Бесплатный фрагмент - Читай мысли — владей миром

Читай мысли — владей миром

Читай мысли — владей миром — вот завет,

Ключи к успеху, словно лунный свет.

В ней кровь цыганки, вольная душа,

И звон шатров, в которых песнь безмолвия живёт.

С ней рядом волк, он верен и силён,

Планы воплощает, будто сотни львов.

Вместе — сила, что горы превратят в песок,

К вершинам славы дерзновенно взмоют.

Их страсть — как вихрь, любви волшебный плен,

Опьяняет разум, словно терпкий хмель.

Сердца стучат в унисон, навек сплелись вдвоем,

Их танец чувств судьбой благословлен.

Их род богат, как звездный небосвод,

Небесный дождь их щедро окропляет год.

«Читай мысли — властвуй!» — их девиз, как сталь,

Любовь и сила — их бессмертная спираль.

Их взгляды — зеркала души, сияют страстью,

В них отражается и мудрость, и участье.

Она — колдунья, тайна роковой,

Он — рыцарь храбрый, с твердою рукой.

Их мудрость — роща вековая, древний лес,

Где каждый шелест — предсказанье с небес.

Они — хранители забытых знаний,

Их сила в вере, в исполнении желаний.

Их жизнь — игра, где ставки высоки,

Рискуют всем, но не боятся тьмы глубокой.

В сердцах горит огонь неугасимый,

Их путь — дорога к звездам, неуловимый.

Их логово — оазис среди серых дней,

Где магия творит, стирая пыль теней.

Здесь алхимия чувств рождает новый свет,

И каждый день — как сказочный сюжет.

Они плетут судьбу свою, как кружева,

В них каждый узел — память торжества.

Их нити крепки, не порвать узлом,

Оберегают мир от зла тайком.

Но помни путник, если встретишь их в пути,

Не искушай судьбу и тихо отойди.

Их сила велика, а гнев страшен вдвойне,

И милосердие их — редкость в наше время.

Они идут вперед, не ведая преград,

В их душах — музыка, а в сердце — водопад.

Свобода — их религия, любовь — путеводитель,

Их тайна вечная, как звездный небожитель.

Случается, дикие степные цветы, словно по велению судьбы, прорастают на благодатной почве холеных садов. И ничто не властно остановить их, когда вольное, дерзкое семя брошено в землю этой роскошной помпезности. Сильные, хваткие, яркие, они являют собой саму свободу, и даже в этих садах, чей облик — произведение искусства, находится место их неукротимой красоте.

Их лепестки, опаленные солнцем и обласканные ветром, чужды трепету перед тепличными розами и надменностью лилий. Они не стремятся к совершенству линий, не соревнуются в изысканности аромата. Их оружие — неподкупная жажда жизни, дикая энергия, пульсирующая в каждой клетке, в каждом шипе на колючем стебле. Они — дерзкий вызов чопорным порядкам, живое напоминание о том, что красота может быть не только выверенной и причесанной, но и дикой, необузданной, первозданной, словно сама стихия.

Когда рассветные лучи украдкой касаются сада, они встречают их с нескрываемой благодарностью, принимая щедрые дары земли и небес. Их корни, словно когтистые лапы, впиваются в почву, исступленно черпая из нее жизненные соки. И пока оранжереи залиты искусственным светом, продлевающим неестественный день для изнеженных питомцев, степные цветы упрямо живут по своим законам, в унисон с древним ритмом природы.

Садовники, настороженно наблюдавшие за этим дерзким вторжением, постепенно смиряются с их присутствием. Более того, они начинают замечать, как дикие цветы вдыхают в их упорядоченный мир новую жизнь, ту самую живую искру, которой порой так не хватает безупречным композициям. Словно сама природа, утомленная совершенством, решила добавить щепотку бунтарства, горсть безрассудной свободы.

И вот, среди холеных пионов и надменных георгинов гордо алеют ромашки, васильки, трепетные маки… Степные цветы, словно отголоски бескрайних полей, безмолвные вестники свободы, простора, той самой жизни, что бьет ключом за оградами и парапетами. И пусть их век недолог, пусть пламя их жизни быстро гаснет, но их след навсегда запечатлевается в сердцах садовников и посетителей, напоминая о том, что истинная красота рождается в естественности.

Золотоволосая Ружа — легенда, рожденная в таборе

В окрестностях города Калькутты раскинулся огромный цыганский табор, словно диковинный цветок, распустившийся на пыльной обочине цивилизации. Откуда они пришли — тайна, покрытая дымкой веков, куда держат путь — загадка, мерцающая в звездах над головой. Подобно перекати-полю, гонимому ветром странствий, они кочуют по миру, впитывая знания, словно драгоценную росу, и привнося в свою жизнь лишь самое чистое и светлое.

Не обманывайтесь скромным видом их кибиток, что не чета богатым особнякам плантаторов и торговцев. Не судите по испачканным пылью дорог одеждам детей, чьи глаза горят ярче золота. Даже когда судьба забрасывает их в трюмы торговых судов, пересекающих океаны и материки, они остаются верны своему пути — собирать бесценные тайны, открывающие двери в недоступные для обывателя миры. Миры, где богатство измеряется не звонкой монетой, а мудростью, накопленной столетиями.

Владеют ли они секретами, неподвластными пониманию смертных? Быть может, именно в этом и кроется смысл их вечного кочевого образа жизни — в стремлении к познанию, в вечном поиске истины, что спрятана за горизонтом? Кто же откроет этот неразгаданный секрет, спрятанный в складках их пестрых одежд и мерцающий в глубине их темных, как ночь, глаз?

Предводителем этого табора был не просто барон из бесчисленного племени цыган рай баро, и не старейшина рода, — нет, он был нечто большее — Баро Мануш, сам Великий Баро. Его имя шепталось с благоговением, а власть проистекала не только из несметных знаний и связей, но и из сокровищ, достойных восточных сказок. Раз в несколько лет, подобно комете, он появлялся в индийской Калькутте, в сопровождении всего табора, словно свиты планет. Цель этих визитов тонула в тумане легенд и догадок. Но что же особого было в этом могущественном покровителе кочевого племени, чьи дороги, подобно нитям судьбы, опутывали весь мир? В его роду, из поколения в поколение, а может, и через одно, рождалась рыжеволосая девочка — их талисман, их живое солнце, озаряющее путь и оберегающее от нужды. Они были хранителями древних знаний, магии, и чего-то большего, непостижимого для глаз и разума простых смертных. За пару лет до очередной поездки в Калькутту у Баро родилась дочь. Ее волосы пылали цветом меди, словно закат над степью. Она была цыганкой по крови, но ее облик бросал вызов привычным представлениям, она казалась сотканной из солнца и ветра.

Девочку нарекли Раджой — «принцесса», и это имя, подобно ласковому шепоту, струилось в их языке, окутывая девочку нежной пеленой королевского очарования. Отец же, укрывая в сердце трепетную нежность, звал ее Ружей — маленькой искоркой, рыжим огоньком. Но для мира табора она оставалась Раджой, окруженной с первых дней заботой и вниманием, словно драгоценным шелком. Матерью Раджи была юная Гожи — цыганка неземной красоты, чья суть ускользала от слов. Бездонный омут глаз, стан, точеный рукой богини, разум, острый, как сталь клинка, и черные волосы, ниспадающие волной ночи… и, главное, безграничная, обжигающая любовь к мужу, Баро Манушу. Судьба, словно хитрая гадалка, уже разложила свои карты: ей было предначертано стать его женой.

В таборе жила и старейшая женщина, мать Баро — Мами Ягори. Время выбелило ее волосы, посеребрило их инеем прожитых лет. А когда-то, давным-давно, ее шевелюра пылала рыжим пламенем, вторя цвету волос маленькой Ружи, ее внучки. Детей и внуков у Мами Ягори было не счесть, но златовласая — только одна. Да и родимое пятно старой цыганки в виде лотоса на левой руке больше не пылало жаром, как прежде. Табору нужна была новая златовласая защитница, хранительница древнего рода. И ею, день за днем, все ближе и неотвратимее, должна была стать малышка Ружа, специально привезенная в Калькутту для особого обряда. Только в этом городе, где сама богиня Кали распростерла свой грозный и милосердный покров, совершали это таинство. Все было готово. Ждали лишь знака небес — дня затмения, когда Солнце обвенчается с Луной в траурном танце и мир погрузится во тьму, предвещая перемены.

День затмения надвигался неспешно и неотвратимо, словно крадущийся зверь, и табор окутывало густое, волнительное предчувствие. Священнодействие готовилось в тишине, нарушаемой лишь шепотом: старейшины, словно древние вороны, нашептывали друг другу заклинания, чья сила уходила корнями в глубь веков; женщины, с трепетом в сердце, вплетали золотые нити в ритуальные одеяния, насыщая их солнечным теплом; мужчины, затаив дыхание, вглядывались в сумрачное небо, пытаясь уловить знамения грядущего. Раджу, словно хрупкую райскую птичку, омывали настоями целебных трав, в ее огненные волосы вплетали золотые ленты, словно солнечные лучи, и угощали медовыми сладостями, шепча благословения, полные надежды и тайной тревоги. Гожи, обуреваемая гордостью за избранность дочери, не могла унять зловещее предчувствие, сковавшее ее сердце ледяными тисками. Тьма сплеталась вокруг, словно погребальный саван, а дыхание грядущих перемен обжигало кожу предчувствием бури. Материнская душа ликовала, но глубоко внутри таилось понимание: ее пташка, ее маленькая звездочка, принадлежит теперь не только ей, но и всему народу.

Барон Баро Мануш, обычно невозмутимый, словно скала, чья воля крепка, а взгляд остер, был поглощен приготовлениями с не меньшим пылом. Он лично выбирал самоцветы для ритуального жертвенника, вкладывая в каждый камень искорку солнца, советовался с древней Мами Ягори, чьи глаза видели дальше звезд, и изучал карты звездного неба, пытаясь постичь волю богов. Напряжение звенело в каждом его движении, а взгляд, всегда пронзительный и глубокий, словно омут, казался измученным тяжестью знаний. Знал ли он всю глубину тайн, которые таило в себе затмение? Предвидел ли те испытания, что были уготованы его маленькой дочери?

Наконец наступил долгожданный, важный день. Солнце, словно раненый зверь, начало угасать, погружая Калькутту в зловещую тень, длинную, как предсказание. В таборе все замерли, объятые священным событием. Раджу, облаченная в белоснежные одежды, стояла в самом центре ритуального круга, окруженная тенями старейшин, чьи лица хранили печать вечности. Над ней возвышался алтарь, украшенный драгоценностями, отбрасывающими отблески на лица собравшихся, откуда поднимался дым сандала, наполняя воздух густым, мистическим ароматом, словно призывая духов. Барон Баро Мануш стоял рядом с дочерью, его сильная рука крепко сжимала ее маленькую ладошку, словно передавая ей свою силу и защиту.

