Бесплатный фрагмент - Чудные

Часть 1. Психоз первых месяцев

Утро в похмельном бреду. Композитор

Лёгкий октябрьский иней на пластиковом окне придавал загадочный флёр мрачной комнате в трёшке, в панельке, в ближайшем замкадье. Сказать, что в помещении было грязно, значило не сказать ничего: опустошённые бутылки, немытые чашки и тарелки в самых неожиданных местах, хрустальные, советские ещё, бокалы, переквалифицировавшиеся в пепельницы, и давно не стираная одежда, расположившаяся прямо на полу. Кто-то назовет это помойкой, но для хозяина квартиры это был обычный творческий беспорядок. Хозяин, впрочем, пребывал в стандартном для себя похмельном анабиозе. К реальности его вернул радостный возглас. Лучше бы не возвращал…

— Вива, наконец-то! Какая шикарная ночная ваза! — воскликнул странно одетый молодой мужчина, страстно прижимая к себе псевдофарфоровую вазу с надписью «made in China» на дне. Нетрезвый, лохматый, помятый, длинный и тощий дядя «за сорок», не растерявший, вопреки своему образу жизни, красоты и обаяния, если отмыть — он же хозяин жилища — удивленно таращился на незваного гостя. «Неужели опять „белочка“»? — подумал он. — «Нее, в тот раз было по-другому».

В «тот раз» действительно было не так. Когда-то счастливый, популярный и талантливый, а ныне забытый, ненужный и пьющий композитор Евгений Вавилов впервые повстречался с белой горячкой лет восемь тому назад. Нет, выпивал он и раньше, и помногу, но первая встреча с чертями-санитарами, галоперидолом и решетками на окнах случилась именно тогда. Восемь лет назад он, тридцатипятилетний, всё ещё «подающий надежды» композитор, затеял дело, как он считал, всей жизни — написал рок-оперу. На самом деле, гениальную. Однако, инвесторов, желающих вложиться в его постановку, благодаря изрядно проспиртованной репутации и одному вредному продюсеру, не нашлось, и он, чтобы рок-опера стала реальностью, продал наследственную квартиру на Тверской и переехал в «село Кукуево», не так давно ставшее районом Москвы. Опера пала жертвой рока. Жена, устав терпеть закидоны гениального мужа, бросила его и, прихватив трех детей и всё, что плохо лежало, уехала к любовнику. Евгению остались долги и трёхмесячный щенок ирландского терьера. Тогда-то он и познакомился с нежными объятиями абстрактного пушистого зверька. Из того приключения он запомнил медикаментозное амбре, небо в клеточку, необъятную медсестру, шишку на тощей заднице и Наполеона из соседней палаты. Наполеон, впрочем, был, как и все, в пижаме. А тут мужик! В камзоле! На театрального Фигаро похож! Блин, да что же он творит?!

Пока Вавилов мучительно вспоминал встречу с пушистой знакомой, мужик спустил панталоны и использовал стеклянное творение китайской промышленности для удовлетворения малой нужды. Звук падения струи в сосуд окончательно вернул Евгения в реальность.

— Мужик, ты кто?! Ты что творишь, твою мать?! Это тебе не сортир, а ваза для цветов… кажется… Сортир налево по коридору, бля! А ты вообще откуда взялся?

— Аллилуйя! Сколько слов в одну минуту! Я было подумал, что Вы, герр, отправились к праотцам и миссия провалена, не начавшись. Знал бы я раньше, что для вашего воскрешения надо просто оросить этот сосуд, я бы сделал это сразу и не терпел так долго. Впрочем, я его только нашёл…

— Мужиик, ты ккто таакой? Ты из какакого театра? Я… я тебя не знаю… — Вавилов пытался вспомнить, с кем и где он вчера пил. Лохмотья памяти подсказывали, что пил он вчера с собакой — ирландским терьером по кличке Кавалер. Друг человека, помнится, категорически отказывался идти за добавкой, рычал и разлил остатки водки, а сейчас мирно похрапывал пузом к батарее. Мужика не было… К сожалению, проверить сей факт по количеству стаканов не представлялось возможным, ибо все стаканы давно валялись горкой в раковине, а пить Вавилов предпочитал из горла.

— Муужиик, откудаа ты взяался? — слова с трудом выползали из бывшего композитора через пересохшую глотку.

— Позвольте отрекомендоваться, хотя уверен, что вы обо мне слышали! Я Иоганн Хризостом Вольфганг Амадей Моцарт. Предваряя ваши вопросы, я не сбежал из лечебницы и не служу ни в каком театре. Я действительно Моцарт.

Амадеус подпрыгнул и раскланялся.

— Да-да! Тот самый: тара-дара-да тара-дара-да тара-дара-тара-дара-тара-дара-да трам-пам-парам трам-пам-парам трам-пам-парам парам-да, — напел мужчина. Вавилов молчал. — Ну, «Турецкий марш», что вы право?! Появился на свет двадцать седьмого января одна тысяча семьсот пятьдесят шестого года в Зальцбурге, скончался от невоздержанности, кстати, в возлияниях и кучи другой гадости в Вене пятого декабря одна тысяча семьсот девяносто первого года.

— …

Вытянутая физиономия Вавилова была исчерпывающа.

— Ну, не стоит так нервно реагировать. Да, для всех я умер, но для вас на некоторое время жив и отправлен Им, чтобы помочь вам вернуться к нормальной жизни, поскольку Он считает, что вы ещё не вполне потеряны и способны написать нечто гениальное.

— …эээ

— Какое красноречие! Я, должно признаться, с Ним не согласен, но я нынче лицо подневольное. Да и скучно там на небе. Ну, скажите уже хоть что-нибудь…

— Ааа кто такой этот он?

— Не он, а Он, с заглавной литеры. Он тот, кого не принято поминать всуе. Он — il Dio, der Gott, Бог. А я — один из его посланников. Но хватит пока подробностей. Вам, сударь, необходимо принять человеческий облик. Вам ли не знать, что называться человеком и быть человеком не одно и то же… Катитесь в ванную.

— Мужик, иди отсюда, я тебя не знаю, не видел и видеть не хочу. Я сейчас полицию вызову…

Моцарт влез на «Стейнвей» — подарок какого-то олигарха вместо гонорара за корпоративный гимн, чудом уцелевший в засранной квартире и не проданный даже ради поллитры — и продолжил вещать оттуда.

— Как это Серж говорил?.. — Амадеус поворошил завалы памяти. — Вот, ага! Зовите! Как вы там сказали? Полицию, гвардию, императорскую охрану — и поедете в приют страждущих. А там ох как несладко, я по себе помню. Да и вы помните. Придется вам смириться с моим временным присутствием в вашей жизни.

— Хорошо, допустим, я в тебя верю. Ты Моцарт и послан ко мне Богом, — Вавилов, стремительно трезвея, сполз с продавленной тахты и пятился к двери, — но это значит, что я не просто поймал «белку», но окончательно и бесповоротно рехнулся…

Вавилов выскочил из комнаты и, насколько это возможно, ловко закрыл дверь.

— Ага, попался. Всё, звоню в полицию, — сообщил Евгений дверному стеклу и повернулся, намереваясь пойти на кухню за напитком завтрашнего дня. Мечты о рассоле вконец замутили рассудок несчастного Вавилова, поэтому, зайдя на кухню, он не заметил на подоконнике своего нежданного гостя…

В ожидании его. Посланники

— Где он есть ходить?

— Твою мать, композитор, ну что ж ты так орать-то? — возмутился бородатый мужик в джинсах и тельняшке; настолько большой, что сидящая рядом с ним пожилая женщина казалась игрушечной. Обращался он не к ней, ибо она молчала, а к растрепанному патлатому невысокому мужчине лет шестидесяти в камзоле, кружевной блузе, панталонах, чулках и туфлях на каблуках.

— Donnerwetter! Wo diese Gore Mozart? — снова закричал нарушитель спокойствия в камзоле, он же Людвиг ван Бетховен.

— Милостивый государь, извольте говорить на общепринятом языке или хотя бы на французском. Ваш лающий язык наносит мне непоправимый эстетический ущерб, — попросил, сверкая из-под очков, сидящий в углу мужчина лет сорока с именной бородкой.

— Герр Чекхов! — воскликнул окамзоленный, — Ну это же невозможно! Все соблюдают политес, пришли вовремь, ждут, а он опять где-то шляться! Не иначе с герр Пушкинъ опять изволить кутить и нынче похмелье мучиться.

— И вовсе мы не кутили, — флегматично сообщил кучерявый смуглый мужчина, оторвавшись от шахматной партии с седым стариком в белой сутане. — Мы оперу сочиняли, и Амадеуса покинула муза…

— После чего, Вы, любезный Александр Сергеевич, отправились на покой, а герр Моцарт отправился на её поиски, — подхватил его противник.

— Ага, как же! Кароль, Вы же знаете этого балбеса! — пробасил персонаж в тельняшке, он же Сергей Мечик, более известный как Довлатов. — Пошёл искать музу, а нашёл приключений на собственную зад… ну, в общем, вы меня поняли.

— Сергей, ну как Вам не совестно говорить про Моцарта в таком тоне! — возмутился Чехов.

— Не, Антон Палыч, не совестно. Мы его уже полчаса ждём.

— Вот именно, — снова зашумел Бетховен, — а ведь взрослый мужчина… Ох, всё, надо успокаиваться. Ich grolle nicht, Ich grolle nicht!

— Позвольте узнать, господа, — включилась в разговор женщина, — взрослый мужчина — это тот неуравновешенный юноша в парике, который на прошлой неделе в собрании устроил скачки на стульях и проломил паркет?

— Ага, миссис Хепбёрн, он самый. Привыкайте!

За пару недель до сцены в одном из спальников российской столицы в сумрачном кабинете, заставленном мебелью черно-красного дерева, встречи с Ним ждали шесть человек: пятеро мужчин и одна женщина. Ждали не столько Его — Он обязателен в своем появлении, сколько восьмого участника встречи, который, как водится, опаздывал. Тусклый свет канделябров по мере сил освещал странную компанию в одеждах разных эпох. Камзол, фраки, панталоны, сутана, джинсы и шедевр Юбера де Живанши создавали атмосферу съемочного павильона, в котором рождается фильм о событиях вне времени и истории.

— Так, ну все собрались? — появился главный, кого ждали, — прошу прощения за задержку, дела всё. То русские ракетами машут, конституцию переписывают и территорию расширяют, то американцы санкции наводят и нефть пьют; китайцы помышляют о мировом господстве, евреи с арабами никак не успокоятся, эпидемии всякие опять же — совсем мир сошёл с ума, а рук-то у меня всего две. Попробуй успей. А тут ещё и заблудших творческих овец спасать надо. Итак, посланники, ваша миссия направляется в Москву. Ту, которая столица России. Вы, конечно, уже знакомы, но без бюрократии даже здесь никуда, поэтому, ещё раз всех представлю.

— Бог, а Моцарт, как всегда, шлёндается где-то, — наябедничал Довлатов.

— Оп-ля! А вот и я! Ликуйте! Где мои цветы? — в открытую дверь, сделав колесо, влетел молодой мужчина в панталонах и пестром камзоле. Во время исполнения акробатического этюда его парик слетел и приземлился на колени к очкастому. — Милый Чехонте, не соблаговолите ли вы вернуть мне мой бесполезный аксессуар? — Моцарт подбежал к писателю.

Чехов протянул парик Вольфгангу Амадею и тихо спросил.

— Лекарство нужно?

— Да хватит шептаться, свои все, — снова влез Довлатов. — Кстати, друг Моцарт, ты не прав, бесполезный аксессуар — это твоя голова! А парик не тронь, вместо шапки сойдёт зимой.

Моцарт показал Довлатову язык и спикировал на свободный стул.

— Посланники, может быть, достаточно? Устроили тут раду какую-то, прости гос… Тьфу! Довели сволочи — сам у себя прощения прошу! Времени немного, посему представлю вас друг другу и перейдём к делу. Итак, Вольфганг Амадей Моцарт, композитор, посланник пятой миссии. — Моцарт не утерпел, влез на стул и поклонился. — Я продолжу. Людвиг ван Бетховен, так же композитор и посланник пятой миссии. Александр Пушкин, поэт, посланник четвертой миссии. Антон Чехов, писатель, посланник третьей миссии. Сергей Довлатов, кхм… тоже писатель, посланник второй миссии. И среди нас два новичка: Кароль Войтыла, он же мой наместник в мире людей Иоанн Павел II, и Одри Хепбёрн, актриса. Для них эта миссия, как вы догадались, первая.

— Бог, Бог, а куда мы отправимся? Там будет весело?

— Вольфганг, ну сколько можно? Тебе всё же тридцать пять, а не тринадцать. Хотя… Людвиг, я тебя попрошу больше не оскорблять Амадея.

— Бог, какие оскорбления, как я сметь?!

— Ты назвал его взрослым человеком. При чем тут Моцарт?

— Ну виноват, Ich will nicht, то есть… не буду больше, погорячиться.

— Оставим это. Итак, вот ваши миссии. Разбирайте конверты. Подробности там. Но коротко обрисую. Как я уже говорил, вы все отправляетесь в Москву. Среди ваших подопечных сплошь творческие люди. Многие из вас в курсе, а некоторые знают по себе, что такое творческий человек на русский манер, но для новичков поясню: он бросается в крайности — либо считает себя непризнанным гением, либо болеет звёздной болезнью, третьего не дано. В первом случае он много пьёт, во втором пьёт столько же и мало работает. В поле моего зрения попали композитор, актриса, семья писателей, журналист, поэт и певец. Как говорится, всех не перебреешь, но стремиться надо…

— Мда… в моем доме, помнится, тоже как-то парикмахер повесился…

— А ты, Серёжа, не веселись. У вас с Каролем один пациент на двоих. Так что будешь ещё и наставником. Только сам звезду не поймай от калибра ученика. Одри, тебе придется работать одной. У тебя, Антон Палыч, два клиента сразу. Но главное, вы все будете в одном городе. Помогайте друг другу — неспокойно нынче в Москве.

— Таки-шо, за дело, господа гусары и дама!

— Ну, Довлатов в своем репертуаре… — резюмировал Чехов.

Любитель плюшевых медведей. Журналист

— Нет, Серж, не может человек быть законченным мерзавцем, если он спит в обнимку с плюшевым медведем.

— Может, Кароль, ещё и не то может быть. Вы, ну правда, из какого-то идиллического мира. Меру сволочизма хомо сапиенса нельзя определять, исходя из того, что он спит с плюшевым медведем. Гитлер тоже, говорят, котят любил. Душить. Кстати, нам всё же работать бок о бок. Как мне к Вам обращаться? По имени не слишком фамильярно? Или, может, Папа?

— Серж, я столько лет проповедовал смирение, что отзываюсь на любое имя, но моего собственного в данном случае вполне достаточно. Папой я был в мирской жизни. Это, знаешь ли, весьма трудно. Трудно даже быть отцом своему единственному ребенку, а когда таких детей у тебя полмира, ноша становится непосильной. Имею я право на отдых?

— Ну, разумеется. Только отдыхать, судя по всему, нам не придется. Нам достался «трудный ребёнок». Нет, посмотрите на него, жена с чужими детьми в Москве, сам в Париже обустроился, нажрал пузо, брешет и не краснеет, а туда же, патриот хренов… Как он с таким пузом под власть-то прогибается? Неудобно же…

— Не будьте столь категоричны, юноша. Я так думаю, что если Он отправил нас именно к нему, то, не всё потеряно, тем более что младший из детей, кажется, его собственный. Возможно, он продажный журналист, но, вероятно, не самый плохой человек.

— Бывает и так, но судя по первому моему опыту, это дело будет не из лёгких. А откуда вы знаете про сына?

— Не знаю. Предполагаю… я же сказал — кажется.

Диалог происходил в одной из студий телецентра, где в этот момент шла съемка псевдопопулярной общественно-политической программы с пропагандистским дискурсом. Программа носила исчерпывающее название «Без политики» — как ещё может называться программа о политике в стране, где политики нет. Вёл её не в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил. Звали его Сергей Масловский. Телеведущий и руководитель службы информации канала. Он-то и был объектом обсуждения двух посланников.

Тандем Довлатов — Войтыла изначально вызывал недоумение и живое любопытство своих коллег. Пушкин по этому поводу даже процитировал сам себя: «Они сошлись. Волна и камень. Стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой»… Тем не менее, с момента получения заветного конверта, странная парочка почти не расставалась. Более того, к заданию они подошли крайне ответственно и вот уже несколько дней неотрывно наблюдали за своим подопечным. И во сне, и наяву.

Первое их знакомство с «пациентом» состоялось не особо холодной парижской ночью в его келье для раздумий в квартале Грёнель. Сергей Александрович, он же Серж для консьержки родом из Фижака, что в Провансе, мирно спал. Они не стали его будить. Просто с высоты антикварного гардероба смотрели, как крупный во всех смыслах патриот дрыхнет в обнимку с игрушкой и сосёт во сне палец.

Через несколько часов после этой пасторали они наблюдали, как посредством телеэкрана этот любитель плюшевых медведей с пеной у рта доказывал всем, что российская власть — самая демократичная власть в мире, и вообще в России всё зашибись, а кругом враги русского мира, «гейропа», Госдеп и проклятые либерасты, которые не ценят стабильности и мутят воду… Об этом он регулярно сообщал всей аудитории государева телевидения из студии в Останкино, а после эфира улетал в парижское логово врага, оставляя позади все патриотические мерехлюндии. Масловский, будучи на телевидении кем-то вроде женщины чрезвычайно облегчённого поведения по своей сути, казалось, категорически не признавал этого положения в реальности.

Видя это, посланники разошлись во мнениях. До драки не дошло, разумеется, но ситуация накалилась. Прямолинейный Довлатов именовал журналиста не иначе, как «тварью продажной», дипломатичный Войтыла предпочитал формулировку «заблудший баран». Оба, снова негласно, находились в студии, где снималась очередная сверхлояльная телепередача, и никак не могли решить, с чего начать знакомство с подопечным и стоит ли с ним знакомиться вообще. Физическое состояние «пациента» смущало высокой вероятностью трансмурального «инфаркта микарда» при встрече с посланниками.

В итоге, коллеги договорились провести первый сеанс общения со своим клиентом в момент его наибольшей расслабленности, то есть на борту летящей в Париж стальной птицы, когда жены и её детей не будет рядом. Парижская обитель Масловского была его личным гнездышком для раздумий о судьбах Родины. В свободное от этого дела время он предпочитал жить в четырехкомнатной сталинке на Соколе. А вот его жена Ольга жила там постоянно — не хотела менять школу их сыну Грише. Планы посланников накрылись медным тазом.

Жемчуг и просо. Актриса

В голове гудело, как в турбине…

— Лизка, привет. Здорово вчера потусили?

— Ну да, башка раскалывается. Тань, на вечер есть планы? У Погодина вроде сегодня пати.

— Точно. Тогда пора вставать. Я сейчас в «Болконский» завтракать, а потом в ГУМ, ну, за тем клатчиком. Такая пусечка. Ты со мной?

— Не, у меня всего тридцать штук осталось, а у Вадика брать не хочу. Жить не на что.

— ОК, тогда до вечера. Хоть на пати поедим.

Диалог посредством двух iPhone последней, разумеется, модели проходил в районе двух часов пополудни между двумя начинающими «звёздами» отечественных сериалов Фёклой Жемчужной и Елизаветой Стасовой. Последняя, жена Вадима Стасова, главы второго по размеру капитала банка страны, обитала в замке мужа в Барвихе. Первая же возлежала на огромном круглом сексодроме в находящейся на последнем этаже дома номер шесть по Тверской улице четырёхкомнатной квартире.

