Бесплатный фрагмент - Четыре пьесы

КОМНАТНАЯ ДЕВУШКА

Драма в 2-х действиях

Действующие лица:

Сидор Изотович Доброрадов — литератор относительно преклонных лет.

Алёна — старая приятельница Доброрадова, незначительно его младше.

Иллария — его домработница, студентка, внучка Алёны, 20 лет.

Матвей — однокурсник Илларии.

Инга — соседка Илларии по общежитию её возраста.

Ирина — соседка Илларии по общежитию её возраста.

Действие 1-е.

Картина 1-я.

Новая, только что купленная квартира Доброрадова. Она кое-как наспех меблирована и нисколько не обжита. Это едва угадывается в густом сумраке сцены.

В глубине гостиной беззвучно открывается дверь, щёлкает выключатель, комната озаряется ярким светом. Входят Доброрадов и Алёна. Они оживлены.

АЛЁНА. Ну и высоко же ты, Сидор Изотыч, забрался! Словно на вертикальном поезде ехали — ненамного и меньше по времени, чем до Москвы.

ДОБРОРАДОВ. Что ж ты хочешь, Алёночка, — 38-й этаж как-никак.

АЛЁНА. А пониже квартиры что, кончились?

ДОБРОРАДОВ. Я намеренно выбрал себе на самой верхотуре. Это же практически пентхаус! (Он подходит к окну и подзывает гостью) Смотри, какой вид открывается! Весь город как на ладони с предместьями.

Алёна опасливо приближается к окну, но вплотную к нему не подходит.

ДОБРОРАДОВ. Трусиха!

АЛЁНА. Ага! Никогда не бывала на такой высоте, если не брать в расчёт самолёты. А в них даже на сами иллюминаторы боюсь смотреть, не то чтобы выглянуть вниз. (Всё же подходит и смотрит в окно, вцепившись обеими руками в широкий подоконник) Это же куда выше колеса обозрения в нашем парке!

ДОБРОРАДОВ. Гораздо выше — тут и сравнивать нечего: от нас метров сто до земли. Вон аэропорт, смотри, почти у самого горизонта! Самолёты садятся…

АЛЁНА. Это же так далеко! На такси не меньше получаса отсюда.

ДОБРОРАДОВ. А видно все детали. И реку вон там — гляди, вон, слева?

АЛЁНА. Мышанку? Да нет, не может быть… До неё отсюда в два раза дальше, чем до аэропорта.

ДОБРОРАДОВ. Ну, может и не Мышанка… Всё равно красота! Люблю смотреть с высоты на дальние дали… А я ведь эту квартиру едва не упустил: на неё крепко глаз положил какой-то богачик, прямо как клещ вцепился. А я думаю, нет, я тебе, братец, её не уступлю…

АЛЁНА. И что, дал взятку?

ДОБРОРАДОВ. Ну, почти… Автограф девушкам в офисе продаж строительной компании. А они предложили богачику квартиру этаже на 20-м, примерно, но зато с 5-процентной скидкой. И тот от жадности отступился от моей.

АЛЁНА. Теперь-то твоя душенька довольна?

ДОБРОРАДОВ. Не то слово!.. Думал уже и не доживу до собственной квартиры — чтобы запер, заешь, дверь и делай, что вздумается; хоть в трусах ходи, хоть без трусов. Но бог вот услышал мои мольбы.

АЛЁНА. Где ж он мог их услышать? Ты же атеист, в храмы не ходишь.

ДОБРОРАДОВ. Я не знаю его технологии. Но если уж люди нынче могут слышать и видеть то, о чём прежде и не мечтали, так что говорить о всевышнем. Прогресс, надо думать, и его не минует.

АЛЁНА. А мне кажется, всё куда проще. Попалась твоя книжечка в соцсетях, где ты её размещал, на глаза какому-то американцу, знающему русский. Прочитал он её, дома пересказал своим. А те — другим. И так по цепочке до издательства слух-то и докатился. В Штатах ведь тоже наверняка сарафанное радио не в упадке.

ДОБРОРАДОВ. Может и так. Нельзя исключать. А вообще-то история неимоверно загадочная. У нас ни одно издательство не бралось напечатать: одному сама книга не по душе, как ты помнишь, другому своих денег вкладывать не хочется: мол, а вдруг не распродадим, так у меня, вообрази, просило часть расходов взять на себя, третье, четвёртое, пятое отговариваются «неформатом» — чёрт бы побрал это словцо! И вдруг — на тебе: звонок из Нью-Йорка, да ещё из самого «Саймона и Шустера»! Ты говоришь, американец какой прочитал… Да тут сам президент штатовский, никак не меньше должен был бы поди прочитать, чтобы этакое закрутилось.

АЛЁНА. А может Трамп и прочитал. Ты же у него в подписчиках в соцсетях.

ДОБРОРАДОВ. Так это я же у него, а не он — у меня. А нас у него, таких, как я, не одна сотня тысяч.

АЛЁНА. Но ты нередко комментируешь его экстравагантны посты…

ДОБРОРАДОВ. Один я, что ли?

АЛЁНА. Может, из наших писателей — только ты. Вот администраторы его аккаунта тебя и приметили.

ДОБРОРАДОВ. Ага — и шумнули старине Дональду. А тот телефонировал в издательство. Алёнушка, ну чушь же это собачья!

АЛЁНА. Скорей всего, конечно, чушь… Но должно же быть этому случаю какое-то рациональное объяснение. Тут гвалт такой антироссийский по всей Америке стоит — и вдруг необъяснимая благосклонность к русскому писателю… Ладно б, ты ещё что-то против нашей власти написал и их порадовал, так ведь нет же.

ДОБРОРАДОВ. Они и тех наших, кто против власти пишет, тоже давно перестали переводить. Слушай, давай не будем гадать, а воспримем как манну небесную или проявление новых божественных технологий. Главное, капуста их зелёная свалилась на меня — и вот она, моя первая в жизни квартирёшечка.

АЛЁНА. Как первая? А до сих пор разве не было?

ДОБРОРАДОВ. Представь себе: ни разу, чтобы в ордере на заселение или бумагах на право владения собственностью на жильё было написано «Сидор Изотович Доброрадов». Так что можешь представить, как я балдею!

АЛЁНА. Да видно же по тебе! Господи, как я за тебя рада. Хватит уж по съёмным квартирам скитаться.

ДОБРОРАДОВ. Да-а, отсюда меня теперь только ногами вперёд…

АЛЁНА. Дай бог, чтобы не скоро, чтобы успел нарадоваться.

ДОБРОРАДОВ. Будем надеяться. Две недели прошли, а со мной — ничего. Так может и проскочу.

АЛЁНА. В каком смысле? О чём ты?

ДОБРОРАДОВ. В прямом. У меня же отца разбил паралич через 15 дней после вселения в нашу квартиру. Тоже всю жизнь по съёмным промыкался, и уже и с мамой, а потом и со мной. И вот наконец-то дали «секцию», как, помнишь, тогда, в начале 60-х, говорили — после стольких мытарств и переживаний. И тут организм надломился — и папа слёг. И так до смерти девять лет и пролежал с отнявшейся левой стороной. Так что я здорово менжевался в первое время после покупки квартиры: а ну как и у меня приключится подобное. За отцом-то мать ходила — дай бог каждому, а за мной будет некому. Свезут в богадельню, так там и сгниёшь…

АЛЁНА (раздосадованно). Не говори так, пожалуйста, Сидор!

ДОБРОРАДОВ. Разве это неправда? Хоть говори, хоть нет, а так ведь и было б.

АЛЁНА. Давай лучше о хорошем? Вот у тебя штор, смотрю, ещё нет — поехали завтра же вместе выберем шторы. И вообще, всё, что нужно для дома. Мебель какая-то у тебя несуразная…

ДОБРОРАДОВ. Это не купленная — вернее, купленная, но на Авито, совсем за копейки — на первое время, чтобы выкинуть было не жалко, когда обзаведусь добротной обстановочкой. Я и думал к тебе обратиться за помощью с её выбором. Тогда уж этот хлам окончательно отправится на помойку.

АЛЁНА (деловито). Надо прикинуть, что покупать. А спишь ты на чём?

ДОБРОРАДОВ. Да тоже на тахте с Авито — всего за тыщу рублей. А, кстати, кресло, в котором ты сидишь, мне вообще даром отдали, да ещё сами прежние владельцы и привезли.

АЛЁНА. Зря ты на даровщинку повёлся: ещё не хватало клопов занести.

ДОБРОРАДОВ. Да вроде их нет. Я всё, что куплено, обработал всякими антисептиками.

АЛЁНА. Клопам это как мёртвому припарки! Но будем надеяться, что ничего не занёс. Слушай, а обои кто эти клеил? Страхолюдье какое!

ДОБРОРАДОВ. Это же черновая отделка строителей. Конечно, всё надо менять по уму. Вот и хочу, чтобы ты занялась дизайном. У тебя же вкус не чета моему: вон как у тебя дома всё толково подобрано. И мне же так хочется!

АЛЁНА. Не вопрос! Сделаем из твоего жилища уютное гнёздышко. А потом и хозяйку можно приводить…

ДОБРОРАДОВ. А вот это уж, Алёночка, незачем! Я же волк-одиночка, мне лучше всего одному. Не хватит общения — тебя, ещё кого приглашу. А так, чтобы кто-то беспрестанно маячил перед глазами — такого не надо.

АЛЁНА. Да знаю я — просто сказала… Но ведь надо кому-то же поддерживать тут порядок — всё же квартирка, как я понимаю, немаленькая.

ДОБРОРАДОВ (беспечно). Да что там, всего-то две комнаты: эта и спальня — справлюсь и сам. Ты ж меня знаешь. Как моя бывшая жена говорила, если б не основной инстинкт, ему ведь и женщина не нужна.

АЛЁНА (со значением). Ну вот опять же — основной инстинкт…

ДОБРОРАДОВ. Он основной, разумеется, но, скажу тебе честно, теперь уж не самый сильнодействующий.

АЛЁНА. А ведь когда-то… Я помню…

ДОБРОРАДОВ. Увы. По крайней мере, есть и пить хочется порой гораздо больше.

АЛЁНА. Ну что ж, тебе видней… Но всё равно квартире нужны заботливые руки. Да выносливые тоже: одна уборка этих хором будет отнимать кучу времени и сил!

ДОБРОРАДОВ (мечтательно). Куплю робот-пылесос. Всегда о нём мечтал. Пусть себе ползает по заугольям. Кстати, мебель надо будет такую выбирать, чтобы он всюду мог добраться — или на высоких ножках, или стоящую прямо на полу.

АЛЁНА. Учтём.

ДОБРОРАДОВ. Мебели я бы вообще завёл самый минимум. Простора хочется, воздуха в комнатах, чтобы не торчали всюду эти пылесборники. Ну а те, без которых не обойтись, найму кого-нибудь периодически убирать. Всегда найдётся кто-то из соседок, кому нужны деньги, а времени свободного в избытке. Что скажешь, разумно?

АЛЁНА. Пожалуй… А как искать будешь?

ДОБРОРАДОВ. Да как… Повешу в подъезде объявление у почтовых ящиков — самый простой способ.

АЛЁНА. А если в дом вселятся только одни состоятельные — кому твои гроши за уборку не нужны?

ДОБРОРАДОВ (озадаченно почесав в затылке). По знакомым кину клич. У тебя, кстати, нет никого подходящего на примете? А то можешь уже прямо сейчас рекомендовать — твоя креатура будет в приоритете.

АЛЁНА. Кое-кто есть, но пока ещё рано, пожалуй. Это надо делать после переустройства квартиры — чтобы претенденткам был ясен объём работ.

ДОБРОРАДОВ. Согласен. А в крайнем случае объявление можно подать в бесплатную рекламную газету.

АЛЁНА. Я тебя умоляю, по объявлению такие чувырлы понаприходят…

ДОБРОРАДОВ. А я буду придирчив — надо мной же не каплет.

АЛЁНА. Ну это-то да… (Помолчав, поднимается с кресла) Ладно, Сидуша. Поздно уже — я, пожалуй, пойду.

ДОБРОРАДОВ. Уже? И квартиру мою не осмотришь? (Подмигивает) А то может останешься до утра — как когда-то? Кроме меня, на тахте, гарантирую, вас никто не укусит, мадам.

АЛЁНА (накидывая плащ, ностальгически). Наши с тобой «оставашки-кувыркашки», месье, в прошлом покоятся — как и молодость наша. Пусть там и пребывают — так как-то спокойнее. Где ж моя сумочка… (Озирается, но вдруг останавливает сборы и пристально вглядывается в хозяина) А ты же только что сказал, что, как я поняла, угомонился?

ДОБРОРАДОВ. Я лишь сказал, что основной инстинкт перестал быть гегемоном, как рабочий класс. Но, как и этот класс, он никуда, поверь, не делся.