Когда последний луч солнца утонул в горизонте, и мир погрузился в абсолютную, всепоглощающую тьму, Мам Ягори начала ритуал. Ее голос, хриплый от прожитых лет, но все еще властный, словно раскат грома, прорезал тишину, произнося слова на древнем языке, забытом даже ветром. Барабаны забили в унисон, выбивая ритмичное, гипнотическое сопровождение, словно пульс самой земли. Свет факелов, колеблющийся в темноте, бросал причудливые тени на лица присутствующих, превращая их в мистические маски. Раджа, казалось, светилась изнутри, ее рыжие волосы горели ярким пламенем в этой кромешной тьме, как символ надежды. В этот миг время замерло, а границы между мирами истончились, превращаясь в зыбкую нить. Мир затаил дыхание, ожидая чуда или предвещая беду. В этот священный час на левой руке маленькой рыжеволосой Раджи проявилось родимое пятно в виде нежного лотоса. У Мами Ягори оно исчезло навсегда, словно печать, передавшая свою силу. Она передала дар внучке. Теперь главной женщиной, хранительницей тайн и секретов цыганского народа, стала маленькая рыжеволосая девочка Раджа. Это был знак — боги приняли дары. Они благословили новую хранительницу, избранную судьбой. Все произошло так, как было предначертано веками, вплетая новую нить в канву древней истории цыганского народа.

В кочевьях вечных дремлет тайна, как змея,

В глазах цыганских — ночи глубина без дна.

Секреты древние сокрыты от чужих,

И истина мерцает на страницах вечных книг.

День черный пал, и свет как дымка тает,

В Калькутте стоны, что слова не передать.

Девочка стоит в кругу, в одежде цвета льда,

Сила рода в ней — пророчества звезда.

На детской ручке лотос расцветает, будто ожил вновь, сквозь пелену веков,

Уходит бабушка, забрав с собой  печаль и боль.

Теперь она хранительница тайн, ей жребий дан самой судьбой,

Благословлен кочующий народ под звездной, бархатной луной.

Ее глаза — два темных зеркала, осколки древней мглы,

Вбирают мудрость, что века в сердцах кочующих несли.

Она танцует под луной босая, на священной той земле,

И духи предков шепчут правду ей в таинственном огне.

В костре искр пляшет пламя, как надежды яркий, дерзкий луч,

И древний ритуал отныне станет ей мечом, пронзающим злой тучи.

Она читает знаки тайнописных карт, как книгу бытия,

Где будущее народа скрыто средь суровых испытаний и огня.

Узор на платье — карта звездного пути, что не постичь умом,

Он проведет сквозь бури и дожди судьбы кочующей ковром.

В ее руках судьба родного племени, отныне и навек,

В её глазах — огонь пророчества, что не изменит времени река.

И эхо барабанов разлетается в прохладе ночи той,

Цыганская царица, под звёздным небом народ веди за собой!

Пророчества исполнятся, туман рассеется и сгинет прочь,

И племя устремится в даль, где ждет их новый день и ночь.

После ритуала, когда багряные кисти вернувшегося солнца расписали небо, табор взревел от восторга. Свершилось! Новоявленная златовласая защитница явлена миру, и надежда, словно жаркий уголь, вновь затеплилась в сердцах кочевников. Барон Баро Мануш, будто сбросив с плеч тяжкий камень, смотрел на дочь с переполняющей его гордостью. Гожи, умиротворенная, вновь озаряла мир своей лучезарной улыбкой. Мами Ягори же, уставшая, но преисполненная покоя, наблюдала за внучкой с мудростью, отпечатанной веками на ее лице.

После ритуала табор задержался в Калькутте еще на несколько дней, утопая в празднествах. Песни звенели, танцы вихрем носились в воздухе, поляны ломились от угощений, и вино лилось рекой. Но Раджа не разделяла всеобщего веселья. Ее не было среди ликующих цыган — она уже плыла на торговом судне «Балтер» в Колумбию. Корабль принадлежал ее отцу, Баро Манушу, но ни один из членов команды не подозревал, что их хозяин — настоящий цыганский барон. Вместе с матерью, донной Грацией, Раджа направлялась в родовое гнездо — на фамильную фазенду. Никому и в голову не могло прийти, что благородное семейство плантаторов Орес, выращивающих кофе, имеет корни в цыганской крови. Донна Грация, с трепетом прижавшая дочь к себе, кожей чувствовала перемену. Раджа больше не была просто ее дочкой. Она стала частью чего-то большего, древнего и значимого. Материнская любовь билась в ней с чувством гордости за избранность дочери, сплетаясь в сложную, многогранную гамму эмоций. Барон Баро Мануш оставался в Калькутте, неотложные дела удерживали его там. Донна Грация знала, что в эти дни к нему будут приводить молодых девушек, чтобы продолжить благородный род. Ведь с рождением такого ребенка семья обретает вечное покровительство. Девушку же впоследствии выдавали замуж. Сама донна Грация стала его законной женой благодаря всепоглощающей любви. Гожи была его наваждением, такой женщины удостаиваются лишь раз судьбой. Она была моложе его на двадцать лет, и он знал, что она отвечала ему глубоким уважением и любовью. Но в дни разлуки он всегда говорил ей одно и то же: «Я всецело принадлежу тебе, Гожи, но народу нужны достойные потомки». Она молчала, а ее свекровь, мудрая Мами Ягори, всегда повторяла: «Помни, Гожи, ты мать золотого ребенка, а все остальное — мирская суета. Самое важное — она, наша Ружа. Думай о ней.»

Время текло, словно река сквозь пальцы, и маленькая Ружа расцвела нежным цветком, затмив своим очарованием даже золотой солнечный свет. Ее волосы, цвета осенней листвы, казались живым пламенем, в котором плясали солнечные зайчики, а глаза, глубокие и мудрые не по годам, манили в свой омут, полный сострадания и нежности. Когда ей исполнилось десять лет, девочка ощутила странные перемены. Порой, еще до того, как прозвучал ответ на ее вопрос, она улавливала незримую перекличку мыслей между родителями, бабушкой и слугами, окружавшими ее заботой и вниманием. Этот дар, этот секрет, она пока хранила в глубине своего юного сердца.

Фазенда, утопающая в изумрудном море кофейных плантаций, стала для Ружи не просто домом, а убежищем, крепостью, где ее душа, словно экзотическая птица в золотой клетке, трепетала в ожидании свободы. Здесь она постигала языки, впитывала историю, училась музыке и танцам, словно драгоценные камни, украшавшим ее разум. Донна Грация, с ледяной элегантностью и стальной строгостью, следила за образованием дочери, прививая любовь к искусству и знаниям, словно стремясь оградить ее от знойного дыхания цыганского наследия. Она грезила о будущем для дочери, где не будет места кочевой жизни, пропитанной тайнами предков, о будущем, вымощенном мостовыми респектабельности. Но в сердце Ружи, словно глубоководный источник, билась связь с чем-то неведомым и древним, тянувшим ее к своим корням, как лунный прилив — к морскому берегу.

Однажды, заплутав в лабиринте сада, Ружа услышала тихую мелодию, словно шепот ветра, доносившуюся из старого амбара. Поддавшись любопытству, словно завороженная чарами, она проскользнула внутрь. В полумраке, испещренном лишь редкими лучами солнца, словно золотыми нитями, играл на потрепанной скрипке старый цыган. Его седые волосы, словно спутанные облака, обрамляли измученное лицо, а глаза горели внутренним жаром, словно угли в потухшем костре. Ружа замерла, словно заколдованная, не в силах оторвать взгляд от музыканта, словно он был воплощением легенды. Мелодия, полная тоски и дикой страсти, словно змея, проскользнула в самое сердце девочки, пробуждая в нем что-то забытое, древнее, словно отголосок первобытного танца.

После этого случая, Ружа начала тайком навещать старика, словно мотылек, летящий на пламя свечи. Звали его Сашко, и когда-то он был душой табора Баро Мануша. Он рассказывал Руже о цыганских традициях, о кочевой жизни, о силе колдовства, текущей в их крови, словно огненная река. Он учил ее языку романо, песням и танцам, которые когда-то зажигали костры на бескрайних просторах степей, словно искры, разлетающиеся в ночи. Сашко стал для нее проводником в мир предков, о котором мать старалась забыть, словно о страшном сне.

Донна Грация чувствовала, как дочь отдаляется от нее, как в ней просыпается цыганская кровь, словно дремлющий вулкан. Она пыталась остановить этот процесс, словно безуспешно боролась с приливом, но все ее усилия были тщетны. Ружа росла, и вместе с ней росла ее связь с таинственным прошлым, словно виноградная лоза, тянущаяся к солнцу. Она знала, что однажды ей придется сделать выбор между миром плантаций и древним зовом крови, словно стоять на распутье двух дорог, ведущих в разные миры.

Но мать не учла еще одного, самого важного, о чем не подозревала даже сама Ружа. Любовь, словно внезапная молния, вспыхнет в ее сердце. Страсть, словно дикий танец под луной, захлестнет ее душу. И таинственная сила, дремавшая в глубине ее цыганской крови, найдет свой выход, изменив ее жизнь навсегда. Встреча с таинственным юношей, прекрасным, словно сотканным из лунного света, о котором так часто говорил Сашко, была предопределена самой судьбой. Она станет точкой невозврата, мгновением истины, когда жизнь Ружи, подобно хрупкому стеклу, разобьется на осколки, вынуждая ее сорвать маску и заглянуть в бездонное зеркало своей души.

Ружа снова и снова задавалась одним и тем же вопросом: кто она? Цыганская королева, повелительница табора, чья кровь пылает древней магией кочевий? Благородная донна, чья осанка и стать дышат аристократией и величием? Или просто женщина, чье сердце, вопреки всем устоям и предрассудкам, тянется к чужеземцу, как цветок к солнцу, рискуя опалить свои лепестки в пламени его любви?

Дави: Неутолимая жажда моря, пьянящий вкус авантюры

Явился миру отрок, лунным светом сотканный,

В нем буря чувств кипела, вольным ветром тронута.

С младенчества был резок, как волчонок смелый,

Игрив, как солнца луч, как гром в апреле.

Неутолимая жажда моря, зов авантюр пьянящий,

Влекли туда, где штормы пляшут, а лазурь желанна.

Он странствовал один, мечтой лишь окрыленный,

Искал он новый мир, доселе незнакомый.

Но он не знал, что лунный свет, в пути однажды,

Встретит деву, чьи космы — солнца поцелуй отважный.

Ее тепло и свет ворвутся в жизнь шальную,

Рассеют мрак, прогнав тоску и боль былую.

И вот он, лунный юноша, в объятьях солнца тает,

Свободный дух его любовь теперь ласкает.

И вместе вдаль плывут, по волнам счастья мчатся,

Две страсти воедино, чтоб навеки обвенчаться.

Их лодка, словно лебедь белая, скользит по глади вод,

Под парусом надежды, что ветер вдаль несет.

Он видит в ней не просто свет, а целую вселенную,

Она в нем — бурю чувств, доселе не изведанную.

Их ночи полны звезд, и шепот волн им вторит,

О том, что две души нашли приют и кров.

Она ему поет о солнце, о полях златых,

Он ей — о лунном свете, о далях ледяных.

Их сердца бьются в унисон, как два крыла у чайки,

Влекущие их ввысь, где нет границ и края.

Она рисует на песке его портрет, смеясь,

Он ловит каждый взгляд, боясь на миг расстаться.

И, кажется, на свете нет прекрасней доли,

Чем эта их любовь, где нет ни фальши, ни притворства.

Где лунный свет нашел свою земную пристань,

А солнце научилось буре, страсти, непокорству.

