Взрослые не верят в привидений. Моя мама не верила тоже. Для нее это были только сказки, особенно в эти дни, когда по небу с грохотом проносились самолеты. Было неспокойное время и эти самолеты летели на войну.

Мое имя Гвендолин Кейтлин Фостер. Мне десять лет. Внешность у меня самая обычная, но мама всегда говорила, что я очень красивая и цвет моих глаз — это цвет морской глубины. Только вот я видела не глубину моря, а лишь плесень, которая была повсюду.

Отвратительная скользкая плесень росла на камнях в нашем пруду, на крыше дома, на его стенах и в легких моей матери. Моя мама, словно дряхлая собака, всю ночь громко кашляла и за последний год сильно состарилась. Вообще все, что меня окружало, было старым.

Дом, что мы арендовали у мистера Гаррисона, был очень старым. Фасад потрескался, устаревшая кровля могла обрушиться в любую минуту, а трухлявые полы на втором этаже, и вовсе прогнили насквозь. От старости.

Спальни второго этажа пустовали, заключая в себе лишь тьму. Постояльцы съехали еще пять лет назад, а новых, мистер Гаррисон не искал, чтобы не угнетать беспокойством мою больную мать.

Когда мистер и миссис Тоферы съехали, я продолжала слышать, как скрипят половицы второго этажа, будто престарелая пара все еще находилась там. В доме все еще пахло их старостью. Пахло их вещами и их книгами. Наверное, Тоферы оставили после себя сгусток затхлой тоски о своей потерянной молодости.

Я любила играть на втором этаже. Даже не смотря на то, что здесь было тесно, пыльно и мрачно. Мне нравилось глядеть через окно спальни Тоферов на маму, которая сидела в саду и читала. Иногда я стучала по стеклу и пряталась. Мама отвечала, что видела меня и знает, что это я. Мне было весело так подшучивать над мамой.

Как-то раз, когда мне было примерно лет семь, или восемь, точно не припомню, я сидела в коридоре второго этажа и играла моей любимой фарфоровой куклой. Кукла была старинной и слегка потрёпанной временем. Лак на ее милом личике потрескался, платье износилось, но это не делало Кэролл менее любимой. Мама не знала о Кэролл, так как я нашла ее в одной из запретных комнат, оттуда брать какие-либо вещи, было строго запрещено.

Я увидела старика, седого и сердитого. Он закричал на меня и потребовал, чтобы я убиралась прочь отсюда. Я бросила куклу и убежала со второго этажа. Я не сомневаюсь в том, что видела настоящее привидение, но мама мне тогда не поверила, а спорить с ней, было бес толку.

В этот день, Кэролл так и осталась лежать на полу второго этажа. Я больше никогда туда не поднималась, хотя очень скучала по своей любимице.

Это было первый раз, когда я увидела привидение. Потом такое случалось чаще.

Мою маму звали Маргарет Фостер. Я помню ее красивой женщиной с ухоженной кожей, вьющимися светлыми волосами и доброй улыбкой. От мамы всегда пахло цветочным парфюмом, и я всей душой любила этот нежный аромат.

Но последнее время, он так редко звучал в нашем доме. Ползучий бронхит сковал легкие моей мамы своими холодными пальцами и с каждым приступом, болезнь отнимала у женщины все больше здоровья, все больше ее природной красоты. Теперь свежее лицо моей несчастной матери покрылось морщинами, а зубы почернели. Мне было страшно за маму, и я ни на шаг не отходила от нее и подносила ей теплое питье.

Мой страх, почему то, был в образе старого ворона. Я всегда боялась этих птиц — они огромные и всегда голодные. Ворон частенько навещал меня во снах. Садился на грудь моей мамы и начинал клевать ее череп своим старым клювом. Ворон долбил с такой яростью, будто пытался пробить черепную кость и выклевать мозг матери. Я отгоняла мерзкое создание, но оно возвращалось и продолжало клевать. Мама говорила мне тогда, чтобы я успокоилась, и что это всего лишь кошмарный сон. Но она не понимала того, что я очень боялась за нее. А еще, я боялась, что это могло быть предзнаменованием смерти.

Мой отец, Виктор Фостер, был мужчина с обветренным красным лицом и вечно смурным настроением. Он редко появлялся дома. Ко всему прочему, Виктор часто пил. Работал на кладбище и все деньги, пропивал. Тогда я вместо учебы шла на рынок и подрабатывала помощницей. Работы там хватало. Я могла чистить рыбу, или что-то приносить. Денег было мало, но и этому, мы с мамой были рады.

Тогда мама называла меня своей малышкой и говорила, что гордится мной.

Больше никаких родственников у меня не было. Я не знала ни дедушек, ни бабушек. Но как то мама рассказала мне, что мой прадедушка, был пиратом. Звали его Батчер Реджинальд Фостер. Но если честно, мне с трудом верится что мой далекий родственник пират. Ну, сами понимаете — пираты, и все такое. Это скорее сказки для детей. Но я уже не ребенок, и не верю в сказки о пиратах.

Жили мы в небольшом городке Фрамстон. Находился он в сырых, темных краях. Люди здесь болели часто. Многие умирали от туберкулеза и других заболеваний легких. Особенно умирали осенью, когда воздух становился липким и холодным. Умирали здесь не только от болезней, но и по другим причинам тоже. Особенно в нынешнее неспокойное время.

Каждую неделю похоронная повозка с колокольчиком проезжала по улицам, и жители скорбно глядели ей в след. Суеверные люди бросались в разные стороны от погребального кортежа, лишь бы не слышать, как звенит похоронный колокольчик. Может показаться глупым, но они были убеждены, что тем самым оберегают себя от преждевременной смерти. Я не верила в подобные вещи и никогда уши не зажимала. Пока однажды этот звон не прозвучал для моей несчастной матери.

Честно сказать, возить умерших на повозке с лошадьми, а не в автомобиле — ужасная традиция. Особенно, когда невозможно спрятаться от любопытных посторонних взглядов. А их было очень много. Все глазели, а кто же там умер, вот бы посмотреть на настоящего мертвеца. Поглядите на труп! Это очень неприятно и больно.

Тогда, глядя на эти ужасающие повозки, я начала понимать, что вижу что-то еще, помимо сидящих в них людей. Образы, прозрачные и унылые. Они глядели на меня и все как один прикладывали указательный палец к губам. Мол, девочка, не говори ни слова, меня здесь нет. Молчи!

И я молчала. Молчала долго, пока один из них, не появился на втором этаже нашего дома. Тогда я решила все рассказать маме. Но взрослые в такое не верят. Мне верила лишь Кэролл. Сейчас она осталась одна, и каждый раз очень боится, когда из спальни выходит старик. Жаль, что мне нельзя забрать свою куклу.

— Пообещай мне, что ты не умрешь, — попросила я маму как-то вечером сидя на краю ее постели. — Пообещай.

Я старалась верить, что моя мама сможет поправиться, но надежда на это с каждым днем таяла, словно свеча на нашем камине.

— Мне уже легче, Гвенни. — Мама улыбнулась и положила свою горячую ладонь мне на колено. — Ступай спать, милая. Мне уже лучше. Не бойся, милая. Не бойся.

— Ты всегда так говоришь, — упрямилась я. — А на самом деле, тебе совсем не легче! Я же вижу! Ты не в силах даже подняться с кровати, мама.

Мама тяжело вздохнула и снова начала кашлять. Теперь, кашель не прекращался, и мне стало страшно.

На прошлой неделе я подслушала доктора Четтера и мои страхи оправдались.

После того как в полдень мама приняла лекарства и уснула, доктор сидел на кухне и что-то записывал в своем дневнике. Он, не знал, что я его подслушиваю из сада, и что-то бубнил себе под нос.

Доктор пробормотал, что моя мама может скоро умереть, потому что в аптеках нет лекарств, а в больницах нет мест. Услыхав это, я заплакала.

Не прошло и трех дней, как худшие предположения доктора оправдались.

Глава 2

Похороны

Накануне тех страшных событий, которые перевернули мне жизнь, матери стало хуже. Она не заливалась кашлем, но была очень слаба и весь день провела в постели.

Изредка мама открывала глаза, при виде меня улыбалась и снова проваливалась в сон, а я сидела рядом и с тревогой вслушивалась в ее тяжелое монотонное дыхание.

К полудню я приготовила жидкий суп с капустой и мясом. Горячий бульон согрел маму, но пасмурная погода снова спровоцировала ее на дремоту. Постепенно в мою душу пробирались уныние и в глубине души, я догадывалась, что моя мать едва ли переживет эту зиму. А на следующее утро, она умерла.

Но я не плакала. Мама лежала в своей кровати, одна рука ее свисала на пол, глаза смотрели в пустоту, именно в ту пустоту, в которую уходят души. В глазах моей мамы не было жизни. Я знала, что мама мертва.

Я помню, как на улице громыхал ветер. Он свистел в дымоходе, заигрывал с флюгером и словно слепой, дергал калитку, не понимая, в какую сторону она открывается. На мгновение мне почудилось, что это пьяный отец вернулся черт знает, откуда и еле держась на ногах, пытается войти во двор. Но это был лишь ветер. Страшный и безжизненный, как и мрак в нашем доме.

Я закрыла дверь маминой спальни и спряталась на кухне. Меня вынудили так поступить страшные мысли. На втором этаже, все также трещали половицы, и временами с потолка, осыпалась штукатурка. От ветра дрожали стекла, и ставни окон, но из спальни, где лежало мертвое тело моей матери, не донеслось ни шороха.

В комнате за стеной было тихо.