АЛЁНА (заинтересованно глядя на него). Да? То-то ты так подозрительно свеженько выглядишь. (Оглядывает его с ног до головы) И фасонисто!

ДОБРОРАДОВ. Положим, если судить по твоей неизменно обворожительной внешности, у тебя этот инстинкт передовых позиций никогда и не сдавал вообще.

Алёна бросает на него лукавый взгляд.

АЛЁНА. И всё-то ты видишь, инженер человеческих душ!..

ДОБРОРАДОВ. Да какой я там инженер: скорей уже — техник-смотритель.

АЛЁНА (наконец замечает свою сумочку у задней ножки кресла, в котором сидела и куда сама же её, придя, положила) Вот же она! Ладно, Сидуша, может мы как-нибудь ещё и вернёмся к этому вопросу. Сперва давай квартиру твою отделаем… Что-то мне не очень по душе подобные чуланы в качестве декорации к стариковскому адюльтеру (обводит руками непрезентабельную гостиную). Не заходят, как моя внучка Иллария по-студенчески выражается. (Подходит и исключительно дружески чмокает Доброрадова в щёку) Не провожай — тут рядом остановка.

ДОБРОРАДОВ. Ну вот ещё! Разумеется, провожу. За одно ещё малость пройдёмся: погода-то нынче какая чудесная.

Он ловит её локоток и, галантно поддерживая за него, сопровождает гостью прочь из комнаты, напоследок выключив в ней свет.

Картина 2-я.

Студенческое общежитие. Комната на троих жильцов. Но в ней на кровати сидят двое, причём, один — явно гость, поскольку комната, судя по многим находящимся в ней приметам, девичья. Парень с девушкой сидят на некотором расстоянии друг от друга, в явном напряжении. Девушка горячится, парень нервничает.

ИЛЛАРИЯ. И не уговаривай меня, пожалуйста, Матюшка! Сказала нельзя — значит, нельзя. В любой момент могут вернуться девчонки…

МАТВЕЙ. Ларечка, но ты же сама говорила, что Ирка уехала на выходные домой, а Инга — у своего парня зависла, а это значит, на пару дней точно..

ИЛЛАРИЯ. И что? Иришка вполне могла не достать билет, её автобус могли запросто отменить, а то и вообще трассу закрыть — смотри какая метель на улице. Куда ей деваться? Ясно, поедет обратно в общагу. А Инга может с парнем поругаться: они беспрестанно цапаются — и тоже сюда поползёт, зализывать раны.

МАТВЕЙ. Конечно, всё возможно… Но разве нельзя им позвонить?

ИЛЛАРИЯ. И что я им скажу? Как ты, мол, Ирочка, едешь там, скоро ли будешь дома? Да она за дуру меня примет: чего звонить — не в космос же полетела. Сразу поймёт, что я не её комфортом в пути озабочена.

МАТВЕЙ. Ну и поймёт, что ты не её комфортом озабочена, а сексуально — и что такого?

Он не успевает договорить, как получает по коротко стриженой голове подушкой.

ИЛЛАРИЯ. Это кто озабочен?! Это я озабочена? Это ты озабочен!

МАТВЕЙ. А ты, значит, Иллария, нет?

ИЛЛАРИЯ. Нет!

Матвей поднимается с кровати, отбрасывает подушку, та падает на пол.

МАТВЕЙ. Ну, ясно. Тогда счастливо оставаться. Я ведь, как ты понимаешь, не в «Мортал Комбат» пришёл с тобой на пару поиграть…

ИЛЛАРИЯ. Ну и вали!

МАТВЕЙ. Не и свалю.

ИЛЛАРИЯ. Но если уйдёшь, то вообще ко мне дорогу забудь!

МАТВЕЙ. Уже начал забывать. Это какая улица — Ударников? Или Индустриальная?

ИЛЛАРИЯ. Фигляр!

Матвей принимается кривляться, принимать невообразимые позы и беспрестанно менять выражение лица. Иллария наблюдает за ним, потом начинает непроизвольно хихикать.

ИЛЛАРИЯ. Это что было, Матвей? Цыганочка с выходом на прощание?

МАТВЕЙ. Пытался вообразить и представить сексуально озабоченного фигляра.

ИЛЛАРИЯ. Обломись. Не получился. Вышел только ещё более дурацкий фигляр.

МАТВЕЙ. Сам знаю, что бездарь… Хотя обожаю лицедействовать. Потому и в театральный не пошёл. Скажут на вступительных, покажи-ка нам, Матвей батькович, сексуально озабоченного фигляра, так либо на какую-нибудь педагогиню кинусь из комиссии — и присяду лет на восемь за попытку изнасилования старой девы, либо схлопочу затрещину от неё же за безобразное копирование виляния ею задом — и скопычусь от обширного сотрясения мозга.

Иллария слушает его и хихикает.

МАТВЕЙ. Спокуха! Вторая попытка.

Он снова пытается телесно совместить фиглярство с сексуальной озабоченностью, и тут входит девушка. Это Инга.

ИНГА. Ой, это что у вас тут?

ИЛЛАРИЯ (Матвею выразительно). Ну, милый мой, что я говорила?

ИНГА (немного уязвлённо). А что ты обо мне ему говорила?

МАТВЕЙ. Да ничего особенного. Говорила, сейчас мы только начнём совершать фрикции, как вернётся Инга, у которой эти фрикции с её парнем завершились раньше нас.

ИЛЛАРИЯ. Ну ты, Матюха, и дура-ак!

ИНГА. (Илларии, совершенно буднично) Да брось ты… Так в общем и есть. А ты бы позвонила, что к фрикциям переходите, так мы бы с Глебом поужинали и повторили кое-какие эпизоды.

МАТВЕЙ. О! А что я говорил? Вот слова разумного человека, который и сам сексуально озабочен, и понимает таких же.

ИНГА (пожимает плечами). Чего тут понимать-то. А кто у нас не озабочен?

МАТВЕЙ (указывая на Илларию). Вот — эта особа женского пола, собственной персоной.

ИНГА (немного растерянно). Что, Ларька, правда? (Матвею). Но это ты, между прочим, виноват — девушку надо раскочегарить, завести, а не ждать, когда она сама созреет. Может и не созреть.

МАТВЕЙ. Видит бог — я пытался, но она каждого шороха пугается. (Передразнивает). «Сейчас Ирка войдёт — трассу в её деревню из-за метели закрыли. Сейчас Инга войдёт — они уже с её Глебасей перепихнулись».

В Матвея летит вторая подушка.

ИЛЛАРИЯ. Гад такой! Когда я эти пакости тебе говорила? Инга, не верь ему! Я лишь сказала, что ты уехала к своему парню и в любой момент можешь вернуться.

ИНГА. Так заперли бы дверь.

ИЛЛАРИЯ. У тебя же свой ключ!

ИНГА. Ну прикнопили бы записку…

ИЛЛАРИЯ. Ага! Чтобы наша чумовая комендантиха явилась с участковым? Забыла, что его опорный пункт у нас на первом этаже?

ИНГА. Ну не знаю… В конце концов, и вошла бы, открыв своим ключом, так что уж в этом такого особенного. Не думай, не полезла бы к вам под одеяло… без приглашения.

МАТВЕЙ. А по приглашению?

В него врезается первая подушка, поднятая Илларией с пола. Матвей ловит её, отгораживает ею своё лицо от Илларии, оставив его видимым Инге, и подмигивает той. Инга понимает, что это приглашение подыграть.

ИНГА. Ну, если по приглашению… Но только Ларьки, конечно, а не твоему! Вы-то мужики, всегда, всех и повсеместно приглашаете.

ИЛЛАРИЯ. Тебя он уже что, приглашал?

ИНГА. Я обобщённо. Экстраполирую знакомые ситуации. И потом, когда я пришла, приглашать ещё было некуда. Вы тут собачились — вот в собачье дерьмо и вляпалась. Лучше б у Глеба осталась…

МАТВЕЙ. Можем поправить ситуацию.

ИЛЛАРИЯ. В каком это смысле?

МАТВЕЙ. В смысле конфигурации — эм-жэ-жэ.

ИЛЛАРИЯ (вскипев). А ну катись отсюда! Эм-жэ-жэ ему, как же. Губки обратно закатай!

ИНГА. Ребята, ну что вы? Понимаю, половая неудовлетворённость, давление в ушах, как говорит Глебася, и всё такое. Но можно же по-людски.

Звонит по телефону.

ИНГА. Ириша, ты где? На автовокзале ещё? (При этих её словах Иллария опять весьма выразительно смотрит на Матвея и жестом и мимикой показывает, что она как вводу глядела). Что, трасса закрыта? А когда откроют, не говорят? До победы будешь сидеть или в общагу вернёшься? Ну, ясно… И правильно: ещё в дороге застрянете и помёрзнете все к чёрту в лесу. Так когда тебя ждать? Нет, ничего не случилось, просто есть один разговор. Поняла. Давай! (Отключается и поворачивается к Илларии и Матвею). Ирка будет возвращаться, но не прямо сейчас — ещё билет надо сдать. По любому, у вас часа полтора верных есть. А я схожу до вечера к одним тут знакомым ребятам. Ключ свой оставляю (кладёт его на видном месте на столе), так что не дёргайтесь — никто вам не помешает.

У двери она останавливается и оборачивается.

ИНГА (игриво, при этом незаметно подмигивая Матвею: мол подыграла, как он и просил). А если правда придёт фантазия позаковыристее, сигнальте: могу одна присоединиться, а могу и с Глебасей — он у меня лёгок в таких случаях на подъём.

Уходит.

ИЛЛАРИЯ (вытирает рот салфеткой). Фу, противно. Как тухлятины отхлебнула.

МАТВЕЙ. Отстаёшь от жизни.

ИЛЛАРИЯ. И очень хорошо! Такой жизни мне не надо.

МАТВЕЙ. А другой не дано. Стоп-крана нет — с планеты не сойти.

ИЛЛАРИЯ (подходит к нему и нежно обнимает). Мне не нужен стоп-кран. У меня есть ты. И ты не такой, как они. Ты прости меня, Матюшенция, но я правда такая стеснительная, зажатая…

МАТВЕЙ. Но сейчас-то нам выдали все страховки!

ИЛЛАРИЯ. Да. (Проникновенно смотрит ему в глаза). И я хочу тебя. Я не сексуально озабоченная, нисколечко, я либидо не разбрызгиваю — я только тебя одного хочу.

МАТВЕЙ. Так и я.

ИЛЛАРИЯ. Ага! Как же, как же! Вон как глазоньки-то наши загорелись, когда услышал, что Инга готова к нам присоединиться. А на эм-жэ-жэ кто только что губёшки раскатал?

МАТВЕЙ. Да по приколу же.

ИЛЛАРИЯ. Не больно верю, конечно, но уж очень хочется верить — иначе как любить? Как поёт Валерия: «Ты меня обними, а потом обмани»…

МАТВЕЙ (перебивая). Что ты сказала?

ИЛЛАРИЯ. А что я сказала?

МАТВЕЙ. Ну, только что ты сказала: «Иначе как любить».

ИЛЛАРИЯ. Ну да, верно.

МАТВЕЙ. То есть ты… Ты хочешь сказать…

Иллария смотрит на него влюблённо.

ИЛЛАРИЯ. А чего тут говорить: всё и так ясно.

МАТВЕЙ. Что ясно?

ИЛЛАРИЯ, А тебе не ясно?

МАТВЕЙ. Мне ясно. Но тебе-то почему ясно?

Иллария берёт его руку и прижимает её к своей высокой груди.

ИЛЛАРИЯ. Потому что не у тебя одного, Матюшенция этакая, есть всё ж таки сердце.

Она тянется к выключателю и гасит в комнате свет.

Слышится громкий шёпот, перемежаемый шорохом снимаемой одежды: «Давай однушку или, накрайняк, комнату снимем?» — «А на какие шиши?» — «Заработаем». — «Как?» — Каком кверху». — «Дурак!» Последнее слово скрадывается звуком поцелуя.

Картина 3-я.

Та же квартира Доброрадова, но уже стильно отделанная и оформленная согласно безупречному природному дизайнерскому вкусу его подруги Алёны.

Доброрадов, одетый в удобную домашнюю куртку, сидит в старинном лакированном кресле-качалке и что-то читает в лежащем на его коленях ноутбуке. Кресло-качалка покачивается, задевает высокой спинкой торшер, отчего свет в комнате тоже словно покачивается. Создаётся атмосфера зыбкости.

Входит Алёна.

АЛЁНА. Я позвонила. Сейчас девочки нарисуются. Я им дала твой телефон. Их трое: моя внучка и её соседки по комнате в общежитии.

ДОБРОРАДОВ. Твоя внучка живёт в общежитии?!