И время замирает, словно в сказочном плену,

Лишь шум прибоя шепчет им секреты старины.

Она плетет венки из полевых цветов душистых,

А он целует руки, что нежнее лепестков росистых.

И вот они, сплетенные судьбой в единый узел,

На берегу любви, где вечность наступила.

Их прошлое — лишь тень, забытый, блеклый узел,

В объятьях настоящего, где сердце распустилось.

Он больше не беглец, не пленник лунных чар,

Она — не просто свет, но якорь в бурной жизни.

В их танце двух стихий — бесценный, дивный дар,

Гармония начал, в любви навек капризной.

Однажды, в час заката, когда багрянец небо красит,

Она ему сказала тихо, глядя в глубину вселенной:

«В тебе, мой лунный рыцарь, вся моя земная страсть,

И в этом нет сомнений, в этом нет измены».

Он прикоснулся к волосам, что золотом играют,

И прошептал в ответ, дрожащими губами:

«Ты — солнце моей жизни, и больше не блуждаю,

 В твоих глазах нашел покой, что грезился ночами».

Колумбия, омываемая шепотом тихоокеанских волн на западе и будоражащим рокотом Карибского моря на северо-западе, испокон веков рождала миру авантюристов, дерзких мечтателей, истинных морских волков. Откуда берутся такие дети в скромных семьях? Тайна, покрытая песками времени. И вот, в доме обедневшего торговца Пабло Лобо и его супруги Констанции, где уже щебетали четверо птенцов — три сына и дочь, в день, когда небесный диск Солнца на миг утонул в серебряных объятиях лунного затмения, родился мальчик, прекрасный, словно осколок лунного света.

Счастье? Возможно. Но Пабло Лобо едва сводил концы с концами, и новый рот требовал дополнительных затрат. Если уж судьба подарила миру этого ребенка, то, без сомнения, найдутся и ресурсы, необходимые для его взращивания и обеспечения. На взморье океана дети рано вкушали горечь взрослой жизни — будет еще помощь отцу. Но Дави, казалось, кожей чувствовал, что ему, конечно, рады, но не совсем, не до конца. На удивление родителей, он был здоров. В отличие от старших детей, капризных и болезненных, Дави с самого рождения разительно выделялся. Необыкновенной красоты, острый умом, рано заговоривший и вставший на ноги, он рос, никого не обременяя. Констанция часто терялась в догадках: в кого он такой, ни на кого не похожий? А отец его недолюбливал, и точка.

В лавке у них трудился старый цыган Мигель, и мальчишку он боготворил. Целыми днями пропадал с Дави, расписывая красками слов диковинные страны, что таятся за дымкой горизонта, и повествуя о вольных цыганских племенах, кочующих по миру. Он шептал ему полные тайн сказания о Баро Мануш, легендарном предводителе цыган, властном бароне, чья дочь, златовласая дева неземной красоты, умела читать чужие мысли, словно раскрытую книгу. Старый Мигель плел завораживающие истории о том, как Баро Мануш волен провести ночь любви с любой, им избранной, девой, о его несметных богатствах и сокрытых знаниях, коим позавидовать мог бы и сам владыка мира.

Кочующие цыганские таборы передавали из уста в уста, что Барон Баро Мануш умеет выуживать мысли из чужих голов, и благодаря этому дару он и сколотил свои сокровища, и пользуется безграничной властью. Ни один цыган не знает точно, где находится его пристанище, в каком затерянном уголке земли. Поэтому и кочуют цыгане по свету, словно перекати-поле, в вечной надежде снискать благосклонность барона. А вдруг у кого-то родится златовласая дочь? Маленький Дави все детство, затаив дыхание, внимал интересным историям Мигеля.

Дни летели, как чайки над морской гладью. Дави рос, впитывая истории Мигеля, словно губка. Мир лавки, наполненный запахами специй и пряностей, сменялся в его воображении картинами пышных цыганских таборов, звенящих бубнами и гитарными переборами. Он видел во сне златовласую деву, читающую его мысли, и Баро Мануша, чьи глаза светились мудростью и властью. Океан манил его, шептал о приключениях и дальних странах, но в сердце юного Дави уже поселился цыганский костер, горящий ярким пламенем.

Однажды, когда Дави было восемь лет, в лавку зашел человек. Высокий, смуглый, одетый в богатые, но потертые одежды, он держался с достоинством, выдававшим в нем человека не простого. Он долго выбирал специи, щедро расплачиваясь с Пабло, но глаза его, казалось, изучали не товар, а старого помощника Мигеля. Вечером Мигель, обычно словоохотливый, был угрюм и молчалив. Он долго смотрел на Дави, словно прощаясь, а перед сном подарил ему цепочку со старинным амулетом — серебряный полумесяц, украшенный крошечным гранатом. «Носи его всегда, Дави, — прошептал старик, — он защитит тебя». И прошептал, словно тайну открывая: «Совсем скоро Луна и Солнце встретятся и больше не расстанутся до скончания дней своих.»

На следующее утро Мигель исчез. Никто не знал, куда он делся. Пабло лишь пожал плечами, радуясь, что избавился от старого и бесполезного, по его мнению, работника. Дави же чувствовал, как внутри него оборвалось что-то важное, как ушла часть его души. Он долго бродил по берегу моря, сжимая в руке цепочку с амулетом, и плакал, не стесняясь слез. В тот день он понял, что мир вокруг него не такой простой и добрый, как казался в рассказах дедушки Мигеля.

Вскоре после исчезновения старого цыгана Мигеля, к лавке, словно тени из ночи, прискакали трое всадников на черных скакунах. Один из них, в расшитом золотом камзоле, спрыгнул на землю и вошел в лавку. Он говорил с Пабло недолго, но после их беседы лицо отца побледнело, а глаза наполнились страхом. Пабло Лобо подозвал Дави и дрожащим голосом объявил, что мальчик должен отправиться с этими людьми. Куда? Зачем? Отец не смог или не захотел ответить. Дави ничего не понимал, но в глубине души чувствовал, что это как-то связано с Мигелем и его историями. Он взглянул на море, на родной берег, и понял, что его приключения начинаются прямо сейчас.

Непосредственно перед тем, как случилось упомянутое событие с Дави, на фазенде состоялся весьма любопытный разговор.

Старая цыганка Ягори, перед тем как покинуть этот мир, обратилась к своему сыну, всемогущему барону Баро Манушу. «Твоя дочь Раджа, наше солнце Ружа, уже читает мысли людей, но ты ведь знаешь, что она у нас очень хитрая малышка. А быть может, она поддалась влиянию твоей жены, донны Грации Орес, которая, мне кажется, забыла, что она не донна, а цыганка Гожи». Затем, с легким смехом, добавила: «Так вот, сын мой, привези цыгана Мигеля на фазенду. Хахаха! Какой же он Мигель! Он наш Сашко. Сашко мудрый и проницательный; его мать тоже была с золотыми волосами, но не обладала даром. А наш Сашко видит то, что не в состоянии увидеть простой человек.

В тот день, когда наша Ружа получила свой дар в Калькутте, на ее левой руке появилось родимое пятно в виде лотоса. У колумбийского торговца Пабло Лобо родился пятый ребенок, прекрасный, как лунный свет, благородный, как лев и авантюрист по своей сути. Сашко присматривает за ним, хотя Пабло Лобо недолюбливает мальчонку, так как тот разительно отличается от него, его жены и остальных детей.

Старая Ягори затянула свою длинную трубку, которая всегда была с ней. «Итак, нужно привезти Сашко к нам, чтобы наша Ружа непременно познакомилась с ним. Ни в коем случае нельзя, чтобы она оторвалась от своих корней. Сашко поможет нам в этом. И ещё забери у Пабло Лобо его сына Дави и отправь его со своими торговыми судами по миру. Никак не могу в толк взять, что именно в нём видит Сашко. Все не просто так, сын мой», — произнесла она, обращаясь к Баро Манушу.

«Я понял тебя, Мами Ягори», — ответил барон.

На следующее утро после разговора Мами Ягори не стало. Пламя погребального костра, взметнувшееся к небу, проводило ее в последний путь, как того требовали древние цыганские обычаи.

Спустя несколько дней после похорон Мами Ягори, в жилище торговца Пабло Лобо, появились три всадника. За порогом лавки разгорелся долгий и мучительный торг, сотрясавший воздух жаркими спорами и отчаянными мольбами. Сердце Пабло разрывалось в нерешительности, но алчность пересилила страх, он принял роковое решение. За немыслимую цену, словно старую, запылившуюся вещь, Пабло Лобо продал своего младшего сына, Дави, этим чужакам с холодными, равнодушными глазами. Долговая петля сдавила его горло, долги росли как сорняки после дождя, а в руках этих незнакомцев была вся долговая кабала Пабло Лобо, в виде долговых расписок кредиторов. Сделка состоялась: долговые расписки превратились в пепел, а в руках Пабло зашелестели хрустящие купюры. Солидная сумма. Но цена… цена была непомерной. Он продал самое дорогое, что у него было — частичку себя, безвинную душу, своего родного ребенка. Продал свою кровь.

Всадники молча ждали, пока Дави соберется. Мальчик, не проронив ни слова, обнял мать, чьи плечи сотрясались в беззвучных рыданиях. Отец же, стоял в стороне, сгорбившись, словно придавленный невидимым грузом вины или… облегчения? Разгадать, что таилось за этой каменной маской, было невозможно. Дави взял с собой лишь цепочку с амулетом, подаренный Мигелем, да старенький, вышитый матерью платок, впитавший запах дома. Он взобрался на коня позади одного из всадников, и они покинули лавку, оставив Пабло и Констанцию в оцепенении отчаяния, словно громом пораженных.

Путь был долгим, выматывающим душу. Дави ехал молча, пытаясь заглянуть в туман неизвестности, что ждал его впереди. Всадники хранили ледяное молчание, не раскрывая цели их путешествия. Лишь однажды, когда Дави робко попытался узнать, куда они направляются, один из них рявкнул на него грубым, как скрежет железа, голосом, приказав заткнуться и не лезть не в свое дело. Дави похоронил надежду на ответы, погружаясь в воспоминания. Он вспоминал рассказы Мигеля о дальних странах, полных опасностей и невиданных чудес, и в сердце мальчика росло странное, тревожное предчувствие: его жизнь уже никогда не будет прежней.

В конце концов, они прибыли в просторный порт, где колыхалось сонмище кораблей, пришвартованных у темных причалов. Всадники привели Дави к одному из них — огромному галеону с черными парусами, зловеще реющему над водой. «Черный Ягуар» — так называлось это чудовище. На борту их встретил капитан, чье лицо было испещрено шрамами. Один глаз отсутствовал, а через всю щеку тянулась багровая полоса, словно след от когтя. Он окинул Дави взглядом, полным безразличия и холода, и, не говоря ни слова, указал на люк, ведущий в трюм. Там, во мраке и сырости, ютились мальчишки, такие же, как и он — вырванные из родных гнезд и брошенные на произвол судьбы

Дави быстро узнал, что «Черный Ягуар» принадлежал богатому донну Оресу и бороздит моря в поисках наживы и новых земель. Он стал юнгой, выполняя самую грязную и тяжелую работу на корабле. Дни были наполнены изнурительным трудом, а ночи — кошмарами и тоской по дому, казалось, не будет им конца. Но Дави не сдавался. Он учился морскому делу, впитывая знания, словно губка, наблюдая за опытными моряками, и мечтал о том, что когда-нибудь сам станет капитаном и поведет свой корабль к далеким, неизведанным берегам. А цепочка с амулетом, подаренная Мигелем, всегда была при нем, согревая остывшее сердце и напоминая о цыганском огне, который по-прежнему горел в его душе.

