Бесплатный фрагмент - Четки Старого Мирзы

М ФирА

70- летию Арифа Мансурова

посвящается

Четки старого Мирзы

г. Баку

2010г.

В жизни все непросто.

И найти свое счастье.

И сохранить любовь.

И отстоять свою честь.

И терять.

И приобретать.

Милые мои!

Цените каждый свой день.

И закат, и рассвет, и любое время года.

Наслаждайтесь красотами природы.

Чаще обращайте лицо и руки к небу.

Вбирайте, вдыхайте в себя его чистоту.

Радуйтесь каждому мгновению прожитой жизни.

Берегите то, что имеете.

Не радуйте своих врагов и завистников.

Не растрачивайте себя на всякого рода мелочи.

Ибо жизнь наша коротка и мало, что можно забыть, и… многое невозможно исправить.

Идите по ней с чистой совестью и открытой душой.

Живите во имя друг друга и в мыслях, и делах.

Работайте и творите во имя детей.

Старейте в кругу внуков и правнуков.

Будьте благословенны!

(М ФирА)

Откровение

Я сидела в маленьком уютном ресторанчике.

Сделала заказ и стала рассматривать ориганальную вазочку, в которой красовалась орхидея. Столик на двоих…

Передо мной пустой стул.

Был ли он действительно пуст?!

Да. Для окружающих.

А для меня…

Сорок лет назад я вышла замуж.

Этот день в моей памяти до мельчайших подробностей: от завитка волос до складки на платье.

Пышная свадьба в ресторане «Дружба» и снег до колен, что большая редкость для бакинского климата.

Маленькая комната в Ичери шехер с выходом на крышу нижнего этажа — наша первая квартира.

Каждое утро мы шли по улочкам старого города, и, выйдя на «Коммунистическую», прощались.

Он шел по направлению к Совмину, а я садилась в автобус и ехала в Университет…

Рождение сына.

Рождение дочери.

Двухкомнатная квартира, затем трехкомнатная, а позже четырехкомнатная.

Детский сад, школа, институт.

Свадьба сына.

Свадьба дочери.

Внуки.

Горести и радости.

Веселье и грусть.

Вечное желание идти вперед…

Громадное количество друзей.

Немалое количество завистников и недоброжелателей.

Одним словом, «целая жизнь».

Как и когда она прошла?

Прекрасно и стремительно…

Вот уже, который год я отмечаю эту дату без мужа.

И несмотря ни на что, этот день остается в моей жизни самым счастливым днем!

Потому что пока жива я, жив и мой муж.

Он рядом, он во мне.

А когда уйду и я, то мы останемся в памяти детей.

Так уж устроен мир.

Самое главное, чтобы в конце прожитой жизни ты смог признаться, что все было сделано тобою не зря.

Сегодня я могу громогласно сказать:

— Я счастлива!

— Я любила и была любима.

— Я благодарна своим милым и заботливым родителям за то, что я есть.

— Я благодарна небу и звездам за то, что мне на пути встретился умный, любящий и заботливый человек.

— Я благодарна мужу за то, что всю жизнь чувствовала себя как за каменной стеной.

— Я благодарна ему за то, что он заставил меня поверить в себя.

— Я благодарна Богу за прекрасных детей, которыми горжусь.

— Я благодарна детям за внуков, которыми дышу.

— Я благодарна друзьям за то, что они всегда рядом.

— Я благодарна судьбе за день сегодняшний и день вчерашний!

фото

«Я сердце и любовь оставил своему народу»

подпись

Ариф Энверович Мансуров — родился в Баку 1939 году.

Внук преподавателя Азербайджанской Государственной Консерватории им. Узеира Гаджибекова, заслуженного деятеля искусств Азербайджана, Мирза-Мансура Мансурова, одного из основоположников возрождения мугамов.

Отец — Энвер Мансуров. Известный музыкант, чья виртуозная игра на таре была не раз освещена в печати и отмечена премиями, дипломами, грамотами Республиканского и Союзного значения. Солист 1-го Государственного восточного оркестра, который гастролировал по всей стране и покорял Восточной симфонией слушателей Советского Союза. Преподаватель музыкального училища, руководитель и дирижер оркестра народных инструментов ЦДК. Служил в пограничных войсках СССР. Погиб в первые дни Великой Отечественной войны.

Мать — Фарида Касимова. Заслуженный врач Азербайджана, отличник здравоохранения СССР, член пленума ВЦСПС. Пройдя всю Великую Отечественную войну и впоследствии занимая руководящие посты (заведующая районным отделом здравоохранения Имишлинского района, главврач поликлиник №4,№5,больницы №14, роддома №6), имеющая большое количество наград (7 медалей СССР, орден «Знак Почета», две Почетные Грамоты Верховного Совета Азербайджанской ССР), выстояв тяжелые удары судьбы — Фарида ханум привила сыну понятия чести и справедливости, умение быть достойным памяти отца, служить Родине и народу.

Яркая и многогранная личность, инженер-строитель по специальности, Ариф Мансуров являлся членом Союза журналистов СССР и членом Союза писателей Азербайджана. Публиковался на страницах республиканских и центральных газет. Его перу принадлежит книга «Белые пятна истории и перестройка» (1990), в которой автор рассматривает вопросы истории и современной действительности конфликта вокруг Нагорного Карабаха, подтверждая свои выводы неопровержимыми фактами и документами, и пьеса-памфлет «Гены гиен» (1993), в которой рассказывается о сложных коммунистических временах, где Азербайджан был инструментом в играх большой политики, об истинных виновниках-организаторах вопиющих событий истекших десятилетий.

С именем Мансурова связаны многочисленные стройки в разных уголках республики.

Неутомимый труженик и организатор. Лидер. Оптимист. Человек слова и дела, влюбленный в жизнь во всех ее проявлениях, с необычайно развитым чувством юмора и не только гражданской — чисто человеческой ответственности. Ариф Мансуров обладал феноменальной способностью видеть и чувствовать людей. Надежный и верный товарищ, друг. Прекрасный сын, муж, отец, дедушка. Бакинец — не только в региональном, но и в истинном смысле этого слова.

Высокообразованный, обладающий широким кругозором, превосходно знавший и проповедовавший свою родную культуру, историю, оставаясь верным благородным традициям своих предков, Ариф Мансуров, достойно стоит среди современных меценатов республики. Сооружение памятников Гаджи Зейналабдину Тагиеву (пос. Мардакян), поэту Алиага Вахиду (г. Баку) и многие другие благотворительные акции связаны с его именем. За вклад в общественно-культурную жизнь Азербайджана неоднократно награждался почетными грамотами и дипломами.

Долгие годы Ариф Мансуров работал в аппарате Совета Министров республики, возглавлял трест «Промстроймеханизация», был Министром строительных материалов, Председателем Государственного Комитета по экологии и контролю за природопользованием Азербайджанской Республики.

Ариф Мансуров неустанно заботился о подготовке высококвалифицированных специалистов. Будучи профессором, возглавлял филиал кафедры инженерно-строительного института.

В тяжелые дни, связанные с трагическими событиями 20 января 1990 года, Ариф Мансуров день и ночь был рядом со своим многострадальным народом. Рискуя собой и жизнью сына, проводил съемки на залитых кровью и устланных трупами улицах города Баку. Вместе с Председателем Управления Мусульман Кавказа Шейх-уль-исламом Гаджи Аллахшукюром Пашазаде организовал похороны шехидов. Проводил беседы с семьями пострадавших, оказывая им моральную и материальную помощь.

Основатель и председатель Партии Зеленых Азербайджана, последние годы своей жизни Ариф Мансуров посвятил экологии. Под его руководством была проведена подготовка и издание многотомника «Красная книга» азербайджанской природы. Ариф Мансуров принимал активное участие в Программе «Национального Плана Действий по Охране Окружающей Среды» (НПДООС), которая была выработана и осуществлена Правительством Азербайджана совместно со Всемирным Банком. А. Мансуров являлся учредителем газеты «Фарьяд». Им была организована Экологическая полиция. Он одним из первых поднял вопрос по проблемам Каспия. Возглавил комиссию по Габалинской РЛС. Был делегатом многих международных конгрессов, конференций, симпозиумов и с честью представлял за рубежом свой народ и его интересы.

Ариф Мансуров являлся Действительным членом (академик) Международной Академии Экологии и Безопасности жизнедеятельности, которая находится в Санкт-Петербурге и объединяет в себе представителей 80-ти стран.

Ариф Мансуров — автор более 600 публицистических и свыше 200 научных статей, 14 книг и 10 научных трудов.

В 1982 году Указом Верховного Совета СССР Ариф Мансуров был удостоен ордена «Знак Почета». Награжден медалями «За доблестный труд» и «Ветеран труда».

Лауреат премий им. академика Юсифа Мамедалиева, им. Алиага Вахида.

В 1995 году Ариф Энверович Мансуров был объявлен Человеком года по результатам опросов ежедневной газеты «АврАсия», выходящей полумиллионным тиражом.

В 2002 году его жизнь внезапно оборвалась…

***

Есть люди, которых обманывать грех.

Которых любить трудно, но…

Невозможно не уважать.

У этих людей горят и душа, и сердце.

К таким Людям относился Ариф Мансуров.

Уважаемые читатели!

В связи с семидесятилетием со дня рождения Арифа Мансурова предлагаем Вашему вниманию два его рассказа, опубликованных в Москве на страницах газеты «Неделя» — еженедельное воскресное приложение газеты «Известия».

Ариф Мансуров

АЛЬЧИК

Мы, ребята с Третьей Параллельной, каждый день бегали за город, на городскую свалку. Чего только там не было! Ведь война только кончилась. Живых немцев мы видели только около берега моря, где они строили большое здание. Мы не знали, не представляли, наконец, не понимали, как эти жалкие, изможденные люди, у которых не было даже папирос, могли напасть на нас. Иногда мы носили им окурки, ломти хлеба, а они дарили нам деревянные игрушки, которые сами двигались, крутились.

Наш район нельзя было назвать мирным. Но еще не было случая, чтобы какой-либо прохожий или старушка могли пожаловаться на обиду — за это мы строго наказывались старшими и эту заповедь запомнили навсегда.