АЛЁНА. Представь себе. Полгода с ней воевали всем семейством, даже сватья, которой всё обычно по барабану, кроме фитнеса — помешалась на старости лет, и та подключилась, но девка упёрлась, как герой-подпольщик. Хочу, дескать, самостоятельности — и не препятствуйте мне!

ДОБРОРАДОВ. Мне кажется, дело вовсе не в самостоятельности, а в свободе.

АЛЁНА. Ясное дело! Надзора, как дома, в общаге нет, делай, что хочешь — я ж понимаю. А про самостоятельность и говорить не приходится, если родители и за общагу платят, и на прокорм дают.

ДОБРОРАДОВ. Чего ж тогда она решила подрабатывать?

АЛЁНА. Да с парнем со своим хотят квартиру снять. Ну или комнату.

ДОБРОРАДОВ. Понятно. (Помолчав) Которая из них?

АЛЁНА (долго не отвечая). Знаешь, я решила не говорить тебе. Всё же совсем другое поколение: иные, порой странные для нас понятия, принципы, устои. Ты положишься на мою рекомендацию, а потом окажется, что она тебя не устраивает — отношением к делу, необязательностью…

ДОБРОРАДОВ. Она что же, настолько безответственная?

АЛЁНА. Да вроде нет… И всё равно мне эти молодые — как инопланетяне. Бог знает, что у них на уме, какая к тому или иному занятию мотивация — ну и так далее. Словом, не хочу, чтобы выглядело потом, будто я навязала тебе по-родственному некондицию.

ДОБРОРАДОВ. Воля твоя, конечно… А может ты и права… У меня внук ещё маленький, второклассник, так что если и инопланетянчик, то с менее сложной, конечно, организацией. Хотя… Я и его далеко не всегда адекватно понимаю. Но в его возрасте наше взаимное недопонимание можно компенсировать чувствами — обнимашками там, целовашками, а со студенткой это, ясно, не прокатит.

АЛЁНА. То-то и оно… Ладно, пойду — не хочу, чтобы внучка тут меня видела: ещё чего доброго такого нафантазирует.

ДОБРОРАДОВ. Бог мой! Ну, знакомы мы сто лет — что в этом компрометирующего?

АЛЁНА. Я ей с подружками так и сказала: мой старинный знакомый, поэтому не тушуйтесь — не съест.

ДОБРОРАДОВ. А если съем?

АЛЁНА. Их-то? Этих инопланетянок? Или подавишься, или отравишься. Так что лучше и не поползновляйся.

ДОБРОРАДОВ. Ну-ну…

Алёна уходит.

Доброрадов продолжается качаться в качалке, задевающей торшер.

Звонит мобильный телефон. Доброрадов принимает звонок.

ДОБРОРАДОВ. Да, слушаю. А-а, это вы — одна из соискательниц работы у меня? Как вас величать? Инга? (Смотрит на часы на стене). Что ж, вы пунктуальны — это очень похвально. Не то чтобы именно сейчас для меня так важны были какие-то пять-десять минут, да и полчаса в общем-то, но просто приятно иметь дело с уважающим тебя человеком. Не зря ж говорят, точность — вежливость королей. Я добавлю: и королев. Впрочем, вы покамест только принцесса. Давайте, подходите к домофону и набирайте номер квартиры: я сразу открою. Потом — на 38-й этаж. Знаете? Ну и прекрасно.

Выходит из комнаты. Слышится звонок домофона в прихожей. Голос Доброрадова «Отворяю», и вскоре возвращается он сам и ведёт с собой Ингу.

ДОБРОРАДОВ. А где же ваши подружки? Я понял так, что вы втроём собирались ко мне.

ИНГА. Да мы и ехали в автобусе втроём. Но потом у вашего дома решили не ломиться гурьбой, а заходить по очереди.

ДОБРОРАДОВ. И где ж они сейчас, ваши подруги-конкурентки?

ИНГА. Ждут меня в «Бургер-кинге» напротив вашего дома. Это ведь у нас не долго будет?

ДОБРОРАДОВ. Нет-нет! Как добрались?

ИНГА. Да нормально.

ДОБРОРАДОВ. Я всех об этом спрашиваю с тех пор, как поселился на этакой верхотуре. Одна моя знакомая шутит, что теперь ко мне словно поездом добираться.

ИНГА. Причём пассажирским — как мама говорит, пятьсот-весёлым: останавливается у каждого столба. Ну, в смысле чуть не на каждом этаже.

ДОБРОРАДОВ. Россия, что ж вы хотите, у нас магистрали протяжённые, а скоростных совсем мало. Вам где удобнее присесть — в качалке или в кресле?

ИНГА (восхищённо). Ого какая качалка! У моих родных есть, но современная, какая-то куцая, а у вас огромная, сразу видно — старинная. Правда, можно попробовать?

ДОБРОРАДОВ. Да чего же там пробовать? Чай не суп варите. Садитесь и качайтесь, раз это вам нравится. А я вот в кресле напротив вас примощусь. Тоже, кстати, удобное. Потом вы тут всё обсидите, если будете у меня работать.

ИНГА. Надеюсь, что буду… А что надо делать? Убирать квартиру только или что-то ещё?

ДОБРОРАДОВ. Прежде всего — и это главное! — надо понравиться мне. Я ведь и сам не ленивый, так что всё сваливать на вас не стану: если увижу где грязь или непорядок, не буду вас дожидаться, а сам приберу. Чтобы вы поняли, мне не тупо уборщица необходима, а как бы это сказать… комнатная девушка — иначе сказать, камеристка. Так в старину их называли. Но тогда это были крепостные, а мы с вами люди свободные, современные и раскрепощённые. Так ведь?

Инга молча кивает.

ДОБРОРАДОВ. Хотите мне понравиться?

Инга делает жест, означающий ну да, мол, типа.

ДОБРОРАДОВ. Приходить ко мне достаточно будет один раз в неделю. Если, конечно, захотите чаще — что-то там особенно довести до ума, то только рад буду; главное — позвоните заблаговременно, чтобы я был дома.

ИНГА. Значит, уборка только при вас?

ДОБРОРАДОВ. Да. А что, это вас каким-то образом напрягает?

ИНГА. Ну… Я привыкла убирать голышом, а потом — сразу в душ.

ДОБРОРАДОВ. Вы можете не изменять своей привычке — меня это не смутит. Если только сами…

ИНГА. Вы любите молоденьких девочек?

ДОБРОРАДОВ. Если вы говорите в низменном смысле, то это далеко от истины. А если в чистом…

ИНГА. В чистом, к сожалению, не бывает!

ДОБРОРАДОВ. Как вы категоричны…

ИНГА. Жизненный опыт.

ДОБРОРАДОВ. В столь юном возрасте?

ИНГА. Мы теперь взрослеем рано. Как наши прабабушки в войну. Тоже было нелёгкое время.

ДОБРОРАДОВ. Весомый аргумент… Но я всё же не думаю, что вы так уж бестрепетно оголитесь перед стариком — даже если вам позарез нужна работа.

ИНГА. Да без проблем!

Она вскакивает с качалки, отчего та увеличивает амплитуду и начинает больше наклонять торшер. В его колеблющемся свете Инга быстро стаскивает с себя кофту и джинсы, остаётся в крохотных стрингах и таком же бюстгальтере. Затем поворачивается спиной к Доброрадову.

ИНГА. Помогите мне расстегнуть лифчик, если не трудно.

Доброрадов кривится.

ДОБРОРАДОВ. Я и так вижу, что вы хорошо сложены — подробности же давайте оставим вашему молодому человеку — если он, конечно, у вас есть.

ИНГА. Есть. Его Глебом зовут.

ДОБРОРАДОВ. И Глеб не возражает против таких вот ваших презентаций?

ИНГА. А что тут особенного? Женское тело и в Антарктиде женское тело. Как и мужское. Уже и малолеток не осталось, которые с ним не знакомы.

ДОБРОРАДОВ. Понятно. Спасибо, милая Инга. Оденьтесь. Я вам позвоню — в любом случае, вас ли выберу или одну из ваших подруг.

ИНГА (медленно одеваясь, словно рассчитывает, что Доброрадов даст слабину и передумает). Они не подруги — они конкурентки. Мы боремся за место под солнцем. И они вряд ли порадуют ваш стариковский взор своей наготой, как я бы могла. Так что примите это в расчёт.

ДОБРОРАДОВ. Непременно! (Дождавшись, когда Инга завершит одевание) Всего вам наилучшего, милая девочка. И, пожалуйста, попросите следующую вашу подру… пардон, конкурентку подняться.

Картина 4-я.

Та же самая комната в квартире Доброрадова. Входят Доброрадов и Ирина, которую хозяин встретил, проводив Ингу.

ДОБРОРАДОВ. Рад познакомиться — Сидор Изотович. А вас как зовут?

ИРИНА. Ирина. Без отчества.

ДОБРОРАДОВ (кивая, мол принял к сведению). Вы успели перекинуться словом с Ингой?

Ирина мнётся.

ИРИНА. Ну, в самых общих чертах…

ДОБРОРАДОВ. О чём?

ИРИНА. Что тут у вас надо делать и всё такое. Но вы не подумайте, я не собираюсь сверкать у вас во время уборки голой задницей. Это Ирина у нас оторва. Вы думаете, она про то, что убирается нагишом, просто так вам наболтала?

ДОБРОРАДОВ. А какой у неё мог быть умысел?

ИРИНА. Да захомутать вас!

ДОБРОРАДОВ. Меня? Старика? Да зачем же я ей, если у неё есть молодой парень Глеб?

ИРИНА. Да ей этот её Глеб до одного места! Спит с ним изредка, а когда удаётся, денежки с него тянет — но так всё, по мелочи.

ДОБРОРАДОВ. Первое или второе?

Ирина недобро смеётся.

ИРИНА. Да и то и другое. Там этого Глеба, вы бы видели, метр с кепкой в прыжке. Нет, может он и маленький гигант большого секса, как в старом фильме с Хазановым…

ДОБРОРАДОВ (удивлённо перебивает её). Старом?

ИРИНА (немного растерянно). Ну да: меня ещё и в проекте не было, когда его сняли.

ДОБРОРАДОВ (вздыхает). Верно, ему уж лет этак двадцать пять, если не больше… Боже, как время летит!

ИРИНА (возвращается к теме). Да и денег каких-то с Глеба особых не взять… Работает где-то, что-то, конечно, зарабатывает. Но при этом и просаживает в карты регулярно — какой-то он невезучий. Так что Инге достаётся лишь то, что успеет у него вырвать, пока не проигрался.

ДОБРОРАДОВ. Грустная картинка.

ИРИНА (согласно качает головой). А тут богатый одинокий немолодой писатель, новая квартира и всё такое. Расчёт простой и почти стопроцентный: старикан клюнет на её ещё свежие прелести и потеряет голову.

Доброрадов смотрит на неё раздосадованно и смущённо.

ДОБРОРАДОВ. Ну хорошо, конкурентку вы разоблачили. А у вас самой-то какой расчёт?

ИРИНА (невозмутимо). Да тот же самый!

Доброрадов столбенеет от подобной прямолинейности.

ИРИНА. А что врать-то? Только у меня стати получше, а потому и шансов побольше. (Весьма выразительно поводит бюстом) А у Инги кожа да кости — она же вам показывалась?

ДОБРОРАДОВ. Только в белье.

ИРИНА. И ваше счастье. А то под бельём все костяшки торчком. Недаром Глеб вечно в синяках — сама на пляже как-то видела. А вот у меня…

Она начинает стремительно раздеваться.

ИРИНА. Уверена, вы меня захотите! Вы же вполне крепкий мужчина, отлично, хоть и в возрасте, выглядите. Я вам ещё и деток рожу.

ДОБРОРАДОВ. Спасибо, конечно, но вот это вот лишнее — про деток.

ИРИНА. Ну, как хотите. Но если надумаете…

Окончательно раздеться Доброрадов Ирине, как и Инге, не даёт. Но он откровенно любуется её телом — оно куда изящнее Ингиного и потому более волнующее.

ИРИНА. У вас платочек есть?

ДОБРОРАДОВ. А? Что? Зачем платочек?

ИРИНА (со смехом и явно свысока). У вас уже вон слюнки потекли.

Доброрадов решительным рывком головы стряхивает минутное наваждение.

ДОБРОРАДОВ. Однако вы умеете гипнотизировать…

ИРИНА. Нисколько. Да мне и незачем. Гипнотизируют да привораживают всякие страхолюдины, вроде Инги.

ДОБРОРАДОВ (глухо). Пожалуйста, оденьтесь.

ИРИНА. Без вопросов. (Начинает одеваться) Но теперь вы уже не забудете меня никогда. Так что, берёте на работу?

ДОБРОРАДОВ. Я должен подумать. И прежде всего, о себе: как бы не свихнуться на старости лет. Я позвоню, обязательно позвоню.

ИРИНА. Буду ждать. Чтобы скорее показать вам и всё остальное.