Итак, она звалась Татьяной… И это не ошибка! Фёкла Жемчужная, в миру и паспорте числилась Татьяной Петровной Просовой. Впрочем, уже иногда забывая об этом. Настоящим именем её называли только некоторые знакомые, а также мама и брат, обитающие в городке Вязьма Смоленской области. Фёкла-Татьяна, желая навсегда стереть такой постыдный факт своей биографии, как провинциальное происхождение, свела общение с роднёй до минимума, посему о настоящем имени ей напоминали не чаще раза в год в день рождения и иногда некоторые посвященные.

Псевдоним же появился, когда начинающее светило театральной педагогики в училище на улице имени Тихона Хренникова сообщило тогдашней студентке, что её фамилия «не звучит». Было это лет пять тому назад, и двадцатилетняя Татьяна сгоряча решила поменять не только фамилию, но и имя — Танек и так много. Вспомнив, что по малолетству была фанаткой теле- и радиоведущей с графским происхождением в анамнезе, Татьяна обозвала себя Фёклой.

Фамилию, что правда, выбрала другую… В пятом классе будущая звезда сериалов впервые попала в Москву на экскурсию в усадьбу Кусково. Там она и услышала знаменитую историю о крепостной актрисе Прасковье Жемчуговой. Вот и вспомнилась эта история некстати, в момент поспешного выбора нового имени. Жемчуг справедливо представлялся студентке Татьяне-Фёкле всяко лучше проса, только вот впопыхах возникла осечка, и на первой серьёзной афише в студенческом театре красовалась фамилия, отсылающая не к графине Шереметевой, а к актёрско-цыганской династии Жемчужных, что тоже в общем неплохо. На следующий день буквосочетание «Фёкла Жемчужная» появилось в районной газетёнке под фотографией перепуганной студентки, и менять что-либо стало поздно. Это было давно…

А сейчас девица Жемчужная, отметившаяся в истории человечества строчкой на студенческой афише, записью в абортарии и прогоном в титрах ситкома, со своей роскошной кровати наблюдала себя в зеркало. Хороша — слов нет! Тушь размазалась, глаза опухли, голова гудит, во рту пустыня и синяк на ноге.

— Ну и что! — Сообщила Фёкла своему блондинистому отражению. — Ты звезда! Тебе всё можно. Эй, Парашка, подавай одеваться!

Тишина была красноречива, и молодая актриса, стащив себя с кровати невероятным усилием воли, поплелась в ванную. Чистя зубы от остатков перегара и смывая налет кокса с лица, Фёкла мучилась выбором: то ли залечь в джакузи, то ли пойти завтракать. Мысль о хлебе насущном победила. Поэтому, кое-как приведя себя в человекообразный вид и прикрыв последствия вчерашней тусовки тёмными очками, звезда нацепила на свою тощую, сдобренную в нужных местах силиконом фигуру, меховую жилетку и спустилась из предоставленной действующим любовником квартиры на первый этаж дома.

Кафе «Болконский» лишало всех в него входящих надежды на стройную фигуру ароматами пиццы, сладкой сдобы и кофе — традиционная московская эклектика. В этот сильно послеполуденный час почти все бизнес-ланчи были съедены. В небольшом уютном зале заканчивали подкреплять эклерами гаснущие силы припозднившиеся сотрудники Мэрии в количестве трёх голов. Кроме них, в помещении наблюдалась только одна посетительница. Что она там делала, было абсолютно не понятно. Ибо возраст выдавал в ней пусть и интеллигентную, но пенсионерку. А с пенсией в «Болконском» делать нечего — разве что порадовать себя в последний раз перед смертью. На умирающую пожилая женщина, впрочем, не была похожа. Но самое печальное, что она сидела за любимым столиком Фёклы — возле окна.

Татьяна-Фёкла опять оказалась перед выбором: то ли поиграть в хорошую девочку и сесть за свободный столик, то ли устроить скандал, поругаться со старухой и сообщить всем, кто здесь где. Сил на скандал не обнаружилось, и девица Жемчужная уже собиралась сесть, куда придется, как произошло нечто странное.

— Милая, я вижу, вам нравится этот столик. Присоединяйтесь ко мне, — неожиданно произнесла пожилая женщина.

Аристократизм читался во взгляде, и в манерах дамы. Дополнительно об этом свидетельствовали аккуратный светлый шерстяной костюм, ридикюль, шляпка с короткой вуалью, серьги и перчатки, и даже старомодное драповое пальто на соседствующей вешалке. Её не портили и седые волосы. Весь её вид говорил о породе. Естественно, не ризеншнауцер или колли, а «Диор» или «Живанши». Да, вероятнее всего, «Живанши». Ну, разумеется, это была Одри Хепбёрн, посланник первой миссии.

Опытные коллеги советовали ей нагрянуть к подопечной поутру, застать её помятой, непричесанной и, возможно, блюющей, и как следует пристыдить — дескать, первый шаг, помогает в работе. Но врожденная интеллигентность и чувство прекрасного не позволили Одри поставить «девочку» в неловкое положение. Она видела в Фёкле когда-то сыгранную ей Холли Голайтли и искренне желала ей помочь.

Начинающая актриса неплохо помнила законы выживания в российском шоу-бизнесе и твёрдо знала, что, если тебя грызут, грызи в ответ. Зато, она понятия не имела, как вести себя в ситуации, когда пожилая дама вежливо приглашает тебя разделить с ней послеобеденный кофий. Самой Фёкле нечто подобное и в голову бы не пришло. То, что пришло — реплика царя всея Руси Иоанна Васильевича Грозного про старушку и печаль — явно стоило держать при себе.

Фёкла прошептала «спасибо» и присела за стол, кинув своего поношенного соболя на лишний стул. Подскочивший официант принял заказ на парочку пирожных и две чашки моккачино и исчез в направлении кухни. Потенциальная звезда сериалов чувствовала себя неуютно.

— Милая, как ваши дела? — невинный вопрос вежливости спровоцировал гейзер эмоций, ибо делами Фёклы просто так давно никто не интересовался: либо чтоб позлорадствовать, либо чтоб позавидовать.

— Не тронь меня старушка, я в печали. Отстань! — выкрикнула звезда и сама испугалась. Во-первых, в почти пустом кафе было неплохое эхо. Во-вторых, какова будет реакция…

— Милая, не пытайтесь меня обидеть, за долгую жизнь я видела многое, а, возможно, и сама когда-то была такой, как вы. Поверьте мне, я прожила жизнь. Советовать что-либо не хочу и не буду, но помочь вам по-новому взглянуть на свою жизнь — вполне в состоянии. Я же вижу, вам надо поговорить, а мне скучно и одиноко. Давайте поможем друг другу.

— Кто вы? Как вас зовут? Кто вас подослал? — почти взвизгнула смущенная и злая Фёкла.

— Можете называть меня… Анной, меня никто не подсылал, и я давно за вами наблюдаю, — без маленькой лжи всё-таки не обошлось, а имя, позаимствованное у своей любимой роли, в каком-то смысле, развязывало руки, — потому что почти каждый день провожу время в этой кофейне. Но давайте по порядку. Сначала позавтракайте, потом поговорим.

Новый Чехов и его муза. Писатели

— Юлёк, пожрать есть чего-нибудь? Юлёк! — уныло-воинственно крикнула с дивана небритая нечёсаная особь с первичным половым признаком мужчины обыкновенного — банкой пива в руках. Три опустевших товарки этой банки уже заняли почетный караул возле дивана, светлое будущее которого давно наступило и успело стать прошлым.

Любителя пива звали Дмитрий Борович. Типичного вида еврей с нехарактерным пивным пузом смотрелся комично. Пять лет назад он, уже несвеже испеченный выпускник литинститута, трудился корреспондентом в желтушной газете и попутно написал сборник рассказов. Книжка выстрелила. Димитрий, как значилось на обложке, был признан новым гением, но продолжения не последовало. Его Муза взяла бессрочный отпуск.

На почве временного ажиотажа вокруг своего литературного дарования Димасик сошёлся, а потом и «вышел замуж за» популярную писательницу детективов, которая была на пять лет старше его и в десять раз обеспеченнее, и решил поначалу, что жизнь удалась. Сейчас же популярность жены Юлии, которая по случаю большой страсти даже сменила фамилию, — удар по бренду, между прочим — чуть поутихла. Пропорционально ей уменьшились и гонорары, и Муза Димы, лишившись привычного ей уровня жизни, окончательно улетела в неизвестном направлении.

Тридцатитрёхлетний Димочка большую часть времени проводил на продавленном диване в компании разномастных алюминиевых банок и разнообъёмной стеклотары, и жаловался на жизнь. В свободное от жалоб время, когда организм напоминал о том, что «не пивом единым» жив «Чехов двадцать первого века», как обозвали его литературные критики, Димасик требовал от жены простых житейских радостей, а именно: «пожрать и секса».

И, по обыкновению, когда уставшая Юля посылала приставку к дивану, по недоразумению числившуюся мужем, поочередно на… и в… в смысле, на… кухню и в… ванную за его пожеланиями, Димасик распускал незанятую алкотарой правую руку. Пытался. Зачем популярная детективщица держала в хозяйстве бесполезную и даже вредную скотину, никто не знал. Она и сама не знала.

В общем, обстановка в писательской квартире в доме на улице Космонавтов грозила перерасти в очередной неравный бой — правая рука против алюминиевой сковороды. Но непредсказуемый, по крайней мере для Димы, ответ жены, испортил ему всю малину…

— Конечно, милый, сейчас всё принесу, — Дмитрий подавился пивом. «Милым» он не был уже года три.

Через несколько минут перед Дмитрием Иосифовичем Боровичем появился поднос, на котором стояла тарелка. На ней в луже сырого яйца гордо возлежали шкурка от докторской колбасы и жопка огурца. Рядом с тарелкой стояла чашка со спитым чайным пакетиком.

— Эт че?! Ты совсем что ли? Как мужа кормишь? — удивленно и почему-то шёпотом спросил Дима. Низкий уровень звука, вероятно, был вызван чайником с кипятком в руках у Юлии.

— Ну как же, милый? Ты же у нас хозяин в доме, хорошо зарабатываешь. Холодильник заполнен продуктами. Ты посмотри, какое изобилие. Вот же. И яйцо — он же белок, и мясо диетическое на шкурке, и овощ какой-никакой. Весь в тебя, — голос Юли изливался сахарным сиропом, а в глазах метались черти.

— Юлёк, ты чего? — тело явно не успевало трезветь в такт с остатками мозга Дмитрия. Он упал с дивана. — Ну хорошо, я завтра на работу устроюсь. Меня Масловский давно редактором в программу зовёт, — наврало бывшее литературное дарование. — А хочешь, будем вместе книги писать?

— Не хочу, Димасик. Мы уже пробовали, ты забыл? Я буду писать, а ты ставить своё имя и иногда, по настроению, читать и наводить критику.

— Да потому что ты конъюнктурщица! — Дмитрий, так и стоя на четвереньках, перешёл на крик. — Пишешь всякий литературный доширак для самой широкой публики — от беременных пенсионерок до вахтёров-домохозяек!

— Иди посуду мой, гений! — чайник с кипятком в руках Юли дёргался всё сильнее.

— Смешные… — сказал вслух Антон Палыч, которого, конечно, никто не услышал, ибо… Чехов сидел на ветке дерева напротив окна Юлиной квартиры, качал ногой и думал, как подступиться к лохмотьям этой по-своему несчастливой семьи.

Думал о своих первых посланнических опытах и не понимал, чем может помочь в нынешней ситуации. Предыдущие объекты — «русский Жюль Верн» и Ваксон были талантливы. Им имело смысл помогать. Нынешние подопечные не впечатляли — сумма кола и пятерки давала в среднем арифметическом посредственный результат. Цельная, по-своему талантливая, что подразумевало трудолюбие, и не растерявшая женской привлекательности пышка Юля, научившаяся зарабатывать на хлеб с икрой без масла в диетических соображениях, была благодатной почвой. Немного напрягали её усталость и ощущение безнадеги, но с этим можно работать. А вот похожий на размякшее и протухшее мороженое Дима не оставлял шансов. Чехов допускал на тысячную долю, что когда-то Дима был небезнадёжен, но считал непростительным, что подопечный опустился сам, не волею обстоятельств: нищета, болезни, войны, а по собственному почину, от лени, чрезмерной даже в категориях творческого человека на русский манер. Посему Чехонте не знал, что делать.

Тореадор на распутье. Певец

— Берег наш священный Нила охраним мы нашей грудью, боги нам умножат силы, мщенье и мщенье, гибель всем врагам! — надрывался густой баритон, — Тьфу. Надоело! Всеее цветыыы… Ну почему одним эстрада, а другим опера? И ведь никто даже песнюшки попсовой не предложит. Не вышел ни ростом, ни цветом…

В гримёрке очень Большого театра разминался популярный и признанный всем миром баритон Борис Кенаренко. В песенном сообществе проходил под очевидной кличкой Кенар. Баритон был красив, высок, поджар, обожаем дамами всех возрастов, давно холост, и, разумеется, голосист. Чего ему не хватало — никому не ведомо. Но что-то терзало его глубокую баритональную душу. Возможно, отсутствие заинтересованной публики. Потому как на просторах родины опера спросом не пользовалась не то, что массово, а даже у так называемой интеллектуальной элиты. Когда Борис выходил на отечественную сцену и наблюдал в первых рядах постные хари отбывающих протокол чиновников разного размера и коллег по цеху в диапазоне от голимой, но местами ладно скроенной попсы, до непереводимого того, что именуется современной музыкой, желание петь им о радостях и страданиях от имени принца Калафа, барона Скарпиа, Риголетто или Фигаро умирало, не родившись. Эта публика не оживала даже на сильно опопсевших «Куплетах Эскамильо» и «Застольной». В таких случаях Борис частенько филонил, исполняя всё сугубо механически, без подключения мысли и чувства. Впрочем, к вокальной школе было не подкопаться…

— Libiamo, libiamo ne’ lieti calici, che la bellezza infiora… — опять пропел Кенар и закашлялся… В последнее время он кашлял слишком часто, и это напрягало.

В гримерку стремительно вошёл седой растрёпанный мужчина в немодном коричневом костюме.

— Ну, долго вы ещё тут копаться будет? — гневно спросил он. — На сцен пора.

Кенаренко осмотрелся на всякий случай. В гримёрке больше никого не было, но он не мог поверить, что обращаются к нему — таким тоном с ним много лет никто не разговаривал.

— Это вы мне? Вы кто? Где эта безалаберная дура? Пускает кого попало…

«Безалаберная дура» в это самое время отпивалась сорокоградусной валерьянкой армянского производства у костюмерш. Минут за пятнадцать до употребления успокоительного её до чёртиков напугал какой-то, по её двадцатитрёхлетним меркам, седой дед. Он сказал, что теперь он будет директором Кенаренко, что так решил сам Борис Юрьевич и что так надо. Ну надо, так надо, подумала Милочка. Она даже не спросила у Кенара, почему так скоропостижно осталась без работы. Она и правда была непоправимой дурой, но на удивление здраво рассудила, что «баба с возу…», ну и так далее. Пусть теперь этот патлатый дед бегает Кенару за «кофем», получает от него нотами по загривку, ищет ему носки, удовлетворяет его сексуальные запросы, выслушивает пьяные матерные жалобы на жизнь по ночам и вытирает блевоту, и бегает за рассолом похмельными утрами. Это для публики Кенар был блистательным красавцем, великим голосом и бабником. Она-то знала, что это за птица.

В гримёрке же происходило нечто и вовсе неописуемое. Борис совершенно выпал в осадок.

— Милочка увольняться, теперь я за неё, так надо. — прогудел Бетховен, а это был именно он. — Зовут меня Лю… Леонид. У меня большой опыт работ с музыкантами.

После смерти Бетховен заново обрёл слух, прослушал всё, что успел написать в период глухоты, остался — что странно! — недоволен сам собой и добровольно напросился в посланники, чтобы искупить, так сказать, прижизненные грехи. Он всегда действовал решительно. Ему попадались только сложные пациенты, а оба музыканта так и вовсе были чудаками на букву «м». После первого подопечного из мира музыки композитор долго восстанавливал печень — очень тяжело далось написание оперы про Бориса-царя, а после второго решил было навсегда завязать с миссиями и помощью всяким творческим особям. Постоянные попойки, наркотики, оргии с участием котов и людей… Это так утомительно! Бетховен реально собрался в Забвение, но на память очень не вовремя пришёл гимн этого самого второго насчёт того, что шоу должно продолжаться — и вот он снова в работе. В Москве! Когда бы ещё попал?! Украл костюм в костюмерной театра — и сразу к назначенному воспитаннику, чтобы долго не раскачиваться.

— Ну, ну, вперёд, на сцен. Зритель надо уважать, — подгонял Бориса патлатый. Кенар шёл, оглядываясь, и думал: «На кого он похож, где я его видел?». Память была бессильна.

Трудно быть гением. Поэт

— И хор архангелов споёт им аллилуйю! Им всем, кто не словил сегодня пулю, кто ставит многоточие вместо точки, кто, нахуй, не готов в могилу срочно, кто на чужой войне дерётся без азарта и в карты не идет играть без фарта! — кричал стоящий на стуле неопрятный мужчина, достигший недавно возраста сына еврейского плотника. Дело происходило в поэтическом клубе «Сонм поэтов» в одном из расплодившихся культурных пространств возле Курского вокзала.

Оратора звали Илья Глюк, в паспорте Глуковский. В литературно-музыкальной тусовке он считался модным поэтом, толкал в промышленных масштабах второсортные стишки и тексты паршивых песенок и редко, когда никто не видит, в своей квартирке возле шоссе Энтузиастов писал в клетчатую тетрадку не стишки, но стихотворения. По крайней мере пытался. Но понимал, что написанное в тетради не имеет шансов на коммерческий успех. А ему нравились и популярность, пусть и не монетизированная, и тусовки, и шум вокруг собственной тощей и редко мывшейся личности.

Вот и сегодня в клубе была очередная туса, на которой он был главной звездой. Кроме него, там было ещё несколько начинающих рэперов, парочка обычных пиитов-бессребреников, несколько альтернативщиков и человек пять новичков, один из которых вызвал живой интерес Ильи.

Новичок был вовсе не юн, ближе к сорока, мал ростом, не шибко красив и тоже неопрятен. Кудрявые тёмные волосы и смуглая кожа наводили на мысль о кавказском следе, но черты лица сбивали с него. Новичок назвался Александром, сказал, что работал менеджером по продажам, а потом с ним случился кризис среднего возраста, и он решил стать поэтом.

Глюк слез со стула, раскланялся.

— Ну, Саня, понял ты теперь, что такое настоящие стихи? Какой драйв, какой напор, сколько смысла! Хватит уже тёзку твоего в идеал возводить! Что он мог-то, этот Пушкин, что он о жизни-то знал? Только и мог, что слова гладко складывать, розы — морозы, бля… А смыслы, а борьба с режимом? Хорошо ему там было при царе! А тут, если с режимом не борешься, значит, конъюнктурщик. Либералы руки не подадут. А режим лизать надо, глубоко и тщательно. Потому, если его не лижешь, то с тобой никто из официоза дела иметь не будет. У нас все типа сопротивленцы латентные, бля, но за возможность в кремлевской солянке выступить убьют друг друга.