Как-то прибежал Кязим, весь в кровоподтеках и синяках, с подбитым глазом. Волнуясь и утирая слезы, он рассказал, что сейчас его крепко «пропустили» внизу, в районе татарской бани. Все наши почти были в сборе, кроме Арифа и Шамсаддина. Они были нашими вожаками. Их знали не только в ближних районах: однажды я проследил, как на спор Шамсаддин один прошел по всей Крепости от Губернаторского сада до военной комендатуры — и никто его не посмел задеть, тамошние ребята таращили на него глаза, но задеть никто не посмел. Невысокий, чернявый, с сильными руками и крепкими ногами, он в драке превращался в какого-то осатанелого черта. Он мог спрыгнуть, как кошка, с крыши любого дома на нашей улице, правда, и дома-то были, за редким исключением, одноэтажные; десять раз поднять тяжеленную штуку — часть автомашины, притащенную нами со свалки. Такое не удавалось многим из взрослых.

Ариф же был долговязым, худосочным, с впалыми щеками, особой силой не отличался, но зато среди голубятников ближайших кварталов пользовался непререкаемым авторитетом. Не знаю, почему его остерегались самые отъявленные мальчишки с других улиц.

Два его брата сидели в тюрьме за спекуляцию, а самый старший недавно вернулся с фронта с орденами и вот уже два месяца, как хлопотал о братьях. С утра до вечера он вместе с другими проводил время за нардами или лото, иногда, оставив все, уходил по делам, игра останавливалась, никто не смел без него продолжать ее.

Брат Арифа Мелик — высокого роста, с большой, как казан, головой, косой на один глаз — любил своего младшего брата и очень часто ходил с ним в другие кварталы, чтобы не дать его в обиду.

Может, поэтому, а может, и потому, что Ариф и сам был отчаянным, все мы негласно признавали в нем своего предводителя. Вторым был Шамсаддин. И вот мы ждали их. Обычно к десяти утра мы все бывали в сборе и, утвердив порядок дня, убегали с тем, чтобы к вечеру, забежав домой и успокоив домашних, собраться между Третьей и Четвертой параллельными, в тупике, у костра, вдоволь поговорить о минувшем дне.

Поскольку наших все еще не было, послали за ними Митьку, который недавно переехал к нам на улицу вместе с матерью и в совершенстве говорил по-азербайджански. За ним потянулся и Гасан — седьмой сын в семье. Он закончил свою работу, которая начиналась в шесть утра и выражалась в том, что он относил испеченные дома чуреки на базар за три квартала от нас. Посланцы не возвращались. Тогда мы гурьбой потянулись наверх в тупик, где жили Ариф и Шамсаддин.

Во дворе лежал продолговатый предмет с колесиками и рукоятками, не то пулемет, не то пушка, который приволок вчера Шамсаддин, и все четверо, споря, что-то в нем выкручивали и вытягивали. Завидя нас, Ариф поднялся, накрыл трофей дырявым брезентом и, что-то шепнув Шамсаддину, подошел к нам.

Вниз мы шли, подзадориваемые Кязимом, который очень красочно рассказывал, как он отбивался от обидчиков и скольких из них ему удалось уложить на месте. Выходило, что нас никто не должен встретить, так как, наверное, все лежат или дома, или в больнице.

Увидев, что нас поджидают превосходящие силы, Ариф и Шамсаддин с ходу, не вдаваясь ни в какие подробности, напали на самых высоких, тем самым, призывая каждого из нас драться за двоих, до победного конца.

Решили утром повторить поход. Ариф обещал привлечь и наших союзников с Шестой параллельной.

Дома бабушка, всегда на ночь укладывающая меня рядом с собой, увидев запекшуюся кровь, смыла ее, охая и грозя не выпускать меня на улицу. Больше всего она боялась, когда мать, изредка осматривая меня, натыкалась на ушибы или синяки. А тут рана!

Я был оставлен на попечение бабушки, мать работала в военном госпитале и, бывало, неделями не приходила домой.

Бабушка у меня была добрая, впрочем, как и все бабушки мира. Она мне позволяла все, а по утрам ходила на базар и покупала мне немного солоноватые лепешки, которые я уплетал со сладким светлым чаем. И еще у меня было очень много тетей и дядей, очень редко посещавших нас, и бабушка всегда ворчала, что ей на роду, видимо, написано жить отшельницей. Отца своего я не видал, он до войны ушел служить, но пока не возвращался. Позже я узнал, что он погиб в самом начале войны в Бресте, а похоронку мы получили только в 1943 году. Тогда мне ничего не говорили. Ждали, когда подрасту. Не было у меня ни братьев, ни сестер, и может быть, поэтому я особенно привязался к ребятам с улицы.

Утром, едва умывшись, я выбежал во двор. Солнце слепило глаза. Мостовую убирала наша дворничиха, а Гасан уже возвращался с третьего рейса. На углу стояло человек семь незнакомых мне ребят.

— Эй, поди-ка сюда!

— Позови Арифа и Шамси, поговорить надо!

И только подойдя к ним, я узнал, что это были вчерашние соперники.

— Сейчас будет вам не только Ариф и Шамси! — произнес я угрожающе. Рана моя все еще ныла. Через пять минут все наши были в сборе.

Ариф долго не соглашался мириться и все время кричал, что должен расплатиться за свою шишку на голове. Шамси молча подошел к их вожаку и что есть силы закатил звонкую оплеуху. Мы молчали. Ждали. Воинственности не было. Да и те ребята просили извинения и клялись, что отныне будут уважать любого с нашей улицы и что вообще они совершили большую ошибку. Через некоторое время уже вместе мы уходили на свалку.

Однажды утром на улице мы увидели двух пожилых людей, одетых в синие рабочие комбинезоны.

— Ребята, ребята, — позвал один из них. — Кто хочет учиться в ремесленном училище? Там вас будут учить, кормить и дадут форму.

Мы не понимали, что такое ремесленное училище. Но «кормить и форма»!

— Я, я, я…

Самый пожилой, весь седой, с печальными глазами, погладив меня, сказал, что ремесленное училище не для таких маленьких, как я, а вот Ариф, Шамсаддин, Кязим подошли бы.

— А вы еще побегайте, успеется, — проговорил он.

Вечером, когда появилась наша троица, мы буквально умирали от зависти, глядя на блестящие, почти белые бляхи с большими буквами «РУ». Похожие мы видели только у моряков.

Незаметно летело время. Мы все ходили в разные школы, меня определили в ту, что находится у городского управления милиции.

Так прошло еще три года. Хотя школа у нас забирала много часов, все же мы все находили время для улицы, а с некоторых пор в теплые дни ходили на «пожарку» купаться в большом бассейне или в городскую купальню. Без билетов нас в купальню не пускали, и мы часто бултыхались, иногда подплывая к ней со стороны моря. Воскресные дни были для всех какими-то особенными. В эти дни, а если еще и светило солнце, на улицу высыпали все. Старики погреться, хозяйки, чтобы побить шерсть и, помыв ее, сушить. Выносился огромный самовар, над которым колдовали Музафар и его младший сын. Чай, конечно, преподносился бесплатно, но как-то сложилось, что каждый клал в стакан медяк. К концу дня вокруг самовара собирались для игры в лото. Здесь царил строгий порядок. Нас, мальчишек, сюда не подпускали, да и мы сами не проявляли особого желания — помнили, как попало однажды Кязиму за то, что он пытался выпросить у Мелика одну из шести его карт.

Так вот, в одно из воскресений к нам на улицу пришли ребята с Советской улицы. Это были шумные ребята, азартные и готовые по любому поводу сразу лезть в драку, причем дрались они как-то не по-нашему. Страшная ругань и вопли сопровождали их отчаянные схватки. А в общем-то они были дружелюбные, а с нами почтительные, может, потому, что среди нас были Гасан и шесть его братьев, которых они уважали. В этот день неожиданные гости должны были посрамить нас, собираясь обыграть нашего Кязима — непревзойденного игрока в альчики. Все мы любили играть в альчики, и играли неплохо, но Кязим… Это был виртуоз и прирожденный игрок. Во время игры для него ничего не существовало, и почти всегда ему удавалось провести свой коронный номер. Когда игра достигала высшей точки, он с десяти метров попадал в альчик соперника, да еще так, что его собственный альчик ложился рядом стоймя.

Мы быстро разнесли по улице весть о матче века, даже дядя Алескер Красота вышел поглядеть на зрелище. Он жил один и целые дни проводил в своей мастерской, единственной маленькой каморке напротив нашего двора. Три его сына не вернулись с войны. Их мать каждый вечер оплакивали погибших и однажды ослепла. А через несколько месяцев приехала большая машина, Фатьму-ханум погрузили в нее, и с тех пор мы ее не видели. Алескер редко выходил на улицу. А однажды, пригласив всех к себе, с гордостью показывал картины, нарисованные им на стене.

Помню, там было очень много лебедей на большом озере. Лодки и камыши, а вдали сидела не то рыба, не то женщина с седыми волосами и плакала. Никто не промолвил слова. А он, переходя от одного к другому, приговаривал:

— Ну как? Красота! Какие лебеди, озеро. Красота.

С тех пор на улице так его и звали Алескер Красота.

Пришел и Мухтар. Бабушка рассказывала, что до войны он был известным человеком, возил какое-то начальство. С войны вернулся одноглазым и чуть прихрамывая. Он был почитаемым человеком, и все остерегались его, особенно когда он напивался. Разгром начинался дома, потом во дворе, а затем на улице. Наш управдом — добрый толстый Джебраил выходил и, успокоив его, уводил к себе.

Так вот, в тот день с утра на улице были все. Играли не нашей улице, а чуть выше. Там было просторнее. Как всегда, игру вел Кязим. Все ему удавалось. Он несколько раз эффективно проводил свой коронный номер. Соперники примолкли. Кязим сиял. Победа была близка.

Позиция была нам достаточно знакомой, сколько раз Кязим с этого положения завершал игры в свою пользу. В этот раз он что-то долго прицеливался, слишком долго удобно расставлял ноги, несколько раз замахивался.