ДОБРОРАДОВ. Да уж…

ИРИНА (кричит в сторону двери). Ларька, давай, заходи — я уже всё, отстрелялась!

ДОБРОРАДОВ. Она что, здесь?

ИРИНА. Мы вместе поднялись, она на площадке в смартфоне залипает. (Вновь громко зовёт) Иллария!

Входит Иллария.

ИЛЛАРИЯ. Здесь я, что кричишь? (Доброрадову) Здравствуйте. Я куртку в прихожей повесила. Ничего?

ДОБРОРАДОВ. Хорошо даже. Не сопрут, не волнуйтесь. И проходите.

ИРИНА. Ну я пошла. Ларька, мы с Ингой ждём тебя там же, в «Бургер-кинге».

ИЛЛАРИЯ. Да можете не ждать — я тут рядом у родни заночую.

ИРИНА. Тогда до завтра. (Доброрадову многозначительно) А с вами — до связи!

Он неопределённо кивает.

ИЛЛАРИЯ. (Доброрадову) Куда мне?

ДОБРОРАДОВ. Да пока никуда. Прямо здесь раздевайтесь.

ИЛЛАРИЯ. Так я же разделась уже! Я вроде сказала, что повесила куртку в прихожей.

ДОБРОРАДОВ. Вы не так поняли. Совсем раздевайтесь. Догола.

ИЛЛАРИЯ (таращится на него). В смысле?

ДОБРОРАДОВ. Кофту, джинсы, лифчик, трусики. Ну и то, что я, возможно, пропустил, если на вас надето.

ИЛЛАРИЯ. Вы серьёзно?

ДОБРОРАДОВ. Ну да. Девочки так и делали.

ИЛЛАРИЯ. Это ваше условие? И иначе нельзя?

ДОБРОРАДОВ. Не то чтоб условие… Впрочем, да, условие. Пока без трусов вас не увижу — не найму.

ИЛЛАРИЯ. Значит, та, у которой что-то лучше окажется под трусами, и будет у вас работать?

ДОБРОРАДОВ. Можно сказать и так.

ИЛЛАРИЯ. А качество уборки там, тщательность, отношение к делу… Не хотите проверить?

ДОБРОРАДОВ. Я не сомневаюсь, что вы все трое одинаково аккуратны, старательны и чистоплотны.

ИЛЛАРИЯ (хмыкает). Если бы! У Ирки вечно в тумбочке раскардач, да и постель меняет редко. А уж дежурство по комнате у неё принимать — лучше повеситься. Такая замазурка!.. Инга, правда, аккуратистка, тут мне с ней трудно соперничать. Так что, правда раздеваться нужно или это вы так пошутили?

ДОБРОРАДОВ. Да нисколечко не шучу. Вот, сажусь в кресло и начинаю любоваться вашим стриптизом. Очень надеюсь, ваше тело окажется не хуже Ирочкиного.

ИЛЛАРИЯ. Знаете, я не ханжа. Не девушка уже порядочно времени. И у мужчины-гинеколога бывала. И мужчина-хирург вырезал мне аппендикс. Так что мужские глаза на моём теле бывали. Но они были там вынужденно, хотя может и с превышением необходимого уровня обозрения. А что бы так вот, чуть ли не шоу… Нет, я не стану перед вами раздеваться. Это же проституция какая-то, сами, что ли, не сознаёте?!

ДОБРОРАДОВ. Да ну, бросьте!

ИЛЛАРИЯ. Нет, в самом деле. Я же таким образом, выходит, продаюсь. И что с того, что лишь визуально, а не по полной — это уже детали. Нет, продавать своё тело — до такого я никогда не опущусь. Вы уж простите, но я пойду. Найду какую-нибудь другую работу. Или такую же, но где мне не предложат снимать трусы. Да, нам с моим Матвеем край как нужны деньги — но не такой же ценой. Нет-нет, простите. И до свидания!

ДОБРОРАДОВ. До свидания. Выход найдёте? Не забудьте захлопнуть за собой дверь.

Картина 5-я.

Снова комната в общежитии. На своих кроватях, кто сидит, кто лежит, Ирина и Инга, а в ногах постели Илларии примостился Матвей.

ИРИНА. Ты не ждал бы, Матюша: она сказала, у родных переночует — ей там близко совсем.

МАТВЕЙ. Чёрт, знал бы, так сразу поехал бы к ним…

ИНГА. Ты же говорил, тебя там вроде бы не очень-то привечают.

МАТВЕЙ. Но и не прогнали бы. Ларькины предки знают, что мы собираемся пожениться, как институты закончим. Мы же с ней в одном классе учились — класса, кажется, с пятого или шестого.

ИРИНА. Я тоже со многими училась — и что же, мне замуж за них обязательно выходить?

ИНГА. Не зуди. Причём тут ты?

ИРИНА. Да верно, конечно… Просто эти смотрины занозят… Какие-то странные. И дед этот странный: не поймёшь, чего хочет.

ИНГА. Что мужик хочет от баб, а, Матюха? Может с нами поделишься гендерными закидонами?

ИРИНА. В том-то и дело. Он, конечно, даже не третьей молодости, но мужчина же всё-таки, а как сказала ему, давай, мол, я тебе ребятни нарожаю, так сразу же и пятками назад.

МАТВЕЙ. Что прямо так и заявила?

ИРИНА. Ну да. А что такого? Он, думаешь, домработницу себе нанимает? Если бы так, старушенцию полуслепенькую нашёл с грошовой пенсией. Нет, ему явно гейша нужна, вот он молодых и кастингует.

ИНГА. Да не поэтому! Это же Ларькина бабка ему нас подсунула — они старые, похоже, любовнички на покое.

МАТВЕЙ. В самом деле? Елена Владимировна — его… эта…? Дела!

Входит Иллария.

ИРИНА. Ларя? Ты же к родне собиралась.

ИЛЛАРИЯ (Матвею). А ты чего тут пасёшься, родное сердце? Или нечаянно совершенно в цветничок забрёл?

МАТВЕЙ. Я был уверен, ты с девчатами вернёшься. Хотел побыстрее узнать, кого из вас этот хахаль твоей бабушки нанял.

ИЛЛАРИЯ. Никого он пока что не нанял. Меня во всяком случае точно — нет. И не наймёт.

МАТВЕЙ. Ты почему решила?

ИЛЛАРИЯ. Да нахамила я ему…

МАТВЕЙ. С чего вдруг?

Иллария только обречённо машет рукой и отворачивается. Матвей усаживает её рядом с собой на её постель. Она обнимает его за шею и вдруг начинает рыдать.

МАТВЕЙ. Ларенька, ты чего это? Он тебя оскорбил?

Иллария отрицательно мотает головой, разбрызгивая по шее Матвея слёзы.

МАТВЕЙ. Ну просто же так не хамят, тем более — ты. А ты говоришь — нахамила. Значит, достал он тебя. Скажи — чем. Я поеду и башку ему отвинчу против хода резьбы.

ИЛЛАРИЯ. Нет, что ты! Не надо. Я сама виновата.

МАТВЕЙ. Да в чём? Можешь толком сказать?

Иллария опять мотает головой и опять разбрызгивает слёзы.

МАТВЕЙ. Девчонки, а вы не знаете?

ИНГА. Откуда? Мы же к нему раньше неё заходили; Ларя пошла последняя.

МАТВЕЙ. А вас он не обижал ничем? Ну, может что-то такое говорил, что вам-то пофиг, а Ларю расстроить могло?

Девушки задумались.

ИНГА. Да нет, он очень вежливый. Старомодный такой. Прям как мой дед — одно поколение. В качалку допотопную усадил — кайфово! Нет, меня сто пудов не обидел.

ИРИНА. И меня тоже. Скорее уж я — его. Тем, что детей предложила родить.

ИНГА. В самом деле, нашла что сморозить! Да где же ты видела мужика, который от такого б не шарахнулся. Они процесс любят, а не результат.

МАТВЕЙ (всё ещё всхлипывающей Илларии). Но ты-то же такого ему не говорила, правда? (Не дождавшись ответа) Или говорила?

ИЛЛАРИЯ. Да что ты, Матюшечка! Я твоих деток хочу.

Инга чуть не подскакивает на своей кровати.

ИНГА. Сейчас и этот даст задний ход! Да что же мы за дуры все такие?! (Илларии) Он что, за этим к тебе ходит? Прочисть мозги! Он за процессом ходит! Процесс больно вкусненький видно у вас. Хоть разочек хотела б попробовать…

Иллария поднимает опухшее от слёз лицо с плеча Матвея.

ИЛЛАРИЯ. Это правда, родное сердце? Ты только за процессом? Ты не хочешь детей?

МАТВЕЙ. Ну, Ларя, ну какие дети, в самом деле?.. И не повторяй глупости за этими дурищами. Чего ты себе фантазируешь?

Ирина вскакивает и подходит вплотную к нему, касаясь выпуклым животом его носа.

ИРИНА. Так мы дурищи, по-твоему? Вон оно что… А мы к нему с сочувствием: им с Ларечкой покувыркаться негде, так вот вам, голубки, комнатка, а мы уж по друзьям-приятелям покантуемся.

МАТВЕЙ (огрызается). Так раза два всего это и было!

ИРИНА. И баста! И больше не будет. Вон, видишь под окном остановку? Там есть скамеечка. Вот там свою Ларю и раскладывай, а сюда к нам больше ни ногой. А то точно комендантиху натравлю.

ИЛЛАРИЯ. Да ты что, Ирка? Взбесилась? Что мы тебе сделали? Ну, сказал глупость, так прости — я прошу за него.

ИРИНА (злобно тыча в сторону окна). Во-о-он та скамеечка! Вот там и отдавайся этому козлу. «Дурищи»… (Матвею) Это твоя Ларька дурища, что трусы, видишь ли, постеснялась перед дедом снимать!

Матвей изумлённо таращится на неё.

МАТВЕЙ. Но зачем?! И с чего ты взяла?

ИРИНА. А с того, что мы-то с Ингой снимали, а она строит тут из себя бог знает кого. Вот и пролетит теперь с работой, как фанера над Парижем.

ИНГА. Ну, ты, положим, тоже пролетишь…

Ирина переключается на неё.

ИРИНА. С чего бы вдруг?

ИНГА. Но я-то была первая!

ИРИНА. Но я-то всяко лучше!

ИНГА. По каким же таким параметрам?

ИРИНА. Костей у меня меньше. (Насмешливо оглядывает Ингу). Тоже мне, суповой набор! То-то Глебася ходит синяк на синяке — всё об твои костяшки стукается.

ИНГА. У меня хоть Глебася есть, а у тебя одни быки да бараны в деревне.

ИЛЛАРИЯ. Ну что же вы собачитесь, девчонки?! Всё равно ему вы сразу двое не нужны — кому-то одной повезёт, на кого бог пошлёт. А я вам не конкурентка — я в самом деле отказалась раздеваться.

МАТВЕЙ. Что-о?! Так это правда всё?

ИЛЛАРИЯ. Да, правда.

Тут где-то в недрах комнаты раздаётся глухой телефонный звонок.

МАТВЕЙ. Чей?

ИНГА. У меня рингтон битловский.

ИРИНА. Не мой: ты же знаешь, у меня на вибрации.

Обе переводят взгляд на Илларию. Та достаёт из кармана куртки на вешалке свой смартфон.

ИЛЛАРИЯ. Неизвестный номер… (Принимает звонок). Да, это я, Иллария. Что?! Вы не шутите? Когда? Да, смогу. До свидания.

Все смотрят на неё вопросительно.

ИЛЛАРИЯ (растерянно). Дед этот звонил. Он меня… взял на работу.

ИНГА. Фигасе!

ИРИНА. Твою мать!

МАТВЕЙ (вскакивает с постели Илларии и с невыразимым презрением швыряет ей в лицо). Так значит ты всё же снимала трусы? Эх ты!..

Он пулей вылетает из комнаты.

ИЛЛАРИЯ (истошно) Матюшенька! Нет!

Она делает рывок вслед за ним, но обессиленно валится на кровать Ирины, которая ближе других к двери, и начинает в голос рыдать.

Занавес.

Действие 2-е.

Картина 1-я.

Та же самая комната в квартире Доброрадова. Иллария, закатав до колен старые джинсы и засучив рукава старой рубашки, наводит порядок. Входит Доброрадов.

ДОБРОРАДОВ. Ты что так прямо с корабля на бал? Я же просил тебя: без фанатизма. Да и чисто ещё: я сам пару дней назад прибирал. Давай лучше кофе попьём. У меня тут и плюшечки есть (он поднимает пакет, который держит в руках).

ИЛЛАРИЯ. Где там чисто? Мужской глаз иначе устроен, Сидор Изотович: он не видит изъянов, сразу заметных любой женщине.

