Бесплатный фрагмент - Черти-Ангелы

Посвящаю книгу моей семье и близким родственникам.

Благодарю сердечно за поддержку друзей и читателей.

Отдельное спасибо моему учителю литературы и русского языка Сапоговской В. Ф.

---

Глава первая

На улице — весна, на носу — выпускные экзамены 8 класса, в голове — ветер, сердце распахнуто для любви. Наконец-то! 15 лет, а за плечами ни одного жениха, ни одного романа. Вот так стукнет 20 лет, а ты старая и одинокая! И ведь сама виновата: год назад безответно влюбилась в одного мальчишку и без жалости отметала предложения «дружбы» от других мальчиков, свято храня верность Ему, единственному. Потому что нельзя дружить-гулять с одним мальчиком, а любить другого, пусть и без взаимности. Мы так считали. С Татьяной Лариной.

Ребята во дворе прозвали меня «Синим чулком», «Снежной Королевой» и оставили попытки наладить отношения. Я же стала подозревать, что в последний год моя влюбленность и верность — просто средство маскировки неуверенности в себе, сомнений во внешности и прочих переживаний. А, что? Очень удобно! Со мной никто не хочет встречаться, потому что все знают, что я — неприступная крепость, что другому отдана и буду век ему верна. Всё дело в этом, а не в том, что я недостаточно красива, недостаточно умна, что у меня нет модных дорогих шмоток.

А весна в разгаре, весна в упоении! Майские парки и скверы наполнились парочками. От подруг только и слышала: «А он… а…я… а он, такой, мне…». Девчонок теперь невозможно застать дома вечерами: их кто-то куда-то уже пригласил. Вообще-то, Танька, ты не права. И Онегин твой — дурак. Но после драки кулаками не машут. Мне нравились мальчишки. Любовь моя безответная прошла. Я так отчётливо поняла это, словно прочитала в книге. И захотелось свиданий, и шептаться на ушко с подругами! А желающих пригласить хотя бы просто в кино — нет. Разбежались. Ау! Никогошеньки рядом нет: уважали, возможно, даже нравилась, но переступить черту и быть «обломанным» никому не хотелось. А я? Ну, не могла же выйти на улицу и крикнуть: «Эй, пацаны, я уже свободна! Я хочу дружить»! Или могла? Ох… нет, не могла: гордость, а как же.

Вот и сидела одиноко тёплым вечером царевной-Несмеяной в своем тереме на пятом этаже, и объяснение подходящее нашла моему одиночеству: скоро экзамены, билеты писать нужно, учить их, так что все нормально, я отлично провожу время, с пользой! Не в пример моей лучшей подруге Алинке, которая уже как полчаса на свидании с десятиклассником! С самим Артемом Кирсановым, организатором школьного ВИА. Наверное, тоже с пользой время проводила. Повезло ей, вздохнула я. Что ж, кому — вершки, а кому — корешки. Кому — кино, а кому — учёба. Я выглянула в открытое окно, за которым май пьянил людей ароматами цветущей сирени, молодой тополиной листвы. Мгновенно подскочил озорной ветерок, обдал прохладным воздухом, задира, зашептал о весне, о том, что счастье подкралось, его дыхание щекочет мою шею, посмотри! Я резко обернулась и… на столе нахально улыбался учебник, призывно шелестел страницами. Блин, ветер, ну и где оно, счастье? Обиделась я и вернулась к ужасным, дурацким билетам. И кто её придумал, геометрию эту?

Постепенно увлеклась немилым (но только весной) сердцу занятием, учиться мне все-таки нравилось. И про геометрию кривила душой, ибо давалась она легко, как и алгебра, но поворчать для порядку никто не запрещал! Так что звонок, и сразу же за ним стук в дверь, застали меня врасплох. Чуть колпачок от ручки не проглотила, грызла его, задумавшись над доказательствами очередной теоремы, и вдруг такая неожиданность — гости! «Кто бы это мог быть», — пробормотала я своему отражению в трюмо, и открыла дверь с опаской. Не то, чтобы я боялась, но неожиданные гости всегда хуже татарина. А тут прям целое иго припёрлось, судя по звукам. Я медлила. Может, прикинуться кроликом — «никого нет дома», и всё такое?

— Наташка, открывай, я знаю, что ты дома! — голос Алины перепутать ни с кем невозможно. Ничего себе! Что ж такого могло случиться, чтобы она свалила со свидания?!

— Ну? Впустишь, или так я и буду торчать на пороге?

Хотела ляпнуть что-нибудь вроде «свои все дома сидят», но вид подруги не располагал к шуткам. Услышать в ответ: «Я могу и уйти» в таком состоянии — раз плюнуть, с неё станется! Поэтому я просто пропустила подругу в квартиру. Алинка, словно разъярённая львица по клетке, намотала несколько кругов по комнате, пнула стул, раза три, и только потом успокоилась, плюхнулась на диван. Следующие десять минут мы провели в молчании. Я продолжила писанину, без вопросов: захочет — сама расскажет, что случилось.

— Представляешь? — подруга, наконец, закончила сердито пыхтеть и созрела высказаться вслух. — Пришла я, значит, к этому… — тут она запнулась, подыскивая слово поточнее, — к этому дирижёру!

— К кому? — не поняла я, о ком идёт речь. Когда дописываешь последнее доказательство из билета №13, не до разговоров: признаки параллельности двух прямых отвлекают от реальности, знаете ли.

— «К кому, к кому»? — передразнила Алина. Потом вспомнила, как бабушка Сара с третьего этажа называла своего внука Павлика в особенных случаях, вроде опрокинутого бидона со сметаной, или покупки мороженого вместо хлеба. Вспомнила, и с удовольствием за ней повторила. — К этому идиёту, к Кирсанову, к кому же ещё! Посидели, поболтали, чайку попили, то да сё…

Она многозначительно примолкла, дала время оценить пресловутые «то да сё», полюбопытствовать.

— Ну? — упустила я свой шанс проявить любознательность.

— Баранки гну! И вдруг… — драматическая пауза. — Предки его нежданчиком объявились. Видите ли, у них на даче воду отключили, делать там нечего, вот они и вернулись. А я, вся такая, почти из трамвая. Конфеты жру, чай из парадного сервиза попиваю! Его, может, из серванта тридцать лет и три года не доставали.

Алинка фыркнула презрительно, снова переживая картину возвращения родителей Кирсанова.

— А у них, прикинь, конфеты — шоколадные, сто лет не ела! Вкусны-ы-е! И нате вам, припёрлись! Ты бы видела его мамашу! Зыркнула на меня так, как будто я у неё червонец свистнула. А одета как? «Бурду» отродясь не листала! Говорит: «Артем, мы устали, хотим отдохнуть, а тебе заниматься нужно, ты, что, забыл?».

Я рассмеялась: пропадает актриса в подружке, вон как лихо представление показывает, какие рожицы корчит и противно гнусавит.

— «Так что, давай, закругляйся, прощайся с девушкой», — продолжила цитировать мадам Кирсанову, и вскочила в возмущении, — нет, ты понимаешь? «Прощайся с девушкой»! Девушек вообще-то провожать нужно! Ночь на дворе! — тот факт, что за окном солнышко светило, время детское — семь часов и горшки, как у нас во дворе говорили, ещё не свистят, Алинку ничуть не смутил.

— И?

— И этот нехороший человек, этот редиска, в общем, так испугался мамочку, что буквально вытолкал меня из квартиры, прикинь! Я чуть конфетой не подавилась!

— Ты, конечно, сопротивлялась?

— Йес, — гордо кивнула Алинка, — ты ж меня знаешь! Но максимум чего я достигла, так это шёпота «Подожди меня внизу». Вот трус! И такой играет на гитаре?! А я, как порядочная, ещё минут десять возле подъезда ждала, а там ни тенёчка, ни пенечка, жарища!

— При том, что ночь на дворе, — хмыкнула я, не удержавшись от комментария. Алина и бровью не повела.

— Ни тенёчка, ни пенёчка, повторяю для особо одарённых! И я, как дура, стою, жарюсь, жду у моря погоды. Потом думаю, пойду за дом, там хоть деревья.

— Тенёчек, пенёчек.

— Ага! — согласилась подруга и хихикнула. — Ну ты и язва, Наташ! Не перебивай!

— Слушай, а зачем ты ждала? Я бы ушла.

— Уйти? Да ты чё? Оставить все как есть, без последствий? Мать, ну, ты даёшь! А как же скандал? Как же кактус между кроватями? Нет, это не по мне! Товарищ должен знать, что думают о нем соратники по партии!

Конечно, куда ж без этого! Разборки на потом — точно не по Алинке.

— И чего ты дождалась?

— А вот тут-то самое интересное.

«4 мая 1989г.

Привет, Дневничок. Прости, давно не писала. Сам понимаешь, экзамены. То тюлень позвонит, то олень. Шучу. Кому я нужна? На самом деле у меня была мысль. И я её думала. Ладно, ладно. Я буду серьёзна.

Приходила Алина. Она рассталась с Артёмом. Как оказалось, за гитарой пряталось сердце предателя. Алина случайно подслушала его разговор с родителями. Она ему не подходит, видите ли. Потому что а) порядочные девочки в гости к мальчикам не ходят, когда его родителей нет дома; б) порядочные девочки не носят таких коротких юбок, как у прости-господи; в) порядочные девочки учатся сами и не мешают другим. А у Артёма поступление в РИИЖТ на носу. И вообще, порядочные девочки многое чего не делают, из того, что сделала Алинка. Вот так».

Я отвлеклась от тетради, вспоминая визит подруги.

— И чего ты дождалась?

— А вот тут-то самое интересное. Оказывается, порядочные девочки на конфеты не накидываются, как с голодного края, и по буфетам без спроса не шарят, чужие вещи-чашки не берут. При том, дорогая телепередача, что мальчик сам сервиз достал!