Солнце русской поэзии ухмыльнулось: «Как же меняют личину человеческую бакенбарды, сбрил — и никто не узнает». Частичные вмешательства во внешность были нормальной практикой для посланника четвертой миссии Пушкина — слишком растиражировано было его изображение на просторах родины, а так уж вышло, что главному ответственному в России за мытьё посуды, вынос мусора, закрывание дверей, вкручивание лампочек и прочую работу, которую никто не хочет делать, трудиться всегда приходилось только с соотечественниками и, хуже того, коллегами по цеху. Остаться неузнанным было практически невозможно. Спасал национальный русский напиток и медицина.

«Певец деревни» в период близкого знакомства с ним, как, впрочем, и до, и после него, пил белую по-чёрному. «Доктор Морфий» регулярно пребывал в заботливых объятиях одноименного лекарственного препарата. Сложнее всего было с будущим нобелевским лауреатом, ибо он особо ничем не злоупотреблял, а когда догадался, кто перед ним, и получил подтверждение догадкам, ушёл в недельный запой. Илья же Глюк его просто не узнал, чем и поразил поэта в самое сердце. От чувств-с он со смаком вытер нос рукавом.

— Мда, коллега… — ответил новенький. — Куда Пушкину-то? Он же и правда ровным счётом ничего не понимал в настоящих стихах. Только над рифмой гладкой работал, над строфой, мать её… Странно, что его до сих пор не забыли. Кажется, один юный певец на флейте водосточных труб даже предлагал сбросить его, негодяя этакого, с парохода современности.

— Не, Маяковский, конечно, крутой чел был, но он плохо кончил.

— А ты, Илья, неплохо осведомлен в истории вопроса.

— Ну, Саня, обижаешь. Я же в ЛИТе учился. Вместе с Димкой Боровичем!

— А кто это? — удивился Пушкин. Он ведь готовился к миссии, разведал литературную обстановку, придумал легенду, чтобы попасть в тусовку и посмотреть на своего пациента. Но фамилия Борович нигде не всплывала. Посланник пребывал в растерянности, что упустил что-то важное.

— Ты что?! Ты как вообще… — голос Глюка обиженно дрожал. На них стали оборачиваться. — Димка… Дмитрий Борович — гениальный писатель, «Чехов двадцать первого века». Его сборник рассказов получил премию «Книга на века»!

— Вот оно что… — протянул Сергеич, — А я думал Нобелевскую… К сожалению, ничего о нем не слышал.

— Ребята, расскажите Сане, кто такой Димка Борович, — Глюк обратился к публике. — Он…

— Илюх, — ввязался в разговор крупный во всех смыслах мужчина с рыжей бородой, — прекрати, Димкина гениальность сильно преувеличена. За пять лет ни одного нового рассказа. Мастер, мать его, короткой формы, Чехов, блин, современный…

— Да ты… Киря, ты совсем сбрендил…

Глюк кинулся было на рыжего с кулаками, и, бесспорно, был бы бит, но между ними влез новичок.

— Чехов? Про него слышал… Не надо, Илья, дуэль — последнее дело, по себе знаю. Пойдем ты мне расскажешь про своего Боровича. Я даже почитаю…

Глуковский резко опал.

— Ну пойдем… — Глюк заинтересованно посмотрел на своего визави. — А причем здесь дуэль? Я же просто по харе хотел…

— И по харе не надо, и дуэль ни при чем. Пошли. — Пушкин и Глюк вышли из клуба в октябрьскую ночь.

— Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя, где же кружка?.. — процитировал поэт самого себя.

— Не знать, гидэ крюжка, а «Чарька» там, за уголь, — ответил ему проходивший мимо представитель хлопковой республики, и два поэта, прошлого и настоящего, устремились к указанному ориентиру.

Шабаш в Лианозово. Посланники

Крыша почти любой московской многоэтажки в любое время года не самое приятное место, а в середине неприлично холодного октября в особенности. Ну и ночью совсем никуда не годится. Грязно, промозгло, темно. Бутылки, банки, окурки и прочие резиновые изделия в ассортименте. Впрочем, сегодняшний контингент этого привычного обиталища снайперов, бомжей, если получится пробраться, и гопников всех мастей в районе Лианозово мог удивить любого соглядатая.

— Не понимать! Не понимать я эти современный люди. Вода! Горячий! Из-под кран течь! Сортир не в ночной ваза! Пособий всякое платить, а они вместо, чтоб заниматься творчество и упорно arbeiten, пить, драться и тратить время впустую.

— Старина, ты же можешь говорить без акцента. Зачем? — спросил Пушкин.

— Я злиться… злюсь, а когда я злюсь, ich bin забываю правила грамматик.

— Людвиг, ну ты-то чего возмущаешься? — подпрыгнул Моцарт. — У твоего подопечного вполне успешная карьера и, в отличие, от наших он на самом деле работает, хоть поёт и не очень, без чувства. А у нас алкоголики-тунеядцы и поймавшие звезду. Мой, стыдно сказать, композитор! Вообще до delirium tremens однажды допился. Видели бы вы его! Истинное чучело! — выкрикнул Амадей.

— Кто бы говорить! Да, мой не пить. — Людвигван замялся. — Ну, много не пить. Но он совершенно бестолковый. Он курить и всё время кашлять. Ему надо врач. — фыркнул Бетховен.

— Ну, мой тоже не лучше. Круглосуточно давит диван, пьет и ругается с женой. Пузатый пьющий ленивый еврейчик — бывает же такое! Я даже удивлен, что он живет с женой, а не с мамой. А жена — мечта поэта…

— Палыч, а ты с ними уже познакомился? И таки шо ви имеете за евреев? — живо поинтересовался Довлатов.

— Сергей, таки предлагаю замять за этот вопрос. Моя нынешняя позиция не особо отличается от моего же мнения при жизни. Отношусь я к ним подозрительно, как и ко многим другим людям. А познакомиться, увы, не смог. Юля, жена этого пузатого, размахивала чайником с кипятком — и я… — Чехов смущённо улыбнулся, — испугался. Я забыл, что мне уже во всех смыслах всё равно…

— Понимаю вас, любезный Антон Палыч. — посочувствовал Войтыла. — Мы тоже не рискнули. Из человеколюбия. Опасались не сами пострадать, а нанести вред — наш подопечный слаб сердцем. А всё лишний вес. Хотя Серж очень настаивал…

Посланники все приоделись на современный манер. Даже Моцарт прибарахлился, хотя, в джинсах ему было непривычно, но не смог отказаться от своих обыкновенных манер.

— Как дела у вас, малышка Одри? — Амадеус традиционно раскланялся.

— О, неплохо, Вольфганг. Моя подопечная мила, «где-то в глубине души… где-то очень глубоко», если бы не злоупотребляла косметикой, но глупа не в меру. Думает только и исключительно о деньгах, готова продаться любому, кто предложит больше. И абсолютно не понимает, что деньги даются трудом. Развиваться творчески не планирует. То есть не то, чтобы в ближайшее время, а вообще. Ей достаточно сериалов и этого, как его, Ста-грама. Вот. Мне даже страшно. Я в замешательстве. И не знаю, что делать дальше после вчерашнего завтрака, то есть обеда.

— Ну, Одри, радуйтесь, что у вас хотя бы голова не болит. — присвистнул Пушкин. — Мне вчера с моим подопечным пришлось посетить некое заведение под названием «Чарка». До сих пор тошно. Противное кислое пиво, какой-то козёл, вместо «Вдовы Клико», шум, странные звуки, которые нынче называют музыкой… И весь вечер мне с пеной у рта доказывали, что я писал отвратительные стихи.

— А вы, Александр Сергеевич, полагаю, не сильно сопротивлялись…

— Куда там, Кароль! Я почти поверил… Ну пришлось, пришлось… Мой подопечный в раздрае, вчера из-за чуши собирался какого-то парня на дуэль вызвать. Пришлось отговаривать. Я знаю, о чём говорю…

— Ладно, господа, засиделись мы тут. Мое чучело скоро проспится, и мне надо быть там, а то он решит, что я ему всё-таки приснился. — Моцарт оскалился. — А ехать далеко. Я сюда на метро ехал. Приобщился, так сказать. Кстати, почему тут? Кто выбрал для встречи это исключительно приятное место? Или у кого подопечный рядом?

— Друг Моцарт, ну шо ты всё время недоволен? Мы с Каролем за нашим пузатым аж до Парыжу летали!

— Серж, я недоволен, потому что мой экспонат не на Тверской или Ленинградском проспекте, и даже не на улице каких-то там Космонавтов, а в деревне Бутово, что за МКАД. Мне даже камзол пришлось снять! Там за такой вид и побить могут.

— Ну, Амадеус, моё шоссе Энтузиастов-неизвестно-чего тоже, знаешь, не Кернтнерштрассе. Место выбирал Антон Палыч. — перевел стрелки Пушкин.

— Не бейте меня. Просто здесь вероятность, что нас обнаружат, сводится к минимуму. Разве что весёлая компания… Но они проспятся и решат, что это им приснилось. А в более интеллигентном месте имеем шанс попасться. Всё же наши лица весьма узнаваемы.

— Мой питомец меня не узнал, чем потряс до глубины души, — обиженно сообщил Сергеич.

— Александр, господа, знаете ли, в современных одеяниях почти всех сложно опознать, кроме меня и Сержа. — заметила Одри. — За почти тридцать лет мир сильно изменился, но не настолько, чтобы нас уже не вспомнили. Но вот меня, например, больше помнят молодой, а такую, как сейчас, не узнают. Моя Фёкла меня тоже не узнала.

— Может, так и лучше, что не узнала?

— Может, Кароль, но в таком виде я для неё не авторитет, а просто пенсионерка…

Перспективный Моцарт. Студент

Старуха на лавке смачно плюнула вслед вышедшему из подъезда парню с длинными волнистыми волосами и в юбке поверх джинсов.

— И где вас таких родют-то? У нас, в CССР, таких не было. У, дерьмократы чертовы… — старуха погрозила парню кулаком.

Парень, не обернувшись, прошёл мимо. Накладные наушники с огромными амбушюрами — редкая вещица в Москве образца февраля тысяча девятьсот девяносто шестого года — помогали отстраниться от всего ненужного и сосредоточиться на главном — музыке. Парень учился в Гнесинке.

— Ми-ре-ля диез, — бормотал парень. Он шёл по двору своего дома, в котором родился и вырос, направляясь к арке, выводящей на Тверскую. Полчаса неспешной прогулки до места учёбы всегда настраивали его на лирический лад. Даже посреди февральской грязи и слякоти, которая закономерно наступила после сильных морозов — коммунальщики, как всегда, были на высоте.

Юбка поверх джинсов была для него максимально возможной формой протеста, так же, как и длинные волосы. Протест в соответствии с духом времени носил исключительно идеологический характер: молодому мужчине вполне нравилась комфортная, особенно по меркам девяностых, жизнь в четырёхкомнатной квартире в центре столицы. Он ни разу в жизни не знал, что такое голод, очереди и дефицит. Нет, теоретически, конечно, знал — он же иногда заходил в то, что называлось магазинами, и не только возле отчего дома. Но в самом отчем доме этого дефицита никогда не было.

Когда он в детстве показывал пальцем на конфету или машинку, или в подростковом возрасте на джинсы на картинке — справедливости ради стоит сказать, что делал он это нечасто, то тут же всё это получал. И отказываться от привычного уровня жизни не собирался. Обеспечивал таковой в основном его отец Виктор Павлович — главный редактор крупной газеты, ещё недавно бывшей рупором партии. По мере сил этому способствовала и его жена — доцент биофака цитадели знаний на Ленинских горах, в недавнем прошлом также член понятно чего, Дарья Васильевна.

Парень, который по советским меркам был поздним ребёнком — отцу тридцать пять, матери тридцать один на момент его рождения, любил своих родителей, но считал, что их взгляды на жизнь и мироустройство устарели. Поэтому, в меру своей чрезвычайно воспитанной фантазии протестовал — носил юбку и отращивал волосы. А вообще, протест в любом виде был категорически необходим ему как представителю творческого класса. Как-никак парень учился музыкальной композиции. Впрочем, в качестве ориентира использовал вовсе не Моцарта, а икону гораздо более близкого прошлого — Фредди Меркьюри.

В размышлениях о высоком парень преодолел Тверскую и уже шагал по Леонтьевскому переулку в сторону Большой Никитской. Оставались Ножовый и Малый Ржевский переулки — и за угол на Поварскую. Первые полгода с начала его учебы путь в детище сестёр Гнесиных после Тверской проходил там же, но назывался по-другому: через улицы Станиславского, Герцена и Палиашвили, и завершался на улице Воровского. За три года после переименования он так и не решил, какой ряд названий нравится ему больше. Один был привычен, другой — хорошо незабытое старое — свидетельствовал о новой эпохе.

На углу Никитской и Ножового студент третьего курса разжился культовым лакомством времени — «французской» горячей собакой с большой порцией горчицы. Голод — не тётка, а есть заботливо сваренный матерью борщ — кстати, где она добывала то, из чего варила этот самый борщ? — видимо, там же, где и джинсы — не позволял всё тот же протест. Хотя, где борщ, а где протест, и как одно связано с другим, он и сам себе объяснить не мог. Нет, он, мальчик из интеллигентной семьи, конечно, догадывался, что борщом не брезговали не только коммунисты, но и императоры. И вообще, еда — слава богу, что у них она была регулярно даже в эту голодную эпоху — не имеет политического привкуса, но… материн борщ… Он уже взрослый человек — двадцать стукнуло, и вправе сам решать, есть ли ему борщ или травиться сосиской из неизвестно чего предположительно в тесте.

Подножное лакомство было доедено незадолго до места, где через восемь лет появится памятник великой музыкальной педагогине. Возле альма-матер кучковались студенты. Эстрадники, джазовики, струнники, будущие таперы и прочие дирижеры-теоретики, а все вместе — потенциальные работники торговли на Черкизоне или в Лужниках — кого ещё могло готовить сие учебное заведение в середине девяностых? — демонстративно курили.

Оперники и духовики шухерились, опасаясь попасться на глаза какому-нибудь строгому профессору, но тоже покуривали. Первокурсников традиционно пугали профессором Гавриловым. Поговаривали, что этот сухонький и сморщенный восьмидесятилетний благодетель всех подзаборных кошек в округе, пускал в ход свою трость, увидев сигарету не то, что во рту, а просто в руках у студента-вокалиста, и очень расстраивался. А расстройство старого профессора лечилось единственным способом — мгновенным отчислением и отлучением святотатца от богемно-творческой жизни.

Вот и наш студент, озираясь, скинул сигарету, которая была совершенно обязательна для продления гастрономического наслаждения от «горячей собаки» — этот вкус молодости будет вспоминаться и через много лет, и с успехом затмевать настоящие деликатесы навроде икры или фуа-гра — и тут же был дернут за рукав. Сердце упало в пятки, и только через пять секунд парень вспомнил, что он будущий композитор, а не вокалист, а значит, гнев Гаврилова ему не страшен. Впрочем, разворачивался он очень медленно, дабы успеть привести в порядок лицо, чтобы на нем не отсвечивало, насколько сильно он перебздел.

— Женёк, ты совсем оглох? Зазнался, Моцарт-в-перспективе? — за рукав его дёргал такой же студент, но на четыре года старше. Его друг, кстати. И этот друг, видимо, совсем страх потерял, потому как раз был вокалистом по классу оперы и при этом беззастенчиво курил.

Женька снял, наконец, профессиональные соньки, привезённые отцом из командировки в столицу «оф Грейт Британ» накануне краха нерушимого союза. За десятилетний стаж «уши» нисколько не потеряли во внешнем виде и до сих пор были предметом зависти раньше одноклассников, а теперь и сокурсников.

— Борька, здорово! Ты зачем голос никотином портишь? Гаврилов всегда появляется незаметно…

— Да ладно, никуда Гаврилыч не денется, поорёт — перестанет, а меня со дня на день в Большой позовут.

— Ну да, а что не в Ла Скала? — Борис Кенаренко по кличке Кенар, который до Гнесинки успел отдать долг родине на границе с Китаем и пару лет поучиться в Новосибирском университете на физмате, справедливо считался главной звездой потока. Но даже это, по мнению преподавательского состава, не освобождало его от соблюдения дисциплины, выполнения заданий и каторжной работы над огранкой своего дарования. И будь Кенар чуть более ленив и чуть менее талантлив, быть бы ему давно отчисленным.

— Звали, отказал. На занятия ездить не удобно. Кстати, о занятиях. У нас сегодня опять сольфеджио объединили…

— Казимирыч снова болеет?

— Как обычно…

Профессор музыкальной теории с армянской фамилией, польским именем и посконным русским отчеством Казимир Иванович Мирзоян, двухметровый шкафоподобный крепкий старик семидесяти двух лет от роду стабильно «болел» две недели каждого месяца — вечный борец с коммунизмом уже пять лет праздновал развал «голимого совка» и всё никак не мог удовлетвориться.

Почему руководство культурно-педагогической цитадели уже сорок три года держало на балансе запойного антисоветчика еврейско-польско-армянских кровей, было загадкой для стороннего человека. Внутри же все: от ректора до последнего ассистента с кафедры общеобразовательных дисциплин, знали простую, как апельсин, истину. Мирзоян был глыбой, гуру музыки, а главное, как он ни склонял во все места коммунистов и их строй, и сколько высокоградусной жидкости ни колыхалось при этом в его лужёном желудке, его обожали все поголовно студенты. Нет, он не ставил оценки «автоматом» за красивые «глаза» или другие части тела. Наоборот, в ректорате постоянно бесились из-за дикого количества пересдач у профессора. Но… Казимирыч был единственным из популяции преподавателей сольфеджио, чьи домашние задания неукоснительно выполнялись. Правда что, Мирзоян не сильно утруждал себя их проверкой — за него это делали негры–аспиранты. По посещаемости лекции Казимирыча могли соперничать с концертами The Beatles в эру их успеха.

На его лекции ходили даже те, кто в его группах не учился и те, кто не учился вовсе: лаборанты, технички, вахтеры. В его исполнении жизнь семи самых обычных нот зажигалась удивительными красками и обрастала неожиданными подробностями. Ноты вели свою собственную жизнь, организовывали союзы в виде арпеджио, сливались в любви в легато, дружили аккордами и воевали друг против друга в колких стаккато и отрывистых синкопах, устраивали полифонии и диссонансы. А кто не слышал историю борьбы кланов Dur и Moll, тот вообще много потерял в этой жизни. Монтекки и Капулетти вместе с их родителем нервно курят в сторонке.

Градус интересности тайной жизни нот возрастал пропорционально объему градусов в профессоре. Но, когда количество градусов в Казимирыче превышало максимально допустимый объем, лекция прекращалась автоматически и, в среднем, на две недели. Профессор уходил в запой, в переводе на язык руководства института — болел. И тогда группу, в которой вёл сольфеджио Казимирыч, объединяли с теми, кто в этот момент и в ту же пару проходил то же самое у других преподавателей.

Уже третий год Мирзоян дарил радость встречи с музыкой будущим композиторам. А в этом семестре параллельным курсом и графиком с ними шли оперные вокалисты, у которых сольфеджио вел недавний доктор искусствоведения Юрий Александрович Петраков. Его-то как раз студенты сильно не любили. Ну и он отвечал им взаимностью, помноженной на неограниченную преподавательскую власть, что означало деспотизм, тиранию и самодурство в кубе. Например, сегодня это означало неожиданный музыкальный диктант, потому как у великого Петракова зачесалась одна из двух пяток. Точнее, новоявленный доктор артнаук планировал унизить Мирзояна, наставив неудов его ученикам.