ДОБРОРАДОВ. Да и бог с ними, с изъянами. Излишняя стерильность тоже не полезна — ослабляет иммунитет, размягчает сопротивляемость организма. Я понимаю, ты — перфекционистка, как и я, но повторяю: без фанатизма, девочка моя, без фанатизма!

ИЛЛАРИЯ (строго). Сидор Изотович, не расхолаживайте! Иначе я захочу улизнуть, чтобы профукать аванс. Он же мне теперь только на шпильки да булавки.

ДОБРОРАДОВ. Что за легкомыслие? Вы же, помнится, замыслили с Матвеем…

ИЛЛАРИЯ. А нет уже Матвея! Дематериализовался паренёк — как сон, как утренний туман.

ДОБРОРАДОВ. Что-то у вас быстро слишком всё как-то: материализовался, дематериализовался…

ИЛЛАРИЯ. А у вас медленнее было? В смысле, в ваше время?

ДОБРОРАДОВ. В прошлом веке? О да! (С иронией над самим собой) Мы были вальяжны, неспешны. А уж как осмотрительны! Ещё мы были глубокомысленны, целеустремлённы и… это… ну в общем в этом роде. Но у меня лично, признаюсь тебе, все жизненные процессы — как ты догадываешься, я не в смысле физиологии говорю — протекали ещё быстрее, пожалуй, твоих.

Она смотрит на него недоверчиво.

ДОБРОРАДОВ, Однажды, представь, я умудрился дважды в месяц влюбиться! Прямо-таки как зарплату давали в то время: пятого и двадцатого. Правда, у меня, если не ошибаюсь, даты были более разнесены: кажется, второе или третье — а потом уж в самом конце августа: как шторм, как девятый вал, как аврал.

ИЛЛАРИЯ. Как что — что последнее вы назвали?

ДОБРОРАДОВ. Аврал. Это в моё время было круче шторма. Шторм что — пошалил и улёгся, а аврал! Аврал — это гарантия премии, прогрессивки и фондов сверх лимита.

ИЛЛАРИЯ. Ничего не поняла!

ДОБРОРАДОВ. И слава богу!

ИЛЛАРИЯ. Но вы-то откуда всё это знаете? Вы же писали всю жизнь для газет, а тут явно же что-то слышится производственное.

ДОБРОРАДОВ. Не только писал. Я «Атоммаш» строил! Вот прямо и непосредственно. Меня за вольнодумство, а больше — за своевольные поступки на год сослали из газеты на стройку. И стал я начальником отдела реализации УПТК…

ИЛЛАРИЯ. Чего-чего?

ДОБРОРАДОВ. Если полностью — управление производственно-технологической комплектации колоссальной стройки. Ты только вдумайся: два миллиона рублей строймонтажа ежегодно, а порою — и больше.

ИЛЛАРИЯ. Что-то негусто. Квартира вон стоит плохонькая дороже.

ДОБРОРАДОВ. Не те нынче миллионы — пустые, инфляционные, не то что советские, когда за рубль — всего-то две трети доллара.

ИЛЛАРИЯ. Что, правда, что ли?

ДОБРОРАДОВ (машет рукой). Мне уж теперь и самому не верится: то ли было это, то ли не было. Жизнь настолько переменилась, ты просто не представляешь. Но и тогда она у кого бурлила, а у кого — тлела… Да, ну и что теперь с Матвеем — развод и девичья фамилия?

ИЛЛАРИЯ. Похоже, что так…

ДОБРОРАДОВ. Печально. И весьма!

ИЛЛАРИЯ. Переживу.

ДОБРОРАДОВ. Но всё же жалеешь?

ИЛЛАРИЯ. Жалею, конечно. И ругаю себя: не надо мне было к вам приходить наниматься.

ДОБРОРАДОВ. Вот те раз? А это тут причём?

ИЛЛАРИЯ. Да при всём! Скажите, Сидор Изотович, а почему вы всё-таки взяли меня, а не кого-то из моих девчонок? Я ведь вам нахамила тогда, а они-то, наверное, лебезили.

ДОБРОРАДОВ. Ничего ты не нахамила!

ИЛЛАРИЯ. И упрямство проявила. Не пошла хозяину навстречу. А девчонки пошли?

ДОБРОРАДОВ. Да девчонки твои, только в дверь — как сразу раздеваться! Еле остановил, удержал от тотального обнажения.

ИЛЛАРИЯ. А меня наоборот к нему побуждали.

ДОБРОРАДОВ. Потому и побуждал, что хотел посмотреть, такая ли же ты или другая. Увидел, что другая — и взял.

ИЛЛАРИЯ. Ну вот, а Матвей мой посчитал, что я такая же…

ДОБРОРАДОВ. Ну и наплюй! Не стоит он, значит, тебя. В любимой девушке сомневаться — это ж последнее дело.

ИЛЛАРИЯ. Да всё вышло так глупо… Как-то сошлось, будто и правда я такая же, как Инга с Ириной. Я бы сама на его месте точно так же вспылила. Да они неплохие, только какие-то… беспринципные.

ДОБРОРАДОВ. Как ты сказала? Давно я не слышал подобных оценок. Неужто теперь снова в цене стали принципы?

ИЛЛАРИЯ. У меня лично они всегда были в цене. Так меня воспитали. Особенно бабушка постаралась. Вы же знакомы с ней?

ДОБРОРАДОВ. И очень близко.

ИЛЛАРИЯ. Насколько близко?

ДОБРОРАДОВ. Ну, ты уже взрослая, ты поймёшь: настолько, что ближе уже не бывает.

ИЛЛАРИЯ. Понятно… Вообще-то я так и думала. Бабушка так тепло о вас говорила — явно же не случайно.

ДОБРОРАДОВ. Она замечательная! И ты очень на неё похожа.

ИЛЛАРИЯ. На неё в молодости?

ДОБРОРАДОВ. Я её в молодости не знал. Мы знакомы с ней всего-то лет двадцать, если не меньше.

ИЛЛАРИЯ. Вы сблизились в таком возрасте?! А что, так бывает?

ДОБРОРАДОВ. Как видишь. А возраст-то тут не причём. Всё дело в здоровье и полноте ощущения жизни. Если человек хвор и жизнь ему не мила, то он и в твоём возрасте ничего уж не хочет.

ИЛЛАРИЯ. Пока я таких не встречала.

ДОБРОРАДОВ. Какие твои годы! Ещё всякого навидаешься.

ИЛЛАРИЯ. А что, правда Ирина предлагала нарожать вам детей?

ДОБРОРАДОВ. Было дело… Но, во-первых, какие дети, если нет любви, потом у меня они уже есть, даже есть и внучок. И, наконец — о каких детях может идти речь в мои-то года. Я ведь их вырастить не успею — а это, девочка, главное в жизни — успеть вырастить своих детей. Я помню, мой отец, он был парализован и девять лет лежал — у него вся левая сторона отнялась, когда мне было только восемь, учился во втором классе. Так вот он всё матери да и всем говорил: дожить бы, когда наш Сидор станет студентом.

ИЛЛАРИЯ. И… что?

ДОБРОРАДОВ. Он дожил! И умер в конце моего первого семестра, перед самой зимней сессией. Но я ведь родился, когда ему было под 60, а мне-то сейчас уж под семьдесят. Нет, бог с тобой, какие дети… Ты что на меня так смотришь?

ИЛЛАРИЯ. Да подумала вдруг, что и я бы смогла. Ирина-то вряд ли — она вертихвостка, а я бы уж точно. Вы такой человек… И дети есть у вас, и внуки, а вы такой при этом одинокий.

ДОБРОРАДОВ. Это сознательно! Я по натуре волк-одиночка — твоя бабушка знает. У меня в самом деле нет ничего, вернее — не было до недавнего времени, до одного чудесного события, когда мою книгу вдруг издали в Америке, она стала бестселлером. Только после этого я смог купить эту квартиру, а прежде у меня не было ни дома своего, ни семьи, ни имущества, ни сбережений. Только я сам со своей крохотной пенсией. Казалось бы, вот убожество, да? А я счастлив! Я прожил замечательную жизнь.

ИЛЛАРИЯ. Счастливы? Почему?

ДОБРОРАДОВ. Потому что всю жизнь занимался только и только тем, что мне нравилось. Это трудно понять…

Доброрадов запинается, подыскивая слово.

ИЛЛАРИЯ. Вы наверно хотели сказать — обывателю?

ДОБРОРАДОВ. Нет, так нельзя сказать, а то выйдет будто я какой-то сам себе небожитель, а подо мной копошатся ничтожные букашки. Это трудно понять людям вообще — и возвышенным, и приземлённым, одним словом, всем, кто не такой, как я и немногие, подобные мне. Мы не лучше других и не хуже, мы просто — другие.

ИЛЛАРИЯ. Я бы одна не смогла. И такая жизнь не по мне.

ДОБРОРАДОВ. И прекрасно! Каждому должно прожить свою жизнь — как он её понимает и сумеет построить. Строй свою — по своему разумению, собственному проекту, твоим личным расчётам и намёткам. Что получится — неведомо, но что бы ни получилось, прожив жизнь, тебя не будет, как и меня теперь, никогда снедать горечь: вот, мол, послушалась кого-то, жила по его плану — ну и дура, а теперь ничего не исправишь. И хоть крюк ищи, как Марина Цветаева. В моей жизни тоже уже ничего не исправишь — но все ошибки, просчёты, нелепости, даже дурости — только мои. И потому я покоен.

ИЛЛАРИЯ. Если б знать наперёд…

ДОБРОРАДОВ. Невозможно. Мы почти все знаем о человечестве, кое-что — о людях и ничегошеньки — о себе.

ИЛЛАРИЯ. А ведь верно! Ох как же это верно, Сидор Изотович… Ничего, совсем-совсем ничего.

Иллария надолго задумывается, а Доброрадов откровенно любуется её одухотворённым, обласканным мыслью лицом, всей её литой статью. Наконец она перехватывает его взгляд, который он не успел, а может и не хотел отвести.

ИЛЛАРИЯ (смущённо). Что вы так смотрите? Вы так смотрели… А почему у вас слёзы?

ДОБРОРАДОВ. Это всегда у меня происходит, когда вижу прекрасное — начинают течь слёзы. Сами собой. В Рембрандтовском зале Эрмитажа, например, в 14-м зале Русского — между «Девятым валом» и «Последним днём Помпеи», да всякий раз, когда нечто надчеловеческое являет нам неземную красоту.

ИЛЛАРИЯ. Но я же земная…

ДОБРОРАДОВ. Ты? Нет.

ИЛЛАРИЯ. Не говорите так.

ДОБРОРАДОВ. Да я ведь ничего и не сказал.

ИЛЛАРИЯ. Нет, вы сказали.

ДОБРОРАДОВ. Ну, подумаешь слёзы. Какая цена стариковским слезам?

ИЛЛАРИЯ. Вы другое сказали.

ДОБРОРАДОВ. Не знаю. Не помню. Да не путай же ты меня, несносная девчонка! Давай-ка лучше пить кофе — расстанься ж наконец со своей дурацкой тряпкой!

ИЛЛАРИЯ. Какую сами дали…

ДОБРОРАДОВ. Садись сюда (помогает ей усесться в кресло-качалку). Сейчас я кофе принесу и плюшки — и будем коротать вечерок, если у тебя нет на него других планов.

ИЛЛАРИЯ. Не было, но теперь есть.

ДОБРОРАДОВ. И нельзя отменить?

ИЛЛАРИЯ. Нельзя и не хочется.

ДОБРОРАДОВ. Ну что ж… Если так, покоримся судьбе. (Решительно) Иду варить кофе!

Он уходит, а Иллария начинает мечтательно качаться в качалке, и та, задевая спинкой торшер, опять делает свет в комнате зыбким.

Картина 2-я.

Та же комната в квартире Доброрадова. Теперь в качалке он сам, и уже он создаёт своим покачиванием зыбкое освещение.

В кресле — Алёна.

АЛЁНА. А нельзя перестать трясти торшер — свет из-за этого словно колет во все места?

ДОБРОРАДОВ. Прости. (Перестаёт качаться) Я машинально.

АЛЁНА. Нервничаешь?

ДОБРОРАДОВ. Я-то нет. А вот ты что такая колючая?

АЛЁНА. А я нервничаю немного.

ДОБРОРАДОВ. Что-то случилось?

АЛЁНА. Да Ларька наша пропала… Конечно, ушилась куда-то со своим непутёвым Матвеем, но могла бы и позвонить — какие теперь с этим проблемы, когда в каждом кармане мобильники, разве не так?

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. Соседки её по комнате тоже не в курсе. Говорят, как к тебе нанялась, так они её и не видят почти. Ты что, девочку так нагружаешь? Или платишь безумные деньги, и она вместо учёбы хороводится по ночным клубам? Миллионер чёртов!

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. Ладно, отыщется — не дитя малое. И с царём в голове. Я-то не больно волнуюсь, я в ней уверена. А вот родители периодически мечут икру.