Встреча, длиною в жизнь, — отпечаток вечности на хрупком стекле мгновения

Прошло почти три года, словно сон, сотканный из морской пены и ветра. Рыжеволосой красавице, цыганке Руже, через несколько лун должно было исполниться пятнадцать лет. Барон Баро Мануш, ее отец, почтенный повелитель всех цыган, задумал отпраздновать этот день в сердце цыганского табора, что раскинулся на окраинах города Калькутты. «Балтер», торговое судно лишь по названию, был скорее роскошной яхтой, созданной для услады глаз и души, идеально подходящей для долгих морских странствий из Колумбии в любые уголки земли. Дни тянулись в предвкушении, словно нити жемчуга, отсчитывая время до их отплытия к берегам Индии. Донна Грация Орес, она же красивая цыганка Гожи, мать Ружи и жена Баро Мануша, не разделяла с ними путь в Калькутту. Таково было непреклонное решение барона. Он любил свою жену, но она, словно степная птица, унесенная ветром перемен, тосковала по блеску чужих огней — комфортной жизни надменных плантаторов и изысканных аристократов, так далеко ушедшей от вольного духа ее цыганских корней. «Глупая женщина,» — печально констатировал Баро Мануш в своих мыслях. «Но пока я жив, Ружа, моя златовласая дочь, останется настоящей цыганкой.» И он увозил ее в табор, туда, где огонь рода горел ярче всего. И вот, словно долгожданный рассвет, забрезжил день отплытия. На пристани, окутанные дымкой прощания, их провожали донна Грация Орес и старый цыган Сашко — слишком немощный для долгого путешествия. Донна Грация не питала любви к Сашко, но не смела и пальцем его тронуть, помня о его даре и о той нежной привязанности, что связывала старика с ее дочерью. Ружа трогательно прощалась с матерью. «Я люблю вас, милая матушка. Я лишь немного побуду с отцом и вернусь к вам, домой.» Ружа, воспитанная как истинная леди, получала превосходное образование. В свои юные годы она была необычайно хороша. От матери ей досталась ослепительная красота, от Мами Ягори, бабушки ее, — медно-рыжие волосы, словно закатное солнце и дар читать чужие мысли, а от самого барона Баро Мануша — неукротимый нрав. Она была полевым цветком, волею судьбы занесенным в роскошную оранжерею. Ружа обняла старого Сашко. «Пхуро ром Сашко, дождись меня.» И, наклонившись к его уху, прошептала, словно тайну: «Я люблю тебя.» Зачем она это сделала? Разве допустима столь неприкрытая сентиментальность для воспитанниц изысканных пансионов? Но Ружа никогда и не знала чопорных стен благородных девиц. Отец оберегал ее от этой участи, ведь ее дар, ее драгоценную Ружу, нужно было хранить как зеницу ока. Как жаль, что донна Грация, ее мать, не разделяла этих убеждений и лелеяла мечту отдать дочь в пансион. Сашко подарил ей изящный медальон на цепочке, где в золотой оправе сияло маленькое Солнце, и промолвил: «Совсем скоро Луна и Солнце встретятся и больше не расстанутся до скончания дней своих.» Ружа не поняла смысл этих слов, хотя помнила историю о даре, полученном от Мами Ягори в Калькутте. В этот миг родимое пятно в виде цветка лотоса на ее руке слегка защипало, словно напоминая о чем-то забытом. Одета она была как истинная юная леди, в европейское платье, сшитое по последней моде конца девятнадцатого века. Барон Баро Мануш знал предсказание Сашко и намеренно вез дочь в цыганский табор навстречу, как он считал, молодому луноликому цыгану. Естественно, о своих планах он не посвятил жену, мечтавшую выдать дочь за богатого плантатора с аристократической кровью. За сценой расставания тихо следил юный Дави Лобо, тринадцати лет от роду, который примерно год назад начал свою службу на торговом судне «Балтер». Он попал туда по распоряжению самого барона Баро Мануша, переведенный с другого корабля на этот. Романе Сашко обратился к Баро Манушу с этой просьбой, понимая ее цену. В снах его преследовало видение страданий юного Дави.

В старике он узнал дедушку Мигеля, который все детство рассказывал ему легенды о могущественном бароне и его рыжеволосой дочери, цыганке, наделенной тайным даром. «Дедушка Мигель!» — хотел было крикнуть он, но старый цыган не услышал бы его. Дави был счастлив, что дедушка Мигель жив и старость его проходит в тепле и достатке. В этот момент барон с дочерью поднимались на борт судна, и порыв сильного ветра, словно озорной бес, сорвал с юной хозяйки модную шляпку. Ее прекрасные рыжие волосы, вырвавшись из плена многочисленных шпилек, рассыпались по плечам, развеваясь на ветру золотым знаменем. И тогда Дави наконец понял, что легенда, рассказанная дедом Мигелем, — не просто сказка, а сама реальность, и могущественный цыганский барон Баро Мануш и его рыжеволосая дочь Ружа с даром читать чужие мысли поднимаются в эти минуты на палубу торгового судна «Балтер».

На древней карте звездной ночи, таинственной,

Предсказано светилам обвенчаться.

И Солнце, в Лунном шепоте, встречаются,

Готовы в танце страсти закружиться.

Златых волос волна, как водопады,

В лучах его купается, светясь.

И очи цвета моря, бездны взгляда,

В безумстве нежном ввысь возносятся, молясь.

Её морской властитель, внешне тих,

Но в глубине клокочет страсти пламя.

Их встреча — словно отблеск вечных истин,

В хрустальном миге — вечности сиянье.

И вот они пред алтарем Вселенной,

Где Млечный Путь — их брачный взор украсит.

Свидетели — созвездий лики бренные,

Что в кружевах туманностей их страсть запечатлят.

Он к ней склонился, в губы шепчет клятвы,

О верности до края мирозданья.

Она в ответ лишь дарит искры ласки,

И звездный дождь — их нежное признанье.

Их поцелуй — все взрывы сверхновых звезд,

Слияние энергий, мирозданье.

Любовь их — мост меж прошлым бездной грез,

И будущим, где нет еще названья.

И в этот час, священный и безмолвный,

Когда галактики застыли в ожиданье,

Рождается мелодия любви, невольной,

Что эхом отзовется в каждом мирозданье.

Их души, словно две кометы, мчатся,

Сближаясь в точке невозвратной, вечной.

В объятьях этих космос отразится,

И станет их любовью бесконечной.

Отныне связаны судьбой неразделимой,

Они — хранители вселенского огня.

Их танец в звездной пыли, неутолимый,

Напомнит миру: в любви — суть бытия.

Пусть светят им созвездия во мраке,

Пусть Млечный Путь укажет путь домой.

Ведь их любовь — бессмертия знак,

В гармонии Вселенной, вечной и живой.

Дави замер, ошеломленный открывшейся правдой. Он знал, что дедушка Мигель никогда не лгал, но сложно было поверить в существование столь могущественного человека, живущего по законам древнего кочевого народа, да еще и владеющего несметными богатствами мира. И вот, пред ним, словно сошедшая со страниц старинных преданий, стояла она — Ружа, юная дева, чьи рыжие волосы сияли в лучах солнца, словно расплавленное золото. Ее грация и стать, аристократическая осанка и вместе с тем какая-то дикая, первобытная сила, исходящая от нее, завораживали. Дави, привыкший к тяжелой работе и лишениям, почувствовал неведомое прежде волнение, робкое и трепетное.

Торговое судно «Балтер» медленно отчалил от пристани порта, скользя по темной воде, словно огромный лебедь. Дави, стараясь оставаться незамеченным, украдкой наблюдал за Ружей. Она стояла у борта, вглядываясь в удаляющиеся очертания родного города. В ее глазах читалась легкая грусть и в то же время предвкушение чего-то нового, неизведанного. Дави не мог отвести от нее взгляда, словно зачарованный. Он знал, что это неправильно, что он всего лишь простой юнга, а она — дочь могущественного барона, но ничего не мог с собой поделать.

Дни морского путешествия до Калькутты томительно тянулись, словно бесконечная вереница однообразных снов. Дави выполнял свои обязанности, стараясь избегать встреч с Баро Манушем и Ружей. Однако ему не всегда это удавалось. Иногда он ловил на себе взгляд Ружи — пытливый, изучающий. Казалось, она видит его насквозь, читает его мысли. От этого Дави становилось не по себе, и он поспешно отводил взгляд, чувствуя, как краска заливает его щеки.

Однажды, поздним вечером, когда на палубе почти никого не было, Ружа подошла к Дави. «Как тебя зовут?» — спросила она мягким голосом. Дави, заикаясь, ответил: «Дави, моя госпожа». Ружа улыбнулась. «Не называй меня госпожой. Просто Ружа». Дави удивленно поднял глаза. «Но…» — начал он, но Ружа прервала его: «Мне не нравится, когда меня называют госпожой.» Она помолчала, глядя на темную воду. «Расскажи мне о себе, Дави».

В ту ночь, под убаюкивающий шепот волн и завывание ветра, Дави излил Руже душу, полную горечи и скитаний, поведал о предательстве родного отца, продавшего его словно вещь. Вспомнил старого цыгана, деда Мигеля, ангела-хранителя его детства. «Знаете, моя госпожа, — тихо промолвил Дави, — совсем недавно я вновь повстречал дедушку Мигеля…» И Ружа, словно прочитав его мысли, воскликнула: «Да ведь это мой пхуро ром, Сашко!» Дави, завороженно продолжал: «Дедушка Мигель часто рассказывал о прекрасной златовласой девочке, дочери барона. Мне казалось, это всего лишь красивая сказка. Но когда я увидел ваше прощание с ним перед отплытием, когда ветер сорвал вашу шляпку, и я впервые увидел ваши волосы цвета меди, я понял: вот она, живая легенда, прекрасная цыганка Ружа.

«Моя госпожа, — продолжил Дави, запинаясь от волнения, — вашу шляпку я поймал. Она теперь мой талисман.» Ружа одарила его теплой улыбкой.

«Знаешь, Дави, мой пхуро ром Сашко тоже поведал мне одну легенду, — проговорила она, понизив голос.

— В день, когда было затмение, когда Солнце и Луна обвенчались в небесах, в день, когда я получила дар от моей Мами Ягори в далекой Индии, в семье колумбийского торговца родился луноликий мальчик, с неземной красотой, синими, как глубина океана, глазами и дерзким нравом. Дави, это ты,» — закончила Ружа, глядя ему прямо в глаза. Дави отвернулся, ошеломленный ее словами. Вдруг взгляд Ружи упал на цепочку с кулоном Луны, висевшую на груди юнги.

«Дави, скажи мне, — взволнованно спросила Ружа, — этот кулон тебе подарил наш пхуро ром Сашко?» «Верно», — ответил Лави, не удивившись ее проницательности.