А знаете, какие страшные мысли меня тогда заставили запереть дверь маминой спальни? Мысли о мертвецах — именно о тех мертвецах, которые не знают, что они умерли. Я боялась, что мама вдруг встанет и начнет ходить за мной по всему этому темному, мрачному дому. Поэтому я закрыла дверь.

Но ничего не происходило, мама не поднималась.

В доме царил холод, но на то, чтобы разжечь камин, у меня совсем не было ни желания, ни сил. Я сидела в кухне и с замиранием сердца слушала звуки дома. Эта старая, трухлявая постройка, скрипела, покачивалась и дрожала, когда ветер усиливался.

Я не любила этот дом. Самое честное слово!

Вдруг в зале начали бить часы. Этот звук напугал и заставил вздрогнуть, и я едва не сошла с ума от страха! И в этот момент домой вернулся отец. Впервые за столько времени, я была рада его видеть.

— Папа! — крикнула я, бросаясь к нему, и обняла его так крепко, как никогда не обнимала. Наверное, тогда он все понял. Понял, что нашей матери больше нет. — Папа, я боюсь! Мне здесь очень страшно.

— Не бойся, — сказал мне отец. — Я рядом с тобой, моя несостоявшаяся леди. Я здесь.

Отец, как и я, не стал плакать. Иногда мне казалось, мой отец никогда в жизни не плакал. Но сейчас-то можно, когда умерла мама. Но отец не заплакал даже сейчас.

Он собрался с мыслями и позвонил друзьям, с которыми работал на кладбище. Друзья вскоре приехали. Они всегда были грязными как мой отец и всегда, как мой отец — были выпившими. Наверное, это из-за тяжелой работы. Хоронить людей не так-то просто. Друзья моего отца нам помогли. Не знаю, что бы мы делали, не будь их тогда рядом с нами.

В тот страшный день, на кладбище было холодно. Было сыро и темно, даже не смотря на полдень. Ветер срывал последние листочки с деревьев и прогонял их в неизвестном направлении. Листочки не могли сопротивляться — они просто улетали. Я думала, что это крупицы души дерева, и когда дерево сбросит всю листву — оно погибнет. Как и все вокруг.

Лицо моей мамы стало похожим на пергамент, таким же белым и грубым. Кожа щек мамы стала твердой. Стала холодной. Я почувствовала тот холод, что веял от моей мамы. Никогда еще от нее не веяло таким холодом. Мертвым холодом!

После меня, к маме подошел мой отец. Он молчал, стоя возле нее. Так же молча, мой отец попрощался с ней и вернулся ко мне.

Я впервые была на похоронах, и не знала, что говорить. Я понимала, что скоро маму опустят в эту черную сырую яму, и я больше никогда ее не увижу, ни живую, ни мертвую. Никакую. Но я не могла говорить с мамой при всех этих людях, которых я никогда не видела и не знала их. Наверное, они жалели меня. Потому что все эти женщины и мужчины, пожилые и совсем старые, глядели на меня со слезами. А я не плакала.

Мне больно, но почему я не проронила ни одной слезинки?

Однако в тот момент, когда гроб начали опускать под землю, я не выдержала и заплакала. Я терпела так долго, что слезы мои вырвались сами и потом все никак не заканчивались. Они лились потоком.

Откуда во мне столько слез?

И вдруг, вместе со мной заплакали и небеса. Все кто пришел проститься с моей мамой, не хотели промокнуть, поэтому поспешили уйти с кладбища. Но я не могла. Я просто стояла, и смотрела, как друзья папы опускают гроб с моей матерью в темноту, и никакая сила не могла оттащить меня от могилы.

— Теперь, маленькая несостоявшаяся леди, — сказал отец, почесав щетину, — у нас только один выход — бросить наши кости к порогу работного дома. Перспективы не радужные, но там хоть кормят. С голоду как говориться, не пропадем.

Отец отпустил мою руку и, сгорбившись от холода, направился за остальными. Ветер сдувал в сторону его тощую угловатую фигуру в коричневом засаленном пальто и дергал за волосы. Мужчина лишь что-то недовольно бубнил, бросая в небеса резкий взгляд, точно это они были во всем виноваты, виноваты в нашей бедности и в смерти мамы.

— Я не пойду в работный дом, — сказала я. Слова застряли у меня в горле, но отец их услышал. — Туда нельзя. Там страшно.

Я знала, что такое работный дом. Это ужасное место. Оно находится на холме и окружено лесом. Туда люди попадают от голода. Им нечего есть, и они идут в работный дом. Там, за его сырыми холодными стенами, дети работают наравне с взрослыми и писаются от холода. А еще, детей там бьют. Я слышала об этом.

— Выбора нет, Гвендолин. — Отец остановился и обернулся ко мне. Я видела, что он пошатывался. Наверное, он всю ночь пил и все еще был пьян. Наверное, он даже не понял, что произошло. Я боялась его. Боялась и очень любила. Он — единственное, что осталось в моей жизни. — Лишь благодаря твоей больной матери, Гвен, мы все эти годы платили одну треть. Мягкое сердце мистера Гаррисона сжалилось над больной Маргарет, но теперь, когда твоя мать померла, он с легкостью вышвырнет нас на улицу. Вот увидишь. Денег у нас нет, а унижаться и просить подачек, я не хочу! Я не такой человек. А доброй памятью о твоей матери, этот ублюдок, вряд ли возьмет плату. Идем, Гвендолин.

Я заплакала еще сильнее. Отец подошел ко мне и развернул меня от могилы. Ветер стал сильнее хлестать меня по лицу и не давал вдохнуть. Куда бы я ни повернулась, он бросался с той же стороны.

Дурацкий ветер!

— Почему мама умерла? — спросила я, подняв взгляд на отца. Отец был зол на все вокруг, но увидев мои слезы, он вдруг успокоился. Отец меня очень любил, потому что я — единственное, что осталось в его жизни. Так же как и он в моей. — Почему это случилось именно с нами? Почему ни с кем-то другим?

Отец глубоко вздохнул и встал передо мной на колени. Я увидела в его глазах отчаяние.

— Все рано или поздно умирают, — сказал Виктор, взяв мое лицо в свои потные ледяные ладони. — Но теперь, твоя мама там, а мы с тобой — здесь. И мы должны еще прожить хоть немного. Ты понимаешь меня?

Я кивнула, и отец обнял меня. Затем поднялся, и даже не стряхнув со своих брюк налипшую грязь, пошел прочь.

— Идем собираться, Гвендолин.

Я перестала плакать и поплелась следом.

Мама осталась позади. Она не слышала нашего с отцом разговора, не слышала, как сыплется земля на крышку ее гроба. Мама не слышала ничего. Мамы здесь уже не было. А вот я, была. И отец мой — тоже был. И мы остались совсем одни.

Погружаясь по щиколотку в грязь, я шла за пьяным отцом. Я шла и ненавидела осень. Ненавидела наши сырые, холодные края с вечными дождями, нищетой и болезнями. Но пишущая эти строки, вынуждена была жить, через боль и слезы, она должна была жить.

Когда мы подходили к дому, мистер Гаррисон уже дожидался нас у порога.

Тэрри Гаррисон не взял с нас платы, и даже позволил на месяц, пока мы не сыщем подходящее жилище, задержаться в его доме. Я была благодарна, за возможность проститься с матерью и ее спальней. Но упрямый отец наотрез отказался оставаться. Он сказал, что ни на минуту не задержится в этой блошиной норе, и пообещал вскорости ее освободить.

Мне было стыдно за пьянствующего отца. Пока я собирала вещи, он громко ругал судьбу и напивался. Отец не обронил ни одной слезы по тому человеку, с которым прожил двадцать долгих лет и продолжал терять свое онемевшее от алкоголя лицо, на дне стеклянной бутылки.

В доме задрожали стекла. По небу вновь пронеслись самолеты. Их гул так сильно угнетал меня, но сегодня, мне было все равно. Сегодня, ничего плохого больше не случится, все плохое, уже произошло.

— Гвен, — сказал мне Тэрри, перед тем как оставить нас, — прошу тебя, держись. Я бы вас ни за что не выгнал, но я беспокоюсь за вашу безопасность. Сама видишь, дом уже по швам трещит, и того глядишь, развалится. Я повторюсь, я вас не гоню. Если хотите, черт с вами, можете жить сколько угодно. Бесплатно. Мне не нужно денег. Живите.

— Отец решил съехать, — ответила я, пряча лицо от ледяного ветра и от квартирохозяина. — Я должна быть рядом с ним.

Мистер Гаррисон тяжело вздохнул и сказал, что ему очень жаль о случившемся в нашей семье. Я молча кивнула, обтерла рукавом пальто, бегущие из носа сопли, и отдала мистеру Гаррисону ключи. Тэрри взял ключи и, немного помедлив, ушел.

Я обернулась на дом и почувствовала, что мое детство закончилось. Оно осталось там, в саду, где я любила прятаться от мамы, и притаилось за молодыми яблонями, боясь выйти на мой зов. Оно больше не смеялось, играя у пруда, а лишь дрожало от озноба, под гнетом непогоды и угасало, словно упавший на решетку камина, маленький уголек.

Отец склонился над чемоданом, и замерзшими непослушными пальцами, тщетно пытался перевязать его веревкой, чтоб по дороге не растерять свои вещи. Бутылка с алкоголем, то и дело выпадала из его внутреннего кармана. Отец поднимал бутылку и ругал ее, точно она нарочно выпадает, и от того, злился еще сильнее.

Я помогла отцу с его чемоданом, и мы отправились к работному дому.