Алинка фыркнула.

— Окна у них выходят на ту сторону, где я, как пасочка, на пенёчке сидела, прикинь? Всё-всё слышно в форточку. В открытую. Особенно, то, что ему, Артёмке, моему ненаглядному, надо к поступлению готовиться, «а не по девкам бегать»! Я — девка!!! — у подруги аж голос зазвенел от обиды и слезы на глазах выступили. — Как будто я шваль какая уличная, а он меня снял и в дом притащил!

— Так и сказала?! — ужаснулась я.

— Ну! Тоже мне, интеллигентка-дачница! Говорила гадости про меня, а он ей ни слова, ни полслова против не сказал, понимаешь? Я так надеялась! Мог бы сказать: не девка! Хотя бы! Не говоря уже о том, что я — его девушка, а он… Да если б моя мать так на него пёрла, я бы грудью на его защиту встала, не то, что этот трус и предатель! Всё, кранты! Развод и девичья фамилия, расстались и забыли! — подруга рубила ладонью по воздуху — точку ставила. — Если предал в малом — предаст и в главном! Видела бы ты его рожу, когда я высказала Кирсанову всё, что думаю о нём и его мамочке! Вышел ко мне, как ни в чём не бывало, а вот хренушки ему! — Алинка скрутила дули и ткнула их в окно, как будто в него Артём заглядывал.

Она соскочила с дивана и сделала круг по комнате в возбуждении. Остановилась посередине и пропела, приплясывая:

— Шла по лесу я домой,

Увязался чёрт за мной.

Думала — мужчина,

Что за чертовщина!

— Повернула я домой,

Снова чёрт идёт за мной,

Плюнула на плешь ему

И послала к лешему! — пропели хором последнюю строчку частушки из любимого мультика*. Я присоединилась к танцу подружки. Как всегда, неуклюже: споткнулась о табуретку, завалилась на диван, Алинка сверху. Минут десять, наверное, хохотали.

«А потом мы чуть сами не поругались! Я терпеть ненавижу, когда она такая, Дневник. Колбаса деловая. Когда Донской называет курятником, а Антона… — да, да, того самого мальчика, верность которому долго хранила. Безответно любила. Из-за которого осталась одна-одинёшенька, — Антона назвала плужком!»

Села напротив меня, хлопнула в ладоши:

— Так! Теперь я девушка свободная, так что вперёд, кривые ноги, на поиски нового счастья! Составишь мне компанию? Может, хватит киснуть по своему плужку, тем более на верность твою ему плевать. Он наверняка даже не знает, что ты по нему сохнешь!

«Сама она — плужок! Конечно, Алинка в курсе моих дел, Дневник! Хоть о последних душевных переменах я не спешила рассказывать. Не спешила, но, блин, проболталась. Вот, облом! А мы же с тобой знаем: она сразу оживится (уже, уже оживилась!) и вмешается: возьмёт устройство моего личного счастья в свои крепкие ручки. Что поделать, если она с детсадика обожает сватовские дела: все эти интриги, записочки, знакомства, примирения поссорившихся влюблённых. В общем, любит вовсю участвовать в нашей личной жизни. Считает себя непревзойденным спецом по любовной части (хотя так и есть, наверное!). Остаётся только смириться, понимаешь ведь. Сопротивление бесполезно. Легче умолчать, чем потом удержать от вмешательства. При этом она утверждает, что устраивать нашу личную жизнь — тяжкий крест, который придется нести Алинке до конца дней своих. Как тебе финт ушами, Дневник?», — я улыбнулась и дописала: «Но всё же более преданной, искренней девчонки мы не знаем, не смотря некоторую бесцеремонность. У каждого свои недостатки, у кого их нет? — пожала я плечами. — Рада, что мы всё-таки не поругались, ура!»

И с одной стороны — уже не возражаю, что подруга вмешается, но с другой — дурацкая гордость: что я сама не справлюсь, что ли? А с третьей (вот сторон наплодилось, ужас, хихикнула своим мыслям), а с третьей стороны — я не выдержала и вспылила, чего отродясь за мной не водилось. То есть водилось, конечно, да не нравилось ни капельки, хоть и редко водилось: если обижали, если как-то задевали мои чувства — я, в основном, замыкалась в себе. Пряталась, словно улитка в раковину. И ни слова, ни эмоций тогда из меня уж не вытянуть. Тут же как назло вылетело, не поймаешь:

— Я не сохну! И не кисну. Но Антон всё равно — не плужок, а Донской — не курятник!

— Ладно, ладно, не закипай. Может, я ревную, — успокоительно улыбнулась Алинка и добавила: — Только и слышишь от тебя: Донской то, Донской сё, а у нас в Донском.

— Да брось ты! — она серьёзно, что ли? — Ревнует! Глупости какие, ревновать к Донскому!

— Не глупости. Значит, не киснешь? И не сохнешь?

— Нет.

— Прошла любовь, завяли помидоры?

— Что-то вроде того, — опрометчиво согласилась я.

Подруга тут же, прямо в секунду, расцвела. Практически уже руки тёрла в предвкушении устройства личной жизни:

— А что тогда скажешь про Уткина?

— Причем тут Уткин? — в изумлении уставилась я на подругу, не поспевая за ходом её мыслей.

— При том! — многозначительно подняла она указательный палец. — Ты, чё, правда не врубилась до сих пор? Он запал! На тебя, между прочим.

— ?!

Мы уставились друг на друга как два великих гипнотизёра. Я от удивления даже рассмеяться не могла, настолько нелепым мне показалось заявление Алинки. Похоже, началось: вперед, кривые ноги!

— Ой, только не надо делать такие глаза! — не поверила мне подружка.

О! Всё. Алина точно взялась за гуж и наполнилась решимостью устроить моё счастье, немедля! Куй железо пока горячо: уже и кандидат нарисовался на мою голову решительной подружкиной рукой!

— Если Уткин попросил у меня два раза семечек, то это — ничего ещё не значит.

— Ну, конечно! И, если учесть, что у меня, или у Лики, или у Ирки Яковлевой семечек в два раза больше было, да и сидели мы поближе, то это — совсем ничего не значит. Естебственно. А кто напостой на тебя таращится, кого не обсыпают пошлостями его шестерки, и, блин, чё они ваще повадились шастать по двору в детское время и к нам подсаживаться, а?

— Ты еще про карамельку забыла, — услужливо напомнила я эпизод с конфетой, вместо того, чтобы ответить Алинкины вопросы. Давеча пресловутый Вовка Уткин, привязался ко мне, типа угощал: возьми, да возьми. Пришлось взять, чтоб отстал.

— Вот именно! — не поняла моей иронии Алинка. — Так что нечего из себя овечку строить. Когда такое случалось, чтобы Уткин конфетами угощал? А вам, ваше снежное величество, — она шутливо поклонилась, — эту честь оказали. Элементарно же, Ватсон! К бабке не ходи, ты ему нравишься, все признаки налицо! Чем не замена твоему Антону? Вовка — парень симпотный, это плюс, — рассуждала подруга, — правда, репутация у него, да и дружки… те ещё — это, конечно минус…

«Что правда, то правда, Дневник! Репутация у Вовы Уткина лет с тринадцати как по заказу: хулиган, пошляк, гроза местного масштаба. Бабки только и знают, что кости моют ему: на учёте в милиции стоит, и мать его бедная, и дорога у него одна — тюрьма, да сума. Мол, чего ждать от пацана, который вместе с дружками курит возле подъездов, не боясь старших, мусорит бычками и шелухой от семечек, нарочито громко гогочет над своими же сальными шуточками, вызывающе, на публику матерится? Не представляю, правда, чё бабуленции о нас сплетничают, мы же тоже, знаешь, не ангелы. Юбки короткие носим, кое-кто и красится вовсю уже, и между прочим, ругается не хуже Уткина. Да и курит… Только, чур, я тебе ничего не говорила. Секрет!»

— Ну, да на безрыбье и рак сойдет, — не теряла оптимизма Алинка, — перебиться на первое время.

— Ага, на первое время, — я всей душой хотела отвертеться от вновь испечённого женишка, — потом не отвяжешься!

— Ой, ладно, волков бояться — в лес не ходить!

— Да не боюсь я ни Уткина, ни волков! — воскликнула я, и добавила, не глядя на Алинку: — Воображает из себя неизвестно кого, нашёлся взрослый, целых 17 лет, подумаешь. Устроил цирк! А сам просто подкалывает, мы для него малолетки, только и всего. Поиграется немного и свалит, вот позыришь. Да и не в этом главное!

— А в чем? В чем главное? В его репутации?

— При чем тут… — как же мне ей объяснить? Ведь подруга уже закусила удила и мчала во весь опор!

— Зря не веришь, что нравишься ему, — продолжала в том же духе разговор Алинка с видом цыганки, которая вот-вот вывалит колоду карт и предоставит все доказательства её предсказаниям.

— Во-первых, не зря. Не верю я уже тебе сказала. Это твои фантазии, ну чесслово! Вовка просто прикалывается, повторяю спецом. Для глухих. А, во-вторых…, во-вторых, не тот он парень, с которым мне бы хотелось встречаться! Он пацан — ничего себе. Несмотря на слухи. Может, и красивый даже. Только я ничего не испытываю, глядя на него, понимаешь? Ну, ничегошеньки! Пусто. А хочется, чтоб сердце замирало. Волноваться хочется, ну, вот как в пропасть шагнуть, понимаешь? Или помнишь, как мы в Луна-парке на горках прокатились? Визжали от восторга и чуть не ревели от страха? Как страшно было и здоровски одновременно! Увидеть — и умереть, вот чего хочется!

— Блин, ну ты загнула… До старости можно прожить и не встретить такого!