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. У тебя-то что нового?

ДОБРОРАДОВ. У меня всё новое.

АЛЁНА. До какой степени — «всё»?

ДОБРОРАДОВ. До последней.

АЛЁНА. Звучит как-то фатально…

ДОБРОРАДОВ. Оно так и есть.

Он обводит взглядом весь объём комнаты.

АЛЁНА. Да я же не про квартиру!

ДОБРОРАДОВ. Я тоже не про неё.

АЛЁНА. Слушай, друг ситный, что-то ты странный какой-то… Ты нашу Илларию давно видел?

ДОБРОРАДОВ. Сегодня.

АЛЁНА. Сегодня?! И где же ты с ней пересёкся? Значит, она никуда не уезжала?

ДОБРОРАДОВ. Да вот в этой комнате — она, как всегда, прибирала. Она у вас помешенная на чистоте! Я говорю ей: Ларя, без фанатизма, кому она нужна, твоя стерильность. Так вообще без иммунитета останемся. А она намеренно педалирует!

АЛЁНА. Но в целом ты ею доволен?

ДОБРОРАДОВ. В целом да. Как, впрочем, и в частности.

АЛЁНА. Ну ладно, хорошо, что она хотя бы тут, у тебя появляется. Но могла бы и домой заглянуть. Ты ей при случае попеняй.

Доброрадов молчит.

Распахивается дверь, влетает разгорячённая и оживлённая Иллария. Она не замечает бабушку.

ИЛЛАРИЯ. Любимый, я отправила обе бандероли, как ты и просил. Представляешь, они даже не знали, что существует такое издательство…

Тут она наконец видит Алёну.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка…

АЛЁНА. Как видишь. Но я что-то в твоём щебете не всё поняла. Там слова какие-то, вроде знакомые, но неуместные.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка…

АЛЁНА. Скажи, это то, что я думаю?

ИЛЛАРИЯ. Это то…

В комнате повисает долгая увесистая тишина. Все, замерев, стараются не смотреть друг другу в глаза.

Наконец Доброрадов первым «оживает», качалка приходит в движение, и по комнате снова мечется зыбкий свет.

ДОБРОРАДОВ (глухо). Ларушка, детка, окажи божескую милость, подай кочергу. Она там, в прихожей, на стойке для зонтов.

Теперь «оживает» и Алёна.

АЛЁНА. Зачем тебе кочерга, если нет даже камина?

ДОБРОРАДОВ. На случай подобного житейского обстоятельства.

«Оживает» и Иллария. Она молча приносит кочергу и подаёт Доброрадову. Но тот не берёт, а глазами показывает на Алёну: дескать, ей отнеси.

Иллария подаёт кочергу Алёне.

АЛЁНА (отстраняется). Да не суй ты мне в руки эту железяку! Я же знаю, он хочет, чтобы я его замочила, и он поехал на кладбище бедненькой жертвой жестокосердного общества с затычкой в дырке на башке. Так вот не будет этого! Вы сей же час сядете в такси — ничего, вам это по карману, не то что нам, нищим пенсионерам — и оправитесь к её родителям объясняться. А уж кто из вас и в каком состоянии тела и духа выйдет из этой передряги, один бог знает — я делать прогнозов не берусь.

ДОБРОРАДОВ. А нельзя ль всё же выбрать кочергу?..

АЛЁНА. Вообще-то можно. Но у тебя самого ничего получится, а я мараться не собираюсь. Да и в места не столь отдалённые мне отправляться как-то уже не по возрасту.

ДОБРОРАДОВ. Да, пожалуй… Хотя там нашего брата навалом: тут была амнистия к празднику, так многих пожилых душегубов повыпускали. Причём даже и убийц.

АЛЁНА. До следующего большого праздника я не доживу — они бывают не так часто, как ты думаешь.

ДОБРОРАДОВ. Да? Хм… Тогда неразрешимое противоречие.

АЛЁНА. Как это неразрешимое?! Да и вовсе не противоречие. Как прежде писали в газетах об организации работы городского транспорта на Первое мая и Седьмое ноября, «легковые таксомоторы работают круглосуточно». Ларенька, деточка, выйди, пожалуйста — старому селадону необходимо переодеться. Хотя, как я понимаю, вы это делаете теперь совместно…

ИЛЛАРИЯ. Бабушка!

АЛЁНА. Что — бабушка?! Ну, что — бабушка? Как это тебя угораздило — такую, мне казалось, благоразумную, натворить этаких несуразных глупостей?

ИЛЛАРИЯ. Может это и глупости — но уж никакие не несуразные!

АЛЁНА. (Доброрадову через плечо). Сидор, ты уже одеваешься? (Илларии) То есть, ты хочешь сказать, что твои глупости — благоразумные? Напомни, сколько тебе лет?

ДОБРОРАДОВ. У меня одежда в спальне.

ИЛЛАРИЯ. Ты же прекрасно знаешь — двадцать.

АЛЁНА (Доброрадову). Ну, так и ступай в спальню. Чего рассиживать тут? Соскочить думаешь?

ДОБРОРАДОВ. Думаю.

АЛЁНА (Илларии). Вот видишь, двадцать. А этому старому селадону (Доброрадову через плечо), который наивно рассчитывает соскочить, — под семьдесят. Полвека! Ты отдаёшь себе отчёт, что между вами — пол-ве-ка?

ИЛЛАРИЯ. Да ничего не полвека. Мы рядом, вот смотри.

ДОБРОРАДОВ. И я отнюдь не старый селадон — не надо гипертрофировать!

АЛЁНА (Доброрадову). Ты шёл в спальню? Там есть большое зеркало — мы с тобой вместе его в прошлом месяце покупали, так вот, как дойдёшь, встань перед ним и убедись.

ДОБРОРАДОВ. В чём? Я и так знаю, что мне под семьдесят. Для этого надо не в зеркало, а в паспорт посмотреть.

АЛЁНА. В душу себе надо посмотреть! И не сейчас, а прежде чем совращать двадцатилетнюю девушку.

ИЛЛАРИЯ. Сидор меня не совращал.

АЛЁНА (ухмыляясь). Ну, тогда методом исключения остаётся определить, что это ты его совратила.

ИЛЛАРИЯ. Именно!

АЛЁНА. Скажите, пожалуйста! (Доброрадову). И ты ей это позволил?

ДОБРОРАДОВ (морщится). Ты выбираешь не те выражения.

АЛЁНА. А ты ещё тут?! Ты же шёл переодеваться, а за одно и посмотреть на себя в зеркало.

ДОБРОРАДОВ. «Совратил», «совратила»… Никто никого не совращал.

ИЛЛАРИЯ (недоумённо смотрит на Доброрадова). Так мне это что, приснилось?

АЛЁНА (навострив уши). Что именно, деточка?

ИЛЛАРИЯ (смущённо). Ну…

АЛЁНА. Ну, говори, говори! Тут все свои.

ДОБРОРАДОВ (Илларии через голову Алёны). Тебе ничего не приснилось. Я правда люблю тебя.

ИЛЛАРИЯ (бросается к нему и прижимается всем телом, глядя на Алёну). Но первая тебе это сказала я.

ДОБРОРАДОВ. Да…

АЛЁНА (привстаёт с кресла и тут же падает обратно). Да?!

Доброрадов с Илларией в его объятьях дружно кивают.

АЛЁНА. Вы мне зубы не заговаривайте! Это дело молодое, когда сегодня Матвей, а завтра — Андрей. (Она поднимает назидательно палец) Но не Сидор Доброрадов, которого уже на кладбище с фонарями ищут.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка! Да он всех Матвеев и Андреев переживёт!

АЛЁНА (подавленно). Чувствую, что и меня тоже… Вот уж чего не ожидала увидеть на старости лет, так это то, как моя внучка губит свою жизнь.

ИЛЛАРИЯ. Я вовсе не гублю! Разве любовь может погубить жизнь?

АЛЁНА. Да какая же это любовь… Ты бы тоже, Сидор, подумал сперва, в какой омут толкаешь мою внучку.

ДОБРОРАДОВ. Она свободна. Это выбор её. А я лишь не нашёл в себе сил ему противиться.

ИЛЛАРИЯ. Любимый, что ты говоришь!

ДОБРОРАДОВ. Горькую правду…

ИЛЛАРИЯ. Выходит, ты мне просто подыгрывал?

ДОБРОРАДОВ. Да бог с тобой! Я всегда был с тобой искренен. Но бабушка-то ведь права: полвека — есть полвека.

ИЛЛАРИЯ (горячится). И мы будем играть в числа? Если ровесники — это любовь. Если разница в возрасте небольшая — ладно, и это любовь. А если почти полвека, то, значит, что-то грязное и пошлое?

ДОБРОРАДОВ. Ларенька, боже избави!

ИЛЛАРИЯ. Тогда в чём же дело? Ах в том, «а что же скажет Марья Алексевна»? Ну да, мы же не о счастье должны думать, а об общественном мнении! Чтобы ему, а не нам было счастье. (Алёне) Бабушка, но зачем?

Алёна удручённо молчит.

ИЛЛАРИЯ. Почему удовлетворённость общественного мнения должна быть нам всем дороже нашего собственного счастья? Я этого не понимаю и никогда не пойму.

ДОБРОРАДОВ (осторожно). Я, честно говоря, тоже…

АЛЁНА (жёстко обрезает его). Да ты-то старый дурак, а туда же — понимать!..

Доброрадов выходит.

Иллария подсаживается к Алёне на палас у её кресла.

ИЛЛАРИЯ (просительно). Поговори сама с родителями.

АЛЁНА. Ишь какая! Нашкодила — а бабушка выручай?

ИЛЛАРИЯ. Ничего я не шкодила. Я счастье нашла. Ну да, не в тренде — но счастье само управляет нами. Мы можем только впустить его в себя или оттолкнуть. Я не стала отталкивать.

АЛЁНА. Сидор — замечательный человек. (Оглядывается, не слышит ли Доброрадов, и не находит его в комнате) Но ведь у вас же нет будущего. Сколько он ещё проживёт?

ИЛЛАРИЯ. Он говорит, не меньше тридцати.

АЛЁНА. Какой самонадеянный! Он, конечно, человек здоровый…

ИЛЛАРИЯ (оживлённо). Прикинь, у него даже медкарточки в поликлинике нет и страхового полиса — они ему не нужны. А тут я ещё рядом — какой омолаживающий эффект!

АЛЁНА. Ты заблуждаешься, девочка. Молодой женщине нужен молодой мужчина. Девушка старика не омолодит — это он её состарит. Так уж физиология наша работает.

ИЛЛАРИЯ. Мне всё равно.

АЛЁНА. Это сейчас. Сейчас у тебя, это видно же, эйфория, когда море по колено. А пройдёт время, и весь негатив вашего мезальянса скажется во всей его неприглядности.

ИЛЛАРИЯ. Не каркай, бабушка!

АЛЁНА. Да тут хоть каркай, хоть выпью реви или филином ухай… (Она долго молчит) Ты одурманена счастьем, и потому не стану тебя переубеждать. Верно говорит Сидор, каждый должен прожить жизнь по своему собственному плану или по собственной дурости — иначе в старости проклянёт тех, кто ему этого не давал. Что ж, живи, как считаешь правильным — и бог тебе судья. Я не хочу, чтобы ты меня проклинала.

ИЛЛАРИЯ (порывисто обнимает и целует Алёну). Бабуля! А родителей убедишь? Меня они, я боюсь, не послушают.

АЛЁНА. Постараюсь. Во всяком случае, попробую. Они же тебе тоже не враги. Но пока лучше им на глаза не показывайтесь. Пусть уляжется гроза.

ИЛЛАРИЯ. Гроза? Какая гроза?

АЛЁНА. А ты думаешь, она дома не грянет?

Тут появляется Доброрадов. Он в изящном костюме и стильных рубашке с галстуком.

ДОБРОРАДОВ. Ну что же, я готов!

ИЛЛАРИЯ. А мы уже к родителям не едем.

ДОБРОРАДОВ. А я к ним и не собирался. (Мимически передразнивает Алёну, выражающую недоумение). Мы едем в ресторан! Мне только что позвонили из «Эксмо» — мою книгу запускают в производство наконец и в России. Это надо отметить, и я приглашаю вас, мои милые дамы.

ИЛЛАРИЯ (взвизгивает от радости и бросается на шею Доброрадову). Мне нужно всего минут двадцать переодеться.

Она убегает.

АЛЁНА. А мне не во что… Может, вы поедете без меня?

ДОБРОРАДОВ. Старуха, ты по миру ходи, а хреновину-то не городи! Ты прекрасно одета, вон и колье какое изящное на тебе опять нынче. Ты ко мне ещё ни разу ненарядной не приходила.

Алёна удовлетворённо хмыкает — мол, а то. Поднимается с кресла и подходит к нему вплотную. Он нежно гладит её по волосам, и лицо его отражает приятные воспоминания.