Я шла и все думала, о том, что теперь, мое детство — это закрытая книга. Страницы в ней пусты. Мое детство — это сухой лист, гонимый ветром к черным небесам. Мое детство — утраченный рай, в который мне больше никогда не суждено вернуться.

Глава 3

Работный дом

Эта осень, стала самой тяжелой в моей жизни. Именно этой осенью я ощутила на себе всю тягость бедной жизни и после смерти матери, чтобы не умереть с голоду, мне и моему отцу ничего не оставалось, как просить помощи в работном доме. К его порогу приходили самые отчаявшиеся люди. Их словно животных, проживших всю жизнь в зоопарке, но внезапно оказавшихся в дикой среде, за забором ожидала лишь голодная смерть.

В этот морозный дождливый вечер, мы отправились к порогу работного дома.

Я помню, как грохотали над нами небеса, как они нещадно били нас с отцом дождем. Я помню, как от отца разило алкоголем и, держа свой старый, обмотанный бельевой веревкой чемодан с вещами, он едва мог стоять на ногах. Он напрочь позабыл о стыде. К сожалению, не только передо мной, но и перед всеми вокруг. Я боялась, что рано или поздно пристрастие к алкоголю доведет его до тюрьмы, электрического стула или другой, не менее скверной смерти. Под воздействием крепких напитков, мой отец становился совершенно другим человеком! Говорят, у каждого есть свои недостатки. Мой отец пил.

Забор вокруг работного дома, был выстроен из красного кирпича. Только оказавшись по другую его сторону, ты начинаешь понимать, насколько этот ужасный забор огромен и неприступен. Казалось, он упирается в небосвод!

Когда мы вошли на территорию нашего нового дома, точнее, добровольной тюрьмы, отец плелся позади, все время, спотыкаясь о брусчатку своими рваными башмаками с налипшей на них могильной грязью, и что-то бубнил себе под нос. Скорее всего, он как обычно называл меня непутевой девчонкой, не оправдавшей его надежд. Отец редко так говорил, чаще, он называл меня несостоявшейся леди.

В такие моменты, я была уверена, что именно отец и его разнузданность, ускорили преждевременную кончину мамы. Мама была слишком чувствительной к словам, что очень часто слетали с пьяных губ отца в ее адрес. Мама была слишком доброй для этого серого, утопающего в грязи и нечестивости провинциального городка Фрамстона.

Длинное, четырехэтажное здание, из того же красного кирпича, вблизи мне показалось еще угрюмее, чем у подножия холма, подъем которого отнял у нас с отцом все силы. Здание было просто чудовищно огромным и буквально нависало над нами.

Большие окна, точно глаза голодной твари, следили за нами. За некоторыми окнами горели тусклые желтые лампы, в остальных же — была темнота.

Скоро, я стану частью этой холодной темноты.

С тыла к работному дому, практически вплотную подступал лес. Казалось, деревьям было любопытно, что находится там, за забором, поэтому они стремились поскорее вырасти и заглянуть туда. Однако интерес их вскоре угасал, потому что ничего кроме изнуренных тяжелым трудом людей, здесь не было.

Местами, подгнивший, массивный фасад, обвивали высохшие вьюны плюща и кустов винограда. И плесень. Она была всюду.

Работный дом: Фрамстон-Холл — гласила старая выцветшая вывеска над дверьми. — «Умереть не так страшно — как жить мертвым», — прочла я строки чуть ниже.

Петли огромной двери пронзительно застонали, когда на стук, к нам вышла коренастая женщина с выпяченной вперед нижней челюстью, длинным носом и отвратительными волосами по всему лицу.

Я боюсь ее! Боюсь волос на лице этого чудовища!

Из помещения на нас ударил горячий запах сырого белья и гнилых овощей. Я никогда не чувствовала себя столь унизительно как в тот момент, когда мы стали отребьем, пришедшим к порогу работного дома в поисках крова и еды. А ведь когда-то у нас было все! Но это было давно, когда моя мама могла самостоятельно ходить, и кашель не отнимал ее последние силы.

— Входите, — строго произнесла надзирательница, и мы вошли. — Сколько тебе лет, девочка?

Я ответила, и нас повели к врачу. Я шла по длинному коридору и даже боялась посмотреть по сторонам, потому что была уверенна — ничего хорошего и интересного здесь нет и быть не может.

Нас завели в огромный и очень холодный кабинет. Врач — худой и длинный старик, сидел за столом и что-то писал в журнале. Он поднял на нас голову. Во взгляде этого малоприятного с виду человека, я прочла, что прочли и все остальные, пришедшие к работному дому — грусть и уныние.

Когда врач осмотрел моего пьяного отца и велел ему идти следом, он покорно направился за доктором, даже не обернувшись на меня. В этот момент, моя надежда на лучшее, угасла подобно жизни висельника, борющегося в петле за глоток воздуха.

Меня посетило ощущение, что так же как я, здесь себя чувствуют все. Этот холод, это уныние… одиночество.

Я осталась одна. Одна в кабинете врача и во всем мире.

Через окно на меня глядела тьма — дряхлая ссутулившаяся старуха с ледяным зловонным дыханием. По стеклу колотил дождь вперемешку с первым снегом. Меня сильно морозило.

Слезы на щеках уже высохли, но горло все еще обжигала горечь. Мне хотелось броситься прочь из кабинета врача и покинуть это злосчастное место.

Но бежать было некуда. Скорее всего, дом мистера Гаррисона уже обносили воры, ставшие свидетелями нашего с отцом отъезда, и столкнуться с ними было очень опасно. За пару шиллингов, я запросто могла получить удар ножом, а умирать из-за мнимых сокровищ, которых никогда не было в нашем доме — совсем не хотелось.

Когда я изучала кабинет врача, мой взгляд упал на распятие. Умирающий Иисус глядел в небеса с почерневшей от пыли стены и молил отца скорее забрать его к себе.

Это старое, полное немощных стариков, осиротевших детей, брошенных инвалидов и проституток здание, было брошено Господом. Но я очень надеялась, что ангелы, все же любят детей так сильно, что ни за что не бросят их. Особенно в таком ужасном месте как это.

Я сложила ладони, закрыла глаза и попросила у Господа прощение, за всех людей.

Затем в кабинет вошла надзирательница, не та, что встретила нас с отцом у дверей, другая. Черные брови, длинный нос и плотно сжатые губы — это были ее главные отличительные черты. Волосы на лице этой женщины не росли, но пугала она меня не меньше.

— Идем, — холодно потребовала женщина, и я сразу подчинилась. Я сразу поняла, с такой как эта надзирательница — лучше не спорить.

Внутри, Фрамстон-Холл выглядел намного больше, нежели снаружи. Потолки казались выше, окна шире. Еще меня поразило количество дверей. Их были сотни! Эти массивные стражники секретов, так часто располагались друг от друга, что можно подумать, за ними находятся одиночные камеры. Я не могла это проверить — за крохотными остекленными окошками было темно.

Что же скрывают все эти двери?

— Я Агнесса Лафайет, — сказала женщина. — Надзирательница крыла девочек. Ты нищая и оказалась здесь. Можешь считать это большим везением, особенно в наше время, когда голод выкосил уж пол страны. Здесь ты будешь трудиться, и отрабатывать пищу и кров. Беспрекословное подчинение внутреннему распорядку и труд — это твои обязанности. Тебе ясно?

Я кивнула.

— За непослушание, — продолжила надзирательница, — тебя ждет карцер. За отлынивание от работы, тебя ждет карцер. За побег, тебя ждет…

— … карцер, — угрюмо произнесла я.

Миссис Лафайет остановилась и наградила меня острым взглядом. В тот момент я поняла, что напрасно перебила ее. Скорее всего, я все еще была слишком подавлена, чтобы расставлять приоритеты.

— Извините меня, миссис Лафайет, — проговорила я, и голос мой заблудился под потолками. Уж очень они были высоки!

— За побег или даже попытку к нему, — произнесла ледяным голосом надзирательница, — тебя ждет что-то страшнее. И будь уверена, карцер тебе покажется совсем неплохим местом. И не стоит за моей спиной что-то замышлять. Я все равно об этом узнаю. Идем.

Мы отправились дальше.

Шаги миссис Лафайет были большими и тяжелыми, а стук ее каблуков, эхом разносившийся по всему коридору. Как я вскоре поняла, стук каблуков миссис Лафайет, наводил на детей больше ужаса, нежели она сама. Дети, лишь краем уха уловив этот устрашающий звук — трепетали в страхе.

По широкой лестнице, мы поднялись на второй этаж.

Я услышала музыку. Она доносилась из самого дальнего помещения. Дверь его была приоткрыта, оттуда падал тусклый желтоватый свет.

Мы вошли, и оказались в узкой длинной комнате с подгнившими, потолками и полками, где плотными стопками лежало постельное белье. Известка на стенах почернела, местами обвалилась. Здесь было очень сыро. Пахло книгами, долгое время пролежавшими в воде. Я сразу вспомнила о Тоферах — квартиросъёмщиках мистера Гаррисона. От них пахло так же.

К нам вышла тучная женщина, седая и с тяжелым дыханием.

— Это миссис Пенелопа Гухтер, — объяснила мне надзирательница. — Завхоз, прачка и кастелянша. В одном лице. Она приведет тебя в подобающий вид и отмоет. — В дрожащей от изнурительной работы руке тучной женщины, появилась машинка для стрижки волос и миссис Лафайет добавила: — У нас не допустимы вши.

