Бесплатный фрагмент - Честь имею

Пролог

В 2018 году случай свёл меня с товарищем детства — Парфёновым Алексеем Петровичем, с которым я потерял связь в 1966 году. В 18 лет я с родителями переехал из казённого дома на улице Луговой, что в старой части Барнаула, в хрущёвку нового района города — Черёмушки.

В Черёмушках моей семье дали благоустроенную квартиру и мы переехали в неё из комнат без удобств дома вековой постройки. Дом был построен в 19 веке какой-то бельгийской компанией торгующей сельскохозяйственными орудия и приспособлен под склад. В советское время дом переоборудовали под жильё, но не утеплили и пол в нём был очень холодный, по нему даже «гулял» ледяной ветер, тянущийся от входной двери покрытой толстой коркой льда, поэтому зимой по нему можно было ходить только в валенках. Тепло было только возле печки, которая топилась беспрерывно.

Парфёновых, живших в своём доме на соседней улице Чехова, как и другие семьи с подобными жизненными условиями, переезд не затронул.

В нашей юности Алексей и я ходили по одним, пыльным в жару и вязким от грязи во время дождей, окраинным улицам, — Приречная, Чехова, Луговая, Максима Горького, Льва Толстого. Собственно, я ходил, а Алексей и сейчас ходит по ним, его дом ещё жив и стоит на земле своих предков, заложивших его в 19 веке на улице 2-я Луговая (ныне Чехова).

В 1966 году наши дороги разошлись, с тех пор я забыл дом и окраинные улицы моего детства, — ни разу не ступал на них.

Шли годы, иногда возникала мысль пойти и посмотреть на дом, в котором прошла моя юность, пройтись по старым улицам, вспомнить друзей, но другая мысль, — не найду то, что когда-то было в моём ушедшем прошлом, уносила в нынешнюю реальность.

В 2018 году, кто-то сидящий внутри меня сказал:

— Тебе что… не хочется пройтись по улицам детства?

Подумав, ответил ему, — сидящему в моей голове:

— Хочется, но я не найду там то, что хотелось бы.

— Подумай, может быть что-то осталось, что навеет приятные воспоминания. Конечно, человек жив более не воспоминаниями, но и отбрасывать их нельзя, — настойчиво звал меня в прошлое он, сидящий в моей голове.

— Пожалуй ты прав, — ответил я, решив в ближайшее время пройтись по ушедшим в прошлое улицам старого города, где творил первые стихи девчоночке, которая мне нравилась, но которая так и не узнала о моих горячих чувствах к ней.

— Правильное решение, — похвалил меня голос. — Город растёт, обустраивается, с его лица исчезают старые здания, и придёт время, когда выросшие на их руинах многоэтажки полностью сотрут память о старине. Твоё счастливое детство останется лишь в старых фотографиях и в укромных уголках твоей памяти. Не больно ли?

— Повторяю, ты прав. Но что из этого?

— То, что время неумолимо летит в неизвестность, — ответил он мне. — Каким будет для тебя завтрашний день, тем более следующий год, ты не знаешь. Так стоит ли откладывать на потом поход по местам твоей молодости? Может быть разумнее будет поехать сейчас, день на самом взлёте, — прекрасное летнее утро.

Я задумался. В памяти всплыла расползшаяся на четверть ширины улицы вечная лужа, заселённая дафниями. Я чётко увидел её, тянущуюся вдоль дома, в котором жил.

— Живы лишь названия улиц, — проговорил. — Вот и всё, что осталось от них — улиц моего далёкого прошлого. Так сто́ит ли торопиться? Хотя… может быть, ты и здесь прав! Поеду прямо сейчас, навещу край моего детства, юности и первой любви.

И вот я уже стою на улице Луговой, смотрю на дом, в котором жил. Удивительно, он всё ещё стоит, но уже мёртв, — внутрь комнат провалилась крыша и сквозь разбитый потолок видно небо, — от дома остались лишь стены из старинного красного кирпича. Ностальгия, если так можно выразить ушедшее время, повела к окнам без рам и стёкол. Сквозь пустой проём одного из них, — окна́ некогда смотрящего на улицу из квартиры, в которой жила моя семья, я увидел щемящую душу пустоту и услышал тоскливую немоту.

Рядом с моим домом доживает свой век ещё один дом, близнец дому моего детства, а частных домов на улице уже нет, на их месте пустота, поросшая кривыми деревцами и хилым кустарником. Тоскливо, хочется незамедлительно покинуть эти унылые места, но что-то удерживает меня. Я что-то ищу, но что, не могу понять.

— Вспомни, войди в свою память, — вновь слышу внутренний голос.

— Лужа! — резко воскликнул. — Нет лужи, и дом упал на колени, — врос в землю более чем на метр.

Голос промолчал, чем-то неудовлетворённый. Вероятно, я не понял его намёк.

Окинув прощальным взглядом кусочек моей юности, неспешно пошёл к перпендикулярной улице — Промышленной, вяло текущей в нескольких шагах от дома, где некогда жил с родителями. Прошёл по её узкому пыльному грунтовому полотну на улицу Чехова, которая тотчас «уничтожила» меня своей обезличенностью, — полной потерей былых черт, — частных домов и бараков, из которых по праздничным дням в моей юности несся хор нестройных голосов, — пелись «пьяные» песни и кружила по улице звонкая перебранка соседок.

— Не греет? — вновь услышал внутренний голос.

— Тревожит! — ответил.

— Что именно? — спросил он.

— Мы теряем свои корни. Застраивая города, стираем своё прошлое. Почему бы не оставить на старых улицах хотя бы крупицу прошлого? Почему непременно нужно всё снести и закатать в асфальт свою историю?

— Оглянись, может быть, что-нибудь ещё живо.

— Надо же, — удивился, увидев на противоположном конце улицы крепко стоящий деревянный дом. — Как это он избежал участи своих собратьев? Интересно, обитаем ли он?

— Пойди, и узнай, — посоветовал голос.

Я пошёл к единственному сохранившемуся на всей улице Чехова бревенчатому дому, вставшему на землю ещё в 19 веке и крепко стоящему ныне.

Отворив калитку, вошёл во двор, прошёл боковой стеной дома к его входной двери, постучал в неё. На мой стук услышал краткое:

— Войдите!

Отворил дверь и вошёл через узкие сени в прихожую с русской печью.

— Здравствуйте! — проговорил, увидев женщину и мужчину примерно моих лет, сидевших за столом и что-то мастеривших.

— Здравствуйте, — ответили они, с настороженным вниманием рассматривая меня.

— Извините, возможно, я потревожил вас, но когда-то, если быть точным, — ровно 52 года назад я жил на улице Луговой и дружил со многими ребятами из соседних улиц. Скажите, а вы давно здесь живёте? — поинтересовался я.

— С самого рождения, — ответил мужчина.

Представились.

— Виктор! Вот так встреча! — радостно воскликнул Алексей. — Помню, помню тебя! Как же не помнить такого носатого. Ты у нас такой единственный был.

Мне, конечно, не понравилось, что меня назвали носатым, но если бы не мой прямой с горбинкой нос, собственно, он не большой, то Алексею долго пришлось бы меня вспоминать.

А вот Алексея я не мог вспомнить. Вероятно, он не был моим близким другом, был просто товарищем, так как я не мог вспомнить его (друзей я помню всех, а вот товарищей по нашему району из трёх улиц забыл. Их было очень много!), а он, если верить его словам, лишь только я назвался, сразу вспомнил меня.

Я — СвинаренкоВиктор Васильевич родился 5 августа 1948 года в городе Барнауле.

Мой товарищ — Парфёнов Алексей Петрович родился 14 ноября 1948 года в Барнауле. (Это я выяснил немного позднее). Всю свою сознательную жизнь он прожил в доме своих предков по материнской линии.

Разговорились. Дымка времени, в которой был спрятан Алексей, рассеялась лишь после того, как он показал мне свои юношеские фотографии, аккуратно вклеенные в семейный альбом, бережно выставленный на стол после моей просьбы.

Просматривая фотографии, мы вспоминали наших общих товарищей и друзей.

— А это ты с гитарой, — сказал Алексей, ткнув пальцем на вихрастого подростка, запечатленного на фотографии.

— Себя-то я узнал, — ответил я.

— Слева я, а справа от тебя Мишка… Помнишь? — спросил меня Алексей.

— Мишку помню прекрасно, он жил в пристройке к кирпичному бараку, что на углу Луговой и Максима Горького, — ответил. — Где он сейчас, не знаешь?

— Нет его уже давно.

— Умер?

— Умер-то умер, только вот как!? Убили его. Если помнишь, он был заядлый картёжник, таким и был всю свою короткую жизнь. Как-то смухлевал во время игры с чужой компанией, и поплатился за это жизнью… лет-то было 35 или 36… не больше.

— Мишка, Мишка… Парень-то хороший был, дружил с ним до моего ухода в армию, а потом переезд на новое место жительства, так и растерял всех друзей, значит, плохой я был друг, — сказал вслух.

— Не кори себя. Все мы что-то теряем, и друзей тоже, — успокоил меня Алексей, перелистнув альбом.

— Во! и у меня такая есть, — ткнув пальцем на фотографию с группой ребят стоящих у лодки, пришвартованной к песчаному берегу рядом с лодочной станцией, проговорил я.

— Это Лёшка, — указав пальцем на худенького пацана, — а это Генка рядом с ним, а ты вот, с Генкой, — проговорил Алексей. — Я рядом с Лёхой. Это его батя нас фоткал, он тогда на лодочной станции был сторожем.

— Вот теперь-то я прочно вспомнил тебя, Алексей, — обрадованно проговорил я. — Эта фотография напомнила, как мы гоняли на моторке моего отца по Оби.

— А на этой фотографии, — перелистнув альбом, — я рассекаю на велосипеде, — проговорил Алексей. — А здесь…

— Извини, — перебил я Алексей. — А кто на этой фотографии?

Моё внимание привлекла фотография, явно запечатлевшая миг из первого или второго десятилетия двадцатого века. На потемневшей от времени фотографии была изображена молодая женщина в цельнокроеном платье с глубоким v-образным вырезом, смягченным воротником «берта». Женщина сидела на стуле, а рядом с ней стоял элегантный молодой человек в мундире офицера русской армии.

— Это мои бабушка и дедушка по отцовской линии, — ответил Алексей.

— А не имеют ли они отношение к событиям 10 октября 2009 года, когда в районе оврага, расположенного на Павловском тракте за зданием «Мерседес-центр», при производстве дорожных работ было обнаружено самое крупное массовое захоронение в истории Барнаула? — спросил я, не надеясь на положительный ответ.

— Непосредственное, — ответил Алексей, чем удивил меня. Отошёл от стола к комоду и вынул из его верхнего ящика коробку из-под обуви.

Я с интересом наблюдал за ним.

Положив коробку на стол, Алексей открыл её и достал пачку писем в старинных почтовых конвертах, но большей частью без них, бережно перевязанных белой шёлковой лентой.

— Эти письма я храню с тех пор как помню себя, а до меня их хранил мой отец. Это письма его родителей, матери — Марии Ивановны Парфёновой, в девичестве Филимоновой, и отца — Парфёнова Леонида Самойловича — офицера русской армии. Это небольшая часть того, что бабушка и дедушка писали друг другу в годы 1-й мировой войны. Бо́льшая часть из них — неотправленные бабушкой письма датированы 1917 годом. Предполагаю, не отправлены были в связи с естественными трудностями доставки, — сказал Алексей. — Почта-то работала в конце войны и перед революцией семнадцатого года сам можешь представить как… очень плохо. Неудачи на фронте, да к тому же ещё революционные брожения в армии…

В 1916 году моя бабушка Лариса Григорьевна Свиридова, в девичестве Пенегина переехала из Омска в Барнаул с дочерью Ольгой — моей матерью, рождённой в 1912 году. Поселилась у Парфёновой Марии Ивановны, моей бабушки по отцовской линии, вот в этом доме, где мы сейчас с тобой беседуем, их мужья служили в одном полку в Омске. Это кратко о моих предках.

В этих письмах история моего рода, с некоторыми из них я тебя познакомлю. Может быть, ты когда-нибудь напишешь о моих далёких предках рассказ, или повесть, — Алексей улыбнулся.

В следующие два часа Алексей продолжал знакомить меня с историей своего рода, с письмами своего деда Леонида жене Марии и с её письмами-ответами ему.

Знакомясь с вековой историей рода Алексея, я обратился к нему с вопросом:

— Если мне не изменяет память, во время раскопок захоронения сотрудники НПЦ «Наследие» обнаружили останки примерно трех десятков человек, а также их личные вещи: два золотых креста, золотую цепь, медные медальоны, мундштуки, кольцо с гравировкой «Марiя», расчески, зубную щетку, эмалированную кружку и прочую мелочь. Имеет ли кольцо с гравировкой отношение к твоей бабушке Марии Ивановне?

— Нет, — ответил Алексей, — то другая Мария. Мне о ней ничего неизвестно, а вот о Николае Кузьменко, упоминаемом в отчёте заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой, мой дед Леонид Самойлович писал в письмах к бабушке. В 1914 году омский полк отправили на фронт под N-к, в том полку они служили. Долгое время вместе воевали, потом их дороги разошлись.

По твоим глазам, Виктор, вижу, что тебе хочется спросить меня относительно деда — Парфёнова Леонида Самойловича. Есть ли его кости в найденном захоронении? Отвечаю. Могли быть, но их там нет. Дело в том, что за несколько дней до того страшного майского дня 1923-го года мой дед бежал из тюрьмы, где некоторое время находились привезённые из Ново-Николаевска офицеры. Затем он каким-то образом добрался до села Старая Барда, где в то время жил его фронтовой товарищ. Потом следы его затерялись. От отца слышал, что скрываясь от органов ГПУ, дед прожил в том селе всего лишь один месяц, или даже меньше. По независящим от него причинам был вынужден пойти в Китай, но покинуть Россию не смог. На его пути встал отряд ЧОН, завязался бой, но так это было или иначе, сейчас уже не узнать. — Алексей на минуту задумался. — Вообще-то, знаешь, Виктор, не буду пересказывать весь жизненный путь моего деда, а дам тебе эти письма для подробного их изучения, но с условием, что ты никому о них не расскажешь.

Я принял его условие.

Во время нашей второй встречи я отдал принадлежащие Алексею письма и спросил его, известно ли ему что-нибудь о Василии Музалевском и Владимире Семёновиче Мерзлякове, упоминаемых заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой в отчёте по захоронению в районе оврага, расположенного на Павловском тракте.

— Я читал публикацию в «Свободном курсе», помнится, она называлась «Тайна захоронения на Павловском тракте», но что-либо добавить к уже известному тебе, не могу, — разведя руками, ответил Алексей. — Могу лишь предположить, как и дед, они воевали на фронтах 1-й Мировой войны, а как сплелись их судьбы для меня секрет. Известно, что после разгрома Колчака дед и его товарищи дошли до Владивостока, где были арестованы Приморским отделом ГПУ, затем отпущены за неимением улик против них, затем снова арестованы и отправлены в Ново-Николаевск — ныне Новосибирск. Там их судили и отправили в теплушке в Барнаул, где, как ты знаешь, были убиты 23 мая близ станции Южная. Всё это известно из средств массовой информации, но полными данными они не обладали. Мой дед, если помнишь, не был убит.

— Помню, — ответил я. — Вот это меня и заинтересовало. Как он спасся?

— Это запутанная история, и начинать её надо с первого десятилетия 20-го века. Там переплетается несколько поколений людей тесно связанных друг с другом служебными и родственными узами. И хотя я являюсь отпрыском тех родов, многое и для меня тайна.

Итак, моя первая встреча с незаурядным человеком была случайна, а вторая — следствие её, но обе они навели на мысль создать роман о людях, живших в мирные годы начала 20-го века и бурные огненные в годы 1-й мировой войны, гражданского противостояния и большевистского террора. О моей задумке я сказал Алексею Петровичу.

— Хм, — хмыкнул Алексей. — Справишься?

— Постараюсь, — ответил.

— Было бы интересно почитать твой роман. С чего предполагаешь начать?

— Думаю с первого фронтового письма Парфёнова Леонида Самойловича своей жене Марии Ивановне. Это первое, что приходит на ум. Хотя… как знать… В ходе работы всё может поменяться, письма могут отойти на второй план. Роман — произведение сложное, в нём нужно показать не только образы, события и действия, но и мысли задействованных в нём людей, их образ мышления, характеры и темпераменты. Роман — это жизнь в полном её измерении. Если мне удастся показать такую жизнь, буду считать, что создал действительно роман, а не мёртвый каталог событий известных из истории России.

— Ты уж постарайся. Если нужна будет помощь, приходи в любое время. Я всегда на месте. Из дома редко выхожу, в основном всё в огороде, — это весной и летом, а зимой вот, — кивнув на печь, — спиной к кирпичикам. Напишешь, дашь прочитать?

— Два экземпляра будут твои, и это абсолютно! Но прошу учесть, в романе будут некоторые авторские домыслы и изменения, поэтому ты должен будешь принять его художественным произведением, а не семейной сагой. И фамилии реальных героев будут изменены.

Претензий со стороны Алексея Петровича не последовало.

Часть 1. Взорванная любовь

Никто не может сказать, что такое

Любовь, но всякая тварь словесная

берётся поучать. Любовь же

дано понять только через Бога.

Эшелон шёл на запад — на войну. В его теплушках ехали солдаты 1-го батальона 43-го Сибирского стрелкового полка, а в купированном вагоне офицерский состав батальона. В одном из купе расположились офицеры 3-й роты; командир роты — капитан Парфёнов Леонид Самойлович, командиры взводов — поручик Свиридов Олег Николаевич, поручик Абуладзе Шота и подпоручик Холмогоров Павел Харитонович.

Поручик Абуладзе и подпоручик Холмогоров играли в карты — в дурака.

Поручик Свиридов задумчиво смотрел в окно — на сияющие золотом и медью перелески, на широкие поля, на реки и озёра, на пролетающие мимо телеграфные столбы и километровые столбики, покручивал ус и изредка, но довольно-таки громко, восторгался русской природой:

— Смотрю на поля и леса наши, да на горы и ничего-то нет краше нашей русской земли, скажу я вам, господа.

— Кабы ещё культуры к ней европейской так цены бы ей не было, — не отрывая взгляд от карт, хмыкнул Абуладзе.

— А я не согласен с тобой, Шота, — отбивая брошенную соперником карту, проговорил Холмогоров. — Россия страна крестьянская, народ малограмотный, но не глуп. Вот знаем мы с тобой, где Европа, где Азия, и знаем, какие страны там-то и там, только на кой леший лично мне эти знания… абстракция всё это.

— Что-то я не понимаю тебя, Павел, — проговорил Абуладзе.

— А, что тут не понимать? Везде не побываешь, всего не увидишь, а коли не увидишь, то всё рассказанное кем-то, воспринимается как мыслимый образ — мёртвая картинка, которая каждому видится по-своему, следовательно, это и есть абстракция. Пример: представьте, что все мы стоим в одной точке и смотрим на одну расстилающуюся перед нами картину, а потом по чьей-либо просьбе начнём описывать её. И как, думаете, мы преподнесём её слушателю? По-разному, господа, по-разному, ибо сознание у каждого лично своё, своё видение мира, одним словом — абстракция. Даже те же деревья, что мелькают за окном, каждый из нас видит разно.

— Мудрёно! — ответил Свиридов.

— Ничего мудрёного. Из всех картин одного образа слушатели создадут одну объёмную панораму, и предстанет она перед ними в мельчайших деталях и будет реальностью в их сознании.

— Однако, объёмная панорама всё равно будет мертва. Слушатели не почувствуют дуновение ветра, пение птиц, холода или жары. Рассказчик может передать лишь слабый образ когда-то виденного, но запахи… звуки… ощущения… — Холмогоров развёл руками, — увы… человеку это не дано. Может быть, когда-нибудь он создаст аппарат, который всё созерцаемое можно переносить из одного конца земного шара в другой, а пока это всего лишь абстракция, что ни говорите. Мы не можем охватить весь мир, в котором являемся всего лишь песчинкой, и как песчинка никогда не поймём из чего и для чего созданы. Это интуитивно понимает наш русский мужик, поэтому и не лезет в дебри, из которых нет выхода. Для него главное — реальность жизни в конкретном месте и в конкретное время. Поэтому можно сказать, что он намного умнее нас, верящих в воображаемые нами образы.

— Может быть ты и прав, Павел, — задумчиво ответил Шота.

— Абсолютно прав! У крестьянина в голове реальность жизни, он землю в руках держит, и мысль у него одна, но главная, какой подход к ней иметь в то или иное время. Ему нет надобности забивать голову континентами земными да частями света её, это для него ноль значения, ниже лаптей его.

— Так-то оно так, только для общего развития, всё ж таки, крестьянину это знать надо, — проговорил Абуладзе.

— А на кой ляд ему нужно это общее развитие? — стоял на своём подпоручик. — Новый Ломоносов вряд ли предвидится в ближайшие сто лет, а если, какой и произойдёт из крестьянской среды, так от этого не отпадёт надобность пахать землю и растить на ней хлеб. А если он сядет в тенёк, да начнёт рассуждать как землю, к примеру, перевернуть, или откуда звёзды на небе, да зачем и почему луна светит, то сам с голоду помрёт и страну по миру пустит. А надо нам это? Вот оттого каждый на своём месте должен быть, — крестьянин хлеб растить, а мы страну защищать.

— Это, значит, по твоему он должен с утра и до утра на наше пузо работать? — не унимался Шота.

— Почему же? Времени свободного у него достаточно, после пахоты и уборки урожая, к примеру. Ремёсел-то у нас народных дай Бог каждому европейцу! Есть у русского мужика время заниматься ремёслами. Всё своими руками мастерит. Ему ложки железные ни к чему, он кашу деревянной, расписной ложкой загребает, дай Бог каждому! А масло, мёд, да зерно наше вся Европа за милую душу трескает, аж за ушами трещит. Нет, мил друг Шота, не нужна нашему крестьянину европейская культура, на русской земле он веками стоит, и стоять будет. Ему Русь милее, оттого он и не заглядывается на заграницу. Крестьянин у нас мирный, да, собственно, — Холмогоров махнул свободной от карт рукой, — как и весь народ русский. Нам чужие земли не нужны, свою за год не обойти.

— Что-то ты противоречишь себе, Павел. Говоришь про ненужную крестьянину культуру, абстракцией её называешь, и одновременно восхваляешь ремёсла народные, что и есть образная абстракция.

— А я полностью согласен с тобой, Павел Харитонович, — не отрываясь от созерцания природы пролетающей за окном купе, проговорил Свиридов. — Наш крестьянин, как и весь русский народ, собственной, тысячелетиями хранимой древнеславянской культурой живёт. Ему азиатские шелка и сладости европейские, как впрочем, и чопорность нашего доморощенного дворянства за ненадобностью.

— Это на кого же вы намекаете, позвольте вас спросить, господин поручик, — возмутился Абуладзе.

— Да, уж не вас, князь, успокойтесь, — ответил Свиридов.

— В таком случае посматривайте в окно и не встревайте в чужой разговор. А то ведь я могу понять, что это вы обо мне. Я давно уже приметил, что вы к дворянству с пренебрежением. Только вот не пойму, чем же оно вам не угодило? Вроде бы и вы из этой среды, хотя и захудалой!

— Ну, что вы, поручик!? Угодило, ещё как угодило. Цвет нации! Да вы, — повернувшись к Абуладзе лицом, — успокойтесь. Вас это не касается.

— Вот меня-то в первую очередь и касается, — распалялся Абуладзе. — Вы, что… хотите сказать, что я не дворянин? Во мне течёт дворянская кровь, а в вашей, насколько мне известно…

— Немедленно прекратить ссору. А то ведь я не посмотрю ни на дворянство, ни на что иное, — строго проговорил капитан Парфёнов, оторвавшись от письма. — Ни к чему нам нынче дрязги. Помиритесь и забудьте все прежние разногласия.

Офицеры нехотя пожали друг другу руки.

— Вот так-то лучше, господа! — улыбнулся капитан.

…

Размолвка некогда неразлучных друзей Абуладзе и Свиридова началось четыре года назад — с приезда в Омск князя Пенегина Григория Максимовича, которому Генеральным штабом Российской империи было поручено сформировать 43-й Сибирский стрелковый полк из 9-го Сибирского Тобольского пехотного и 10-го Сибирского Омского пехотного кадрированных полков. Собственно, не конкретно со дня его приезда в Омск, а двумя месяцами позднее. Каждый из офицеров прекрасно запомнил 15 июня 1911 года, день торжественного открытия 1-й Западно-Сибирской сельскохозяйственной, лесной и торгово-промышленной выставки. В тот день чётко проявилась их неприязнь друг к другу, а первые штрихи к назревающей размолвке некогда неразлучных друзей наметились 23 мая — на балу в честь пятидесятилетия гласного городской думы — Мирошина Николая Петровича. Юбилей, бал, выставка, что, вроде бы, общего могло быть между этими событиями, разделёнными, хоть и не большим, но значимым для каждого из двух офицеров временем? Общее было и самое непосредственное.

Подпоручики Свиридов и Абуладзе были приглашены на бал по настойчивой просьбе дочерей юбиляра — шестнадцатилетних близняшек Анны и Галины. Анна была влюблена в Олега Свиридова, а Галина в Абуладзе. На торжество, естественно, был приглашён весь «цвет» Омска и новый командир полка — князь Пенегин Григорий Максимович с дочерью Ларисой Григорьевной.

Княгиня Пенегина — восемнадцатилетняя прелестница на этом торжестве вновь всех очаровала. Вновь? Дело в том, что впервые княгиня впечатлила омскую аристократию ещё 6 мая, — на балу в честь рождения Николая II. Своим аристократическим благородством, — не жеманством — манерностью и кокетством, а именно уважительностью и простотой в общении заставила говорить о себе только положительно, что было редкостью в подобной среде.

— О, Боже, как она прекрасна! Посмотри, Шота! — воскликнул Свиридов, остановив изумлённый взгляд на стройной девушке в розовом пышном платье, входящей в зал под руку с новым командиром полка князем Пенегиным. — Слышал, что княгиня Пенегина красива, но что божественно красива, не предполагал.

В тот первый день Свиридов осмелился пригласить Ларису Григорьевну на вальс, и был одарен ею очаровательной улыбкой и, конечно, танцем.

И вот он видит её, — второй раз и снова не сводит с неё глаз. Его счастью нет предела. Он вновь и вновь восклицает, как бы отрешившись от мира, но уже мысленно:

— Как вы прекрасны княгиня! Как же изумительно вы прекрасны, Лариса Григорьевна!

— По-моему она сконфужена, — «вырывая» разум Олега Николаевича из временного оцепенения, проговорил Абуладзе.

— Ты о ком, Шота? — войдя в реальность, спросил друга Свиридов.

— О княгине Пенегиной! О ком же ещё? Ведь с неё ты не сводишь глаз!

— Я бы так не сказал. Она от смущения поводит глазами, и это естественно, княгиня очень юна и всего второй раз в новом малознакомом ей обществе.

— Смущена… пожалуй! — равнодушно ответил Шота. — Вероятно, не видела столь много блеска, света и сиятельных лиц.

— Имеешь в виду себя? — проговорил Свиридов. — Князь только ты и их сиятельства полковник Пенегин с дочерью.

Подпоручик Абуладзе промолчал, приосанившись и слегка вздёрнув волевой подбородок. Ему нравилось, когда окружающие вспоминали, что он князь.

Стройный, высокий грузин — князь Абуладзе не был эталоном мужской красоты, но его большие чёрные глаза, излучающие какой-то таинственный свет, влекли к нему многих женщин, что делало его их обожателем.

Не меньшую страсть дам к нему вызывали его тонкий прямой нос, пропорционально разделяющий сухощавое лицо с густыми смолянистыми усами, чётко очерченные алые губы и природный ум — смекалка, находчивость и весёлость нрава.

— Ах, слышали бы вы, какую прелестную сказку рассказал мне князь. Я так сильно смеялась, так сильно, что даже слёзы от жалости капали, — делилась со своими подругами одна из дам.

— А мне-то, мне он такое поведал, что я, прям, готова была тут же пасть в его объятья. Ах, как красиво он говорит. Его речь льётся как хрустальный ручеёк, — сладостно прикрыв глаза, говорила другая.

— А как нежны касания его губ руки. Я вся так и горю, так и горю! Готова умереть, лишь бы он целовал и целовал! — млела третья. — Ах, представляю, как горячи его поцелуи!

— Есть, есть счастливицы, кого он целует, — со вздохом сожаления отвечала первая дама, скрывая этим свою интимную связь с князем.

Так же в ответ вздыхали и другие дамы, чем скрывали и свою телесную связь с молодым князем.

Вздыхали и знали одна о другой всё!

А весёлости у князя было более чем предостаточно, что, правда, то, правда, но она проявлялась только в кругу молоденьких прелестниц, которых он всех любил, но которые были тверды в своей неприступности, — губернские нравы, а более глаза маменек держали дочерей в жёсткой узде и на коротком поводке. Оттого похвастаться успехами на девичьем фронте Шота не мог, а вот среди увядающих вдов и одиноких дам удача сопутствовали ему, он ими не брезговал, хотя некоторые из них лет на десять были старше его, — Абуладзе было всего 24 года, и не особо он распинался перед ними. С сослуживцами князь был, не то, чтобы груб или высокомерен, но держал себя намерено выше их, что нередко приводило к недобрым взглядам в его сторону со стороны однополчан. По этой причине друзей в полку не имел, кроме Олега Свиридова, с которым был в дружеских отношениях ещё со времени учёбы в Омском военном училище.