АЛЁНА (неожиданно смахнув с лица блаженную улыбку). Отравлю.

ДОБРОРАДОВ (отдёргивает руку). Что? Прости, я не понял — что?

АЛЁНА. Говорю, отравлю, если обидишь мою девочку хоть разочек. Знай, что только от неё теперь зависит, сколько ты ещё проживёшь.

Она выразительно показывает ему свой крохотный кулачок.

ДОБРОРАДОВ. Условие принимается. Пойдём-ка на воздух, пока Ларенька собирается: что-то здесь слишком душно.

Они уходят.

Картина 3-я.

Комната в общежитии, где жила Иллария. На своей несвежей постели, укрытой замызганным покрывалом, валяется в затрапезном халате Ирина. В ушах у неё наушники. Она раскачивается и жестикулирует в такт музыке.

Входит Инга.

ИНГА. Ирка, слыхала новость?

Ирина, поглощённая музыкой, не слышит её. Инга решительно подходит к ней и рывком выдёргивает из её ушей наушники. Ирина вскакивает с возмущением.

ИРИНА. С дуба рухнула, мать?! Или ПМС прижал?

ИНГА. Сейчас сама рухнешь! Говорю, слыхала новость?

ИРИНА (без интереса, пытаясь водворить наушники на место). Какую ещё?

ИНГА. Ларька никуда не пропадала. Она просто того старика захомутала.

ИРИНА (уже сама порывисто сдергивает с себя почти вставленные наушники). Да ладно!

ИНГА. Инфа точная.

ИРИНА. От кого?

ИНГА. Да бабку её встретила. Нашлась, спрашиваю, ваша Ларька. Нашлась, говорит. Ну, и рассказала мне, как лихо Иллария наша дедульку Сидора обработала.

ИРИНА. И как же она его обработала?

ИНГА. Как именно, бабка не сказала, но догадаться нетрудно.

ИРИНА. Да… Вот сучка!

ИНГА. Чего это ты? А по мне так молодец Ларька, не растерялась. Я бы на её месте точно так же поступила — один в один. А ты разве нет?

ИРИНА. Это я должна была быть на её месте.

ИНГА. С чего это вдруг?

ИРИНА. По-справедливости.

ИНГА. А в чём она, справедливость?

ИРИНА. Да я красивей её в тысячу раз!

ИНГА. Ну… На любителя. Если честно сказать.

ИРИНА. Это ты от зависти — что сама одни кожа да кости.

ИНГА. Злая ты, Ирка…

ИРИНА. Ничего я не злая. Говорю, как есть.

ИНГА. Как есть и говорят со зла. Добрые щадят самолюбие других.

ИРИНА. А мне так наплевать на ваше самолюбие!

ИНГА. Вот бог за это тебя и наказал — он выбрал Ларьку в счастливчики.

ИРИНА. Большое счастье — спать со стариком!

ИНГА. Тогда чего ж ты так рвалась?

ИРИНА. Я спать, что ли, рвалась с ним? Ну да, разок-другой пришлось бы, чтоб только забеременеть и к себе привязать — чтобы его хоромы и всё прочее нам с ребёнком досталось, когда он загнётся. А загнётся он скоро — видела же его.

ИНГА. Видала: ещё какой живенький! Такой сто лет протянет. Или ты надеялась ему в этом помешать?

ИРИНА. Дура, что ли?! Я что, на убийцу похожа?

ИНГА. Да нет… Но может такую мысль вынашивала, кто тебя знает… А так-то Сидор Изотович крепкий вполне. И походка, и голос у него молодые. Чего б ему раньше времени загибаться?

Слышится стук в дверь.

ИНГА. Вэлкам!

В приоткрытую дверь просовывается голова Матвея.

МАТВЕЙ. Можно?

ИРИНА. Если осторожно.

МАТВЕЙ. Девчонки, Ларя так и не нашлась? Может слышали что? Я весь город обшарил.

ИРИНА. Да уж слышали…

МАТВЕЙ (врывается, широко распахнув дверь). Ну? И где она?

ИНГА. Где-где… На работе!

МАТВЕЙ. На какой ещё работе?

ИНГА. На которую устроилась.

МАТВЕЙ. Это домработницей к тому старикану?

ИНГА. Ну да.

МАТВЕЙ. Так там час-другой всего в неделю работа, как вы говорили.

ИРИНА (ехидно). А её перевели на круглосуточный график.

МАТВЕЙ. Как это?

ИРИНА. А вот так.

МАТВЕЙ. Ничего не понимаю!

ИРИНА. Час в неделю она убирается, а в остальное время дедульку ублажает.

МАТВЕЙ. Что-о-о?!

ИРИНА. Да не ори ты так — всё общежитие сбежится.

МАТВЕЙ (понизив голос до громкого шёпота). Она что, с ним живёт?

ИНГА. Именно. А ты думал она будет вечно из-за тебя слёзы лить? Проплакала тогда всю ночь, когда ты ей гадостей наговорил, да ещё и убежал по-скотски, а утром пошла и отдалась с горя божьему одуванчику. И правильно сделала! От тебя толку нет — даже комнату для спокойного секса снять не в состоянии, а там простор. Да и перспектива.

МАТВЕЙ. Какая ещё перспектива?

ИРИНА. Совсем дурак? В загс старикана сводит, а потом и дитёнка с ним сделает — и вот вам полноценная наследница писателя земли русской. Его, кстати, кто-нибудь читал?

Инга отрицательно качает головой. А Матвей этого даже не слышит: у него свои мысли.

МАТВЕЙ. Да он же вряд ли способен.

ИРИНА. Ты о чём?

МАТВЕЙ. Ну, ребёнка заделать — сама же сказала.

ИРИНА (криво усмехаясь). Посмотрим. Время — лучший телевизор: оно точно всё покажет, без пропусков и цензуры.

Матвей, совсем убитый, садится на кровать Илларии, обхватив голову.

МАТВЕЙ. Надо что-то делать!

ИНГА. Так делай. Тебе и карты в руки.

МАТВЕЙ. Я с ним поговорю.

ИРИНА. Что, мол, так, дедушка, нельзя — Ларьку комкать и брюхатить, я сам её, дескать, люблю и обожаю, и всё такое?

МАТВЕЙ. Да, именно. Я же правда её люблю.

ИНГА (с выражением). А она теперь любит пенсика.

МАТВЕЙ. Почему ты решила?

ИНГА. Не шалава же она какая-нибудь, чтобы просто так с одуваном жить — за бабло, например.

ИРИНА. А ты что, всерьёз веришь, что не просто так?

ИНГА (пожимает плечами). Думаю, что всё же не просто. Ларька не такая. Что мы её, не знаем?

ИРИНА. А ты считаешь, знаем? Ну, правильная на вид вся из себя, принципы свои всюду показушно выпячивала. Так может она делала это, лишь дожидаясь подходящего случая. А дождалась — и побоку все её принципы. А что, такое разве не бывает?

ИНГА (уныло). Да нет, что ты, бывает. И очень даже часто.

ИРИНА. И вот наша праведница наткнулась на золотую жилу — и поступила, как многие, а именно все. Меня это почему-то не удивляет.

МАТВЕЙ. А меня удивляет. Не мог я так в ней ошибиться!

ИРИНА (насмешливо). Ты женщин, Матюха, не знаешь — телёнок ещё. Думаешь, первый и последний раз они с тобой так обошлись? Да всю жизнь так и будет. Ты ей доверие — она тебе рога. Кто больше предложит, на того тебя и поменяет.

МАТВЕЙ. По себе-то не суди!

ИРИНА. А я тебе рога, мой дорогой, не наставляла. Так что отвянь, будь любезен, на фиг.

Картина 4-я.

Комната в квартире Доброрадова. Посередине — стол с грязной посудой, остатками закусок, салатов, вокруг которого теснятся, едва не налезая друг на друга, разномастные стулья, табуреты, скамейки.

Входит Иллария в чёрном платье и чёрном гипюровом платке. Начинает снимать с двух картин на стенах, забранных под стекло, куски тёмной ткани, которой они занавешены.

Из-за стены слышится пронзительно-скандальный женский возглас: «Как только вымоешь всё, чтобы духу твоего тут не было больше! Ключ оставишь консьержке!» Затем громко хлопает входная дверь.

Входят Инга с Ириной. Следом за ними — Алёна.

АЛЁНА (Илларии). Погоди, Ларенька, не снимай! Ещё же трёх дней не прошло, как…

ИРИНА (недоумённо, наблюдая за тем, что делает Иллария). А зачем их было вообще занавешивать, если деда даже в дом не привозили — сразу на кладбище?

ИЛЛАРИЯ. Сказали, что так полагается. Будто душа три дня находится в доме, где жил умерший, а для неё же, мне бабушка говорила, нет преград.

Алёна согласно кивает. И Иллария поправляет сдвинутые ею было занавески на картинах, возвращая прежний вид.

АЛЁНА. А на зеркале в спальне занавеску вообще сорок дней не стоит снимать.

ИНГА. А то что будет?

АЛЁНА. Все рядят по-разному. Но традицию лучше не нарушать.

ИЛЛАРИЯ. Ну, это уж они пусть снимают без меня — когда захотят. Слышали же, как доченька бедного Сидора мне кричала, чтобы убиралась отсюда, как только порядок наведу. А значит это будет нынче вечером. Поможете?

ИРИНА. Да какой разговор! Эти стулья откуда? Какие-то колченогие, словно ими дрались в салуне… И табуретки тоже доисторические.

ИЛЛАРИЯ. По соседям собирали — у Сидора-то стульев вообще нет, он их не любил.

ИРИНА. Но у кого что именно брали, конечно, никто не знает?

Иллария молча виновато кивает.

ИРИНА. Тогда я беру это на себя. Обойду соседей, спрошу где чьё — и разнесу потом.

Уходит с самым раздрызганным стулом наперевес.

АЛЁНА (оставшимся). А мы, девочки, давайте сначала посуду на кухню снесём.

ИНГА. А я бы тут её и оставила. Пусть эти наследнички свои тарелки сами моют. Вон, в одну аж наблевали — словно не поминали человека, а орден обмывали.

АЛЁНА (укоризненно). Нехорошо это — так оставлять… Да и чтобы потом Илларию за глаза поливали?

ИНГА. Да всё равно ведь будут поливать. Вы же видели, что за народ. Я теперь понимаю дедулю, отчего он жил так уединённо. От таких родственничков в лес убежишь, не то что в отдельную квартиру.

ИЛЛАРИЯ. Вот это меня как раз меньше всего колышет! Но вымыть надо — это же пока Сидора дом, а он так любил чистоту… Родня пусть потом хоть костры тут на полу разводит, но уже без меня. А пока я тут и душа Сидора здесь же — будет всё как при нём.

Она составляет тарелки в стопку и уносит на кухню.

ИНГА (Алёне, собираю вторую стопку тарелок). Хорошо держится. А на кладбище, я боялась, за гробом в могилу спрыгнет.

Алёна только вздыхает.

ИНГА. Как же это его угораздило? Такой крепкий дедок был…

АЛЁНА. Хорошая смерть.

ИНГА (поражённо). Хорошая?!

АЛЁНА. Ещё бы — мне б такую! Вы только подумай, человек накануне договорился с издательством подписать назавтра договор на новую книгу. Это ж какие положительные эмоции! Утром встал радостный, Иллария ему свежую рубашку приготовила, парфюмом брызнула на дорожку, проводила до лифта — и он поехал вниз на этом их поезде пятьсот-весёлом, предвкушая встречу с издателем. И тут сердце прямо в лифте остановилось: он и осознать не успел, что закончился его земной путь — так и умер с улыбкой на губах, как говорила Иллария. Да и в гробу, ты же видела, лежал словно улыбающийся. Нет, что ни говори, девочка, а завидная смерть!

ИНГА (передёргивает плечами). «Завидная смерть» — словосочетание-то какое ужасное!

АЛЁНА. Это ты от молодости так чувствуешь. А к старости к смерти привыкаешь — ну, к тому, что её не миновать, что она придёт, как ни изворачивайся. И тогда начинаешь мечтать, чтобы досталась такая, как у Сидора Изотовича — раз уж вовсе избежать нельзя.

ИНГА. Не хочу даже и думать об этом!

АЛЁНА. И не надо. Всему своё время. А пока давай-ка хозяйством займёмся как следует, а то Иллария обидится, что оставили её без подмоги.

Возвращается Иллария и слышит слова Алёны.

ИЛЛАРИЯ. Это точно! Я уже вон сколько тарелок и салатников перемыла, да ещё и ту посуду, что на кухне там-сям побросали курильщики, которых я туда дымить прогоняла, а у вас тут и конь, я гляжу, не валялся.

Входит Ирина.