В представлении Петрачеллы, как за глаза звали его и коллеги, и студенты, диктант можно было писать, только если ты заранее знаешь о нём и подготовился. По мысли этого представителя советского музыкального образования в худшем его проявлении, музыкальный диктант без подготовки неминуемо вёл к провалу и закономерной двойке. Ну-ну… на эти даже не грабли, а вилы Петрачелла наступал уже не впервые, но так ничего и не понял…

Диктант за доктора играла ассистентка, которой он обзавёлся в честь получения учёной степени. А как жеж! Не царское это дело доктору наук играть диктант. Он же ходил между столами и подглядывал, кто из студентов что пишет.

— Ой, за что? — взвизгнул Женька. Петрачелла некстати сунул нос в его нотный лист и, увидев написанное, а точнее нарисованное там, съездил студенту Вавилову по шее свернутыми в трубку нотами. Чувствительно съездил. — Больно же, Юрий Алексаныч…

Никакого пива. Композитор

— Какой ещё Йури Алекс Аниыч? Всё в порядке, вы у себя дома, в своем любимом хлеву. Вы, сударь, изволили выпить свой пивной рассол и отключились прямо возле белого железного шкафа. Нет, я, конечно, знаю, что это чудо техники называется холодильник и было придумано около ста лет назад для длительного хранения еды. Это мы в своём диком восемнадцатом веке жрали всякую траченную гадость. Правда музыку писали лучше, чем в ваше время. Я тут, пока вы спали, воспользовался вашим говорящим ящиком и поинтересовался современными ариями, и до сих пор пребываю под впечатлением — к двадцать первому веку человечество в плане музыки фундаментально деградировало. Два аккорда и один постоянно повторяющийся несложный мотив — и этот стон у вас песней зовётся! Стыдно! Ну что вы на меня так смотрите, герр? Да, я Моцарт, я вам не приснился и у вас нет белой горячки…

Весь этот длинный спич посланник пятой миссии Вольфганг Амадей Моцарт уже пять минут нудным голосом втолковывал проснувшемуся Вавилову. Он вернулся с совещания на крыше в Лианозово в два часа пополуночи и терпеливо ждал, когда его пациент проснется. Сейчас часы показывали пять пополудни. И вот свершилось. Мужик, с криком «больно» и словами, похожими на… да ни на что не похожими, проснулся. «Надо будет расспросить, что ему снилось. После», — подумал Амадей. А вслух сказал:

— Как вам не стыдно? Я же отправлял вас в ванную, привести себя в человеческий облик, а вы напились рассола, залили его пивом и отрубились в помойной яме, которая в вашей вселенной именуется кухней.

— Ааа…

— Да ещё и меня пытались закрыть. Только напрасно всё это — стены для меня не преграда…

— Эээ…

— Чёрт побери, — разозлился Амадей, — да придите вы уже в себя и смиритесь с моим временным присутствием в вашей жизни!

— Мужик, ладно… мне не важно, кто ты… сиди здесь, если хочешь — красть у меня нечего. Только будь человеком, сгоняй за пивом… — простонал Вавилов.

— Ну уж нет. С этой минуты вы в завязке. Мне поручено вернуть вас к нормальной жизни, и я это сделаю. У меня ещё не было ни одного провала. Так что никакого пива и других спиртосодержащих напитков тоже. Кофе, чай, молоко, сок… это можно, да…

Амадеус, конечно, лукавил. Первым его подопечным в тысяча восемьсот шестнадцатом году стал коллега по композиторскому цеху Франц Шуберт. Тот пребывал в жизненном кризисе, ибо не особо нужен был своим современникам в качестве композитора. Натура требовала оваций и праздника, а жизнь заставляла трудиться школьным учителем. Поэтому, когда к Францу пришла слава, он не шибко в неё поверил и продолжил свою разгульную жизнь — привычка жаловаться на неудачи и жалеть себя всегда разрушительна для психики.

Впрочем, за время недолгого пребывания Амадея в жизни композитора-учителя Шубертом было произведено на свет такое высококлассное, но незавершённое музыкальное наследие, что многим просто композиторам, без приставки, было чему позавидовать. Моцарт, видя продуктивность подопечного, по неопытности решил, что с творчеством проблем нет и Шуберту нужен просто друг и собутыльник.

Тут Бог, выбирая посланника, который поможет неоценённому композитору улучшить состояние здоровья и стать счастливым, обсчитался дважды, ибо автор «Волшебной флейты», во-первых, сам был не дурак выпить, а, во-вторых, не терпел мужеложцев. Миссия была провалена в тот момент, когда Шуберт сначала напраздновался со своим новым другом, а потом стал к нему недвусмысленно приставать. Дело закончилось дракой. Амадеус был отозван, обруган и отправлен на переподготовку, а Шуберт, битый канделябром, пустился во все тяжкие по злачным местам Вены конца первой четверти девятнадцатого века. Он долго не мог оправиться от потери такого друга — никто не понимал его музыкальных устремлений также полно и точно, а друг будто растворился в воздухе. Другой же новый друг через некоторое время заразил его сифилисом, а там и брюшной тиф подоспел.

За этими воспоминаниями Моцарт отвлекся от настоящего, а настоящее сидело на кровати и боролось сразу с нескольким желаниями: ущипнуть непонятного клоуна, чтобы убедиться либо в том, что он действительно есть, либо в том, что клоуна нет, а у него — настоящего — глюки или доползти на кухню и раздобыть что-либо съедобное — есть хотелось неимоверно. Но что-то подсказывало несчастному Вавилову, что, чтобы в холодильнике завелось нечто съедобное, ему надо дотащить себя до ванной, умыть морду лица и пройтись до магазина. А с этим что делать? Оставить этого странного персонажа здесь или тащить с собой? В квартире, конечно, красть нечего, кроме рояля, но вдруг он его обратно не пустит? Не, лучше взять с собой. Тем более, что Женькин незваный гость где-то переоделся в штаны-джинсы и толстовку, и стал похож на обычного человека. Впрочем, Вавилов в последние несколько лет редко бывал трезвым и не был уверен в том, что знает, как выглядят сейчас обычные люди. В общем, приняв волевое решение, Вавилов поплёлся в ванную. Взглянув в зеркало, отшатнулся — в кастинге на роль зомби он был бы вне конкуренции. Даже без грима.

— Ты пьяное чудовище, Вавилов. Во что ты превратился? Тебе всего… — тут Евгений подвис. — А сколько мне? Так… так… мне только что снилось про третий курс. Это было в… а, Ельцина ещё выбирали… Значит, девяносто шестой. То есть сейчас мне, наверное… сорок три? Надо найти паспорт. Вот!

Вавилов умылся, кое-как расчесал буйные тёмно-коричневые, почти чёрные заросли на голове, над которыми образ жизни хозяина оказался не властен, подумал, что надо бы побриться, но посмотрел на трясущиеся руки и решил отложить это до лучших времён. Почти не шатаясь, он вернулся в комнату, попытался найти относительно чистые джинсы — получилось плохо: таковых не было. Мельком подумал, что хорошо бы убраться, но отогнал от себя эту неконструктивную мысль. Магазин — пиво — еда!

— Герр, у вас вроде не должно быть проблем со слухом? Я же сказал, никакого пива. А насчет уборки — отличная идея. Давно пора, — врезался в думы Вавилова голос странного гостя.

— Я что, вслух это сказал? — дернулся Вавилов.

— Нет, просто я знаю всё, о чем вы думаете. И о чем собираетесь подумать тоже. Чем думать о пиве, лучше пса своего выгуляйте уже, пока он не сделал лужу здесь. — Кавалер уже час как подпрыгивал у двери, но гадить в квартире ему не позволяло чувство собачьего достоинства. Хотя бы у одного из двух обитателей квартиры должно было оставаться достоинство? — Впрочем, этому помещению уже ничего не страшно…

Вавилов, подгоняемый Кавалером, уполз на улицу. Амадеус же поскрёб грязь на окне и крепко задумался. Чем бы зацепить это странное существо, похожее на человека, чтобы вернуть ему интерес к жизни? Надо покопаться в его прошлом. И узнать, что же всё-таки ему приснилось.

— Мда, не мне читать ему проповеди. Сам таким был… О! — подпрыгнул композитор. Долго сидеть на месте у него не получалось. — Надо позвать коллег на помощь. Вдвоём мы с этой помойкой не справимся.

Жена, муж и друг в квартире напротив. Журналист, певец

— Дорогой, что ты искал в шкафу? — недовольно спросила Ольга — тощая мадам в диапазоне от тридцати пяти лет до бесконечности. Ну, насчет тридцати пяти это по её личному мнению. На самом деле — уже год как баба-ягодка. На лице тканевая маска, на руках тоже маска, смываемая. Последние шесть лет мадам Масловскую больше всего в жизни интересовал уход за собой. Второе место в её парадигме интересов занимал сыночка Гриша двенадцати лет. На третьем месте была зарплата мужа и возможности, которые давала его публичная профессия. Четвертое место принадлежало двум взрослым детям: Лизке и Игорю. Лизка нынче была начинающей актрисой и женой известного банкира, который был всего-то на десять лет старше нынешнего мужа мадам Масловской, и крутилась среди избранных, связи с которыми могли принести пользу. Игорь имел шансы стать оперным певцом, а, значит, по мнению матери, приобщиться к любимому ей миру денег и славы. Сам муж — известный официально провластный журналист Сергей Масловский — мог претендовать только на пятое место. Если не найдётся что-нибудь более важное.

В этот отнюдь не судьбоносный момент он возлежал на диване в своей квартире в доме на Ленинградском проспекте, погружённый в созерцание самоё себя. Редкий случай! За последние несколько месяцев он нечасто появлялся в этом жилище и всё больше предпочитал свою парижскую обитель по адресу улица Фремикур, двадцать семь. В принципе, он должен был быть там и сейчас, но в последний момент поленился. После регулярных боёв на ниве политической пропаганды и постоянного насилия самого себя ради заработков Масловскому хотелось тепла, уюта, крепкого кофе, домашних котлет с макаронами, ну или, как нынче модно, с пастой, и салата «Оливье».

А дома ждала Ольга, вся в кремах и масках с ног до головы, зелёный чай без сахара, семена чиа безо всего, безглютеновые макароны, безлактозное молоко и соевое мясо без мяса. «Оливье» исключался в принципе. В нём же страшный яд похлеще цианида под названием майонез. И вообще, «с такими доходами он вполне может избавить любимую женщину от стояния возле плиты», как любила говорить жена. Поэтому, когда он бывал дома, кормились они усилиями разных доставок. А Сергей всё больше переживал за Гришу — на таком корме язва с младых ногтей ему обеспечена. А жена всё чаще раздражала. Она деградировала на глазах семимильными шагами. Ему иногда казалось, что тринадцать лет назад он познакомился не с ней, а с какой-то другой женщиной.

— Как вы тут, освоились? — приятный тенор принадлежал высокому, пока ещё стройному, но с намечающимся пузцом, мужчине. Он привычным движением откинул с лица волосы немужественного цвета спелой пшеницы. С появлением новой стажёрки ведущий новостей стал появляться в комнате редакторов чаще, чем обычно. Это было странно. Не то, что начальник проявляет совершенно конкретный интерес к молоденькой новой сотруднице, а то, что сотрудница была не так уж и молода.

— Спасибо, Сергей, привыкаю. — Ольга кокетливо улыбнулась. Что и говорить, ведущий ей нравился. Особенно в сравнении с мужем. У мужа — композитора хренова — вся жизнь была образцом постоянного непостоянства. Деньги то были, то нет. С творчеством то же самое. Он то переживал муки творчества, последствия которых убирать почему-то приходилось ей, то неделями носился с каким-нибудь мотивом, потом неделями искал того, кто исполнит его новый шедевр, потом ждал от исполнителя, когда он изволит заплатить, после считал сколько авторских он недополучил… и, недосчитавшись многого, снова начинал испытывать творческие муки. Впрочем, почти все его песни становились хитярами, а хотя бы одна всегда была в топе чарта на Русском радио.

В общем, Евгений был талантлив и крутился в музыкальной тусовке. Только это и держало Ольгу, жаждущую незаслуженной славы, в семье. Впрочем, были и другие мотивы. Главным стоп-фактором было то, как их семья образовалась. Ольга никак не могла признаться себе самой в том, что муж женился на ней под давлением обстоятельств и никогда её не любил. Подать на развод — означало признать это, что было недопустимо для её самолюбия. В дополнение к этому, дети. Двое. Девочка и мальчик. Растить их в одиночку Ольга не собиралась. Статус разведёнки с прицепом не рассматривался в принципе. Поэтому всё оставалось, как есть. Но ей категорически не хватало стабильности. В первую очередь финансовой.

Одним творчеством сыт не будешь. Несомненно, здорово, когда на гонорар за одну песню можно рвануть на месяц на Мальдивы или в Канны и ни в чём себе не отказывать. Но после этого неминуемо наступает время, когда детям на завтрак достается только каша на воде, а коммунальные службы грозят отключить последнюю за неуплату. Да и Женькины пьяные закидоны — она убеждала себя, что пьет муж не из-за неё, а по творческим причинам — уже надоели. Так что на фоне мужа почти непьющий симпатичный ведущий смотрелся куда как выигрышно. Тем более, что о политике Ольга имела весьма смутное представление, и продажность, ангажированность и лояльность Масловского были ей до лампочки.

Мимо бежал две тысячи пятый год. Лизке девять, Игорю восемь, ей тридцать два… Ведущий всего на год старше. Надо его совратить с пути истинного и обязательно родить. Тогда точно никуда не денется. Всё это со скоростью кометы прокрутилось в голове Оленьки за пять минут глубокомысленого молчания. Она улыбалась, Сергей думал, как продолжить разговор. Он и не подозревал, что его уже развели, женили заново и даже сделали отцом. А главное, кто бы ему сказал, что так оно и будет, он бы… ну, камень не кинул, но в глаз дал точно…

Масловский в это время думал о том, что стажерка вполне интересная, но немного замученная и хорошо, что он перевел её в вечерний выпуск — надоело приходить на три часа раньше. Что правда, мысль о романе тоже витала в его голове, но без далеко идущих последствий. Сергей был официально женат уже десять лет. Жена была на три года младше и очень активна, а Масловский, увы, не обладал бешеным сексуальным темпераментом. В сочетании с клиническим трудоголизмом это привело к тому, что жена регулярно ему изменяла. А он… нет, он не ответил ей взаимностью. Для этого он был слишком ленив. Просто со временем стал воспринимать её как телевизор. Вроде есть, вроде что-то говорит иногда, но убери — и ничего не изменится.

Так они и существовали, в одной квартире, на одном пространстве, но совершенно отдельно друг от друга. А заняться разводом не было времени. Ну и лень — прародитель шведской семьи. Жена уже, не особо стесняясь, приводила в его квартиру своих любовников, даже когда он был дома. А тут новый персонаж — Ольга. Почему бы нет? Может хоть теперь развод случится?

Ольга между тем старательно закидывала ногу на ногу, демонстрируя стройные щиколотки.

— Оль, может, после выпуска выпьем кофейку в ночном буфете? — предложил Масловский. По нынешним временам это называется нищебродский подкат. Но тогда и для них это было вполне неплохо. Выпуски шли каждые три часа, так что максимум, на что они могли выкроить время, так это на стакан кофе в круглосуточном буфете.

— Думаю, в полночь это будет просто необходимо.

— Кстати, ты же не студентка, но работаешь на начальной должности. Можешь рассказать, почему? — Масловский не участвовал в подборе сотрудников, посему не знал подноготной.

— Конечно, всё просто. У меня муж с нестабильными заработками и двое детей, которые хотят есть, и я сама. И я хочу хотя бы иногда ходить в новых, а не штопаных колготках. Закончила экономический в Питерском университете, но работать нигде не довелось — сначала отдыхала, потом декрет. Лида, помощник режиссёра, моя одноклассница, предложила попробовать поработать редактором новостей. Поэтому я здесь, стажируюсь, надеюсь получить постоянное место.

— А кто у нас муж? Волшебник?

— Почти. Композитор. Евгений Вавилов, слышали, наверное. «Твоя любовь», «Цветы волшебные», «Алмазное сердце», ну и прочая романтическая ерунда…

— Вот как. Автор хитов.

— Ну, в общем, наверное, да. Только на качестве жизни это никак не сказывается…

За разговорами они провели время до выпуска и были грубо прерваны выпускающим редактором, а сразу после продолжили. Так-то Ольге надо было работать, но то, что она разговаривала с самим Масловским, давало небольшую индульгенцию. Поэтому они заняли место в углу круглосуточного буфета, в окружении множества не сильно трезвых и вечно голодных журналистов и проболтали следующие три часа, так, что на выпуск бежали, как олимпийские чемпионы.

— И ведь наговориться не могли… — пробормотал Масловский.

— Чего ты там бурчишь, Серёж? Ты в шкафу копался и всё раскидал? — опять недовольно спросила Ольга.

— Нет, Оль, я не спал на твоей кровати, не сидел на твоем стуле и не ел из твоей тарелки… и шкаф тоже не трогал.

— Это ты о чем? — Ольга непонимающе заморгала. — Ну, кто-то же его трогал? Дверца открыта, всё повыкинуто…

Речь шла о полке шкафа, в которой хранились фотографии. Масловский уже третий час не вставал с дивана и ни в каком шкафу не копался. Шкаф распотрошили посланники.

Войтыла и Довлатов искали какие-нибудь зацепки. Вторую неделю шпионя за Масловским, они так и не поняли ни с чего начать работу, ни над чем, собственно, им надо работать. Вроде бы их подопечному и предъявить было нечего. Масловский не пил, работал, обеспечивал жену и сына, воспитывал его; помогал, когда деньгами, когда советом, когда знакомствами пасынку и падчерице, и даже помогал деньгами бывшей жене, у которой болела мать и нужны были дорогие лекарства. Он и не курил… почти… А то, что был рупором власти и поддерживал на публике генеральную линию партии… Ну так это, может, и неприлично, но не наказуемо. Как говорил персонаж одного рязановского фильма, комплекцией в целом похожий на сегодняшнего Сергея Александровича: «Да! Мне нравится наше правление! Мне нравится руководство нашего института! Я против анархии! Я за порядок и дисциплину! Я из большинства!». В общем, ничего криминального. Из неприятного наличествовали явный кризис жанра и депрессия, грозившая перейти во внутреннюю эмиграцию.

Вот с целью найти какие-то светлые и приятные моменты в жизни своего пациента посланники и копались в шкафу с историей его жизни. Копались неаккуратно, так что следы их работы и заметила Ольга. Но поскольку в квартире, кроме неё и мужа, больше никого не было, то подозрения легли на мужа.

— Нет, ну зачем я вышла за тебя замуж? Потратила на тебя молодость. Лучше бы я осталась с Вавиловым. Он бы талантливый. И секса хотел чаще, чем ты, — даже сейчас Ольга не могла не соврать — бывший муж исполнял супружеский долг только под угрозой расстрела. — А тебе бы всё лежать на диване, когда не работаешь. Совсем на меня внимания не обращаешь. Скучный ты… — Ольга на одном дыхании воспроизвела не вполне правдивый, но давно отрепетированный текст.

— Оль, ну так возвращайся к своему композитору. Я тебя люблю и не хочу мучить жизнью со мной. Ты должна быть счастлива. Возвращайся. А насчет невнимания… уж если на то пошло, то ты тоже, кроме своих несуществующих морщин и посещения тусовок, мало на что обращаешь внимание. А на меня — так в последнюю очередь… — флегматично заметил Масловский.

— Понятно, хочешь поскандалить. Давай, скажи мне, что я жадная стерва…

— Фиг тебе. Смывай свою маску и закажи, пожалуйста, на ужин что-нибудь с мясом из мяса для разнообразия… а я пойду прогуляюсь в парк ненадолго.