— Пожалуй ты прав, Олег! Она действительно красива! Как-то сразу и не обратил… Да, да, полностью согласен с тобой, друг, — немного помолчав, проговорил Абуладзе, пристально всматриваясь в лицо княгини Пенегиной.

Лариса действительно кого-то искала, о чём говорил взгляд её больших красивых глаз, опушённых густыми ресницами. Он выражал некоторое беспокойство и надежду, вероятно, увидеть что-то или кого-то, что не ускользало от пристально взгляда Свиридова, отчего её глаза изредка воспламенялись, потом гасли, вероятно, ошибочно увидев то, что выискивали, несомненно, что-то очень важное, тайное и абсолютно личное. И вот она увидела того, кого искал её взгляд. Лицо её тотчас преобразилось, засияло, в глазах вспыхнуло яркое пламя, «ослепившее» Олега Николаевича глубоким проникновенным в его глаза и, как показалось ему, озарившее радужным сиянием и без того ярко освещённый зал.

На столь яркую перемену в её взгляде никто не обратил внимания, кроме князя Абуладзе. Он перехватил её взгляд, направленный на Свиридова.

— Ну, уж нет! Ты будешь моей! — мысленно проговорил он, уставившись на княгиню Пенегину хищным взглядом.

— Он здесь! Господи, спасибо! Сегодня я самая счастливая! — внутренне воскликнула Лариса, одаривая Свиридова лёгкой, почти неприметной улыбкой.

Первый танец — вальс был отдан Ларисой Олегу Николаевичу.

— Лариса Григорьевна, нам нужно непременно встретиться. Мне стыдно об этом говорить, но вы мне очень нравитесь. Подарите мне всего лишь одну прогулку с вами, всего лишь одну.

— Отчего одну? Вы говорите, что я вам нравлюсь, а просите всего об одной встрече. А потом я вам буду уже неприятна? — улыбнулась княгиня.

— Что вы, что вы… как можно! Вы всегда будете в моём сердце, уверяю вас.

— Ах, не надо так, у меня кружится голова! — очень тихо воскликнула Лариса Григорьевна.

— Это от вальса, княгиня.

— Нет! От ваших слов, Олег Николаевич. Вы мне тоже не безразличны!

— Я счастлив! Я безмерно счастлив, княгиня. Вы покорили моё сердце тотчас, как только увидел вас… — шептал Свиридов. — Я думаю только о вас, даже во сне вижу только вас!

— Ах, что вы, не говорите так! Мне так стыдно! — смущаясь, ответила Лариса, мысленно представляя себя наедине с Олегом, и вдруг поспешно, приподняв на него глаза, тихо проговорила. — Но когда и где? Ах, как мне стыдно! Так говорите же скорее, где? Танец скоро… Ну, что же вы молчите?

Свиридов мысленно бегал по улицам и переулкам города, выискивая место назначения свидания, где были бы только он и она. Вот взгляд его вспыхнул, и он поспешно проговорил:

— 30 мая будет удобно?

— 30 мая?!.. Но это целая неделя!.. — сникла Лариса. — Почему так долго? О! Простите! Я непомерно глупа! Конечно, конечно! — уже поспешно, боясь, что Свиридов передумает и отменит свидание.

— Я буду ждать вас в пятнадцать часов в галантерейном магазине, что на Любинском проспекте.

— Я не знаю, где такой проспект. Я ещё плохо знаю город, — ответила Лариса, кружась в вальсе.

— О, да! Простите! Так называется наш главный Чернавинский проспект. А Любинским он назван народом в честь рано умершей жены героя десятка войн Густава Гасфорда, руководившего отсюда освоением казахской степи и покорением Семиречья. Но вы, вероятно, даже и не знаете галантерейного магазина?

— Простите, не знаю.

— А синематограф «Гигант», что на Воскресенском сквере у Оми вам известен?

— Да, да, конечно! — ответила Лариса, мысленно облегчённо вздохнув и подумав: «О, Боже, как он мил!».

— Значит у синематографа в пятнадцать часов 30 мая, — под закончившиеся звуки вальса проговорил Свиридов.

— Я приду! Я обязательно приду! — с часто бьющимся сердцем ответила Лариса и внутренне засияла от охватившего её счастья.

Вдовушки и одинокие дамы, кто с усмешкой, а кто с явной горечью, смотрели на Абуладзе.

— Наш ухажёр на задворках? — говорили одни с явной иронией.

— Олег Николаевич опередил его. Так ему и надо, этому гордому грузину, — со злобой говорили другие.

Общество, — светское общество с его склоками, подвохами, злобой и натянутыми улыбками, скрывающими зависть, а порой и ненависть, со смаком пережёвывало каждую новость, а если новость касалась кого-то из его круга, то с наслаждением.

Тяга молодых людей — Ларисы Пенегиной и Олега Свиридова друг к другу стала важной составляющей пересудов в среде светских дам. Строились всевозможные прогнозы и догадки относительно их отношений, — от игры офицера с юной доверчивой девушкой, в результате которой обязательно рождался ребёнок, до скорой пышной свадьбы и даже дуэли, но с кем, это не выносилось в разговоре, говорилось в общем, — с одним из офицеров полка. И хотя обсуждалось, говорилось и обсасывалось это со смаком, но всё же без язвительности, — Лариса Пенегина и Олег Свиридов были симпатичны светскому обществу.

С того юбилейного бала в дружбе Абуладзе и Свиридова образовалась трещина, а резкий разрыв в отношениях произошёл…

Глава 1. Весна в Омске

В 1911 году весна стремительно ворвалась в Западную Сибирь. Резко вступив в свои права, — не дав ушедшей сибирской зиме даже мизерной возможности тряхнуть напоследок снежным подолом, — она скатила со своих молодых плеч холодное наследство старухи зимы — облезлые шапки снега на крышах домов, и, раскрывая почки на деревьях и выплёскивая из них мелкие маслянистые зелёные бусинки, развесила на берёзах золотые серёжки, предвестницы бурного цветения природы. Лишь по оврагам и буеракам, в лощинах и низинах ещё лежал и искрился на солнце снег, но он не приносил каких-либо неудобств весне и сибирякам, «высыпавшим» после долгого зимнего застоя, как разноцветное конфетти на новогоднем празднике, в лёгких нарядных одеждах на улицы городов. Шла вторая половина апреля.

Серые шинели «скатились» с плеч офицеров. Вне караула и исполнения службы они уже не носили пояса поверх сюртука или кителя. Брюки в повседневной носке были навыпуск, а ботинки без шнурков. Жаркая весна одела их в сюртуки и кители из белой материи без кантов, «усадив» на голову фуражку с белым верхом. Даже солдатам было разрешено расстегивать хлястик шинели и носить её внакидку на плечах, как плащ, не одевая в рукава. Единственное, что пока не разрешалось, — ходить без мундира, — в одной гимнастерке.

Жара коснулась не только военных омского гарнизона, но и гражданского населения города. Шубы и шубки, зипуны и малахаи, пальто и чиновничьи шинели окончательно покинули тела омичей.

Гимназисты вышагивали по улицам без светло-серых шинелей офицерского покроя с синими петлицами, окантованными белым кантом, в которых они ходили в холодное время года. Сейчас они щеголяли в светло-серых суконных гимнастерках и такого же цвета брюках, опоясанных черным кожаным поясом с инициалами и номером гимназии на никелированной пряжке. На синих фуражках с белыми кантами серебром сияли кокарды, с номером гимназии на двух скрещивающихся ветках.

Реалисты были одеты так же, только гимнастерки и брюки были темно-серого цвета, фуражки цвета зеленого лука, все канты желтого цвета, а пуговицы, пряжка и кокарды золотистые.

Проще гимназистов и реалистов были одеты учащиеся городских школ. Их одежда была вольной и очень скромной, так как это были дети рабочих, ремесленников и других низкооплачиваемых горожан. От неучащейся молодёжи их отличали лишь суконные фуражки без кантов, но с кокардой на околыше.

По мостовым города, осторожно, как бы впервые ступив на них, шли сутулые чиновники государственной службы. Они, как правило, были одеты в форму, состоящую из сюртука темно-синего цвета с петлицами. На голове обязательно была фуражка с кокардой, лишь учителя казенных учебных заведений позволяли себе некоторую вольность в одежде, носили на улице штатское пальто и шляпу вместо стандартной фуражки.

Вот по улице идёт священнослужитель. Он одет в темно-серую длинную до каблуков рясу. На вид она проста, но если внимательно приглядеться — не без щегольства, плотно облегает спину и талию, с длинными и широченными внизу рукавами. У него на груди большой золоченый крест на массивной цепи, на голове уширяющийся кверху высокий цилиндр без полей, он сиреневого цвета. Прохожие смотрят на священнослужителя и удивляются, задавая себе вопрос: «Зачем попу такие широкие рукава? — И сами, смеясь и тыча пальцем на служителя церкви, отвечают на него. — Чтобы прятать уворованное!».

С рассветом спешат к своим рабочим местам рабочие, лавочники, ремесленники и уличные торговцы. На них темно-синие и черные картузы, редко с лакированным козырьком, суконные черные и темно-синие поддевки, сапоги гармошкой, сатиновые и ситцевые рубахи навыпуск — косоворотки белые, голубые, малиновые и других цветов, иногда в мелкий рисунок. Они все подпоясаны широким кожаным ремнем или шнурками, с кисточками или шариками на концах. На лавочниках поверх рубахи одета суконная жилетка, из-под которой свободно свешиваются полы рубахи. А дворники уже заканчивают свою утреннюю работу.

Вся разношерстная толпа прохожих в будничные дни одета не ярко, скромно. Общий тон одежды тёмный, хотя изредка мелькали белые гимнастерки и кители учащихся, военных и чиновников, да белые блузки женщин.

Ярким пятном на центральных улицах Омска выделяется одежда кормилиц. Их наняли богатые семьи для грудных малышей. В большинстве случаев это дородные молодые женщины, часто красивые, отдавшие своих младенцев в деревне в чужие семьи и поступившие на службу в городе за «неплохие харчи» и заработок, превышавший заработок хорошей прислуги. В богатых семьях было принято одевать кормилиц в русскую национальную одежду — нарядный сарафан, расшитый кокошник с разноцветными сатиновыми лентами сзади, с пышными расшитыми рукавами. Прогуливаясь по улицам и толкая впереди себя коляски с плетеными корзинами, с младенцами внутри, эти женщины украшали окружающую обстановку, вызывая умильные взоры горожан, встречающихся на их пути. Но сегодня праздник — Светлое Христово Воскресение. Сегодня все одеты празднично.

Мужчины — возрастом за тридцать лет и из цивильного сословия облачились в укороченные пиджаки без подкладных плеч с завышенной талией и удлиненными лацканами. Голова каждого из них покрыта мягкой фетровой шляпой, у некоторых без полей, вывернутых из длинного фетрового колпака. Чуток поодаль от них, — на территории, прилегающей к зданию Драматического театра, у здания женской гимназии стоят группы молодых щёголей по пять — шесть человек. Они вьются возле весёлых молоденьких хохотушек, блистают остроумием и джазовыми костюмами — туго застегнутыми пиджаками и брюками-дудочками. В этой молодёжной среде царит лёгкость и свобода мышления. Как часто любят выражаться они: «Свобода от старых предрассудков».

— Гляньте, как старые петухи распушили свои перья, — смеясь, проговорил высокий худощавый студент, показывая пальцем на группу мужчин средних и вышесредних лет, о чём-то тихо беседующих друг с другом и как бы мельком бросающих взгляд на дам, проходящих мимо важной, медленной походкой. — И ведь думают, что никто ничего не замечает. Так и несёт от них животной вонью, вот ведь козлы вонючие!

И действительно, их взгляды сквозили похотью, которую, как это они ни скрывали, невозможно было утаить как от шумной весёлой молодёжной компании, так и от самих дам, умышленно бросающих кокетливый взгляд на мужчин, как, впрочем, и от каждого из них.

Отдельно от группы старших ребят стоят в тени берёзы три юные молодицы и тихо беседуют, изредка бросая завистливый взгляд сияющих глаз на весёлых хохотушек, стоящих в группе студентов.

— Интересно, о чём это они там шумно говорят? — проговорила стройная девушка лет пятнадцати.

— Ясно о чём. Балагурят и обсуждают каждого встречного поперечного. Что им ещё делать-то? Павлинами, распушив хвосты, красуются перед своими подружками, — ответила слегка полноватая девушка, гордо вскинув голову с тугой русой косой.

— Ну их! Не смотрите на них, подруженьки. Подумают ещё, что мы завидуем. А по мне так они вовсе и не весёлые, друг перед дружкой рисуются, ломаются, как клоуны, а за душой ни мысли, ни дела нужного, — одна бестолковая болтовня и натянутый смех, — заключила третья девушка и предложила подругам покинуть пёструю площадь.

— А и правда, нечего здесь делать. Стоим, лупим глаза, как дурочки, на всех этих… — кивнув в сторону весёлой молодёжной группы, ответила девушка с русой косой. — Праздник сегодня, — Светлое Христово Воскресение… а мы… пойдёмте отсюда!

В городе беспрерывно звонят в колокола. По существующему обычаю, в светлый праздник каждый может звонить в колокола за известную плату дьячку и, разумеется, народ злоупотребляет предоставленной ему свободой. Звенят, звенят колокола с утра и будут звенеть до вечера. Праздник! Великий праздник Воскресения Христова! Солнечный, не по-весеннему жаркий день, — 10 апреля 1911 год. Мужчины христосуются и с жадностью лобзают всех знакомых, и даже не знакомых, но хорошеньких дам, те, смущаясь, подставляют вспыхивающие румянцем щёки и щёчки, улыбаются и кокетливо поводят глазами на любезные слова, сказываемые им мужчинами.

Сегодня дамы надели красочные цельнокроеные платья с глубокими квадратными, круглыми и v-образными вырезами, смело открывающими истосковавшемуся взгляду мужчин всех возрастов верхние скаты «шёлковых», снежно белых грудей. А прямые, узкие подолы платьев, подчёркивающие тонкие талии дам, вообще сводят их с ума. Собравшись группками на обочине мостовой, выложенной кирпичом-железняком и галькой, мужчины как бы ведут разговор, а по сути, своими жадными глазами срывают с дам их смелые наряды и мысленно впиваются своими воспалившимися губами в алые уста молоденьких дев и в груди «сочных» дам. И этим мысленным лобзаниям не мешали даже громоздкие со страусовыми перьями, с чучелами маленьких птичек, а то и с перьями «эспри» новомодные шляпки, красующиеся на миленьких головках женщин. И всем без исключения мужчинам мнилось одно, — как во время лобзаний их лица ласкают маленькие дамские ручки в длинных кружевных перчатках, но то были лишь мечты. От этих сладостных грёз мужчины возгорались жарким пламенем, горячий пот катил по их щекам, и чтобы как-то скрыть от собеседников свою похоть они жаловались на жару и безветрие. При этом, утирая лицо платком, как бы отводили от собеседников свой взгляд и ещё алчнее впивались глазами в соблазнительные открытые места женских тел.

Весна ликовала. На Чернавинском проспекте непринуждённо стояли и вальяжно передвигались по его мостовой «проснувшиеся» под тёплым весенним солнцем горожане, — нарядные дамы и взрослеющие, но ещё юные девушки, чинные офицеры и не менее степенные чиновники, беззаботные студенты и бойкие школяры, угрюмые мужики и суетливые бабы, — важный и простой люд.

Вот куда-то спешит офицер. Вслед ему с завистью смотрят школяры, — восхищаются его парадным воинским мундиром с эполетами на плечах.

Прогулочным шагом, бросая скучающий взгляд на прохожих, прохаживаются чиновники.

Мило улыбаясь, беседуют две молодые дамы, в руках каждой зонт от солнца. У той, на ком розовое платье с глубоким вырезом, открывающим верхние скаты пышных грудей — розовый зонт, другая дама, чья маленькая, почти девичья грудь с трудом просматривается под тонкой голубой тканью платья, держит в руках ажурный белый зонт с белыми кисточками.

— Ах, милочка, я вас ещё издалека приметила! — медленно, расставляя каждое слово по своим местам, говорила пышногрудая дама. — Как вы прекрасно выглядите, будь я мужчина, взгляд бы от вас не отводила. Так и смотрела бы, так и смотрела бы! А платье, ах, какое прелестное у вас платье! Как красиво оно облегает вашу чисто девственную грудь!

Притворно восхищаясь плоскогрудой дамой, пышнотелая женщина говорила с лестью, чем явно давала понять собеседнице, что вынуждена говорить именно так, как того требует обстановка.

— Да, что вы, душечка, какое там! Всё уже ношеное и переношенное по несколько раз, первый-то уж не помню когда, а вот нынче уже второй раз одела. Муж мой — Савелий Иванович выписал новое из Парижа, на днях ждём. А вы, как я вижу, всё цветёте, и платье ваше просто великолепное… особенно круглый вырез Шанель. Помню, помню, как вы в нём были на новогоднем балу у губернатора… ещё в прошлом году, и дважды прогуливались в нём прошлым летом. Сидит на вас как литое, смело открывает вашу полную грудь, готовую и без того выпрыгнуть из вашего столь изумительного платья. С уверенностью могу сказать, мужчины, позволь вы дольше, нежели приличествует, останавливать им свой взгляд на вырезе вашего платья падали бы у ваших ног бездыханными.

— О, нет! Пусть живут! — улыбнувшись, ответила душечка.

Внутренне смеялись женщины над своим как бы несуразным диалогом, однако, несущим скрытый смысл, понятный только им и заключавшийся в том, чтобы густая толпа горожан, прогуливающихся по проспекту, не смогла понять, о чём они говорят.

— Пусть, себе, думают, что стоят две пустышки и каждая говорит о своём, не вникая в слова собеседницы. Незачем привлекать к себе внимание посторонних лиц. — Так, ещё несколько лет назад решили они вести разговор при встрече на улице.

— А слышали, душечка, к нам из Петербурга губернию проводят!

— Милочка, что вы! Какую губернию? Из Петербурга к нам прибыл генерал.

— Что вы говорите? — ахнула Дарья Захаровна. — Это, какого же он чину, не фельдмаршальского ли? И какой это оказией? — внутренне смеялась она над своими словесными выкрутасами.

— Ясно какой, депутациями.

— Ох, ты ж, Господи! — вновь ахнула милочка. — Как это ново и своевременно! Решительно от всех городов депутациями. Мило, очень мило! Верно, губернию будут проводить, иначе какой резон фельдмаршалу в наш город приезжать.

— Милочка, есть у нас уже губернатор. Зачем же ещё один? И не фельдмаршал вовсе прибыл в наш город, а простой генерал.

— Значит, душечка, бал будет, шампанское и цветы. Верно, фельдмаршал викария привёз из столицы. Вообразите, какой будет великолепный праздник.

— Какой праздник, милочка? Торжественнее нынешней Пасхи уже вряд ли. А вот как попы наши ныне живут, хотелось бы знать. Ничего не слышали об этом от нашей старшей подруги?

— Не видела, давно не видела нашу благодетельницу Клавдию Петровну. А праздник… Что ж… воображаю… несуразный праздник выйдет, а всё ж таки депутация. Как оно того… с фельдмаршалом-то?

— Что ему сделается, милочка? Генералы они приезжают и уезжают. А мы остаёмся. Воображаю, какой выйдет пассаж!

— Фи! Пассаж и фельдмаршал! Как всё это не вяжется с попами.

— Тут, милочка, палёным пахнет!

— Это почему же гарью, душечка?

— А вот начнёт генерал проверку, да как недоимок насчитает, тогда того и гляди головы покатятся.

— Ох, ты ж, Господи! Это как же они покатятся? — всплеснула руками милочка. — А попы-то как? Как с ними? Неужто ничего не слыхать?

— Не слыхать. Как китайский переворот земной поверхности по способу профессора Эрлиха!

— Переворот земной это опасно. Как же мы ходить будем вверх ногами? На головах-то ног нету!

— Христос Воскреси! — подойдя к увлечённо беседующим дамам, проговорила молодо выглядевшая женщина, которой, даже при внимательном её рассмотрении, невозможно было дать более тридцати лет, что не соответствовало действительности, ибо в реальности она перешагнула вторую половину своего третьего десятка лет два года назад.

— Воистину Воскреси! — ответили душечка с милочкой, похристосовавшись с подошедшей к ним подругой — Клавдией Петровной Мирошиной.

— Слышали новость, к нам новый командир полка прибыл из Петербурга, — статный такой полковник, и ещё довольно-таки молодой, лет не более пятидесяти… на вид.

— Генерал, голубушка! — удивлённо воззрившись на новую собеседницу, поправила её душечка. — Генерал, а не полковник!

— Фельдмаршал, любезная Клавдия Петровна, — проговорила милочка. — Фельдмаршал! — поставив точку в разногласии, вызванном воинским званием вновь прибывшего офицера.

— Бог с вами, пусть будет хоть генерал-советник, — махнув рукой, ответила Мирошина. — Только всё ж таки полковник! Один он, без сопровождения генералами и советниками разными, разве что с дочерью прибыл.

— Ещё и полковник? — удивилась милочка. — Генералы, фельдмаршал, советники и полковник! Тут уж, крути не крути, а губернию обязательно делать будут. А только, что слышно о попах наших?

— Какую губернию, Дарья Захаровна? Полковник, говорю, прибыл из Петербурга, с дочерью… и без никого… вовсе. Взамен старого командира полка, ушедшего в отставку. А с попами всё обстоит очень хорошо. Попались голубчики, пропечатали их.

— Вот оно как? — одновременно воскликнули милочка и душечка.

— Радость великая! Обрадовали вы нас, голубушка, благодетельница вы наша, Клавдия Петровна, — восторгалась новой собеседницей душечка.

— А только всё же интересует меня, за какие грехи полковника с его генералами и советниками к нам из столицы сослали? — проговорила милочка. — И куда пропал фельдмаршал?

— За какие грехи сослали не знаю, и что по этому поводу говорят, тоже не слышала. Одно думаю, сильно провинился, коли из столицы в Сибирь. Генералом был в Петербурге и вот нате вам — в Омск, полковником, — ответила Клавдия Петровна.

— А как же фельдмаршал? — не унималась милочка.

— Не знаю. Не видела, ни его, ни генерала, лгать не буду.

— Это ж, откуда, голубушка, вам известны такие подробности, ведь всего лишь вторые сутки пошли, как генералы-то в город прибыли? — поинтересовалась милочка.

— Э-э-э, Дарья Захаровна, молва-то она впереди человека бежит. Да и видела я полковника. Да, Бог с ним, — махнув рукой, — дочку его жалко.

— С ней-то что неладно? — вздёрнув узкие дуги бровей, удивилась душечка. — Али больна?

— Боже упаси, душечка Раиса Николаевна! Здоровей не бывают. Стройна и румяна, в меру упитана, одета чисто, — в шелка и красивую шляпку, только скромности в ней мало. Больно своенравна.

— С отцом груба, что ли? — скривив в удивлении тонкие губы, проговорила милочка.

— Боже упаси, Дарья Захаровна. Полковник-то строг… такому особо не пойдёшь наперекор.

— Откуда же тогда своеволие? — удивилась душечка.

— Кто ж знает, как оно такое образуется. Видно таковой уродилась.

— Господи, Боже мой, несчастное дитя! — покачала головой душечка. — А как же гувернантки, учителя разные, да и сама матушка её? Они пошто не углядели?

— Вот я и говорю, с норовом таким уродилась, — проговорила Клавдия Петровна, подытожив слова подруг лёгким кивком головы.

— Беда и только! — тяжело вздохнула душечка. — Одна радость, попов пропечатали.

— Бедное дитя, никакого пригляду… сама по себе, как одинокая былиночка растёт, — горестно проговорила милочка. — Бедный, ущербный ребёнок! А с попами это хорошо. Не зря трудились.

— Какой же она ребёнок, Дарья Захаровна!? — поправила подругу Клавдия Петровна. — И не ущербная вовсе! В здравом уме! И на выданье уже! А с попами всё ладно вышло. Ладно, очень ладно… Аж душа поёт!..

— На выданье!? — удивились душечка с милочкой.

— Не ущербна… Это хорошо! Сколько ж ей годков-то? — вопросительно взглянув на Клавдию Петровну, проговорила милочка.

— Да уже не годков, а целых лет! Говорят, семнадцать, а то и все восемнадцать, а кое-кто поговаривает, что все двадцать, а только я думаю, что и того боле. Видела её, правда вскользь, но скажу вам, дорогуши, не ребёнок она. Скрывать не буду, стройна, высока, на лицо мила, но уж больно горда. Ни на кого не смотрит, голову прям аж вот так держит. — Опустив долу глаза, Клавдия Петровна, показала, как именно держит голову дочь полковника.

— Ох, ты ж, Господи, Боже мой, как же она с такой перекошенной головой ходит-то. Так-то совсем, прям, неловко, неуклюже как-то. Надо бы прописать и про это. Уж больно интересно, — предложила милочка Дарья Захаровна, склоняя голову вправо, влево и вытягивая вперёд, чем вызвала улыбку на губах подруг.

— Вот так и ходит. Вся, прям, из себя такая… гордая. Мы для неё вовсе как бы и букашки. Ходит, голову набекрень и не видит никого вокруг, — возмущалась Клавдия Петровна.

— Э-хе-хе! А красива, говорите? Ведь так? — спросила Клавдию Петровну душечка Раиса Николаевна.

— Красива, это у неё не отберёшь. Ох и вскружит она головы многим нашим офицерам… Потерпят они от неё горя, вот попомните меня, дорогуши, — ответила Клавдия Петровна.

— Да-а-а, что верно, то верно! Красивые они все такие! — горестно вздохнула душечка, мысленно завидуя молодости полковничьей дочери и её, как сказала Клавдия Петровна, умению завораживать молодых мужчин, которым с некоторых пор перестала доверять.

Раису Николаевну можно было понять, из бедной дворянской семьи, в восемнадцать лет, окончив гимназию, была вынуждена пойти на работу, чтобы содержать себя и сестру. Полутёмная пыльная комната канцелярии подрывала её здоровье, но другой работы не было и вот уже восемь лет она, примирившись с неизбежностью, тянула «непосильную лямку». Непосильную, потому что материально помогала своей младшей сестре, хотя та получала стипендию. Так сложилось, что на второй год после окончания Раисой гимназии, погибли родители и на неё пала забота о шестнадцатилетней сестре Татьяне. И хотя попечительский совет Омска определил Таню в Петербургский сиротский институт, Раиса ежемесячно отсылала ей треть своей зарплаты, хотя, фактически, сестра в деньгах не особо нуждалась. Пять лет прошли в заботах о сестре, вроде бы и жизнь Раисы стала приобретать смысл, ей было уже 23 года, но всё разрушилось в один миг, её предал жених. Если бы не подруги — Дарья Захаровна и Клавдия Петровна, неизвестно, чем она кончила, ибо в тот период в неё проникла жуткая мысль — броситься, как Анна Карена под поезд. С тех пор прошло три года, сестра вышла замуж, Раиса Николаевна смирилась со своей судьбой, но всё же жила надеждой обрести большую дружную семью и любящего мужа. В двадцать шесть лет это было физиологически возможно, но мало реально, оттого она всё ещё была одинока.

Милочка — Дарья Захаровна в противоположность душечке — Раисе Николаевне была очень счастлива. Савелий Иванович Прохоров, — её муж, любил милочку всей душой и сердцем и шёл на любые расходы, порой непосильно большие, чтобы угодить любой прихоти жены, всё ещё красивой, как и в восемнадцать лет, женщине, с которой жил в мире и согласии пять лет. И Дарья Захаровна за любовь его и заботу платила ему верностью, и особо не требовала от него разнообразных нарядов. Лишнюю копеечку старалась сберечь и на скопленные деньги баловать сладостями, новыми платьями и куклами любимицу, — четырёхлетнюю дочь Глашеньку.

Клавдия Петровна — тридцати семилетняя женщина была не только старше своих подруг, — с устоявшими взглядами на жизнь и общество, она руководила ими как литературный наставник. Все три женщины объединились в негласный, тайный литературный кружок, — писали рассказы и отправляли их в столичные литературные журналы, но ответ не получали. Клавдия Петровна из дворянской, довольно-таки состоятельной семьи, в детстве росла дурнушкой и родители, посматривая на её круглое лицо и полное тело с широкой талией — одного размера с бёдрами, часто задумывались о том, каково придётся их дочери в годы зрелости, когда сформируется как женщина. Уже с её двенадцати лет проводили смотрины, в которых негласно, как бы шутя, предлагали своим гостям, у которых были потенциальные для дочери женихи, крупные денежные суммы с дарением четверти своей недвижимости. Но Бог миловал от такого унижения. К восемнадцати годам «дурнушка» превратилась в гордого и стройного «лебедя», за которой стали увиваться отпрыски из очень богатых семей. Итог: в восемнадцать лет вышла замуж за сына богатого горожанина и с тех пор уже девятнадцать лет правила им и его капиталом, который многократно возрос со смертью свёкра.

У мужчин, праздно гуляющих по проспекту и мельком бросающих взгляд на эту милую женскую троицу, возможно, возникал вопрос: «Что связывает двух красивых, но не знатных женщин с женой гласного омской городской думы Мирошиным Николаем Петровичем — известным всему городу промышленником?» Но ответ на него никто не знал. А, может быть, данный вопрос вообще не существовал? Может быть, это мнилось женщинам и оттого они вели меж собой столь каламбурный разговор? Но, как бы то ни было, разговор вёлся, как вёлся, и в головках подруг кружились слова: «Что они все смотрят на нас? Им, что… других дел мало?! А у мужчин, если и витал относительно них какой-либо вопрос, то всего лишь лёгкой дымкой и до тех пор, пока был интересен, если был интересен вообще, ибо были более привлекательные молоденькие девицы. И всё же если кто-то из мужчин и скользил взглядом по подругам, то видел в них то, что они хотели показать, в действительности же все три женщины были незаурядными и сильными личностями.