Миссис Гухтер проводила меня вглубь своего холодного обиталища и завела в комнату, где посредине стояла большая глубокая ванна. Кроме того здесь были тазы, скамейки и торчащие из стен медные краники. Очевидно, здесь дети моются.

Тучная женщина усадила меня на одну из скамеек и молча принялась срезать мои волосы металлической машинкой. Локоны падали мне в ладони, сыпались на пол из черно-белого кафеля. Когда моей голове вдруг стало непривычно холодно, я поняла, что все происходящее, не сон, все по-настоящему. Теперь я — пленник работного дома. Безликий — как серость и мрачный — как уставшее привидение.

Мужчина, чей голос разносился эхом по всей ванной комнате из хриплого динамика, все так же задорно пел, когда тучная женщина жестом руки приказала мне раздеться.

Я подчинилась.

Мои пальто, платье, колготки и трусики, работница ванной комнаты, невозмутимо забросила в железную печь, где они заполыхали словно порох. Затем, миссис Гухтер, тем же безмолвным жестом руки, приказала мне лезть в ванну.

Я снова беспрекословно подчинились.

Сидя на дне пожелтевшей от ржавчины ванны, я безучастно глядела туда, куда потоки ледяной воды уносили обрезки моих волос — в черную сливную дыру. Оттуда пахло гнилью, и доносились непонятные звуки, похожие на дрожь металлических труб.

Там живут детские страхи. Они рвутся из недр этого ужасного дома.

Мне не было холодно, ни физически, ни душевно. Мне было пусто и больно.

После, миссис Гухтер выдала мне одежду из плотной ткани темно-серого цвета. Она называлась униформа и была у всех одинаковая. Мои вещи, тем временем дотлевали в котле. Часть меня дотлевала вместе с ними и часть моей мамы. Запах ее рук, которые не раз зашивали эти вещи, смешивался с едким дымом. Мама переставала существовать, словно ее саму жгли в этой печи.

— У нас не допустимы вши, — повторила миссис Лафайет, встретив меня у дверей ванной комнаты. — Замечу — умою в хлорке. Тебе все ясно?

Я кивнула и поспешно надела униформу. Она оказалась немного великовата, но зато обувь пришлась впору. Это меня, несомненно, порадовало, так как содрать ступни в кровь или постоянно спотыкаться, мне совсем не хотелось.

Пенелопа Гухтер все время молчала. Она все делала молча. Молча стригла меня, молча мыла, молча выдала мне постельное белье, полотенце и зубной порошок и так же, не проронив ни слова, закрыла за нами дверь.

Мы отправились дальше.

Мое тело знобило. В глазах все плыло. Мне казалось, что все происходит не со мной. С кем-то другим. Но не со мной. Я хотела заплакать, но боялась. Мне нужно было хотя бы дождаться ночи, только тогда я смогу укрыть свои слезы от всех. Чтобы никто их не видел, чтобы никто не спрашивал меня о них. Я не хотела разговаривать о своих слезах. Я хотела молчать. Как та женщина из ванной комнаты — миссис Пенелопа Гухтер.

— Миссис Гухтер всегда молчит? — спросила я вдруг.

Вода тонкими холодными струйками стекала с головы по шее и спине. Впитывалась в одежду, щекотала в ушах.

— Да, — коротко произнесла надзирательница.

— Почему?

Надзирательница не любила говорить с детьми, конечно если это не приказы или угрозы. Надзирательницам свойственны лишь холодный ум, каменное сердце и твердая рука, а болтовня, рушит стену между надзирателем и его подопечным. А это недопустимо.

Миссис Лафайет снова бросила на меня резкий взгляд, но к моему удивлению, что-то сдержало ее от грубости, присущей всем работникам Фрамстон-Холла.

— Хроническое заболевание мозга, — ответила миссис Лафайет. — «Священная болезнь» или эпилепсия. В прошлом, она пережила лоботомию, но это не помогло. Стало только хуже.

Я ничего не смыслила в таком заболевании как эпилепсия, но если оно способно лишить человека возможности говорить — это страшно.

«Лоботомия! — с ужасом подумала я. — Я бы ни за что не согласилась подвергнуть свой мозг лоботомии!»

Зазвенели стекла. Это из-за самолетов. Они часто здесь летали. Они летели за горизонт, туда, где сейчас шла война. Мне никто не рассказывал о войне, и с кем она велась, но то, что настали страшные и темные, временя, я и без этого понимала.

— Ты слышала про карцер? — спросила меня миссис Лафайет. — Представляешь, что это такое?

Я отрицательно замотала головой. Звучит страшно, но про карцеры я ничего не слышала.

— Значит, у тебя все впереди, — сказала надзирательница. — Если будешь плохо себя вести. Перевоспитание бывает очень болезненным. Тяжелым. Но оно необходимо. Ты поняла меня?

— Поняла, — ответила я и шмыгнула носом. Снова потекли сопли. Это от холода, сковавшего мое тело после умывания. — Я постараюсь вести себя хорошо, миссис Лафайет.

— Я на это надеюсь.

Коридор разветвился, и мы свернули направо. Левое крыло принадлежало отделению мальчиков. И туда, заходить было запрещено, так же как и мальчикам, было запрещено входить в крыло девочек.

Перед нами возникла огромная дверь с табличкой: «Отделение девочек». Надзирательница сняла ключ, висевший у нее на шее, на просмоленной бечевке и отперла этим ключом дверь.

Петли двери пронзительно заскрипели, и вскоре, мы оказались в отделении.

Это был тот же коридор, но по обе стороны он имел множество спален. Оттуда выглядывали дети и с любопытством глазели на меня. Я была новенькая, а новенькие всегда всем интересны. Я слышала, как дети обсуждали меня.

— Это что, мальчишка? — донеслось до меня.

— Накой мальчишка в отделении девочек? — послышалось в ответ.

— Это не мальчишка, — услышала я еще. — Это девочка.

— Какая-то она слишком безобразная для девочки.

— Вспомни себя в первый день, когда миссис Гухтер обкорнала твои волосы.

Я ни на кого не смотрела, едва поспевая за широко шагающей миссис Лафайет, и лишь изредка выглядывала исподлобья.

— Все по койкам! — закричала надзирательница, и детей след простыл. — Или кто-то захотел провести ночь в карцере?! Я могу вам это устроить. Там сегодня особенно холодно и сыро.

Мы дошли до конца коридора и вошли в комнату по правой стороне. Потолки здесь были высокими, окна огромными и решетчатыми, кровати металлическими. Еще пахло мочой. Кто-то из девочек очевидно писался.

— Спать будешь здесь, — сказала мне миссис Лафайет, указывая на кровать у самой двери. — Под подушкой ночная пижама. Туалет на ночь закрывается, ходить в горшок. Он у тебя под койкой. Утром сама его выносишь. Теперь спать. На ужин ты опоздала, так что до завтра придется поголодать.

Больше Агнесса Лафайет ничего не сказала. Она расправила плечи, оглядела девочек и ушла.

Свет в комнате так и не включили, и пришлось заправлять постельное белье в темноте.

Оно и к лучшему — никто на меня глазеть не будет.

Белье настолько прогнило, что рассыпалось, прямо у меня в руках! От любого неловкого движения, оно рвалось.

Девочки еще не спали, и лежа в своих постелях, они о чем-то шептались. Наверное, обо мне. Но я старалась не слушать их, и, покончив, наконец, с пододеяльником, легла и отвернулась от всего мира к стене.

Перед тем как провалиться в тревожный сон, я долго думала о своем отце. Я не знала, сможем ли мы еще, когда-нибудь увидеться с ним и боль моя не была бы столь невыносимой, открой судьба мне в ту ночь свои карты.

Но я ничего поделать не могла, и все что мне, коротко остриженной и умытой под ледяным душем, напуганной девочке оставалось — это лишь смириться.

Первыми моими мыслями, посетившими меня сейчас, стали размышления о том, как бы сбежать из этого места. Я не знаю, возможно ли это, не знаю, пытался ли кто-нибудь это сделать и совсем не имею представления о том, что ждет тех, кого поймали. Наверное, очень суровое наказание. Миссис Лафайет ничего на этот счет не рассказала.

Я должна сбежать отсюда.

Но может, стоит пережить хотя бы день, чтобы понять, как здесь на самом деле? Может все не так уж плохо.

Мне здесь не место. Я хочу к маме, домой.

Твоей мамы больше нет. Как и твоего дома.

Мне все равно! Я хочу в мамину спальню. Хочу прилечь на ее постель. Хочу уснуть, а утром проснуться и чтобы все это, оказалось сном!

Этому не бывать, но ты, главное, не плачь. Им не нужно знать, что ты слаба. Иначе, они станут издеваться над тобой, и тогда, ты захочешь умереть.

Я не заплачу. Не заплачу. Не заплачу.

Этот день был плохим и очень трудным, поэтому, вскоре я уснула. Мне снился дом. Мамина спальня. Мама была жива и когда я вошла в гостиную, она уже ждала меня там и рассказала, что вылечилась. Болезнь ушла.

Я плакала. Стоя в дверях гостиной, и не в силах сделать к матери даже шага — я рыдала.

Глубокой ночью, меня разбудил странный звук.

Сначала, я не могла понять, где нахожусь. Стоило мне открыть глаза, гостиная исчезла. Мама ушла. Но слезы остались.

Там, в темноте кто-то был. Тени. Множество теней. Черные силуэты шептались, подкрадываясь все ближе ко мне. Они хихикали и что-то замышляли и ступали по полу практически бесшумно, как призраки.

Глава 4

Тени

Я натянула одеяло до самых глаз, а тени девочек, заметив, что я проснулась, вдруг расселись вокруг меня, кто на мою койку, а кто просто на пол.