«А в день нашего отплытия в Калькутту, — продолжала Ружа, — он подарил мне цепочку, но на кулоне было Солнце, и сказал: „Совсем скоро Луна и Солнце встретятся и больше не расстанутся до скончания дней своих“.» Дави, словно эхо, подхватил ее слова: «Там, в детстве, в родительском доме, дедушка Мигель говорил мне то же самое…»

Ружа, предвосхищая его, воскликнула: «Значит, ты — Луна, а я — Солнце! И мы не расстанемся больше никогда!» И залилась серебристым смехом, словно трель диковинной птички. В этот момент на палубе появилась гувернантка Лала, взволнованно выкрикивая: «Сеньорита Ружа, где же вы?» «Мне пора», — сказала Ружа, бросив мимолетный взгляд на юнгу.

— «А ты и вправду красивый.» И, легко ступая, удалилась.

Впервые в жизни Дави ощутил, словно кто-то читает его душу, словно каждое его слово отзывается эхом во вселенной другого человека. В эту ночь между ними пролегла незримая нить доверия и симпатии, светлая и хрупкая, как паутинка, способная соткать полотно новой судьбы. Поражен? Это слово — жалкая тень того, что творилось в его душе. В тот самый миг, когда тринадцатилетний юнга Дави, проданный родным отцом за долги цыганскому барону, влачил свое жалкое существование, в его мрачном мире взошла она — его Солнце, путеводная звезда, пронзившая тьму. Рыжеволосая цыганка Ружа… Он готов на все, отдать саму жизнь, лишь бы однажды их пути слились в единую, вечную дорогу. В сердце расцвела цель, и он прошептал, словно заклинание: «Читай мысли — владей миром». С той минуты эти слова стали его жизненным кредо.

Ночи на судне «Балтер» стали для Дави временем откровений и мечтаний. После той памятной беседы с Ружей, он чувствовал себя другим человеком — не просто юным юнгой, а частью чего-то большего, предопределенного. Он старался быть незаметным, безупречно выполнять свои обязанности, но теперь каждый его жест, каждое движение было пропитано мыслью о Руже. Он выучил наизусть все ее привычки, любимые места на палубе, время, когда она выходила встречать закат. Дави жадно ловил каждый ее взгляд, каждое слово, обращенное к нему, стараясь разгадать смысл, скрытый за ее улыбкой. Он знал, что между ними огромная пропасть — разница в положении, образовании, планах на будущее. Но что-то внутри него противилось этой очевидной истине, шептало о возможности чуда. Он хранил ее шляпку как драгоценность, а кулон Луны, подаренный дедом Мигелем, словно магнит, притягивал к себе его мысли и чувства.

Интерес к ромскому языку возник у него, когда он прислушивался к обрывкам разговоров прислуги барона. Он стал изучать язык цыган. Еще ребенком он предпринимал попытки освоить этот язык с помощью деда Мигеля, но безуспешно. Он хотел понимать все, что она говорит, чувствовать ее настроение, предугадывать ее желания. Он стал ее тенью, незаметно следуя за ней по палубе, наблюдая за ее реакцией на окружающий мир. Он видел, как она любуется закатами, как она сочувствует бедным матросам, как она спорит с отцом о будущем цыганского народа.

По мере приближения к Калькутте, напряжение на судне «Балтер» нарастало. Барон Баро Мануш становился все более задумчивым. Он часто проводил время наедине с собой, куря трубку и глядя в морскую даль. Ружа, напротив, оживилась и с нетерпением ждала встречи с цыганским табором. Она расспрашивала отца о Индии, о ее культуре и обычаях, словно желая заранее погрузиться в атмосферу нового мира. Барон, в свою очередь, рассказывал ей истории, услышанные от Мами Ягори, о могущественных махараджах, священных реках и древних храмах. Он видел, как загораются ее глаза, как она жадно впитывает каждое его слово.

Разговоры отца и дочери, словно шепот ветра в парусах, нет-нет да и долетали до чуткого слуха юнги Дави. Ружа всегда, вольно или невольно, ощущала его присутствие — тень, скользящую по краю сознания. Она читала его мысли, словно старую книгу, перелистывая страницы: «Моя госпожа…» — повторялось там, — «Читай мысли — владей миром». И еще она чувствовала — почти кожей — что юнга томится своей первой, робкой любовью. Ей скоро исполнится пятнадцать, а ему — тринадцать, всего лишь мальчишка, расцветающий в тени ее золотых волос. Он с усердием изучал цыганский язык, и, к удивлению Ружи, бегло говорил на испанском, португальском, русском, французском и английском. Морская жизнь, пестрая круговерть языков и наречий, сама незаметно вложила эти знания в его юную голову. Много мальчишек находили приют на бесконечных торговых судах Баро Мануша, которого в Колумбии величали доном Бельмиро Оресом. Дави знал, что это не его настоящее имя. Он был повелителем, бароном всех цыган — Баро Мануш. В эти моменты Дави забывал о своей скромной роли юнги и представлял себя равным им — интересным собеседником, способным удивить и увлечь эту юную златовласую цыганку.

Однажды вечером, когда торговое судно «Балтер» уже бросил якорь неподалеку от берегов Калькутты, Дави повстречал Ружу на верхней палубе. Она стояла, облокотившись на перила, и любовалась ночным пейзажем, искрящимся огнями океана.

«Скоро… скоро я увижу настоящий цыганский табор», — прошептала Ружа, словно пробуя на языке вкус предвкушения. «Пхуро ром Сашко так живо описывал его пестроту и вольную душу…» Она говорила скорее с собой, чем с кем-то еще, ее голос звучал как тихая мелодия, рожденная мечтой. Дави, набравшись смелости, подошел к ней ближе. «Я тоже много слышал о цыганских таборах», — ответил он. «Там живут сильные и независимые люди, которые ценят свободу превыше всего». Ружа повернулась к нему и посмотрела в глаза. «Ты бы хотел побывать в таборе, Дави?» — спросила она. «Я бы хотел быть рядом с вами, моя госпожа», — ответил он, выпалив эти слова на одном дыхании.

В этот момент на палубе появился барон Баро Мануш. Его взгляд был суров и не предвещал ничего хорошего. «Что здесь происходит?» — спросил он зычным голосом. Ружа, не растерявшись, шагнула вперед. «Мы просто любовались ночным закатом, отец», — ответила она спокойно. Барон пристально посмотрел на Дави, словно пытаясь прочесть его мысли. «Дави, тебе пора возвращаться к своим обязанностям», — сказал он, не отводя от него взгляда

— «Ночь не лучшее время для бесед с молодой сеньоритой.» Дави, опустив голову, поспешил удалиться, ощущая на себе тяжелый взгляд барона. Он понимал, что их короткая идиллия подошла к концу. Впереди ждала Калькутта, цыганский табор и, возможно, разлука.

Однако Дави не собирался сдаваться. Он помнил слова деда Мигеля о том, что судьба в руках каждого человека. Он верил, что легенда о Луне и Солнце — это его судьба, которую он готов был отстаивать до конца. И он уже знал, как ему действовать дальше. «Читай мысли — владей миром», — вновь прошептал он, глядя на светящиеся огни приближающейся Калькутты. В его сердце горел огонь надежды и решимости, способный осветить даже самую темную ночь.

Вскоре торговое судно «Балтер» прибыло в Калькутту.

В Калькутте дон Бельмиро Орес и его дочь задержатся, словно зачарованные, после феерических празднеств в честь ее дня рождения — на срок, пока не ведомый даже ветрам Ганга. Их пристанищем станет особняк, хитроумно замаскированный под фамильные владения самих Киплингов, словно вырванный со страниц его рассказов. Барон Баро Мануш, словно паук, неутомимо плел паутину интриг и обмана, словно стремясь обмануть саму судьбу. Он был властителем несметных угодий: залитого солнцем поместья в Португалии, чьи стены омывал неукротимый Атлантический океан; затерянного в архангельских снегах, словно сон, старинного усадебного дома, построенного в лучших традициях зодчества; величественного особняка на далеком Сахалине, где шепот ветров помнил тайны веков; и утопающей в изумрудной зелени гаитянской виллы, словно сошедшей со страниц тропической сказки. И это лишь верхушка айсберга, ведь бесчисленные колумбийские фазенды, раскинувшиеся под ласковым тропическим солнцем, тоже принадлежали ему. Его владения напоминали пестрый кочевой табор, раскинувшийся по всему земному шару.

Жемчужиной калькуттского поместья был фонтан-гигант, изваянный в виде слона и воздвигнутый в честь маленькой Ружи в тот самый день, когда тринадцать лет назад она впервые ступила на землю этого благословенного места, прибыв на церемонию принятия дара. В тот самый день в разорившейся семье колумбийского торговца Пабло Лобо родился мальчик, чье лицо было озарено неземным, лунным светом — Дави.

И вот вопрос повис в воздухе тонкой нитью паутины, звенящей диссонансом среди праздничного шума: почему барон Баро Мануш не почтил торжество дня рождения дочери присутствием своей супруги? Ответ прост, но горчит, как крепкий колумбийский кофе, настоянный на полыни разлуки: донна Грация Орес, для близких — Гожи, дикая роза среди аристократических лилий, осталась в плену изумрудных объятий далекой колумбийской фазенды. Барон Баро Мануш, словно карточный шулер, ловко скрыл от супруги истинную цель их визита. Празднование пятнадцатилетия дочери служило лишь искусно вышитой ширмой, за которой скрывалась тщательно оберегаемая тайна: поиск достойного жениха, непременно из цыганского рода, чья кровь должна была влить новую силу в их семью. Донна Грация, ведомая неугасимым материнским огнем, мечтала о блестящей судьбе, иной для дочери — о браке с богатым плантатором или гордым аристократом, в чьих венах бурлила кровь древнего рода. С головой погрузившись в утомительный, но сладостный поиск достойного жениха для юной Ружи, она перебирала варианты, словно драгоценные жемчужины, в надежде найти ту единственную, что украсит жизнь её дочери. Родители плели коварные интриги, возводили хитроумные планы, словно искусные кукловоды, дергающие за нити судеб, и Ружа, увы, давно уже разгадала этот опасный спектакль. Но в ее душе жила непоколебимая уверенность: будущего мужа она выберет себе сама. Рыжеволосая Ружа, цыганка с душой, распахнутой навстречу луне и солнцу, выйдет замуж — по любви, столь всепоглощающей и бурной, что затмит собой даже самые яркие костры ее кочевого племени.

Барон в последнее время заметно сдал — неумолимое время и жестокая подагра не щадили даже таких могущественных людей. Когда-то, в пламени бурной молодости, у его ног лежали десятки цыганских красавиц, словно рассыпавшиеся драгоценные камни к подножию трона. От тех мимолетных увлечений расплодилось несметное количество баронских отпрысков, но лишь Гожи, его прекрасная цыганка-жена, одарила его златовласой дочерью — Ружей. В голове барона зрела, давняя мечта: найти для дочери достойного жениха из цыганского рода, родовитого и сильного. Именно поэтому в эти дни в окрестностях Калькутты собирались кочующие таборы со всех концов света, пестрые, шумные, полные знойной энергии. Барон искал не просто зятя, он жаждал обрести наследника, будущего барона, продолжателя рода. И Ружа, по его давнему замыслу, должна была родить ему златовласую внучку с волосами цвета солнца, чтобы он мог спокойно покинуть этот бренный мир, зная, что кровь не угаснет, что род продолжит сиять. Ружа давно прочла мысли отца, как открытую книгу, хотя и не подавала вида. Она была не только умна, но и обладала лукавством, хитростью лисицы. Сила ее дара, помноженная на стратегический ум, не раз спасала отца в запутанных коммерческих делах и темных аферах. Но Ружа давно решила для себя, что никто — ни отец, ни мать, ни судьба — не будут решать ее участь. Только она сама, по велению огромной, всепоглощающей любви, выберет себе мужа. А сейчас она просто желала насладиться новой, пьянящей обстановкой, дурманящей свободой и вольной жизнью табора, вдохнуть аромат костров и пряностей.