— Сегодня, по случаю Пасхи, — Светлого Воскресения Христова, жду вас у себя на ужин. Полковник с дочерью будут. Познакомитесь и удовлетворите своё любопытство, милочки. Непременно приходите! Кроме всего прочего, у меня для вас есть подарки, — мило улыбнувшись, проговорила Клавдия Петровна и, подхватив подруг под руки, предложила пройтись по праздничному проспекту.

Вечером этого дня полковника Пенегина с дочерью и ещё четырёх известных людей города принимал у себя дома надворный советник Николай Петрович Мирошин — гласный омской городской думы.

Для своего времени Мирошины были довольно-таки прогрессивной семьёй, свободной от застарелых предрассудков, доставшихся России от староверов массово расселившихся по Сибири. Вместе с хозяевами и гостями за столом всегда сидели их дети, даже если это был стол со спиртными напитками. Так взрослые вводили своих отпрысков в жизнь города и России, а в целом и всего мира.

— Дети с ранних лет должны жить жизнью страны, так вырабатывается в них любовь к родине и зреет патриотический дух, — говорил Николай Петрович и все соглашались с ним, или делали вид, что соглашаются, но в любом случае не противились тому, чтобы вместе с ними за одним столом сидели и дети. Конечно, были некоторые ограничения, дети усаживались не рядом с родителями и не в центре стола, а на его дальней стороне, где хозяйские дочери и их ровесники — юноши и девушки, могли вести свой разговор, и по собственному желанию выйти из стола для организации игр.

За праздничным прекрасно сервированным Пасхальным столом, — слева от хозяина, сидела его жена — Клавдия Петровна, по левую руку от неё расположилась её подруга Раиса Николаевна, следом сидела Дарья Захаровна с супругом Савелием Ивановичем Прохоровым — государственным служащим. По эту же сторону стола были предоставлены места Тиллинг-Кручининым — антрепренеру драматического театра Николаю Дмитриевичу и его супруге Екатерине Антоновне.

Почётное место за столом, — справа от хозяина дома, было предоставлено его сиятельству полковнику Пенегину, рядом с ним сидел начальник телеграфа с женой, далее инспектор народных училищ и его жена.

— Прекрасная у вас дочь, Григорий Максимович, — образована, скромна и очень красива. Уверена, она будет хорошей подругой нашим шестнадцатилетним дочерям — Анне и Галине. Они почти ровесницы. Вашей-то Ларисе верно столько же лет, как и нашим девочкам — шестнадцать, — мило улыбаясь, восторгалась дочерью полковника хозяйка дома.

— Вы правы, любезная Клавдия Петровна, моя дочь не на много старше ваших дочерей, всего на два года, а это ничего не значит в их прелестном юном возрасте. Конечно, я буду рад, если ваши чудесные девочки и моя дочь станут подругами, — поклонившись хозяйке дома, ответил князь.

— Так вы, дорогой Григорий Максимович к нам из самой столицы?! Что же, позвольте вас спросить, если это не государственная или личная тайна, заставило вас покинуть Петербург? — обратился к князю хозяин стола — Мирошин.

— Неотложные государственные дела по военному ведомству, Николай Петрович. Да, вы и сами, естественно, знаете, что Генеральным штабом мне поручено формирование нового полка.

— Конечно, как государственному человеку мне это известно, и приказано оказывать всяческое и полное содействие в формировании вашего полка, только всё ж таки не возьму в толк, с какой целью. Ведь это большие расходы… казармы, плац и всё такое… и ладно бы вблизи наших границ, а тут… в глубинке. Мнится мне, что никак к войне готовимся, только вот с кем? С Японией у нас вроде как замирение, с Турцией тоже, слава Богу, в мире живём, со стороны Европы и намёка нет на войну. Хоть убейте, не пойму я всё это, Григорий Максимович.

— Моё дело военное, уважаемый Николай Петрович, приказ исполнить… точно и в срок.

— Хлопотно! Верно, очень хлопотное это дело?! — сочувственно посмотрела в глаза полковника хозяйка дома.

— Не без этого, уважаемая Клавдия Петровна, — пригубив из рюмки коньяк, ответил полковник. — Не без этого. Много, очень много сил и средств потребуется для столь важного государственного дела, но ваш муж, — кивнув в сторону хозяина дома, — и все присутствующие здесь, — окинув взглядом сидящих за столом, — как и я, естественно, приложим все силы и в срок доложим Государю Императору, что не зря едим государев хлеб.

— Да, да, само собой разумеется! Непременно! Во что бы то ни стало исполним свой долг! — понеслось со всех концов стола.

— Вот и чудесно! Вот и замечательно, господа! — торжественно заключил Пенегин.

— А скажите, уважаемый Григорий Максимович, когда же приедет и удостоит нас своим вниманием ваша супруга? — обратилась к полковнику Дарья Захаровна.

— К сожалению это не возможно, — тяжело вздохнув, ответил полковник.

Все сидящие за столом вопросительно воззрились на князя, но промолчали. Не удержалась от вопроса к нему лишь Екатерина Антоновна, любопытная женщина, о дотошности которой явно говорил испытующий взгляд её пытливых глаз, застывших на Пенегине.

— Что так? — спросила она князя, вытянув шею в его сторону. — Или город не по нраву? Мне так он очень люб, хотя я живу в нём совсем недолго. Прекрасный, изумительный город! А какой чудесный здесь драматический театр. Ах, как здесь всё ново и необычно. Прелесть! Прелесть, господа!

— Солнышко моё, дай сказать слово его сиятельству. Он, уверен, не менее нашего восхищён Омском, хотя, естественно, это не Петербург, но, скажу вам, господа, здесь можно жить… и очень даже интересно и плодотворно. Очень чистый, культурный город! — остановив супругу, изрёк тираду лестных слов о городе Тиллинг-Кручинин.

— Да, да, так что же задерживает вашу супругу, дорого́й Григорий Максимович? — остановил долгую реплику антрепренера, вдруг заинтересовавшийся семейным положением полковника Мирошин.

— Я понимаю вас, господа. Мужчина… один, с взрослой дочерью… это очень странно и, возможно, кому-то сие покажется даже ненормальным, но уверяю вас, в моём случае ничего таинственного нет. Я понимаю, что в обществе скоро пойдут, хотя, — махнул рукой, — уверен, уже идут разговоры относительно моего приезда в славный город Омск, поэтому отвечу на ваш вопрос и устраню все ненужные кривотолки касательно меня и дочери. Собственно, я и хотел это сделать, но только некоторое время спустя, — в отсутствие моей дочери, ибо всякое напоминание ей о её матери, мой жене, вновь вскроет в ней начинающую заживать рану. Сейчас её с нами нет… рад, что она нашла новых подруг, и они увлекли её в сад, поэтому отвечу на волнующий всех вас вопрос.

Немного помедлив, князь продолжил:

— Вы, возможно, обратили внимание, что Лариса очень молчалива. А когда-то она была подвижной и очень весёлой девочкой, улыбка не сходила с её лица, впрямь Наташа Ростова из романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир», но всё перевернулось в один миг. В один из таких же, как сегодня весенних дней моя милая жена Ксения Гавриловна, — князь без стеснения смахнул слезу, — шла от модистки и попала под машину. Об этом писали все столичные газеты, шофёра оправдали, сказали, что женщина — моя жена погибла по своей вине. Задумалась, вышла на дорогу, не посмотрела по сторонам, и вот такая трагедия. С её уходом от нас… земля ей пухом, — князь перекрестился, — с лица дочери слетела улыбка, она замкнулась в себе, стала малоразговорчива и скрытна. Боясь за здоровье дочери, я отправил её на некоторое время к моей матери в имение. К осени она несколько унялась от постигшего нас горя, как говорится, время лечит, но я понимал, что по прибытии домой, всё — стены и обстановка комнат вновь напомнят ей мать и Лариса замкнётся в себе, что, обязательно скажется на её здоровье. И я решил, как бы это ни было нам тяжело, проситься на службу в какой-нибудь отдалённый гарнизон. Мою просьбу удовлетворили, но лишь через год. Всё это время дочь была с моей матерью в её поместье, я навещал её по мере возможности, но оставлять Ларису в деревне не входило в мои планы, ей нужно общение с равными ей по положению молодыми людьми и подругами. Покинув столицу, напоминающую нам о нашей семейной трагедии, мы приехали в Омск. Вот такова горестная история нашей жизни, господа. Всё это я рассказал вам не с целью поиска утешения или сочувствия, боль потери никогда не пройдёт, разве что немного притупится, а чтобы не было ненужных толков по поводу нашего приезда в ваш замечательный город. Воинская служба почётна везде, а дочь, уверен, найдёт здесь участливых людей и понимание в обществе своих сверстников. Одно беда, моя Лариса сверх меры стеснительна и архинаивна, ну, прямо, как дитя, хотя уже в июне пятого ей восемнадцать.

— Трагично, очень трагично и прискорбно когда из жизни уходят вполне здоровые люди. Но не будем тревожить душу нашего уважаемого Григория Максимовича и перейдём в курительную комнату, а потом поиграем в вист. Как вы смотрите на это предложение, господа, — спросил гостей хозяин дома.

Отказа не последовало, и все мужчины последовали за Николаем Петровичем в игровую комнату.

Женщины перешли в зал с роялем, где могли спокойно поговорить о простых житейских делах, поделиться женскими секретами, насладиться сладостями и спеть у рояля слёзные романсы о любви. Здесь Клавдия Петровна тайно от других женщин вручила своим подругам — душечке и милочке, по одному экземпляру литературного столичного журнала, в котором под псевдонимом — Кладар был напечатан их совместный рассказ «Поп Фотий». Кладар — значит: Кла (Клава) Да (Дарья) Р (Раиса).

— Я так и предположила, что упоминаемый нами поп, это и есть наш рассказ. Ах, как я счастлива! Наконец-то нас напечатали! — сияя глазами, восторгалась Раиса Николаевна.

— Ничего удивительно, милая подруга. В моих мыслях не было обратного. Надеюсь это, хоть и первое, но не последнее наше творение, — ответила Дарья Захаровна. — Есть мысль написать рассказ, в основу которого положить семейную драму князя.

— Ни в коем случае. Мы не имеем права бередить рану в душе князя, тем более в душе его славной дочери. Ни в коем случае! Я подумаю, о чём нам писать, а пока позвольте мне заняться другими женщинами. Неловко получается, хозяйка покинула их и секретничает о чём-то лишь с вами. — Извинившись, Клавдия Петровна покинула подруг.

В игровой комнате шла спокойная непринуждённая беседа.

— Некультурный у нас народ, господа. Вот нынче проезжал в пролётке по проспекту и видел безобразную сцену. Прямо за углом драматического театра мужик справлял нужду. Я пальцем ему погрозил, а он… Что бы вы думали, господа, он сделал?

— Да кто ж его знает, батенька? — ответил Савелий Иванович.

— Погрозил мне пальцем в ответ, и как справлял нужду, так и продолжал её.

Раздался смех, вслед за которым, антрепренер Николай Дмитриевич проговорил.

— Прискорбно, очень прискорбно, господа, что не приучен наш народ к порядку и культуре.

— Полно те вам, Николай Дмитриевич! Приучен и намного более, нежели культурная Европа. Тфу на неё! — высказался Митрошин. — Не в этом дело.

— Не понимаю вас, уважаемый Николай Петрович? А в чём же тогда, позвольте вас спросить? — удивился Прохоров.

— В отсутствии общественных туалетов, дорогой вы мой, Савелий Иванович. В отсутствии, да-с! Только в этом! Пошёл бы мужик за угол, если рядом был туалет? Нет-с! Нужду справлять сподручнее в нужнике, а не на людях. Прихватило его, вот вам и результат.

— В таком случае вам, как гласному городской думы и нужно позаботиться об этом, Николай Петрович.

— Да-а-а-с, да-а-а-с! — задумчиво протянул Мирошин. — Непременно позабочусь. Только не всё так просто… как кажется на первый взгляд. Поставим мы нужники, а они вид города будут безобразить. Нет, здесь нужен особый подход, чтобы, значит, лицо города не уродовать, и к делу справно подойти.

— Ответственная у вас должность, Николай Петрович, — заискивающе вздохнул Тиллинг-Кручинин. — У меня театр и то дел невпроворот, а у вас весь город. Это ж, какую надо великую голову иметь, чтобы всё в ней держать и обо всём заботиться.

— Что верно, то верно. Весь город на мне, — распрямив плечи, гордо вздёрнул голову Мирошин… Оно, хоть я и не градоначальник, а всё ж таки и у меня дел невпроворот. — Вот сейчас вновь остро поднят вопрос со спекуляцией. Уж очень сильно выросла она по сравнению с прошлым годом. В пункте номер 1 обязательного постановления господина томского губернатора от 16 ноября прошлого года прямо сказано, что скупка со спекулятивной целью хлеба и других съестных припасов и вообще сельскохозяйственных произведений в определённые часы воспрещается. И что же мы видим? Прасола беспрепятственно скупают продукты в незаконное время и тем повышают цены на них. Владимир Александрович Морозов — нынешний новый градоначальник, хотя ещё и не утверждён в должности, а за дело взялся серьёзно. Дал распоряжение полиции, городовым и базарным смотрителям, чтобы те пресекали любую спекуляцию. А то до чего дело дошло… безобразие и наглость!

(Прасол — устаревшее название оптового скупщика скота и разных припасов /обычно мяса, рыбы/ для перепродажи).

— Верно! Верно, Николай Петрович. Безобразие и полнейшее отсутствие совести у этих, мягко выражаясь, нехороших людей, — поддержал Мирошина антрепренер.

— И я с вами со всеми, господа, полностью согласен, — раздавая карты для нового кона, проговорил Савелий Иванович. — Давеча пришла моя кухарка домой и жалуется. — Непомерно, говорит, цены на овощи выросли. Днём ранее, одна цена была, а сегодня на пять, а то на семь и даже десять копеек выросла. Оно, конечно, с нашим доходом это не особо накладно, — гордо вскинул голову, показывая этим свою материальную безбедность, — но всё же… — и с показной заботой и сочувствием к народу, — каково простому потребителю? Спекуляция прасолов сильно отзывается на бюджете городских жителей… да-с!

— Что верно, то верно, Савелий Иванович. Все мы страдаем от перекупщиков! — вступил в разговор Пенегин. — Как ни крути, а копеечка никогда лишней не бывает. По мне оно, как-то даже и не особенно хочется её спекулянтам отдавать. Было бы оно на доброе дело, — город обустроить, или ещё на что полезное для народа, так оно, конечно, а иначе никак нельзя. Да-с! Да и крестьяне тоже страдают от этого. Потребитель переплачивает, а производитель недобирает, и всё это на руку спекулянту.

— По мне бы всех дармоедов судить и на каторгу, чтобы неповадно было… так такого закону нет… штрафами отделываются. А штраф для них, что слону дробина! Кроме того и поймать их на перекупке не так-то просто, — гневно заключил Николай Петрович.

По окончании праздничного вечера хозяин дома напомнил гостям о скором майском торжестве.

— Шестого мая, господа, торжество в честь дня рождения Государя Императора Николая II, — сказал он. — Для горожан управа организует народные гуляния, оркестр казачьего войска, призовые скачки. А вы, Николай Дмитриевич, — обращаясь к антрепренеру, — поставьте в театре и в парке спектакли и музыкальные концерты, приспособьте для этого и здание манежа. С вас, уважаемый Григорий Максимович, парад, непременно парад воинского гарнизона. По окончанию парада, для чиновников и видных горожан, как это принято, устроим торжественные обеды, ужины, балы и маскарады. Для всех других горожан организуем народные гуляния с бесплатными развлечениями, — качелями, выступлениями военных оркестров, фокусников, акробатов. Из городской казны бесплатно угостим солдат гарнизона. Прекрасный будет праздник, поверьте, господа! Прекрасный!

***

Тёплый вечерний воздух приятно освежал полковника Пенегина, его дочь Ларису и Раису Николаевну. После душных комнат дома Мирошина, — прокуренных мужчинами и ароматизированных духами дам, неспешная прогулка по проспекту была приятна телу и душе Раисы Николаевны, взявшей под руку полковника, как и ему самому, предложившему проводить её. Шли не спеша, не видя и не слыша возбуждённых праздником горожан, молча слушали друг друга.

— Чудесная женщина и милой внешности, — чувствуя приятную тяжесть руки Раисы Николаевны на своей согнутой в локте руке, мысленно говорил полковник, и невольно прижимал руку женщины к своему боку.

— Как вам, Григорий Максимович, показался Николай Петрович — наш думский гласный и один из богатейших людей города? — разряжая обстановку после затянувшегося молчания, проговорила Раиса Николаевна, осторожно прижимая руку полковника к своему боку.

— Приятный человек и очень гостеприимный хозяин, — вспыхивая жаром от ощущения округлой упругости женщины, ответил полковник.

— Да, вы очень правы, Григорий Максимович. Очень приятный и гостеприимный человек наш уважаемый Николай Петрович. А Клавдия Петровна просто прелесть. Не находите?

— Очень даже нахожу, Раиса Николаевна.

— И Дарья Захаровна с супругом Савелием Ивановичем очень приятные люди.

— Да, очень приятные!

— А ещё мне понравилась чета Кручининых, — наш новый антрепренер драматического театра Николай Дмитриевич и его супруга Екатерина Антоновна.

— Очень культурные и образованные люди, — горя лицом и телом, вновь сдержано ответил князь.

— Стеснителен, очень стеснителен мой провожатый, но милый, — мысленно улыбнулась Раиса Николаевна и обратилась к Ларисе с вопросом о её новых подругах. — А как тебе, милая, новые друзья?

— Анна и Галина очень хорошие девочки, — не менее сдержано, чем отец, ответила княжна.

— И только-то?

— Ещё они очень дружны.

Так и шли, Раиса Николаевна под руку с Григорием Максимовичем и рядом с ними Лариса, под краткие сдержанные вопросы и скупые ответы, под всё ещё громыхающий колокольный звон и весёлый смех прогуливающихся по проспекту горожан.

Подошли к дому Раисы Николаевны. На прощание полковник поцеловал её руку и пошёл, не оглядываясь, к стоящей невдалеке пролётке. Оглянулась Лариса, Раиса Николаевна смотрела им вслед. Обе помахали руками и улыбнулись.

— Мне Раиса Николаевна понравилась, очень приятная женщина. Она располагает к себе и даже чем-то напоминает маму… Наверно своим спокойным голосом, — тяжело вздохнув, проговорила Лариса. — А как тебе, папа?

— Приятная женщина, — ответил князь. — Действительно, чем-то очень похожа на маму.

***

Дома, улыбаясь своим мыслям, Раиса Николаевна перебрала в памяти все минуты, проведённые с князем Пенегиным.

— Скромен, непомерно скромен и очень приятный… даже внешне…

Затем с трепетом вскрыла конверт, врученный ей Клавдией Петровной, и, вынув из него подарок — новый номер столичного литературного журнала, с осторожным трепетом влилась в него лицом и с огромным наслаждением вдохнула его запах.

— Чудесный аромат! О! как приятно он благоухает! — прикрыв глаза, проговорила она и открыла журнал. Первым из всех напечатанных рассказов был «Поп Фотий».

Спать не хотелось. Сняв с себя простенькие украшения и скинув платье, Раиса Николаевна взяла в руки журнал и, удобно устроившись в постели, приступила к чтению рассказа.

Поп Фотий.

После утренней проповеди поп Фотий собрал прихожан в церковной сторожке и повёл речь:

— Собрал я вас, братья, по очень важному делу. Уходит из нашего села отец Тимофей, и мы остаёмся без дьякона. Хлопот мне, конечно, прибавится, только вам это в благость.

— Пошто же в благость? — разнеслось по сторожке.

— А вот посудите сами, во что он вам обходится?

— В копеечку! В большую копеечку! В рублики, если взять, к примеру, год! — понеслось со всех сторон.

— Во-о-о! То-то же! В рублики! А нужно вам это? — спросил и сам же ответил на поставленный вопрос. — Нет! Не нужно! Вот я и советую вам похлопотать перед церковным начальством, что в городе нашем Омске обосновалось, чтобы дьякона у нас совсем не было. Если вы согласны, чтобы дьякона в нашем селе вовсе не было, сбавлю я с молебнов по 5 копеек, с крестин и венчание рублик уступлю, да ещё и угощу сейчас же.

— Что ж не согласны. Нам дьяк без надобности, от него одни расходы. Ты, батюшка, у нас молодой, без дьякона управишься, — громко заговорили мужики.

— Коли так всё вышло, без заминки и задоринки… не нужной, то сейчас вот прямо и подпиши́те бумагу. Я уже и подготовил её, чтобы не задерживать вас на долгое время. Подпи́шите, отошлю её в Омск и живите с миром и в радости. Денежки ваши сохраннее будут и в рост пойдут.

— То, что сохраннее, это понятно, — сообразили крестьяне. — Только не понятно, отчего же они в рост идти будут? Али банк у нас в карманах? Дак они у нас дырявые, в них деньги не удерживаются.

— Смешные вы люди, как погляжу на вас, — покачал головой Фотий. — Денежки, что от дьякона останутся, лишние у вас будут. А зачем, спрашивается, им зазря лежать? Незачем! Вы их мне сейчас передайте, а я их с бумагой в город отвезу и в городской банк покладу. Вот они в рост-то и пойдут. А как год пройдёт, вы проценты ваши заберёте, а оставшиеся денежки, с новыми поступлениями, вновь расти станут. Года через три — четыре каждый из вас новый дом, али скот какой-либо купит. Богато жить станете, не то, что по нынешним временам.

— Почесали мужики, кто затылок, кто бороду, а кто всё вместе, посовещались и сказали:

— Ты, батюшка, молодой и учёный, оно, конечно, хорошо, если бы оно так, только откель же у нас деньги? Не куём и не печатаем их. Так что повременим до лучших времён. Как насобираем на дьяконе, вот тогда и речь вести об этом зачнём.

— Эх, не получилось! — мысленно ругнулся себя отец Фотий. — Видно, не правильно речь держал. — Ну, Бог даст, доживём до праздников, а там что-нибудь придумаю.

Подписали мужики бумагу, достал Фотий из кармана деньги на три ведра вина, отдал им и удалился.

— Вот же, окаянные. Хитры, не полностью удался мой план, но ничего, придумаю что-нибудь. И придумал.

Наступили праздники, отправился батюшка по приходу с молебнами. Отслужил у первого крестьянина, стал деньги за свою службу требовать. Подаёт ему мужик на 5 копеек меньше прежнего, а Фотий спокойно и говорит:

— В рост отдал бы свои деньги, ни копеечки с тебя не взял, а высчитал в конце года из твоей прибыли, а так, будь добр, плати, как и прежде. Тебе пять копеек ничего не стоит, а мне убыток.

Пришлось мужику раскошеливаться.

— Э-хе-хе! Задарма пропили дьякона! — сказал мужик уныло.

Отец Фотий в ответ:

— Не понимаешь ты, серая твоя душа, что это благость для тебя, тёмный ты человек. Чем хуже здесь, тем лучше там, — вскинул голову вверх. — Чем тяжелее здесь, тем большей сторицей будешь награждён на небесах.

На следующий день в село прибыл новый дьякон. Не утвердило омское епархиальное начальство бумагу с просьбой крестьян села Дурново не назначать нового дьякона.

Отец Фотий был взбешён.

— Лживые вы, бессовестные, пьяницы и развратники, — потрясая кулаком, кричал он. — Следовало бы взять золотые цепи на шеях ваших, свернуть их петлёй и удавить всех. Буду громить вас во всех моих проповедях, пока не сгинете, как упал с высоты своего поста, благодаря мне, молитвам моим, неугодный судья Баламутов. Доит коров и разводит кур сейчас, будь он проклят, так ему и надо, злыдню окаянному! А только не оставлю я так дело, всё одно изведу нового дьякона, сам убежит… только сверкать пятки будут. Ишь, что удумали, пируют, пьют, развратничают, а я хочь по́миру иди… с рукой протянутой. Не быть ентому! — крикнул Фотий и погрозил всем своим врагам кулаком.

Из прошлого отца Фотия.

Служил отец Фотий в церкви города Омска. Хорошо служил, нареканий ни от прихожан, ни от начальства не имел, хитёр был, но до определённой поры. Случилась у него ссора с псаломщиком. Проведал тот, что отец Фотий чёрен на руку, решил вывести его «на чистую воду», но не задарма.

— Вы, батюшка, деньги из церковной казны воруете, сам видел, — сказал псаломщик Фотию. — Не хорошо это, надо бы делиться. Не дай Бог, кто прознает, беды не оберётесь.

— Пошёл прочь, пёс паршивый, — закричал на псаломщика Фотий.

— Я могу и пойти, — спокойно проговорил псаломщик, — только смотрите, батюшка, как бы Бог не разгневался на вас. Большая беда может приключиться.

— Ты ещё здесь, поганец! — ещё сильнее возмутился отец Фотий и замахнулся на псаломщика массивным крестом, что свисал с его шеи на толстой цепи до объёмного живота.

— Подожду до завтра, а потом сообщу, куда следует, — спокойно проговорил псаломщик и, отвернувшись от разъярённого батюшки, пошёл прочь.

— Ну, погоди у меня, поганец! Я покажу тебе как против меня идти! Со свету сживу! — негодовал Фотий.

На следующий день во время богослужения между отцом Фотием и псаломщиком вновь произошёл крупный разговор. Желая наказать и принизить псаломщика перед прихожанами, батюшка поставил его на колени перед царскими вратами.

Псаломщика это нисколько не смутило. Стоя на коленях, он продолжал поносить Фотия нелестными словами, называл его вором.

Священник, видя, что наложенная на псаломщика епитимия нисколько не действует, и что дальше продолжать службу нет никакой возможности, преспокойно снял с себя ризы и вышел.

Псаломщик видя, что остался полным господином в церкви, преспокойно встал с коленей, по-театральному раскланялся с мирянами и произнёс:

— Господа, окончание будет завтра!

После этого вышел из церкви и пошёл в известном только ему направлении. Через неделю докладная на Фотия лежала на столе омского епархиального начальства.

А ещё через месяц псаломщик ликовал.

— Не хотел делиться, получай, что заслужил! — мысленно восклицал он, поглядывая с ехидной ухмылкой на отца Фотия, отбывающего к новому месту службы — в село Дурново.

Но радость псаломщика была преждевременна. На следующий день он был уволен со службы без объяснений.

***

Жизнь в селе Дурново шла своим чередом. Крестьяне работали, отец Фотий нёс службу, дьякон помогал ему в богослужении — читал Евангелие. Всё было чинно и благопристойно, не спокойна была только душа Фотий, его тяготил пустой карман. А всё из-за нового дьякона, которого он пока не мог понять. И всё же природная жадность изредка брала своё, лишняя копеечка появлялась в его кармане.

— Сегодня всего пять копеек, а могла бы быть полтина, — горестно вздыхал он, перебирал в кармане пятак, и проклинал дьякона. — Что за человек, — жаден или щедр, спесив или кроток, злобен или добр. Всё это следует выяснить, а для этого требуется время, которым я не располагаю, — говорил он себе, мысленно расставляя силки на дьякона.

— А приглашу-ка я его к себе и выставлю на стол вино. С вином язык быстро развязывается. Глядишь и выясню, кто он таков, и что из себя представляет. Решено! — Поставив точку в своих мыслях, несколько успокоился. — Сейчас главное не торопиться, всё провернуть обдуманно.

***

В сельской церкви произошло явление, доселе невиданное.

Утром, один из трапезников, войдя в помещение церкви, увидел двенадцатилетнего сына крестьянина Семёна Фёдорова Тёлкина — Павла. Был удивлён и потребовал от мальчика объяснений. Тот молчал и хотел убежать, но был остановлен всё тем же трапезником. При бегстве из карманов мальчика посыпались деньги. Обыскав его при свидетелях, вошедших в это время в церковь, трапезник обнаружил у Павла достаточно крупную сумму. В носовом платке у ребёнка было найдено 9 рублей 78 копеек, в карманах 11 рублей 93 копейки и в рукавице ещё 2 рубля 13 копеек. Итого с деньгами, поднятыми с пола, было насчитано 27 рублей 58 копеек. В краже денег Павел Тёлкин сознался. Сказал, что деньги уворовал по наущению дьякона, взломав металлическим прутком один из верхних пробоев, а второй просто выдернув.

Село вскипело от столь невероятного случая и разделилось на два лагеря. В одном говорили: «Так ему и надо, много денег берёт за молебны!» Другие не поддерживали первых, говоря, что всё это недоразумение и наговор.

— Приедут, разберутся! А Телкины всем известны, те ещё хапуги, сын их с малолетства уже побирается, то у лавки сидит, то сети в озере обирает, — не раз запримечен был за этим занятием, — воровством, значит, — говорили крестьяне второго лагеря.

Сельский писарь о столь печальном случае — воровстве из церкви, сообщил в волость. Приехал полицейский и незамедлительно повёл расследование, в котором факт воровства Павлом — малолетним сыном Тёлкина Семёна Фёдорова подтвердился.

— И как же ты пошёл на воровство? Кто надоумил?

— Ясно кто, диакон наш. Он мне кулёк конфет в фантиках дал, и спросил, могу ли я ночью в церковь залесть? А туда залесть проще пареной репы. Сказал, что могу. Я ещё спросил его, зачем ночью-то, когда можно днём спокойно зайти и помолиться. Ночью-то все святые тоже спят, они же тоже люди, им тоже без сна никак нельзя. Значит, молитву они не примут.