— А по-другому и не хочу, — отрезала я.

— То она до гроба верна неизвестно кому, то ей пропасть подавай! А с виду — нормальный человек. Тихий. Только с чертями в омуте, как я посмотрю. Начитается книжек, потом витает в облаках.

— Так в облаках или с чертями? — хихикнула я.

— Печориных ей потом всяких подавай, капитанов Греев, мистеров Рочестеров, — в шутку проворчала Алинка на моё хихиканье. — Так недолго и в старых девах остаться! Кому мы нужны будем лет в тридцать, старухи, с такими запросами, а?

В унисон вздохнули — каждая о своём. Помолчали. Минут пять.

— Так. Уткин не подходит, понятно. Кто у нас там ещё в ассортименте? Слава яйцам, дефицита в пацанах в округе не наблюдается.

— Алин…

— Тихо! Сидите тихо и ровно, говорю. Дышите носом, товарищ. Обещала мне составить компанию? То-то же! Всё. Жопе слова не давали. Этот твой — Сушков, кажется? Ну, одноклассник, Сашка, ты его другом детства называешь, чем не подходит? Помнится, кто-то помирал по нему, до Антона.

— При царе Горохе помирал! Это было давно и неправда. Слушай, ты бы ещё времена «Святой троицы» вспомнила, Гнома и Сашку-Белые тапочки!

«Ой, зря ляпнула, Дневник, ой, зря! Считай, пустила козла (козу) в огород капустки поесть. Алинка как ухватилась за слова, целый час потом рассусоливали. Потому что: а) сегодня праздник у девчат — два года дружескому тройственному союзу, а где, кстати Лика, почему филонит и уклоняется от торжества, сейчас пойдём за ней и за мороженым, а твою геометрию — в баню; б) напрасно кто-то здесь иронизирует, Гнома и „Белые тапочки“ срочно на рассмотрение в женихи поставить, но что-то давно их во дворе не видать, ты не находишь? в) поспорили с Алинкой о дате заключения союза: я утверждала — 1 мая, она, что — сегодня. Сейчас полезу проверять, только где мы с тобой нашу первую тетрадку от папы заныкали, не знаешь?»

Нашла потом, вечером, когда подруга отчалила домой. Нашла. Проверила. Ну точно же, вот:

«1 мая 1987г.

Я, Лика П., Алина Т. заключили тройственный союз на дружбу и верность: «Святая Троица». Клянёмся:

Не ссориться никогда (по пустякам)

Не предавать (не ябедничать учителям и родителям)

Помогать друг другу во всём

Делать всё вместе

Давать отпор пацанам

Не влюбляться в одного парня!!!

Сейчас девчонки на демонстрации, а я дома как дура. Собирались поехать в деревню, я отпросилась в школе, а папа взял и передумал. Теперь кое-кто веселится, может быть даже мороженко ест и «Буратину» пьёт, не то, что я.

7 мая 1987г.

Надо наконец-таки написать, как много всего произошло. Мы с девчонками за домом решили посадить цветы. Сдали бутылки, купили семена. Петуньки проросли, редиска тоже, и мои незабудки — молодечики! Радовались, прям плясали. А вчера кто-то пришёл и вырвал. Я подозреваю, что эти вредины — два пацана из Ликиного дома. Я их раньше не видела. Лика говорит, что они давно живут. Странно. Почему тогда не видела? Один высокий, ходит в белых кедах напостой как баба. Мы его так и прозвали: «Белые тапочки», хотя на самом деле — Сашка. А второй — Лёшка. Очень симпотный, но маленький. И дюже колючий по характеру. Кажется, что всё делает — лишь бы назло другим. И ещё они матюкаются. Думают, если им по 14 лет, так всё можно. Алинке пришла в голову идея познакомиться поближе и перевоспитать их. Наставить на путь истинный. Тоже мне, пионерка-тимуровка нашлась! Просто Гном ей понравился, вот и всё!

8 мая 1987г.

Ой, что сегодня было, что было! Идём к Лике домой, воды попить. Настроение — кипяток, круче не бывает. Ну, весело нам. Лика и Алинка идут, песню поют. То есть, одна (Л) такая, как Челентано: «Сюзанна, Сюзанна, Сюзанна, Сюзанна море мо», а вторая (А) пальцами щёлкает, на коленку припадает, руками машет. А я в хвосте плетусь, ржу, как воскресшая лошадь. Поднимаемся на четвёртый этаж, а там «Тапки» стоят возле двери Гнома. Пришёл к нему в гости, ждал. Офигел, наверное, с эстрадного концерта Бременских музыкантов. Лика: «О, господи!», Алинка: «Блин!», Сашка: «Оладушек!», я — подавилась. Закашлялась. Мне стали дружно стучать по спине, чуть душу не вытрясли и лёгкие. Потом вышел Лёшка, мы свалили гулять. Все вместе. Но я не хочу с ними дружить, они глупости всякие городят, наглые, ужас, но девочкам нравятся, а у нас ведь союз! К тому же Лика тоже загорелась Алинкиной идеей перевоспитать хулиганов и двоечников. Сказала: «Будем из Белых тапочек делать пионерский галстук. Красный». Ага. Ишь, Макаренки! Посмотрю, что из этого получится, тем более, что мне на воспитание никого не досталось, хи-хи-хи!»

Но насколько помню, дело закончилось ровно наоборот. Вместо того чтобы делать уроки, учить хорошим манерам Буратин, Мальвины принялись с ними гулять на всю катушку. Обносили клумбы и деревья на соседних улицах, где стояли уже не многоэтажные дома, а частные, и садов-огородов хватало на всех. Зачем нам понадобились зелёные яблоки, огромные букетища сирени и тюльпанов — непонятно. Лазали по крышам гаражного комплекса, с разбегу перепрыгивая с одного железного строения на другое, по подвалам слонялись — что за клады искали — неизвестно. Приключений на пятую точку, видно, хотелось найти. Проснулся дух авантюризма, жажда риска или надоело быть пай-девочками, кто знал? Дразнили бабушек, слушали ужасную музыку (рок и шансон), забывали о школьных занятиях. А что ребята переняли от нас? Пожалуй, перестали часто и много ругаться (если срывалось крепкое словцо, добавляли — извентиляюсь), стали играть в наши любимые игры вроде «стоп-каликало-точка», «от 0 до 12», «колечко» и «казаки-разбойники». Летом общение сошло на нет: все разъехались кто куда, по бабушкам в деревни, по пионерским лагерям. В сентябре вернулись повзрослевшие. Мальчишки, повзрослевшие, не мы, и как-то исчезли с нашего поля зрения. Пересекались, конечно, иногда, но без прежнего энтузиазма. Здоровались: как жизнь, как дела. И всё. А теперь Алинка предложила снова взяться за старое. Я рассмеялась:

— Лёшку? Гнома? Или Сашку? Ой, не могу, Алин! Ну, и женихи, ну и кавалеры! Гном Уткина не слаще, блин!

А подруга тоже закатилась от хохота:

— Уткин, наверняка, в роли хрена, он постарше, а Гном — как редька! Ну тебя, Наташка! С тобой каши не сваришь, женихом не обзаведёшься, всё бы тебе хиханьки да хаханьки. А вот, если бы ты себя так при пацанах весело вела, давно бы дружила с кем-нибудь. Он бы и не посмотрел, что Антон там какой-то мифический у тебя был!

«Так ни на чём, то есть ни на ком, не остановились. Ушла Алинка не солоно хлебавши, зато о Кирсанове своём забыла, о том, как он обидел её. Стрекозёл!

Ладно. Не о том я думаю, ты прав, Дневичок. Не о женихах надо. Тут другое: нужно решиться донести до всех мысль, которую, наконец, я додумала. Что не пойду в технарь ни на какую гальванику, а остаюсь в 9 классе. Папе без разницы, я знаю. Да и брату тоже. А вот Машка, жена его, будет визжать как резанная. И ногами топотать. Не видать мне обещанных «саламандров» и новых джинсов. Ну, и пофиг. Сама пусть в них ходит. И выпрыгивает, из кроссовок да штанов, потому что не тот размерчик, ха! Или пусть продаст на толчке — мне всё равно. Не подкупит! Не хочу уходить из школы, только потому, что надо скорее на ноги становиться, профессию получать и деньги зарабатывать, при таком отце. Не хочу! Так что пусть орёт, сколько влезет. И отец у меня нормальный! Главное, что дядя Миша поймёт. Не будет ругаться, хотя это в его техникум я не хочу идти. И тётя Наташа поймёт. И при этом труднее им рассказать (почему, интересненько?). И ещё Валечке, но той — что пойду не в гуманитарный класс, а в математический. Представляю её лицо. Почему-то она уверена, что журфак — моё. А мне эта литература и русский вместе с ней — не тарахтели, уже в печёнках сидят. И вообще, вся наша компаша к Макарычу идёт, а я чё — рыжая? Эх… играй, невесёлая песня моя…», — вздохнула. Блин, как же ж мне им всем во всём признаться? И когда?

Глава вторая

Май сказочным клубком по дорожке перекатывался, бежал, спешил. Дни, словно кони в яблоках летели, не касаясь мостовой. Не успели оглянуться — здравствуй, последний звонок! А за неделю до него в школе случилось сразу два ЧП.

Первое: кто-то плюнул на зеркальную стену в актовом зале, предмет зависти других образовательных заведений. Себе на беду поблизости ошивался 8-Б класс: у нас была информатика, кабинет которой как раз и находился ближе всех к несчастным зеркалам. Присутствующих в тот злополучный день восьмиклассников заставили писать объяснительные, кто, где, как проводил перемены и с кем. Целое расследование! Наши доморощенные остряки-самоучки, личности с живеньким характером, в ответ выпустили «боевой листок». Осветили в нем событие с зеркалом. Ну и другими историями разбавили своеобразную стенгазету 8-Б.

«ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! ВНИМАНИЕ!!!

По школе №14 объявляется всешкольный розыск тех, кто нагло и жестоко наплевал на школьное большое и красивое зеркало. По этому поводу математик Борис Макарыч произнес короткую, но пламенную речь в 8-Б классе в 9ч 45мин.

Приводим часть из неё: «Товарищи, эт самое! У нас в школе поработали наглые сволочи! Назло знаменитой тете Варе-уборщице и всей школе, эт самое! Они думают, что это им пройдет даром и тетя Варя вымоет зеркало. Помолкните! Это вам нужно, а не мне. Они ошибаются! Слушайте, пока делаю замечание! Я их лично заловлю и не допущу до экзаменов»!

И другие новостя. В школе проводится работа, в которой участвуют как школьники, так и преподаватели. В частности, ученики 8-Б под предводительством великого учителя-друга и наставника детей Бориса Макарыча, наконец, вплотную подошли к решению проблемы века — построению трапеции.

Под чутким руководством и при его пылком участии было установлено, что строить трапецию очень трудно. Экзаменационный билет, содержащий этот вопрос, единогласно признан несчастливым. Изъять его или заменить на более лёгкий не удалось. К сожалению, он всё-таки будет на экзамене. Товарищи! Будьте осторожны! В случае, если вам попадется этот билет, эт самое, немедленно сообщите по телефонам 01, 02, 03!!!».

Страсти вокруг зеркала не утихали. Виновных не нашли. Мы ходили возмущенные, поскольку подозрений с нас так и не сняли. Наша Валечка, Валентина Алексеевна, заявила, что вместо выпускного вечера будет родительское собрание. И переход в девятый класс для многих теперь под вопросом, несмотря на хорошую успеваемость.

Второе происшествие коснулось работы новых ЭВМ, которые — о, чудо! — появились в школе. Конечно же, редакция 8-Б не обошла и это событие. Ещё бы, такой повод поглумиться.

«НАШИ АРГУМЕНТЫ И ФАКТЫ

Все ученики школы №14 знают, что в кабинете №7 (информатики) стоит «культурно-оздоровительный» комплекс «КОРВЕТ», он же КОКК. Этот самый КОКК, ну очень хороший, что ни в сказке сказать, ни в газете описать!

Поэтому Борис Макарыч для безопасности сделал решёточку из проволочки, скреплённой маленькими гвоздиками. После ювелирной работы он пригласил какой-то КООП, который наладил наш КОКК ровно на такое время, за которое можно было смыться куда подальше. А Борис Макарыч от радости так высоко прыгал, что забыл записать адрес этого КООПа и телефон конторы. И даже их название!

Когда Б. М. устал высоко прыгать, он стал прыгать пониже, но почаще. Ну, а когда он увидел, что КОКК от такой вибрации сломался, то, наконец, остановился, с чем Б. М. и поздравляем! А КОКК восстанавливали силами учеников 8-Б. В результате они, наконец, получили доступ к КОККу и смогли выпускать нашу газету в новом, красивом, ЭВЭЭМОВСКОМ формате! Товарищи, будьте бдительны! Недобросовестный КООП где-то рядом, а Борис Макарыч всё ещё умеет прыгать!

Для тех, кто не в курсе: КОКК — это смесь древнего абака с аналитической машиной Беббиджа 1830г выпуска, о чем мы поняли из его описания в журнале «Радио».

Товарищи! Напоминаем, скоро экзамены, будьте осторожны, нашествие трапеций грозит нам».

То, что ребята восстановили работу машин — несомненно плюс, не зря целый год таскались в УПК на занятия по программированию, да и подмоченная репутация 8-Б слегка подсохла. Но вопрос по выпускному остался открытым. Валечка закусила удила и стояла на своём, никакого вечера. Обидно было до слёз, потому что точно знали — мы ни причём! Но позже, к великой радости, сменила гнев на милость. А то уже ребята бастовать готовились против педагогического произвола и засылать родителей к завучу, к директору, к председателю Совета Дружины, комсоргу школы, и даже писать коллективное письмо в газету «Вечерний Ростов». Мол, караул: демократия, гласность под угрозой в отдельно взятом классе.

Вот и он, долгожданный последний звонок! 25 мая наступило, ура! Едва закончилась линейка, и классы отпустили по кабинетам, веселье охватило учеников в предвкушении лета. Даже упоминание о наступающих на пятки экзаменах не омрачило его. Однако Валентине Алексеевне удалось сбавить обороты шумной радости. Просто, без демагогии, она обратилась к нам на этом последнем классном часе:

— Ребята! Смотрите друг на друга, общайтесь, помогайте на консультациях. Запомните друг друга. Ведь некоторые из вас уйдут из школы. Тех, кто перейдет учиться в девятый, соединят с учениками из других классов. 8-Б больше не существует, поймите. Поэтому, давайте в дни экзаменов вести себя примерно, не оставлять плохих воспоминаний. Прошу вас, уходя, не хлопать дверью!

Негромкие слова учителя произвели на нас впечатление сильнее, чем сотня нотаций и лозунгов. Мы притихли и стали друг на друга оглядываться в растерянности, словно расставались уже сегодня. А ведь действительно, такого класса, как наш, больше не будет. Такой причудливой, гремучей смеси отличников-хулиганов и тихонь-двоечников, этого «клуба весёлых и находчивых» местного разлива! 8-Б взгрустнул.

И всё-таки он состоялся, наш выпускной вечер. Удался на славу! Родители постарались: раздобыли дефицитный финский сервелат на бутерброды, не менее дефицитный голландский сыр, шоколадные конфеты. В любимом «Золотом колосе» выстояли очередь за пирожными. И даже «Фанта» — о, боги! — а не «Буратино» стояла на столе. После застолья и танцев, что продолжались до целомудренных 21-00, 8-Б всем составом направился к памятнику Стачек 1902г, самому высокому месту на районе, а то и во всём городе. Мы решили, что это очень подходящая площадка для грешного дела — распития бутылочки винца. Должны ж мы были отметить наш праздник как следует, не понарошку! И «порепетировать», как выразились ребята, перед настоящим выпускным, после десятого класса.

Придумали ещё зимой. Собрали энную сумму на приобретение бодрящего напитка и отправили делегацию пацанов к старшему брату Андрюхи Лепского, которую он, как председатель совета отряда и ближайший родственник, сам же и возглавил. Пару девчонок тоже взяли, чтоб глазки строили и ресницами хлопали. Для убедительности. «Ходоки к Ленину» челом били как могли: клали поясные поклоны, клялись на крови, рисовали кресты на пузе, нещадно льстили, твёрдо обещали, что всё будет чинно-благородно. Никаких хулиганских выходок и пьянства под забором, чтоб нам билет с трапецией попался! Старший Лепский согласился после того, как младший пообещал превратиться в Павлика Морозова и кое-что рассказать родителям. Шантаж, как известно, такая просьба, на которую трудно не откликнуться. Бедолага настолько проникся, что даже приобрёл для нас две бутылки. Мы чуть из штанов не выпрыгнули от радости, и совесть при этом абсолютно не мучила.

Из школы уходили небольшими группками, как партизаны, чтобы взрослые не догадались о наших коварных планах. По пути купили бумажные стаканчики. По дороге к памятнику вынесенные тайком «корзиночки» и «картошка», в коробке смешались в один небольшой торт, что только больше развеселило. Мы хохотали и пили, чокаясь за нас, красивых, умных, смелых. За экзамены — чтоб благополучно и все. За будущие встречи классом, и через год, и через 10 лет. Как мушкетёры из фильма про Д'Артаньяна всё повторяли и повторяли: «Мы встретимся, обязательно встретимся! Тысяча чертей!». Вспоминали проделки и курьёзы. Естественно, приём в пионеры. Как же не припомнить. А уж я-то до последней минуточки помню торжество. Все люди как люди: на линейке вскинули руки на призыв: «К борьбе за правое дело будьте готовы!», приготовились, чтобы ответить хором: «Всегда готовы!», да куда там, если я присутствовала. Не успели они за мной. Я быстрее и громче всех крикнула: «Будем!». Всем смешно, а мне обидно. А побеги с репетиций школьного хора? Никто не хотел петь «Вместе весело шагать по просторам» — ну, несерьёзно же, товарищи. На выходе из школы учитель пения, Юрий Михайлович, с завучем и Валечкой отлавливали добровольно-принудительных хористов и возвращали в кабинет пения. На какие ухищрения мы только не шли, через какие окна не сбегали. Даже из туалета. Или уроки биологии. Раздел «Анатомия человека», тема «Размножение». Несчастная Тамара Николаевна вывела нас тогда в парк, пыталась разделить: девочки — налево, мальчики — направо. Ага, как же. Закончилось всё массовой истерикой, даже учительница хохотала вместе с учениками над их комментариями. У матросов нет вопросов, сказала она тогда. Ребята припомнили нам, девчонкам, Владимира Ивановича, молодого симпатичного физрука. А чего мы? Мы-то ничего, так, баловство, а вот от старшеклассниц ему доставалось. Несчастного пытались то ли вывести из себя, то ли влюбить: вздыхала по нему не одна ученица. Осенью парень уволился, не выдержал популярности.