— Ну давай, — не выдержал Ариф. — Кончай! Кому говорят?

Кязим вздрогнул. Рука его как-то неестественно вскинулась, и альчик опустился совсем рядом с альчиком Бейбалы. Стали замерять. Не хватало одного пальца, чтобы дотянуться до альчика противника. Все сгрудились над игроками. Кязим массировал запястье правой руки и пальцы, чтобы большим и мизинцем покрыть расстояние между альчиками, и если бы ему это удалось, победа была за ним. Он вспотел. Казалось, пальцы вот-вот соскочат со своих насиженных мест…

Я даже толком не сумел понять, что случилось, но он вдруг повалился на землю, а Ариф отходил в сторону, потирая ладонь.

— Больше ко мне не подходи, не буду Шамсаддином, не подходи!

На Кязима было страшно смотреть. Его глаза были полны горечи. Унижения.

Толпа растаяла. Победители стояли обескураженные. Нет, они радовались своему выигрышу, но случившееся их потрясло. Они тоже были жестокими, но такого…

Их вожак Бейбала подошел к Арифу и Шамсаддину.

— За что вы его. Ведь это игра. Он лучше меня играет, а вы! Если хотите, я верну весь выигрыш, но его не троньте!

— Уходите, слышите, уходите! — вдруг вскричал Кязим. — Это наше дело. Мало мне они дали! — и, круто повернувшись, убежал.

Я не знал, осуждать наших или нет. Впервые в жизни задумался над всем происходящим. Я был противен себе. Ведь был виноват и я, когда смолчал. Мы разошлись по домам. Праздник был испорчен, и вовсе не из-за проигрыша Кязима. Больше мы не собирались, не ходили вместе на купание. Может быть, потому, что мы повзрослели, ведь на улице подрастали малыши, для которых мы уже были авторитетами, а может, потому, что на нас лежала забота о доме, жилось-то всем, в общем, несладко. Каждый из нас старался чем-то помочь дому, подрабатывая на всякой всячине. Наиболее устойчивый заработок был у меня и Бахрама из нашего двора. Ежедневно с утра, до школы, мы бегали к тете Соне и помогали убирать ящики и продукты, которые ей завозили со склада. Иногда она посылала нас за товарами, и мы по ящику, по коробке тащили все это за три квартала в магазин, а по вечерам, когда она подсчитывала свою выручку, мы ждали плату за свой труд.

Ариф торговал голубями, и все время был при деньгах. Кроме того, он устроился где-то на работу. Гасан продолжал помогать своим родителям носить хлеб, а в последнее время уже сам торговал им.

Кязим редко, показывался на улице. С того случая при нас он ни разу не играл, я слышал, что он нашел другую компанию.

Все мы продолжали учиться в школе. Она нас не тяготила, хотя и шли туда без особого удовольствия. Как-то незаметно пролетало время. Бабушка давно умерла. Изредка по воскресеньям я навещал другую бабушку, что жила в Крепости. А после поступления в институт и вовсе переехал к ней. С ребятами виделся редко: все занятия, лекции, практика. Каждое лето мы строили жилые дома, а в то лето — стадион.

Однажды под вечер я сидел на крыше нашего дома и смотрел на погружающийся в черноту город. Жил я наверху, под самой крышей нашего маленького дома, а внизу жили дедушка с бабушкой. Им надо было чем-то помогать по хозяйству. Дед постоянно ворчал, что я нарушил семейные традиции и не стал музыкантом. Он не понимал, зачем я пошел в политехнический. Нельзя сказать, чтобы дед был известным музыкантом, но все-таки знали его многие. По субботам и воскресеньям он звал меня вниз, сажал перед собой и учил игре на таре. Учеба шла туго, видимо, все-таки музыке надо учиться с малолетства. И хотя я в детстве не понимал и не любил музыку, дед сумел во мне разбудить какие-то неведомые мне струны, и я уже с нетерпением ждал очередную субботу. И тогда дед подарил мне отцовский тар, который он хранил пуще всего на свете.

— Сынок, я, наверное, умру скоро, прошу тебя, если у тебя будет сын, назови его именем отца и пусть он будет таристом, — сказал дед. — Непревзойденным таристом, — сказал он убежденно. — Я знаю. Музыка не умирает. Ее, как огонь, оберегают и несут людям, музыканты. Сами сгорая, терпя ожоги и боль, несут ее и передают из поколения в поколение. Я передал ее многим людям, но… Да будет проклята война!

Дед по праздникам всегда вынимал пластику с записью игры отца и на своем старомодным граммофоне проигрывал ее.

— Ему было семнадцать, сынок, когда его приняли в Московскую консерваторию. Твой отец был гордостью многих. Отдашь своего сына на учебу Ахсану — ведь он ученик твоего отца.

К деду часто заходили известные музыканты и тогда обязательно приглашали меня. От гостей я тоже слышал, что обязательно должен стать музыкантом, продолжить традиции семьи. По их глазам я видел, что они не очень-то верят в то, что говорят, но все они очень любили дедушку и не хотели огорчать его

В дверь позвонили. Я поднялся, прошел на лестничную площадку и заглянул вниз. Кто-то там стоял с поднятой к звонку рукой. Я дернул веревку, и дверь отворилась. Это дед устроил такую хитроумную штуку, чтобы мне каждый раз не спускаться вниз, открывать дверь. Я узнал Кязима. Он сильно изменился. Впрочем, я его давно не видел.

— Проходи, садись. Чаю?

— Нет, нет, — он поднял руки, и я, сразу понял: что-то стряслось. — Слушай, ты мне ближе всех, как брат. Я помню. Не знаю, как тебе сказать. В общем, я погиб. Вся надежда на тебя. Помоги мне. И если я выкручусь… Все с этим будет покончено. Вот на, возьми. И пусть отсохнут мои руки, если я еще раз возьмусь за это.

Он протянул мне альчик. Отполированный до блеска, он сверкал, и особую красоту ему придавал кусочек свинца, умело вкрапленный во внутреннее отверстие. Это был его альчик. Видя, что я не протягиваю руки, он пожал плечами и сказал:

— Ты помнишь мою сестру Гюлю! Так вот я…я…

Вся улица боготворила Гюлю. Высокая, с длинными косами и точеным лицом, она проходила мимо нас, как лань, и если в эту минуту мы играли или были чем-то заняты, то все забывалось, и мы, замерев, провожали ее взглядами. Она поступила в театральный институт на актерский факультет и сейчас, наверное, была просто красавицей.

— Мне нужны деньги, — Кязим назвал сумму. — Мне дали срок — два дня. Я потом я должен отвести им, отвести им… — губы у него дрожали.

Я смотрел на его глаза! Это были те глаза! Полные горечи. Унижения.

— Кязим, а кто эти ребята? И причем здесь Гюля?

Он покачал головой.

— Я с ним один поговорю. Никому не скажу. Она ни при чем, во всем виноват я один, и вот он… — Кязим грустно кивнул в сторону стола.

Я пытался расспросить его и так, и этак, но Кязим отчужденно молчал, пока, наконец, почти рыдая, не рассказал мне о том, что проиграл вчистую какой-то компании. А затем, на его беду, появилась Гюля, чтобы позвать его домой. Появилась и ушла. И тут выигравший вдруг размягчился, вернул Кязиму всю свою выручку, предложил сыграть вновь. А когда Кязим снова проиграл, сузив глаза, победитель проговорил:

— Так вот, или дашь деньги, или согласие на мою женитьбу. — Он ухмыльнулся. — На твоей сестренке. Учти, два дня тебе сроку. Или деньги, или приведешь мне невесту.

Они ушли. Он остался один. И никому не смел сказать о случившемся. И вот он у меня.

— Я их не знаю. Нас свели. По-моему, они с Баилова. А этот, ну, словом, жених, только освободился. Завтра я должен им отвезти деньги. — О сестре он молчал. Он был уверен в своем спасении.

Я прошел через Крепость, сел на трамвай и очнулся только тогда, когда вагон, кряхтя и скрежеща колесами, поднимался по Шемахинке. Странно, но ребят я тут же нашел, они сидели на улице, будто и не прошло столько лет, будто снова мы были вместе в нашем детстве. Я рассказал какую-то путанную историю про себя, которую сочинил на ходу. И сказал, что завтра мне надо отнести деньги на Баилов. По взглядам ребят я понял, что рассказу они не очень-то поверили. Первым поднялся Ариф и ушел. За ним потянулся Шамси, Гасан и другие.

Я остался один и ничего не понимал. Как они могли оставить меня! Неужели мы все ошибались друг в друге. Я поднялся и направился к дому покойной бабушки, где сейчас жил дядя. Я твердо решил сегодня, хоть до утра, обойти всех родственников и сколотить эту проклятую сумму.

— Эй, куда же ты. Вот здорово! Пришел, рассказал нам сказку — и в кусты?! Сердца у тебя нет. Неужели ты думаешь, мы сможем спокойно спать после твоей страшной истории? — Это снова появился Ариф и, взяв за руку, потянул за собой. Через час у меня в руках была очень приличная сумма для начала, но абсолютно мизерная по сравнению с тем, что было надо. Что делать? Я понял, что мой обход родственников вряд ли что-нибудь даст. Выхода не было.

Утром, спозаранку я встретил наших у Девичьей башни. Все мы были в сборе. Даже Гасан сегодня не пошел на службу, и задний карман брюк у него сильно оттопыривался. Одет он был в гражданские, кепку почему-то прихватил служебную, милицейскую.

— Я покажу этим сукиным детям, что мы еще не умерли. Давно мы не собирались вместе, а?

Ариф давал какие-то указания Шамси, Гасану и другим ребятам.

За большим зданием, в тенистой аллее мы увидели этих ребята. Сгрудившись вокруг щупленького, болезненного вида мужчины, они о чем-то увлеченно разговаривали и громко смеялись. Не обратив на нас никакого внимания, они продолжали свой разговор. Мы стали поодаль и осматривая место, чтобы закрыть им все отходные пути.