— Так, так! — постукивая носком сапога по полу, задумчиво проговорил полицейский. — И что же нужно было диакону ночью в церкви? Али что своё забыл?

— Не-е-е, — протянул Павел. — Своё ничё не забыл. Сказал, что забыл церковные деньги. Боялся, что могут их уворовать, вот и попросил меня взять их и утром ему передать.

— Что ж не передал? — спросил мальчика полицейский.

— Да я хотел, только не успел спрятаться, — ответил плаксиво. — Церковь рано открылась и меня увидели. А мне деньги совсем не нужны, правда-правда, дяденька полисмен.

— С конфетами понятно. А что ещё пообещал тебе отец Симеон? — спросил напоследок маленького вора приехавший в село полицейский.

— Как деньги ему передам, так сразу двадцать копеек серебром обещал.

На допросе присутствовал дьякон Симеон.

— Было такое? — спросил полицейский дьякона.

— Конфеты давал, не скрываю. Увидел ребёнка у лавки купца Василия Коровина, пожалел, вот и подарил ему кулёк конфет. А о деньгах разговор с ним не вёл и никаких двадцать копеек серебром не обещал.

— А что вы скажете? — обратился полицейский к группе крестьян вызванных для допроса.

— Дак все видели, подавал он ему конфеты, — в голос проговорили крестьяне.

— Вот вам и улика! — проговорил полицейский, закрывая дознание.

***

За три дня до воровства денег.

Пригласив дьякона к себе домой, отец Фотий повёл речь:

— Бедное у нас село. Люди, видели, отец Симеон, в чём ходят?.. В ремках, оборваны, а всё оттого, что нет у них лишней копеечки на обнову, не говоря о том, чтобы дом подправить или скот прикупить. Да, что уж тут, — махнул рукой, и чуть было не смахнул со стола широким рукавом рясы стакан с вином, — детишкам на конфетки и то денег нет.

— Полностью согласен с вами, отец Фотий. Беден у нас народ. Вот надысь видел мальчонку лет двенадцати, оборванный, сопливый, грязный. Молча стоял у лавки купца Василия Коровина и жалобно смотрел на всех. Пожалел я его, купил кулёк конфет в фантиках. Так видели бы вы, отец Фотий, какой он после этого был счастливый. Кажется, большего счастья ему и не надобно было. И таких несчастных детей у нас вся страна. Вот ведь как бывает, при богатой стране народ нищенствует. Почему так? В ум не возьму!

— Что уж тут брать? В ум, али ещё куда… Наше дело церковную службу справно нести, а то, что беден народ, так на это воля божья! Господь Бог бедностью и нуждой рабов своих в этой жизни к жизни светлой в раю готовит. А конфетки… — Фотий призадумался, — конфетки… оно хорошо! Ребятёнку радость.

— Павлу-то… оно, конечно, радостно, а вот душе моей покоя нет.

— Отчего же она страдает? — удивился Фотий.

— Оттого, что рад бы всех детей конфетами одарить, только нет у меня такой возможности. Вот, к примеру, праздники у нас… Что мы делаем? По домам ходим и с молебен деньги берём.

— А как иначе? Церковь надо содержать, да и самим что-то есть надо, — ответил Фотий.

— Понимаю я всё это прекрасно. Не об этом речь, а о том, чтобы меру знать, не отбирать последнюю копейку у труженика. А в праздники бесплатные подарки детям раздавать. Не так бы это и накладно было для церкви нашей.

— Конфетки… — вновь задумчиво проговорил Фотий. — Да, конечно, понимаю… конфетки, подарки. Это хорошо, обязательно продумаю этот вопрос. Мальчонка-то, верно, из какой-то совсем уж бедной семьи?

— Не сказал бы, что совсем. Бедны, конечно, но как все, не беднее других. Да, вы всех здесь знаете, отец Фотий. Совсем уж бедных в нашем селе нет. Тёлкина Семёна Фёдорова — сын… Павлом назвался.

— Вот оно, что… Тёлкина… Семёна Фёдорова, — задумчиво протянул отец Фотий. — Вот и хорошо, — уже оживлённо, — пусть порадуется малец. Благое дело вы сделали, отец Симеон. Благое! Господом Богом зачтутся ваши благие дела.

Поздно вечером, когда уже и собаки спать улеглись, в ставни дома Тёлкина кто-то тихо постучал.

— Кто там? — донеслось из сонных комнат дома.

— Выйди, разговор есть, — кто-то тихо ответил.

— Погодь! — ответил Тёлкин и мысленно. — Черти тебя носят!

Во дворе дома, в тени его, стоял отец Фотий.

— … вот так и сделай, Семён. В долгу не останусь. Сто рублей подарю, а десять, вынув из кармана деньги, — вот, прям, сейчас и вручаю.

— Всё сделаю, будьте спокойны, отец Фотий, — ответил Тёлкин.

— Вот и хорошо! Вот и договорились. Да не забудь, пусть на дьякона всё валит… сын-то… твой.

— Он у меня сообразительный. Сделает! Будь здоров!

Отец Фотий потирал руки.

Через два дня в церкви произошла кража. Дьякона Симеона епархиальное начальство отстояло, не допустило над ним суда, собственно, кулёк конфет, подаренный им ребёнку, был недостаточной уликой для его обвинения. Перевели его с повышением в Омск.

Прошёл год, в течение которого отец Фотий единолично властвовал в селе. Но сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет.

Проговорился Павлик, — похвастался перед своим ровесником — сыном зажиточного крестьянина Панкова — Федькой.

— А батя мне целый рубль в прошлом годе подарил!

— С каких это щей такой подарок? — хмыкнул Федька.

— А вот с таких! Я дело умное сделал! Вот!

— Знаю я твои дела! Чё-нибудь украл!

— Не чё-нибудь, а целых сто рублей!

— Врать-то!

— А вот и не вру! Вот те истинный крест! — перекрестился Павел. — Из церкви в прошлом годе украл. Слыхал, небось! — гордо вскинув голову, ответил младший Тёлкин. — Только тогда я не взял себе ни копеечки.

— Так все знают, что это ты был. Что такого-то? Все деньги-то у тебя тогда же и забрали.

— А, ну тебя! Ничё-то ты не понимаешь! — махнул рукой Павел. — Батя мне рубль-то дал не за деньги, что уворовал, а чтобы я молчал. Вот!

— Молчал! — усмехнулся Фёдор. — А кто всё высказал полицмену-то? Я что ли, али кто другой? Врёшь ты всё!

— Вот те крест! — вновь перекрестился Павел. — Ничё-то и не вру. А соврал, так батя велел.

— Соврал, не соврал! Ты чё мне мозги баламутишь? Ну тебя, совсем умом завихрился!

— И ничё не завихрился! Я же тебе русским языком говорю, что не вру, а соврал потому, как батька учил, чтобы, значит, отца Фотия не подвести.

— А батюшка-то при чём здесь?

— Ну и дура ты, Федька! Это вовсе не дьякон подговорил деньги-то с церкви украсть, а отец Фотий. Вот! Дура ты и есть дура, Федька, безмозглый!

— Ну, я тебе покажу, какой я безмозглый, голытьба дохлая! — отвернувшись от Пашки, мысленно возмутился Федька и, потрясывая залатанными шароварами, важной походкой понёс домой ошеломительную весть.

Через два дня отца Фотия и его подельника Тёлкина арестовали.

Судили, отправили на каторгу. На одном из этапов между Тюменью и Тобольском они бежали, убив ночью двух из пяти сопровождавших их конвойных, но были пойманы через три месяца в Созоновской волости. В начале ноября их судили в Тюмени военным судом и приговорили к смертной казни через повешение.

Между местными арестантами не нашлось ни одного лица, пожелавшего принять на себя обязанность палача, и таковой был привезён из города Туринска. В 12 часов ночи бывшего священника Фотия, в миру Харитона Николаевича Карамузова, тюремный надзиратель разбудил для следования на казнь. Карамузов довольно спокойно заявил: «Я, ложась спать, предчувствовал, что это последний день в моей жизни».

Затем Карамузов потребовал священника, исповедался, причастился и попросил шубу, сказав, что без неё идти холодно. Оделся и отправился на эшафот.

Приговор был приведён в исполнение в местном тюремном замке.

Глава 2. Подруги

Июнь, сменив душный май, уже в первые утренние часы своего существования притащил откуда-то грозовую тучу и, застыв ею над городом чёрным бескрайним полотном, погрузил землю во мрак. Тотчас на крыши домов и прожарившуюся в мае землю робко упали крупные капли дождя.

– Слава тебе, Господи! – перекрестились горожане. – Услышал Ты наши молитвы! Земля-то ишь… как камень и потрескалась… трава и та погорела.

И июнь, услышав молитву людей, охватил своими могучими руками чёрную тучу, встряхнул её, да так крепко, что разом взорвалось нутро её сотнями нервных молний. Застонала от боли туча, загрохотала от злобы и набросилась на город жирными струями дождя.

Упав на земную твердь, небесные струи сливалась в бурные потоки и с жадной злобой заглатывали всё, что попадалось на их пути – конский навоз, облетевшую листву, пожухлую траву и расплавленную дождём землю. Обогащаясь земным даром, они злорадно кипели и неслись к обрывистым берегам Иртыша и Оми, надеясь и там поживиться чем-нибудь земным, но низвергались широкими водопадами в могучие воды этих сибирских рек, поглощались ими и, бесследно растворяясь в них, гибли в бессильной ярости и злобе.

К вечеру, истратив свой заряд, гроза затихла, в небесной бездне появились дымчатые синие проплешины.

– Хорошо пролило, ишь как парит! – восторженно говорили одни.

– Земля горячая, вот и парит, – равнодушно отвечали другие.

– Эт понятно, а землице как раз вовремя такой дождь, ещё неделя и погорело бы всё… – радовались прошедшему дождю первые.

– Какой к чертям урожай! – возмущался третий. – Промок до нитки… как будто взял кто-то за шкирку и прополоскал в реке… вместе с головой… Продрог… хуже некуда!

Говорили, возмущались, но смотрели на небо с благодарностью.

– Прошла жара!– говорили одни.

– Слава тебе, Господи! – перекрестившись, отвечали другие.

– С урожаем будем… ишь, как парит… Напилась землица! – говорили третьи.

И все с надеждой на новый светлый день, на урожай и на тёплую, но не жаркую погоду радостно потирали руки, прощались и расходились по домам.

Ночь излила на сырую серую землю тонкое расплавленное серебро своих звёзд. Луна открыла уставшей от грозы земле улыбку. Грозные отголоски грозы унеслись в дальние края, но к утру всё повторилось.

Горожане вновь надели плащи, и вышли в сырую промозглость новых серых будней. Приход светлого утра с солнцем не оправдал их надежды. К вечеру они вновь поднимали глаза к небу, с мольбой и тоской смотрели на него, но оно было равнодушно к их мольбе и печали. Всё повторилось.

Ночь была мизерной передышкой неба, после которой оно с удвоенной силой набрасывалось на маленький островок разумной жизни, отодвигая надежды на чистое небо на неведомое никому время. Весь день дождь, уныние и тоска в глазах замужних женщин, ждущих своих мужчин со службы. Снова слёзы в глазах девушек, засевших дома за вязанием, чтением книг или за роялем, а не на свидании с любимым у реки, в парке или в каком-либо другом укромном уголке вдали от любопытных глаз, где можно предаться нежным ласкам и страстным поцелуям. Небо хмурилось и изливало свою слёзную дневную депрессию уже семь дней.  К вечеру оно светлело, ночью осыпало своё тёмное одеяние чистыми звёздами, лепила на себя улыбающуюся луну, а с утра и до вечера нового дня вновь набрасывалась на землю грозовым ливнем.

***

Лариса сидела у окна гостиной комнаты, в руках был томик стихов Фёдора Кузьмича Сологуба, а в глазах слёзы, навеянные его стихами. Едва заметно шевеля губами и беззвучно всхлипывая, она уже в который раз тихо перечитывала волнующие душу строки:

О сердце, сердце! позабыть

Пора надменные мечты

И в безнадежной доле жить

Без торжества, без красоты,

Здесь Лариса останавливалась, переводила взгляд к окну и задумчиво всматривалась в струи дождя, глухо барабанящие по железной крыше дома, подоконнику и мрачным грязным лужам, пенящимся под их ударами.

– "Без торжества, без красоты…" Ах, как это чудесно сказано! – восклицала она и вновь читала:

Молчаньем верным отвечать

На каждый звук, на каждый зов,

И ничего не ожидать

Ни от друзей, ни от врагов.

Суров завет, но хочет бог,

Чтобы такою жизнь была

Среди медлительных тревог,

Среди томительного зла.

– О, Боже, как чудесно! Как трогательно и таинственно! – прикрыв глаза, проговорила Лариса и с возвышенным чувством своего внутреннего состояния произнесла последние строки стихотворения. – "Чтобы такою жизнь была… Среди томительного зла"

По ту сторону входной двери кто-то настойчиво дёргал шнурок колокольчика.

Лариса вспомнила, что дома одна, кухарка ушла на базар за продуктами, а горничная уехала в деревню, навестить родных и заболевшую мать.

Не выпуская книгу из рук, подошла к этажерке, вложила томик в ряд других книг, большей частью русских авторов, и торопливой походкой направилась в прихожую, на ходу удивляясь:

– Что-то рано папенька пришёл. Не случилось ли чего?..

Колокольчик настойчиво бил по голове:

– Дзинь-дзинь, открой! Дзинь-дзинь, где ты! Дзинь-дзинь, я тут среди воды!

– Иду уже! Иду! – приближаясь к двери, мысленно успокаивала колокольчик Лариса и он, как бы услышав её, перестал трезвонить.

Отперев запоры, Лариса открыла дверь и тут же заохала и всплеснула руками, как это делает кухарка Марфа, если увидит что-то встревожившее её.

На пороге дома стояли Анна и Галина Мирошины.

– Девочки! – изумлённо, – как же я рада вас видеть! Как же вы… в такую грозу?..  В ливень? – причитала Лариса, приглашая подруг в дом. – Раздевайтесь, раздевайтесь скорее! Снимайте с себя плащи! Вот сюда, вот сюда, – указывая на вешалку слева от двери, – сюда повесьте! Промокли, верно, насквозь!? Ах, как я рада! Как я рада! А маменька-то, маменька ваша знает, где вы?

– Знает! Знает! – одновременно ответили сёстры.

– И вовсе мы не промокшие, в автомобиле приехали! Вот! – гордо воздев свою миленькую головку, проговорила Галина. – Ехали и в окошко смотрели, а вода, прям, так фонтаном-фонтаном… И, прямо, из-под колёс.

– И в разные всё стороны. Жутко страшно, прям, как интересно! На автомобиле мы приехали, – подтвердила слова сестры Анна. – Папенька нас привёз и к вечеру обещал забрать.

– Вот чудесно-то! Вот чудесно! А я в доме одна одинёшенька… тоскливо… Сейчас чай будем пить. Марфа сегодня пироги спекла яблочные и медовые. Вы какие любите?

– Мы всякие любим! – ответила Анна.

– Каким угостишь, тому и спасибо! А только мы не за пирогами… – проговорила Галина и осеклась, почувствовав тычок сестры в бок и увидев её укоризненный взгляд.

Лариса не стала любопытствовать, с какой целью пришли сёстры, решила, что в разговоре за столом или в конце визита всё выяснится, но мысленно подумала:

– Видать что-то очень серьёзное, коли в такую скверную погоду… хотя, ничего особенного здесь нет. Ходят же люди в гости; и в дождь и в снег и вообще всегда… Девочкам надоело сидеть дома, вот и пришли ко мне. Молодчины!

Далее последовал, как это было принято в светских кругах, и девушки усвоили это с детства, обмен любезностями и пожеланиями здравствовать всем родным и близким.

– Мы теперь постоянно, все дни и всей семьёй дома. Папенька подал в отставку, его прошение удовлетворили, а на его заводе всеми делами управляющий занимается, – сказала Анна, снимая с себя плащ. – Сказал, что не хочет работать с людьми, которые лебезили перед бывшим градоначальником Остапенко, а потом предали его.

– Да ты, небось, давно уже слышала об этом, Ларисонька, – посмотрела на подругу Галина.

– Слышала, девочки. Вот и папенька тоже поговаривает об отставке.  Говорит, что хочется покоя. Да, куда там, – махнула рукой. – Разве ж дадут! – подражая отцу словами и даже интонацией, проговорила Лариса.

– А слышала, Лара, что на днях учудили три молодых человека, об этом даже писали в газете "Сибирская жизнь"; папа читал и смеялся, мы у него спросили, чего он смеётся, так он прочитал нам. Я сильно смеялась. Смешно, прям, ужас. Какие-то приезжие из заречного села, сейчас я уж и не помню из какого, да это, – махнула рукой, – не важно, – Анна засмеялась. – Прям, какое-то дурачество.

– Ну, не скажи, Анна, самое настоящее воровство и ничего смешного в том нет, – с серьёзным тоном проговорила Галина, приняв из рук сестры её плащ и повесив его рядом со своим на вешалку.

– Чего нет-то? Вовсе и смешно! И папа смеялся, – потупив взгляд, обиделась на сестру Анна.

– Не обижайся, сестрёнка, – увидев дрожащие губы Анны, ответила Галина и погладила руку сестры. – Рассказывай, я не буду больше перебивать. Правда, правда! Только сначала снимем боты, а то наследим здесь, а потом убирать за нами.

– Ты вечно меня… то, да сё… всё-то я не так говорю, а потом прощение просишь.

– Ну, прости, сестричка, милая моя! Я же тебя люблю! Пуще всех на свете. Вот, правда, больше не буду… никогда… Вот те крест!– перекрестилась Галина.

– Ну, ладно! – натянуто улыбнулась Анна и, обняв сестру, последовала за Ларисой в столовый зал.

Пили фруктовый чай с яблочным и медовым пирогами.

После чая Лариса повела девочек в свою девичью комнату, где попросила Анну продолжить начатый ею рассказ.

– А я и сама уже хотела продолжить, – ответила Анна и живо повела начатый ещё в прихожей рассказ о трёх молодых людях, прибывших из заречья в Омск. – Папа прочитал, что какие-то приезжие ребята зашли в колбасный магазин, что на улице Инженерной, наставили на продавца револьверы и похитили 8 головок сыру, один окорок, двенадцать колёс колбасы и несколько фунтов сливочного масла. Потом бежали в сторону Перфильевской набережной, где в лодке их ждал ещё один из их банды. Только вовсе они и не добежали до реки, а то так бы и уплыли через Иртыш и ищи ветра в поле. Один, который бежал первым, поскользнулся и со всего маху угодил лицом в коровью лепёху, руки-то держали мешок, который он нёс за спиной, вот он ими и не сумел удержаться на земле, а те, которые бежали следом, об него спотыкнулись и тоже в лепёхи, там их ужас, сколько много, там же коровы ходят и траву едят. А когда они все упали, то мешки-то из рук выронили и колбаса, и сыр покатились и  тоже прямо в лепёхи. Они, когда поднялись, их из лепёх снова в мешки сувать стали, тут-то их и словили. Хозяин магазина бежал за ними и кричал: "Воры, воры! Держите их!" Когда их поймали, то никто к ним даже прикасаться не хотел, они  все в коровьих лепёхах были. Все смеялись и тыкали в них пальцами. Будут теперь знать, как воровать. Засудят и на каторгу.

–Так им и надо! – подытожила Галина.

– А может быть, им кушать нечего было… вот они и уворовали, а их за это на каторгу… Так что ли?! Мне их жалко, люди ж они и никого не убили, – проговорила Анна.

– Жалостливая ты, Аннушка, только нынче с голоду никто не мрёт. Лето… – кивнула за окно Галина, – ягоды разные в лесу есть и грибы, рыба в реке. А сами-то те мужики из деревни, там у них у всех огороды, и коров и живность всякую держат… Нет, Аннушка, воры они и есть воры, а с ворами надо по закону, чтобы другим неповадно было. А то, что ж это получится, – одних помилуют, другие их примеру последуют…

– А я тоже знаю интересный случай, – проговорила Лариса.  – Хотите, расскажу?

– Расскажи, расскажи, Ларочка! – вспыхнула глазами Анна. – А то сестрёнка снова начнёт поучать меня. А сама только что божилась, что не будет… вот так всегда, стоит мне лишь кого-нибудь пожалеть или сказать слово против.

– Вовсе я и не поучаю. Просто сказала, что всем ворам место на каторге, вот и всё, а ты, моя милая сестрёнка, сразу дуться... Ну, ладно уж, прости, ежели что! – приобняв Анну, сидящую рядом на диване, примирительно проговорила Галина и посмотрела на Ларису, дав этим понять, что ждёт её рассказ.

– Мне тоже жалко людей, если они от какой-либо безысходности идут на воровство без разбоя, конечно, но всё ж таки они преступники, – поддержала Галину Лариса, – и должны отвечать по закону за свои преступления.

– Да, я разве ж против законов… Просто жалко… вот и всё… – ответила Анна, готовая всплакнуть. – Может быть, у них что-нибудь с головой… больные они на голову, а их сразу в тюрьму. Может быть, их сначала надо в больницу…

– Верно так и сделают… Почём нам знать! А то, что больны головой это точно! Со здоровыми головами не воруют.

– А всё одно их надо сначала в больницу, – стояла на своём Анна.

– В больнице, милая Аннушка, их совсем больными сделают. Не в простую же поместят, где здоровые люди лежат, а в психушку. Папенька говорил, что там из здоровых людей дураков делают. Только зачем, я не знаю.

– Смешная ты, Галя! Нешто не понимаешь? Чтобы у церкви стоять, вот зачем. Если юродивых не будет, кто ж будет всякие умные слова говорить… Некому… Так-то вот, сестрёнка!

Только я думаю, что в психушке всё-таки не сладко, – заключила Галина и напомнила Ларисе о её желании рассказать смешной случай.

– Случай, о котором сейчас расскажу, произошёл в Петербурге, – начала рассказ Лариса, – ещё до моего с папенькой переезда в Омск. Молодой офицер страстно влюбился в артистку цирка – дрессировщицу львов. Предвосхищая ваш вопрос, говорю, офицер тот мне не был известен, а дрессировщицу я неоднократно видела, когда мама, папа и я ходили в цирк, но знакома с нею не была. К времени, относящемуся к моему рассказу, это была очень красивая молодая женщина. Не берусь описывать все её достоинства, так как я не мужчина и не могу видеть женщин так, как видят их они, но всё же не могу умолчать тот факт, что тело её было совершенно, а лицо прекрасно.

"Ах, в такую женщину невозможно не влюбится! – неслось со всех рядов, окружающих арену цирка. – Как она смела, и необычайно отважна! Ах!" – восклицали зрители от каждого, казалось бы, неосторожного движения дрессировщицы. Хватались за лицо и голову и даже закрывали от страха глаза, но всё шло задуманным артисткой чередом.

Так вот, в такую незаурядную по смелости женщину, влюбился молодой офицер. Однажды он увидел её в ресторане в кругу подруг. Набравшись смелости, подошёл к ней и, глядя прямо в её прекрасные глаза, сказал, что любит её.

Не знаю, как она восприняла его необычное признание в любви, об этом не писали в газетах и мои родители не говорили об этом, мне известно лишь, что она ответила ему странным образом, но без насмешки и высокомерия, вполне серьёзно:

– Я буду ваша без остатка и даже стану вашей женой, если вы зайдёте вместе со мной в тёмную клетку со львом.

Как тут было отказаться? Не принять её условие, значит, показать, что его слова о любви – ложь, но более того – циничны и оскорбительны. Кроме того, отказаться, значит, выставить себя на посмешище перед ней, её подругами и всеми посетителями ресторана, которые слышали их разговор. И он сказал:

"Да! Я готов пойти с вами в клетку со львом!"

Она тотчас встала, вышла из-за стола и, не говоря ни слова, пошла на выход из ресторана, офицер последовал за ней.

В цирк приехали на автомобиле. Дрессировщица сделала какие-то распоряжения служителю цирка и через непродолжительное время, взяв за руку офицера, повела его в тёмную комнату. Щёлкнули открываемые замки, и они вошли в клетку. В кромешной темноте она подвела его к низенькому столику, откупорилась бутылка шампанского, и хозяйка львов разлила шипучий напиток в бокалы. Он произнёс тост за любовь. Они выпили и повели неспешный разговор, если вы помните, девочки, в полной темноте.

Неожиданно в нескольких метрах от офицера блеснули два зелёных огонька, и раздался львиный рык.

Офицер выхватил револьвер и выстрелил на огоньки.

Что-то грузное сотрясло клетку, раздался предсмертный рёв царя зверей. Тотчас зажегся свет, и офицер увидел себя и рядом с собой оцепеневшую дрессировщицу, они были в маленькой клетке, стоящей внутри большой, той, в которой выступают дрессировщицы со своими зверьми. За внешней стороной их клетки, в предсмертных судорогах бился большой красивый лев.

Вот такая грустная история приключилась несколько лет назад в столичном цирке.

Всё рассказанное мною я узнала из разговора моих родителей, об этом много писали и в газетах. Но сама я, как вы прекрасно понимаете, девочки, не была свидетелем того, что вы только что услышали.

– А мне его жалко, – шмыгнув носиком, проговорила Анна.

– Льва?.. – спросила Галина.

– И льва тоже, – ответила Анна.

– Глупо она поступила. Думается, решила посмеяться над влюблённым в неё человеком. Льва жалко, а ей поделом, – подытожила Лариса.

– Да, очень высокомерна! Верно, все красавицы такие, – тяжело вздохнула  Анна.

– А мы не будем такими, мы же не красавицы… Верно, девочки? – улыбнулась Лариса.

– Что это не красавицы?! Ещё, какие красавицы! – громко воскликнула Галина и все трое, обнявшись, звонко засмеялись.

– А на днях мы с Аннушкой шибко смеялись, – остановив смех, проговорила Галина и улыбнулась. – У нас папа всегда по вечерам газетки читает и когда в них написано что-нибудь интересное, зачитывает вслух. А прошлый раз так сильно увлёкся, что даже забылся и всё приговаривал: "Поделом ему! Поделом!" – и смеялся. Нам с Аннушкой тоже интересно стало: "Что он там интересное вычитывает?" – подумали, и попросили, как прочитает газету, дать её и нам почитать. А потом мы тоже долго смеялись.

– Ты, Галенька, не купца ли вспомнила, которого губернатор выпорол? – спросила сестру Анна.

– Его, сестрёнка. Смеялись мы потом долго. Помнишь?

– Как не помнить?! Сме-е-еху было-о!.. Просто ужас! Расскажи, пусть Ларочка тоже посмеётся.

– Так потому и вспомнила, что рассказать хочу, – ответила Галя, задумчиво собрав на лбу миленькие складочки.

– В старину дело было. Сто с лишним лет назад в Абаканском остроге, Енисейской губернии случился сильный неурожай. Люди сильно голодовать стали, а у одного купца, фамилию не помню, пусть будет Хваталкин", – Галя засмеялась и следом за ней залились весёлым смехом Анна и Лариса.

– Хваталкин, вот смех-то, – взахлёб смеялась Анна.

– Ха-ха-ха! – вторила подругам Лариса.

Вдоволь насмеявшись, Галина продолжила рассказ.

– Так вот, у того Хваталкина, – улыбнулась, – очень много было запасено хлеба, и нет, чтобы продавать его по божеской цене, так он стал втридорога торговать им. Люди, ясно дело, роптать стали и высказывать ему всяческие неудовольствия. По-хорошему говорили, чтобы, значит, цену особо не поднимал, а ему хоть бы что, в ус свой дует и ещё выше цену вздымает. Видя, что ничем его не проймёшь, что доброго слова не понимает, решили абаканские жители применить крайние меры, – отыскали у Хваталкина сто мешков хлеба и раздали его голодным, а самого раздели и знатно выпороли мелким ельником, а потом отпустили на все четыре стороны.

Сильно разгневался купец и самолично поехал к генерал-губернатору. В ту пору генерал-губернатором Сибири был Чистович, человек решительный и строгий. Встретил он купца как положено, по всем тогдашним правилам, на стул усадил и стал допытывать, что привело его к нему.

Купец в слёзы и стал ругать своих обидчиков всякими плохими словами:

– Пороли меня и били нещадно ельником мелким, а добро расхитили! – сказал в конце своей жалобы и попросил наказать обидчиков.

– Ельником, говоришь?! – перепросил губернатор.

– Ельником… мелким… – жалобно проговорил Хваталкин.

Девушки вновь засмеялись над фамилией выдуманной Галиной.

– Не может быть! – покачал головой Чистович.

– Вот истинный крест! – перекрестился купец.

– Не по закону, не по закону, – помяв бороду, проговорил губернатор.

– На то и жалуюсь и заступничества у вас прошу, потому как вы, ваша милость, блюсти законы и порядки приставлены.

– Жалко мне тебя, голубчик, – ответил генерал-губернатор, – а нарушителям закона я не потатчик. Правильно говоришь, блюсти законы и порядки приставлен, а потому поступлю как того они требуют.

Губернатор хлопнул в ладоши. Тотчас явился казацкий офицер. Показал ему губернатор кивком головы на купца и сказал:

– Вот, почтенного человека за то, что спрятал он свою собственную муку и не хотел продавать голодным по законно-установленной цене, какие-то негодяи выпороли ельником! Разве у нас полагается драть ельником?

– Розгами берёзовыми, ваше высокопревосходительство! – бойко ответил офицер, поняв своего начальника.

Губернатор тут же обратился к перетрусившему купцу:

– Сколько тебе пришлось получить за муку… мелким ельником?