Вот и настал долгожданный день рождения дочери, знаменующий ее пятнадцатилетие — возраст зрелости и расцвета. Во второй половине дня барон Баро Мануш и его рыжеволосая дочь, словно два солнца, прибыли в табор. Как же она была хороша в этот день.

Ее золотые волосы, рассыпанные по плечам, искрились, словно сотканные из солнечных лучей, пойманных в шелковистые сети ветра. Глаза — глубокие, изумрудно-зеленые омуты, в которых плескалась мудрость веков и бушевала непокорная страсть. На ней было надето красивое платье из многослойных юбок. Каждая юбка, казалось, шептала свою собственную историю, переплетаясь в вихре красок и узоров. Нижние слои — густой бархат цвета ночного неба, украшенный мерцающими бусинами, словно крошечными звездами. Выше — струящийся шелк алого цвета, расшитый золотой нитью в виде диковинных цветов и птиц, парящих над лугами. А самый верхний слой — воздушная органза, переливающаяся всеми оттенками заката, от нежно-розового до насыщенного оранжевого.

Движения девушки подчеркивали красоту наряда. Юбки взлетали и кружились вокруг нее, словно живые, создавая вокруг нее ауру загадочности и притягательности. При каждом повороте вспыхивали отблески света, отбрасывая мерцающие тени на землю. Лиф платья, скроенный из той же алой ткани, плотно облегал ее стройную фигуру, подчеркивая изящные линии плеч и высокую грудь.

Этот наряд — больше, чем просто одежда. Это — символ ее народа, ее культуры, ее идентичности. Он рассказывал историю о странствиях, о песнях у костра, о любви и свободе. Он был частью ее самой, продолжением ее души, отражением ее внутреннего мира. И в этом наряде она была прекрасна. Золотые браслеты в виде змей, оплетающих запястья, мерцали при каждом движении, а в ушах покачивались массивные серьги с рубинами, вспыхивающими, словно капли запекшейся крови. В ней не было приторной сладости, лишь красота дикая и необузданная — как степной ветер, как пляшущее пламя костра, как сама кипучая жизнь.

В таборе царил дух безудержного веселья и пьянящего предвкушения. Пестрые шатры, украшенные яркими коврами и серебряными колокольчиками, образовывали причудливый лабиринт, манящий в свои глубины. Отовсюду лилась музыка: звенящая, как смех, гитара, печальная скрипка, плачущая о былом, и бойкий бубен, отбивающий ритм страсти. В воздухе смешивались ароматы жареного мяса, душистых пряностей и приторной пахлавы, переплетаясь с терпким запахом табака и дыма костров. Цыганские танцовщицы в ярких, расшитых золотом нарядах, кружились в безумном вихре страсти, завораживая своей ловкостью и грацией. Мужчины, одетые в бархатные жилеты и цветастые рубахи, азартно играли в кости и карты, оглашая воздух громкими спорами и заразительным смехом. Дети, словно солнечные зайчики, носились между шатрами, играя в кости и перетягивание каната, заливаясь звонким смехом.

Прибытие барона и его дочери табор встретил оглушительным взрывом шума и радостными криками, словно приветствуя долгожданное солнце, после затмения.

Во время праздника барон Баро Мануш, величественный и статный, восседал на расписном троне, возвышаясь над бушующей толпой. В его проницательных глазах, словно в зеркале, отражались величие, мудрость и опыт долгих лет. Рядом с ним, словно яркая экзотическая птица, сидела Ружа, излучающая неподдельную радость и уверенность в своей неотразимости. Вокруг шатра барона, словно преданные вассалы, выстроились самые знатные и уважаемые цыгане из разных таборов, жаждущие засвидетельствовать свое почтение и поздравить Ружу с днем рождения. Старые, мудрые мужчины в длинных бархатных кафтанах, расшитых серебром и золотом, сдержанно кивали головами, оценивая красоту и стать юной наследницы престола. Молодые, горячие парни бросали на нее восхищенные, полные обожания взгляды, мечтая о малейшей благосклонности баронской дочери. Воздух был наэлектризован ожиданием и предвкушением чего-то неизбежного.

Праздник будет продолжаться несколько дней, сливаясь в единый поток безудержной энергии. Песни, танцы, загадочные гадания на картах, острые шутки и звонкий смех — все сплелось в пьянящий вихрь веселья. Кульминацией в первой ночи праздника, стал огромный костер, вокруг которого, словно завороженные мотыльки, собрались все прибывшие цыгане из разных таборов.

Ружа, по настоянию отца, вышла в центр круга, и под завораживающие звуки скрипки начала свой танец. Ее движения были грациозными и чувственными, полными неукротимой страсти и необузданной энергии. Все завороженно следили за каждым ее жестом, словно опасаясь пропустить хоть малейшую деталь. В этот миг она была настоящей королевой, властвующей над сердцами и умами собравшихся.

После танцев Ружа, словно мотылек, упорхнув от света рампы, возвращалась к отцу. Она садилась рядом, и казалось, будто каждой клеточкой своей юной, трепетной души она впитывает волшебство праздника, его искрящуюся энергию и пьянящий аромат веселья. Ее взгляд, подобно кисти опытного художника, выхватывал из пестрой толпы, прибывшей со всех уголков света, мельчайшие детали: мимолетные улыбки, сдержанные жесты, искры радости и тени волнения, игравшие на лицах. Она будто пыталась уловить саму суть ликования, разгадать тайный язык всеобщего единения. Ее взгляд снова и снова остановился на юнге судна «Балтер» — худощавом, но красивом Дави.

Еще перед прибытием в Калькутту, Ружа попросила отца, чтобы тот позволил ему присутствовать на праздновании ее дня рождения, и барон великодушно согласился.

В огромном таборе, где было так много людей, Ружа не могла читать чужие мысли, ее дар проявлялся только при небольшом скоплении людей. В толпе природа словно щадила ее психику, и в такие моменты она была не в силах проникнуть в чужие головы. Когда Ружа, словно дикая кошка, грациозно извивалась в очередной раз в танце, барон Баро Мануш, с лицом, искаженным неприязнью, отдал приказ своим головорезам: вышвырнуть Дави из табора и забыть о нем, как о дурном сне, запретив ему навеки ступать на палубу его судна, гордо именуемого «Балтер». Сама мысль о дружбе между простым юнгой и его драгоценной дочерью отравляла ему кровь. В его высокомерном взоре Дави был не более чем призрачной тенью, скользящей у мачты, бессловесным слугой, чье существование не представляло ни малейшей угрозы его безупречным, словно отчеканенным в золоте, планам. Но Дави всем нутром ощущал поступь надвигающейся бури. Тревога, словно ядовитый плющ, обвивала его сердце весь вечер. Как зверь, чующий приближение землетрясения, он чувствовал, как вокруг сгущается мгла испытаний, предвещая отчаянную, не на жизнь, а на смерть, схватку за внимание рыжеволосой Ружи. Он знал — лишь силой духа, закаленной в морских штормах, и отвагой, способной усмирить дикий нрав океана, сможет покорить ее непокорное сердце. Дави еще не ведал, какая змея, свернувшись кольцом, затаилась в сердце барона, какой коварный замысел созрел в его душе, подобно ядовитому цветку, распускающемуся в тени. Изгнав Дави из табора, коварный барон тешил себя надеждой, что память о юноше скоро угаснет в сердце Ружи, словно искра в ночи.

О дальнейшей судьбе же юного скитальца он и вовсе не помышлял.

И вот, словно гром среди ясного неба, раздался приказ барона. Слуги, словно тени, окружили Дави, преграждая ему путь к свободе. В глазах юноши вспыхнул огонь непокорности, но он понимал, что сопротивление бесполезно. Сила барона была велика, а его воля непреклонна. Дави бросил взгляд на Ружу, пытаясь прочесть в ее глазах хоть какой-то знак, хоть малейшую надежду на спасение. Но Ружа в этот момент кружилась в танце. Она, словно зачарованная, погружалась в транс, и лишь завораживающий вихрь ее пляски говорил о присутствии жизни. Дави почувствовал укол отчаяния, но тут же собрался, решив, что не сдастся без боя. Ему было непонятно, чем он заслужил такую немилость барона, но он подозревал, что причина кроется в его взглядах, которые он бросал в сторону Ружи. Дружба, вспыхнувшая между ними, казалась невозможной, обреченной на гибель в этом мире коварных интриг и жестоких традиций.

Ружа закончила танец, и толпа разразилась аплодисментами. Она благодарно кивнула и подошла к отцу, приветливо улыбаясь. Её взгляд невольно скользнул в толпу, ища знакомую фигуру, и сердце замерло, когда она увидела, как стража уводит Дави. Внутри неё взорвался ураган противоречивых чувств — ярость, гнев, и страх за жизнь юнги. Она понимала, что барон не пощадит Дави, если тот попытается сопротивляться. Ружа бросила взгляд на отца, увидев в его глазах торжество и уверенность в своей правоте. В этот момент она поняла, что должна действовать быстро и решительно, если хочет спасти Дави.

Она присела перед отцом на колени, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, заговорила тихим, но уверенным голосом. «Отец, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Позволь Дави остаться в таборе до утра. Он мой друг, и я хочу попрощаться с ним.» Она понимала, что это её шанс, её последняя надежда. Барон был ошеломлён её просьбой, но, увидев молящий взгляд дочери, он на мгновение заколебался. Он всегда был снисходителен к Руже, и ему было трудно ей отказать.

Но в этот миг, словно гром среди ясного неба, на мольбу дочери обрушился отказ барона Баро Мануша. «Нет, никаких прощаний! Запрещаю!» — отрезал он, словно пригвоздил к земле каждое слово. «С первыми лучами восходящего солнца он покинет табор». Ружа, сломленная, покорно опустилась на свое прежнее место. Барон повелительным жестом приказал музыкантам продолжать игру, а веселью — разливаться по табору, словно вино.

Однако в голове Ружи уже зрел дерзкий план спасения Дави. Дождавшись, когда отец удалится в свой шатер, она шепнула своей гувернантке Лале: «Передай ему этот мешочек с деньгами. Пусть затеряется в бескрайней Калькутте, словно иголка в стоге сена».