— А я вот возьму — и сама приготовлю! — почти выкрикнула Оля.

— Не надо! — Масловский отмахнулся от предложения жены сразу обеими руками. — Если ты приготовишь сама, у меня случится инфаркт, а моё сердце и так не совсем здорово. Так что лучше закажи…

Журналист нацепил кроссовки, накинул куртку и взял зонт. Он планировал дойти до парка героев бессмысленной войны конца настоящей империи. Он вышел из квартиры, твёрдо прошёл все лестничные марши до первого этажа «Генеральского дома», твёрдо вышел на улицу, твёрдо пересек двор, твёрдо вышел к автобусной остановке, посмотрел на церковь, оставшуюся от села Всехсвятского, посмотрел направо — там через автобусную площадь находился парк, и твёрдо пошёл налево, в сторону Ленинградского проспекта.

В гастрономе, на углу своего дома, Масловский разжился двумя бутылками среднепаршивого коньяка — искать на уменьшенной копии рынка что-то более изысканное было глупо, да и не нужно. Сергей планировал не побаловать свои эстетские наклонности, а снять стресс. Выйдя из магазина, Масловский нерешительно замер. Пить в одно горло он не привык. Он вообще пил крайне редко. Нужен был компаньон.

Позвать кого-нибудь из коллег? Нее… ну, нафиг… пить с журналистом — последнее дело. Всё опять сойдет на обсуждение политики: баррель, бюджетники, пенсии, иллюзорная оппозиция, злобный карлик на троне… Тьфу, чума на оба ваши дома… Он вернулся во двор, посмотрел на стол для забивания козла возле гаражей. Можно было присоединиться к компании дворовых философов… но как-то не сезон. Конец октября, холодно, мокро, грязно… ну, нафиг. Сергей не собирался беседовать о политике, он просто хотел поговорить с кем-нибудь за жизнь. С кем-нибудь понимающим.

Идея пришла во время осмотра окон. В одном из них, в соседней с его собственной квартире, горел свет. Вот туда он и направился, позвякивая стеклотарой в пакете. Поднялся, позвонил в дверь напротив своей и, задрав голову куда-то к потолку, напел.

— Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora… — Масловский увлеченно выводил пассаж и не заметил, как дверь открылась. В проёме стоял смутно знакомый патлатый мужик лет шестидесяти на вид.

— Хмм… здрасьте, а вы кто? — удивлённо спросил Масловскиий.

— Добро пожаловать. Я Лю… Леонид. Что вам быть угодно? — степенно произнес Бетховен.

— Лень, кто там? Опять журналюги? Гони их в шею… — внутри квартиры раздался голос Кенара, а через несколько секунд возник и он сам.

— О, Серёга, привет, заходи, — радостно прокричал Кенаренко.

— Борь, я, наверное, не вовремя. Это кто? — почему-то шёпотом спросил Масловский.

— Да ладно, расслабься. Это мой новый секретарь-директор Леонид. Я тоже первые пару дней шарахался, а потом привык. Он наш человек. Музыкант в смысле. Он вместо Милки. Она удрала, а его мне подсунула вместо себя. Я сначала и не понял ничего. А сейчас нормально уже.

— Слушай, я пойду. Я думал посидеть, за жизнь поговорить. А ты не один…

— Ничего, он нам не помешает. Мне иногда кажется, что он вчера только выполз из вечной мерзлоты. Дикий в общем. Но дело знает. — Кенар и Масловский зашли на кухню. Бетховен чопорно сидел на краешке стула.

— Лёнь, третьим будешь? — пока Бетховен соображал, что от него требуется, Кенар уже шерстил по кухонным шкафам на предмет стаканов.

Стаканы возникли на столе, карамельного цвета жидкость была разлита, и первый глоток не обжёг, но согрел горло. На удивление, коньяк из гастронома оказался даже приятным на вкус.

Застольная. Певец, журналист

Оперный певец Борис Кенаренко был любим и популярен и на Родине, и за её пределами. Он не имел недостатка в финансах и многих других возможностях, однако никак не мог вписаться в российский шоу-бизнес. Причин было сразу две: Кенар за свои сорок семь так и не поймал звезду и был абсолютно неприхотлив по жизни.

На гастролях весь райдер оперной знаменитости состоял из нескольких литров самой обычной воды — главное, чтоб хлоркой не воняла, ортопедического матраса, бутылки просто нормального, а не элитного коньяка и отсутствия в номере крыс и тараканов. Ему было абсолютно плевать на количество звезд отеля, наличие или отсутствие в номере роз и омаров, и прочие признаки, характерные для особей, которых принято называть «звёздами».

Для жизни вне гастролей он мог бы приобрести себе жилье в любом очаровательном городке старушки-Европы, на теплом острове или в самых что ни на есть Соединенных штатах оф Америка, но… был сентиментален и любил Москву, поэтому купил четырёхкомнатные апартаменты в генеральском доме на Ленинградском проспекте семь лет назад в начале декабря… Ни фига не элитарный выбор. Просто так захотелось. В день, когда ему привезли очередную порцию мебели для нового жилья, он познакомился с Масловским.

Грузчики из мебельного суперпупермаркета на северной границе Москвы с одноименной областью оперой не интересовались, посему и не опознали в клиенте мировую звезду. Зато они очень интересовались чаевыми и успеть на остальные заказы. Поэтому, когда время до следующей доставки стало поджимать, они просто выгрузили возле подъезда остатки покупки Кенара, обматерили его и уехали. Качественному сервису их явно не учили.

Дело было вечером, делать было нечего… две пачки конструктора «Собери шкаф» в фабричной упаковке лежали в снежно-грязной жиже. Судя по тому, как гнулись под такими же коробками профессора погрузочно-разгрузочных наук, поднять упаковку в одиночку не представлялось возможным, а занести на пятый этаж тем более. Звать на помощь местную алкоту не имело смысла. Нести пришлось бы ещё и их.

Кенар был крепким мужиком — не смотри, что солист оперы, поэтому решил попробовать. Он докурил сигарету, выкинул окурок, поднял верхнюю пачку досок с одной стороны, крякнул, понял, что после такого грыжа, заработанная ещё в армейской казарме, будет мстить долго, и бросил коробку. Целлофановая упаковка заскользила, и груз улёгся аккурат на ногу драматическому баритону. Раздалась звучная матерная ария…

— Ты чего выражаешься? Тут дети ходят. — Кенар оглянулся. У него за спиной стоял крупный мужчина примерно его возраста с мальчиком лет пяти. — Что у тебя тут? Помочь, может? — Масловский к тому моменту вторую неделю сидел на больничном и бесился от скуки. Тогда, семь лет назад журналист Сергей Масловский был уже дико известен и популярен у аудитории российского телевидения, но ещё не брезговал пользоваться общественным транспортом, потому что «так быстрее». Вот под гребанным бестолковым монорельсом возле телецентра две недели назад его и отоварили два торчка.

Нет, если по гамбургскому счету, то правильнее сказать, что журналист обезопасил общество от двух наркоманов. Сам Масловский почти не пострадал — руки-ноги-рёбра целы, колотых-резаных ран тоже не имеется. Но один из поганцев организовал ему лёгкое сотрясение мозга, а другой сломал рабочий инструмент — нос. Ведущий центрального телеканала со сломанным носом в прямом эфире — это фантастика! Поэтому, Сергей чуть ли не первый раз в жизни сидел дома на принудительном больничном и постоянно общался с сыном Гришей.

— Извини. Меня Борис зовут. Поможешь? — Кенар, наконец, смог восстановить навык связной речи без мата. — Буду благодарен.

— Сергей, — мужчины обменялись рукопожатием, — Гриша, сын. Гриш, иди домой, скажи матери, что я через час приду.

Гриша зашёл в подъезд — дверь всё ещё была зафиксирована открытой. Кенар и Масловский подхватились с двух сторон и поволокли первую коробку на пятый этаж. Когда вторая коробка заняла своё место в одной из комнат недавно купленной квартиры, мужики, тяжело дыша, сели на кухне.

— А я вот, напротив живу, — махнул Сергей рукой в направлении двери. — Давай заново знакомиться. Я Сергей Масловский, телеведущий, программа «Без политики». Временно на больничном.

— … — удивление Кенара было написано на его лице.

— Знаю, что не похож — с хулиганами подрался. Придётся поверить на слово. Твоя очередь.

— Борис Кенаренко, оперный певец, драматический баритон. Друзья зовут Кенар. Петь не буду, ибо громко — соседи не оценят. А пить буду. — Кенар разлил по бокалам коньяк. — За знакомство. Но много нельзя — голос надо беречь.

— Ну, тебе нельзя, а мне можно, — сказал Масловский и, подняв бокал с янтарной жидкостью, напел негромко, но неожиданно красиво и точно, — Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora…

Так началась не очень активная, но крепкая мужская дружба. Без рыбалок, бань и баб, зато с долгими разговорами под стакан. Кенар редко бывал в Москве, Масловский командовал передним краем службы информации центрального телеканала. Но когда удавалось пересечься, обязательно случался приятный вечер, после которого обоим становилось легче и спокойнее. А первая строка «Застольной» из «Травиаты» стала сигналом к душевным посиделкам.

Сегодня их дуэт был разбавлен до трио непонятным персонажем. Нет, Леонид не читал нотаций по поводу пьянства и сам весьма активно закладывал за воротник, но было в нем что-то странное, и Масловский искоса подглядывал за ним и всё пытался вспомнить, на кого же он похож.

Что с ним не так? Посланники

В это же время в квартире Масловского Ольга по телефону жаловалась подруге на мужа.

— Как он посмел, неблагодарный! — кричала она по громкой связи. — Я! Решила! Сама! Приготовить! Ему! Ужин! Я не делала этого пять лет! А он недоволен. Он не ценит моего труда!

Подруга угукала и агакала в трубку, но не комментировала «ужасного, недопустимого» поведения известного журналиста, ибо не понимала всей глубины ужаса.

А бывшие когда-то Папа Римский и пьющий писатель продолжали изучать квартиру подопечного и наблюдать за женой журналиста. В этом нет ничего удивительного. Любой посланник по собственному желанию может быть видимым или невидимым, читать мысли подопечного, находясь рядом с ним, и проходить сквозь стены. Единственное, чем посланник может выдать свое присутствие, оставаясь невидимым, так это что-нибудь уронить или стукнуть предметом о предмет. Именно это и произошло.

Главная проблема посланника, особенно начинающего, — неумение оценивать расстояние. Вот и Войтыла, ставя на место фотографию в рамке, не рассчитал и поставил её мимо стола. Рамка упала. В пустой квартире сама собой упала рамка! Ольга отвлеклась от разговора на шум, но стол был вне зоны осмотра, поэтому она мирно продолжила ябедничать.

— Кароль, аккуратнее, — прошипел Довлатов, — если эта овца пойдет искать, что тут упало, она может нас увидеть.

— Серж, мы же становимся видимыми и невидимыми только по собственному желанию. Как она нас увидит? Я ещё чего-то не знаю?

— Да вроде я всё рассказывал. Хотя, нет… Ну смотрите, в принципе да, каждый из нас может стать видимым, если сам захочет этого. Но в невидимом состоянии мы уязвимы. Вот, к примеру, если эта… жена вдруг сейчас вспомнит, например, вот об этой давно засохшей герани, — писатель ткнул пальцем в направлении трупика цветка, — и решит её побрызгать и нечаянно попадет брызгами на вас или на меня, то мы станем видимыми, в тех местах, куда попадут капли. Если нас польют из ведра, то проявится сразу большая поверхность. Если вы решите принять душ, то у того, кто это увидит, случится инфаркт. Под дождь лучше не попадать вовсе — проще сразу быть видимым. А вот…

Довлатов разглагольствовал бы и дальше, но тут завибрировала подвеска у него на груди.

— Ну какого чёрта! Я только во вкус вошёл, — он методично пересматривал очередной альбом с фотографиями, — ой… это я не того хотел сказать…

— Серж, хватит уже, будь собой. Что там?

— Да Амадеус на помощь зовёт, требует, чтобы мы все срочно прибыли на бульвар какого-то адмирала Руднева, дом десять. Говорит, нужна помощь…

— Нужна так нужна, полетели…

— Так вот, я не всё сказал. Если мы становимся видимыми не по собственному желанию, а из-за чьего-то воздействия, то самостоятельно стать невидимыми не можем ни пока нас поливают, ни после, до тех пор, пока не высохнем…

— Боже, сколько сложностей… — уныло вздохнул Папа Римский, — а так всё хорошо начиналось…

Истина в гладкой рифме. Поэт

А в квартире напротив приятный вечер был в самом разгаре — вторая бутылка гастрономовского коньяка подходила к исчерпывающей пустоте. Впрочем, собутыльники не были сильно пьяны, скорее расслаблены и умиротворены. Кенар курил в нирване. Тут произошло нечто. Масловский был готов поклясться собственным отсутствующим почти здоровьем, что на груди у Леонида завибрировал необычный медальон, после чего этот самый Леонид что-то буркнул себе под нос — что-то вроде про мать Моцарта — и в ту же секунду исчез, растворился в пространстве, а через пять секунд хлопнула входная дверь.

Кенар и Масловский посмотрели друг на друга, на пустое место за столом, ещё раз друг на друга и… решили, что странный Леонид просто очень быстро передвигается, а у них заторможенное восприятие от выпитого. Так думать было значительно проще, чем искать объяснения случившемуся.

А Бетховен тем временем летел на другой конец Москвы и громко ругался на трех языках — настолько его вывел из себя Моцарт со своим сигналом о помощи. Знал бы Людвигван, для чего его зовут, ругался бы ещё громче.

Сергеича же Амадеус отвлек от самого важного — сна. Глюк в кои-то веки решил провести день дома и заняться творчеством. Такой порыв у него возник после длительной пьяной беседы с новым другом в «Чарке». Во время разговора Глюк постоянно вспоминал ученика Жуковского и Державина не самыми лестными словами, и несколько раз предположил, что «солнце русской поэзии», наверное, в гробу уже обыкалось от таких воспоминаний. Знал бы он, что это самое «солнце» сидит и икает не в мифическом гробу в Святогорском монастыре, а в полуметре от него, Глюка, из-за дикого пойла, которое в «Чарке» подавали под видом пива, он бы сошёл с ума.

Так вот, разговор с Саней натолкнул его на странные размышления: с чего это он так нападает на великого поэта? И ответ оказался неутешительным. Уже ближе к вечеру следующего дня, в тишине своего вполне чистого, но очень аскетичного холостяцкого жилища, Илья честно признался себе, что просто завидует таланту, той самой чертовой гладкой рифме, которая кажется такой простой и примитивной, но которой так трудно добиться.

А до этого откровения поутру Илья Матвеевич Глуковский мучился похмельем. Двойная порция доширака это частично исправила, и после обеда Илья вспомнил, что он революционер, решительно перестал себя жалеть и занялся творчеством. И вот теперь он сидел за столом в своей квартирке в доме двадцать три на малопоэтичной, как по названию, так и по сути, Магнитогорской улице и писал, а Александр Сергеевич невидимый пристроился в той же комнате на невысоком югославском шифоньере образца позднего СССР, и, поскольку в комнате ничего интересного не происходило — Илья писал молча и вслух ничего не зачитывал — начал кемарить. Когда же по сигналу Вольфганг-Амадея завибрировал медальон, он спросонья дернулся, стукнулся головой о потолок — ну да это не страшно, ибо не слышно. Хуже другое, он задел спортивную сумку, которая лежала на шкафу и благополучно упала на пол. Естественно, Пушкину пришлось спешно линять из поэтических чертогов — вдруг Илья окропит его святой водой? За время наблюдения Сергеич успел выяснить, что его подопечный, оказывается, верующий. По крайней мере, изображает из себя такового… И пока Глюк соображал, что оторвало его от работы и, действительно, вспоминал, где бутылка со святой водой, великий русский поэт улетел в Бутово. Когда поэт современности нашёл искомую бутыль, поливать было уже некого и ценные капли были потрачены впустую.

Испытательный срок. Писатели

Из большого кирпичного дома на улице Космонавтов в сторону Бутово устремился дико хохочущий Чехов.

Утро началось интересно. После тусовки на крыше лианозовской панельки Палыч незначительно омолодился: поменял прикид, сбрил усы и ликвидировал очки, и в своем новом модном виде пришёл в редакцию издательства, в котором печаталась Юлия Борович, устраиваться на работу. Издательство было крупнейшее не только в России, но и в Москве. Он с порога очаровал старшего выпускающего редактора отдела женской детективной прозы — дородную даму профессорского вида и возраста по имени Надежа Викторовна, и был принят в штат издательства.

Писатель осваивался в новой для него обстановке и кокетничал с молодыми редакторшами. Они старались произвести впечатление на нового — и, едва ли, не первого, не считая сантехника Федора и одичалых программистов, — мужчину в своем женском террариуме и активно сливали «свежей голове» сплетни, слухи и домыслы об известных писателях, которые у них издавались. Когда речь зашла о Юле, Палыч обратился в слух.

— Она стала менее интересной, поменяв фамилию на Борович, — с заумным видом проговорила коротко стриженная блондинка в очках.

Чехов изобразил непонимание.

— Антон, Лида хочет сказать, что брак испортил одну из наших самых популярных писательниц. Сейчас её зовут Юлия Борович, она, выйдя замуж, зачем-то фамилию поменяла… — пояснила другая редакторша, отличительным признаком которой были рыжие волосы.

— Зато любовь… — ухмыльнулась шатенка лет сорока. — Видели бы вы эту любовь… Я к ней на прошлой неделе приезжала, приносила отредактированный фрагмент. Так дверь открыло это чучело: треники грязные, футболка в кетчупе, недели три, наверное, не мылся, перегаром несёт… Такое сокровище!

— Злая ты, Евгения Петровна. Потому — и не замужем, — сообщила рыжая.

— А ты, Маруся, молодая и глупая. Да и нафиг такого мужа! — фыркнула Женя. — Это ж пародия ходячая. Я спросить не успела, где Юлия, а оно! заявило мне, что, цитирую, Агата Кристи уперлась за жратвой и, если придет без пива, он её придушит, гадину.

— Какой ужас! — ахнула очкастая Лида. — И почему Дима так испортился? Такой милый был в институте…

— А вы откуда знаете? — поинтересовался Чехов.

— Так я тоже в ЛИТе училась, на три курса позже. Он был милый, вежливый. Правда, особых талантов за ним не числилось. Он в Комсомолке, вроде, работал. А потом рассказы свои опубликовал, с Юлией познакомился, а потом, видимо, этому «Чехову двадцать первого века» снесло крышу…

— Лид, так это Юля сама и виновата, что он в скотину превратился. Его пороть надо было, когда башню снесло, а она жалела, сопли вытирала и фуа-гра кормила. Пока было на что… Наплевать на Диму, ну написал он рассказы свои, может это случайно вышло. А Юля стабильно давала интересные сюжеты и писала легко, а последняя книга — ну такая тягомотина… — озвучила лежащую на поверхности мысль Евгения Петровна.

— Евгения, поверьте на слово, сделать из человека скотину принудительным образом никак невозможно, если сам человек не имеет к этому внутренней предрасположенности, — глубокомысленно изрек Палыч и струхнул — вдруг его сейчас раскусят?

Блондинка Лида, рыжая Маруся и шатенка Евгения Петровна, не мигая, смотрели на Чехова.

— Переведи… — не выдержала Маруся.