– Запамятовал! – затрясся купец.

– Запамятовал, говоришь… – повторил задумчиво губернатор и приказал. – Исправить ошибку немедленно! Пороть его розгами и до тех пор, пока не вспомнит, сколько получил от мужиков ёлок.

И выпороли, голубчика, за милую душу, – закончила рассказ Галина и громко засмеялась. Задорным смехом поддержали её и Анна с Ларисой.

– А у нас папа хоть и не был губернатором, но тоже, как гласный городской думы мог приказать подвергнуть порке нерадивых и нечистых на руку людей, – с гордостью за отца проговорила Анна. – А все, потому что он жалостливый сильно. У нас котёнок есть, так он гадит, где попало, а папа не позволяет его ругать, а тем более бить:

– Маленький он, – говорит папа, – как дитё неразумное, а как ума разума наберётся, так умным будет и мышей ловить станет, а то, до чего уже дошло, по кабинету даже днём бегают.

– Бить, конечно, нельзя, а строго разговаривать нужно. Я с ним разговариваю, он внимательно слушает и даже хвостом не виляет. Значит, понимает, – во всём поддерживая отца, проговорила Галина.

– А один раз папа чуть не упал. Шёл себе спокойно, а котенок, откуда ни возьмись, прямо ему под ноги. Папа, конечно, чтобы не наступить на него ногами туда-сюда и упал бы, если бы не этажерка. Ухватился за неё и так спасся. А котёнок как прыгнет с испуга к нам на диван, – мама, Галя и я тогда на диване сидели и вышивали узоры на пяльцах, а с дивана на штору, а с неё на подоконник и на подставку, а на ней ваза стояла. Подставка такая тоненькая у нас и высокая, ты, Ларочка, её видела, она повалилась, и ваза на пол упала. Разбилась, прям, вдребезги, нам с Галей смешно, папа закостенел, – верно, с испугу, а мама в слёзы. Мы потом все вместе её долго успокаивали, а потом и она, когда успокоилась, смеялась и говорила: "Это же надо, какие кульбиты выписывал. Чудеса, и только!" – Да,  смеху было-о-о, ужас сколько. Мы потом ещё несколько дней, как вспомним, смеялись, – сияла глазами Анна.

– Это мы – ты и я смеялись, мама-то уж потом, а папа смотрел на нас, как на дурочек, смотрел-смотрел, а потом чертыхнулся и повалился к нам на диван. Мы сильно тогда  перепугались за папу, а когда и он засмеялся, нам совсем весело стало. Вспоминали наперебой котёнка, выписывающего кренделя по комнате. А сейчас у нас хорошо. Папенька дома, маменьке спокойнее, а нам так вообще радость. Мы каждый вечер играем на рояле, поём весёлые песни, смеёмся, – расширила воспоминания сестры Галина.

– Ага! И сейчас у нас на подставке стоит большой медный конь. Вот если он свалится… будет не до смеху, – улыбнулась Анна. – А если кому на ногу… то вообще беда. Папа так и сказал: "Беда!". – А мама сказала, что голая подставка это некрасиво. "Не нравится, разруби её и в печь!" – Сказала. Папа тогда ответил: "Ну, уж нет! Она сама по себе красивая! Ажурная, и из вишнёвого дерева. Пусть будет с лошадью!". Так сейчас и стоит. Мы к ней даже и не подходим.

– Ага, страшно! Вдруг на ногу упадёт… Знаешь, Ларочка, какой он тяжеленный… конь-то. Пуд, наверно!

– Ну, ты Галя, скажешь тоже… скажи ещё, два… Подставка-то так бы и переломилась… Тонкая она…

– Ну и пусть… Зато не страшно было бы. Сейчас вечерами, когда мама играет на фортепиано, а мы песни поём, то я сажусь подальше от неё, вдруг котёнок снова прыгнет.

– Песни… То-то же песни! Что ещё остаётся?! И это после 12 лет верного служения Отечеству, – явно отцовскими словами проговорила Анна.

– Да… – сокрушённо покачала кудрявой головой Галя, – После 12 лет! Папа так сильно… так сильно переживает, что, прям, до слёз жалко его, правда, не показывает своё сокрушение, но мы-то все это видим и сочувствуем ему.

Лариса мысленно подумала: "Песни и переживания! Девочки весёлостью скрывают тяжёлую обстановку в семье, – оставление отцом должности гласного городской думы. Не очень-то весело сейчас у них. Надо бы поддержать девочек!". – Скрытые молчанием слова Ларисы подтвердила Галина.

– Папа говорил, что не за горами 21 октября – великий российский  праздник – восшествие на престол Его Императорского Величества, Государя Императора Николая Александровича. План торжества писал, а теперь вот… всё насмарку.

– Не переживайте, девочки, праздник-то всё одно никуда не денется. И гуляния будут и музыка.

– Будут… Как бы ни так… Как никак в конце октября восшествие-то, может и снегу насыпать, не приведи Господи… Сибирь… одним словом. Нет, девоньки, – тяжело вздохнула Галина, – вовсе ничего и не будет, разве что спектакль какой-нибудь новый в театре поставят… да цирк со своей всем надоевшей программой выступит… всё одно, да одно… ничего нового. Я уж туда и ногой полгода не ступаю... Вот и все развлечения, а дома так скучно, так скучно, вот мы и приехали к тебе, Ларочка. С тобой, прям, так хорошо и спокойно. А бал… так о нём теперь придётся и вовсе забыть. Ни потанцевать, ни повеселиться… и господа офицеры… не будут приглашать нас на вальс. А так хочется, – прикрыв глаза и тяжело вздохнув, тоскливо проговорила Галина. – Да и папеньке сейчас не до балов, всё больше своим заводом занимается. Он ему хуже горькой редьки. Так прямо и говорил: "Надоел уже этот завод хуже горькой редьки!" А мама ответила: "Надоел, так возьми и подари кому-нибудь. По миру пойдём с протянутой рукой… Там тебе и воля и свобода! Никаких забот! Только дети у нас, не о себе думать надо, а о девочках!" Папа тогда сразу и перестал хандрить. Сейчас песни поём и на музыке играем.

– А я на балу в честь дня рождения Государя Императора Николая II танцевала с Олегом Николаевичем Свиридовым. Какой прекрасный и обходительный он человек. И вот теперь всё, – развела руками Анна, – вряд ли когда ещё придётся…

– Так и состариться можно, нам уже семнадцать скоро, – поддержала сестру Галина.

– Девочки, а я думаю, что бал всё-таки будет. Как-никак день восшествие на престол Его Императорского Величества, Государя Императора Николая Александровича, – успокаивая сестёр, проговорила Лариса.

– Бал-то, может быть, и будет, только, кто ж на него пригласит поручика. Если всех поручиков приглашать, то тут не зал будет нужен, а огромная казарма. Благо бы ещё князь или граф, а он из простых обедневших дворян.

– О ком это ты, сестрёнка? – спросила Анну Галина.

– Тебе-то что? Твой Абуладзе обязательно будет, как-никак князь, а Свиридова и на порог не пустят… – всхлипнула Анна. – Слышала, бал будет не в театре, а в доме нового городского головы Морозова… по приглашениям. А тот, говорят, вообще какой-то старообряда… Молодёжь не особо жалует…

– А к тебе они не приходили? – остановила разговорившуюся сестру Галина.

– О ком это ты? – прекрасно поняв, кто интересует подругу, но "написав" недоумение на лица, спросила Галину Лариса.

– Не о Морозове же, Ларочка, – удивилась Галина. – Мы спрашиваем о поручиках Абуладзе и Свиридове.

– Вот и цель прихода девочек, разузнать о Свиридове и Абуладзе, – мысленно проговорила Лариса, ответив, – последний раз я видела их в Успенском соборе в день тезоименитства Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны. Это было 22 июля… и с тех пор я всё одна и одна.

– Так ты разговаривала с ними? – с тревогой в голосе воскликнула Галина.

– Нет, я просто их видела… Они постояли, помолились, а потом ушли… ещё раньше нас с папенькой.

– А что же не в полковой церкви-то?

– А мне почём знать? Верно от того, что в соборе красиво и поют аж за душу берёт… Там много было офицеров, разных там поручиков и капитанов… Я особо-то не приглядывалась… Мне оно ни к чему заглядываться на молодых офицеров… оно мне не нужно…

– Конечно, помолиться за здравие Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны… – облегчённо вздохнула Галина, – а иначе, что им делать в соборе… Служба у них в полку ежедневная… и своя церковь есть.

– Девочки влюблены, – проговорила Лариса внутренним голосом, – Анна в Свиридова, а Галина в Абуладзе. – Хорошо, когда есть любовь, но этого мало, односторонняя любовь нередко трагична, так пишут в романах, надо быть любимой, это главное! А я?.. Как быть? Я люблю Олега Николаевича, – Лариса зарделась. – А теперь… Теперь я не могу, не имею права его любить. Его любит Анна.  Тогда, кого же мне любить? Абуладзе что ли, но он такой важный и противный, да и Галина влюблена в него. Ну и… Никого не буду любить… Вот! Ну их всех… зазнаек. – Почему зазнаек, Лариса не подумала. Сказала, зазнаек, вот и всё!

– Ах, да! Совсем забыла! – сбросив тревожный груз с души, продолжала говорить Галина. – На днях мы с маменькой посетили московские торговые ряды на Любинском проспекте. Заходили в магазин "Проводник". Чего там только нет… всё, что пожелаешь, – ленты и платья, шляпки и французская обувь – ботиночки с высокой шнуровкой и кожаные туфельки, и даже украшения. Нам маменька купила много-много всякой всячины, вот, например, – потянув цепочку, висевшую на шее и, вытянув из глубин платья с мизерным вырезом под горло, кулон, уложила его на ладонь и показала Ларисе. –  Такие кулоны состоят из двух половинок с секретным замочком, в них можно вложить две маленькие фотографии. Свою я уже вложила, а вторую пока не могу раздобыть. У тебя нет её, Лариса?

– Тебе нужна моя фотография? – удивилась Лариса.

– Прости, Ларисонька, мне  нужна фотография Шота, – смущаясь, ответила Галина. – У князя Пенегина, твоего папеньки верно есть фотографии всех его офицеров.

– Не знаю, – пожала плечами Лариса. – Может быть, и есть, но в семейном альбоме нет фотографий офицеров его нового полка. Фотографии надо спрашивать в канцелярии полка. Только кто же нас туда пустит? И уж верно, я даже уверена, что секретно это.

– Да, да, конечно! Я не подумала, извини, – склонив голову, тихо проговорила Галина.

– А мы тебе, Ларочка, подарок принесли. Купили в тот день, когда были в московских торговых рядах, – вступила в разговор, доселе молчавшая Анна, и, вынув из своей дамской сумочки небольшой свёрток, подала его в руки подруги.

– Ах, как приятно! – воскликнула Лариса, развязывая алую шёлковую ленту, бантом стягивающую картонную коробочку.

В коробочке лежала шкатулка с лаковым рисунком на крышке.

– Тебе нравится, Ларисонька? – смущаясь, проговорила Анна.

– Она прелесть! Я давно о такой мечтала! Ах, какие же вы милые, девочки! Спасибо! – восторженно проговорила Лариса, и поочерёдно поцеловала подруг в пухленькие щёчки.

– А ты открой её, – сказала Галина.

Открыв шкатулку, Лариса увидела кулон на серебряной цепочке, точно такой, какой минуту назад показывала Галина.

– Девочки… но это очень дорогой подарок… Мне даже как-то неловко принимать его… и праздников сейчас никаких нет.

– Вовсе и не дорогой, он же не золотой, а всего лишь серебряный. А праздник был…

– Какой? – удивилась Лариса. – Разве что день рождения, так он будет через три дня. Я уже и пригласительные билеты приготовила, завтра буду рассылать.

– Твой приезд в Омск праздник! Нам, знаешь, как хорошо с тобой… Ты самая лучшая наша подруга, а других у нас вообще не было. Для нас это праздник, вот мы и решили подарить тебе подарок, чтобы ты всегда-всегда помнила наш первый день!

– Девочки… Ну, что вы?.. Мне совсем неловко! Вы мои подруги, и это главный для меня подарок! Не забываете меня, большего мне и не надо. А подарок… Хороший он, очень! Спасибо, милые мои! – Лариса поцеловала сестёр в их пухленькие щёчки. – Кулончик я сейчас надену, – вынув из шкатулки кулон, Лариса надела его на шею. – А в шкатулочку буду собирать всякие красивые разности.

За час до прихода автомобиля за сёстрами, приехал домой Григорий Максимович. И сразу, как только девочки поздоровались с ним, полковник сел в кресло напротив них, расслабился после напряжённого служебного дня и проговорил:

– Интересный случай вчера произошёл, а сегодня о нём весь полк только и говорил, а виной всему был поручик Свиридов.

Анна насторожилась, предполагая услышать от полковника что-то нелестное в адрес Олега Николаевича.

Пенегин улыбнулся, увидев, как напряглась Анна, и спокойно продолжил свой рассказ:

– Кто бы мог подумать, на вид такой спокойный и рассудительный и нате вам, такое отчудил, что все диву даются, – Григорий Максимович, – любитель пошутить и встревожить нервы слушателей, приумолк, неторопливо разгладил усы и хитро посмотрел в глаза Анны. – Все так и говорят, так и говорят: "Ай, да поручик! Ай, да Свиридов! Ни дать, ни взять – герой!"

Лицо Анны ещё в самом начале – лишь только Григорий Максимович упомянул Свиридова, загорелось румянцем, а тут воспламенилось, как раскалённый в горне металл.

– Шёл он вчера со службы домой, местный он – омич, в своём доме живёт… Погода препаршивая, дождь холодный, слякоть… разговаривает с другом своим Абуладзе… о чём мне неведомо, но дело молодое… ясно, чем голова занята… – Григорий Максимович вновь хитро посмотрел на Анну. – На подходе к своему дому увидели мокнущую под дождём молодую беременную женщину. Интересно им стало, что это она в такую вечернюю промозглую пору в тонком платьишке под дождём трясётся. Подошли, поинтересовались. Та им и сказала:

– Свёкор из дому выгнал. В чём была, в том и выпроводил за порог. А муж даже и не заступился.

– Вот оно что? – вскипел Абуладзе.

Ясное дело, – горец.

– Где дом твой? – спросил её.

– Указала она дом, из которого её выгнали. Двинулся в его сторону Шота, а она его остановила.

– Не надо, господин офицер, не ходите. Вам-то оно ничего, а мне хуже будет. Я покуда здесь постою, может быть позовут в дом-то, не звери поди.

– Ну, как знаешь, – ответил Абуладзе и направился, было, прочь. Да только тут вступился за девушку Олег Николаевич.

– Не гоже так, – сказал, – чтобы женщина, ребёнка ждущая, под дождём холодным стояла, в тонком платьице с непокрытой головой. Простудится, заболеет и ребёнка скинет.

Снял он с себя плащ, укутал в него молодуху и, приобняв, чтобы не поскользнулась на скользкой жиже и не упала, повёл в свой дом. Вот такой он наш герой, прапорщик Свиридов.

Анна зацвела глазами и всем разрумянившимся лицом. Под стать её возвышенному тонусу была и Галина.

– Шота тоже не ударил лицом в грязь, – пела её душа.

– И что… так сейчас и живёт у Олега Николаевича? – спросила отца Лариса.

– Обогрелась, чаем горячим её накормили, переспала ночь, а утром за ней пришли муж её и свёкор. Прощение просить стали. Она, ясное дело, простила и ушла с ними.

– Интересно, что это вдруг? – проговорила Лариса.

– Шота ночью наведался в тот дом, что-то сказал, вероятно, пригрозил судом и тюрьмой, так я думаю, вот и прибежали утром – спозаранку. Когда молодуха-то уходила, Абуладзе сказал, что наведываться будет, и если что не так, то живо найдёт на них управу.

– Клянусь честью офицера и князя! – сказал.

Те, конечно, струхнули. Клялись, что всё исполнят в лучшем виде, и накормят, и обнову купят, и ребенку, что в дом с родами войдёт всё нужное справят.

– Смотрите у меня! – погрозил им пальцем Шота. Те поясно поклонились ему и поспешно удалились, укутав женщину во всё тёплое.

– А всё-таки интересно, что произошло? За что свёкор изгнал сноху из дома? – пожала плечами Лариса.

– Вот тут-то самое интересное, – ответил ей отец. – Чем-то не по нраву пришлась свекрови жена старшего сына. Безропотный он был, во всём слушался своих родителей, крутили они им, как хотели. Надумала хозяйка свести со свету молодую, знамо дело, мало кому из свекровей по нраву приходятся их снохи. Сговорилась со знахаркой, что, мол, сляжет, а та укажет, что порчу на неё навела сноха. Как сговорились, так и решили провернуть дельце злое.

В один из дней хворь одолела хозяйку, обезножила она. Домочадцы и так за ней и этак, не помогают их хлопоты и забота, мало того – онемела, ни губами пошевелить, ни глазами моргнуть. Попа позвали, тот осмотрел женщину и сказал, что болезнь её от сатаны. Принялся лечить, – крестом махал, молитвы шептал, взял деньги и ушёл, сказав, что через день на поправку пойдёт. Только день прошёл, за ним второй, нет улучшения. На третий день позвали знахарку. Пришла знахарка в тот дом, склонилась над "больной", ощупала её с ног до головы, что-то пошептала и уверенным тоном промолвила:

– Срочное лечение нужно. Болезнь  не простая. Кто-то из членов семьи испортил её.

– Ах, да ох!

– Кто, да пошто?

– Зачем, да почему? – заохал, застонал и завоспрошал весь домашний люд.

– Не тужите и не охайте, человеки! Дело трудное, но поправимое. Прежде узнаю, кто её испортил, а потом приступлю к изгнанию демона, – ответила знахарка и потребовали принести ей стакан воды, горящий берёзовый уголёк и чистое полотенце.

Всё было исполнено быстро. "Медицинское светило" приступило к лечению.

Дом замер и все домочадцы с тревогой воззрились на знахарку, а та в воцарившейся тишине стала что-то нашёптывать над стаканом воды, а потом бросила в него раскалённый уголёк. Лёгкое шипение пролетело по-над комнатой, и знахарка, набрав в рот воду, выплюнула её в лицо "больной", та вздрогнула, открыла глаза и тихо произнесла: "Где я? Что со мной?"

Знахарка утёрла лицо "возродившейся" женщины полотенцем и проговорила:

– Нечистая сила изгнана. Все это видите. А испортила её она, – знахарка повернулась к жене старшего сына и указала на неё пальцем.

Хозяин тотчас бросился на сноху и чуть ли не с кулаками вытолкал её из дому в дождь и холод. Сын его – муж бедной оговоренной женщины, не вымолвил ни слова в защиту своей жены.

Беременная, без копейки денег и без тёплой одежды женщина вышла со двора на улицу, где её и увидели наши герои-офицеры.

Вот такая нынче произошла история, дорогие мои. И это в славном городе Омске! – закончил рассказ Григорий Максимович. – Кабы не Олег Николаевич и Шота, быть бы беде, померла бы от простуды молодая, ни в чём не повинная женщина. Объявил я им нынче в офицерском собрании благодарность. Достойны они похвалы! Достойны!

Князь Пенегин специально рассказал эту историю близняшкам, так как знал, каждый из героев давно трогает душу сестёр. Этим он хотел возвысить их в глазах девушек и сказать, что офицеры достойны их внимания. Но не знал, что заставил набатом биться сердце своей дочери. К одному из героев рассказа она была неравнодушна.

Глава 3. Конфликт

Щегольскую четырёхместную коляску фаэтон на рессорном ходу, вызывая зависть даже у зажиточных граждан города, резво катили по главному проспекту города два рысака гнедой масти, волосяной покров которых отливал на солнце тёмно-коричневым лаком.

В коляске сидели четверо, — на переднем сиденье спиной по ходу движения две юные прелестные девы в пышных платьях, милые головки которых украшали шляпки с широкими полями, украшенными шёлковыми лентами и искусственными цветами из шёлка, — это были Анна и Галина. От ветра их шляпки удерживали белые шёлковые ленты, прикреплённые к внутренней стороне тулье и подвязанные на подбородке. На втором сиденье лицом к сёстрам сидела Лариса и Свиридов, оба были одеты по-праздничному — княжна в пышное розовое платье с круглым скромным вырезом почти под горло, поручик в парадном мундире. Управлял коляской Абуладзе, он вёл её на южную окраину города, где в четырёх километрах от его центра — на Семинарской площади между улиц Скаковая и Лагерная в короткий срок были построены павильоны 1-й Западно-Сибирской сельскохозяйственной, лесной и торгово-промышленной выставки.

— Шота, и где это ты добыл такую чудесную коляску? — уже в который раз спрашивал друга Олег.

— Купил, дружище! Купил! — отвечал Шота, при этом непременно повторял уже в десятый, а может быть и двадцатый раз. — А к ней двух рысаков. Теперь вот и сена заготавливать больше надо, благо есть, где хранить, — усадьба большая.

Князь Абуладзе жил в своём доме, купленном им в центре города ещё во время учёбы в военном училище. Дом был кирпичный, двухэтажный с пристройкой для прислуги. При доме был большой сад, а так же конюшня и сарай для хранения сена и хозяйственного инвентаря, что позволяло очень богатому грузинскому князю содержать лошадей для выезда и для служебных надобностей.

Князю страсть как хотелось погнать лошадей рысачим махом — самым быстрым видом рыси, присущим только рысакам в силу особенностей строения их скелета, но загруженность улиц города людьми и повозками, позволяла вести лошадей только шагом — четырёхтактным коротким аллюром, при котором следы от задних ног находились на большом удалении от отметин передних копыт. Горожане спешили на торжественное открытие выставки.

Приближаясь к Чернавинскому проспекту, — на пересечении улиц Тарская и Александровская, офицеры и их девушки стали свидетелями громкой ссоры двух женщин. Абуладзе пришлось приостановить лошадей, так как на зрелище собралось много народу, и проезд на коляске был крайне затруднителен.

— Вы посмотрите, люди, до чего дошло. Эта хамка, сколь ей ни говори, всё одно на своём стоит. Пироги пекёт, весь дом задымляет. Вздохнуть нечем. Гляньте вон в окно-то… видите дымище какой, а внутрях… так там сам чёрт рога себе переломает… от невидимости в избе, прям, что пожар… не иначе. А ей хошь бы што! Она, видите ли, пироги на продажу пекёт, а мне помирать… Так ли чё ли! Я вас спрашиваю! — крикнула в собравшуюся толпу зевак. — Молчите. То-то же! Ну, молчите… Чёрт с вами со всеми!.. А всё ж таки гляньте, во что она превратила мою избу! Да, что ж это такое делается? Когда ж эта проклятая торговка съедет с моего дома. Гоню её, а она только похохатывает и оскорбляет меня, называет злыдней, нахалкой и другими погаными словами. Тфу на неё, басурманку окаянную!

А виновница ссоры стояла, подбоченясь, и ухмылялась, но когда домохозяйка стала надвигаться на неё с кулаками, повернулась в ней задом, задрала подол сарафана, сдернула с себя штаны и, прихлопывая себя по голому заду, затараторила: «Вот тебе, а не съезд с квартиры! Вот тебе! Вот тебе!»

Анна и Галина зарделись и, прикрывая глаза руками, прыснули со смеху.

— Стыдно-то как! Стыдно! — проговорила Лариса, ухватив за руку сидящего рядом Свиридова.

— Опять что-то не поделили, — коротко хохотнул Абуладзе. — И ведь что удивительно… ладно бы в доме поругивались, так нет, надо на улицу выйти, чтобы все видели и слышали, как они друг друга оскорбляют и за волосы таскают, на потеху мужикам и на страх детям. Вон… детишки-то жмутся к забору. И где только такие слова выискивают, не каждый мужик найдёт такие. Чудной у нас народ — бабы! Денщик мой Прохор рассказал, на прошлой неделе они в суде меж собой разбирались и вот снова. Забавные истории меж ними происходят. В один день волосы друг у друга рвут, на другой вместе песни поют. Вон та молодуха, что… в цветастом сарафане, — Шота кивнул головой в сторону женщины оголившей зад, — жаловалась судье на свою квартирную хозяйку, с которой сейчас опять сошлась в ссоре, что та позволила себе обругать её и даже назвать «воровкой и «арестанткой».

Хозяйка не ожидала, что в суде будет держать ответ, оправдывалась торопливо и сумбурно, не приводя веских доказательств своей безвинности.

— Господин судья, ведь понапрасну только суд она беспокоит, — говорила квартирная хозяйка, — мы с ней кажный божий день ругаемся, так и будем из-за каждого слова в суд ходить?! Негоже этак-то! Когда ж вам, господин судья, тогда разбойников-то судить? Их-то вон, в газетках прописывают, што ни день, то всякие разные… то грабют, то убивают, а тут за слово какое в суд… Так, чтобы ей неповадно было, изгоните, господин судья, эту нехорошую женщину из моего дома, сама я уже из сил выбилась, а не уходит она… миром прошу её — Господом Богом, ни в какую не уходит. И што она присосалась к дому моему, ежели бы я знала, какая она склочная баба, разве ж пустила… ни в жизть… вот вам крест! — перекрестилась, прямо глядя в глаза судьи, как на икону.

— Прекратить! — строго прикрикнул судья. — Мне здесь твои разглагольствования не к чему слушать. Отвечай по делу жалобы на тебя. Оскорбляла, али как?

— Господин судья, да как же я могу-то. Обе мы пьяницы. Вот и сегодня, как сюда идти, выпили и поругались… А и не могу я сама на себя наговаривать… Нет такого закону, чтобы самую себя распластывать перед вами, господин судья. Пущай она споначалу докажет, что я чего злыдного противу её имела.

— Прекратить! Иначе я прикажу выпороть тебя и посадить в тюрьму! — уже более строго и громче проговорил судья.

— Так я ж и говорю… поругались мы, — вновь стала оправдываться подсудимая. — А вчера вместе ходили в гости. Всё было хорошо. А потом поругались, и она ударила меня два раза. Так я же не побежала жаловаться на неё. Вместе пили и ежели я её как и назвала, так то не от злобы, а по сути дела её… Вот, смотрите, господин судья, — женщина склонила голову, — проплешина. Она сук… прости мя, Господи, — перекрестилась, — супостатка этакая цельный клок с головы моей выдрала. Так я что ж… стерпела… не пошла в суд жаловаться, а она, видите ли, за одно слово, какое уж и не помню, может быть, и было чего… хотя, врёт она, вот вам истинный крест, — снова перекрестилась, — в суд побежала…

— А ты, что скажешь? — обратился судья к заявителю.

— Что я?.. Я ничего!.. Я это… — тихим голосом проговорила «потерпевшая» и вдруг резко. — Пущай она меня не гонит! Я справно плачу за жильё! Куда мне? Кто ж возьмёт меня… Ясно дело, никому не пондравится чад от пирогов. А мне жить надо! Мужика у меня нет… Кто меня кормить будет?.. сама вот, и выкручиваюсь, как могу. А она гонит. Я ей и водочку ставлю, чтобы она, значит, не гнала, а она как мою водку выпьет, так и зачинает понужать меня и гнать. Кому ж это по ндраву будет, вот и схватываемся. А волосы я её не драла, вот ей Богу, — женщина перекрестилась, — это она сама вырвала у себя клок и сказала опосля, что покажет свою голову лысую, чтобы меня, значит, в тюрьму посадили за руко… рукоприложение, значит, к её голове.

— А я тебе сколько раз говаривала, уходи с фатеры от греха подальше. — грозно воззрившись на жиличку, прокричала домохозяйка. — Я женщина больная, у меня всё внутрях болит и порой так запечёт, что хошь ложись и помирай, а ты пирожки на продажу пекёшь, а чаду… — и жалобно к судье, — господин судья, чаду столько напустит… не приведи Господи! Жизти от неё никакой нет, а мне врачи прописали свежий воздух. Какой тут воздух, ежели я чернотой от её гари потом цельный день харкаю…

Судья молча взял судейский молоточек и ударил им по дощечке на своём столе.

За взаимностью обид судья постановил дело прекратить, — закончил рассказ Шота, осторожно продвигая коляску сквозь толпу людей.

***

Въехав на Семинарскую площадь и остановив коляску в специально отведённом для гужевого транспорта месте, офицеры помогли девушкам выйти из фаэтона.

— Посмотрите, ну, посмотрите же, господа!.. Сколько народу! Ах, сколько много народу! И все красивые!.. Я никогда не видела столько много людей! Как чудесно! Как очаровательно! О! как я счастлива! Ну, посмотрите же! Посмотрите! — засияла глазами и восторженно захлопала в ладоши Анна, лишь только увидела массу празднично одетого народа, ожидающего торжественного открытия выставки.

— Невероятно! Ожившая сказка из иллюстрированных книг! Изумительная сказка! О, Господи, я даже в мыслях не могла представить такое! — более сдержано, нежели сестра, но всё же восторженно восклицала Галина, охватывая взглядом сказочный главный вход выставки с крыльями резных стен и башенками по краям.

— Напоминает московский кремль. Только тот строго величествен, а это сооружение величественно празднично. Какое-то необъяснимое торжество лёгкости, света, а, в общем-то, жизни. Красиво! Не ожидала такого прекрасного начала экскурсии!

— Это лишь преддверие её, — улыбнулся Свиридов. — Всё самое необычное впереди… за главным входом…

— Верю на слово, хотя уже и это, — чуть кивнув на «воздушное» здание главного входа выставки, — вызывает восхищение, — не выражая неистовых эмоций, сдержано, но чувственно ответила Лариса, явно восхищённая красочной площадью наводнённой празднично одетыми людьми.