— Только в самый последний момент ты вытащишь свою дуру и пальнешь им этого, что посередине. — Шамси, ты возьми этого, что посередине. Мы их окружаем и никого не выпускаем, до полной капитуляции. Кажется, все. Ну, пойдем! — в руках Арифа висела цепь от велосипеда. Вдруг он замер и удивленно оглянулся на меня. Проследив за его взглядом, я увидел, что с противоположной стороны в нашу сторону шел Кязим. Вид у него был страшный. Не застав меня утром дома, он шел сюда за своим приговором. Сидящие тоже заметили Кязима и удивленно смотрели на нас.

— Опять этот собачий сын, опозорил нас, он посягнул на нашу честь, — вскричал Ариф и двинулся было к Кязиму. Это был конец. Выхода не было. Не соображая, что делаю, я с разбегу врезался в гущу сидящих и кого-то сбил наземь ударом головы. За мной ринулись наши. Никогда в жизни мы так не дрались. Ариф отбросив цепь и крепко вцепившись в огромного детину, лупил его что есть мочи. Когда все было кончено, мы взяли в круг оставшихся, среди которых был и тот самый жених, не знаю почему я был уверен, что это он.

— Так, значит, вы, бандиты, так отдаете свой долг, — проговорил он, вытирая тыльной стороной ладони кровь с лица. Покачнувшись от сильного удара Шамси, он взвизгнул по-бабьи и вдруг судорожно стал вытаскивать из карманов деньги и драгоценности.

— Нате, возьмите, я честный игрок, а он, — он кивнул в сторону Кязима, — он, подлец, проиграл свою… свою честь, намус… сволочь, он, ваш друг.

Мы взглянули в сторону, где должен был стоять Кязим. Его не было. Деньги и драгоценности его матери лежали на земле. Мы не тронули их. Отвернувшись, уходили Ариф, Шамси, Гасан и другие. Перед уходом я оглянулся, на меня смотрели удивленные глаза этого мужчины и его друзей. Они не понимали, как это мы, полностью одержав победу, не забираем свою добычу.

…Я догнал их у «Интуриста», они шли в сторону бульвара к купальне, которую недавно снесли. Я осознавал свою вину перед ними. Ведь я их обманул.

Поздно вечером, пожалуй, даже ночью, мне позвонили. Быстро накинув рубаху, я вышел на лестницу. Внизу стояли Ариф и Шамси.

— Спускайся быстрее вниз.

Натянув брюки, я спустился вниз, у большого тутового дерева, мерно покачивалась маленькая лампочка. Я увидел их бледные лица.

— Кязима нигде нет. С ног сбились. К тебе он не заходил?

До утра мы бегали по городу и даже зашли в управление милиции. Утром, уставшие, поникшие, мы приплелись на улицу. Ну углу стояли, поседевший и больной отец Кязима и его мать. Рядом стояли соседи. Кязима не было. И только утром следующего дня на улицу пришел пожилой милиционер и, мрачно что-то буркнув, пригласил родителей Кязима в отделение.

На столе у начальника лежали фотографии. Сквозь толпу я протиснулся к столу и оцепенел. Это были фотографии какого-то парня с опухшим лицом и животом.

— Он сейчас в Семашко. Сегодня во время обхода его нашли у моря в Нардаране.

До сих пор у меня в ушах крик, крик ужаса, крик отчаяния — это его мать упала, потеряв сознание. Хоронили мы его на следующий день.

Мы, уже повзрослевшие ребята, несли его на руках до самого кладбища. После похорон его отец подошел к нам и поочередно обнял. Он долго смотрел мне в глаза и медленно проговорил:

— Спасибо тебе, сынок. Кязим ночью мне все рассказал.

Поодаль стояла Гюля и навзрыд рыдала. Давно разошлись все. Остались отец, мать, Гюля и я.

Подхватив мать под руки, мы с отцом уходили с кладбища. Сзади, опустив голову, шла Гюля, а чуть поодаль, я только заметил, шел ее парень…

Давно это было. И чем дальше, тем больше вспоминаю, я ту давнюю боль, а кязимовский альчик, неправильной формы овечья кость, с поблекшей от времени поверхностью, память моего детства, целой эпохи нашей уличной жизни — лежит у меня на полке, и нет никаких сил, спрятать его, чтобы забыть все, что было, да не ушло.

Газета «Неделя» 1980 год

г. Москва

Ариф Мансуров

Танк «Мститель»

Шел 1942 год.

В нагорной части Баку, на углу улиц Второй Параллельной и Мирза Фатали, с весны, как всегда, стало оживленно.

У керосиновой лавки Пальтона-Абасгули спозаранку усаживались старушки и пожилые мужчины. Бог весть, чем только они не торговали. Здесь всегда можно было купить халву и семечки разных сортов, жвачку, леденцы-петушки…

Люди выносили все это на улицу с удовольствием, не для того, чтобы нажиться на своем нехитром товаре, скорее, чтобы поделиться с другими, принести радость детишкам и взрослым — беззаботной и несмышленой ребятне и горько отягощенным тяжелыми думами о фронте старшим.

Так и шли дни. При тех скудных средствах, которые давала им жизнь, люди были далеки от чванства и хвастливости, скопидомства и стяжательства, и никому, даже внешне всегда угрюмому участковому Атанде-Газанфару, не приходило в голову их разгонять, потому как все знали, что это были не спекулянты, а люди добрые. Их дети и внуки с первых дней войны добровольцами пришли в военкомат. Кто был направлен на учебу в Тбилиси, кто прямо в действующую армию.

И Пальтон-Абасгули, хозяин полутемной керосиновой лавки, никогда не сердился на них, хотя они и мешали ему вести торговлю. Зимой и летом он неизменно носил пальто с засаленными карманами, латками на рукавах, но всегда с чистым и почему-то приподнятым маленьким воротничком. Так и звался этот старичок «Пальтон-Абасгули», ибо улицу хлебом не корми, а не отнимай права пристегивать прозвища, на которые никто не обижался. Мы, тогдашняя ребятня, знали, что Али-Паша — старший сын Абасгули — с первых дней войны укатил невесть куда. Только через два месяца он написал отцу, что учится на танкиста, что зря его учат, он и так все знает, и что, наверное, убежит прямо на войну. Передавал привет своим друзьям и агитировал их приехать, чтобы сколотить свою команду.

Тофик — младший сын Али-Паши, обычно пропадавший с нами на улице, в последнее время редко показывался, появлялся на улице к вечеру и угрюмо присаживался на край лавки у ворот, где жил Сеид-Ага, военком нашего района.

Когда подъезжала блестящая черная «эмка» и Сеид-Ага кряхтя вылезал из задней кабины, Тофик вскакивал и, подойдя к нему, говорил:

— Ну что, будет э? Прошу вас, да, дядя Сеид, очень прошу!

Тучный, вспотевший Сеид-Ага хмурился, утирая свою лысую голову и лицо скомканным платком, и деланно возмущался:

— Опять ты! Пожалуйста, дай жить, да! Дома тоже покоя нет от тебя!

Тофик осторожно ступал за ним до самой лестницы.

Сеид-Ага окончательно сатанел:

— Отвяжись! Что ты хочешь от меня? Не имею права, понимаешь, не имею!

Старый Гаджи-Солтан был некогда грозой бакинских селений. Рассказывали, что в свое время бедняк Гаджи сумел разбогатеть, хотя и остался неграмотным. Потом он помогал бедным, на его деньги обучались в гимназии дети неимущих, которые сейчас занимали большие должности. Это он в свое время построил кварталом ниже нашей улицы баню, которая и называлась Гаджи хамамы — баня Гаджи. Еще рассказывали, что во время мусавата он прятал у себя людей, которых искали полицейские. Все об этом знали, даже городовой, но никто не смел его тронуть.

Гаджи имел большую семью: семь дочерей и сына, которых он с ранних лет заставлял работать и учиться. Мудрый был он человек. Иногда, особенно к концу лета, за ним приезжали на фаэтонах его односельчане, и он, взяв с собой жену, недельку-другую отдыхал на даче. Каждое его возвращение для нас было настоящим праздником. В больших плетеных корзинах он привозил виноград, инжир, фисташки и, усевшись на лавке, раздавал все это детям квартала.

…После полудня, когда спадала жара, сыновья Сеид-Аги — Фика-Картоф и его младший брат Курбан спускались на улицу. Скомкав сотенную, они привязывали к ней нитку и бросали ее на тротуар. Курбан брал моток ниток и, разматывая его, отходил на десяток шагов, а в нескольких метрах накрывал и без того невидимую нитку газетными обрывками и мусором. И вот появлялась какая-нибудь старушка. Заметив сотенную, старушка, оглядевшись, сгибалась, чтобы поднять ее, а она почему-то медленно, но рывками продвигалась вперед. Полагая, что это делает ветерок, старушка убыстряла движение. И тогда громкий хохот двух братьев заставлял ее понять, что это старый розыгрыш.

Однажды, когда после полуденного зноя Картоф-Фика принялся за свое любимое занятие, Тофик, увидев это, вдруг подскочил и надавал ему несколько увесистых оплеух. Бросив и нитку, и сотенную, Картоф с визгом кинулся к себе наверх. Через секунду с веранды посыпались проклятья. Мать пострадавшего, тетя Ася, поносила всех, но как только открылась дверь с противоположного балкона и заспанный Гаджи недовольно выглянул, чтобы узнать в чем дело, она мгновенно исчезла.

А к вечеру, когда на улице было оживленно, и из машины выполз Сеид-Ага, все и началось.

Быстро сбегая по лестнице и таща за собой упирающегося Картофа, Ася дала волю своим чувствам.

— Говорила тебе, поменяй квартиру! В этом бандитском квартале не будет нам житья! До того обнаглели, что уже на твоего родненького сына поднимают руки. Вот, полюбуйся!

Сеид-Ага приподнял за подбородок голову сына и, увидев заплывший глаз, с гневом обратился ко всем на улице:

— Какой собачий сын это сделал?

Сразу наступила тишина. Из парикмахерской на улицу вышли Артем и Сема, старые мастера, которые никогда не позволяли себе оставлять клиентов.