Вспоминали, шутили и снова вспоминали, перебивая друг друга. Перед нами, как в прекрасной долине, раскинулся ночной Ростов. Манил огнями улиц. Обещал новую судьбу, будоражил неизвестным грядущим. Что ожидало нас? Наше поколение, которое называли «нулевым». Которое было пионерами, но уже не стало комсомольцами. Дети перестройки и гласности. Мы ещё не знали что будет, где и как, но каждый ощущал себя уже состоявшейся, сильной личностью, свободной от предрассудков и системы. Ведь мы взрослели на песнях Цоя, Б. Г. И «ДДТ», на фильмах «Асса» и «Взломщик». Нас не терзали тревоги о хлебе насущном, мы не задумывались о том, как он добывался родителями. Не понимали толком, что происходит вокруг, а ломать своё мировоззрение, «перестраиваться», примиряться с настоящим и сожалеть о прошлом, как взрослым, нам не приходилось. Мы только чувствовали, что перемены происходят и они неотвратимые; что страна становится на новые рельсы. Но не боялись ни следующей станции, ни правды, ни будущего, а только спешили. Неслись впереди паровоза — торопились вступить во взрослую жизнь, как будто её, этой жизни не хватит на всех. Ах, знали бы, что хватит — за глаза!

Посиделки закончились, потому что закончилось вино. Напоследок, хмельному и переполненному эмоциями 8-Б захотелось спеть. Погорланить, словно истинным гулякам. Разбудить спящий город, пусть услышит, вот они мы — счастливые, юные, весёлые. Класс возвращался домой и распевал, не щадя живота своего «Группу крови», «Звезду по имени Солнце», «Под небом голубым есть город золотоооой». Шагали мы неровно, толкались плечами, хихикали, перескакивали с песни на песню. Репертуар закончился на теперь уже любимых «Раз словечко, два словечко будет песенка» (вот бы Юрик Михалыч порадовался) и «От тайги до Британских морей». О том, что «Красная армия всех сильней» узнала половина жителей района, и собаки задорным лаем подтвердили этот факт. На прощание заводила Сушков кинул пионерский клич: «Будьте готовы!», и мы в ответ, не сговариваясь, вскинули руки в салюте и в едином порыве:

— Будем!

Вот, гады! Припомнили опять, великие дразнильщики! Смеялась я вместе со всеми и любила их, боже, как я любила одноклассников в ту секунду, каждого бы обняла. И обняла. Да все обнимались, чего уж там.

---

«11 июня. 10-00.

Как долго я не писала, Дневник, прости! Но уже — всё, ура! Сдала, сдала, сдала! Самый страшный экзамен для меня, как ни странно, русский! С вечера нервничала, прикинь?» — я вспомнила утро перед экзаменом, и словно на машине времени прокатилась.

                                   * * *

Утро. Разбудил громкий звук. Не будильник, а — курица! Иначе и не назвать это чудо техники. Причём пожилая курица. На старости лет снесла яйцо, и теперь оповещает белый свет о своём подвиге. Блииин, где ты, что ж так надрываться-то! Дзынь, — жалобно тренькнул где-то на полу. Уронила, прости. А вставать так не хочется! Любопытно, мне почудился шум, или папа всё-таки вернулся из деревни? Вчера его так и не дождалась. Эх, раз, два, три, — рота, подъём! Присела. Прислушалась. Тишина в квартире. Одиночество острее чувствуется по утрам. Я вздохнула. Интересно, почему? Нет, оно не в тягость, наоборот! Но иногда. Иногда очень хочется, чтоб его нарушили. Особенно в день экзамена. Боишься, жалко себя уже с утра, а поплакаться некому.

Точно знала, что у Лерки сейчас на кухне суета сует! Родители собираются на работу. Очередь к зеркалу. Лера делит с мамой плойку, шутя ругаются и смеются. Пахнет кофе и бутербродами с сыром. Лерка выскочит опаздывая.

— Ни пуха, ни пера! — услышит вслед.

У Алинки в коммуналке вообще — дым коромыслом! Тут с утра ведётся ревизия котлет, гречневой каши и кто последний не выключил свет «в колидоре?». Заведут так, не до страха перед экзаменом! Алинке — лишь бы успеть оба глаза накрасить, до физики ли?

Сушков наверняка за чашкой какао и печеньем с маслом спорит со старшим братом. О политике, музыке, перестройке и гласности. Как пить дать выхватит от Серёги подзатыльника напоследок. Дружеского. В качестве пожелания удачи.

Я снова вздохнула. Не отказалась бы сейчас от любого проявления поддержки. На пустую кухню идти медлила, но хоть чаю нужно хлебнуть. А то как заурчу при всём честном народе, смеху будет! Распахнула дверь на кухню и замерла. Сердце — в горле! На солнечном квадрате стола, в гранёном стакане — букетик. Ромашки, немножко клевера, немножко душистого горошка. Благоухает, улыбается. На блюдце золотятся гренки. Пахнет травой, жареным хлебом и чуть-чуть аптекой. Я зажмурилась от счастья. Рядом с блюдцем записка: «Привет из деревни. Я на — дежурство. Как сдашь, позвони. Поздравлю с пятёркой! Твой В. Г.».

Я прижала клочок к груди: папа!

— Сдам! — думаю уверенно и надкусываю гренку. Поднесла цветы к носу, вдохнула «привет», — точно сдам!

Вот это было утро!

«Аттестат получила, заявление о переходе в следующий класс написала. Теперь с чистой совестью на выход, то есть в колхоз! — я отложила ручку. Ещё не скоро, аж 23 июня! Сколько ждать, почти две недели! — «Об этом потом. Сначала о плохом. Вчера было всё мерзко и отвратительно! Я поругалась с отцом. Из-за купальника, из-за какой-то тряпки! Как он может быть таким разным? И плохим и хорошим, не понимаю! И чёрт меня дёрнул поехать с Леркой…».

---

Мы с одноклассницей — девчонки из серии «мамина помада, сапоги — старшей сестры» — оказались на «толчке» — маленьком, но известном всему Западному района Ростова вещевом рынке: Лере родители подарили 25 рублей.

— Неслыханный аттракцион щедрости, — заявила она. — Поехали за купальником, раз такое дело. Птичка на хвосте принесла, что на Тружеников появились приличные, польские. Кто же о таких не мечтает?

Поехали. Поехали, конечно же! Едва нашли нужный прилавок среди разнообразия и великолепия вещей. В магазинах такой радугой и не пахло, а тут — пожалуйста! Ах, что это были за шмотки, что за купальники! Тонкая эластичная ткань, ровные шовчики. Настоящие бикини! А расцветка? — глаз не отвести! Тут тебе и горошек, и клеточка, и цветочек, и бабочка! Напустили с Лерой на себя равнодушный вид: мол, у нас дома сто тысяч купальников, как у того Карлсона на крыше.

— Тебе какой нравится? — небрежно спросила подружка.

— Вот этот, — показала я на яркое чудо футуризма — немыслимого цвета кружочки и полосочки хаотично переплетались в узоре на кремовом фоне.

— А мне в клеточку больше. Прям — мечта. Возьму, — решила Лера, — почём купальники?

— Четвертак, — отрапортовала владелица мечты.

— Ух, ты ж! Ну, и экономика нынче в стране! Ну, и торговля! Даже отец НЭПа от таких цен в гробу переворачивается! — подруга решительно настроилась торговаться.

— Шо? Хто?! — изумилась тётка.

— Отец НЭПа, говорю. Вождь всех времён и народов. Владимир Ильич Ленин. Слыхали? Не представлял даже, что дети пролетариата не доедают, не допивают, денег копят на несчастные купальники, и то — не хватает!

— Шо?!

В результате глумления и торговли прекрасные польские «клеточки» были приобретены на 5 рублей дешевле. То есть Лере ещё и на чёрные кооперативные колготки хватило. Правда, качество — сомнительное, но тут уж — или цвет, или качество. Домой возвращались в приподнятом настроении, а у меня в душе теплилась робкая надежда. Вдруг, и мне удастся выклянчить у отца деньги на купальник. Ведь удача сегодня с нами! Час спустя поняла: надежда хоть и последней, но всё же умирает.

— Не дам, — сказал отец, как обухом хватил.

— Денег нет? — упавшим голосом уточнила я.

— Есть. Но на такую дребедень не дам! За два паршивых куска тряпки — целое состояние? Спятила?

Несмотря на отчаяние, схватившее меня за горло, я открыла рот, чтобы умолять отца, но тут заметила полную пепельницу. Поссорился с мачехой, поняла я. С Галиной Михайловной. Вот почему хмур, груб и скурил пачку «Примы». И собирается поехать помириться, видимо. Значит вот на что понадобятся деньги: на букеты-кофеты, шампанское, а тут дочь со своей ерундой! Я сжала кулаки. Никогда ничего не просила: ни обновок, ни вкусностей. Превратилась с помощью подруг в портняжку, перешивая одежду, которая осталась от мамы, в модный прикид. Сдавала бутылки и, чего греха таить, шарила по карманам отцовского пиджака, если папа был пьян. Больше 50 копеек никогда не брала — стыдно — чтобы просто сходить в кино или купить коржик. Давилась гороховой кашей, а ливерная колбаса считалась роскошью. Ну, и что? Переживём, думала я. Пока однажды Галина Михайловна в пылу хвастовства не стала учить меня жизни и тому, как надо вертеть мужчинами: «даже отец твой не жалеет денег на хороший коньяк для любимой женщины!». А я в это время ковыряла ложкой ненавистный горох… И теперь отцу жалко для меня денег! Обида распустилась в душе, словно капюшон кобры. Мне пятнадцать лет. Я так хочу приличный купальник, чтобы не стесняться на пляже ребят. Мне хватит его лет на пять, а спиртного?! И я закричала на отца.

— Да как ты смеешь, сопля?! — он сграбастал меня за грудки в ответ. Майка треснула.

— Смею, — я вжала голову в плечи, но остановиться уже не могла, — ты даже трусов мне не покупал никогда, люди отдавали! С барского плеча! А ты?! На коньяк найдёшь, не будешь говорить, что денег нет! Я попросила раз в жизни!