Лариса сдерживала себя, но внутренне горела, более, пылала, и пламя восторга отражалось в глазах. Это пламя видел Свиридов. Он не сводил взгляд с княгини, восхищался ею, и благодарил Господа за возможность видеть её и быть рядом с нею.

— Господа, что же мы стоим? Пойдёмте, пойдёмте же скорее! Там, верно, всё уже началось!.. Мы пропустим самое главное! — нетерпеливо подёрнув плечами, проговорила Галина, ухватила Абуладзе за руку и настойчиво потянула его в сторону людей, пришедших на открытие выставки. — Ну, что же вы, Шота?! Идёмте!

Почувствовав его лёгкое сопротивление, Галина взглянула на него и увидела острый взгляд его прищуренных глаз, направленный на Свиридова, державшего руку Ларисы в своей руке.

— Что с тобой, Шота? — не поняв прищура глаз, кокетливо повела бровями Галина. — Солнце глаза щекочет?

— О нет, извини! Я просто заворожён прекрасным видом, — солгал Абуладзе. — Красиво, очень красиво!

— Тогда что же мы стоим? — сказала и, ухватив его согнутой в локте рукой за предплечье, а сестру, стоящую рядом, взяв другой рукой за кисть, настойчиво потянула обоих за Ларисой и Свиридовым, идущими к радужной группе людей ждущих торжественного открытия выставки.

— Не предполагала, что будет так торжественно, — говорила Лариса.

— Это лишь главный вход выставки, Лариса Григорьевна. Вы будете очарованы, когда войдёте внутрь, — пылко ответил Свиридов, не отводя влюблённого взгляда от княгини.

— Олег Николаевич, откуда вам известно, что находится внутри?

— Как же мне не знать, Лариса Григорьевна?! Солдаты моего взвода принимали самое непосредственное участие в строительстве павильонов выставки. И по долгу службы мне часто приходилось быть на стройке. Верите ли, там есть такие чудесные здания, что дух захватывает.

— Вы интригуете меня, Олег Николаевич. Берегитесь! Если в действительности всё окажется иначе… я вас… — Лариса посмотрела на Свиридова. — Что мне сделать тогда с вами? Ну, говорите же?

— Я распластаюсь у ваших ног, Лариса Григорьевна, и буду молить о пощаде, а если вы не простите… буду полностью в вашем распоряжении. Вы можете меня даже убить!

— Ну, что вы… Олег Николаевич? Как можно?! Мне ваша жизнь не нужна, хотя… — хитро блеснув глазами, — как знать… может быть, и понадобится! — ответила княгиня.

***

У главного входа шумела людская толпа. Отовсюду несся звонкий смех детей одетых в праздничные платья; восторженные голоса дам в светлых летних платьях, с белыми ажурными зонтами в руках и с колоссальными «корзинами» на головах, отягчёнными цветами, плодами и даже битой дичью, свешивающей свои лапы и хвосты через поля шляп; сдержанный говор их кавалеров, — офицеров в парадных мундирах и чиновников в тёмных костюмах с широкими лацканами.

Подхваченные общим праздничным настроением, Лариса и сёстры — Анна и Галина, сбившись в общий плотный кружок, бережно охраняемый Свиридовым и Абуладзе, что-то восторженно говорили друг другу, и вдруг их разговор прервался на полуфразе. Площадь у входа на выставку стихла, умолк даже детский смех.

На сколоченное из досок возвышение поднялись главный начальник степного края генерал от кавалерии Евгений Оттович Шмит, акмолинский губернатор Александр Николаевич Неверов, председатель распорядительного комитета выставки Борис Владимирович Трувелер, городской голова Василий Александрович Морозов и главный комиссар выставки Катанаев.

С краткой вступительной речью выступили Трувелер и Морозов. Затем прошло освящение выставки, после которого Евгений Оттович Шмит открыл выставку разрезанием красной ленты. И все, у кого были куплены билеты, прошли через широко распахнувшиеся ворота главного входа выставки и невольно ахнули от восхищения, увидев красочный город. Перед омичами и гостями города, захватывая их дух, раскрылась волшебная панорама со сказочными дворцами-павильонами, украшенными тонкой резьбой по дереву, разноцветными огнями и флажками, с причудливой формой крыш и фасадов. Не удержались от одобрительных восклицаний Анна, Галина и Лариса. Вновь, как и при въезде на Семинарскую площадь, их восторженные вскрики и сияющие глаза открыли улыбку на лице сопровождающих их офицеров.

— А это что впереди?

— Что справа?

— Что в павильоне в египетском стиле со сфинксами и обелисками? — спрашивали девушки.

И мужчины, улыбаясь, отвечали:

— Это «Общенаучный» павильон, его ещё называют «Сибиреведение».

— А тот, что в виде швейной машинки — павильон компании «Зингер».

— На переднем плане павильон Сергинско-Уфалейских горных заводов

— А там что? — вскинув руку в сторону павильона в стиле древнерусского терема, воскликнула Анна, встряхнув руку сестру.

— Не знаю, сестрёнка. Спросим Шота, он обязательно всё знает, — ответила Галина, взглянув на Абуладзе.

— В этом тереме павильон «Вятские кустари». Что в нём находится… — пожал плечами Шота, — не знаю, но, вероятно, что-то из народного творчества.

— Пойдём, пойдём туда! — восхитившись павильоном, по сторонам входного портала которого громоздились массивные пилоны, воскликнула Лариса и, выпустив руку Олега, широким шагом пошла на встречу с чудом, выстроенным Л. А. Чернышевым.

В самом павильоне, — при входе в него, Лариса замерла. На неё смотрел Ермак — мощная статуя первого покорителя Сибири.

— О, Боже! Как это грандиозно! Какой гигант! — воскликнула княжна, лишь только взглянула на покорившую её статую. — Ермак именно такой, каким я его представляла.

— Только много больше оригинала! — подойдя к Ларисе, ухмыльнулся Шота.

— Конечно, это же статуя! В ней выражено не только величие покорителя Сибири, но и всей России! Не мог же ваятель сделать его карликом, это было бы унизительно для нас… русского народа, — ответила княжна, направившись вглубь павильона.

Потом шли восторги, ахи, охи и восклицания при посещении других павильонов. Особо поразила девушек «Эйфелева башня», созданная из вёдер фирмы «Калашников и сыновья»,

У Свиридова вызвал интерес павильон Альфа-Нобель. Абуладзе долго рассматривал лошадей и цокал губами, когда какая-либо из них привлекала его долгое и пристальное внимание.

Коллекция драгоценных камней музей уральского общества любителей естествознания привлекла девушек.

Осмотреть всё за один раз было невозможно, поэтому молодые люди, осмотрев особо примечательную часть выставки, и то бегло, направились на её северо-восточную часть, занятую увеселительными заведениями. Здесь стояло большое в мавританском стиле здание театра и ресторан, спроектированные и построенные Л. А. Чернышовым. Послушав симфонический оркестр, устроенный на эстраде вблизи театра, они прошли цветочно-травянистыми газонами к главному павильону с красивым фонтаном.

— Как вам фонтан, Лариса Григорьевна? — спросил княжну Шота. — Не правда ли, он безобразен?!

***

Шота, с детства стремившийся во всём быть первым, не мог позволить себе, чтобы Свиридов, которого лишь номинально принимал другом, а по сути, ещё со времени учёбы в военном училище, держал рядом с собой как необходимую вещь, уже в прошедшие рождественские праздники обратил внимание на необычные отношения Ларисы к Олегу. Это явно ему не нравилось.

— Полагаю, она проявляет к нему несколько бо́льшие чувства, нежели дружеские, — мысленно говорил он, глядя на княжну и думая, как «отодвинуть» её от Свиридова, — разорвать крепнущие отношения между нею и им.

Его разум бунтовал, кипятил без того горячую южную кровь, и заставлял прибегнуть к хитрости, а если понадобится к чему-нибудь бо́льшему, лишь бы воспрепятствовать их дальнейшему сближению, что, естественно, ввело бы Олега Николаевича в высший свет. Это князь Абуладзе, по причине своего высокомерия, не мог позволить Свиридову, считая его ниже себя по положению в сиятельном обществе. Любой ценой Абуладзе решил разорвать дружеские отношения Пенегиной и Свиридова и добиться от Ларисы всецелого расположения к себе. С этой целью он даже приобрёл фаэтон и купил билеты на выставку для всех.

— Она будет моя! — внутренне взрываясь, говорил он и выискивал момент для нанесения удара по товарищу, который принимал его другом. — Я не только убью тебя морально, но и низвергну в трясину позора. Никому не позволю из грязи выползать в высший свет! А ты… есть именно такой. Ты должен быть вечно мне благодарен, что я приблизил тебя к моему сиятельству, — мысленно негодовал Абуладзе.

И такая возможность появилась именно сейчас — на выставке, когда Лариса и Олег, по суждению его, перешагнули порог дружбы и приблизились к грани взаимной симпатии, за которой следует любовь.

— Когда их редкие встречи успели перерасти в нечто большее, нежели дружба? — спрашивал он себя и не мог найти ответ. А он был на поверхности, — Свиридов никогда не отказывался от приглашений Анны прийти к ней в дом для совместных игр и пения под фортепиано, а Абуладзе бросал пригласительные билеты в урну для бумаг, понимая их явный смысл.

— Галина красива, мила, но она ещё совсем ребёнок — маленькая капризная девочка. С ней можно просто дружить, потакать её прихотям, но отношения… Боже упаси!

Абуладзе не знал, что на всех вечерах была Лариса.

***

— А мне он нравится! Необычный и даже загадочный! — ответила Лариса и обратилась к Свиридову, — не правда ли Олег?

— Несомненно, Лариса, он очень привлекателен, — ответил Свиридов.

Обращение Ларисы к Свиридову и его к ней без отчества, — просто Олег и Лариса, ожгло Абуладзе, он готов был выпрыгнуть из кожи, но сдержал себя, внутренне злобно улыбнулся и вновь постарался привлечь к себе внимание княгини.

— Необычный, согласен с вами, Лариса Григорьевна, — делая ударение на отчестве, проговорил Шота и, небрежно окинув рукой фонтан, спросил Свиридова. — Чем же он привлекателен, Олег?

— Тем, что его автор высказывает главную суть всей выставки, — не взглянув на Абуладзе, вместо Олега ответила Лариса.

— И в чём она?

— В новизне, в творчестве, в победе нового над старым, а в конечном итоге жизни над смертью.

— Вот смертью-то как раз и несёт от этого, с позволения сказать, хаоса. Фонтан вызывает чувство тревоги и даже чем-то напоминает ад.

— А вы, князь, были в аду?

— Бог миловал.

— В таком случае, почему вы решили, что фонтан творение ада? — удивилась Лариса, увлёкшись диалогом с Шота.

— Он мёртв, и камни его мертвы, и вся центральная композиция как бы только что вышла из ада. И, обратите внимание, рядом с фонтаном только мы и более никого.

— Отчего же, а люди, что сидят на скамейках?

— О-о-о! люди! — усмехнулся Абуладзе. — Они, посмотрите на них, — Шота кивнул на группы людей сидящих на скамье и стоящих чуть поодаль от них, — сами, как каменные изваяния. В них нет ритма жизни, они малоподвижны и почти немы. С их стороны не доносится человеческая речь и даже дети, что рядом с ними, не бегают, не резвятся, не смеются. Они все — взрослые и дети равнодушны к красоте, окружающей их, и сами как будто из ада — представители его, охраняющие сие нелепое сооружение.

— А по моему, — Лариса пожала плечами, — люди как люди. Сидят, мирно беседуют. Они отдыхают, — ушли от обыденности в сказку. Дети торжественно сдержаны, как и их родители, и этим, а не равнодушием, как выразились вы, князь, дают возможность другим людям окунуться в праздничную атмосферу выставки. Представьте, что было бы с нами, если со всех сторон нёсся ор, громкий смех, топот и беготня детворы, поднимающей клубы пыли?! Не знаю как у вас, вы человек военный, привыкший к громким командам и муштре, а у меня открылась бы мигрень… и праздник был бы испорчен. Это все понимают, поэтому ведут себя корректно, сдержано и не слишком эмоционально выражают свои чувства, хотя на лицах людей я вижу сияющие глаза, улыбки, а не скуку и раздражение. А у вас, князь, вероятно, сегодня плохое настроение, коли в прекрасном вы видите ад.

— Отчего же, Лариса Григорьевна?! У меня прекрасное настроение! — Абуладзе широко, но натянуто улыбнулся. — Разве что мой друг Олег Николаевич, чем-то недоволен, — умело перевёл «стрелку» с себя на Свиридова. — Он хмур и молчалив.

— Ну, это уже слишком! — мысленно возмутилась Лариса. — Я мирилась, слушая его больной бред, но с тем, что он ставит себя выше других, мириться не собираюсь.

«Несомненно, для этого он и привёз нас сюда, чтобы унизить меня перед девушками, особенно перед Ларисой. Не может смириться с тем, что она выбрала меня, а не его! — поняв хитрый ход Абуладзе, подумал Олег. — Он вызывает меня на ссору, но я сдержу себя, не позволю ему насладиться своим, якобы, превосходством надо мной. Моя горячность здесь неуместна, но позволить ему и дальше унижать меня я не намерен! Девушки… нельзя им портить праздник!».

Делано улыбнувшись, Лариса хотела, было, что-то сказать, но её опередил Олег.

— Недоволен?.. Ошибаешься, Шота! Я счастлив! Со мной рядом друзья! — Олег улыбнулся Ларисе. — И я наслаждаюсь этим прекрасным творением, — окинул рукой фонтан. — Оттого и молчалив, но никак не хмур.

— Прекрасное творение?.. Хм!.. — покачал головой Шота. — Где ты видишь здесь красоту? В окольцованном тяжёлым бетоном мелком озерке с невыразительным островком суши посредине, уместившем на себе бледные обнажённые тела двух атлетически сложённых женщин, у ног одной, что-то провозглашающей поднятой левой рукой и держащей в правой серую корзину в виде головы быка, обнажённое, мёртвое тело ребёнка? Эта композиция груба и даже по́шла, — брезгливо скривился Абуладзе.

Анна и Галина с интересом слушали диалог, сначала Ларисы с Шота, затем его с Олегом, и не могли понять, кто из них троих прав. Хотя, даже не понимая разговора, Галина отдавала предпочтение Абуладзе, а Анна Свиридову. Анне Шота казался выскочкой и очень высокомерным, а Галина была равнодушна к Олегу.

Лариса?.. Ей нравился Олег, но и Шота был интересен, и выбрать кого-то одного она затруднялась. С Олегом было просто, а с Шота она чувствовала себя какой-то маленькой букашкой — придавленной глыбой. Чтобы скрыть эту свою притиснутость была с ним ершиста и готова была выпустить коготки, это видели и Олег и Шота, но каждый по-своему. Олег — отрицание Шота. Шота — интерес к себе, скрываемый её колкостью.

— Я с тобой не согласен, Шота, — проговорил Олег. — Обнажённая женщина с корзиной олицетворяет плодородие.

— А пухлые бескровные дети на бесцветной траве? Что олицетворяют эти трупы? И на всё это безобразие смотрит, как бы поощряя свою подругу из-за её спины, другая полногрудая широкоплечая нимфа. По́шло, безобразно и безвкусно! — вздёрнув голову, проговорил Абуладзе.

— Приглядись внимательно к островку, друг, и на переднем плане ты увидишь не просто обнажённую женщину, а богиню Деметру. У нас — славян — это Мать-Сыра-Земля, порождающая всё живое и принимающая в себя умерших, что показано в телах детей у её ног, она воплощение первобытной творческой энергии. Одновременно Деметра — «благая богиня», хранительница жизни, научившая человечество земледелию, что ярко показано корзиной, которую держит в правой руке.

— Интересная интерпретация. А что же означает лежащая на рифе обнажённая нимфа, что-то говорящая богине, что явно видно по руке лодочкой у губ? — с ухмылкой проговорил Абуладзе.

— Вероятно, это отождествление великой богини Гекаты, являющейся помощницей в колдовстве и от него.

— Что ж, убедительно! Более не буду спорить и предлагаю продолжить нашу экскурсию по выставке, — примирительно проговорил Шота и, натянуто улыбнувшись, подошёл к Анне и Галине, подхватил их под руки и повёл к ближайшему павильону.

— Хороший отпор, Олег, — проговорила Лариса и крепко пожала его руку.

***

Дома, перебирая в памяти события уходящего дня, Лариса вдруг нахмурилась, — вспомнила князя Абуладзе, бесцеремонно вторгшегося в её разговор с Олегом, топнула ножкой и с негодованием произнесла:

— Что он себе позволяет! Я княжна, а не какая-то девка! Его поведение возмутительно!

С какой целью резко отрицательно говорил о столь прекрасном сооружении, каким является фонтан? Он украшение выставки! Не зря его соорудили на центральной площади. И что он хотел показать своим отрицанием его? Себя выше всех? Или унизить всех?.. Показать своё превосходство в знании архитектурного дизайна? Но, думаю… нет! уверена, не такой уж он и великий знаток архитектурного дизайна. А Олег молодец, достойный дал ему отпор, — рассуждала Лариса, всё более думая о князе Абуладзе. И в какой-то момент, сама не поняла как это произошло, стала оправдывать его. — Но, может быть, он прав, и фонтан действительно безобразен и безвкусен. И то верно, не очень-то он вдохновил меня, собственно, совсем не вдохновил. Красив?.. — хмыкнула, — разве что, своим нагромождением рыб, скульптур, каких-то фруктов и овощей… прям, какой-то базар и только! Нет, всё-таки Шота прав! Одно не понятно, почему он странно смотрел на меня и кривил губы? Я это видела, хотя мельком и всего два раза взглянула на него. Тогда мне показалось, что он просто недоволен сооружением и высказывает свою точку зрения… Каждый вправе ценить так, как видит. Олег увидел в нём красоту, а Шота негативно отнёсся к фонтану.

И вдруг Лариса всё поняла.

— Он был озлоблен! — воскликнули все клетки её сердца. — Конечно, как я это сразу не поняла! Его грызло то, что я больше внимания отдавала Олегу, а не ему, привыкшему всегда и во всём быть первым. Там я не увидела… не поняла его, хотя ощущение холода лилось из него водопадом. Я думала, что наш спор — это спор двух мнений! Если в споре со мной он как-то себя сдерживал, то с Олегом… С ним он вообще был резок. А его выражение лица?… Тогда я не могла его понять, а сейчас чётко вижу в нём гадливость. А ведь он его друг! Или я ошибаюсь? А может быть… ко мне? Чем я могла ему не угодить и должна ли угождать? Он кто мне?.. Даже не друг, просто знакомый, которого любит Галина, а она моя подруга… вот и всё. Если бы не её любовь к нему, то его и вовсе не было рядом с нами. Могли бы доехать и в нанятом экипаже. А всё-таки… — Лариса вновь воспроизвела в памяти его лицо, — всё-таки он был даже взбешён! И взбешён тем, что я игнорировала его, а Олега приближала к себе. И всё-таки надо присмотреться к Абуладзе и понять, что он хочет… Если моей любви, объяснить, что не люблю его, а если… я вычеркну его из моей жизни даже как знакомого! Раз и навсегда!

Ларисе, по незрелости её, было трудно разобраться в хитросплетениях жизни, тем более в отношениях между мужчинами и женщинами. Мать рано ушла из её жизни и не успела дать ей то, что обычно дают матери своим дочерям, а отец по своим мужским понятиям полагал, что всё женское придёт к дочери со временем. Лариса набиралась жизненного, непосредственно женского опыта только из любовных романов с их цветочками и серенадами под балконом и из бесед с Анной и Галиной, которые были так же несмышлёны в вопросах отношения полов, как и она сама. Всё это в некоторой степени тормозило её развитие в сторону женщины. В 18 лет она мало чем отличалась от самой себя пятнадцатилетней. Лариса полагала, что между мужчиной и женщиной может быть только дружба, максимум платоническая любовь с поцелуями в щёчку или руку, а любовь это что-то таинственное и доступное разве что много старшим её людям и супружеским парам.

Полагая, что между молодым людьми — мужчиной и девушкой могут быть только дружеские отношения, Лариса не осознавала, что мужчины принимают дружбу с женщиной иначе, — они видят в ней либо начало глубоких чувств — любовь, либо животную страсть. И всё же заложенное в неё природой влечение к противоположному полу заставило глубже, нежели даже полгода назад, взглянуть на Олега и Абуладзе и попытаться разобраться в их отношениях к себе и своих чувствах к ним.

Они шли по одной дороге, как по тёмному коридору, Олег и Шота по её противоположным сторонам, Лариса посередине. Освещая свой путь несозревшими мыслями, она бросалась то в одну, то в другую сторону, при этом больно ударялась в стены, возведённые Анной у стороны по которой шёл Свиридов, и Галиной у Абуладзе.

— Олег любит меня, это ясно. Но Абуладзе?.. Интуитивно я чувствую, что он желает большего. Но чего? Дружбы? Но разве мы не друзья? О, Боже, я в растерянности! А если он любит… Любит?! Но разве так смотрят, когда любят… с пренебрежением и даже злостью? Он… даже стыдно подумать… В его взгляде похоть… Он желает владеть мною! Он зверь! Я должна бояться его!

Глава 4. Раиса Николаевна

Крыло ангела.

С памятного для Раисы Николаевны дня, когда впервые шла под руку с Григорием Максимовичем, прошло два месяца Тревожными, щемящими душу и одновременно необычайно счастливыми были те дни. Дни, когда была рядом с ним.

Счастливыми — дюжина встреч с Пенегиным, всего дюжина дней, но они перевернули всю её прежнюю жизнь. Она уже не плакала в свою холодную подушку, а мысленно видела рядом с ней ещё одну, на которой покоилась голова полюбившегося ей человека. И она молила Господа, чтобы мысли её воплотились в реальность. Воскресные прогулки по проспекту и городскому парку вносили в её жизнь некоторую надежду на постоянность, и даже на большее — на супружество, о котором она и мечтала и одновременно боялась даже думать, чтобы, как часто говорила себе: «Не сглазить!».

Тревожными — ждала каждую новую встречу и тревожилась, что Григорий Максимович на этот раз не придёт, но он, к радости её, приходил, и душа её расцветала. А ещё оттого, что она полюбила князя искренне, всей своей чистой душой и боялась, что надежды на лучшее могут не оправдаться, — Пенегин окажется не тем, каким рисовало его её воображение.

— Бывает и такое, — хорошенький и миленький и вдруг хоп… — говорила её душа, — и в человеке проявляются отрицательные черты, отталкивающие до брезгливости.

Щемящими душу. «Может быть, он ищет и находит встречу со мной из своих корыстных целей, — телесной страсти ко мне? Потерял жену… мужчина… и его тяга к женщине естественна, — говорила она себе и отвечала. — Ну, и пусть, зато хотя бы миг, хотя бы час я буду счастлива!».

5 июня, после праздничного дня — дня рождения дочери, Григорий Максимович провожал Раису Николаевну до её дома.

Ехали в пролётке, он — князь Григорий Максимович Пенегин и она — душечка Раиса Николаевна.

— Ну, зачем ты взял лошадь? Глупый, глупый! Мне хочется как можно дольше, вечно быть с тобой, любимый, родной мой! Неужели ты не видишь не чувствуешь, что я люблю тебя. Полюбила тотчас и с тех пор, как впервые увидела, думаю только о тебе! — мысленно говорила она Пенегину и вдруг неожиданно даже для самой себя произнесла:

— А хотите чаю, Григорий Максимович?

После чего внутренне сжалась, подумав: «Если ответ будет отрицательный, я никогда более не смогу принять его ухаживания. Мне будет стыдно смотреть в его глаза. Он может подумать, что я навязываюсь, что я легкомысленная женщина. — И так же мысленно крикнула. — Я не хочу этого! Не хочу!»

— Не откажусь, — посмотрев на Раису Николаевну и увидев в её глазах смущение, вкупе с ожиданием чего-то таинственного, проговорил Пенегин и внутренне спокойно вздохнул от мысли, что был принят её душой и сердцем так легко и просто.

На следующий день князь Пенегин повёл с дочерью разговор на трудную для себя тему. Волнуясь, поймёт ли его дочь, открылся ей в своих чувствах к Раисе Николаевне и спросил:

— Как ты смотришь, милая, если Раиса Николаевна будет жить с нами?

— В каком положении? — спросила она отца.

— Если ты не против… моей женой.

— Это неожиданно! Я не могу немедленно ответить. Прости, папа, мне нужно подумать.

Через неделю Лариса сказала «да», и уже в первых числах июля князь обвенчался с Раисой Николаевной.

Лариса приняла мачеху спокойно, но настороженно. Раиса Николаевна не вызвала в ней неприязнь, но приход в семью нового человека беспокоил её возможным изменением устоявшейся жизни. Но более всего её тревожило, что отец отгородится от неё, и всё своё свободное время будет отдавать новой жене, а не ей, как это было обычно.

— Что ж, пусть будет так! Я сама дала согласие на его брак, и теперь ради его счастья не имею права быть занудой, это оскорбит его и не достойно меня — его дочери, дочери князя. Я приняла Раису Николаевну в наш дом, и постараюсь быть добра с ней. Отрицание её значило бы, что я не люблю отца, не желаю ему счастья, и являюсь легкомысленной девчонкой, необдуманно давшей тот ответ, который он ждал, — говорила она, приглядываясь к новому члену семьи. — Она теперь в моей семье и я обязана принять это не просто как состоявшийся факт, а с достоинством, без внутреннего сопротивления, которое, сознаюсь, всё-таки во мне есть.

Шло время, с течением которого Лариса стала находить, что Раиса Николаевна приятная женщина, — интересный собеседник и легка в общении, — это влекло её к ней, одиночество томило. Со входом нового человека в её жизнь, часы одиночества сокращались и уже через месяц Лариса не могла представить себя без подруги, какой стала для неё Раиса Николаевна. Тревожило лишь то, что отец станет больше уделять внимания своей новой жене, а не ей — дочери, но вышло всё наоборот. Князь Пенегин стал реже задерживаться на службе и больше времени уделять семье, что более сплотило её и дало понимание Ларисе, что в доме появился не просто новый член семьи, а хороший человек. А в общении с Раисой Николаевной Лариса стала находить не только её саму, открывающуюся день ото дня, но и в себе нечто новое, что снимало прежнюю скованность и неуверенность, появившиеся после смерти матери. Это новое чувство лёгкости и раскованности стало неудержимо влечь к Раисе Николаевне, она стала называть её Раисой, как подругу, и как к хорошей подруге проникаться доверием.

— Маменька, милая маменька! Мне так не хватает тебя, а Раиса стала мне доброй подругой, она понимает меня, как когда-то понимала меня ты. Мне с ней легко, как когда-то было с тобой! — говорила Лариса, и слёзы струйками катили из её глаз. — Прости меня! Я никогда не забуду тебя! И папа помнит тебя. Твоя фотография стоит на его рабочем столе, а твой большой портрет висит в гостиной, рядом с ним и большая фотография, где мы все втроём, правда, я там ещё маленькая, а сейчас… сейчас я уже взрослая… но ты видишь это, я знаю, ты видишь меня. И мне от этого хорошо!

— У тебя, верно, было много подруг в Петербурге? — не отрываясь от вышивки очередного узора, спросила Ларису Раиса Николаевна. — А мне как-то не довелось быть в столице. Для моей семьи поездки по городам были непозволительной роскошью. Я же из бедной, хотя и дворянской семьи. Благо, что родители смогли дать образование, и на этом спасибо, а сестре… нас было двое у родителей, было намного сложнее, чем мне… — Раиса Николаевна, очевидно, хотела что-то ещё добавить к своим словам, но, немного помолчав, перевела разговор на другую тему. — А как у тебя сложилось с Анной и Галиной? Как-то ты сказала, что они очень дружны. А к тебе какие выказывают чувства?

— С ними легко, а в Петербурге… У меня были подруги, но… — Лариса задумчиво посмотрела в окно, — только я их оттолкнула от себя. Так вышло, — с сожалением в голосе ответила Лариса. — Всё как-то перевернулось в моей жизни после гибели мамы, я замкнулась в себе. Папа мне говорил, что надо раскрепоститься, иначе я заболею, но я не могла. Я очень тосковала по маме. И эта боль до сих пор во мне.

Раиса Николаевна насторожилась.

— Нет, нет! — повернувшись к ней лицом и увидев её настороженный взгляд, улыбнулась Лариса. — К вам, точнее, к отношению между вами и папой, это не относится. Вы прекрасная женщина. Папа вас любит, я это вижу, а это сейчас самое главное для меня. Я не хочу доставлять боль дорогому мне человеку. Он выбрал вас, и я это приняла. Хотя первоначально, сознаюсь, мне было как-то не по себе. Папа, я и вдруг чужая женщина, но со временем я поняла, что не имею права быть эгоисткой, я должна заботиться о папе, и если ему с вами хорошо, значит, и мне должно быть хорошо. Вы стали мне не чужой, а подругой. Вы не против, что в последнее время я обращаюсь к вам только по имени. И если можно давайте на «ты»

— Меня это радует, милая Лариса! Сейчас мне много легче, чем даже минуту назад. На «ты» — это даже здо́рово! Так мы много ближе! А, между прочим, я чем-то похожа на тебя. Ты замкнулась в себе после гибели твоей матери, и стала считать себя всеми покинутой и одинокой, а я поникла душой после гибели моих родителей. У тебя был и есть отец, он любит тебя, а я, по сути, была одинока всегда, но об этом как-нибудь в другой раз. Какой прекрасный сегодня день! — бросив взгляд в окно. — Чудесная погода, а мы о грустном.