— Есть мужчины здесь или нет? — свирепо продолжал Сеид-Ага. — Ублюдки, бесчестные люди! Всех вас надо отправить на фронт! Тогда вы поняли бы!..

Неожиданно вперед вышел Тофик.

— Я это сделал. Пусть только еще раз посмеет повторить свои дурацкие проделки!

— Ты? Ты посмел? — свирепо переспросил Сеид-Ага, медленно подходя к Тофику. — Пальтон-Абасгули пытался встать между Сеид-Агой и сыном. Одним движением руки Сеид-Ага отшвырнул его и, подойдя вплотную к Тофику, схватил его за волосы. Тофик, побледневший стоял не двигаясь с места. Женщины и мать Тофика голосили и причитали вовсю. Только Гаджи, которого сгоряча не заметил Сеид-Ага, невозмутимо сидел, касаясь своей окладистой бородой верхушки чомаха.

— Не тронь мальчишку, — вдруг сказал он, едва Сеид-Ага попытался сдвинуть Тофика с места. — Говори со мной. Кажется, ты забываешься, Сеид!

Сеид-Ага дернулся, засуетился и, вдруг развернувшись, залепил звонкую пощечину своему сыну. Схватив его за шиворот и подталкивая к лестнице, Сеид-Ага удалился.

Гаджи, подозвав Тофика, проговорил:

— Сынок, завтра поедешь в Бузовны. Будешь там жить и помогать по хозяйству. А ты, Абасгули, — бросил он, — приготовь ребенка в путь.

Без Тофика нам было скучновато да и боязно ходить в соседние кварталы на игры. И без того хмурый Абасгули выглядел совсем мрачным. Но службу свою нес исправно. Больше того, после отъезда Тофика задерживался в лавке допоздна: мало ли кому что понадобится?

Сеид-Ага больше не подъезжал на машине к дому, а выйдя из нее за квартал, быстрыми шагами входил во двор и, ни с кем не поздоровавшись, взбегал к себе.

Однажды утром на улице появился Газанфар и направился к лавке Абасгули. В руках у него была маленькая бумажка. Через минуту взволнованный Абасгули и Газанфар вышли и стали подниматься к Гаджи. Мы чувствовали, случилось что-то невероятное, иначе никто бы не посмел с утра беспокоить Гаджи. Учтиво пропустив вперед степенно ступавшего Гаджи, Газанфар и Абасгули медленно спустились за ним.

А произошло вот что.

Сеид-Ага призвал в армию Тофика, которому не исполнилось еще шестнадцати лет.

Вся троица вошла в приемную военкома и направилась к нему в кабинет:

— Скажи, Сеид, у тебя была когда-либо мать? То, что у тебя нет совести и чести, это всем известно. Но то, что ты затеял, тебе даром не пройдет!

Сеид-Ага вытянулся, побледнел и, приложив обе руки к груди, божился всеми святыми, что никакого зла не имеет ни на Абасгули, ни на Тофика. Клянусь двумя детьми, обещал исправить ошибку.

— От этого собачьего сына все можно ожидать, — горячился Газанфар. — Гаджи, клянусь, даже и ты не знаешь, какой он пройдоха. Мне зять рассказывал, какой однажды Сеид проделал номер со своим руководством. Несколько лет назад, когда Сеид работал в Евлахе, к нему прибыла комиссия во главе с начальником. В первый же день приезда он устроил им пиршество, но они почему-то отказались. Тогда за скромным завтраком он подсыпал на кухне каждому в тарелку слабительное. К полудню у них разболелись животы. Сеид-Ага подучил местного фельдшера сказать, что это малярия. Сам он вызвался лечить травами, которые якобы хорошо знала его первая жена. На второй день членам комиссии стало лучше, а на третий Сеид настоял на том, что обязательно надо попить целительный водички из родничка. Вот там-то было все заранее приготовлено: освежеванные барашки висели прямо на дереве, вокруг нескольких мангалов сновали его родственники. А на обратном пути он устроил прямо цирк.

У дороги, через десяток-другой километров, он расставил своих людей, которые за бесценок продавали мешки с яблоками, арбузами, дынями. Причем при покупках Сеид скромно стоял в стороне — мол, я не вмешиваюсь в ваши дела, а члены комиссии едва успевали приговаривать, как хорошо жить в районе, и как все дорого на бакинских базарах.

Вскоре Сеид-Ага от нас переехал…

Гаджи вернулся с дачи, и наша уличная жизнь вновь вошла в привычное русло. Мы опять без устали играли, возобновили походы в соседние кварталы, которые по-прежнему возглавлял Тофик. Сеид-Ага уже не работал в военкомате. Вместо него был новый товарищ, подполковник Мурадов.

…С утра улица бурлила. Абасгули сидел у лавки, опустив голову, плакал. Рядом стояли Гаджи, Газанфар и всячески его успокаивали. Все знали, что за ночь бедный Абасгули обегал весь город, всю родню, но нигде не нашел Тофика. Вечером, когда на землю упала прохлада, у маленького костра, разведенного возле ворот двора Гаджи, собралась вся улица, и каждый высказывал свои догадки насчет таинственного исчезновения Тофика. Только я молчал. Я боялся выдать тайну, которую мне доверил Тофик. Он просил меня никому ничего не говорить — через несколько дней он сам подаст о себе весточку.

— А ведь кто-то из ребят должен же знать! А ну-ка подойдите сюда! — вдруг громко позвал ребят дядя Сема.

Мы подошли ближе к костру, и только я продолжал опять стоять на своем месте.

— А ты почему стоишь? Подойди, сынок, не стесняйся, — обращаясь ко мне, сказал дядя Артем.

Я готов был расплакаться. Я видел страдания Пальтона-Абасгули, опечаленные и встревоженные лица соседей, но выдать тайну не мог, потому что Тофик взял с меня клятву молчать.

— Не плачь, сынок, — поглаживая меня по остриженной голове, тихо проговорил Гаджи и обращаясь ко всем сказал:

— У нас на улице ребята растут умные и хорошие, если бы они знали, то сказали бы…

Я готов был провалиться сквозь землю.

…Через три дня на улице появился какой-то парень, подошел к лавке и растерянно огляделся вокруг. Затем, увидев парикмахерскую, вошел в нее. Через минуту с громкими криками оттуда выбежали Артем и дядя Сема. У дяди Артема в руках был клочок бумаги и он, радостно потрясая ею, подбежал к сидевшему около Гаджи Абасгули.

— С тебя муштулук, Абасгули! Слава богу, я же говорил, что все будет в порядке! Клянусь своей головой, недаром я поставил свечку в церкви!

Дядя Артем продолжал своим радостные восклицания и при этом сильно пританцовывал. Гаджи, чихнув от поднятой им пыли, поднял руку и велел ему остановиться.

Он сердито взял бумагу, почтительно протянутую старым парикмахером, повертел ее в руках и, пожав плечами, вернул Артему.

Артем пробежал глазами записку, затем, улыбнувшись, стал громко читать:

«Дорогой отец! Ты всегда говорил, что надо быть там, где тяжело людям. Нашей улице сейчас плохо и тяжело. Потому я еду к Али-Паше и буду вместе с ним мстить фашистским псам. Все будет хорошо. Всем на улице передавай мой салам. До скорого свидания. Пусть Гаджи-баба не скучает. Мы вернемся, еще будем с ним собирать урожай на даче.

Тофик».

Абасгули, положив голову на согнутые колени, плакал, и тогда мне показалось, что нет на свете никого ближе, чем эти суровые и скорбно стоящие вокруг люди, не знающие и не ведающие чужого горя, чужой радости, ибо все было их и во всем чужом они прежде всего видели свое родное, близкое…

По вечерам, под тихий шепот и грустные напевы бабушки, я погружался в дремоту. Представлял, как воюют отец, Али-Паша, Тофик и другие с нашей улицы, затем оказывался рядом с ними, помогал им, подтаскивал ящики со снарядами и патронами, иногда сам стрелял в немцев, отчего они расплывались и, превратившись в дым, исчезали, а я все стрелял и стрелял…

К концу сентября на улице стало чуть веселее. Пришли письма от Али-Паши и Тофика, которые писали, как им служится, какой у них танк, как они уже побывали в первом бою и какой замечательный у них командир-генерал, как все солдаты его любят и уважают. Читали письма всей улицей, и не было у нас большей радости, чем эта, и большей гордости за улицу, за Абасгули, за всех, всех…

Однажды в теплый субботний день, неожиданно выдавшийся в ноябре, на улице, как всегда, появился наш старенький почтальон Гулам-даи. Он зашел в лавку Пальтона и протянул письмо. Обычно он рассаживался в лавке и, несмотря на запах керосина и слежавшегося мыла, ждал, когда письмо будет прочитано, затем не спеша выпивал стаканчик чая, делился последними новостями и потихоньку двигался дальше.

На сей раз, он протянул письмо в конверте и, засуетившись, ушел, хотя Абасгули уже заварил свежий чай.

Пригласив к себе Артема, который считался на улице вполне грамотным человеком, Абасгули выглянул из лавки, не увидев покупателей, повесил табличку «Перерыв», уселся на свой табурет и приготовился слушать.

Дядя Артем степенно надел роговые очки с треснувшим стеклом, аккуратно вскрыл конверт и начал читать:

«Дорогой товарищ Мамедов! Ваши сыновья Али-Паши и Тофик Мамедовы…».

Голос его вдруг пропал, он начал покашливать и бросать тревожные взгляды на Абасгули.

— Читай, Артем, читай — не открывая глаз, промолвил Абасгули.

— Подожди минуточку, что-то очки меня не слушаются, я сейчас их прочищу и приду.

Дядя Артем, оставив недоумевающего Абасгули, осторожно вышел из лавки и направился к дому Гаджи. Через некоторое время к лавке подошли Гаджи-Солтан, его сын, дядя Сема… Собрались и мы. Абасгули, смутно догадывающийся о том, что случилось что-то невероятное — иначе стал бы заболевший Гаджи вставать с постели, тоже вышел к дверям. Взрослые стояли с суровыми, каменными лицами. Никто не промолвил слова.