— Девочки, ну что же тут непонятного. Мужчина пытается вам сказать, что превратить человека в скотину нельзя так же, как нельзя превратить ломовую лошадь в арабского скакуна. Скотина — она скотина и есть. Она просто какое-то время успешно маскировалась под человека… — Вступила в разговор только что пришедшая Юля. — Добрый день. Принесла второй фрагмент. Готова выслушать и хвалу, и клевету…

— Юлия, знакомьтесь, это наш новый редактор Антон, — пока Лида и Евгения Петровна переваривали сказанное, Маруся снова очнулась первой.

— Приятно познакомиться. — Юля внимательно посмотрела на Палыча. — Имя у вас подходящее. Вы на Чехова похожи…

Палыч несмотря на третью свою миссию, так полностью и не изжил из себя человеческих качеств. Сейчас, например, он взмок и покраснел одновременно. Как?! Как она его раскусила? Может и не раскусила, но подумала. Три часа псу под хвост. Усы брил, линзы искал…

— Ну что вы, — Чехов изобразил смущение, которым хоть как-то можно было оправдать его покрасневшую физиономию, — я всего лишь скромный редактор.

После знакомства рабочий день покатился по обычному маршруту. Евгения и Юлия занялись вычиткой фрагмента. Чехов присоединился к ним. Даже дал пару дельных советов. Мог бы и больше, но не стал нарываться. Когда вычитка была закончена, и Юлия ушла, Чехов, став невидимым, отправился за ней, мысленно внушив всем редакторшам, что он и должен был уйти по каким-то редакционным делам.

Палыч следил за Юлией на улице, прошёлся за ней по магазинам, практически пинком заставил зайти в парфюмерную сеть и потратить деньги на духи себе, а не на пиво Димасику. Потом также принудительно затолкал её в парикмахерскую и надоумил сделать новую прическу.

Когда Юля пришла домой, Чехонте обосновался на подоконнике в большой комнате, которая должна была стать полем битвы — женщина была настроена очень решительно. Она отправила продукты в холодильник, осмотрела гору в раковине, и пошла в комнату.

— Отдыхаешь, трудяга? Работу нашёл? — грозно спросила писательница.

— Юлёк, ну, найду я, найду. — заканючил Борович.

— Почему посуда не вымыта?

— Эээ, я чё, баба что ли, — натурально возмутился Дима, — чтоб посуду мыть?

— Ну уж точно не мужик. Встал и пошёл отсюда.

— К-куда? — удивился Димасик.

— Для н-начала — мы-мыть п-посуду, потом в свою комнату, и чтоб я тебя больше не видела на моём диване у моего телевизора пока не найдешь работу.

— Юлёк… ты чего?

— Не «Юлёк», а Юлия Борисовна, как пять лет назад. И увижу хоть одну немытую тарелку — надену на голову.

Димасик пребывал в полном ауте. Такая воинственная Юля, во гневе и с портупеей в руках, мгновенно напомнила ему о том, что он, ну, хотя бы чисто теоретически мужчина. Последние пару лет он, даже близко не похожий на Давида работы Микеланджело, позволял себе открывать свою ротовую полость и накатывать на Юлю по поводу лишнего веса. Эти наезды плохо влияли на её самооценку. А ведь она была живой как сама жизнь. И небольшой лишний вес это только подчеркивал.

Возбужденный Дима оторвал задницу от дивана и попытался пристать к жене. Последний раз он делал попытку — в смысле, набравшись хмельной храбрости, грозно требовал от жены выполнить супружеский долг — три месяца назад и был бит сковородкой. Сейчас же Юлия на пару секунд выпала в осадок, а потом, когда сообразила, чего хочет это обрюзгшее и немытое существо, дико разозлилась. Настолько сильно, что от души вложилась в удар ремнем по Диминой заднице. Борович взвизгнул, подпрыгнул и побежал по квартире.

— Не забудь помыть посуду, — крикнула вслед ему Юля и устало опустилась на нагретое им место.

Чехов, невидимый, всё это время давился хохотом на подоконнике. Встреча портупеи с задницей Дмитрия совпала с сигналом на медальоне. Палычу удалось улизнуть почти тихо — он не удержался от того, чтобы напоследок заскочить на кухню и врезать Димасику веником. Под его крики он и полетел за МКАД.

А Юля загрустила… закурила… Налила себе вина и выпила стакан залпом. Пять лет… нет, пять! лет! она угробила на это ничтожество по имени Дмитрий Борович. А ведь когда-то он ей нравился. Почему всё так изменилось? Хорошо, что рожать не стала. Желание-то было… Желание — стать матерью. Но Дима даже в момент знакомства в кандидаты в отцы не годился. Да, тогда он был вполне симпатичный, приятный в общении, пусть и инфантильный, молодой человек, но это всё куда-то быстро испарилось.

Юля, погрузившись в новые отношения, немного забила на творчество. Нет, она продолжала работать, но не так быстро, как привыкли её издатели. Благо, неплохой капитал уже был наработан. Авторские за тиражи и экранизации поступали вовремя. Плюс разные творческие вечера… Второй стакан подошёл к концу…

Она занялась молодым мужем, которого вся литературно-журналистская общественность называла в те недолгие месяцы исключительно превосходными эпитетами. Да, никто не спорит, сборник нестандартных, свежих рассказов с необычными героями и сложными искривлениями сюжета имел место быть — вон на полке лежит — и даже до сих пор продавался в книжных магазинах. Но после этого сборника была оглушительная пустота.

Возможно, Димино головокружение на почве успеха его книги скоро прошло бы, но тут оно попало на благодатные дрожжи Юлькиной заботы. В общем, как ни крути, а монстра воспитала она сама. Она позволила ему уволиться из газеты, лежать на диване и искать себя. А теперь вкушает плоды своей деятельности. Юля с удовольствием прикончила третий стакан…

Побочным же эффектом пребывания Димы в её жизни стала махровая депрессия, которая не могла не отразиться на творчестве. Как справедливо заметила желчная редакторша Евгения, динамичные детективы Юли стали тягучими и неинтересными. Хвост этой фразы Юлия и услышала, и сейчас приняла для себя решение, выкорчевать Диму из своей жизни. Но мягко. Она решила дать ему два месяца на исправление, ну а уж если не поможет, гнать пинком. Всё же Юлия была добрым человеком. А насчет стать матерью… Сладкий хмель четвертого стакана разлился по голове…

— Когда-то у тебя был шанс, — сказала Юля вслух, — его грубо отняли. Сорокет не за горами, но попробовать ещё можно. Только Дима тут абсолютно не при чем…

Поток мысли прервал целебный сон.

А Дмитрий Иосифович и не догадывался, что знаменитая писательница, его жена, между прочим, только что выключила его из своей жизни. То ли сказалось целебное воздействие портупеи, то ли он протрезвел, то ли вода из-под крана промыла не только посуду, но и его мозг, но Дима вдруг решил вернуть свою жизнь в нормальное течение: устроиться на работу и помириться с Юлей. Для реализации второго, надо было воплотить первое. Он решительно взялся за телефон.

— Сергей Саныч, здрасьте. Это Дима Борович. — Дима с полотенцем через плечо из своего переговорного пункта в кухне квартиры в доме номер четыре по улице Космонавтов звонил на Ленинградский проспект.

— Привет, Дим. Помню тебя. Ты же у нас современным Чеховым назывался? — прогудел Масловский.

— Да ладно вам, Сергей Саныч. Вы же сейчас новостями на главном канале рулите? У вас там, может, есть работа для редактора? Вы меня когда-то звали… Мне очень надо. Плохо всё. Жизнь рушится… — Дима скатился на жалостливое нытье.

— Ууу, Дим, я чувствую, у тебя история не на одну рюмку… то есть трубку. Знаешь, я сейчас не вполне в состоянии, — Кенар при этих словах пьяненько хихикнул, — давай, позвони мне завтра, часа в два, а лучше приходи в Останкино к тому же времени. Только скинь мне в ватсап полное имя и номер паспорта, я пропуск закажу…

— Хорошо, до свидания. — Дима дал отбой и подумал, что неплохо бы привести себя в человеческий вид: похудеть за ночь не удастся, так хоть голову помыть.

Рок и опера. Композитор

Ровно такие же мысли насчет мытья головы посетили в этот момент и Вавилова. Кавалер уже давно сделал всё, ради чего он рвался на улицу, и теперь Женя просто проветривал свой организм на прохладном октябрьском воздухе. Время близилось к восьми вечера. Он оставил Кавалера на улице, а сам заполз в народный магазин у дома, взял там стандартный холостяцкий набор: докторская, доширак, шпроты, майонез, батон ну и разное по мелочи.

Проходя мимо отдела с алкоголем, он с тоской посмотрел на стеклотару, но передумал. Вдруг этот малохольный от угрозы словами перейдет к угрозам действиями? Нет, всё же не утерпел. Евгений вернулся, схватил две бутылки пива и счастливый потопал на кассу. Пиво он решил выпить по пути домой. И вот сейчас Вавилов сидел на холодной, мокрой лавке напротив подъезда и вливал в себя благословенную влагу. Кавалер тоже не скучал без дела и пытался экспроприировать из пакета колбасу.

Вавилов посмотрел на свои окна, и был сильно удивлен. Там двигались какие-то тени. Но пиво делало своё дело, и он предположил, что непонятный товарищ просто смотрит телек. Знай он, что на самом деле творится в его загаженной квартире, он бы туда не вернулся. Лучше в вытрезвитель… Но Евгений в кои-то веки был в кондиции, не подходящей для вытрезвителя, зато очень подходящей для воспоминаний. Почти трезвый Вавилов погрузился в размышления, как он докатился до такой вот жизни, что в ней завелись не только клопы и тараканы, но и Моцарт…

— Ты, никак, Моцартом себя возомнил? Или Меркьюри? А, я понял, Рыбниковым?

— Зато я ничего не понял, — смиренно отвечал Вавилов.

Он был сильно удивлен. Этот человек, с которым они давно сотрудничали, казался ему адекватным и умеющим из гор околомузыкального мусора выцепить нечто стоящее. Впрочем, они частенько ругались из-за текстов, которые в сочетании с Женькиной музыкой превращались в песни… Но тут композитор осаживал сам себя упрямыми фактами, среди которых имелись трое детей, нелюбимая жена и неумение писать стихи. А раз сам не умеешь, нехрен выпендриваться. Но сейчас он был абсолютно уверен, что создал не просто стоящую, но гениальную вещь… и вот такая реакция.

— Я же тебе говорил, мне хитяра нужен! — захлёбывался слюной продюсер. — Хитяра! Какая ещё, в жопу, опера? Какой мюзикл? Твою мать…

— Ну так это популярно. Зрители любят мюзиклы, и рок-оперы тоже, — начал Женька спокойно и миролюбиво, но тут резьба треснула, — Какого ты вообще орёшь на меня? Ты кто, блин, такой? Что ты умеешь делать своими руками? Выпрашивать бабки у того, кто умеет их зарабатывать, и отдавать тому, кто умеет что-то делать сам? Творец хренов, ты же ничтожество в творческом плане…

— Сам ничтожество, алкаш чёртов! Неделю бухаешь, неделю работаешь… Да с тобой никто дела иметь не желает. Ты за каким лешим на прошлой неделе эту блядь старую безголосой пенсионеркой обозвал? Ты должен быть счастлив, что она исполняет твои песни, — орал продюсер, благо все помещения в продюсерском центре были осчастливлены мощной звукоизоляцией, и можно было не опасаться помешать очередному дарованию записывать хиты. — Тебе кто позволил? Она была звездой ещё до твоего рождения, а теперь она работать со мной отказывается, козлина…

— Кто козлина? Она? Согласен. И да, безголосая пенсионерка, пропила-прокурила всё что можно. Не можешь, не пой. И вообще, на пенсию надо уходить вовремя, а не вперёд ногами.

— Ты козлина! На неё до сих пор залы собираются, а тебя по имени никто не знает. Наш долбанный Моцарт, видите ли, не любит публичности. Оперу он написал… Катись отсюда! — создатель звёзд сейчас был похож на припадочного, — Ищи другого идиота, который с тобой работать будет. Ты же всех текстовиков заклевал, что они пишут муру, не достойную твоей гениальной музыки. Боюсь представить, что будет с тем, кто согласится написать текст для твоей оперы… Массовое самоубийство поэтов…

— Массовое самоубийство бездарей и дилетантов, вероятно… Поэта таким не испугаешь… Да где его нынче найти?

— Не заговаривай мне зубы, я с тобой больше не работаю.

— Да пошёл ты… — Вавилов ушёл и щедро хлопнул дверью, которая — очень непредусмотрительно — не имела доводчика.

Продюсер вяло выматерился и полез собирать с пола грамоты, дипломы и кубки, упавшие с настенных полок от удара двери. Он понимал, что сейчас потерял талантливого композитора, одного из лучших, возможно, гениального. Вот черт его дернул позвать Вавилова на запись его песни неделю назад? Ну да, Женька прав, но эта, может и не такая старая, но дура, которой действительно лучше бы больше уже никогда не петь ничего, кроме колыбельных внукам, прогрызла ему — продюсеру — весь мозг, требовала чуть ли не линчевать этого, с её возраста, малолетнего говнюка, а лучше сжечь на Красной площади. Продюсер ползал по полу и раздумывал, что делать дальше.

Помириться с Вавиловым можно только, окончательно и бесповоротно покаявшись. И то не поможет. Он — Вавилов — гордый, он просто так не вернется… Но для этого придется поругаться со старой клячей, которая петь разучилась, но возможностей не растеряла и может накрыть его центр таким колпаком, что он будет на пенсии бутылки собирать по помойкам. «Напенсия» представлялась, к сожалению, не такой уж и далекой, и мысли о безбедном существовании победили. Он налил себе виски, вооружился телефоном и начал обзванивать коллег, рассказывая всем, какой Вавилов мудак, что он не просыхает и хамит народным артисткам. Коллеги поочередно слушали, вздыхали — у каждого таких алкоголиков вагон и тележка, качали головами — даже через телефонную трубку было видно, как именно, не одобряя поведение талантливого композитора в отношении поистрепавшихся звёзд эстрады…

Через три месяца мытарств, от последнего из этих вот вздыхающих и не одобряющих, Евгений узнал, что вариантов найти продюсера для постановки своей рок-оперы у него нет не только в Москве, но и в России в принципе. Этот последний очень высоко ценил талант композитора, но вкусную еду, качественную выпивку, молодых проституток и семейный уют в свободное от работы время ценил всё-таки сильнее, поэтому…

— Евгений, у тебя нет шансов. Никто из цеха не согласится с тобой работать. Или ищи спонсора за пределами тусовки сам, или пора валить…

Тогда и возникла бредовая идея продать родительскую квартиру. Папенька, подавшийся в предпоследний год века в депутаты, за два срока работы на благо россиян успел создать неплохой личный стабфонд, поэтому в начале восьмого года из нулевых вместе с матерью свалил в приобретённое гнёздышко на Адриатическом побережье на заслуженный отдых. Отношения у Женьки с родителями никогда не отличались особой теплотой и близостью, поэтому никаких слёз и расстройств не было. Квартиру на Тверской переписали на сына, чтобы не тратить деньги на коммуналку и налоги. Так что руки у Вавилова-младшего были развязаны…

Евгений с тоской и отвращением посмотрел на дом, в котором жил нынче… Кавалер, почувствовав его настроение, грустно заскулил…

Скорая помощь. Актриса

Странно начавшийся день, ознаменовавшийся странной встречей, продолжился вполне стандартной вечерней попойкой у Погодина, на которой каждая козявка без слуха, голоса и признаков таланта, но с некоторым количеством подписчиков в соцсетях, мнила себя звездой. Утро следующего дня началось, по обыкновению, в два часа пополудни. Душ, «Болконский» безо всяких странных знакомств, в планах поход по магазинам. Но он не состоялся.

В половину пятого Фёкла, завершив завтрак, вернулась к себе под крышу. Три чашки кофе и круассаны «прощай диета» в который раз частично вернули её к жизни, но что-то было не так. Фёкла всё списала на похмелье, подумала было осуществить не состоявшийся вчера плановый шоппинг — прогуляться в ГУМ за клатчем от «Прада», но потом решила, что без клатча пока проживет, а без целительного сна вряд ли, и прилегла на часок поспать. Будильник, сообщивший, что час прошёл, с трудом заставил её оторвать голову от подушки. Что-то было вообще не так, как надо. Фёкла не сразу поняла, что у неё жар. С трудом найденный старый ртутный градусник подтвердил это, показав тридцать восемь и семь. И тут зазвонил айфон.

— Чёрт… Алее, — Фёкла с трудом нашла трубку в простынях. — Кто?

— Тань, ну ты чего? Сегодня же тусовка у Федоровича. Там Николаевский будет. Ты готова? Где пересечёмся? — заканючила в трубку Лиза Стасова.

— Лизок, какой нафиг Федорович, у меня температура, я умираю, мне так плохо…

— Ох… — Фёкла ждала, что Лиза начнет сейчас уговаривать её подлечиться шампанским и всё-таки поехать, но всё пошло наперекосяк. — Тань, ну и ладно, чего мы там не видели у Богдана? Давай я лучше приеду? Тебе что-нибудь нужно?

— К-к-куда приедешь? — Фёклу-Татьяну теперь морозило. Она ожидала чего угодно: от уговоров забить на состояние и пойти до обвинений в том, что она плохая подруга. Ведь она считала Лизу богатой, жадной и недалекой стервой. Видимо, в РАТИ Елизавету учили не зря.

— Ну, как куда? К тебе? У тебя парацетамол есть? А варенье малиновое? Кашель, насморк? Какие симптомы, кроме температуры? — задавала приземлённо-бытовые вопросы Лиза. Знала бы она, какого мнения была о ней Фёкла, впрочем, как и вообще о всех в их актёрской тусовке, наверное, и спрашивать бы не стала. Но проблема в том, что Лиза была доброй. Отец с детства приучил её помогать тому, кому нужна помощь. Поэтому, всё детство под крики матери в родительском доме обязательно наличествовали пара-тройка выброшенных хорошими людьми щенков и несколько подзаборных котят, которые ждали, когда их пристроят в добрые руки. Узнав, что подруге плохо, Лизавета предложила первое, что пришло ей в голову — приехать и помочь.

Фёкла была в полном ауте. Второй раз за последнее время разные люди предложили ей помощь. Просто так… Она молчала…

— Тань, ты там жива?

— Пока жива вроде… но не уверена… что-то у меня с головой не в порядке…

— Ну так, а что ты хотела? У тебя температура. Ладно, лезь под одеяло и отдыхай. Я еду. Перетопчется Богдан. Здоровье важнее.

В трехэтажном особняке в Барвихе Лиза, как была в джинсах и толстовке — уж сколько раз Вадим, её муж, ругал её за такой нестатусный гардероб — спустилась с небес третьего этажа на землю первого и села на ступеньки в холле, завязывая «мартинсы».

В четырехкомнатной квартире под крышей по адресу Тверская 6 на круглой кровати тряслась Фёкла, даже уже не понимая от чего: от холода, от температуры или от истерических слёз. Последний раз так вот бескорыстно, задаром, о ней заботилась мать, когда Фёкла ещё училась в школе. «Блин, как оклемаюсь, надо маме позвонить», — подумала она и провалилась в тяжелый сон.

Примерно через час начинающую актрису разбудил стук в дверь. Она с горем пополам доползла до источника звука, потеряв по дороге одно из одеял. Источником шума была Стасова.

— Ну ты здорова спать! Я уже минут пять стучу, а до этого звонила. — Лиза шлёпнула на пол объемный пакет. — Я тут всё привезла, лекарства всякие, варенье там… пошли лечиться! — приказала Лиза. Фёкла вынуждена была посторониться. Она закрыла входную дверь, потащилась в спальню и напоролась на Стасову. Та стояла в двери спальни и обозревала масштаб бедствия.