— Не бойся, — сказала одна из теней, та, что взгромоздилась у моих ног. Я не видела лица этой девочки, только ее растрепанные волосы, торчащие в разные стороны на фоне голубого окна. — Мы хотим познакомиться. Как твое имя?

Тогда я поняла, что бояться, мне не стоит.

Вообще в этом месте стоит бояться лишь надзирательниц и палок в их руках, но не детей, оказавшихся здесь по той же причине что и я — нищета, голод, нужда, война.

— Гвен Фостер, — ответила я, аккуратно высовываясь из-под одеяла как из укрытия. — Я новенькая.

— Я, Нелли Кроссман, — ответила тень у моих ног.

— Мне очень приятно, — сказала я.

— Мне тоже.

Вдруг заговорила тень снизу. Я повернула голову и увидела сидящую на полу девочку в огромных очках с очень толстыми линзами. Она, своими взъерошенными волосами и большими глазами, напоминала дикого звереныша, притаившегося в темноте огромного страшного леса. Естественно — страшным лесом было это место.

— Меня зовут Тори Грехэм, — сказала смешная девочка в очках и с растрепанными волосами каштанового цвета. Девочка протянула мне руку, и я пожала ее.

— Гвен.

Кожа ладони Тори, показалась мне очень грубой, даже мальчишеской. Но, не смотря на это, девочка была очень кротка и застенчива.

— Очень приятно. — Тори Грехэм улыбнулась и придвинулась ближе к моей кровати.

— Залезай. — Я немного потеснилась к стене, освобождая место для Тори, и она с радостью забралась. — На полу, небось, холодно.

— Чертовски!

В ту ночь я познакомилась со всеми девочками из своей комнаты. Кроме одной. Она спала, отвернувшись к стене и кашляла. Она всегда кашляла. Такой я и запомнила Анну Эванз — больной, несчастной, одинокой.

— Она не любит ни с кем разговаривать, — объяснила мне Нелли глядя на тяжело вздымающиеся бока девочки. — Особенно после того как узнала, что ее отца забрали на фронт.

— На войну? — ужаснулась я. Слова Нелли меня очень задели — где уверенность, что завтра на фронт не отправят и моего отца.

— Да, — угрюмо вздохнула Нелли и покачала головой. — Сейчас каждый человек на счету. Там — в пекле ада. На фронте.

Только сейчас я вспомнила про самолеты. Их не было. Стояла тишина. Как же было приятно в этой тишине.

Еще я познакомилась с Бертой Бенсон — девочкой часто забывающей свое имя. Она не могла вспомнить свою фамилию, пока Аманда Диксон — самая старшая из нас и самая болезненно истощенная, не напомнила ей.

Так же среди полуночных моих гостей, были родные сестры Дженнифер и Дороти Тафт.

Однажды, когда освободилась должность активиста, (о них вы непременно скоро узнаете), я поняла что веснушки и цвет глаз — единственное, что может быть общего у этих сестер.

— А с кем ты здесь? — спросила Нелли. — Кто привел тебя в это место?

— Отец, — ответила я. — Но мне даже проститься с ним не позволили.

— Такое здесь любят, — сказала Нелли и снова бросила резкий взгляд на Эванз — она кашлянула. — Любят разлучать. — Кроссман поначалу говорила в полный голос, но теперь перешла на шепот. — Надзирательницы все как одна — строгие и бездушные. Еще надзирательницы очень любят наказывать.

— И многих — заслуженно, — вставила Дженнифер Тафт.

Нелли обернулась на Тафт, стоящей по правое плечо, и спросила ее:

— Чем же дети могут заслужить голодовку и карцер? Ты вообще, в своем уме?

— Тем, что плохо работали, — ответила Тафт. — И вообще, в данный момент, пренебрегая режимом, мы заслуживаем карцер не меньше этих тунеядцев. Я собираюсь лечь спать и вам, советую, того же.

Мы проводили Дженнифер до кровати. Она сначала обернулась и вопросительно поглядела на сестру, сидящую на краю моей постели, затем, так и не дождавшись ее поддержки, демонстративно легла.

— Мать с нами была слишком строга, — рассказала Дороти. — Миссис Лафайет — чистый ангел.

— Миссис Лафайет не самая плохая надзирательница. — Тори одобрительно покачала головой. — Есть миссис Милн — она надзирательница крыла мальчиков, вот там сущее чудовище. Бедные мальчишки.

— Только и слышно, как они плачут и кричат, — шептала Нелли. — Миссис Милн самая строгая. Она даже запрещает мальчикам разговаривать с нами. Здесь вообще нужно быть очень осторожным с разговорами.

— Почему? — удивилась я.

— Высказывать свои мысли вслух, порою может быть очень опасным, — сказала Нелли. — Это грозит карцером и ударами плеткой. А может и чем пострашнее.

— Кстати, — вспомнила Аманда. — А где Винсент? Дороти, ты как-то с ним разговаривала. Куда он подевался?

— Я не знаю, — ответила Дороти Тафт. — После того как он появился весь в синяках, я больше его не видела. Вот уж месяц как. Может он в лазарете?

— В лазарете с синяками не лежат, — покачала головой Нелли. — А вдруг его усыновили?

— Не говори ерунды! — обозлилась Дороти и отвернулась.

— Я лишь предполагаю.

— А что плохого в усыновлении? — удивилась я. — Разве это плохо? Мне кажется, это очень даже хорошо, когда ребенок живет в семье.

— Только вот это совсем не правда! — произнесла Дороти. — Вряд ли мистер Данкан отдает детей в семьи. Скорее всего, он просто скрывает, что здесь могут побить до самой смерти. В это мне верится больше.

— Неужели так можно обращаться с детьми? — ужаснулась я.

— С сиротами — можно, — ответила Нелли. — Мистер Генри Данкан — директор, рассказывал нам, что исчезнувшие дети отправились туда, где всегда тепло и где фрукты растут прямо на деревьях. Но мне что-то слабо в это верится. Думаю, эти дети уже умерли.

Умерли?!

— Палма как то рассказала, — вспомнила Нелли, — что подслушала разговор людей в белых халатах.

— А кто они, эти люди в белых халатах?

— Никто не знает, — уныло ответила Нелли. — Палма рассказала, что однажды ночью, эти люди забрали Беверли, а когда вернули, через несколько часов, она уже ничего не помнила. Палма говорит, что люди в белых халатах, вырезали ей часть мозга.

— Но зачем? — Я вспомнила миссис Гухтер. В ее зловещем молчании была виновата лоботомия. — Кому нужен мозг несчастной девочки?

Тогда Нелли рассказала, что здесь происходят странные вещи и если кто-то из детей начинает догадываться о них, к нему приходят люди в белых халатах и отнимают у него воспоминания. Если ребенок начинает видеть больше, чем это положено, за ним приходят люди в белых халатах и после, этот ребенок уже становится совсем другими. Он ничего не помнит. Он странно разговаривает.

— После этого, — добавила Нелли, — ребенок напоминает чучело. Мы так их и называем.

Я некоторое время молчала, но затем с моих губ невольно слетело слово:

— Чучело.

Аманда тем временем подошла к окну. Она достала из кармана пижамы маленькую книжицу, открыла ее на случайной странице и начала читать, бесшумно шевеля губами.

Нелли поймав мой заинтересованный взгляд, объяснила, что Аманда всюду носит с собой молитвослов и читает его, когда ей становится страшно или просто от нечего делать. Я склонна думать, что в данный момент открыть молитвослов, Аманду все же побудил страх, ведь всем в этой комнате, было не по себе обсуждать бесследно пропавших детей и их вырезанные мозги.

— А многих уже усыновили или удочерили? — спросила я.

— Многих, — рассказала Нелли. — Еще вчера, на твоем месте спала Глория, а сейчас спишь ты. Советую хорошо работать, чтобы не удочерили.

Я молчала. Это из-за слов Нелли. Они угнетали меня, ведь я совсем ничего не умею делать. Временами, я помогала маме по дому. Я стирала и шила. Готовила для мамы и папы еду.

— Кем здесь работают дети? — спросила я.

— Кто-то работает в швейном цеху. — Нелли поочередно загибала пальцы. — Кто-то в прачке. Кто-то на кухне. Я советую тебе попроситься на кухню или в прачку.

— Там все занято, — сказала Берта.

— Тогда остается швейный цех, — пожала плечами Нелли. — Аманда работает в цеху, и Тори тоже там работает. А, и еще Эванз.

— Ты не переживай, — сказала мне Тори Грехэм. — Цех конечно не лучшее место, но зато там не так сыро как в прачке и не так воняет тухлятиной как на кухне.

— И ничего на кухне не воняет, — поспорила Берта. Она работала на кухне уже два года и привыкла к запаху гнилых овощей, несвежего мяса и тухлой рыбы. Именно этим пахла каждый вечер девочка по возвращению с работы. — Врешь ты все!

— Воняет, воняет, — вставила Дороти, привыкшая к запахам порошков, отбеливателей и хлорки. Она днями напролет сдирала ладони до крови в прачечной. — Аж за версту чувствуется.

— Зато нами не командует выживший из ума военный. — Берта поставила точку в споре.

Тори хотела возразить, но Эванз вдруг залилась кашлем, и мы едва не подпрыгнули от испуга.

— Ладно, девочки, — сказала Нелли, громко спрыгивая с моей койки, — давайте спать. Завтра на работу. Очень приятно было с тобой познакомиться, Гвен.

— Мне тоже, девочки.