— Абасгули! Наберись мужества, великое горе пришло к тебе. Это были не только твои сыновья, но и наши, — по щекам Гаджи текли слезы и, падая на его седую бороду, исчезали в ней. — Они были героями и по геройски погибли, не посрамили, Абасгули, твоей чести, нашей чести.

Поминки проходили по установленному обычаю, только без моллы. Гаджи их не любил и каждый раз говорил моле Джафару: «Не люди аллаха вы, а пиявки земные». На это молла Джафар прискорбно, словно перед ним был сам бог, разводил руками, мол, что поделаешь, Гаджи есть Гаджи и ему все прощаем.

Пролетела зима. Весеннее солнце ласково согрело крыши домов. Все чаще стали выходить на улицу старики. Деревья начали распускать листочки, приближался новруз, отчего как-то становилось теплее и радостнее на душе. К вечеру прямо на мостовой разжигали большой костер, и все мы по нескольку раз перепрыгивали через него. Как-то утром в воскресный день опять собрались все вокруг Гаджи. Рядом с ним сидел Абасгули. Говорили о погибших. Сын Гаджи, Мухтар, вынес пустой поднос. Гаджи-Солтан встал и тихо начал свою речь.

— Никто не останется на этой земле вечно. Вечны только память и дела людей. Скоро и меня призовет аллах на свой суд. Я оставил после себя детей и вот эти деревья, посаженые в далекой молодости, — он рукой показал в сторону старого тутовника и инжирника. — Каждый в жизни создал немало, но сегодня все мы должны сделать нечто большее, что бы осталось в памяти людей. Улица наша не в стороне находится, мы тоже воюем, хотя и не стреляем в этих бешеных псов. И вот я решил, давайте купим у государства один… танк и назовем его «Мститель»… А для этого нужны деньги, большие деньги. — Он запустил руку в карман и начал вытаскивать оттуда драгоценности: несколько колец, сережки. Вскоре на медном подносе выросла сверкающая маленькая горка. — Вот, берег все это для детей, для «черного дня», но у нас, у нашей улицы никогда не будет черного дня! И пусть этот подарок будет живым памятником о нас, — убежденно добавил он.

Толпа постепенно стала редеть. Сначала ушли Артем и Сема, затем Газанфар, Абасгули… Гаджи тяжело опустился на скамью. На широком подносе сиротливо сверкала кучка камней и золота. Однако вскоре соседи один за другим стали возвращаться. Каждый из них подходил к подносу и ссыпал все, что имел.

Наутро Газанфар, Абасгули и Мухтар направились в город. Они по очереди несли небольшой, но увесистый мешочек. А через несколько месяцев, кажется в июне, неожиданно появился у нас на улице новый военком Мурадов. В одно мгновение вокруг него образовалась плотная толпа людей и, даже нам было трудно протиснуться в первые ряды.

— Слушайте все! — крикнул Мурадов, и голос его дрогнул. Откашлявшись, он достал из кармана очки, не спеша надел их и принялся читать письмо, которое держал в руках:

«Дорогие земляки, бакинцы! Ваш подарок получили. „Мститель“ из Баку творит чудеса! Экипаж сформировали не скоро, потому что желающих было много. Решили доверить самым смелым, самым отважным. „Мститель“ дерется геройски. Ваша бакинская нефть, помогает нам громить фашистов. И если вы будет так же геройски работать и помогать нам, то победа наступить скоро!».

…Давно уже нет в живых Гаджи-Солтана, Абасгули, Газанфара и многих других, нет и ветхих домов, керосиновой лавки, старой парикмахерской. Кануло в прошлое наше безмятежное детство. Растет новый город, растет новая малышня, со своими играми, своими заботами и надеждами.

По воскресеньям бакинцы водят детей в Нагорный парк любоваться прекрасным городом, широко раскинувшимся над бухтой. В одном из тенистых уголков парка стоит огромный каменный танк над могилой генерала-танкиста.

Я, мои два сына добавляем к лежащим здесь букетикам несколько алых гвоздик.

— Ничто не остается на земле вечно, кроме памяти, — говорю я им, — кроме памяти, которая всегда жива.

Газета «Неделя» 1982 год

г. Москва

ПАПА ПРИЕХАЛ!

Я быстро сбежал по трапу и сразу же почувствовал сильные удары хазри. Ветер срывал шляпу, мешал идти, парашютом вздувая за спиной плащ. Как всегда, я не дал телеграммы о прилете. Я заранее испытывал знакомое ощущение счастья. Полного счастья! Когда сын, услышав мой голос в передней, бросится ко мне. Обхватит тонкими ручонками шею. И будет беспрестанно повторять: «Папа приехал, мой папа приехал!»

Беззаботно размахивая небольшим чемоданом и прижимая под мышкой увесистый сверток с подарками для Вахида, я вышел к стоянке такси. Сел в машину, назвал адрес и откинулся на спинку сиденья.

Шофёр, небритый мужчина неопределенных лет, сосредоточенно склонился над баранкой. Машина летела по бетонному шоссе. Мимо стремительно проносились прозрачные рощицы нефтяных вышек, укрытые густой зеленью домики городской окраины.

Под каждой крышей — своя жизнь, своя судьба, своё счастье…

Я закрыл глаза и сразу увидел двор своего детства, покрытый серым асфальтом, уходящие вверх, к квадрату майского синего неба стены, стеклянные галереи, в которых играло солнце первого Дня Победы. Я кричал: — Война кончилась, война кончилась!.. Мой папа приедет!.. Мой папа приедет!..

Отсюда, из окна машины, я отчетливо видел кружившего по двору пятилетнего малыша в диагоналевых зелёных штанах и такой же куртке. Его худые, как палочки, руки и ноги…

Такси резко затормозило. Шофёр, механически взглянув на меня, достал из самодельной проволочной загородки перед ветровым стеклом пачку сигарет, закурил. Через переезд, грохоча, промчалась электричка. Медленно поднялся длинный красный с белым шлагбаум. Машина снова помчалась по шоссе.

…Это было уже осенью, после разгрома Японии. Я играл во дворе. Неожиданно остановился, заметив чуть не у самых глаз пару тяжелых кирзовых сапог. Поднял голову. Передо мной стоял мужчина в выцветшей военной форме. — Малыш, где здесь квартира Мамедовых? Его жесткая ладонь взъерошила мои короткие волосы.

И теперь, через десятилетия, я чувствую её прикосновение.

А тогда…

Тогда, растерявшись, я показал на нашу дверь и смотрел ему вслед, и слушал, как гулко стучат его сапоги по деревянной лестнице. Из оцепенения меня вырвала тонкая трель звонка, вылетевшая через распахнутые окна галереи. Я бросился за солдатом. Подо мной мелькали стертые ступени. — Папочка! Папочка! — кричал я. — Это же я! Я!.. Я, Мамедов Эльчин, папа! Папочка!..

Солдат обернулся.

В дверях выросли молчаливые фигуры соседей.

— Мама! Скорее, мама! — я задыхался от крика, хватая ртом воздух. — Папа приехал! Папа!.. Мама, подхватив меня на руки, жестом пригласила солдата войти. Он зашёл в комнату, медленно опустился на стул, спрятал лицо в широких ладонях. Меня, отчаянно вырывавшегося, мама передала бабушке. Я уже понял, что здесь что-то не так и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, горько заплакал. Бабушка держала меня за плечи, напевая грустную тягучую мелодию. Выплакавшись, я и не заметил, как уснул.

Слева показались длинные приземистые корпуса машиностроительного завода. Мелькнули решетчатые ворота, карта мира, на которой были обозначены потребители продукции, лозунг «Слава труду!» на двухэтажном корпусе заводоуправления.

…Мне было шестнадцать, когда я переступил порог этого здания. Тут я получил специальность и стал инженером. Но первый заводской день памятен тем, что мужчиной, взрослым человеком я почувствовал себя не в цехе, а дома, когда вернулся, умылся, сел за стол и мама, молча, протянула мне сверток, принесенный солдатом. В нем были документы, письма, фотографии, наручные часы и записка, набросанная карандашом на грубой коричневой бумаге. Некоторые слова почти стерлись.

«Дорогой сыночек Эльчин! Я тебя очень люблю. Ты — моя надежда и моё будущее. Война разлучила нас. И если навсегда, то будь достоин тех, кто тебя защищал. Береги маму. Крепко целую тебя, дорогой мой мальчик. Твой папа Вахид.»

Война разлучила нас навсегда. Быть может, в последний миг он вспомнил меня!? А я!? А я так и не узнал, каким был отец… Осталось лишь грубовато-нежное прикосновение жесткой руки незнакомого солдата.

Такси подъехало к дому. Я расплатился с шофёром и, взяв чемодан и свёрток, вошёл во двор. Одним духом вбежал по лестнице. Немного постоял в полутьме. Отдышался. И… нажал кнопку звонка. Щелкнул засов. В освещенной прихожей я увидел радостное лицо жены. — Эльчин?! — удивленно воскликнула она, всплеснув руками. И тотчас распахнулись двери комнаты.

— Папа приехал! Мой папа приехал! — Вахид с разбегу повис у меня на шее.

Эхо войны

Гости были в сборе. Даже вечно опаздывающий на семейные торжества Ага-Бала уже сидел рядом с супругой, украдкой поглядывая на нее.

Арзу смеялась, а подружки беспрестанно поправляли на ней фату и разглаживали морщинки на платье, появлявшиеся после каждого неловкого объятия тетушек и соседок.

— Едут! Едут! — сообщили взбежавшие на второй этаж дети.

Когда из дома уходит девушка — невеста, трудно родителям сдержать слезы радости, надежды и печали.

У Арзу родителей не было.

Только одна «прабабушка».

Она заменила ей всех — отца, мать, братьев и сестер…

Трудно сказать, что творилось сейчас в душе этой старой женщины, какие чувства охватили ее… какие мысли теснили ее разум…

С начала войны, как и многие женщины, она пошла работать в госпиталь. Возвращаясь в пустую и холодную квартиру, она умывалась и полуголодная ложилась в одинокую постель с тем, чтобы завтра опять повторить тот же бесконечный день. Она ворочалась и, несмотря на страшную усталость, долго не могла уснуть.