— Так, — наконец, выдавила она, — сначала драим палубу…

Совет в Бутово. Посланники

В жилище в прошлом популярного композитора Вавилова творился шабаш. Моцарт сидел на рояле и флегматично ждал, когда перестанет орать и бегать туда-обратно Бетховен, и прекратит материться Довлатов. Остальные посланники тоже возмущались, но чуть потише. Одри Амадеус звать не стал во избежание нервного срыва от увиденного.

— Хмм… Итак, господа, все успокоились? Дайте уже сказать. Я позвал вас, чтобы вы мне помогли. Бог же говорил, что мы все должны друг другу помогать?

— Ну говорил, — подтвердил Пушкин, — и что? Он, видимо, ошибся… тут не мы нужны, это работа для Геракла… ну или для гастарбайтеров…

— Вольфганг, ну, признайся, это ты такой срач развёл? — спросил Чехов.

— Che cazzo! — раздался вдруг возглас. Все замерли. Нет, ну кто бы ещё… ну что бы Кароль ругался… Да ещё такими словами. — Ну что за помойка! Почему тут какая-то еда бывшая на полу валяется? — Войтыла вляпался в останки пиццы, которые уже несколько дней лежали на полу. В плохом освещении комнаты многое оставалось невидимым.

— Ну вот, бывает и такое. Бывший Папа Римский ругается матом… O tempora, o mores! — прокомментировал ситуацию Довлатов.

— Просто Кароль только что стал жертвой беспримерного свинства моего подопечного, — засмеялся Моцарт. Он опять вовсю кривлялся. Он картинно встал на колени прямо на рояле и пустил слезу. — Засим я вас и позвал. Помогите убрать эту помойку. Один я тут до следующей миссии прокувыркаюсь.

— А болезный твой где, друг Моцарт? — вдруг поинтересовался Довлатов.

— Ах да… что-то его давно нет. Он отправился выгулять свою собаку и в магазин за провиантом. Ему в отличие от нас надо есть. — благожелательно пояснил Амадеус и зло продолжил. — Но принесет пиво — убью.

— Не произносите при мне это слово — пиво. Мне до сих пор его слышать тошно, — застонал Пушкин. — Вообще, Вольфганг, ты в своем уме? Вот сейчас вернется твой протрезвевший пациент, увидит нас, кого-нибудь узнает… Что ты ему скажешь?

— Вот, да, Амадей… Ты же второй сутки убеждать он, что ты не глюк, не актёр, а тот самый Моцарт… А сейчас ты сказать ему, что ты актёр и мы твой друзья из провинциальный театр… так? — активно размахивая руками, спросил Бетховен. — И я ради этого бросить чудесную компанию… Сидеть, пить коньяк, говорить за жизнь… а тут этот зальцбургский жлёб со свой сигналь…

— Ого, а это уже интересно, — присвистнул Довлатов, — что за компания, старина Людвиг? Где был, с кем пил?

— С мой подопечный и его друг. Друг звать как ты — Серж. Фамилия у него такая… на butter похожа… как же его… вот! маслё, что-то с маслё связано… вот… — прогудел Людвигван.

— Сергей Масловский?! — выкрикнул Довлатов. — Но как? — он повернулся ко всем присутствующим и пафосно произнес, указывая пальцем на Бетховена, — На его месте должен был быть я!

— Напьёшься — будешь, — процитировал Моцарт советскую киноклассику и показал Довлатову язык. Он тоже готовился к миссии в столицу России.

— Ничего не понял, — грустно сообщил потолку Войтыла.

— Кароль, ну что тут непонятного? Мы с вами, как два идиота, роемся в прошлом нашего подопечного, рискуя попасться в его квартире, а этот упёртый немец в это самое время с ним выпивает на брудершафт, — проворчал Довлатов. — Жаль нас там не было. Может, нашли бы к чему прицепиться.

— Ладно, хватит галдеть, — вступил Чехов. — Амадеус позвал нас на помощь — так давайте уже делом займемся. Тут же невозможно находиться, сплошная антисанитария… Это я вам как врач заявляю.

— Да, давайте уже разгребёмся, и я пойду досыпать. Или мы ждём малышку Одри? — влез Пушкин.

— Алекс, ты неисправим. Одри не будет. Я не стал её звать в эту клоаку. Ей здесь не место.

Противоположности и кинокорм. Актриса

— Привет. Ты тоже снимаешься или из группы? — худая девушка лет двадцати смотрела на Фёклу сверху вниз. Она не отличалась модельной внешностью, хотя буйным коричневым, ближе к черному, кудрям и миндалевидным голубым глазам Рафаэлевой Мадонны позавидовали бы многие. На ней не было модной брендовой одежды — обычные рваные джинсы в наборе с самой обычной футболкой. Но, судя по вопросу, она точно снималась в сериале. Преимущество её взгляда объяснялось просто — Фёкла сидела. И не просто так филонила, а меняла промокшую во время съемок предыдущей сцены обувку.

Сериал о современной банальности про разведёнку с детём и непрекрасного принца с непритязательным названием «И будет вам счастье» не предусматривал большого бюджета и гардероба, в связи с чем, актёры второго и последующих планов снимались в своей собственной одежде. Новые замшевые сапоги от «Гуччи», неделю назад купленные на очередной папиков транш, не выдержали противоборства с подмосковной грязью и теперь могли похвастаться толстым слоем глины, дырой в шве и мокрыми стельками. Аж хлюпало. Пришлось снять и переобуться в выпрошенные у костюмера старые кроссовки. Фёкла жутко злилась. И сапоги жалко, и статус сразу сравнялся с кроссовками. А тут ещё какая-то невзрачная на вкус Фёклы девица сомневается в том, что она актриса.

Фёкла очень бдела за фигурой. Каждые несанкционированные сто грамм кровавыми шрамами оставались на её сердце. Она гордилась и высоким ростом, и тонкой талией, и силиконовым бюстом, и широкими бедрами. И сейчас думала о том, что из них двоих только она достойна сниматься пусть и в паршивом сериале. Но, режиссёр, видимо, был другого мнения. Как выяснилось позже, у Лизы роль была даже значимее, чем у Фёклы.

— Ну да, снимаюсь. Ты, стало быть, тоже? Меня Фёкла зовут. Фёкла Жемчужная. — грубовато ответила она.

— А я Лиза. И да, тоже. Я играю домработницу главной героини. Я только приехала — к стоматологу ездила. Меня Игнатий отпустил.

Игнатий числился начинающим режиссёром. По окончании обучения в главной киноцитадели в доме номер три на улице имени немецкого коммуниста Игнатий Мильшень не стал заморачиваться насчет поисков новых форматов и вдохновения, не имел задумок снять что-то великое и вечное, зато имел цель небедно жить, вкусно есть и не сильно утомляться. Поэтому пристроился на канал и тихо-мирно снимал слезливые мини-сериалы, в которых иногда участвовали не самые плохие артисты.

Обратить свое пристальное внимание на Лизу Стасову ему посоветовал снимающийся в его опусе ради денег народный артист, который по совместительству был у Лизы мастером курса. Узнав, кто у Стасовой муж, Игнатий просто-таки загорелся целью снять её получше — вдруг через неё получится заиметь спонсора на какой-нибудь проект. Он даже взял её на достаточно крупную роль, хотя сначала планировал только в массовку.

Двадцадвухлетнюю Фёклу же на эпизодическую роль продавщицы магазина привел её папик через знакомого журналиста в службе информации телеканала. У того естественно нашлись знакомые в службе кино и сериалов — и вот Фёкла сидит, разглядывает кроссовки и злится на новую знакомую.

— Что-то я тебя раньше не встречала… Ты где-нибудь ещё снималась?

— Почти нет, это вторые мои съёмки. Я ещё учусь. РАТИ, третий курс. У нас это не сильно приветствуется. Да и муж не разрешает…

— Странно, а зачем ты тогда учишься? Тебе разве не хочется сниматься или в театре играть? Да и вообще, причем тут муж? Какое право он имеет запрещать тебе строить карьеру? Деньги, фестивали, слава…

— Всё так, но он считает, что актёрское образование исключительно для баловства, а так я должна заниматься домом и им. А мне, хочется, конечно, но куда не приду, всегда подкалывают, что меня позвали только из-за Вадима. А я и сама не дура…

Фёкла задела за живое, и Лиза готова была заплакать прямо сейчас.

— Эээ, не реви… — Лиза уже всхлипывала. — Что я такого спросила-то? Ну уйди от него. Кто-он такой-то? Олигарх? — иронично спросила Фёкла.

— Почти, — на полном серьёзе сказала Лиза. — Вадим Стасов, владелец Мультибанка.

— Ну ни фига себе! Он же ста… — начала Фёкла и запнулась… её папик, по совпадению один из вице-президентов в этом же банке, был не сильно моложе. — Ну то есть, не такой уж и…

— Да старый он, сама знаю, — проворчала Лиза. — Но я его люблю.

— Его или его деньги?

— Его. — Лиза резко развернулась и пошла к гримёрам.

Фёкла, оставшись одна, подумала о том, что всё это странно. Ну чего она так вздернулась, эта странная девица. Это же нормально, завести себе богатого мужика и жить за его счёт. Любая девушка хочет именно этого. И как только у этой Лизки с её-то неказистой фигурой получилось зацепить самого Стасова? Тут размышления Фёклы были прерваны криком помрежа.

— Работаем! Сцена двадцать четыре — дубль один. Все в кадр!

Актёры и массовка забегали по площадке. Сцену сняли с седьмой попытки. А потом Игнатий объявил обед, и все актёры расползлись кто куда. Кучковались согласно статусу и гонорарной ведомости. Фёкле не хотелось обедать в одиночестве, и она решила присоседиться к Лизе. Ну и поболтать ещё.

— Лиз, ты не обижайся. Я, может, что-то не то сказала, но…

— Да ладно, проехали… А как тебя зовут по-настоящему? Всё-таки Фёклами сейчас никого не называют, да и кровей цыганских в тебе вроде нет.

— Ну да, пришлось взять псевдоним. Два года назад ставили студенческий спектакль. Первая главная роль. Режиссер посоветовал придумать другую фамилию. Типа моя плохо звучит. А так я Таня Просова. Я Щепку заканчиваю в этом году. И вообще-то я сама рассчитывала на роль домработницы…

— Хаха, какая из тебя домработница! У тебя типаж неподходящий. Ты потенциальная главная героиня…

— А ты у нас характерная актриса? — выгнула бровь Фёкла.

— Видимо, да. По современным канонам главная героиня чего бы то ни было — стройняшка-фитоняшка с накаченной попой, ногами от ушей, головой без мозгов и при четвертом номере. Я не подхожу под описание.

— Ну да, не поспоришь. Ты скорее Золушка только не с принцем, а с королем…

— Тань, не завидуй. Нечему особо. У Вадика слишком много требований. А больше всего я ненавижу всякие тусовки, на которые приходится ходить с ним. Для жён его друзей я слишком не гламурна. Ну и они все старше меня лет на пятнадцать минимум. Мне больше нравятся актёрские сборища. Завтра, кстати, вечеринка у Мити Козина в «ЖанЖане». Пойдёшь со мной за компанию?

— Ой, круто! Я только за. Витюша пока занят, так что до пятницы я абсолютно свободна.

— А Витюша — это…

— Мой спонсор. Он мне квартиру купил на Тверской. Ну в смысле не мне, но я в ней живу…

— Хорош хомячить. Все на площадку! — крик Игнатия нарушил обеденную идиллию.

— Ну вот, ладно, решено. Завтра в восемь вечера в «ЖанЖане». Пошли работать, — Лиза выкинула пластиковую миску из-под доширака и бодро потопала на грим…

Не позвать ли нам старушку? Актриса

— Тань, отомри! Ты чего зависла? Температуру давно мерила? — жена банкира, взмыленная, со шваброй наперевес стояла в двери кухни, где в трёх одеялах сидела изгнанная из спальни Фёкла.

Стасова только закончила убирать спальню и ванную. Теперь надо было заняться лечением и уложить болезную. А потом привести в порядок остальные комнаты.

— Ты там решила отдраить всё до стерильного состояния? — попыталась пошутить Фёкла. Получилось плохо.

— Вообще надо бы, но мне это не по силам, — фыркнула Лиза и вручила Фёкле градусник. — На, мерь, — Стасова взялась за посуду на кухне.

Изъяв через семь минут инструмент для измерения температуры, Лиза обнаружила там тридцать девять и шесть.

— Блин, надо бы тебе врача вызвать.

— Нельзя, — попыталась возмутиться Фёкла, — газетчики узнают, понапишут всякой ерунды.

— Ну не того мы с тобой калибра птицы, чтоб так интересовать журналистов.

— Мы — нет, а твой Вадик и мой Витюша очень даже. Жена Стасова лечит от гриппа официальную любовницу Добровольского. Нам с тобой пиар, а им удар… по имиджу, а Витюше ещё и по голове от жены.

— Ну, слушай, я не врач, а посоветоваться с кем-нибудь опытным надо. Мою мать спрашивать бесполезно — она последнее время совсем не от мира сего стала — только морщинами своими несуществующими интересуется.

— Моей тоже лучше не звонить — я и так редко звоню, а тут здрасьте, позвонила — и сразу жаловаться на жизнь. Слушай, я не знаю, что это было вчера… мне уже кажется, что бред… В общем, пришла я утром, в полтретьего, в «Болконский», а там за моим столом сидит какая-то старушка… — Фёкла рассказывала медленно, со скрипом. — Так вот, она меня, наверное, загипнотизировала, но я ей всё про себя рассказала, вот вообще всё.

— Пин-коды от кредиток тоже назвала? — хихикнула Лиза.

— Возможно… я не помню. Видимо, тогда уже заболевала. Я к чему, она мне телефон оставила, типа, вдруг мне захочется поговорить, ну в жилетку поплакать…

— И что?

— Ну просто, ей за шестьдесят. Наверное, и дети есть, а, может, и внуки… и опыт в лечении гриппа…

— Это мысль. Будем надеяться, что она не аферистка. Так, ты шагай в койку, а мне дай номер, я позвоню.

Фёкла уползла, а Лиза покрутила в руках салфетку и решительно набрала номер.

— Анна, здравствуйте. Меня зовут Лиза, я звоню из-за Фёклы. У неё, кажется, грипп. Мы не самые большие специалисты в медицине, а врача вызвать нельзя по некоторым причинам. Может быть, вы можете посоветовать, чем её лечить? Если не трудно…

— Деточка, — умилилась Одри кукольному голосу Лизы, — разумеется, я помогу. Я живу в соседнем доме. Через несколько минут зайду. Мне так будет проще понять ситуацию.

— Да, конечно. Квартира двенадцать… — Стасова удивленно уставилась на смартфон, потом пошла в спальню.

— Она сказала, что живёт рядом и сейчас зайдёт. Хорошо я хоть в спальне успела убраться.

— Как это зайдёт? — если бы Фёкла могла, она бы подпрыгнула. — А вдруг она на журналистов работает?

— Тань, не кипишуй, ты уже раз доверилась ей. Придется ещё раз.

Естественно, ни в каком соседнем доме Одри-Анны не было. Она прогуливалась по ЦУМу и пыталась хотя бы примерно понять, в каком обществе вращается её подопечная.

Каждому по возможностям. Посланники

— Значит так. Сейчас твой алкаш придет, бегом ставишь ему укол, — Чехов дал Амадею заряженный шприц, — он отключается, а мы наводим тут цивилизацию.

— Хм… но я не умею… — попытался было протестовать венский классик.

— Это по силам даже тебе. Тычешь в любое место на руке или ноге. Можно в зад. Он не должен нас видеть.

Посланники спрятались в дальней комнате. И как раз вовремя. Зашуршал замок, Моцарт кинулся в прихожую, скрипнула дверь, Кавалер вырвался из рук хозяина и ринулся проверять свои владения, таща поводок по грязи. Дальнейшее заняло секунд тридцать.

— Ррр, ававававав… — разорялся собачий сын. Раздался какой-то шум.

— Блядь, вот же падла кусачая! — взвизгнул бас.

— Уберите der hund… собакъ — у меня аллергий! — закричал кто-то с акцентом.

— Старина, не обижай песика, — сказал ещё один голос, но, видимо, было поздно, потому что Кавалер обиженно заскулил.

— Что там творится, твою мать?! — гневно спросил Вавилов у Моцарта и тут же стал тихо оседать на пол. Он даже не почувствовал укола.

— Готов, — крикнул в направлении комнаты один из создателей Фигаро.

Из-за косяка показались лица посланников. Чехов сориентировался первым, вышел и помог Вольфгангу перетащить тушку Вавилова подальше от порога, чтобы закрыть дверь.

— Отлично, часов семь он проспит. А теперь — за уборку, — провозгласил Чехонте. — Сергеич, перестань собаку тискать, пусть его бегает.

— Но у меня есть аллергий! — Возмутился Бетховен.

— Нет у тебя, Людвигван, никакой «аллергий» и быть не может, ибо ты умер сто девяносто два года назад. — отрезал деревенский доктор.

— Итак, господа, имеем три мелких камеры, одну кюхен, одну ванную, один клозет и вот это странное пространство. Всё одинаково засрано. Итого шесть помещений. Нас тоже шестеро. Тянем жребий? — Огласил фронт работ Амадеус.

— Нихт, сразу видно друг Моцарт, что ты никогда сам не убирался, всё горничные да кухарки, — ответил за всех Довлатов. — Начинать надо от самой дальней комнаты, потом кухня, потом санузел.

— Что есть санузел? — деловито включился в разговор Войтыла.

— Ну, иль баньо это, по-вашему, Кароль.

— Ох, scusarmi… — смутился Папа Римский в отставке.

— Гут, Серж, тебе, наверное, лучше знать. Руководи! — разрешил Моцарт

— Тогда, для начала сгребаем мусор, — скомандовал Довлатов и скинул со шкафа какую-то коробку. Из неё выпала целая куча фотографий и комок пыли. Установить, чего было больше, не представлялось возможным.

— Апчхи, апчхи, аааа-пчхи… кхе-кхе… — расчихался, а потом и закашлялся Бетховен.

Наскальная живопись. Певец, журналист, студент, школьница

— Кхе-кхе-кхе, — опять закашлялся Кенар, затянувшись сигаретой. Они с Масловским уже в третий раз сходили за добавкой в гастроном — успели прям перед закрытием — и всё ещё сидели на кухне у Кенара.

— Завязывал бы ты курить, Борь. Хреново кашляешь. — посоветовал товарищ. — Может, к врачу сходить?

— Да думал уже об этом, что-то я действительно кашлять стал больше, чем обычно. Но это из-за курения.

— Кстати, насчет этого… Я всё спросить хотел, вы же певцы голос должны беречь, нет? А ты, сколько я тебя знаю, куришь…

— Ну так не только я. Шаляпин, Соткилава, Магомаев — курили, Доминго до сих пор дымит.

— Давай за Доминго, пусть дымит дальше! — поднял тост Масловский.

— Давай! — чокнулись, выпили. — Ну а я, как в армии начал, так и не брошу никак. Меня в Гнесинке профессора каждый божий день воспитывали на эту тему… считай дополнительная лекция. — пьяно ябедничал Кенар. — А их и так хватало. По шесть пар в день. Кстати, забавно, больше всего времени в расписании занимало сольфеджио…

Занятие по музыкальной грамоте снилось пребывающему в глубоком медикаментозном сне Вавилову, пока группа энтузиастов в составе двух композиторов, поэта, писателя и Папы Римского под руководством пьющего писателя-эмигранта наводила парадиз в его трехкомнатной обители.