— Спокойной всем ночи, — пожелала Тори и улыбнулась мне. — Очень рада знакомству, Гвен.

— Спасибо, Тори, — ответила я. — Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи.

Все разошлись по своим кроватям.

Теперь это не были тени, пляшущие вокруг меня. Тени проявились, обрели облик и черты характера. Тени обернулись в девочек, таких же, как я, осиротевших и никому кроме работного дома, больше не нужных.

Я отвернулась к стене и спокойно уснула. Мне больше ничего не снилось.

Глава 5

Тори Грехэм

Наутро, всех нас разбудил громкий, как вой сирены, женский голос.

Я открыла глаза и увидела темный потолок, с обвалившейся штукатуркой и вдруг вспомнила, где нахожусь. Несколько часов моего сна, пролетели как несколько минут.

Голос принадлежал надзирательнице, миссис Лафайет. Именно эта женщина, вчера привела меня в крыло девочек, она указала, где мне теперь спать, она — невидимая нить, связывающая меня с отцом. Так же как и та надзирательница с волосатой физиономией.

— Встаем! — кричала надзирательница. — Живо! Поднимайтесь, дармоедки! Не время спать, когда государство переживает сложное время! Кто дольше всех спит, тот отправляется, куда?

— В карцер, миссис Лафайет, — ответили хором девочки.

— Правильно!

Карцер. Опять этот карцер.

Я выбралась из постели и начала в спешке застилать ее. Так делали все девочки моей спальни. Они знали, что грозит за медлительность. И за лишние разговоры. Мне так же нужно было об этом знать и всегда помнить.

Вскоре, под руководством надзирательницы, мы отправились умываться.

В умывальной было шумно и сыро. Все толкались, потому что спешили на завтрак, а как я вскоре поняла, опоздавшие его лишались. Скорее всего, из-за тяжелого времени, о котором за последние несколько дней, я слышала как никогда часто.

Зеркало над умывальником было грязным. Я протерла зеркало рукой, и мне вдруг стало больно от застывшей в нем девочки, с темными кругами под глазами и короткими, наспех остриженными волосами, которые я когда-то так сильно любила.

Я прикоснулась ладонью к своим щекам. Они впали! Мне довелось провести в работном доме менее суток, а худоба Аманды, уже не казалась мне столь ужасной. Мое отражение было похоже на отражение мертвой девочки. Девочки, которая умерла несколько дней назад, но вдруг оказалась среди живых! Только вот ее уже никто здесь не ждал.

Господи! Милый мой ангел-хранитель, помоги мне!

Когда мы шли по длинному коридору в столовую, нас сопровождала миссис Лафайет и, не унимаясь, угрожала карцером. Женщина, как обычно шла большими шагами, и лишь изредка оборачиваясь на нас, строго повторяла, чтобы мы затихли, иначе будем отбывать наказание все в том же карцере.

Я не знала что такое карцер, но судя по реакции детей, в миг проглотивших свои языки, это было ужасное место. По сути, карцером была тюрьма в тюрьме.

Мне здесь не место. Мне нужно бежать отсюда, иначе у меня отрежут часть мозга и сделают из меня молчаливое чучело. Мне нужно бежать!

Меня вдруг охватила жуткая тоска, и я остановилась. Я не хотела и шага сделать более. Позади в меня кто-то врезался, и колонна остановилась следом за мной.

Надзирательница, заметив это, побагровела от злости и, подлетев ко мне словно огромная старая летучая мышь, закричала:

— Что ты вздумала? В карцер захотела?!

— Я хочу домой, — проговорила я, едва сдерживая слезы, — Отпустите меня, пожалуйста, миссис Лафайет. Молю вас.

Я услышала насмешки из остолбеневшей посреди коридора толпы.

— Домой? — повторил кто-то.

— За эти слова ее точно поколотят, — услышала я. — Она точно влипла!

Не сомневаюсь, что каждый из этих детей меня понимал, только вот они знали больше чем я. Иначе проситься домой, бросились бы все. Но здесь никого домой уже никогда не отпустят.

Мне здесь не место.

Надзирательница выпрямилась и, глядя на меня с высоты своего двухметрового роста спросила:

— Ты все еще не поняла, куда ты попала, деточка?

— Я хочу домой. — Мой взгляд не мог противостоять испепеляющему взору миссис Лафайет, и я опустила голову. — Прошу. Мне здесь не место.

— Теперь твой дом здесь, и чем скорее ты это осознаешь, тем лучше, — проговорила твердым надменным голосом надзирательница. — Забудь о своей прошлой жизни и о своих тунеядцах родителях. Твой пьяница-отец пришел к нам просить еды, и мы приняли его. Мы приняли тебя. Зачем? Чтобы слушать разговоры о доме и о том, как хорошо там, за стеной? Разве ты забыла как там, за стеной? Ты только оттуда. Там голод и смерть! Там чума и проказа! Туберкулез! Разве ты забыла об этом? Может быть, ты позабыла и о войне?

— Нет, — ответила я. — Не забыла, миссис Лафайет.

— Тогда не вынуждай меня вытряхивать из тебя душу, — проговорила миссис Лафайет и добавила: — Шагай!

Я обтерла рукавом рубахи слезы и покорно направилась вместе со всеми ребятами в столовую. Больше я никогда не просилась за стену, больше я никогда не просилась домой.

Мне не нужно проситься, мне нужно сбежать.

По полу веяло холодом и казенные сандалии, выданные мне вчера кастеляншей, совсем не спасали. Мои ноги промерзли насквозь. От холода, я не чувствовала свои щиколотки и пальцы. От холода, кожу мою покрыли мурашки.

— Отсюда не выбраться, — тихо сказал кто-то из детей. Агнесса Лафайет этих слов не услышала, их услышала лишь я. — Смирись с этим.

Наш отряд, состоящий из девочек в серых одеждах, вошел в столовую, и прошел к раздаче по узкому проходу, разделявшим зал на две равные половины. С одной стороны ели мальчики, с другой — девочки. Я ни на кого не смотрела, лишь на носки своей обуви. Мне совсем не хотелось, есть, мне хотелось броситься отсюда прочь, даже если такого места нет.

Старая женщина с белой, словно остывшая пенка молока кожей, положила в мою миску жидкую массу, и я последовала за кем-то к столу. Но дети не сразу начали, есть, они ждали чего-то. Вскоре я поняла, что здесь строго накажут любого, кто притронется к еде раньше, чем помолится.

Я заняла самое крайнее место и вскоре рядом со мной села Тори Грехэм — соседка по комнате. Я была рада Тори и улыбнулась ей. Она улыбнулась в ответ, и боль вдруг начала таять в моей груди.

— Привет, — сказала я, придвинувшись чуть ближе к стене, чтобы Тори поместилась рядом.

— Привет. — Тори заняла место и кивнула мне в знак благодарности за него. — Огромное спасибо.

Вскоре началась длительная молитва. Я не знала слов, но слышала, как дети громко благодарят страну, дарующую нам кров и пищу. Кроме того, дети просили у Господа смирения перед старшими, послушания перед воспитателями, и маленькие желудки, перед столом с едой.

Когда молитва закончилась, дети кинулись к своим тарелкам. Они ели так, будто это был последний раз в их жизни! То здесь, то там я видела перевязанные головы. Возможно это те дети, которым вырезали часть мозга.

Дети-чучела!

— Ешь, — посоветовала мне Тори, заметив, что я совсем не притронулась к еде. — Иначе у тебя не будет сил на работу, и тебя накажут.

— А что делают с теми, кто плохо работает? — спросила я девочку.

Тори Грехэм показала мне свои пальцы рук. Они были сплошь усеяны глубокими рубцами. Эти шрамы были оставлены прутьями, и от них, я пришла в ужас.

Руки как у чудовища!

— Зажми нос, вот так, и просто проглоти, — добавила Тори. — Тогда ты не почувствуешь запах. Еда придаст тебе сил для работы.

— Хорошо. — Я наполнила рот холодной жижей, и проглотила. Жижа чуть не вырвалась обратно, но я удержала ее в желудке.

— Молодец, — улыбнулась Тори. — Запей скорее.

Я запила водой. Во рту от завтрака остался привкус гнилой, холодной капусты. Пахло так же не вкусно. Но оставалось еще половина тарелки. Но руки Тори Грехэм пугали меня сильнее, и я принялась доедать остатки ледяной капустной жижи.

— Чучело, — услышала я вдруг позади себя и обернулась. — Поглядите! Чучело идет!

Я увидела девочку примерно пятнадцати — шестнадцати лет. Голова ее была перебинтована, глаза широко раскрыты, а взгляд совершенно отреченный.

— Ее зовут Патрисия Рошер, — сказала Тори. — Она боялась приоткрытых дверей и всегда видела за ними красные глаза. Теперь, Патрисия не видит ничего. В ее голове пустота.

— Это ужасно! — вырвалось у меня из груди. Пальцы мои задрожали, сердце сжалось. — Что теперь ее ждет? Ее и других… чучел?

— Обычно, они исчезают, — ответила Тори.

— Исчезают? Куда?

Тори пожала плечами.

— Никто не знает, — сказала она. — Рано или поздно, они исчезают. Может быть, они не могут долго прожить после лоботомии, и умирают.

— Чучело, — продолжали дети указывать на девочку пальцами. — Не приближайся к нам, чучело. Иди и найди свои мозги!

Я почувствовала горький запах лекарств, когда девочка прошла мимо меня. Мой нос защекотал запах стирального порошка и пыльных простыней. И сырости. Я на мгновение представила, что все сидящие за столами дети — чучела с перевязанными головами и отреченным взглядом, и холод побежал по моей спине. Но зачем они так относятся к несчастной?