Да и какая мать, жена могла спокойно спать в те страшные дни?

Муж и дети на фронте — этим все сказано.

Она часто вспоминала как по праздникам их сосед по дому, старый большевик дядя Калистрат вручая ее сыну подарки, торжественно обращался к нему не иначе как «товарищ Ахмед», а они с мужем смеялись и мечтали о том дне, когда увидят своего мальчика взрослым…

Кажется, с тех пор прошло сто лет…

Он, как и отец ушли добровольцами на фронт.

От обоих она получала письма и не смотря на то что они писали с разных фронтов и в разное время все они заканчивались одной фразой: «Обязательно вернусь. Жди».

И она ждала…

Каждое утро перед работой, она подходила к ящику письменного стола доставала фотографию сделанную перед самой войной и шепча слова благословения с минуту смотрела на скуласто безусое лицо сына, веселое и мужественное лицо мужа и, тяжело вздохнув, бережно клала карточку обратно и уходила.

Да! Не легко провожать на войну!

Она это сделала.

Да только ли она!?

А ждать и работать не покладая рук!?

Сколько вынесли и выстрадали матери, жены, сестры и дочери за 1418 дней войны, сколько слез выплакали их глаза, сколько жестоких ударов выдержали их сердца, но как стойка и непоколебима, осталась их воля…

Первый удар получила в сорок третьем — погиб муж. Затем в сорок четвертом — погиб сын.

Она нашла в себе силы пойти на работу.

Домой идти не хотелось, там ее ждала гнетущая тишина, которая звенела в ушах и, казалось, нет никакой силы, погасить этот звон.

Она неделями не выходила из госпиталя…

В Баку в ту пору было много эвакуированных детей, потерявших родителей.

Она взяла к себе девочку, Катюшу, которая уже третий месяц лежала у них в госпитале. В хлопотах о Кате она казалось, обрела точку опоры. Девочка прошла блокадный Ленинград, долго и тяжело болела. Ей нужно было хорошее питание. Продавая свои вещи на Кубинке она покупала яблоки, виноград, сахар, масло.

Хороший уход, ласка и любовь сделали свое дело: Катюша пошла на поправку.

Мамой она ее не звала, седая и осунувшаяся женщина внешне на маму никак не походила.

— Катюша, называй меня бабулей, так меня уже никто никогда не будет называть, — горько вздохнув попросила она.

На том и порешили…

Пройдя очередной осмотр, врачи посоветовали вывести девочку на лечение в Пятигорск.

Продав последние ценности — золотые коронки, она повезла ее лечиться…

Но этого тоже хватило не на долго… Через два года Катюша умерла…

К фотографиям мужа и сына добавилась карточка внучки…

Шли годы…

После работы она не могла усидеть дома и обычно старалась помочь соседям.

То с ребенком чьим-то посидит, то за больным присмотрит, то просто испечет что-либо да и зайдет побеседовать.

А однажды напекла солоноватых лепешек и направилась в детский дом.

Там и приметила Арзу…

Ходила, ходила, да и решила…

Оформила нужные бумаги,…и стали они жить вдвоем.

— Сколько же силы в тебе, мать? — говорили соседи.

— Пока называюсь матерью, силы будут. Слово такое волшебное — Мать.

Она чувствовала себя матерью целого рода, от которого потянулась нить из поколения в поколение.

— Это твой дедушка, — говорила она, показывая Арзу на карточку Ахмеда.

Девочка смеялась и говорила:

— Ну, какой, какой он дедушка?! Он же такой молодой.

А она, притягивала к себе ее и отвечала:

— Это фото было сделано давно.

Так ее сын не став отцом, стал дедом.

Показывая карточку Катюши, говорила Арзу:

— Твоя мама.

Показывая карточку мужа и указывая на себя тихо, почти шепотом произносила:

— Прадедушка и прабабушка.

Все они были для Арзу чужими, и она это знала, но еще она четко знала, что и для нее, и для Катюши, и для Ахмеда она была матерью.

Доброй, любящей, заботливой матерью!

…Сегодня она выдавала Арзу замуж.

Судьба подарила ей счастье видеть свадьбу правнучки, не видя свадьбы сына…

Задорно играли музыканты, родственники жениха степенно поднимались по ступеням.

А она?!

Она стояла, прислонившись к косяку двери и смущаясь, утирала слезы.

***

По воскресеньям у могилы неизвестного солдата можно увидеть скорбно склоненную седовласую женщину в черном платке.

Остановись прохожий!

Поклонись ей!

Это для нас здесь спят неизвестные.

Но не для матери.

Для нее это не забытые сыны и дочери…

И подари людям все

С утра Энвер с отцом были на студии, а потом как обычно, спустились к бульвару и, вдоволь нагулявшись, вошли в чайхану. Устроились за дальним от двух пыхтящих самоваров столиком. Отец положил на край стола черный футляр, в котором лежал его тар и улыбнулся. Им подали большой фарфоровый чайник, стаканы и сахар.

Вот уже год, как отец вернулся домой, и Энвер, до сих пор знавший отца лишь по фотографиям, ни на минуту не отходил от него.

Родился Энвер до войны, потом отец служил в армии, а накануне демобилизации грянула война. целыми днями сидел в комнате один, потому что мать с утра до вечера работала на фабрике. В редкие дни, когда матери предоставлялась возможность побывать дома, они, удобно устроившись на старом, с выпирающими пружинами диване, не спеша рассматривали скудный семейный альбом. Мама рассказывала ему об отце, и он в который раз представлял себе, как придет его отец с войны, как приподнимет его своими сильными руками и прижмет к своей колючей щеке…

Молодой белозубый чайханщик повертел ручку видавшего виды радиоприемника и чайхану наполнили звуки чарующей мелодии.

Передавали концерт мугамов.

Тар пел томительно и нежно, и в переливах звуков чудилась какая-то иная, недоступная жизнь…

Годы войны тянулись долго.

Скучая по отцу, Энвер забегал к бабушке с дедушкой. Они жили в одной просторной комнате, на стенах которой в черных и синих чехлах висели три тара. Дедушка, некогда смастеривший и сам искусно игравший, с начала войны не притрагивался к ним, а когда Энвер однажды попросил разрешения потрогать отцовский концертный тар бережно хранящийся в футляре, он привлек внука к себе, ласково погладил по спутанным волосам и тихо, словно боясь дурного глаза, сказал:

— Ты мой умный, хороший мальчик, потерпи еще немножечко, скоро вернется папа, научит тебя игре на таре, и тогда мы все втроем сыграем…

А потом… в эту комнату пришло много людей, мама и бабушка громко плакали и причитали, и больше Энвер не видел дедушку. Тары молчаливо и будто настороженно висели на стенах, и теперь ему самому не хотелось почему-то к ним притрагиваться.

Люди в чайхане, очарованные мугамом, качали головами в такт музыке, пощелкивали пальцами, а некоторые изредка высказывали слова одобрения и восхищения. Веселый чайханщик артистично ставил поднос с пустыми стаканами возле самоваров и, закатывая от восторга глаза, то и дело прибавлял звук приемника. Серебряные звуки тара взмывали вверх, трепетали и вдруг, словно сдерживая себя, тихо и проникновенно говорили о человеческой доброте, щедрости и бесконечном терпении, о снисходительности к людям, о той правде, что вселяет в человека силы и мужество.

Чувство гордости охватило Энвера.

Да! Это был его отец!

Это его отец вложил душу в потрясающие сердца звуки.

Его — Энвера отец.

Он почему-то вспомнил, как выхаживал, вместе с соседской девочкой Любой, щенка, который смешно тыкался теплой мордочкой в ладони и скулил, ища у людей сочувствия к своей бесприютной щенячьей жизни; как поселился в их в доме на первом этаже грустный старичок, потерявший на войне всю свою семью и не знавший, чем утолить свое горе, а потом оказалось, что он врач, который может делать чудеса… И еще многое приходило в голову Энвера здесь, в чайхане, под звуки отцовского тара.

Голос диктора, объявляющего очередной номер, был так громок, что старенький приемник задребезжал. Отец поднял голову: между бровями резко пролегла глубокая морщина. Сегодня после трех напряженных часов записи на студии, в которые он вкладывал всего себя, отец особенно устал. Он еще плохо свыкался со своей слепотой и шум в чайхане и орущий приемник его еще больше утомляли. Он немного потер виски. Темные большие очки скрывали его глаза, и трудно было догадаться, о чем он сейчас думает…

В гвардейском полку воевали девять парней из Баку.

Дошли до Берлина двое. Он и Рзабек. Остальных они в разные годы хоронили на землях Смоленщины, Белоруссии, Польше, Германии.

Отчаянный и мужественный Рзабек имел необыкновенную привычку уточнять любое задание, приказ или поручение.

— Скажите, а это официально? — переспрашивал он.

И даже когда была объявлена полная и безоговорочная капитуляция фашистской Германии, Рзабек пожелал уточнить:

— Скажите, а это официально?

— Да, дорогой, это официально. Официально кончилась война. Официально мы вернемся на Родину. Официально увидимся с родными, — пьяный от великой невыразимой радости, командир смеялся крепко обнимая Рзабека.

Радость великой Победы…

Неожиданно объявили, что им, гвардейцам, поручена ликвидация отряда недобитого фашистского головореза Шернера, засевшего в горах. В последнем бою Рзабека убили, а он был ранен в голову, и его переправили в Москву, где врачи боролись за его жизнь. Спасли, но восстановить зрение им не удалось. Жена приехала и не отходила от его постели.

Читала письма друзей, рассказывала о проказах Энверчика и всячески старалась поднять ему настроение…

Приехали домой.

Время проходило мучительно медленно…

Он смирился со своим положением.

Взял в руки тар… и… играл, играл… восстанавливая свое былое мастерство.

Из дома почти не выходил.

А когда пригласили принять участие в концерте, то категорически отказался.

— Не хочу, чтобы меня публика видела в очках с поводырем.