Отец не дослушал и со злостью вытолкал меня из кухни. Я больно ударилась о дверной косяк и заплакала. Но не от физической боли — от душевной. Так отвратительно и мерзко было от себя самой, от поведения папы. Через пять минут он вбежал в комнату:

— На, подавись! — он скомкал и бросил фиолетовую бумажку на пол.

«Вечером я рассматривала кружочки и полосочки, прижимала груди. Что ж, Дневник. Я купила их. Но какой ценой? Я была не права, я знаю. Утешает одно, что папа — тоже, хоть это и не должно быть оправданием моего гадкого поступка. Только я поняла, что неправильно веду себя, а он — нет. И обиженный ушёл на дежурство, а я… Из-за своего ослиного упрямства, я не сказала ему «прости». И теперь не могу. Такой дурацкий характер: если сразу не извинилась, потом хоть кто на голове теши. Не знаю, как другим, а мне просить прощения трудно. Даже если не права. Особенно, если не права. Вчера вообще был день — оторви да выбрось. Неприятности наперегонки бежали, как на соревнованиях, ей-богу, какая быстрей прискачет и настроение испортит. После ссоры с отцом (кстати, где его носит, Дневник? Я жду, жду. Уж давно с суток должен прийти, волнуйся теперь) позвонил брат. Конечно, Машка выхватила у него трубку, требуя ответов. Я выкручивалась, словно уж на сковородке, мямлила, но так и не призналась, что осталась в десятый класс. Трус, аж противно! Потом уговорила себя, что такие вещи надо лично рассказывать, вот приедут они в августе, и тогда расскажу. Ещё и надерзила Машке в конце. Она мне снова за подарок напомнила. Мол, если поступлю в технарь, ходить мне в обновках, а так — не видать, как своих ушей. Я разозлилась, Дневник! Да и не надо, говорю. Достала. Обойдусь без них, не в первой. И пропела ей: «Мне стали слишком малы твои тёртые джинсы. Нас так долго учили любить твои запретные плоды. Гудбай, Америка, оооо!». Машка отключилась, а я — неблагодарная. Все хотят мне добра, а я себе — нет. Я, такая, мимо пробегала.

Думаешь, это конец? Не-а. Я ж таки вспомнила, что у меня ещё одна подруга есть, кроме Алинки и Лики. Ника! Каждый день собиралась к ней зайти, и всё некогда. Конечно, то экзамены, то гульки. На самом деле — просто забыла. А вчера явилась, и сюрприз: Ника уехала. И, вот человечище, записку мне оставила! Настоящий друг, не то, что некоторые. Знаешь, как муторно на душе было? Почему все меня прощают, понимают? Человек-то я так себе. Плохонький на поверку оказываюсь.

21-00. Фух, помирились с папкой! Блин, я места себе не находила, а он поехал к НЕЙ. К Галине Михайловне. Унитаз чинить. Папа говорит, что она — его крест, наказание за маму. Да нет же! Она — НАШ крест, чего уж там. А мама… там, высоко, я думаю она простила отца, и давно. И теперь можно о хорошем, о колхозе. Колхоз, о! Снимаем шляпу! Колхоз — это не просто зачтённая трудовая практика, это отлично проведенное время вдали от предков, замечательный способ заработать денег на личные нужды, веселые проделки, дискотеки, новые знакомства с учениками из других школ, возможно романы. Одним словом, колхоз! Мне он просто необходим! Скорей бы. Ой, и не надо мне тут про гороховые зёрна:

Нас выращивали дённо,

Мы — гороховые зёрна.

Нас теперь собрали вместе,

Можно брать и можно есть.

На Сушкова намекаю, да. Он говорит, что мы дураки, и на нашем горбу государство в урожайный рай въезжает. Использует нас на полную катушку, и спасибо не скажет. Да и не надо! Неизвестно кто кого ещё использует. А пять рублей на дороге не валяется. Сам он, короче, дурак, Сашка. Просто ему завидно, что его по состоянию здоровья не пускают, вот и мелет ерунду!

А ещё встретила как-то Ирку Я. Оказывается, они с Катькой Б. уже полгода переписываются с солдатами из разных городов, вернее, частей. Так интересно! Кто-то дал им адреса, и они написали письма «незнакомому солдату» с предложением о переписке, и им многие ответили. Вот, пена! Яковлева и нам с Алинкой адреса дала, так что я уже написала письма в Одессу, Ленинград, Севастополь и в Латвию, Каунас. Неделю назад отправила. Бред, правда, такой написала. И возраст не скрывала. 15 лет. Подумаешь, малолетка, зато сразу честно! И, как маленькая, заглядываю каждый день в ящик, вдруг там письмо? Вдруг кто-то ответит? Я со стулки свалюсь, правда. Но пока ничего нет. И газет тоже. И «Юности», и «Ровесника». Что за блин! А ведь в последнем номере обещали напечатать рецепт «мраморной» раскраски маек в домашних условиях. Мы с Алинкой уже и краску купили, а журнала всё нет. Так и лето кончится. И вообще, поеду в колхоз без новой майки, тьфу три раза!» — я поплевала через плечо, постучала по столу, чтоб не сглазить. Встряхнула руку — устала. Вот что значит пропускать и долго не писать.

«Что такое — дневник? Это то, где пишешь свои мысли, или то, где пишешь, что происходит с тобой, с семьёй, вокруг каждый день? У меня, наверное, всё вместе. И вообще, дневник, вернее Дневник — это мой самый лучший друг. Удастся ли мне вести его всю жизнь?» — я задумалась. Я веду его почти три года. Сколько ещё смогу? Главное, не забыть взять его с собой в колхоз. И в Донской, когда поеду к бабушке».

Глава третья

«24 июня.

Мы на месте, ура! Ну начинаем, Дневник, «Записки юной колхозницы, житие, значит, её бытие!»

Вчера некогда было писать. Прибыли. Сначала на теплоходах до станицы, потом на автобусах. Когда плыли, странные мысли меня посещали. Я смотрела на реку, которая несла свои воды и думала, как она похожа на нашу жизнь! У города — вода мутная, словно глину в ней разболтали, по волнам качались бумажки, окурки. Но, чем дальше, тем чище Дон, тем течение быстрее, всё наносное скрывается в водовороте, остаётся истина. И несмотря на унижения, доставленные человеком, он не утратил ни величия, ни своего предназначения. Тихий Дон-Батюшка, хочу как ты! Приносить пользу!

25 июня.

Собрали вместе 4 школы! Бедные учителя: достанется им на орехи. Мы вырвались на свободу. Не знаю, как фрукты-овощи, а девчонки точно на личную жизнь настроены. Лерка оглядела контингент, ручки довольно потёрла, мол, есть где развернуться. Катька, из параллельного, ходит довольная — работы непочатый край. И ведь это она не о кабачках, ха-ха три раза. Мне, кстати тоже один понравился. Но с моей везучестью, лучше стоять в сторонке и помалкивать.

26 июня.

Но невозможное — возможно,

Когда души порвётся нить,

Когда забыв про осторожность

Нам вновь захочется любить.

Чего прекрасней в мире нету?

Что воскресает веру вновь?

Как мне поверить в чудо это,

Что называется любовь?

Имя ему Виталик, я узнала. И глаза карие.

29 июня.

Погода испортилась. Холодно, сыро, грязно. Мои тапки скоро расползутся как картон. В поля не ездим. Комары замучили. Вчера наша школа была дежурной, чистили картошку. Видеть её не могу! И вообще, всё время есть хочется!

30 июня.

Сплошная драма. Поругалась с Леркой. Она сказала, что я старомодная, что от моих убеждений попахивает нафталином и отцу всех народов — товарищу Сталину далеко до моих принципов инквизиции. Мол, потому никогда и ничего у меня ни с кем не получится. Она права, блин. Виталик только снится.

1 июля.

Кабачки, кабачки, кабачки… ненавижу кабачки!!! Хорошо, пацаны научились ломать агрегат: засунут под конвейерную ленту кабачок и бац! — работа стала. Пока Федя вокруг трактора бегает, руками машет, мы устраиваем «бои». Кто кабачками, как шпагами дерётся, кто в снежки играет! Никогда, никогда больше не буду есть кабачки!

3 июля.

И почему я такая нескладная, неуклюжая и вообще?! У кастрюли облила Виталика чаем! Я ж его сварила почти. Он как заорёт: Дура! Сам — козёл, говорю. И пошла такая гордая, от бедра! Глотая слёзы. Жизнь кончена.

5 июля.

Бредим кабачками. Голодные как стая волчат. Сегодня пошли «на дело»: воровали у столовой огурцы и капусту. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла! Обожрались и оборжались. Промокли до нитки. Утешились тем, что дождь смоет следы преступления. Катька серьёзно сообщила, мол, научно доказано, от капусты титьки растут. Профессор, блин. От смеха, чуть капусту не растеряли. Наелись ею до отвала. И тут Лерка выдаёт: прикинь, завтра проснёмся, а у нас — до потолка выросли! Чуть с кроватей не попадали, как представили эту картину!

6 июля.

Ура, ура! Мы помирились с Леркой окончательно!

Мальчишки приходят каждый вечер. Мы играем в карты с фонариком. Чуть что — прячем «товарищей» под кроватью. Придурки из 64 школы спалились с сигаретами, у нас теперь комендантский час в 21—00. Из-за каких-то растяп всё пойдёт насмарку, и дискотека, и походы в столовку под покровом ночи — не бывать этому! А завтра родительский день. Может, вкусненького чего отец привезёт, а? И соскучилась я по нему, если честно!

9 июля.

Папа не приехал. Обещал же. Эх, Обещалкин его фамилия!

11 июля.

За пошлые шутки пацаны изгнаны из рая подушками. Ничего, вечером на прощальном дискаче встретимся. Танцы, блииин… боюсь! Девчонки обещали сделать из меня «отпад»! Просто страшно представить. Жуткую Катькину кофточку ни за что не возьму, ни за какие коврижки!