Стадо начинающих музыкантов расположилось в самой большой аудитории, ибо занятие было общим для двух групп: композиторы и оперные вокалисты — ажно сорок восемь будущих звёзд. Сидят в шахматном порядке, чтоб не списывали. Помощница Петрачеллы играет диктант, сам — ходит по рядам, а студент Вавилов витает в облаках.

Он записал мелодию с первого раза, а теперь, развернув нотную тетрадь на последней странице в меру своих средненьких художественных способностей пытается нарисовать портрет возлюбленной — дочери соседей Юли. И мучается почти гамлетовским вопросом: любить или не любить. Хотя, кому и когда помешала настоящая любовь? Но дилемма студента Вавилова подробно описана в статье сто тридцать четыре УК РФ — совращение несовершеннолетнего. Юльке сегодня исполняется только шестнадцать.

И ведь никому не объяснишь, что девочка давно созрела, весит шестьдесят четыре килограмма живого веса, у неё полный третий номер и она сама хочет и на шею вешается. С учетом Юлькиного напора и собственных чувств сопротивляться Евгению было всё труднее. Однако, мысль о том, что устроят её родители вообще и, в частности, маман, если узнают об их пока не случившейся связи, приводила его в ужас.

Нет, скорее всего соседи не имели бы ничего против такого потенциального зятя. Хороший мальчик, сын главреда одной из главных газет эпохи и доцента университета, в котором они сами мучили студентов, учится ни много ни мало в Гнесинке, а значит имеет тягу к прекрасному… Хороший такой бэкграунд… Если бы речь шла о его романе с их старшей дочерью, которая была на три года старше Женьки.

Сестра Юли в это время училась на последнем курсе главного питерского университета. Учитывая доцентско-профессорский состав родителей, она вполне могла бы учиться в цитадели знаний имени мишанинского энтузиаста, но предпочла уехать. Причиной тому был как раз сосед Женька… который сейчас сидел в аудитории Гнесинки и продолжал рисовать в нотной тетради портрет её младшей сестры.

Проходивший мимо Петрачелла увидел сию живопись и решил, что студент вконец обнаглел и просто филонит от диктанта. Средненький музыкант и плохой учитель не придумал ничего лучшего как треснуть студента Вавилова по затылку первым, что попало в руки. Этим первым оказался свернутый в трубку сборник фуг Баха.

Кощунство, конечно, так использовать творения Иоган-Себастьяныча, но Петраков был неудержим. Если бы вдруг какой-нибудь просветленный мозг в Министерстве образования предложил вернуть систему телесных наказаний в высших учебных заведениях, Петрачелла голосовал бы за это первым. Но пока это было только мечтой…

— Больно же, Пе… Юрий Алексаныч, за что? — возмутился побитый Женька.

— Вавилов, — почти визжал препод, — вы находитесь на уроке сольфеджио, а не живописи. А за диктант я вам ставлю неуд…

В потенциальном Моцарте вспыхнул гнев — мало того этот самодовольный болван в профессорском звании отвлек его от мечтаний, так ещё и двойкой грозится.

— Это ещё почему? — тихо и зло спросил Женька.

— Ну как же, — Петрачелла потихоньку успокаивался, возвращался к своей саркастичной манере разговора и начинал играть на публику, — у нас тут диктант, знаете ли, пишут, — он провел рукой по аудитории. — А будущий гениальный композитор Вавилов изволит заниматься наскальной живописью. А между тем, Светлана Викторовна уже сыграла диктант три раза и персонально для вас его повторять не будет.

Петраков просто раздувался от самодовольства.

— Все сдаём тетради, кроме Вавилова.

— Может быть, я всё-таки тоже поучаствую? — так же громко ответил Евгений.

— Юноша, я не силен в живописи и вряд ли смогу оценить качество вашего рисунка и конвертировать его в оценку за ненаписанный диктант, — исходил желчью Петраков.

— Ну почему же ненаписанный? Вот мой диктант, — Вавилов развернул тетрадь в нужном месте. — И если вы его не примете, я пойду жаловаться к ректору…

Петрачелла брезгливо взял в руки тетрадку и… сделал то, что никогда бы не сделал его коллега Мирзоян. Тот доверял своему слуху и глазам и редко ошибался. Этот же пошёл к роялю, возле которого скучала Светлана Викторовна, и стал сверять запись Вавилова с нотами. Возмущение, недоверие, удивление, непонимание и ненависть поочередно проявлялись на его и без того красном лице.

— Это… это то есть как? Так не бывает! — в диктанте не было ни одной ошибки. Ну то есть вообще ни одной! У своих студентов такие диктанты он встречал раз в год. И то не каждый. А у чёртова алкоголика Мирзояна таких будет полгруппы. Ну как тут не злиться?

— А где черновик? — почти в истерике вскричал Петраков.

— Эээ… какой… то есть pourqoui? Per che cosa? Warum?

— Зачем?! Вы, Вавилов, спрашиваете, зачем? Так положено. Диктант надо писать с черновиком.

— Кто так положил и зачем? — настаивал Женька.

— Так надо, — у Петрачеллы заканчивались аргументы. Ну, то есть их и не было, но уронить свой преподавательский статус было нельзя, и раз он наехал на нахального студента, надо было пропеть партию до конца. Петраков не был интеллектуалом, но и дураком тоже и понимал, что сейчас выглядит не авантажно. Он за небольшой отрезок времени успел обругать студента, признать его гениальность, а теперь приставал с глупыми вопросами.

— Кому надо, Юрий Алексаныч? — Вавилов уже просто глумился. — Давайте спросим у ректора, надо ли писать черновик и можно ли снижать оценку за то, что его нет?

— Ridi pagliaccio,– громко пропел мощный баритон и был грубо прерван.

— Заткнитесь, Кенаренко…

— … Ну вот и в итоге, Борьке замечание и выволочка у декана ни за что, а я со своей законной пятёркой, — Вавилов гордо рассказывал Юле о сегодняшнем происшествии на сольфеджио.

— Выходит, ты пострадал из-за меня, — промурлыкала Юля, — и я должна это как-то компенсировать. Ну хотя бы моральный ущерб…

Девушка уселась на колени к Вавилову и недвусмысленно потерлась об него грудью. Женька с трудом сглотнул и попробовал отодвинуться.

— Не, Юль, ты мне ничего не должна. Я сам дурак. Я же знал, где нахожусь.

— Ну тогда ты мне должен… — уверенно заявила Юля.

— Я? — удивился Женька. — Когда успел?

— Ну пару месяцев точно. Между прочим, у меня сегодня день рождения и я жду свой подарок. Настоящий подарок, а не всякую чепуху…

— Юлёк, ну я всё ещё бедный студент, и Пугачёва пока не поёт мои песни, так что денег на машину или яхту у меня нема, — пытался отшутиться Женька.

Евгений и Юля сидели в квартире Юлиных родителей. Маму-доцента и папу-профессора услали в Новосибирск на какую-то конференцию. В её даты попал и день рождения младшей дочери, и мать уже было собиралась пойти к начальству и просить послать вместо них кого-нибудь другого. Но отец рискнул вовремя её одернуть, намекнув, что Юле уже почти на десять лет больше шести, и, скорее всего, она захочет отметить день рождения с друзьями, а не с мамой и папой. Таки имеет право. Мать, что странно, согласилась. Посему квартира находилась в полном распоряжении Юли. Ну, а Женька не мог не зайти с поздравлениями. Зашел и застрял.

— Ну ты действительно дурак! — Возмутилась Юля. — Мне не нужны ни машина, ни яхта, на даже дом в Ницце. Мне ты нужен. Я люблю тебя. И ты меня любишь. Я это знаю, я чувствую. — Юлька поёрзала и плотнее прижалась к нему.

Он опять насколько было возможно попытался отодвинуться. Получилось плохо.

— Юляш, я сейчас в таком возрасте, что люблю всех подряд, — желание в Евгении боролось с опасением, и он нёс глупости.

Юльку никакие опасения не сдерживали, и она поцеловала его, потом сильнее и глубже, потом совсем глубоко, и он потёк — последний бастион сопротивления был разрушен…

Всё не так. Актриса

— Здравствуйте, вы Анна? Я Лиза. — Девушка распахнула дверь, в которую вот уже несколько минут кто-то стучал. Это было неожиданно, и Лиза не сразу сообразила, что стук раздаётся именно с лестницы. — Можно было в звонок позвонить. Заходите, пожалуйста, — махнула она рукой в сторону комнат.

Одри сделала вид, что не услышала последнюю фразу. Да, действительно. Не догадалась, хотя технология, мягко говоря, не новая. Стасова разглядывала гостью и не могла понять, на кого она похожа. Одри же решительно пошла в комнату.

«Вот же блин, могла бы и ботинки снять. Только полы вымыла», — подумала Лиза. Она готова была поклясться здоровьем, что вслух ничего не сказала, но странная гостья в ту же секунду развернулась и со словами «ой, что это я в обуви в комнату пошла» разулась.

— Как чувствует себя Фёкла? Что с ней? Вчера мне показалось, что у неё похмелье… — Одри-Анна как будто смутилась.

Жена банкира Стасова цветом лица стала похожа на коробку легендарных духов советской эпохи.

— Кх-мм, она в спальне. Я давала ей парацетамол, но температура не снижается.

— Лиза, а почему нет возможности вызвать врача? Это очень дорого?

— …

— Ну, страховая медицина очень дорогая, а семейного врача у Фёклы, наверное, нет?

Да, Одри плохо подготовилась к миссии. Нет, не так. Она разузнала всё про свою подопечную, плотно изучила российский шоу-бизнес и так называемую элиту. Но вот в вопросах российской медицины оказалась совершенно не подкована.

Лиза вытращилась на Одри-Анну и мельком подумала, что той тоже не повредило бы посетить врача. Узкого специалиста. Одри же, узнав мысли Лизы, сообразила, что опять сказала какую-то глупость и надо срочно выкручиваться.

— Милая, — нашлась великая актриса, — я сорок лет жила в Калифорнии, это в Соединённых Штатах, и только полгода как вернулась в Москву. Так что не привыкла ещё к тому, как устроено местное здравоохранение. Но, у меня тоже когда-то были дети, они тоже болели и гриппом, и простудой, так что, думаю, я смогу вам помочь.

— А почему дети были? — Лиза начала успокаиваться и тут же ляпнула бестактность.

— Вот, я даже во временах путаюсь. Просто они уже очень взрослые, — смущенно улыбнулась Одри.

Лиза, которая последние десять минут только и делала, что краснела, наконец, вспомнила, что она актриса, как уверял мастер курса, склонная к гениальности, и взяла себя в руки.

— Простите, всё это очень странно, но нам действительно больше спросить некого. Нам совершенно не нужна шумиха. Ну даже не нам, а нашим… мужьям. А любой человек, увидевший сейчас Фёклу, врач в том числе, выложит её фото в какую-нибудь соцсеть и сочинит из этого целую историю, про то, что она умирает от СПИДа или онкологии… А через 5 минут это будут обсуждать в бестолковом шоу на главном канале…

— Разве врач может так поступить?! — возмутилась Одри и, поняв по выражению лица собеседницы, что снова ляпнула глупость, продолжила. — Как бы то ни было, подробности меня не касаются. Девочке плохо, ей надо помочь. Температуру лучше сбить тайленолом… Ой, опять не то говорю.

— У нас это называется «парацетамол», — безапелляционно заявила Лизка, которая когда-то была тайно влюблена в Клуни, смотрела ER бессчётное количество раз и отлично помнила американские названия препаратов и их российские аналоги.

В разговорах они наконец дошли до спальни. Фёкла не заметила их появления — лекарство, видимо, как-то подействовало, и она погрузилась в тяжелый температурный сон.

Уйти, нельзя остаться. Студент, школьница

— Эй, композитор, не филонь, три тщательнее, — возмущенно прогудел Довлатов, намывая грязнющее окно. Чем больше он возил тряпкой и поливал его, тем грязнее оно становилось. Однако, слой грязи в ночной темноте октябрьского застеколья не мешал разглядеть, чем занимаются коллеги-посланники за его спиной. Старший по количеству прожитых в земной жизни лет венский классик отмывал дверь, заляпанную… он даже боялся подумать чем. Младший сидел верхом на куче мусора и с ужасом оглядывал обстановку.

Они, шестеро мужчин в возрасте вечности, уже второй час пытались превратить конуру его подопечного в подобие человеческого жилища. А результатов как не было, так и нет. Амадеус готов был сдаться и малодушно помышлял о бегстве, когда Довлатов выдернул его из нирваны. Но прежде, чем Моцарт успел среагировать и придумать оправдание своему тунеядству, его напарник со всей дури швырнул тряпку в ведро, стоявшее между ним и Моцартом, обдав последнего волной грязных капель, и взвыл.

— Verdammt noch mal! Твоя мать! — простонал он. — Я, великий немецкий композитёр Людвиг фан Бетховн, выгребать грязь в хижина русский пьющий не пойми кто! Что за…

— Mon amie, ну что ты опять шумишь? И что за шовинизм? Он решил, что этот человек нуждается в нашей помощи, значит мы будем ему помогать, — как всегда попытался успокоить Бетховена Пушкин, включившись в разговор из другой комнаты. После смерти Сергеич стал неимоверно спокоен, миролюбив и даже флегматичен.

— Ну так-то да, Александр Сергеевич, ваша правда, но Он, однако отправил ему в помощь Вольфганга, а не всех нас. А помогать приходится всем, — высунулся из кухни Чехов.

— Молодежь, вы слишком много рассуждаете и очень мало боретесь с грязью. Так мы ничего не успеем, и он, — Папа указал пальцем на Женьку, — скоро проснётся. И вообще, я тут спросил у Гугл… Оказывается, можно было вызвать уборщицу, а не браться самим за то, в чём мы не сильны, — миролюбиво провозгласил Войтыла. Ему, как самому старшему в мирской жизни, было поручено вместо трудовых подвигов на ниве уборки наблюдать за телом Вавилова.

Тело пребывало в состоянии блаженства, что объяснимо. То, о чём он мечтал и чего боялся, всё-таки произошло. Понятно, что у взрослого двадцатилетнего мужика, каковым Женька себя считал, опыт блаженства был не первым и даже не десятым. Но именно с этой девушкой хотелось не только физиологического удовлетворения и не только на один раз, ибо она не все.

После произошедшего около полуночи тело начисто отрубилось, видимо, на почве стресса, и проснулось только из-за редкого февральского явления — лучей восходящего солнца, настырно лезущих в окно. Тело посмотрело на часы и, как подорванное, побежало в сторону ванной.

— Ты куда? Опорочил девушку, ввёл во искушение — и драпать? Рыцарь, тоже мне… — сыронизировала проснувшаяся от его прыжков Юля.

Женя передернулся. Её слова попали в больное место.

— Ну что ты, глупенькая. Я вернусь… после лекций. Я же люблю тебя.

— А, может, ты не пойдёшь в институт? — заканючила Юля.

— Не могу, если бы была теория музыки или хор, прогулял бы, наверное… но сегодня композиция… Да и ты собирайся. Тебе ещё полтора года в школу ходить.

Юлька села в простынях, бесстыже сверкая голыми сиськами и возмущенно уставилась на парня.

— А зачем? Я в министры не рвусь. Я книжки писать буду. А для этого не важно, сколько у меня по физике, химии или физре.

— Юляш, прикройся. Мне идти надо и о контрапункте думать, а я не могу… — жалобно сказал Вавилов, вернувшись из ванной. Он уже оделся и теперь искал свою сумку. Пока будущий композитор лазил под диваном, его любимая встала и подошла впритык, так что, когда он вынырнул из-под свисшего на пол одеяла, его взгляд уперся аккурат в низ её живота.

Он поборол себя и выпрямился во весь рост. Юлька встала на цыпочки — как-никак парень был на полторы головы выше — и потянулась к нему с поцелуем, попутно закидывая ногу на его бедро. Женька всегда был дрищом и понимал, что, если Юля захочет, сопротивляться он не сможет, она его физически одолеет. Посему Вавилов начал морально воздействовать, а именно, давить на совесть.

— Юляш, если я сейчас не уйду, а я не уйду, потому что это выше моих сил, то опоздаю, а у меня это будет уже третье опоздание в семестре, и, значит, меня отчислят. Ты же не хочешь, чтоб меня отчислили? — Юлька во время этой патетической речи старательно извивалась на молодом человеке и хватала его за всякие неприличные места, хоть и прикрытые джинсами. — Потому что, если меня отчислят, то у меня призывной возраст, и меня загребут в армию и отправят куда-нибудь в забайкальский военный округ или в Чечню два года отдавать долг Родине. Ума не приложу, когда я ей так задолжал, чтоб расплачиваться свободой или жизнью! И тогда ты не сможешь хватать меня за…

Аргумент про армию оказался действенным, Юлька отступила на шаг, взмахнула рыжими кудрями и строго сказала:

— Вечером жду.

Вавилов выдал улыбку чеширского кота и растворился в двери…

Катализатор стихоплётства. Поэт

— Доброе дело. Смело, умело, запело б… Мысли запить уж приспело. Вот и закуска поспела… Чёрта с два, что за херня!? Как, блин, уложить хоть какой-нибудь смысл в эту сраную гладкую рифму, если все силы тратятся на поиски этой самой гладкости? — Глюк в очередной раз сбросил всё со стола, вскочил, пробежал круг по комнате и рванул курить в форточку на кухне.

Раздался противный звук кредитного айфона.

— Да, я. Нет у меня ничего нового. Нет, не приду. Пить сколько влезет? Нет, не хочу. Не хочу, в завязке я! — рявкнул Глюк и злобно шваркнул глянцевый огрызок на стол. Поэт докурил сигарету, осмотрел двор на предмет бдительных соседей и выкинул окурок в форточку. Вытащил из шкафа стакан, нашёл в столе почти пустую поллитру, накапал, выпил, осмотрел остатки…

— Блин, зачем отказался? Там налили бы. А так надо в магазин идти за катализатором рифмы.

Илья вышел в прихожую, привычно надел кроссовок и с неподдельным интересом уставился на ступню, которая, ничем не стесненная, осталась висеть в воздухе — у кроссовки не было подошвы. Совсем.

— Вот же бля… — пожаловался двери Глуковский. — И что теперь делать?

У популярного в узких кругах поэта современности, проповедовавшего принцип про пользительное для творческого человека голодание, из обувки, кроме почивших кроссовок, имелись тапки домашние — одна пара, сандалии — одна пара. И всё. В общем, выбора не было.

Тёмным октябрьским вечером офисный планктон, плотными рядами шедший с автобусной остановки в свои дома в километре до МКАД через сетевой магазин, с удивлением задерживал взгляд на патлатом и небритом молодом мужчине в зимней куртке и сандалиях на босу ногу. Илья же уверенно прошёл в отдел с алкоголем, взял две бутылки бесцветной жидкости, захватил пяток плавленых сырков и пошёл на одну из двух касс, которые, как водится, были открыты в вечерний наплыв покупателей.

Антиалкогольная кампания. Посланники

Только октябрьские предрассветные звезды могли заглянуть в окна квартиры, расположенной на пятом этаже в доме номер десять на бульваре адмирала Руднева. Но им было не интересно. Букашки, ползающие по планете Земля, их не волновали. По счастью, большая часть окон квартиры Вавилова выходила на парк вокруг линии метро и подглядывать было некому, а иначе, увиденное, тут же оказалось бы в интернете.

Ну согласитесь, нечасто можно увидеть, как давно покойные представители классической литературы и музыки, а также религиозный деятель убираются в обычной московской квартире. Да и квартиру настолько загаженную редко встретишь. Впрочем, и это уже не соответствовало действительности. В квартире композитора царила почти хирургическая чистота.