Наступил день, когда его пригласили на радио…

Сейчас сидя в чайхане, голова его гудела от шума. Он поднял руку и, угадав шаги остановившегося у столика чайханщика, еле слышно попросил.

— Прошу тебя, уменьши звук, пожалуйста.

Удивленный чайханщик хмыкнул, пожав плечами, подошел к приемнику и уменьшил звук.

По чайхане прошел глухой гул недовольства.

— Видно, что музыкант, да неудачник, коль не понимает такой виртуозной игры.

— Наверное он только в трамваях играет.

— Просто завидует, что так мастерски сыграть никогда не сможет.

— Правду в народе говорят: «ворон орлу не товарищ».

— Кто из таристов на сегодняшний день может с ним сравниться?! Никто!

Со всех уголков чайханы были слышны слова укора и возмущения.

Энвер смотрел на отца полными слез глазами.

— Папа, прошу тебя, скажи. Ведь они не знают, что это ты играешь, это твоя запись звучит.

Энвер весь дрожал от нанесенной горькой обиды, и ему хотелось крикнуть этим людям на всю чайхану, на весь бульвар, на весь город:

— Это мой отец играл!

Многое дал бы он, чтобы эти люди знали, кто сидит рядом с ними в больших черных очках.

— Успокойся сынок, — сказал Энверу отец. Не огорчайся, что меня не узнают. Я сам этого хочу, и ты догадываешься почему. Главное то, что они дали моей игре на таре высокую оценку. С удовольствием слушали, восторгаясь мной. Назвали меня мастером и виртуозом. Вовсе не обязательно чтобы тебя знали в лицо, главное чтобы почитали твой талант и любили тебя за твой труд и дела. Когда то мне твой дедушка говорил: «Служи верой и правдой своему делу и своему народу и …. И подари людям все… Все тепло своей души и тогда твой жизненный путь будет озарен ярким солнечным светом». А люди?! Люди все поймут. Потерпи дружок. Меня будут узнавать. И будут кланяться не слепцу, а хорошему музыканту. Всему свое время.

Он держал ладонь сына в своей.

Энвер с гордостью смотрел на отца.

Они были беспредельно счастливы.

— Как прекрасно, что кончилась война! — подумали оба и направились к выходу.

Ее салют

Каждый праздник мы всей семьей приходим к Фирузе-ханум в Крепость.

Наш сын с восторгом ныряет в полумрак стиснутых домами улиц, скачет по ступеням крутых каменных лестниц.

Я и мой муж, напротив, идем медленно. Для нас суматошная городская жизнь остается по ту строну Шах-Аббаских ворот…

Фируза-ханум — величавая пожилая женщина и движения ее плавны и округлы.

Но ее беседу отличают живость и отточенность мысли. Увлекшись, она с молодым жаром может говорить и о последней книге популярного писателя, и о превращении Крепости в архитектурный музей, и о своих хлопотах, об установлении в Баку памятника погибшим в Великую Отечественную войну солдатам…

В этот раз мы пришли накануне Дня Победы, чтобы помочь Фирузе-ханум приготовить традиционный плов. Наш сын, набегавшись за день, вскоре сладко уснул в коридоре на кроватке, которая когда-то была кроваткой моего мужа.

Муж вышел на улицу, и в раскрытое окно кухни, где мы хлопотали вместе с

Фирузой-ханум, доносились возгласы его приятелей, обрывки разговоров о работе, футболе, политике…

Наутро мы занялись последними приготовлениями.

Фируза-ханум колдовала у плиты.

Я и муж накрывали на стол в ее комнате, которая служила и столовой, и спальней.

В глубокой нише у дальней стены пряталась кровать. Под высоким потолком поблескивала люстра. Половицы крашеного пола чуть разошлись и казались бесконечно длинными.

Сынишка все бегал между кухней и комнатой и этой своей беготней поддерживал праздничную суету и веселье.

Настроение было отличное.

Незаметно подоспело время обеда.

Плов удался.

Довольные, разомлевшие, после обильной еды, мы пили чай из тонких стаканов «армуды».

Муж протянул руку к приемнику. Вспыхнул зеленый глазок, и послышалась нежная и тонкая мелодия мугама «Баяты-Шираз».

Звуки тара заполнили комнату.

— Бабушка! Бабушка! — вдруг испуганно вскрикнул малыш.

По щеке Фирузы-ханум скатилась слеза, потом еще, еще…

Я не спрашивала, почему плачет свекровь.

Я знала причину.

…Фируза разорвала конверт.

Снова и снова перечитывала строгие строчки отпечатанного на машинке текста.

— Нет!.. Нет! — металась она по комнате, повторяя, — Это не возможно!? Нет!

Похоронка выпала из ослабевших пальцев и белым пятном легла на крашеный пол.

Она стояла в своей комнате, которая вдруг показалась ей пугающе огромной и пустой.

Ее охватил озноб, зубы стучали, выбивая мерную дробь.

Все ее тело содрогалось в каком то бешеном ритме.

В кроватке завозился ребенок.

— Мама! Мама! — требовательно позвал он.

Его голос будто разбудил дремавшую на тумбочке, рядом с кроватью, серую тарелку репродуктора.

И…

Полилась нежная и тонкая мелодия «Баяты- Шираз».

Звуки, идущие из репродуктора, смешиваясь с плачем ребенка, заполняли комнату.

Фируза встрепенулась.

Внезапно нахлынувший озноб прошел.

— Это же он играет! — пронеслось в голове. — Он! Он!

Ей показалось, что он рядом, он говорит: — Жив. С тобой. С нашим сыном. В этой мелодии. Верь…

С каждой нотой она слышала эти слова все отчетливее и отчетливее…

Звучала его первая и последняя пластинка, выпущенная «Апрелевским заводом» после первой декады азербайджанского искусства в Москве, которой они так гордились.

Мы уходили под вечер. Перед зелеными деревянными воротами на лестнице сидели молодые ребята и что-то наигрывали на гитаре.

С плоской крыши дома нам махала рукой Фируза-ханум.

Скоро должен был начаться салют, и мы торопливо спускались к Набережной.

Фируза-ханум всегда в День Победы встречает салют на крыше.

Одна.

Это ее салют.

Именно ее…

Четки старого Мирзы

Среди глубокой ночи, когда в Крепости тишина обволокла даже магазинчик старого Али-Мухтара, Солмаз почувствовала острую сердечную боль.

Проснулась.

Неслышно ступая босыми ногами по ковровой дорожке, прошла на кухню в конце галереи, приняла сердечные капли и прилегла на маленьком ветхом диванчике.

Вот уже несколько месяцев, как она потеряла покой.

Халил, грузный мужчина средних лет, молча, наблюдал за ее страданиями.

В эти минуты он брал четки, спускался вниз к тутовнику и, усевшись на скамеечке, задумчиво перебирал их.

Он знал, что жена никогда не держала от него секретов, и всегда рассказывала и делилась всеми радостями и огорчениями будничной жизни.

— Милая. Скажи мне, что тебя мучает, что тревожит? — хотел он ей сказать, но не смог.

Перебирая четки старого Мирзы, Халил немного успокоился.

— Надо проявить такт и терпение. Буду ждать, — сказал он сам себе.

***

Поженились они рано, ему было девятнадцать, ей на год меньше.

Несмотря на возраст, Халил твердо стоял на ногах. Старый рабочий-нефтяник Мирза, еще шестнадцатилетним пареньком взял его на промысел в Раманах, где возглавлял участок.

С тех пор и связал Халил свою жизнь с нефтью.

Вся улица радовалась счастью сирот, живших по соседству у своих родственников.

Это было до войны, когда по утрам Крепость просыпалась от на редкость звучных и сочных голосов продавцов зелени, белого тута, энзелинского кутума…

Но само время было уже суровым…

Со страниц газет летели тревожные заголовки, с экранов уютного, всегда сумеречного кинотеатра «Красный Восток» гремел фильм «Если завтра война»…

И все-таки, когда они гуляли по Крепости, по аллеям бульвара, по дорожкам тенистого сада, принимали друзей, война казалась им до невозможности далекой…

По вечерам дом их был полон гостей. Халил сажал Солмаз рядом с собой, чтобы насладиться прекрасной картиной: когда человек окунается в приятное море счастья… рядом жена, дети, свой, пусть маленький, тесный, но свой дом.

Дом для Халила был всем и ради благополучия этого дома он готов был пожертвовать жизнью.

В тот воскресный день, когда извилистая крепостная улочка, казалось, застыла, оглушенная, придавленная голосом Молотова, у Солмаз словно что-то оборвалось внутри. Вокруг стояли люди, которые вдруг поплыли куда-то…

Началась Великая Отечественная, Вторая Мировая война…

Провожать Халила вышла вся улица, а Мирза, который был уже на пенсии, подарил ему на память янтарные четки старинной работы.

— Возьми сынок. Знаю, будет не до четок. Пусть они напоминают тебе о нас всех, твоих близких. Когда тебе будет трудно и тяжело, возьми их в руки, и они помогут принять верное решение. Не знаю, свидимся ли, стар я стал, сохрани для детей, вон как растут. А ты возвращайся, молод еще, вся жизнь впереди, — сказал Мирза и обнял Халила.

— Спасибо, — Халил положил подарок в нагрудный карман гимнастерки, — мы еще посидим с тобой во дворе на скамейке под тутовником, — с почтением пожал руку Мирзе и нежно сказал, обращаясь к Солмаз, — если будет мальчик, назови Мирзой.

Все близкие и друзья стояли у вагона, и каждый старался сказать ему на прощание теплые слова. А когда прозвенел маленький вокзальный колокол, возвещающий о конце посадки, все отошли в сторону, оставив Халила с детьми и женой.

Халил присел на корточки и поцеловал Талята, затем Таира, потом подошел к жене.

— Береги себя, — тихо сказал он.

Солмаз прильнула к его груди.

Так они стояли, скрывая друг от друга слезы.

— Товарищ, товарищ, пора… Едем, — послышался голос с отъезжающего вагона.

Халил ловко вскочил на площадку вагона и помахал рукой…