Несмотря на свой дар читать мысли, Ружа не всегда могла проникнуть в сознание отца. Словно незримая стена, сотканная из тайны и недомолвок, вставала между ними. «Не Мами Ягори ли воздвигла непроницаемый щит?» — промелькнуло в голове, словно искра в ночи. Ей следовало всерьез заняться огранкой своего дара, словно драгоценного камня. Раз уж судьба одарила ее этим великим таинством, раз уж она — королева цыган, настала пора обуздать эту силу. И пусть пока тропа к управлению вилась в тумане, она будет внимать шепоту сердца, эху внутреннего голоса, едва уловимым прикосновениям интуиции. «Раз в голове моей роятся вопросы, значит, где-то в лабиринтах разума сокрыты и ответы,» — прошептала Ружа, и тень сомнения дрогнула на ее лице. Она решилась начать вести дневник, куда намеревалась бережно вносить все сокровенное: всполохи мимолетных мыслей, причудливые узоры сновидений, едва ощутимые вибрации предчувствий.

Что же до барона Баро Мануша, ее отца, он хранил в памяти легенду Сашко о неистовой любви Солнца и Луны, любви, что вспыхнет затмением, навеки сплетая их судьбы в огненном объятии. Он давно уразумел, что мудрый Сашко явился в дом бедного торговца Пабло Лобо не случайно. И то, что семейство Лобо по воле случая, а вернее, не без легкой руки Баро Мануша, оказалось в долговой яме, тоже было предрешено. Дави Лобо не подходил в зятья — не его крови. Его рыжеволосая Ружа достойна более блистательной партии. И все же, рука его не поднималась просто оборвать жизнь мальчишки, ибо в ушах звучали слова Сашко: «Тот, кто тронет луноликого юношу, лишится самого дорогого. Жизнь за жизнь».

Лала, не задавая лишних вопросов, проворно скользнула между шатрами, отыскав Дави, окруженного угрюмыми стражниками. Она незаметно передала ему мешочек и прошептала: «Беги! И никогда не возвращайся». Дави сжал мешочек в руке, благодарно кивнул и, воспользовавшись замешательством стражников, ловко ускользнул в ночную тьму. Он знал, что Ружа рискует ради него, и поклялся отплатить ей за доброту.

Ночь укрыла Калькутту своим темным полотном, расшитым звездами. Дави бежал, не зная куда, двигаясь инстинктивно, словно зверь, спасающийся от охотников. Деньги, переданные Ружей, жгли карман, даруя хоть и призрачную, но надежду на новую жизнь. Он понимал, что оставаться в Калькутте опасно, город кишит людьми барона, жаждущими его поимки. Единственный шанс — покинуть город, затеряться в бескрайних просторах Индии.

Ближе к рассвету, утомленный и голодный, Дави добрался до порта. В полумраке он разглядел небольшой рыбацкий баркас, готовящийся к отплытию. Сторговавшись с капитаном за скромную плату, он укрылся в трюме, надеясь, что вскоре сможет покинуть проклятый город. В порту царило оживление, слышались крики грузчиков, гудки кораблей, и лишь Дави затаился в темноте, боясь выдать себя.

Ружа, проснувшись утром, первым делом выглянула из шатра, чтобы убедиться, что Дави больше нет в таборе. На его месте лишь зияла пустота, словно кровоточащая рана. Убедившись, что Дави в безопасности, она почувствовала облегчение, смешанное с горечью. Она понимала, что, возможно, никогда больше не увидит его. Но в ее сердце теплилась надежда, что судьба еще сведет их вместе.

Барон, узнав об исчезновении Дави, пришел в бешенство. Ярость клокотала в нем, словно лава в жерле вулкана. Он приказал своим людям найти и доставить Дави любыми способами. Но Дави словно растворился в воздухе, исчезнув бесследно. Барон понимал, что Ружа причастна к его исчезновению, но предпочел не выказывать ей своего гнева. Он боялся потерять ее любовь, боялся увидеть в ее глазах ненависть. Он тешил себя надеждой, что со временем Ружа забудет о Дави, и выберет более достойного жениха.

Барон Баро Мануш пригласил дочь в свой шатер. «Празднование твоего дня рождения прошло, мое сокровище. Табор еще несколько дней будет шумно отмечать, а потом каждый тронется в свой путь по миру. Ты же, Ружа, возвращаешься к матери, к Донне Грации Орес, на фазенду в Колумбию», — произнес барон, и голос его дрогнул от скрытой нежности. «Дочка, — продолжил он, сжимая ее руку, — я всегда любил и люблю тебя, помни об этом…» Внезапно лицо его исказила мучительная гримаса, и из горла вырвался стон — подагра скрутила коварной хваткой. «Отец, позвольте позвать врача! Пусть он приготовит вам лекарство», — встревоженно воскликнула Ружа.

«Ружа, — превозмогая боль, ответил Баро Мануш, — мы возвращаемся в Колумбию вместе. Климат там благотворно влияет на меня, да и твоя мать будет рада… Мы возвращаемся сегодня же».

Ружа ожидала, что отец заговорит о Дави, но барон не проронил о нем ни слова. Между тем, он уже отдал приказ найти мальчишку. Ночью его осенило, что Дави всегда должен быть на виду. Как и прежде, отправить его юнгой на один из кораблей. Он послал людей в порт, но Дави словно сквозь землю провалился — уплыл на рыбацком баркасе. «Найдется, — решил барон, в глазах его сверкнула сталь, — никуда не денется».

Лесные видения вечной благодарности

Возвращение в Колумбию выдалось томительным и долгим. Дни на борту торгового судна «Балтер» текли медленно, словно тягучий мед. Барон Баро Мануш, несмотря на подступающую болезнь, держался бодро, услаждая слух дочери занимательными историями о Мами Ягори. И вдруг, словно нечаянно обронив фразу, он поведал, как в детстве мать убаюкивала его песней, а повзрослев, наказывала: «Помни, сын, эти слова — твоя нерушимая стена от такой, как я». И барон тихо запел:

Наш мир хранит стихии, как секрет,

И книга древняя, в ней мудрости рассвет.

«Лесные видения вечной благодарности» — слова, как щит,

От мрака злобного и тех, чья мысль алхимией горит.

Ружу осенило — вот же они, заветные слова, оберег отца! Она мысленно повторила песенку, и сквозь пелену услышала обрывок его мысли: «Скорей бы дом родной… моя прекрасная Гожи… обязательно меня вылечит…» Дальше — стена. Значит, есть еще некая сила, скрывающая его мысли. «С вашего позволения, отец, — произнесла она, — я удалюсь в свою каюту». Ей необходимо было запечатлеть слова Мами Ягори на страницах своего дневника.

Прибытие на фазенду встретило их буйством красок и ароматов тропического рая. Донна Грация Орес, статная и властная, встретила Ружу сдержанно, но в глазах ее плескалась неподдельная радость. Она всегда мечтала видеть дочь рядом, вдали от кочевой жизни и цыганских вольностей. Обняв дочь, донна Грация повела ее в просторный дом, утопающий в изумрудной зелени садов. «Мамочка, — обратилась Ружа к матери, — отцу нужна наша помощь. А с вами, мама, мы поговорим позже. Я устала с дороги».

Донна Грация кивнула, вглядываясь в усталое лицо дочери с пониманием. Ружа… девушка с огнем внутри, умеющая убеждать людей с одного взгляда. Сейчас же главная ее забота — больной отец. Донна Грация провела Ружу в ее комнату, где царил благодатный полумрак и желанная прохлада. Окно распахнулось на изумрудные кофейные плантации, волнами убегающие к горизонту. «Отдохни, милая, вечером поговорим», — мягко сказала донна Грация и вышла, оставив Ружу наедине с гулом собственных мыслей.

Утомленная дорогой и терзаемая тревогой, Ружа провалилась в глубокий сон. Снились ей бескрайние морские просторы, пестрые таборы, лица, опаленные солнцем, и печальные глаза Дави… Пробуждение принесло обманчивое облегчение и слабый прилив сил. Не медля, она направилась к отцу. Барон Баро Мануш лежал в постели, измученный болезнью, бледный, как стена. Слуги и лекари суетились вокруг, но ничто, казалось, не могло облегчить его страдания.

Ружа подошла и взяла его руку в свою. Легкая дрожь пробежала по телу барона. «Отец, я здесь, я рядом», — прошептала она, стараясь влить в него надежду. Барон приоткрыл глаза и слабо улыбнулся, увидев дочь. «Ружа, моя дорогая, какое счастье, что ты рядом», — едва слышно прошептал он. Ружа не отходила от постели отца весь день, ухаживая за ним, рассказывая истории, пробуждающие воспоминания. Старалась отогнать тень болезни и вселить частицу бодрости.

Вечером к ним присоединилась донна Грация Орес, и Ружа, захлебываясь от восторга, принялась рассказывать матери о праздновании дня рождения в таборе, не скупясь на яркие краски и сочные детали. Но взгляд матери оставался холоден и безучастен. Ружа осеклась, словно наткнулась на невидимую стену, и умолкла.

Донна Грация, почти весь день отсутствовавшая у изголовья супруга, объяснила свой отъезд делами школы для работников фазенды. Ложь сквозила в каждом слове, ведь на самом деле она встречалась с управляющим фазендой, готовясь к приезду некоего господина. Эта мысль, словно тень, скользнула в сознании Ружи от матери, но девушка отмахнулась от нее. Сейчас для нее важнее всего было здоровье отца, и она не желала отвлекаться на тайные дела донны Грации.

Еще одна мысль терзала Ружу, словно заноза. Отцова подагра, эта мучительная хворь, вспыхнула как раз в тот период, когда в доме впервые появился ром Сашко, а значит, и тогда, когда Дави выкупили у его же отца за долги и отправили юнгой бороздить моря. И обострение болезни пришлось на время, когда Дави изгнали из табора, а сейчас отцовские ищейки рыщут по свету, пытаясь выследить беглеца. «Неужели вся эта болезнь — не просто недуг, а кара небесная за содеянное?» — с горечью подытожила Ружа.

Несмотря на все их отчаянные усилия, состояние барона угасало с каждым днем. Болезнь, словно ненасытный грифон, терзала его плоть, оставляя лишь бледную тень былого величия. Ружа, сжимающаяся от страха, чувствовала, как сквозь пальцы утекает драгоценное время, как неумолимо скользит нить жизни отца, и понимала, что действовать нужно сейчас, пока еще теплится надежда.

Месяц спустя после возвращения барона Баро Мануша и его рыжеволосой Ружи из долгого плавания, его не стало. Проводили его в последний путь с соблюдением всех древних цыганских обычаев, предав тело священному огню, пламя которого взметнулось к небесам, унося пепел над бескрайним океаном.

Несколько дней спустя, когда скорбь по барону Баро Манушу еще клубилась тяжелым туманом над фазендой, появился нотариус. Его сухой, скрипучий голос, словно заржавевшие петли старых ворот, огласил завещание. Все состояние покойного — движимое и недвижимое, торговые суда, рассекающие волны мировых океанов, дымящие заводы, гудящие фабрики, особняки, разбросанные по всему свету, — все это переходило к его рыжеволосой дочери, Филомене Орес, она же цыганка Раджа-Ружа, пламени его жизни. Донне Грации Орес, его супруге, цыганке Гожи, доставалась лишь фазенда, свидетельница их страстной и бурной любви, и ежегодное содержание, словно подаяние былой власти. Но была в завещании и щедрая воля барона: десятая часть от всей прибыли должна была ежегодно направляться на поддержку цыганских таборов, разбросанных по миру, словно искры от его костра.