— Пожалуй, ты права, Раиса. Только, сознаюсь, я до сих пор не могу простить того шофёра, и мне, кажется, никогда не прощу.

— Милая девочка, если на всё реагировать эмоциональным и внутренним душевным всплеском, — переживаниями и слезами, хуже всего необдуманными действиями, то не только не хватит никаких нервов и физических сил, можно сгореть, как восковая свеча. Конечно, мы люди, а не бездушные бревна, нас тяжело ранит всякая несправедливость и мы не безразличны к чужой боли, тем более к боли родных нам людей, но бурно реагировать на всякую несправедливость и поддаваться своим эмоциям это верх безрассудства. А уж изливать негатив своей души, — выплескивать на людей поток оскорблений, жаждать им травм и смерти, это вообще недопустимо для человека здравого ума, так как каждое такое излияние и пожелание непременно возвращается к тому, кто желает другому зла.

Как-то, будучи ещё совсем юной и летающей в розовых облаках девочкой, я шла со своей подругой из гимназии. Прекрасно помню тот ясный тёплый майский день, — на шелковистой траве проснулись одуванчики, распустили серёжки берёзы и тополя, люди, скинув зимние шубы, облачились в лёгкие одежды, — весело и празднично на душе, но только не у моей подруги. Её кто-то обидел, и она очень негодовала, весь путь до своего дома громко кого-то проклинала, желала ему всяческих бед и неудач. Я говорила ей, что так нельзя. Говорила, что надо посмотреть на себя со стороны, разобраться в самой себе, понять, может быть, тот человек вовсе не так и плох и не обижал её, а просто высказал всю правду о ней.

— Какую правду! — прокричала она. — То, что я взяла у неё ленту и не отдала? Обеднела, прям! Велика беда… лента.

— Но если она тебе не нужна, зачем же ты взяла у неё?

— Я вовсе и не брала без спроса, а попросила посмотреть, а потом забыла отдать, — ответила она.

— Забыла, бывает, но когда она напомнила тебе о ней, надо было сразу же возвратить, — сказала я.

— Вот ещё… С чего бы это? Она мне понравилась. Она такая шёлковая и новая, — прикрыла от умиления глаза подруга, — а у неё ещё была одна, вот. И вообще, пусть она провалится со своей лентой, жадина! Не отдам и всё! — негодуя, проговорила она и топнула своей ножкой. Миг и она провалилась под землю. Благо, у меня в то время отстегнулся ремешок от туфельки, и я остановилась, чтобы застегнуть его, иначе провалилась бы вместе с ней. Потом выяснилось, что подземные воды размыли грунт, и полотно дороги в этом месте стало очень тонким. Подруга утонула.

— Раиса, неужели ты никогда-никогда за всю свою жизнь никому не желала чего-нибудь плохого? Вот мне, кажется, что такого никак не может быть. Бывает, не хочешь, а в сердца́х само собой вырывается. Вот и того шофёра, что наехал на маму, хотя его и оправдали, я ни за что и никогда не прощу. Вот не верю я, что нельзя было избежать наезда. Не верю и всё тут! И всё же, не прощая его, я больше не буду желать ему зла. Я больше вообще никому не буду желать зла, — задумчиво проговорила Лариса, прямо посмотрев в глаза Раисы.

— Вот и правильно, моя милая девочка! — ответила Раиса Николаевна, отложила в сторону вышивку, подошла к Ларисе и прижала её голову к себе. — Правильно, ты всё правильно решила, милая! Помни свою маму, помни её светлый образ, а того человека, как мне думается, тебе надо простить. Не надо носить в своей душе злость к нему. Жизнь и так очень сложна, и не надо её омрачать грустными воспоминаниями и ненавистью. — Немного помолчав, задумчиво и с некоторой тоской об ушедших днях произнесла. — Быстро летит время, — девочка, девушка и вот уже женщина. А на твой вопрос, было ли во мне желание кому-либо «насолить», отвечаю — было, но я поборола себя и простила.

Отложив пяльцы в сторону, Раиса Николаевна перевела взгляд своих задумчивых глаз на окно, немного помолчала и, дрогнув губами, вероятно, от встревоживших душу воспоминаний, глубоко вздохнула и, повернувшись лицом к Ларисе, произнесла:

— Наш разговор некоторым образом схож с историей моей жизни. Она, конечно, заурядна, но, если ты хочешь найти ответ на свои вопросы, будет полезна.

— Раиса, я с удовольствием послушаю твой рассказ. У кого же, как не у тебя мне учиться. Лучшей подруги, чем ты у меня нет!

— Спасибо, милая, мне приятно, что мы стали подругами. Рассказ буду вести от второго лица, так мне будет легче собираться с мыслями.

— А мне представлять себя на твоём месте, так я пойму не только тебя, но и разберусь в самой себе.

Сестра.

— Был тёплый июньский день. Солнце клонилось к закату. Они сидели в старой беседке маленького уютного садика и держали друг друга за руку. Он шептал ей слова любви и говорил:

«Мы скоро поженимся! Мы обязательно сделаем свадьбу! Очень хорошую свадьбу! Я куплю тебе красивое белое платье! Все будут смотреть на тебя, и завидовать мне».

Она пять лет ждала от него эти слова, но он был бедный учитель гимназии, а она работала в канцелярии и имела невысокий заработок. Им нужно было накопить определённую сумму денег, чтобы справить свадьбу, «не упав лицом в грязь», — всё-таки были не из мещан… дворяне, но из обедневших. А деньги были проблемой, благо, что имели свой дом и он поддерживал их морально.

Он предлагал продать свой дом и на вырученные деньги сделать свадьбу, а жить в её доме, оставшемся ей от родителей, но она была против.

— У меня есть сестра. Мало ли как может сложиться жизнь, — говорила она и свадьба откладывалась на неопределённый срок.

К тому тёплому июньскому дню, когда он говорил о скорой свадьбе, мечты их стали сбываться. Он накопил необходимое количество денег, оставалось лишь дождаться приезда Тани, — сестры Раисы. Без неё Раиса не хотела входить в новую жизнь — замужнюю.

Таня училась в столичном институте, оканчивала обучение в нём, и со дня на день должна была возвратиться в родительский дом.

Андрей и Раиса сидели на крыльце, говорили о каких-то пустяках, кажущихся им самыми важными, и как обычно её рука была в его руке.

Скрипнула калитка ворот и во двор дома вошла Таня.

— Танечка! — радостно воскликнула Раиса и бросилась, раскрыв объятья, к сестре. — Как так? Почему не написала? Мы встретили бы тебя, –проговорила она, крепче и крепче сжимая сестру в своих объятьях.

— Хотела сделать сюрприз. Ведь это так приятно. Не правда ли, милая?

— Конечно, конечно, родная моя! — ответила Раиса и, ухватив сестру за руку, подвела её к своему жениху. — Познакомься, Танечка, это мой Андрей. Я тебе много писала о нём.

Бросив на Андрея кокетливый взгляд, Таня улыбнулась ему и тихо произнесла.

— Андрей, а как по отчеству?

— Павлович, — ответил он. — Но это не обязательно.

— Нет, нет, что вы! Простите, Андрей Павлович, я не могу так сразу. Может быть, как-нибудь потом, а пока… нет, простите. И ещё, простите, Андрей Павлович… мой дорожный костюм… сами понимаете… мне неловко. Хотя… если вы не торопитесь, я через полчаса приведу себя в порядок, и мы втроём отпразднуем моё возвращение в родительский дом. Ведь, вам, верно, сегодня уже не надо на службу.

— Да, да, конечно! — поспешно ответил Андрей. — Конечно! Сегодня мне не нужно идти в гимназию.

— Вы преподаёте в гимназии?! Как это интересно? Вот и хорошо, расскажете мне о своей интересной работе. А я пойду работать в больницу. Вы, конечно, знаете, что я окончила медицинский институт? Ну, да ладно! — Махнув рукой, Таня подошла к входной двери, приоткрыла её и бросила за спину. — Ладно, потом об этом, а пока оставляю вас с моей сестрой.

— Какая она кокетка! — была первая мысль Андрея. За ней появилась вторая, — но очаровательная!

За столом Андрей больше слушал Таню и не сводил с неё взгляд своих искрящихся карих глаз. Он смотрел на маленькое стройное существо, осознавал, что нельзя так смотреть, но смотрел и смотрел, и не мог оторвать от неё свой взгляд. Он уже не видел свою невесту, забыл о её существовании, пьянел от звонкого смеха её сестры — Тани и любовался её голубыми глазами, опушёнными густыми ресницами.

— Мои дорогие, Раечка, Андрей Павлович, идёмте в лес! — вдруг резко проговорила Таня.

— Танечка, что это ты вздумала? Уже поздно, темнеет! — воспротивилась Раиса.

— Вот и хорошо! Это так романтично! — воскликнула Татьяна и, выйдя из-за стола, взяла Андрея за руку и заставила его подняться со стула. — Лес, луна и мы… — подумала вдвоём, сказала, — втроём! — Романти-и-и-чно-о-о! — протянула напевно и закружилась возле жениха своей сестры.

Дом стоял на восточной окраине города, лес был рядом, но он давно не манил в себя Раису, детство ушло, но был праздник, приехала милая сестра и Раиса, уступая прихоти сестры, улыбнулась, молча встала из-за стола, взяла под руку Андрея и направилась к выходу из дома.

По дороге к лесу Таня болтала без умолку. Раиса молчала, думала о чём-то своём, — ещё неосознаваемая тревога легла на её душу.

— Здесь, помню ещё с детства, всегда было много земляники. Верно, и сейчас она есть. Давайте поищем, — предложила Таня и, вскинув в стороны руки, закружилась с задорным смехом.

— Танечка, разве ж можно сейчас найти её в сумерках. Да её, верно, и выбрали уже. Здесь так близко от города, — удивляясь прихоти сестры, проговорила Раиса. — Хотя… как желаешь.

— Вот и прекрасно. Я пойду туда, — кивнув головой влево. — Ты, Раечка, иди вон к той ложбинке, что справа, а вы, Андрей Павлович, — игриво посмотрев на него, — идите прямо, вон к тому высокому дереву. Встретимся на выходе из колка, — приказным тоном, не принимающим никаких возражений, проговорила Таня.

Вся троица разошлась в указанном Таней направлении. Посматривая на удаляющуюся сестру, Таня как бы ненароком приближалась к Андрею. Не более трёх метров отделяли её от него и вдруг, резко вскрикнув: «Паук!» — Таня устремилась к Андрею и, вплотную придвинувшись к нему, направила на него жалобный взгляд.

— Где? — тревожно воскликнул Андрей.

— Здесь! — схватив его руку и плотно прижав её к своей груди, часто вздымающейся под лёгким летним платьем, испугано проговорила она и положила свою голову на его грудь.

Сердце, встревоженное упругостью девичьей груди, и маленькая головка в кудряшках, окатили Андрея плотным горячим потоком крови и налили лицо рубиновым цветом. — Где? — уже тише проговорил он. — Не вижу!

— Здесь… Здесь же! — ещё сильнее прижимая руку Андрея к своей груди, — только что он был здесь, — тихо проговорила Таня, жадно вливаясь своими трепещущим телом в жениха сестры.

Во рту у Андрея всё пересохло. С трудом размыкая губы, проговорил:

— Верно, уже убежал. Не бойтесь, Танеч… Татьяна Николаевна. Уже не страшно.

— Да, да, конечно! Ох, что это со мной? — выпустив руку Андрея из своей руки и отняв голову от его груди, томно проговорила Таня и, притворно пошатываясь, приложила правую ладонь ко лбу. — Верно, у меня началась мигрень. Проводите меня до дому. Ах, где же моя сестра Раечка? Надо немедленно её найти.

— Не волнуйтесь, Татьяна Николаевна. Мы непременно её найдём. А вот и она, — обернувшись на шелест листвы и увидев спешащую к сестре Раису, ответил Андрей.

— Я слышала крик. С тобой всё нормально, Танечка? Что случилось? — встревожено проговорила Раиса, вопросительно посмотрев на Андрея.

— Татьяну Николаевну напугал паук. Но не тревожься, Раиса, он уже уполз, — ответил Андрей. — Разве что вот, — посмотрев на Таню, — у твоей сестры разыгралась мигрень.

— Да, да! Пойдёмте домой. Мне так плохо! Раечка, позволь Андрею Павловичу взять меня под руку. Боюсь, могу упасть, — покачиваясь, и наиграно закатывая глаза, жалобно проговорила Татьяна.

— Конечно, милая! Какой может быть разговор. Обязательно! — ответила Раиса и обратилась к Андрею с просьбой помочь сестре. — Милый, помоги Танечке. Ей так плохо! С дороги, без отдыха и сразу в столь дальнюю прогулку.

Ухватив руку Андрея, Татьяна прижалась к ней левым боком, да так сильно, что почти влипла в неё своей упругой грудью.

— Что со мной? Я весь дрожу! — ощущая предплечьем часто вздымающуюся грудь Тани, пылал внутренним жаром Андрей. Спрашивал, прекрасно понимая, что именно заставляло сильно биться сердце и держать в напряжении тело. Понимал, осознавал, но боясь сознаться даже самому себе в рождении нового щемящего душу чувства. Чувства, которое не испытывал к Раисе. — Неужели я влюблён!? Но как? Почему? А Раиса? Нет, я не имею права! Это подло! Я должен подавить в себе эту необузданную страсть! Иначе… Но, что иначе? О, Боже! — стонала душа Андрея, и сам он горел огнём, мысленно вливаясь в Татьяну всем своим существом.

На следующий день Андрей, как это было уже принято ещё до приезда Татьяны, пришёл в дом своей невесты. Справился о здоровье её сестры. Таня, ответила сама:

— Всё прекрасно! Я абсолютно здорова, Андрей Павлович. Если бы не вы, неизвестно как долго мы с Раечкой, — Таня ласково посмотрела на сестру, — добирались до дома. Вы мой спаситель!

— Ну, что вы!? Полно-те! Какой я спаситель? Каждый мужчина поступил бы точно так же! И умоляю вас, Татьяна Николаевна, не надо ко мне по отчеству. Мы почти брат и сестра.

— Тогда и вы называйте меня Татьяна, можно Таня, а лучше Танечка, — звонко засмеявшись, проговорила. — Мне так больше нравится, тем более мы, как вы выразились, почти брат и сестра.

Этот вечер они провели в маленьком садике дома, под крышей круглой беседки. Таня вспоминала учёбу в институте, восторженно говорила о проспектах Петербурга и его мостах. Раиса и Андрей с интересом слушали её и делились с ней своими планами по организации предстоящей свадьбы.

Таня — «хрупкая» подвижная девушка, своей лёгкой раскованностью, милой болтовнёй, весёлым смехом и загадочным блеском голубых глаз с каждым днём всё больше влекла к себе Андрея. Ещё в день своего приезда она произвела на него впечатление, которое с каждым днём усиливалось и перерастало во что-то большее. Его уже больше тянуло к ней, нежели к своей невесте, и бежал он после работы в страстном желании увидеть её, а не Раису. Таня видела это и кокетничала с ним, — то таинственно поводя глазами, то вздёргивая плечиком, то пускаясь в кружение, а то скромно склонив голову и опустив задумчивый взгляд на каком-либо цветке, травинке или букашке. Вскоре эта игра втянула её, и незаметно для неё самой переросла в сердечное чувство. Весь день она ходила как в тумане, думала только об Андрее и ждала только его, не реагируя на вопросы сестры, «не заболела ли, не нужно ли что-нибудь?».

Таня впервые в жизни встретила такого красивого, высокого и стройного молодого мужчину. Его большие карие глаза пьянили её, она готова была утонуть в них, лишь бы они смотрели только на неё и только ей дарили свой блеск. Его спокойный разговор и мягкий, но не женственный, а настоящий мужской голос, покорял её своей силой и звучностью, она была готова слушать его бесконечно долго, и он всё сильнее и сильнее влёк её к его губам, так мелодично произносящим каждое слово. И она сказала себе:

— Я завоюю Андрея без остатка. Покорю его душу и сердце, и если он потребует даже обнажиться, то выполню его просьбу незамедлительно, ибо с каждым днём всё более и более пьянею от его взгляда и его милой улыбки.

Мысленно говорила, представляя себя в его сильных руках кружащейся по-над цветочной поляной.

— Но он жених моей сестры, — очнувшись от своих мыслей, отвечала. — Ну, и пусть! Я люблю его, а он любит меня, я это вижу и чувствую. А Раиса… пусть будет благодарна мне. Лучше так, чем после свадьбы, когда поймёт, что он не любит её, когда пойдут взаимные упрёки и ссоры.

Раиса, приглядываясь к Татьяне, видела, что кокетство-игра сестры с Андреем с каждым днём всё больше и больше приобретает иное содержание, перерастает в нечто более серьёзное, похожее на глубокое чувство симпатии, нежели на безвинную театральную сценку маленькой кокетки.

— Если Андрей по-настоящему любит меня, то останется верен мне и игру Тани примет как прихоть маленькой проказницы, — рассуждала она. — А если он полюбил её и готов лишь из чести пожертвовать своей любовью, — жениться на мне, то такая любовь мне не нужна. Значит, в его любви ко мне мало искренности, и жалеть не о чем.

Андрей день ото дня всё слабее боролся со своим чувством, поддавался чарам молодой чаровницы Танечки и за неделю до свадьбы…

Они, как обычно втроём сидели в беседке. Был тихий, полнолунный августовский вечер. Воздух, накалившийся за день, быстро остывал. Веяло лёгкой прохладой.

— Вот и уходит лето, вечерами становится прохладно, — с тоской об уходящем тепле проговорила Раиса. — Я на время оставлю вас, схожу в дом и принесу платки. Тебе, Танечка, надо особо беречь себя, ты росла очень худеньким и болезненным ребёнком, я переживаю за тебя.

— Да, мне что-то действительно зябко, — сжала плечи Татьяна.

Лишь только Раиса ушла, Андрей пылко заговорил:

— Танечка, милая, я люблю тебя. Несчастный я человек!

— Отчего же несчастный, любимый мой! Ведь и я тебя люблю, и люблю, возможно, даже более, нежели ты меня! Я сгораю и таю на твоих глазах. Разве ты не видишь это? Разве ты ещё не понял, что моя любовь уже не игра, которую, признаюсь, вначале позволяла себе.

— Вижу, но боюсь признаться в том даже себе, любимая!

— И я люблю тебя, родной мой! — пылко проговорила Татьяна и ожгла губы Андрея жарким поцелуем.

— Милая, милая! Что же мы делаем? А Раиса? Как мне быть? Это…

— Молчи! — Татьяна прижала свои пальцы к его губам. — Сейчас это уже не имеет никакого значения. Мы любим друг друга, и это главное! — вновь пылко проговорила она и, вскинув руки, обвила ими шею Андрея.

Уста обжигали уста, сладкий нектар лился на них, и два влюблённых человека, покинув реальный мир, летали в ином, неведомом ранее мире, и окружающее их пространство дарило им свою нежность. Казалось, ничто, и никто не мог вырвать их из этого всепоглощающего мира любви и внести в будничность прохладного августовского вечера…

— Таня, накинь на себя платок. Уже очень холодно, — донеслись откуда-то слабо-осознаваемые влюблёнными слова.

В этот вечер Таня ушла из родительского дома в дом Андрея. Через неделю они обвенчались, и она стала уже не Лаврентьева, а Кирилина.

***

— Милая, несчастная ты моя! Сколько же тебе пришлось перетерпеть мук! — со слезами на глазах проговорила Лариса и крепко, как когда-то к матери, прижалась к Раисе.

— Что ты, родная? Это же счастье! — поглаживая Ларису по голове, ответила Раиса Николаевна. — Я встретила человека, который действительно искренне любит меня, и я его люблю безмерно. Это ли не счастье? И я обрела дочь, тебя, дорогая Лариса!

В объятьях Раисы Николаевны, Лариса вновь почувствовала себя маленькой девочкой, любимой и не одинокой. И перед ней возник образ матери. Мать смотрела на неё и улыбалась. Обе были счастливы.

***

Григорий Максимович пришёл домой возбужденный, и уже с порога недовольный чем-то или кем-то проговорил:

— Чёрт те знает, что творится! Вот ты послушай, Раиса, — обращаясь к встречающей его жене, — до чего дошли люди. Это же уму непостижимо, как можно додуматься до такого? это же… я тебе скажу, сплошное безобразии! Нет! более того, умышленное злотворение!

Понимаешь, Раиса, — подхватив жену под руку, Григорий Максимович повёл её в гостиную комнату, — есть в полку фельдфебель, тфу на него, вспоминать даже не хочется, так он оказывается, и ведь молчали подлецы… Ну, я им всыпал жару, чтобы ставили вовремя в известность… Так вот, офицеры той роты молчали, хотя знали, что фельдфебель издевается над молодыми солдатами. И ведь как издевался, подлец… говорить, прям, срамно…

— А ты и не говори, Гриша. Забудь всё! Сейчас ужинать будем, а потом мы с Ларочкой споём тебе какой-нибудь романс.

— А и то верно! Дома ещё не хватало вспоминать их. Ну, я им всыпал, долго будут помнить. А подлеца того под военный суд. Сегодня написал рапорт и отправил уже, а самого пока под арест — на гауптвахту.

— Как решил, так и хорошо. Командир полка ты, всё в твоей власти, Гриша. И правильно, что дома не хочешь поминать о всяких там безобразиях. Дома надо отдыхать. Пойдём в столовую, без тебя не садились. Ужинать будем, а потом петь романсы.

— Только не слёзные, — направляясь в столовую, ответил Григорий Максимович. — А то прошлый раз вы из меня кисейную барышню сделали. Слушал вас, а слёзы так и лились, так и лились, с трудом остановил их.

***

Удобно устроившись в любимом кресле, Григорий Максимович с любовью посмотрел на дочь и жену и неожиданно для них запел красивым тенором с верхним регистром:

Не пробуждай воспоминаний

Минувших дней, минувших дней, —

Не возродить былых желаний

В душе моей, в душе моей.

Раиса Николаевна тут же подхватила романс игрой на рояле и прекрасным контральто, насыщенным густотой и нотами во второй октаве.

И на меня свой взор опасный

Не устремляй, не устремляй;

Мечтой любви, мечтой прекрасной

Не увлекай, не увлекай!

Лариса с замиранием сердца слушала романс и представляла себя в объятьях прекрасного принца. Она не видела его лица, как это бывает на яву, но это нисколько не заглушало её трепета. Лариса была молода, счастлива и мечтательна.

Однажды счастье в жизни этой

Вкушаем мы, вкушаем мы,

Святым огнём любви согреты,

Оживлены, оживлены.

Но кто её огонь священный

Мог погасить, мог погасить,

Тому уж жизни незабвенной

Не возвратить, не возвратить!

Глава 5. Семейный разговор

— Это же надо!.. — читая газету, воскликнул Григорий Максимович. — Просто диву даюсь, до чего же изощрён ум человеческий.

Раиса Николаевна, задумчиво перебирающая вязальными спицами, не сразу откликнулась на слова мужа, переспросила его как бы отрешённо, на что Григорий Максимович, обратив внимание, проговорил:

– С тобой всё хорошо, голубушка?

– Да, да, милый, всё хорошо! – отойдя от мыслей своих, ответила княгиня. – Разве что… ну, да ладно… потом…

– О чём это ты, Раиса?

– Потом… потом, милый! Так о чём пишут в газете?

– Да вот, – тряхнул газетой князь, – небылица… не иначе... И это у нас… в цивилизованной стране. Чудеса и только!

Пишут, видишь ли, что в Ново-Николаевске умер полицмейстер. Умер, и Бог с ним, мало ли народу каждый день мрёт… не счесть, а о нём в газете.

– Что ж там такого великого он свершил? Прочти, Григорий, мне страсть как интересно, – полностью выйдя из своих дум, проговорила княжна.

Князь стал читать:

"Умер он и, как полагается в этом случае, на его место был назначен другой полицейский чин, который незамедлительно приступил к изучению дел, – в каком положении находится документация, городничие и вся полиция в целом, и выяснил, что один из служащих по фамилии Криволапов беглый каторжник…".

– Да-а-а… представляю лицо нового полицмейстера, – хмыкнул князь и вновь стал читать.

"Весьма вероятно, что пристав за время несения службы неоднократно получал строжайшие предписания о розыске своей собственной персоны.

Когда же истинная природа господина пристава открылась, он исчез, с ловкостью лишний раз доказавшей его опытность в делах подобного рода.

Решили, что бежал в Японию.

Так тому и быть. Чего не бывает на наших богоспасаемых просторах!

Но на днях беглец был арестован в Москве, где он уже успел устроиться старшим урядником!"

– Вот и случай тот, что в полку… Помнишь, Раиса, я как-то хотел рассказать о нём, да за делами и забыл, а тут, вот, вспомнил.

– Что-то припоминаю, Григорий. Говорил как-то, что, мол, под военный суд отдал какого-то фельдфебеля.

– Рапорт написал, только дело дальше и не продвинулось.

– Что так? – удивилась княгиня.

– Потерпевшие отказались давать показания. Сказали, что сами того хотели… Вот такие дела.

– Чего хотели-то?

– А разве ж я не сказал?

– Может быть, говорил, только я, вероятно, запамятовала, – прекрасно помня, что князь не упоминал никаких подробностей давнего разговора, ответила Раиса Николаевна.

– Срамное дело вышло. Стыдно даже говорить… Ну, да ладно… не дети чай… Насиловал молодых солдат фельдфебель-то. Прознал я про это, рапорт написал, а они отказались от своих слов. Как сказал, сами, мол, желали того. Вот и получается, Раиса, что наш фельдфебель не лучше того пристава Криволапова… На мой взгляд, даже хуже, и судить его нужно было самым строгим законом.

– Всякое бывает, Григорий! Народ по струнке ходить не может, душа у каждого человека своя. На одного посмотришь, – душа поёт, а на другого глянешь, – корчится в негодовании, или со смеху готова взорваться. Я вот тут на днях повстречала Клавдию Петровну Мирошину, так она такое поведала, что мы потом со смеху чуть не валились. В какой-то деревеньке, сейчас уж и не помню какой, сами по себе стали летать коромысла. Исчезнет коромысло у какой-либо хозяйки, а потом, глядь, в другом конце села объявится – летит себе смирненько от дома к дому и хоть бы что ему.

– Как это так – от дома к дому? – удивился Григорий Максимович.

– Кто его знал тогда-то. Летело и всё тут. До одного дома долетит, спустится и снова в путь, так два, а то и три дома перелетало.

– Чудеса!

– Вот и они, вся деревня, значит, говорила, что чудеса! Так если бы один раз. Через два дня у другой бабы коромысло исчезло и тоже полетело, летало, и опять хаты через две-три.

"Никак бесы шалят!" – стал говорить народ. И стали люди вспоминать всякие другие случаи. Вспоминают, говорят, голову к небу поднимают, вроде бы успокоились бесы, тихо. Станут расходиться, а коромысла снова в полёте. Ясно дело, народ в испуге, жмётся друг к другу, по домам запирается. Стали они коромысла свои под замок прятать, только не помогло это. Утром бабам поводу надо, замок открывают, коромысла нет. А оно через час-два объявляется и летит себе через два-три дома прямёхонько к озеру, или куда ему вздумается. Ладно бы это, летают коромысла и Бог с ними. А только когда к такому летучему коромыслу с опаской подходят, да осматривают, то видят на нём какие-то странные знаки. Те знаки всем селом изучают и видят, что они, прям, один к одному, что на первом, что на последнем коромысле. И разобрать те знаки не могут.

– И как, расшифровал кто-нибудь те знаки? – спросил Раису Николаевну князь.

– Вот тут самое интересное, Гриша. Сообщили о летающих коромыслах в газету, приехал в село какой-то большой учёный и стал изучать их, а в это время к его ногам сразу один за другим, подряд, три коромысла с неба свалились. Ясно дело, учёный и их стал изучать, а потом и выдал своё заключение. Сказал:

– Феномен этот мною изучен и полному объяснению не подлежит, но ясно одно, не зазря они летают. Знаки дают. А знаки те говорят, что вина большая на всём селе лежит. Летать будут, пока вину свою не загладите, а если упрямиться будете, то коромысла те уже не просто летать будут, а окна в домах вышибать до скончания света, и весной, и летом, и осенью, и даже зимой, а если это вас не вразумит, то трубы печные посшибают в самые лютые морозы.

Сказал и на знаки указал, которые прочитал.

– Помоги, мил человек, изгони из села бесов, – запричитал народ. – Никаких денег на твоё доброе дело не пожалеем. Укажи, в чём вина наша, всё исправим по-божески.

– По-божески и надо, так и прописано в знаках, – ответил учёный и указал на девку молодую и парня ровесника её, разве что года на три старше. – В них вся беда ваша, – сказал. – Покуда не будут они мужем и женой, быть беде в селе вашем испокон веку.

Тут, ясно дело, всё село с нападками на этих молодых. Почему, мол, до сих пор не венчаны?

А они в ответ:

– Родители наши меж собой в ссоре, вот и не дают согласие на наш брак.

Селяне тут же обрядили молодых в венчальные платья и в церковь повели. В тот же день обвенчали, а на свадьбе всё и выяснилось. Жених с дружками те коромысла в воздух бросал. Посмеялись всем селом, и сваты  помирились. С тех пор в селе тишь и гладь, и божья благодать!

Слушая Раису Николаевну, Григорий Максимович обратил внимание на то, что жена как-то отрешённо пересказывала слышанный от своей подруги рассказ, это его насторожило.

– И всё ж таки, смотрю я на тебя, Раиса, тревожишь ты меня. Не приболела ли, голуба? Всё ли хорошо с тобой? – сразу, как только она закончила пересказ, спросил её Пенегин. – Какая-то ты последнее время задумчивая. Вот и нынче за разговором. Не тревожит ли тебя что-либо? Так ты скажи, всё, что в моих силах, пожалуйста. Может быть, что с сестрой, здорова ли?