Что она чувствует, находясь там, за пределами своего сознания? За дверью, ведущей в безумие.

Я этого не знала. Никто из тех, кто любопытными взглядами изучал девочку с перевязанной головой, не знал, что она чувствует. Может боль, может страх, а может и вовсе ничего не чувствует. Иначе, почему она не плачет от такого обидного прозвища?

В столовую вошла миссис Лафайет, все издевательства прекратились. С появлением этой высокой темной фигуры, дети испугались и замолчали.

— Если я еще услышу это слово, — сказала миссис Лафайет, — Запру в карцер. Всех одновременно. Доедайте и на работу!

Патрисия стояла у дверей. Она по-прежнему молчала, она по-прежнему ничего не чувствовала.

Доедая эту противную жижу, я вспомнила о матери. Вспомнила маму в молодости, когда подглядывала за ней. Она сидела в саду, а летнее солнце играло на ее любимых сережках. Мама что-то вязала и улыбалась, бросая на меня временами взгляд. Она знала, что я подглядываю.

Мама Тори Грехэм, так же как и моя, умерла. Но ее убили, и сделал это отец Тори. Она рассказывала, что стояла у окна и глядела на то, как отец закапывает маму в землю на заднем дворе. Большие капли дождя наполняли открытые глаза мамы, стекали по ее щекам, скапливались в яме, которая медленно, но верно превращалась в могилу. Тори не плакала, когда рассказывала мне все это. Она сказала, что в первый день здесь все плачут, потом перестают плакать, затем и вовсе забывают о своих матерях.

— Однажды, — рассказала мне Тори, — ты тоже, как и все мы, позабудешь свою маму.

— Но я не хочу ее забывать.

— Время тебя не послушает. — Тори тяжело вздохнула. — Оно будет уходить все дальше и дальше, пока от твоей мамы не останется лишь силуэт. Время заберет с собой даже глаза твоей мамы. Я уже не помню, какого цвета глаза у моей матери. Время съело их. Время все съедает. Оно и нас съест.

Я все равно убегу! Я не собираюсь ждать, пока время уничтожит меня и все что мне дорого! Я не позволю!

Черная липкая дрянь наполняла мою душу. Но мы с Тори были чем-то похожи, поэтому я не чувствовала себя одинокой. Наши мамы умерли, и это нас роднило. Мне нравилась Тори. Она не показывала пальцем на Патрисию, как это делали все остальные. Тори была доброй, даже не смотря на то, какие ужасы она пережила, глядя на то, как родной отец роет на заднем дворе могилу.

Нелли Кроссман была права — меня определили в швейный цех и это меня очень обрадовало. Там работала Тори, а это значит, изредка мы можем болтать. Мы сможем чаще видеться и не дать унынию Фрамстон-Холла поглотить нас, как это случилось со многими.

Строем из серых, безликих девочек, мы отправились переодеваться на работу.

Глава 6

В цеху

Ткацкая мастерская находилась на заднем дворе Фрамстон-Холла. Маленькие пыльные окна, деревянные полы, темные склады и множество старых металлических станков. Больше здесь ничего не было. Кроме еще конечно витающей в воздухе атмосферы безнадеги. И детского страха.

Еще была тряпичная пыль. Она резала глаза. Забивалась в нос. Оседала плотным слоем на окнах и стояла столбом. Пыли было слишком много! Но это полбеды. Кроме того, в цеху было очень душно и шумно.

Это из-за швейных машин. Огромные металлические и страшные, они грохотали так, что закладывало уши! Деревянные полы под этими машинами, ходили ходуном, а все что оказывалось внутри этой машины, умирало, или оборачивалось в одежду. Если туда попадал ребенок, он умирал, если ткань, то из нее получался костюм. Темно-зеленый, военный костюм.

Джозеф Хоггарт, был наш мастер. Старый, лысеющий и молчаливый. А еще, он бывший солдат, и у него нет одной руки. Левой. Вместо нее — отвратительный, пугающий обрубок.

Я не знаю, как мистер Хоггарт лишился руки. Никто из нас не знал. Кто-то предполагал, что конечность отнял станок, оставив старику лишь культю по локоть, кто-то рассказывал, что руку Джозефа съела проказа — гниль. Были и такие, кто рассказывал, что мистер Хоггарт лишился руки на войне. Сам он никогда об этом не рассказывал. Он редко когда открывал рот, а если открывал, то напоминал, что сейчас идет война и все мы, должны трудиться на благо страны. Говорил, что наша помощь стране, сейчас крайне необходима. С этими словами, мистер Хоггарт ходил по цеху, взад и вперед. Весь день. Всю неделю. Месяцами.

Все мы были согласны с мистером Хоггартом. Никто не хотел войны.

В подмастерьях у Джозефа Хоггарта нас было десять девочек. Всем было от девяти, до пятнадцати лет. Самой старшей из нас была Аманда Диксон — похожая на скелет девочка. Затем Бетти Боу — рыжеволосая девочка. Следовала за ней Вилма Парлоу — девочка с язвами по всему лицу. После нее Анна Эванз — молчаливая и угрюмая. Далее Бони Филипс — полная и причудливая. За Бони, шла Пенелопа Барнз — девочка, которую я, почему то всегда немного опасалась. Скорее всего, благодаря ее очень грубым чертам лица и огромным ступням. Но скорее всего, я напрасно ее побаивалась. Пенелопа была скромной и старше меня всего на одну неделю. За мной была Тори Грехэм.

Самой младшей и необыкновенной из нас, была девятилетняя Джени Баури. Позже я обязательно расскажу вам о ее необыкновенности.

Была еще одна девочка. Но с ней никто не дружил. С ней никто не разговаривал и вообще сторонился компании этой девочки. Звали ее Лили Зегерс. Она не чихала кровью, кожу ее не покрывали заразные струпья, волосы не выпадали. Нет, ее сторонились по другой причине. Все дело в том, что Лили Зегерс — активистка, а так называемые активисты, еще хуже, чем заразные.

Они внимательно следят за детьми и постоянно обо всем докладывают надзирателям. Вскоре я и сама в этом убедилась.

— Ты не должна во время работы разговаривать со мной, — предостерегла меня Тори, когда я подошла к ней и спросила, откуда этот ужасный запах по всему цеху.

— Почему? — спросила я.

— Зегерс, — ответила Тори.

— Что такое Зегерс?

— Ни «что», а «кто». Лили Зегерс. — Тори кивнула головой в сторону девочки с острыми плечами и длинным носом. Девочка, спрятав руки за спину, стояла у стены и сильно вытягивала шею, пытаясь ухватить взором своих выпученных глаз весь цех. — Она активистка. Если она увидит, что мы болтаем — непременно сообщит об этом мастеру. Так что, ступай, Гвен. — И спрятав улыбку, Тори добавила: — Этот ужасный запах исходит от мистера Хоггарта.

На самом деле, как мне показалось, пахло мертвецами. Если конечно мистер Хоггарт сам не подгнивает. Но скорее всего, под цехом умерло какое-то животное, отчего и возник в помещение этот трупный запах.

Уродливые металлические станки, в логове которых мы были маленькими затворницами, строчили униформу для солдат одну за другой. В этой униформе, солдаты встретятся со смертью. Эта униформа побагровеет от крови, когда вражеская пуля пробьет грудь.

Ужас как ее много! Неужели этого все еще мало?

Я коснулась ладонью темно-зеленой ткани, что вскоре металлическое чудовище превратит в одежду для солдата, и почувствовала зуд. Моя ладонь зачесалась. Это неприятное чувство. Я прокляла войну, когда не смогла найти ответ, почему мы шьем одежду для будущих покойников, а не для рабочих и школьников.

Каждую неделю, приезжал военный грузовик и битком набитый униформами, уезжал на фронт. Дьявольский грузовик, и ехал он в ад.

— Как тебя зовут?

Я вздрогнула, и обернулась. Передо мной стоял мистер Хоггарт. Взгляд его был строг, брови нахмурены, рукав подвернут, и прячет обрубок.

— Гвен Фостер.

— Пойдем, Гвен Фостер, я покажу, что нужно делать.

Мы отправились по длинному узкому тоннелю в самую его глубь. Потолки здесь были низкими, скругленными и сырыми. Местами с них капала вода. Я слышала, как гудит электричество в проводах, как трещат лампы, как в стенах возятся крысы. Это было жуткое место. Мне здесь было неприятно находиться. Даже в самом цеху, я не испытывала такого чувства. Чувства неизбежности и смерти.

Может показаться странным, но временами до меня долетали ароматы свежих цветов. Я не могла понять, откуда именно доносится этот прекрасный запах, и как он мог вообще здесь звучать. Однажды я решила, что это всего-навсего отголоски маминого парфюма. Они плотно застряли в моей голове и сейчас, когда мамы нет рядом со мной, память дарит мне эти мгновения. Мгновения, когда я вдыхала этот волшебный запах.

Мистер Хоггарт, слегка пригнувшись, шел впереди, я следом. Чем глубже мы уходили, тем тише становился рев станков.

Мастер остановился у одной из дверей и, откинув ржавый засов, что пронизывающе скрипнул, исчез во тьме комнаты. Я шагнула следом. По правую сторону от меня щелкнул выключатель, и я увидела полки с униформами. Увидела мешки, полные униформ. Униформы для офицеров и выше стоящих званий. Униформы и для обыкновенных солдат. Сотни. Даже тысячи униформ!

— Освободи все полки, — сказал мне мистер Хоггарт. — Вот тебе мешки, складывай аккуратно, чтобы все влезло. Завтра за ними приедут. Сегодня нужно все упаковать. Поняла меня?

