогу в ад.

Пришла моя пора — я это чувствую,

Ну где ты, долгожданный мой трубач?

Пора озвучить эту весть изустную

В кровавые и стон, и крик, и плач!

Слепой в Эрмитаже

Знал Петербург экспериментов много,

Нелепых в том числе — по многу раз,

Но чтобы привести смотреть слепого

Старинные картины в Эрмитаж?

Стоял слепой и пялился в подрамник,

Все замерли от ужаса вокруг,

Как будто бы участвовали в драме,

Такой, что онемели пальцы рук.

Стоял слепой и молча тихо плакал,

Я и не помню, что он там смотрел,

Летали в раме под старинным лаком

Амуры вроде с колчанами стрел.

Но он стоял и час, и два, и больше,

Смотрители на цыпочках ушли,

Терпеть им стало невозможно дольше —

А невозможное понять возможно ли?

Потом тихонько вывели слепого,

И не пытаясь заглянуть в лицо,

Как будто бы боясь увидеть Бога,

Представ во всём обличье подлецом.

Не беспокойтесь, что он там увидел!

Ну, вспомнил что-то из своей судьбы!

У Микеланджело нащупал бы в Давиде

Гораздо что существеннее бы!

Но Эрмитаж имел другое мненье,

Похоже, он признал эксперимент:

Прозрел слепой, пусть на одно мгновенье,

Пусть на ничтожно маленький момент!

А то, что видел — пусть никто не спросит,

Да надо ли и важно это ли?

Наверно, есть и запасные оси

У нашей закрутившейся Земли.

Альцгеймер

Ко мне приходит Маркс или Альцгеймер,

Не помню точно, помню, что еврей,

А я стучу по клаве, будто геймер,

И думаю, свалил бы поскорей.

Меня учить чему-то — только портить,

Я знаю сам на свете что к чему,

Пусть не добился результатов в спорте,