– С ней всё хорошо, Гриша. Здорова, слава Богу! И со мной всё ладно!

– А вот вижу, что не всё ладно. Давай-ка сядем рядышком, и ты всё мне расскажешь, – не удовлетворившись ответом Раисы Григорьевны, проговорил князь и, покинув кресло, направился к дивану, на котором она сидела.

– Ну-с, рассказывай, милая, что стряслось?

– Особо-то ничего, Гриша… разве что с Ларисой что-то неладное творится.

– Что так? – встревожился князь.

– Не нравится она мне в последнее время. Как не своя стала, то в бурном веселье, то в глубокой грусти. Предполагаю, что-то тревожит её. Поговори с ней, Григорий, всё ж таки отец, тебя она больше послушает, нежели меня. Ну, а если что по-женски, сам догадаешься, тогда я сама…

– Вот сегодня и поговорю, – ответил Григорий Максимович.

– Поговори, поговори, Гриша.

Вечером, работая в своём рабочем кабинете, Григорий Максимович вспомнил о разговоре с женой.

– Как хорошо всё начиналось… и вот нате вам… А чему тут удивляться, взрослеет дочь-то… Служба! – перескакивая от одного к другому, мысленно рассуждал он. – Собственно, по делам службы всё превосходно, полк сформирован, казармы добрые, офицеры грамотные… Лариса… упустил, совсем пригляду никакого за ней нет. Если бы не Раиса… хотя… нет, не такая у меня дочь. Взрослеет, вот и характер меняется.  Надо бы собрание организовать, да новых  офицеров ближе изучить, присмотреться надо, разный народ-то… со многих частей собран. Оно ведь как… разве ж покладистого, да смирного кто переведёт, от неугодных избавляются, вот и прислали невесть кого. Фельдфебеля того же… Опору надо делать на своих… С Ларисой что-то неладное творится, давно заприметил. Меньше общаться стали. Оно, конечно, понятно, новый человек в доме появился, только, вроде как, сошлись они… Раиса-то… с Ларой. И всё ж таки надо показать её врачу. Скажу Раисе пусть займётся этим. Что-то Абуладзе стал виться рядом с дочерью, приглядеться бы надо. Человек он горячий – горец, как бы чего не вышло, несмышлёная она у меня, хоть и девятнадцатый уже, а всё ж таки как ребёнок. А выправка хорошая... что грех таить, молодцы, бравые ребятки. Нижние чины любо-дорого посмотреть, и офицеры грамотные в военном деле, – служи и служи себе на радость и на славу государству. Вот так-то и всегда, в одном месте благо, –  удачно всё складывается, в другом рвётся…  Вот такая оказия. Права Раиса, поговорить надо с Ларисой!

Григорий Максимович вызвал дочь к себе в кабинет и со свойственной военному человеку прямотой проговорил:

– Не кажется ли тебе, милая дочь, что ты стала скрытна и, нежели прежде, задумчива и рассеяна. Помнится, я просил тебя наполнить мою чернильницу, ты обещала, что исполнишь, и вот смотри, – полковник обмакнул перо в чернильницу и показал его дочери, – оно сухо. Что случилось, милая? Не заболела ли? Может быть, надо вызвать врача?

– Нет, нет, папенька! Что вы! – поспешно воскликнула Лариса. – Я абсолютно здорова, а чернила, простите, папенька, запамятовала. Мы много вышиваем с Раисой, долго разговариваем, гуляем, играем на фортепиано и поём, время так быстро летит, что не успеваем оглянуться, как уже вечер.

– Вот и славно! Вот и славно! А чернила… Бог с ними, – махнул рукой Григорий Максимович. – Накажу горничной – Прасковье, чтобы она смотрела за этим. Хотя не люблю я, когда прислуга беспорядок наводит на моём рабочем столе, то бумаги сдвинет, то перо не туда положит, да, – вновь махнул рукой, – и всякое другое. Как ты находишь, милая дочь? Можно доверять мой рабочий стол нашей новой горничной, исполнительна ли она?

– Исполнительная, папочка! Очень исполнительная и во всём доме порядок! – ответила Лариса, мысленно проговорив, – Господи, что же я натворила! Как быть? Как смотреть папеньке в глаза, когда всё откроется?

– Вот и славно! Вот и славно! – постукивая пальцами по столу, задумчиво проговорил полковник, вышел из-за стола, подошёл к дочери и, всматриваясь в её глаза, сказал, чтобы никогда одна не выходила на улицу. – Видишь ли, милая, нынче столько много объявилось плохих людей. Грабят и убивают, прям, посреди бела дня. Вот надысь – во вторник был я у Николая Петровича, так понаслушался, скажу тебе, такого, что даже у меня дрожь по телу пробежала. Не буду рассказывать те страхи, чтобы не ранить твою девичью душу, просто говорю, поостерегись. Не дай Бог, что с тобой, не вынесу.

– Что вы, папочка, да разве можно девушке одной!? Я только с Раисой…

– И только?

–  Простите, папенька! Мне так стыдно! Так стыдно! На днях я была в доме у Мирошиных. Раиса Николаевна беседовала с Клавдией Петровной, а я играла с Анной и Галиной на фортепиано, мы пели. Потом пришёл поручик Свиридов, спел нам несколько романсов, у него, папенька прекрасный голос, потом мы гуляли в саду и он… Ой, как стыдно! Как стыдно! – Лариса закрыла лицо руками, а Григорий Максимович побледнел, – он поцеловал мою руку… Простите, папенька. Я больше не позволю ему целовать...

– Пенегин облегчённо вздохнул и мысленно улыбнулся.

– Какая же она у меня ещё ребёнок и наивна. Надо поговорить с Раисой. Пора дочери входить во взрослую жизнь. Кто как не она – взрослая женщина… научит её уму-разуму, наставит на правильный путь, жаль Ксюшенька рано ушла, чуть было не упустил дочь. Ну, да ладно, не поздно ещё. Ларочка у меня, слава Господи! не глупа, лишнего не позволит. Но надо поговорить с Раисой, чтобы приглядывала за ней… взрослеет, взрослеет дочь.

С этими мыслями Григорий Максимович ласково посмотрел на дочь, поцеловал её в кудрявую головку и, сказав напоследок:

– А теперь иди, милая, иди, мне надо работать, – подумал: "Как она похожа на мать!"

А дочь давно уже повзрослела, просто Григорий Максимович не видел этого и даже в голове не мог держать, что она мыслит уже не как ребёнок, а как женщина, правда ещё очень молодая и неопытная, но вполне созревшая.

– Спасибо тебе, Господи! Вот всё и решилось! – выйдя из отцовского кабинета, перекрестившись, проговорила Лариса и, раскинув в стороны руки, закружила по залу, улыбаясь и восклицая. – О, Господи, как же я счастлива! Маменька, если ты слышишь меня, знай, я самый счастливый на свете человек! Он любит меня. Он не может не любить меня. Он целовал мне руку. Я люблю его, мамочка! – Остановив кружение, Лариса поднесла руку к губам и со словами, – здесь были его губы, – прильнула к ней своими алыми губами.

Глава 6. Рождество

Красочными сообщениями пестрели доски объявлений города. Особенно много их было вдоль московских торговых рядов — на Чернавинском проспекте (в народе Любинский) и возле городского театра. Объявления гласили:

«26 декабря. В доме Варламова по Часовитинской улице выставка картин местного художника Н. И. Суркова. Выставка будет открыта ежедневно с 12 часов утра до 6 часов вечера».

«Лоттерея-аллегри в пользу детского приюта, в зале городской думы. Начало в 1 час дня».

«Ёлка для детей в коммерческом собрании. Начало в 6 часов вечера. После ёлки танцевальный вечер».

«27 декабря. Спектакль в здании школы ремесленного училища. Представлено будет: „Дети Ванюшина“, драма в 4 сочинениях Найдёнова. После спектакля танцы. Начало в 8 часов вечера».

«28 декабря. В театре женской школы спектакль. Представлена будет кружком любителей драма Карпова „Тяжкая доля“. После спектакля танцы. Начало в 7 часов вчера».

«В городском цирке большие праздничные представления ежедневно в 9 и 1 часа дня и в 4 и 8 часов вечера. Вечерние представления с „электрическим прожектором“ (синематографом)».

«29 декабря. В городском театре спектакль для детей: „Дед Мороз и Снегурочка“ Вход по билетам. Детям до 15 лет будут розданы бесплатные подарки. Начало спектакля в 12 часов дня. В 8 часов вечера бал, вход по приглашениям».

Рождественское время угадывалось в содержании обязательной афиши на передовице.

«Общественное собрание. 1 января 1912 года имеет быть маскарад с призами за лучшие костюмы», — информировал читателей «Омский телеграф».

«Открыты сборы на елку детям беженцев», — писалось там же.

«31 декабря грандиозная встреча Нового года. Масса сюрпризов. Принимается запись на кабинеты и столики», — сообщал «Омский вестник».

«В город Омск приедет большой известный цирк», — анонсировалось там же.

Не обращая ни малейшего внимания и не останавливаясь возле досок объявлений, по Чернавинскому проспекту вдоль московских торговых рядов в сторону реки Омь неспешно шёл поручик Свиридов. Поравнявшись с магазином «Н. Н. Машинский», что на углу проспекта и улицы Госфортовская, он чуть ли лоб в лоб не столкнулся с княгиней Ларисой Григорьевной Пенегиной, вышедшей из магазина с коробками в руках.

— Княгиня?! Лариса Григорьевна?! Простите… сегодня необычайно много народу… задумался… и вот… такая оказия… — стесняясь взглянуть на девушку, робко проговорил Свиридов.

— Да-да… Хотя… что это я. Вы меня извините! Я сама… с коробками… вот… пробираюсь! Много народу… да, очень много! — наливаясь румянцем, ответила Лариса.

— И в магазинах, верно, тоже очень много? — спросил Свиридов.

— Очень, очень много! Все толкаются, очереди большие! Насилу купила подарки, даже удивляюсь, как не раздавили, страсть, какая большая давка. Все куда-то торопятся, бегают, чуть ли с ног не сбивают.

— Вот и я такой же! Чуть было не сбил вас с ног, княгиня. Простите за мою неуклюжесть.

— Что вы, что вы! — осознав, что сказала лишнее, ещё сильнее зардела Лариса. — Это я неуклюжая. Налетела на вас коршуном.

— Ну, какой же вы коршун, Лариса Григорьевна? Вы птица счастья! По мне, прям, сразу же и мороз не мороз, как увидел вас, — ответил Свиридов, и тотчас почувствовал не меньший прилив крови к своим щекам. Понимая, что их жар может увидеть княгиня, и сочтёт это за слабость, естественную лишь для дам, но недостойную мужчины, слегка опустил голову и стал обвинять мороз в своём румянце. — Хотя пощипывает, что уж тут кривить душой! Особенно холодно нынче! Морозно! Чувствую, как щёки горят! Хотя, вот… всё равно решил пешочком до полка.

— Да, морозно! — ответила Лариса, стесняясь взглянуть на Свиридова.

— Знаете ли, Лариса Григорьевна, спешить особо не куда, а всё ж таки в полк нужно. Там намечаются мероприятия по случаю сочельника и Рождества Христова, надо проследить, как оно всё идёт и, как вы понимаете, много чего подготовить, — сваливая на голову девушки свою растерянность, вызванную неожиданной, но приятной для него встречей, и наговаривая много лишнего, мало интересного ей, выговаривался Олег Николаевич. Затем вдруг резко умолк, смутился и потупил взгляд.

Молчала и Лариса. Замерев, она отрешилась от окружающего мира и видела только его — Свиридова, и его голос звучал в ней и уносил далеко-далеко от этого места, от города и даже от зимы, уносил туда, где только он и она. В своих мыслях она много раз рисовала встречу с Олегом, именно Олег называла его, — без величания по отчеству и упоминания воинского звания, но чтобы встретить так вдруг — внезапно, об этом она даже не могла мечтать.

Они давно не виделись и стали отдаляться. Последняя их встреча была в день открытия выставки, поэтому оба сильно смутились и забыли, что когда-то обращались друг к другу на «ты» и по имени. Но, видимо, перед Рождеством действительно оживают волшебные сказки и мечты превращаются в реальность, и её мечта претворилась в жизнь. Он и она рядом и одни, и никого другого, кто мог бы разорвать тонкую нить, связавшую их, с ними нет!

Лариса приподняла голову и посмотрела на Свиридова взглядом, просящим от него чего-то необычного, хотя бы подобного тому, что рисовало ей её воображение, но Олег понял её ожидание как упрёк в затянувшемся молчании и вновь стал произносить, как он сам прекрасно понимал, абсолютную нелепость.

— Я, видите ли… понимаете ли, княгиня, вот… тут шёл и вот… вас увидел. Вот… и, знаете ли, очень рад, что увидел вас, вот… Лариса Григорьевна. А вы, верно, домой, княгиня?

— Да, купила подарки… — войдя из сказки в реальность, ответила Лариса.

— Вот и прекрасно, значит, вместе, — постепенно снимая с себя смущение, проговорил Свиридов. — Вы не возражаете, Лариса Григорьевна.

— Буду признательна, господин поручик, — с новой силой вспыхнув румянцем, ответила Лариса, подумав, — Ну, зачем? Зачем так официально я разговариваю с ним? Это глупо! Ведь мы же друзья… и давно! И я, вероятно, даже люблю его!

Ехали в пролётке, Свиридов сидел рядом с Ларисой и рассказывал ей легенду о Христе:

«Когда-то Христос, путешествуя с учениками по земле, пришёл к вечеру в одну деревню на ночлег. Постучался в одну избу, его не пустили, попросил ночлег в другой — прогнали, в третьей собаками травили, в других то же самое… Подошёл к последней бедной избушке на краю деревни, где жил бедняк, имевший всего одну коровёнку. Этот человек вышел из избы, поклонился Христу и его ученикам до земли, обмыл им по тогдашнему обычаю ноги, принёс каждому по чашке молока, краюху хлеба и сказал:

— Кушайте с Богом, простите, что мало, больше нет, а я пока сено принесу для вашего ночлега.

Наутро Христос ушёл с учениками от гостеприимного хозяина и из деревни. На выгоне, откуда ни возьмись, вышел к ним серый волк и обратился к Христу:

— Я голоден, Господи. Где мне поесть?

Христос ответил:

— Ступай в последнюю избу, там, у мужика корова есть, зарежь её, вот и будет тебе еда.

Ученики в негодовании.

— Господи, что ты делаешь? Один добрый человек нашёлся в деревне, нас угостил, чем Бог послал, спать уложил, а Ты у него последнюю коровёнку отнимаешь!

Маловерные вы, маловерные! — ответил Христос. — Чем здесь хуже, тем там лучше! Чем тяжелее мужику будет здесь, тем большей сторицей он будет награждён на небесах!».

Лариса сидела в задумчивости, а Свиридов недоумевал: " Я что-то сказал не то?» — спрашивал он себя.

Проехали метров сто, когда Лариса, разомкнув губы, проговорила:

— А я не понимаю Его слов: «Чем здесь хуже, тем там лучше!» — Какая радость мужику от того, чего он не знает, что для него неведомо? Он живёт сейчас, и сейчас ему содержать и себя и семью. А волк пришёл, зарезал последнюю коровёнку, семья умерла от голода. Он укоротил людям жизнь! Какое мужику благо от горя — смерти жены и детей?

— Я полностью солидарен с вами, Лариса Григорьевна, — проговорил Свиридов. — Данная легенда, уверен, вовсе и не легенда, а выдумка святош, направленная на то, чтобы обирать людей, подчинить их разум своей воле, с целью вкусно есть, пить, сладко спать и купаться в роскоши. Личные прихоти попов превыше всего. Даже Бога они видят, не как Господа, а как слугу своего, приносящего именем своим хлеб на золотом блюде и вино в золотом кубке!

«И всё-таки мне не понятно, с какой целью он рассказал эту легенду?» — мысленно пожала плечами Лариса.

А Свиридов просил ею прощение у Ларисы за своё долгое отсутствие в доме Мирошиных, где век назад, как казалось Ларисе, он поцеловал её руку.

Попрощались у дома полковника Пенегина, стоящего поблизости от полка.

Сердце Олега Николаевича пело, а у княгини Пенегиной сжималось от заполонившего его сладостного чувства, впервые родившегося ещё летом, а сейчас приблизившегося к той высоте, которое боялась назвать своим именем — любовь, так как ещё полностью не осознала, что с ней происходит.

— Мне с ним приятно. Он нравится мне, но всё же… О, Господи! Я совсем запуталась в моих чувствах! Я не понимаю себя! Я не понимаю, что испытываю к нему… любовь или просто дружбу? — говорила она себе и тут же спрашивала себя. — Может быть, это рождение особого чувства… желание познать своё тело? Ведь снится же такое, о чём стыдно даже думать!..

А внутренний голос требовал ответ.

— Он симпатичный и очень скромный! С ним приятно! А какой он умный, знает много всего, даже легенды! А я такая глупышка! Ах, как стыдно! Что он может подумать обо мне? Стыдно! Я не знаю, как мне быть!?

Лариса взрослела, в ней рождалось новое чувство, которое она ещё не могла полностью осознать, но внутренним состоянием понимала, что прощается с юностью, и это в некоторой мере и тревожило и пугало её, и одновременно вносило в душу что-то таинственно-сладостное.

***

В шесть часов вечера в день Рождественского сочельника к Ларисе пришли Анна и Галина. Ещё накануне сёстры разговаривали по телефону с Ларисой и договорились, что будут гадать в её доме. Сразу при входе в прихожую, — лишь только переступили порог дома, сёстры громко и наперебой «защебетали»:

— Ой, Ларочка, а что там делается-то, что делается! Метёт, прям, ужас как! — покачивая головкой, затараторила Галина.

— Кабы не папенькин автомобиль вовсе бы не доехали до тебя! — не менее бурно говорила Анна.

— Два раза еле-еле ехали. Шофёр говорил, что автомобиль пробуксовывает на снегу, — с серьёзным видом на лице и оттенком пережитого ужаса в голосе проговорила Галина.

— Это правда, Ларочка! Только мы не знаем, что это такое и чем он пробуксовывал, — освобождаясь от ушедшего страха, по-детски наивно приподняв вверх глаз, пожала плечами Анна, прибавив к словам сестры свои впечатления от поездки по заметённым снегом улицам города. — Страшно было. Особенно когда шофёр фары включил. Снег на него, прям, так и посыпал, так и посыпал. Мы с Галенькой прижались друг к дружке, и думали, что нас занесёт снегом, и мы в автомобиле так и умрём. Ты не знаешь, Ларочка, почему снег всегда на свет летит? Почему он к нему так и липнет, так и липнет? Прям, ужас, как страшно. Кабы не сочельник, ни за что из дому бы не вышли… там так тепло, — вжалась в плечи Анна, — и уютно. И у тебя, Ларочка, тоже хорошо! Нам нравится быть у тебя!

— Страсти-то, какие рассказываете, девочки. И мне, прям даже как-то холодно стало. Хорошо, что в доме тепло, а то, прям, так бы и замёрзла. А вы храбрые, девочки, а я трусиха, так бы сразу и умерла в автомобиле. Я вообще боюсь, когда кругом всё закрыто, и когда мало места, а автомобилей вообще боюсь. Они урчат, как звери и кажется, что так и набросятся, так и набросятся и проглотят. Вот маменьку мою такой вот автомобиль и погубил. Будь он неладен!

— Ой, Ларочка, не говори так. Страшно. Вдруг автомобили услышат, что мы так про них говорим, до беды не далеко, — сжавшись в комочек, проговорила Галина.

— Не буду, не буду больше поминать этот страх божий, — ответила Лариса, ласково посмотрев на Галину. — Хотя, подруженьки, вы и нагнали на меня страху. Я уже, прям, вся так и дрожу. Давайте быстренько вешайте свои шубки на вешалку и пойдём отсюда, страшно здесь. Чай пить будем с пирожными. Папа сегодня целую коробку купил… специально для нас.

Метель злилась и завывала, билась в дверь, требуя впустить её внутрь дома для наведения в нём своего ледяного порядка, но крепкие запоры жилища не пускали её, отчего она ещё более злилась, взвизгивала и бросала крупные «пригоршни» снега в зашторенные окна, но и здесь терпела неудачу. Стёкла окон глухо дребезжали, но стойко противостояли гневу стихии.

За чаем разговор пошёл о предстоящем гадании.

— Гадать будем при свечах! Говорят, что в период между двумя Сочельниками, — Рождественским и Крещенским, нечистая сила спускается на землю и гуляет среди людей без свойственной ей агрессии, сохраняя миролюбивый настрой… — протараторила Галина.

— Чепуха всё это! Лично я в это не верю. Нечистая, она и есть нечистая! Бесы маскируются под добродетель, но никогда не будут добрыми. Они порочны и на их роду написано творить людям зло! — не согласилась с утверждением сестры Анна.

— И что теперь? Гадать не будем? Так что ли? — посмотрела Галина на сестру.

— Почему это не будем!? Зачем тогда мы приехали к Ларочке?! — пожала плечами Анна. — Обязательно будем! Мы же вот, — девушка раскрыла маленькую дамскую сумочку, — даже свечи с собой принесли.

— Зачем? У нас их полная коробка, — улыбнувшись, ответила Лариса.

— А вдруг ваши свечи демоны задуют! Тогда как быть? А мы наши свечи ещё загодя в церкви освятили, их-то уж точно никакой бес не тронет, и даже в комнату не войдёт… — гордо вздёрнув головку с миленькими кудряшками, ответила Галина.

— И ещё вот… смотри, что взяли… — С этими словами Галина раскрыла свою сумочку и вынула из неё три головки чеснока.

— А чеснок-то зачем? — удивилась Лариса. — Он же от вампиров.

— Они тоже по ночам ходят… Так спокойнее будет, — ответила Галя. — Сядем на стулья, а позади каждой из нас положим на пол по головке чеснока. Ни один вампир к нам не приблизится.

— Что ж, пусть будет так! — согласилась с Галиной Лариса. — Так действительно спокойнее будет.

— А я в прошлом году на заборе гадала. Сейчас уже можно сказать, — махнула рукой Анна, — год прошёл. Правда сбылось только наполовину, а всё оттого, что последняя штакетина сломана была. Я тогда их считала: «Богатый, вдовец, военный, бедный, холостец». На военном забор кончился сломанным колом.

— А почему наполовину? — спросила подругу Лариса.

— Потому что штакетина поломана была, разве ж не понятно.

— И что, что поломана, — пожала плечами Лариса. — Желание-то какое было и почему всего лишь на половину сбылось.

— Какая же ты непонятливая, Ларочка. Я на поручика Свиридова гадала, оно так и вышло, он же военный, на нём забор закончился… А на половину, потому что штакетина поломаная была. Мы с ним всего-навсего лишь подружились, а я люблю его. Если бы знала, что последняя штакетина сломанная, ни в жизть не стала гадать. А если бы забор целый был, то он обязательно меня поцеловал. А если бы поцеловал, то понятно было, что любит, а теперь вот и не знаю. — Анна тяжело вздохнула и мечтательно прикрыла глаза. — Если бы целая была, тогда бы точно полностью сбылось, — шмыгнула носиком, — всё из-за этой штакетины сломанной, будь она неладна.

— Аннушка, сестрёнка, нельзя так говорить! Это неприлично! — упрекнула Анну Галина.

— Ну и что из того, не сбылось же! Мне, что… нужно радоваться… что ли?.. В этот раз не буду на заборе гадать. На воске хочу! — капризно сжав пухленькие губки, проговорила Анна.

— А мы всяко попробуем… и на воске, и на зеркале и на окне, — ответила Лариса. — Я даже специально для этого книжку про гадания купила, по ней и будем гадать.

— А мне страшно! Я вообще никогда в жизни не гадала… ни на заборе, ни на воде и вообще ни на чём и никогда-никогда! — сморщив лоб и поджав плечи, проговорила Галина. — Знать свою судьбу — страшно! Вдруг что плохое будет.

— Можно во сне… тогда не страшно будет, — ответила Лариса, улыбнувшись сёстрам.

— Как это во сне? — одновременно проговорили Анна и Галина.

— Перед сном на свою кровать нужно положить две подушки. Под свою подушку надо положить бумажки с цифрами от 1 до 12, а под вторую бумажки с мужскими именами. Потом надо лечь, и попросить ангелов, чтобы во сне пришел суженый, нужно постараться его запомнить. Утром из-под второй подушки вытянуть одну бумажку, в ней будет имя будущего супруга. Из-под своей подушки доставать бумажки с цифрами, можно вынимать несколько раз подряд, но перед этим спрашивать, допустим, через сколько месяцев появится суженый, цифра покажет. Можно спросить блондин или брюнет, если чётное число — блондин, нечётное — брюнет. Точно так же богатый или бедный, в любви проживете или нет, и всякое другое. Так можно гадать в любую ночь между Рождественским и Крещенским сочельниками, но только один раз.

— Я обязательно так сделаю, — радостно захлопала в ладоши Галина. — Напишу всяких разных имён… много-много… и его имя тоже напишу.

— А ты только его имя напиши на всех бумажках, тогда точно сбудется, — засмеялась Анна.

— Вечно ты со своими шуточками, Аня, — обидчиво надув губки, проговорила Галина. — Я же тебе ничего плохого не говорю про твоего Олега Николаевича. А ты, прям, сразу же…

— Ну, прости, сестрёнка! Я не от злости. Мне твой Абуладзе совсем не нужен. Гордый он какой-то… сам себе на уме…

— Вот и хорошо! Никому себя в обиду не даст. Мужчина таким и должен быть! За таким, как за каменной стеной!

— Вот и желаю тебе счастья, — примирительно ответила Анна, предложив почитать книжку про гадания.

За час до полуночи девушки уже «клевали носом».

— Спать хочется, прям, ужас! — зевая, проговорила Галина.

— Ага! — то прикрывая, то слегка открывая глаза, полусонно отвечала Анна.

— А я слышала, что в ночь Рождественского сочельника во все дома стучатся черти и всякая другая нечисть, — проговорила Лариса, пытаясь разговором снять дрёму с подруг. — Сильно-сильно стучат и воют нечеловеческим голосом. — Сказала и незаметно для девушек дважды и сильно ударила костяшками кулака по ножке стола, за которым несколько минут назад читала книгу о гаданиях.

— А-а-а! — выйдя из полусонного забытья, вжались в спинку дивана Анна и Галина, и повели испуганным взглядом по стенам комнаты.

— Уже стучатся… Страшно! Я сейчас с вами сяду… на диван. Мне здесь одной страшно, — мысленно улыбнулась Лариса и, встав из-за стола, подошла к подругам и села между ними.

Проснувшись окончательно, девушки обняли Ларису и попросили её рассказать какую-нибудь новогоднюю истории.

— Что ж, для гадания у нас всё приготовлено, — ответила Лариса, — только что же вам рассказать? — задумчиво.

— Что-нибудь про любовь и не страшное, — проговорила Анна.

— Или сказочное… я страсть как люблю сказки, особенно волшебные, — проговорила Галина, и сладостно зажмурилась от предвкушения услышать добрую сказку о красивом принце и белокурой принцессе.

— Расскажу вам, девочки, читаный год назад рассказ. В нём нет ни волшебства, ни принца с принцессой, но он очень трогательный, в какой-то мере даже грустный, и в нём такой же, как нынче наш, первый день Рождественского сочельника, наполненный снежной вьюгой и мечтой главной героини об исполнении желания.

Героиня рассказа — женщина шестидесяти лет, с прекрасными чертами лица, не увядшими с годами, не смотря на столь почтенный возраст.

Представьте, девочки, сидит эта женщина в полумраке своей комнаты и вспоминает одну из горьких страниц своей жизни. Пять лет назад из дома, не ведомо куда, ушёл её сын, не заслужено обиженный своим отцом, — её мужем, а она промолчала, думая, что сын «остынет» от горячности и возвратится на следующий день. Но шли дни, пролетали месяц за месяцем и год за годом, а сын не возвращался и не давал о себе знать. Итак, как сказала выше, пролетело пять лет.

Женщина сидела в полумраке своей комнаты, за окном выла седая вьюга, поднимая в её душе что-то страшное и тоскливое. Под этой вой женщине хотелось, как одинокой волчице, вторить разбушевавшейся старухе зиме, — выть вместе с ней, но она, крепко сцепив руки, шептала молитву, в которой просила Всевышнего о милости, — простить её и год назад ушедшего из жизни мужа и возвратить в дом сына-беглеца.

За час до ужина в дверь её комнаты кто-то постучал. Ирина Петровна разрешила войти.

Дверь тихо отворилась и в комнату вошла молодая элегантно одетая женщина, поверх её платья был надет фартук, в руках она держала ёлочные игрушки.

— Мама, вы не будет возражать, если мы сегодня раньше обычного сядем за стол. Дети так нетерпеливы, хотят, чтобы мы зажгли ёлку в семь часов. Боря с таким нетерпением ждёт этот момент, просто удержу нет, так и рвётся в гостиную.

— Сделайте одолжение, не стесняйтесь, часом раньше, часом позже — не всё ли равно? — обернувшись к снохе, ответила Ирина Петровна с натянутой улыбкой.

— Не зажечь ли вам лампу, мама? У вас очень темно! И здоровы ли вы?

— Спасибо! Не надо! Иди с Богом! Я абсолютно здорова! — ответила женщина, вновь погружаясь в свои грустные мысли и молитву к Господу.

Тихо прикрылась дверь, вновь погружая комнату во мрак.