— Да, сэр, — ответила я. — Поняла.

— Как закончишь, — сказал мистер Хоггарт перед тем уйти и запереть меня, — нажмешь на звонок. На щетке красная кнопка. Я открою.

Мистер Хоггарт ушел. За ним лязгнул засов, и я осталась одна, в этой темной, сырой мышеловке.

Я огляделась. Лишь кирпичные стены. Сверху, по сторонам. Мокрый холод оседал на кожу. Из-за этих стен ни за что не выбраться. От вещей веет смертью, от стен холодом и гнилью. Посреди всего этого я — испуганная, остриженная девочка.

К вечеру моего первого рабочего дня я уснула, едва моя голова коснулась подушки. Мы с Тори после ужина пришли в комнату и хотели еще поболтать, но усталость валила нас с ног.

Мне в ту ночь ничего не снилось. Я даже не поняла, что пролетели семь часов, когда утреннюю тишину вновь прорезал грубый женский голос, требующий подниматься и собираться на работу.

Это была моя новая жизнь. С этим я ничего поделать не могла. Я понимала, чем быстрее я привыкну к своей новой жизни, тем скорее мне станет легче. Так мне сказала миссис Лафайет, и теперь эти слова зазвучали в моей голове совсем по-другому.

Потянулись дни, а за ними недели. Я постепенно начала свыкаться с мыслью, что из-за стен работного дома мне никогда не выбраться. Я начала свыкаться с тем, что пожаловаться здесь некому, и никто из взрослых к детям никогда не проявит ни любви, ни заботы. Здесь дети — рабочий инструмент. Если инструмент приходил в негодность его просто выбрасывали и заменяли новым. Для меня это было кошмаром, но для всех остальных — обычным делом.

Глава 7

Элли

Лишь обернувшись назад, я поняла, какой момент стал переломным в моей жизни. Все началось с того, что моя мама умерла, и я попала в работный дом. Так бы все и закончилось, если б не одна совершенно обыкновенная вещица — кукла моей подруги. С нее все и началось. Точнее с ее поисков.

Конец октября выдался на редкость ветреным и обильным на дожди. Никогда бы не подумала, что в октябре может быть так холодно! Ветер бродил даже по коридорам. Холод проникал под одежду, и от него не было спасения. Лишь под одеялом. От холода я все никак не могла унять дрожь в своем теле. Меня постоянно знобило и только чудесным образом, в ту осень простуда обошла меня стороной. Хотя многие в крыле девочек слегли с температурой.

Лежа в постели, я подолгу не могла согреть свои ноги. Они были как лед! Наверное, от этого и писались дети. От застуженных ног. В такие моменты я вспоминала, как мама набирала в таз горячую воду, и я опускала туда свои ноги. Там они вмиг согревались, а после этого, я хорошо спала. Но в работном доме детей не любили и никто наливать в таз кипяток для них не собирался.

В первые недели знакомств, я познакомилась практически со всеми. Только вот имена запомнила, увы, не все.

— Меня зовут Дина.

— Меня зовут Анна.

— Я Каролина Эрметт. Мне двенадцать лет.

— А я Марта.

Они все по очереди подходили ко мне в раздевалке и протягивали мне руку. Я с радостью пожимала их.

— Я Гвен.

Девочек в нашем крыле было около пятидесяти. Все разновозрастные, от совершеннолетних, до совсем еще маленьких. Год назад здесь появилась Матильда Майер. Мать этой девочки умерла, рожая ее, и с тех пор Матильда живет в работном доме, на пороге которого, собственно говоря, и родилась.

«Отсюда не выбраться»

Эти слова, сказанные мне однажды кем то, плотно засели в моей голове. Не проходило и дня, чтобы я не задумалась, а действительно ли это так. Неужели никто еще не смог сбежать из-за этих кирпичных глухих стен? В это верили все вокруг, поверила и я.

— Кто-то из мальчишек попытался, — рассказала мне Тори, когда мы вдвоем брели из цеха на обед, — но его заперли в карцере и он там умер. Звали его Йохан Грей. Несчастный ребенок.

Мимо нас прошли взрослые девочки, и мы сменили тему. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь услышал наш разговор и донес миссис Лафайет.

— Были еще попытки. — Вспомнила Тори. — Кто-то из девочек даже план побега рисовал. Но эта бумажка попала в руки активистам, а вскоре, и к надзирательница.

— И что же с ней сделали? С той девочкой.

— Высекли розгой и неделю продержали в карцере на хлебе и воде.

— Она жива? — ужаснулась я.

— Жива, — спокойно ответила Тори. — Но сошла с ума. Говорят из карцера никто в здравом уме не выходит. Еще был мальчишка. — Тори задумалась. — Ларри Гамп… Гамптен… Гампер… Я забыла его фамилию. Он тоже пытался сбежать и даже взобрался на стену. Но Ларри поймали и били палкой до тех пор, пока он не умер. Так здесь и поступают с провинившимися. Особенно с теми, кто пытается подбить других на неповиновение или побег.

В тот день я это и собиралась сделать — подбить Тори на побег. Но ее рассказы о тех страшных наказаниях, погасили мое желание как вода, гасит огонь.

— Жаль, что мы вынуждены жить в месте, где люди умирают от голода, бросают своих детей и много пьют, — рассуждала я, глядя как главный корпус работного дома неумолимо становится все ближе к нам, все больше. — Жаль что матерей наших больше нет, а вокруг смерть, болезни, нищета.

— А где-то есть место лучше? — спросила Тори.

— Не знаю, — тяжело вздохнула я. — Может быть за океаном?

Тори задумалась и спросила:

— Там, куда летят самолеты?

Мне нечего было ответить.

Мы вошли в главный корпус и отправились умываться. Мое тело ломило от работы. Сегодня был понедельник, и мне пришлось перетаскать на себе не один куль рваных вещей и сжечь их под присмотром ядовитого взгляда мистера Хоггарта. Я молила Господа, чтобы дожить до вечера и не умереть прямо в цеху. Вскоре я поняла, что умереть в цеху как оказалось, не такая уж и редкость.

На ужин как я и предполагала, нам подали холодную похлебку, состоящую из непонятных продуктов. В тарелке мне повстречались обрывки кожи и вермишель. Я была настолько голодна, что проглотила все это, и даже не поморщилась. Приходилось, есть, иначе я рисковала попросту умереть с голода.

После ужина, мы с Тори разговаривали. Спальня была пуста. Мы стояли у окна и глядели, как ветер срывал с дрожащих деревьев последние листья, любовались, горизонтом, где небеса освещались вспышками молнии, наблюдали за огнями Фрамстона, далеко внизу. Отсюда, с высоты четырехэтажного здания, расположенного высоко на холме, все казалось другим. Прекрасным. Даже сейчас.

— Никогда бы не подумала, что вид из окна этого ужасного места, может быть таким красивым, — сказала Тори.

— Думаю, ты просто никогда не смотрела вечерами в окно.

— Смотрела, — ответила Тори.- Но очень давно. И редко. Наверное, мне просто было не интересно.

— А я люблю смотреть в окно, особенно во время грозы. Как небеса точно стекло разбивается на мелкие осколки.

— А я наоборот, боюсь, что молния может ударить прямо в окно. В меня.

— Тогда ты сгоришь как на электрическом стуле. — Серьезно заметила я. — Все потому что разряд у молнии, наверное, сто тысяч вольт. Или больше.

— Жутковато.

— Только не говори, что ты боишься молнии.

— Я-то нет, — ответила Тори. — Но вот Элли, может испугаться.

Мне нравились эти бусинки огней внизу. Временами они переливались и завораживали. Огни домов, машин и фонарных столбов отражались в наших с Тори глазах.

— А кто она, эта Элли?

— Элли — моя кукла, — рассказала Грехэм. — Ее мне подарила мама. На день рождения. У нее нарядное платье и красивые глаза. Мама сказала, что я похожа на Элли, что я такая же, как она — очень красивая.

— Элли осталась дома совсем одна?

— Нет, — ответила подруга, — Она здесь. Но я не знаю где. Ее отобрали у меня в первый же день. Сказали, что куклам здесь не место. Здесь играть в куклы не положено, здесь положено только работать. Работать и выполнять все что скажут.

Я, почему то отчетливо представила, как куклу отбирает именно миссис Гелдер — работница столовой. Думаю, этой женщине доставляет огромное удовольствие, когда от ее полного отвращения взгляда, ты не знаешь куда деться. Скорее всего, у нее никогда не было своих детей, иначе она не была бы такой твердой. Здесь тверды все. Тверды и хладносердны.

— Ты не пыталась отыскать свою куклу? — спросила я. — Наверняка она находится в каком-нибудь шкафу или сундуке. Или в подвале.

— Ты что? — прошептала Тори испуганно. — Знаешь, что здесь могут с тобой сделать, если будешь заглядывать, куда не положено.

Ответ и без того был очевиден, за такое садят в карцер.

Я обняла подругу за плечо.

— Нам нужно хотя бы попробовать отыскать твою куклу.

— Да брось, — уныло ответила Тори. — Ее наверняка уже сожгли.

— А вдруг не сожгли? Может она сейчас сидит, в каком ни будь огромном старом шкафу, одна в темноте и боится. Не нужно бросать Элли и забывать о ней. Я думаю, она все еще ждет тебя. Я уверена.

— Ты действительно считаешь, что она еще здесь?

— Очень на это надеюсь. Но чтобы это проверить, нам нужно рискнуть. Она твоя.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.