Интересно, Виталик попросит номер телефона? Если попросит, буду на седьмом небе от счастья, а не попросит — так ему и надо!».

Я вернулась из колхоза в свой день рождения. В свой пятнадцатый день рождения. Как быстро летит время: ведь только вчера я пошла в первый класс, а сегодня я притащилась на 5 этаж с двумя хабарями, полными под завязочку огурцами, кабачками и капустой — добытчица, блин. Ах, да — и в кармане честно заработанные на прополке 15 рублей. Пардоньте — уже 5, ибо червонец стремительно растаял в кооперативном ларьке подземного перехода: я купила кассету с альбомом «Синих беретов» и «Каскада». На «Кино» уже не хватило, и я до зелёных мушек в глазах выбирала между любимыми группами. «А что скажет папа?» — вопрос по старику Малышу и его подельнику Карлсону меня почему-то не волновал. И не зря.

Дома — никого. Только записка отца с поздравлением. Я прижала её к груди — милый папка! Прости транжиру! Но ведь сегодня мой день, не правда ли? И только после увидела на буфете журналы и письма, ух ты — но всё потом, потом, потом. Пожалуй, письма успею глянуть. И пока не пришли девчонки поздравлять, нужно записать в дневник последние события в колхозе.

⠀

«12 июля.

И рассказывать им нечего, провалила задание партии — без принца не возвращаться. Никаких принцев в радиусе 40 км, ну что ты будешь делать. И вообще, мне понравился один, я — другому, и всё это безответно. Как там в «перемене»: «Мы выбираем, нас выбирают, часто желанья не совпадают». Круговорот несовпадений в природе. Да, мы привыкаем к несовпаденью. Представь, выяснилось на дискаче. Я размечталась, что с Виталиком стасуюсь, а он! А он, оказывается, хотел свести меня со своим другом! В принципе свёл, познакомил. И сбежал. А мне пришлось всю дорогу с этим Колей медляки танцевать, номер телефона дать, а потом теряться! Ну их, короче, Дневник! Одно расстройство с ними.

Зато пришло два письма из армии. Я в отпаде! Один хлопчик ответил, из Латвии, и другой, из какого-то п. Эльбан, аж из Хабаровского края! Вот пена, чё мне теперь делать, чё писать им? Я ж думала, никто не отзовётся. Теперь думай, чего им поумнее накарябать, чтоб не упасть мордой, ой, простите, личиком в грязь. Ещё и фото им подавай. Попрошу Алинку со мной завтра на рынок съездить, в автоматы. Думаю, сойдут фотки, 35 копеек всего. Дёшево и сердито!»

Подруги прискакали с жаркими объятиями. После радостных воплей и поцелуев приступили к допросу с пристрастием, только лампы мне в лицо не хватало, ну вылитые товарищи из КГБ. Пришлось отчитываться о «проделанной работе». О женихах, то есть.

— Не густо, не густо, — подвела итоги Алинка. — Выходит один Колян, да и тот тебе до фени. А что этот, как его, Виталик, с ним точно никаких шансов?

— Никаких, — вздохнула я. — Да и не увидимся мы больше. Где их школа, а где — наша.

— Ну, почему же? Тебе позвонит Коля, вы с ним стасанётесь, вольёшься в его компашу, снова встретишь Виталика, они ж друзья? Друзья. Ну, и вперёд, кривые ноги, на завоевание.

— А Коля?

— А чего — Коля? Разойдётесь, как в море корабли. Так, мол, и так, товарищ судья, не сошлись характерами, прошла любовь, заявил помидоры.

— Не, я так не могу.

— Да чё ты грузишься, — повела плечом Алинка и переглянулась с Ликой. — Может, ты с Коляном до того наобщаешься, что тебе и Виталик никакой не понадобится. Соглашайся, если позвонит, и баста. А то я знаю тебя: умчишь завтра-послезавтра и будешь сиднем сидеть в своём курятнике, на плужков глазеть деревенских. Или без толку втюхаешься опять там. Оно нам надо?

— Не втюхаюсь, — буркнула я. Чувствую, стала раздражаться на подружкины заявления. — И, если Колька позвонит, я его отошью, пудрить мозги не стану. Использовать тем более!

— Ладно, ладно! — перебили меня подруги в три голоса, пока из искры, как говорится, пламя не возгорелось. — Твоё дело!

— Тоже нам Крупская нашлась, — не удержалась всё-таки в конце Ирка и моргнула Алинке, — принцип на принципе сидит, старым режимом погоняет. Тебе бы и Ленин не подошёл с такими завихрениями.

— Почему это?

— Говорят, он ей изменял. Ты бы сразу его бросила.

— А ты бы не сразу?

— А я б ещё подумала… минут пять!

Мы расхохотались. «До чего же они классные, — подумала я, щурясь то ли от солнца, то ли от избытка эмоций, — до чего же я счастливая! До чего же мне везёт!».

На следующий день приехал папа из деревни. Привёз яблок, алычи и подарок от Лены — умопомрачительную майку: цвет бирюзовый, рукава регланом, да ещё из сеточки, на груди сногсшибательная надпись на английском. Sport. Обалдеть, отпад полный!

— Спасибо! Кайф какой! — вопила я и прыгала по комнате, ни на минутку не задумываясь о судьбе люстры соседей снизу.

— Это не мне, — смеялся отец, — это сестре спасибо, да тётке. Привезли из Новосибирска. Вот поедем в деревню, сама и скажешь. Кстати о птичках, — тут он замялся. — Они там ещё десять рублей тебе передали. Но я их экспроприировал.

— Экспро… чё?

— Занял. На неопределённый срок.

— Да? И насколько неопределённый: до первой получки или потом как-нибудь вчера?

— Как-нибудь потом, — подмигнул родитель.

— Хорошо. Тогда отдашь с процентами, — подмигнула в ответ.

— Вот смотрю ты, доча, не промах. Прям капиталистка!

— А чё делать, па, — притворно вздохнула, — в какую эпоху живём.

— Старуха-процентщица, видали? — фыркнул он в ответ, — вырастили поколение. Раскольниковых на вас нету.

Мы ещё пол вечера весело препирались и упражнялись в остроумии. Не знаю почему, но тот факт, что не видать мне подарочных денег, как своих ушей, совершенно не огорчал. Возможно потому, что я с нетерпением ждала скорую поездку в деревню, к новым летним приключениям, и какие-то мифические рубли — да бог с ними. Тут же папа записку привёз от деревенских девчат: у них там какой-то новый ковбой Мальборо объявился, звезда дискотек и вечерних посиделок на лавочке. Вот это — да, новость, не копейки вам. А я до сих пор в городе прохлаждаюсь, без дела да без жениха. Не годится.

«24 июля.

Ну вот, я и в Донском, до конца каникул. Ура! Правда, есть одна ложка дёгтя, то есть целый половник: папа с Галиной Михайловной тоже здесь. Почему у нас с ней не сложилось? Почему так и не смогла назвать её мамой? — я откинулась на спинку стула. Посмотрела на плюшевый ковёр с оленями. Как будто они ответят. Сколько себя помню, столько он и висит над кроватью. Нарядный, с бахромой по краям. И горки подушек в три ряда, накидка на каждую, сверху словно фата невесты. Рыжий Васька на покрывале спит бубликом. На стене ходики тикали уже сто лет, наверное. Мамы нет — 6, но здесь, у бабушки, время застыло: ничего не изменилось. И оленям, и Ваське, и равнодушным часам безразлично с кем приезжает папа. И только мне — нет. Может быть, прошло мало времени с тех пор? События той зимы, последнее посещение больницы часто стоит перед глазами, будто всё произошло вчера. Мне часто снится… Тусклый свет. Блеклые голубые стены. Тёмно-красный паркет отражает блики лампочек. Пусто. Тихо.

— Мама! — кричу я, — ма-ма!

В конце коридора открывается дверь. В люминесцентном прямоугольнике появляется фигурка. Я вижу розовые пионы на чёрном фоне. Вижу руку на стене.

— Пусти, — вырываюсь. Отец разжимает ладонь.

— Мама! — бегу, и мне кажется, что — в бесконечность. Боюсь, что не успею добежать, силуэт исчезнет…

                                  * * *

Январь 1983 года. Третий месяц у руля страны Андропов; отшумело турне хоккейных игр сборной СССР в Северной Америке; по телевизору показали праздничную программу «Аттракцион». «Миллион алых роз» Аллы Пугачёвой навсегда войдут в репертуар народа. А у нас с Сашкой Сушковым свои суперсерии игр и премьеры ссор. Вот уже третью неделю живу с его семьёй. Дружим домами, что называется: наши мамы подруги, старшие братья — одноклассники, как и мы с Сашкой. Правда, братья — бывшие одноклассники, а мы — нынешние, так что между нами всякое бывает. Нет, у Сушковых хорошо! Но я соскучилась по родителям, по дому, по нашей кухне, где мы собирались всё вместе. Слышу, как папа шуршит газетой, а мама напевает «И сшила платье белое, когда цвели сады», когда жарит котлеты. Кот Абдулла лежит на батарее и делает вид, что спит. Я хочу в свой уголок нашей однокомнатной квартиры. В привычный мир вещей. К старому доброму секретеру. Мне кажется, что даже уроки за ним делать будет легче. Моё кресло-кровать, полки с криками и игрушками — я так явственно вижу всё, словно передо мной плакат или одна из картинок, которую я вырезала из «Работница». Ой, влетит от мамы за испорченный журнал, и пусть!

— Папа пришёл! — с порога висну на отце, — мы домой, или к маме?

Его приход это — ветер. Ветер, что разогнал тучи. И снова солнышко греет.

— Домой. А к маме завтра.

— Ура, ура!