ИРИНА (зачем-то ощупывая один стул за другим, словно их отличие — в консистенции). Это венские стулья? Мне в соседней квартире сказали, что у них брали четыре венских. А какие они, не объяснили.

АЛЁНА (хлопает поочерёдно стулья с выгнутыми спинками). Вот эти венские. Но как ты их понесёшь?

Вдруг появляется Матвей.

МАТВЕЙ (Ирине заискивающе). А я помогу! (И словно тут только опомнившись) Ларь, ты прости, там не заперто было, потому я без стука…

ИЛЛАРИЯ (не глядя на него и стараясь удержать отстранённую лёгкость в голосе). Родное сердце, я больше тут не хозяйка — приберусь и уйду навсегда. Так что мне можно не докладываться, каждый ходит, как хочет.

ИРИНА (Матвею). А ты своевременно заявился! Дурищам нынче очень мужская физсила необходима. Бери-ка по два в руку вот эти венские (указывает какие именно стулья), а я эту парочку прихвачу — их потом этажом ниже отнесёшь.

ИНГА. Давай и я вот эту табуретку понесу.

ИРИНА. А мыть посуду?

Инга строит брезгливую гримаску и показывает, как её передёргивает от одной мысли о мытье посуды.

Они уходят. Матвей, чуть отстав от девушек, для отвода глаз поудобнее якобы перехватывая венские стулья, а сам поглядывая украдкой через плечо на Илларию. Алёна перехватывает эти взгляды.

АЛЁНА (когда они с внучкой остались одни). Не думала, что Матвей явится…

ИЛЛАРИЯ. Мог бы и на похороны прийти — я ему вчера говорила, что Сидор умер.

АЛЁНА. В самом деле? Вы виделись?

ИЛЛАРИЯ. Случайно столкнулись в похоронной конторе. Я кое-что докупала.

АЛЁНА. А он что там делал?! Он тоже кого-то потерял?

ИЛЛАРИЯ. А он там подрабатывает — ездит к заказчикам с альбомами аксессуаров и склоняет покупать те, что подороже.

АЛЁНА (неодобрительно). Ну зачем ты язвишь?

ИЛЛАРИЯ. Не могу я простить ему этих чёртовых трусов!

АЛЁНА. Каких ещё трусов?!

ИЛЛАРИЯ. А ты что, не знаешь? Ну так лучше тебе и не знать…

АЛЁНА. Пожалуй… Только он ведь тебя любит.

ИЛЛАРИЯ. И что с того?

АЛЁНА. Ничего. Это самодостаточная вещь — любовь. Она как Байкал: в неё всё втекает и ничего не вытекает.

ИЛЛАРИЯ. Кроме Ангары.

АЛЁНА. Кроме жизни.

ИЛЛАРИЯ. Ангара безупречна. А жизнь… Сплошные ухабы. Казалось бы, нам с Сидором бог фонариком посветил — и вот…

Она садится на один из оставшихся табуретов у так до конца и не убранного поминального стола. Глаза её набухают слезами.

ИЛЛАРИЯ. Я не хочу больше любви. Это страшно. Это Голгофа.

АЛЁНА. Сделать тебе кофе?

ИЛЛАРИЯ (нервно, отщипывая виноградинки от почти голой кисти на блюде с недоеденными фруктами). Да, пожалуйста. Нет, не хочу. Впрочем, сделай.

Появляются Матвей с Ириной и Ингой.

МАТВЕЙ. Ну, мало уже осталось — почти все разнесли. Что теперь брать?

ИРИНА (с видом заправского бригадира). Погоди. (Смотрит в какую-то записку). Остались разношёрстные — из разных квартир. (Матвею) Ты бери эту (указывает на ту табуретку, на котором сидит с отрешённым видом Иллария) — её первую занесём на 36-й, а потом ты возьмёшь у нас эти (Она подталкивает один табурет Инге, а сама берёт один из нескольких оставшихся) и отнесёшь на 35 — там две квартиры напротив: уточнишь, какой чей у хозяев.

Матвей подходит к Илларии и останавливается.

ИЛЛАРИЯ (удивлённо, не понимая). Тебе чего? Ты что-то спросил?

МАТВЕЙ. Табуреточку будь любезна.

ИЛЛАРИЯ. Какую ещё табуреточку?

Матвей глазами указывает на её.

МАТВЕЙ. Пересядь, если не трудно в кресло. Или в качалку.

ИЛЛАРИЯ. Зачем?

МАТВЕЙ. Мне эту табуретку надо отнести.

Только теперь до Илларии доходит.

ИЛЛАРИЯ. Ах да! (встаёт). Бери, конечно. (Осматривает стол) Начать и кончить… Когда мы с этим разделаемся?

Входит Алёна. Несёт кофе и ставит перед Илларией на стол.

АЛЁНА. Я сделала без сахара. Если нужен, он где-то здесь на столе.

ИЛЛАРИЯ. Нет-нет. Я давно без сахара пью. Спасибо, бабушка. (И без перехода) Ты Сидора любила?

Рука у Алёны дрогнула, и она проливает немного кофе на блюдечко.

АЛЁНА. Три недели. Ну, или дней 25 — это ближе к истине.

Иллария выразительно на неё смотрит.

АЛЁНА. Когда мы познакомились, я потеряла от него голову. Но он не делал никаких шагов, и любовь прошла. Хотя мы и потом проводили много времени вместе.

ИЛЛАРИЯ. Днём?

АЛЁНА. И ночью.

Они молча сидят, глядя друг на друга. Иллария прихлёбывает кофе, её бабушка чистит мандаринку и потом её медленно ест, разобрав на мохнатые дольки.

Наконец Алёна, доев, нарушает молчание.

АЛЁНА. Несколько лет спустя я спросила его, почему он не сделал мне предложение.

ИЛЛАРИЯ. Почему, да?

АЛЁНА. Он ответил, что ему нечего мне предложить. Я спросила, а что же нужно предлагать, кроме руки и сердца.

ИЛЛАРИЯ. Да, что?

АЛЁНА. Сидор сказал, что у него нет ничего — ни кола, ни двора, ни денег, ни машины, ни дачи. А мужчина, мол, должен не добавлять женщине, с которой сходится, своих проблем, а убавлять их число.

ИЛЛАРИЯ (задумчиво). Верно.

АЛЁНА. Ещё как верно! Я, когда он это говорил, сочла, что он всё же немного рисуется, а на самом деле может я чем-то всё же его не устраивала. Но позже познакомилась в интернете с мужчиной — я уже на пенсию собиралась. Он был какой-то особо ценный буровик, разъезжал по стройкам на северах. Смешной такой… Звонил мне раз в неделю, справлялся о здоровье и всё наказывал блюсти себя.

ИЛЛАРИЯ. Что, прямо так?

АЛЁНА. Буквально. Я заверяла, а сама, естественно, продолжала встречаться с Сидором, поскольку ничего серьёзного от тех еженедельных звонков не ждала. И вот однажды он мне снова звонит — а он тогда в Воркуте бурил что-то — и типа радует: скоро совсем завершаю тут и приеду к тебе: будем вместе жить и работать. Я чуть не поперхнулась. Работать? Нет бы сказать, я на северах деньжищи сколотил — приеду, и станем вместе радоваться жизни. Так нет — работать! И это мне — почти пенсионерке. Вот тогда я и поняла до конца, как прав был Сидор.

ИЛЛАРИЯ. Ты так о нём говоришь, что я уверена: и сейчас его любишь. Ты не ревновала его, кстати, ко мне?

АЛЁНА. Люблю, конечно — но совершенно иначе: как родного человека, которого никем не заменишь, как можно заменить, разлюбив, мужчину. Поэтому моя потеря глубже твоей, хотя твоя, конечно же, больнее. Ревновала? Нет, не ревновала — именно по той самой причине. (Улыбается просветлённо) Ты допила? Знаешь, что — а отправляйся-ка ты домой.

ИЛЛАРИЯ. А довести всё тут до ума?

АЛЁНА. Я девочек сорганизую, как табуретки разнесут — и мы за полчаса наведём полный порядок. Тебе надо отдохнуть — ты столько пережила. Да и от этих стен надо начинать поскорее отслаиваться — не то они тебя поглотят.

ИЛЛАРИЯ. Это как?

АЛЁНА. Иди. Правда, ступай! Не волнуйся: доубираем добросовестно и ключ консьержке, как велено наследничками, отнесём.

Иллария встаёт.

ИЛЛАРИЯ. Я правда устала.

Опускается на качалку.

ИЛЛАРИЯ. Напоследок несколько разков качнусь — и всё.

Начинает раскачиваться. Спинка опять задевает торшер, и зыбкий свет мечется по стенам, занавешенным картинам, полуубранному столу. И вдруг лампочка в торшере громко взрывается, и комната погружается в кромешную тьму.

Картина 5-я.

Комната Илларии, Ирины и Инги в студенческом общежитии. В ней никого нет, зато бросается в глаза лёгкий беспорядок: утюг брошен на гладильной доске, дверцы шифоньера распахнуты, ящик с чьим-то нижним бельём выдвинут. Только кровать одной Илларии аккуратно застелена: видно, что она уходила не впопыхах. На её кровати, привалившись к подушке, лежит плюшевый мишка с пышным бантом, которого прежде в этой комнате не было. Две другие кровати — в разной степени прибранности: Ингина застелена наспех, а Иринина и вовсе разобрана; поперёк неё лежит замызганный халат хозяйки.

Входит, открыв своим ключом дверь, Иллария. Она всё в том же чёрном гипюровом платке. Вид у неё крайне измученный, глаза припухшие: видно, что она недавно плакала. Она садится, не переодеваясь, на свою постель и, ничего не замечая вокруг, рассредоточенно глядит в пустоту, а смотрит внутрь себя. Глаза её постепенно наливаются слезами. Она борется с тем, чтобы не расплакаться, но проигрывает эту борьбу, зажав рот, чтобы не закричать на всё общежитие, кулём валится на постель, крупно вздрагивая от накатывающих волнами рыданий.

В тот момент, когда голова её касается подушки, из плюшевого медвежонка исторгается громкий возглас голосом Матвея: «Привет! Обними меня! Я тебя люблю!»

Иллария очумело отшатывается и вскакивает. До неё не сразу доходит, что голос Матвея слышится из нутра игрушки. Она осторожно берёт её, но никаких звуков мишка больше не исторгает. Она рассматривает его со всех сторон и подносит к лицу.

Тут в дверях, которые неслышно открылись, появляется Матвей.

МАТВЕЙ. Привет! Обними меня! Я тебя люблю!

Получается, как если бы мишка при приближении к лицу Илларии снова заговорил голосом Матвея.

Иллария опять отшатывается и роняет игрушку. Она нагибается за ней, а когда разгибается сызнова, её сзади обнимают руки Матвея.

МАТВЕЙ (вполголоса над ухом Илларии). Привет! Обними меня! Я тебя люблю!

Иллария рывком оборачивается, но остаётся прижатой Матвеем к его груди.

ИЛЛАРИЯ (жалобно). Пожалуйста, пусти…

Матвей продолжает удерживать её, правда она и не вырывается, только слёзы бегут у неё по щекам.

ИЛЛАРИЯ (умоляюще). Пусти меня, Матюша… Ты замечательный — кто бы знал, какой замечательный. Ты прекрасный. Но я — его. Я — Сидора. Ты понимаешь?

МАТВЕЙ (вздыхает). Понимаю. Я же знаю, кого я люблю. Ты не из тех, кто чуть не у свежей могилы бросается в объятия другого.

Он отпускает её. И в следующее мгновение Иллария крепко его обнимает сама.

МАТВЕЙ. Вот это да! Выходит, я ошибся. А я тут распинаюсь…

ИЛЛАРИЯ. Спасибо, что понял меня.

МАТВЕЙ. Так это ты из благодарности…

Он отцепляет её руки от себя и отходит. Иллария стоит и смотрит на него, безвольно опустив руки, которые теперь не знает, куда деть.

ИЛЛАРИЯ. Немного да, из благодарности. Но главное: ты же мой самый теперь близкий человек.

МАТВЕЙ (насмешливо по отношению к себе). Наследник второй очереди…

ИЛЛАРИЯ. Какой наследник?

МАТВЕЙ. Когда умирает или куда-то девается наследник первой очереди, в наследство вступает наследник второй очереди. Тот, кому вчера вышел полный облом, а сегодня достаётся всё и сразу.

ИЛЛАРИЯ. Я тебя не пойму…

МАТВЕЙ. Пока был жив твой одуван, самым близким был он, перекинулся — стал я. А если я прыгну от поруганной любви с его многоэтажки, кто станет тебе самым близким?

ИЛЛАРИЯ (машинально). Бабушка. Ой, что мы говорим, Матвей…

МАТВЕЙ. Это ты говоришь — я никаких ранжиров не выстраиваю. Мне ты живая или мёртвая — всегда ближе всех.

ИЛЛАРИЯ. Но так сложилась жизнь…