Жизнь — словно сцена, карты на столе,

Где золотой азарт затмил умы.

Богатства манят, нас в запретный сад,

Но всех уравнивает хвори ад.

Пред Богом все мы — путники в ночи,

Забыв, что краткий миг нам отведен.

Мы — утренний туман, что тает без следа,

А время — вихрь, что мчит нас в никуда.

Лишь языки прощального огня,

Да пепел, что развеется, звеня.

Над бездной вод, где вечность и покой,

Оставив эхо: жил когда-то он.

И в зеркалах истории потухшей,

Лишь тени прошлого танцуют в тишине.

Следы забытых истин, словно вспышки,

Проносятся в сознании, как во сне.

А на холсте судьбы, мазки былого,

Палитра чувств, что сердце берегло.

Любовь и боль, надежды свет и слово,

В узорах жизни, сплетенных в одно.

И вот, когда закат окрасит небосклон,

В последний раз вдохнем прохладу ночи.

Узрим жемчужный свет далеких звезд,

И вспомним все уроки жизни, точно.

Как хрупкий лист, упавший с дерева судьбы,

Позволим ветру нас унести в забвенье.

Оставим бренный мир, где правит ложь,

И обретем навек успокоенье.

И пусть слова любви, что не были сказаны,

Звучат теперь в безмолвной тишине.

И пусть простится все, что не было прощено,

В мерцающем, таинственном огне.

И в этот миг прозрения, когда душа обнажена,

Мы видим мир без масок и прикрас.

Вся суета мирская, вся борьба за трон,

Вдруг кажутся ничтожными сейчас.

Мы понимаем, что важнее было видеть,

В улыбке близких солнечный восход,

И каждое мгновение ценить, любить,

Не ждать, когда растает жизни лед.

И пусть над нами звезды тихо плачут,

О том, что не успели мы понять.

Свободными от пут земных мы станем,

И в вечность отправляясь тихо, нежно спать.

Кабинет застыл в напряженной тишине, нарушаемой лишь сухим шелестом бумаг в руках нотариуса. Донна Грация, доселе словно высеченная из камня, вдруг обратилась в ледяную статую. В глубине ее глаз, словно вспышка молнии в грозовом небе, промелькнула искра ненависти, тут же поглощенная маской непроницаемой скорби. Ружа, оглушенная внезапно свалившимся на нее богатством, потеряла дар речи. Обрушившееся наследство давило тяжким бременем, словно проклятие, а не долгожданный дар судьбы. Ружа никогда не грезила о власти, и мысль о том, что ей предстоит стать единоличной властительницей несметных капиталов отца, казалась ей чем-то далеким и нереальным. Она была лишь дочерью своего отца, и где-то в глубине души, подобно тихому эху, жила тревога о судьбе Дави.

Первым разорвал зловещую тишину дон Рамирес, управляющий фазендой, смущенно кашлянув. Он попытался обратиться к донне Грации, но та лишь бросила на него презрительный взгляд, и в одно мгновение ее лицо исказилось гримасой злобы и надменности. Холод пронзил Ружу, наблюдавшую за этой сценой. Что-то было не так. Что-то темное и зловещее клубилось за этим притворным фасадом скорби и приличий, грозя вот-вот вырваться наружу. Поблагодарив нотариуса за работу, Ружа попросила всех, включая управляющего фазендой, покинуть кабинет.

Когда нотариус и дон Рамирес ушли, донна Грация, собрав остатки самообладания, повернулась к Руже. В ее голосе звучала напускная теплота, но Ружа чувствовала фальшь в каждом слове, словно ядовитую змею, пригретую на груди. Донна Грация предложила ей вместе управлять наследством, уверяя, что ее опыт и знание местных обычаев помогут Руже справиться с этой непосильной задачей. Ружа настороженно выслушала ее, уклончиво пообещав подумать. Она понимала, что не может доверять матери, но в то же время с отчаянием понимала, что нуждается в союзнике в этом незнакомом и враждебном мире.

Еще несколько лет назад ее прежде гордая и лучезарная цыганка Гожи вдруг в одночасье преобразилась в донну Грацию Орес, хотя по документам ею и была — супругой дона Бельмиро Ореса, могущественного правителя цыган, барона Баро Мануша. «Что же произошло?» — терзалась вопросами Ружа. Мать словно отдалилась от отца, от проблем таборов и кочевой жизни цыган.

— Матушка, донна Грация Орес, или все-таки моя любимая мамочка, цыганка Гожи? — с вызовом произнесла Ружа.

— Почему вы отвернулись от наших корней? Почему разлюбили отца? Почему в одно мгновение стали донной Грацией, благородной аристократкой? И кто этот мужчина, поселившийся в гостевом доме фазенды, прибывший из далекой Португалии вскоре после кончины отца? Некий господин Дуарте Нуну, герцог Браганса Дон? Я жду от вас незамедлительного ответа!

Донна Грация давно предвидела этот разговор с дочерью, и вот этот час настал.

— Перед самым своим уходом в мир иной моя свекровь, твоя Мами Ягори, позвала меня и сказала: «Гожи, я всегда любила тебя и относилась как к родной дочери, и именно поэтому должна кое-что рассказать. Ты не цыганка, хотя, в тебе и течет наша кровь. Твоя мать, юная Гили — что означает „песенка“, — стала жертвой одного богатого и титулованного человека, некоего герцога Браганса. От этой связи родилась ты, Гожи. Тебя и твою мать вернули в табор. Мне рассказали об этом, так как я была королевой цыган, и я взяла твое воспитание под свой контроль. Мой сын как-то увидел тебя и влюбился. Он женился на тебе, и ты подарила нам нашу рыжеволосую Ружу. Я попросила нашего управляющего фазендой, дона Рамиреса, навести справки о семействе герцога Браганса. Действительно, когда я родилась, в то время во владениях герцогства стоял цыганский табор. Моей матери, — продолжала Гожи, — нет в живых, я не могу спросить ее. Поэтому я начала собирать сведения о сыне герцога Браганса. Мне доставили его портрет и фотографию…»

Она достала из-под платья фотографию и протянула ее дочери. На снимке был мужчина лет пятидесяти, внешне поразительно похожий на донну Грацию.

— Он здесь, на территории фазенды, и ждет встречи со мной и с тобой. А что касается твоего отца… Я когда-то очень сильно любила его. Для меня он был не просто мужем, он был чем-то большим. Но его связи на стороне для продолжения рода… Этого я так и не приняла. В тот момент, когда я узнала, что, возможно, являюсь герцогиней Браганса, я отдалилась от твоего отца.

— А Мами Ягори что-нибудь оставила лично для меня? — вдруг спросила Ружа.

— Да, оставила. В сейфе твоего отца лежит сундук. Его откроешь только ты. Господин нотариус должен дать тебе код. У меня всё, — закончила донна Грация Орес.

Ружа, словно громом пораженная, застыла, не отрывая взгляда от матери. Слова, словно осколки стекла, вонзались в сознание, сплетаясь в безумный калейдоскоп. Герцог Браганса? Мать — не всецело цыганка? Откровение обрушилось, превращая ее мир в хаотичный водоворот. Неуверенно взяла протянутую фотографию, и взгляд невольно заскользил по лицу мужчины, который, возможно, приходился ей дядей. В его чертах действительно проглядывало что-то родственное материнскому облику, какая-то неуловимая аристократическая надменность, проступающая сквозь пелену времени.

Услышанное повергло Ружу в оцепенение. История матери казалась легендой, фантастическим сюжетом из жизни знатной фамилии. Герцог Браганса, тайное происхождение, измены отца… Мир, казавшийся таким прочным и понятным, в одночасье рухнул, оставив после себя лишь обломки. Вопросы роились в голове, словно потревоженные пчелы, но главный из них неотступно преследовал: зачем герцог Браганса пожаловал на фазенду и чего он ждет от нее и матери?

Воспоминания о Мами Ягори, дорогой и мудрой бабушке, заиграли новыми красками, наполнились доселе неведомым смыслом. Всегда чувствовала необъяснимую связь с этой гордой и сильной цыганской королевой. Дар читать чужие мысли, которым наградила ее Мами Ягори, сейчас ощущался особенно остро. И в этот момент родимое пятно на левой руке, в форме распустившегося лотоса, вдруг защипало, словно в предчувствии грядущих перемен, и слегка изменило свой оттенок. Сундук… Что же он скрывает? Какие тайны хранит в своих недрах? Неужели именно в нем заключена разгадка этой запутанной истории?

Ружа велела позвать в кабинет нотариуса, дожидавшегося за дверью, и попросила донну Грацию Орес выйти. Когда нотариус вошел, Ружа поднялась с кресла и направилась к отцовскому сейфу. В голове бушевал вихрь мыслей, сердце бешено колотилось в груди. Нотариус передал ей заветный код, и она, дрожащими пальцами, открыла тяжелую металлическую дверь. Внутри, среди папок с документами и пожелтевших фотографий, стоял небольшой деревянный сундук, украшенный затейливой резьбой. Подняв его, ощутила приятную тяжесть. Что ждет ее внутри? С замиранием сердца открыла крышку. На бархатном подносе лежала старинная брошь в форме танцующей цыганки, усыпанная рубинами и бриллиантами. Под ней обнаружилось письмо, написанное рукой Мами Ягори. В нем королева цыган обращалась к Руже, открывая ей ее истинное предназначение: помнить о своих корнях и служить своему народу. Она предостерегала о грядущих испытаниях, о врагах, скрывающихся в тени, и о необходимости доверять лишь собственному сердцу. В письме были начертаны заветные слова, оберегающие от проникновения в мысли Ружи:

«Наш мир хранит стихии, как секрет,

И книга древняя, в ней мудрости рассвет.

«Лесные видения вечной благодарности» — слова, как щит,

От мрака злобного и тех, чья мысль алхимией горит.»

И еще один ключ был у Ружи — слово «Бриселлис», открывавшее ей двери в сознание тех, кто был защищен непроницаемой стеной. Произнеся его, она могла в любой момент читать их мысли и всех людей, словно раскрывала древний запертый ларец.

В другом отделении сундука Ружа нашла карту, искусно вышитую на шелке. На ней были отмечены потаенные убежища и поселения разбросанных по миру цыганских таборов, а также места, где хранились старинные реликвии и сокровища этого народа. Ружа поняла, что Мами Ягори видела в ней не просто наследницу отцовского состояния, но и хранительницу цыганских традиций, предводительницу, способную объединить разрозненные цыганские таборы.

Два дня спустя Ружа приказала управляющему фазендой, дону Рамиресу, организовать встречу с господином Дуарте Нуну, герцогом Браганса. Она чувствовала, что должна узнать правду о матери и о мотивах этого таинственного человека, внезапно появившегося в их жизни. Теперь она знала, что ее судьба — это не только владение миллионами, но и долг перед целым народом, разбросанном по всему миру.

Также велела доставить на фазенду чету торговцев, Пабло Лобо и его жену Констанцию, и отыскать тринадцатилетнего Дави, их сына и ее друга.

В довершение ко всему, она поручила своей гувернантке, Лале, стать ее глазами и ушами на фазенде. Да, Ружа умела читать чужие мысли, но не могла охватить все происходящее. В этот момент она поняла, что ей нужны преданные люди, настоящая команда. Мать свою, донну Грацию, она не видела в этой команде.