Прощаюсь с Сашкой и выскакиваю из квартиры. Папа задержался. Но не жду его, весело скачу по ступенькам. Наконец-то буду ночевать дома. Попрошу отца купить «Крем-соду». А ещё мороженое. Или пирожных. Мы и маме отнесём завтра в больницу. Она очень любит пирожные. Хотя… и я бегу назад с идеей.

— Папа! — сталкиваюсь с ним возле дверей. — Поедем в больницу прямо сейчас! Давай сделаем маме сюрприз, а? — смотрю на него с мольбой. Почему-то мне нужно, мне непременно нужно — сегодня. Отец отвернулся.

— Пап, ты чего? — робко трогаю за рукав. Он, наверное, устал, а тут — я с просьбами.

— Да, мартышка, ты права. Давай. Мы ещё успеваем.

Тусклый свет. Блеклые голубые стены. Коридор в бесконечность. Мы не успели.

                                  * * *

Вдруг так пить захотелось, будто сутки жажду испытываю. Спрятала тетрадку под матрас и выскочила на кухню. За тюлевой занавеской на дверях — двор, щедро залитый полуденным солнцем. Вода в ведре на лавке нагрелась и стала невкусной, пить невозможно. Похода к колодцу не избежать, поняла я. Ну, блииин, там же горячо! Высунула нос наружу. Жара, как всегда — воздух плавился, и ветер сухой, явно не в помощь. Днём на улице — ни души, ни звука. Не жужжали мухи, не лаяли собаки, хлопотливые куры примолкли на насесте. Хотела прошмыгнуть босиком, но тут же взвизгнула и запрыгнула в шлёпки: серая пудра обожгла пятки. Земля — хоть чай заваривай. Ещё бы до колодца добраться. Тропинка вилась сквозь заросли лопухов мимо сеновала. Там, я знала, уединились Лена с мачехой. Пробиралась на цыпочках — вдруг решат, что подслушиваю, и не удержалась от искушения: замерла, что твоя цапля на охоте за лягушками, уши растопырила, как инопланетянин из мультика про Громозеку — интересно, о чём они уже целый час болтают?

— Я старалась, я правда, старалась. Не понимаю, что делала не так? Любила, терпела, жалела. Мне ведь много не нужно — простое семейное счастье, мечтала о своём маленьком рае, а получился ад. Почему? — в голосе двоюродной сестры столько боли, что у меня покрылись руки мурашками.

— Знаешь, куда вымощена дорога благами намерениями? То-то. Мы желаем как лучше, а получается через одно место, — ответила Галина Михайловна.

Я покинула засаду, смущённая своим поступком. Думала, они косточки отцу перемывают, или мне, но оказалось, что я не права. И обрадовалась почему-то, что не права. «Интересно, если в ад мостят дорогу благами намерениями, то какими — в рай? — размышляла, набирая воду, — и вообще, чё за бред церковный, как попадьи на лавочке. Ленина на них нет. Ерунда какая-то!». Ворчанием я пыталась отогнать мрачные мысли. И удивилась тому, что Лена до сих пор так переживает. Тем более, она никому не рассказывала, что произошло. Почему собрала дочек, узелки и — прямым рейсом из Новосибирска к бабушке в деревню. Казалось, что у неё уже наладилось за летние месяцы жизнь, настроение. Всегда улыбчивая, приветливая, и вдруг — столько боли!

«Я не ангел, ты мне не доверяй.

Я тебе пообещаю этот рай,

И к глубокой пропасти подтолкну,

И оставлю на краю одну.

Ты шагнёшь или замрёшь, тебе решать:

Падая, взлететь, иль, стоя, умирать,

Выбор сделать всё равно придётся

Между небом жизни и её колодцем.

Я тебе пообещаю этот рай.

Ты пойдёшь со мной? — теперь решай.

Бедная, бедная Лена»,

— вздохнула я, записывая, когда вернулась в комнату. И помочь ей ничем не могу. От невесёлых дум меня отвлекли девчонки, позвали на речку.

Ах, как хорошо было на Кагальнике в такой жаркий день! От тёмно-зелёной, почти чёрной воды веяло прохладой. Едва слышно перешептывались камыши с ивушками. Ласточки рассекали воздух, чертили на голубом ватмане небес свои гиперболы да параболы. Мы с девчонками на середине реки прыгали с камеры Камаза. С восторгом, с воплями, с шумными брызгами. Чёрный круг весело уворачивался, скользил упругим боком под руками, мы хохотали, пытаясь его приручить. Прислушалась к себе: грустные мысли отступили совсем, отдавая душевные просторы чувству простому, но необъятному, от которого всё замирало внутри, натягивалось — тронь, зазвенит — чувству безотчётного счастья.

Счастье, потому что только пятнадцать лет, вся жизнь впереди, уж месяц-то лета точно, а рядом папа, подруги, сестра. Вечером будут вареники с поздней вишней и домашней сметаной. Приедут пацаны на лавочку, обсуждать завтрашний футбол. Девчонки говорят — всем составом примчат. Так что я, наконец, увижу: кто там у нас девичий кумир. Не на «Риге» там какой-то затрапезной, (ты, чё, с дуба рухнула, он на мопеде не ездит), а на самом «Минске» прискачет, как прынц на белом коне! Счастья внутри столько, что не раздражала даже домашняя повинность трудовая — успеть до вечера налущить фасоль, а то ведь никуда не пустят. Видимо, Кагальник смывал с души всё ненужное, плохое, и уносил с собой, куда-то в даль, в Азовское море.

Всё я успела, подружки помогли. Гуртом и батьку легче бить, смеялся отец. А мы спешили, почти не болтали. Зато в семь, как штыки, заняли наблюдательный пункт в ожидании. Радовались, как буйно у двора Оксанки разрослись «жёлтые шары» и жимолость: можно же запросто в них спрятаться (как бы ягод пособирать, или мы тут в прятки играем, а вы что подумали) и рассмотреть всех мальчишек подробно. Поближе. Мне так вообще любопытно — я их с весны толком ещё не видела.

«Я тебе пообещаю этот рай», — мелькнула в голове сегодняшняя строчка, когда услышала приближающиеся звуки мопедов. Сердце больно стукнуло в ответ.

«4 августа.

Ой, блин! Илья в воду пописал, поэтому нас не пустили купаться на речку. Предрассудки какие-то! Зато, Дневничок, появилось время, чтобы поздоровкаться с тобой. Привет, тебе, привет! Столько всего произошло, что не знаю с чего и начать, чесслово! Я как тот человек, что набрал полный рот воды: ткнёшь пальцем — и брызги полетят на всю Ивановскую, только из меня — буквы и слова! А теперь закройте уши, как говорится, потому что всё остальное… секрет! Мы не виделись кое с кем три дня. Целых три дня! Это так много! Даже боюсь думать о том, что скоро уезжать в Ростов», — я, конечно, пыталась выбросить мысли о разлуки из головы, ведь до отъезда оставалось три недели с хвостиком, но напрасный труд.

И какое тебе до этого дело, правда же? Не переживаешь, что мы теряем время, когда каждый миг на счету. Возможно, твоё сердце не колотится так громко, как моё, будто стучат сотни шахтёрских касок об асфальт в дни забастовок. И не бледнеешь каждый раз в страхе, что все, все, вокруг услышат стук и будут усмехаться. Но тогда зачем приезжал семь дней подряд? Зачем улыбался? Где ты вообще взялся на мою голову?

«Начать, пожалуй, нужно с тех злополучных кустов. Понадобилось, блин, мне разглядеть поближе кумира молодёжи. Не, Дневник, ну все девчонки по нему сохнут, и мне ж надо. Конечно, мы с Оксанкой влезли в эту чёртову жимолость, толкались как килька в банке. Она чуть ли не визжала мне в ухо „вон он, вон, смотри“ — щекотно, жарко. А самое обидное, что пацаны-то все — к нам спиной, и только один — лицом…».

Подруга тыкала пальцем в чью-то рубашку, я ухмыльнулась:

— Действительно, красавец. Особенно — спина. Какие лопатки! И живописная клетка. А заднее колесо — глаз не оторвать.

Оксана прыснула в кулак. А я медленно обводила взглядом компанию — ну, что за невезение, и вдруг словно споткнулась. Душа ёкнула и красная волна накрыла с головой по самые уши, будто меня поймали с поличным за чем-то нехорошим — ты в упор смотрел в нашу сторону. Представила, что увидел со стороны: девчонки, две жирафы, тянули шеи из зарослей — стыд-то какой!

«Я — кубарем, Оксанку выпихнула, шум-гам — чисто воробьи в кустах. Потом подружки отправили меня к Лене за семечками, а это, значит, перейти дорогу к своему двору на глазах у мальчишек. Попёрлась. И, конечно, посередине дороги подвернула ногу. Упала, такая деловая, в пыль. Сижу. Подвоха в этот раз от судьбы я не ожидала. Хотя, когда было по-другому? Как говорит бабушка, не в говно — так в Красную Армию!».

Ты подъехал и подал руку. Помог подняться. Господи, какой тут ковбой Мальборо, девчачий идеал, где он, ау! — когда на меня смотрит всё небо мира?

«Он такой! Не знаю, как сказать, Дневник? Взглянешь — ничего нет, самый обычный. На голове — солома, нос — картошкой, весь в веснушках. Ни толстый, ни тонкий. А вот, поди ж ты, как взглянет, как чёлку поправит, улыбнётся, на одной щеке — ямочка, так и всё. Пропали мы с тобой, Дневник!

Потом был замес. Тётке Верке всей улицей саман лепили. Пацаны лошадей из колхозной конюшни пригнали. Гарцевали перед нами, рисовались. И да, да: я тоже каталась. С ним! Сначала отказывалась. Не коня боялась — себя! Думала умру. И упаду. Или в глину, или в обморок, и вообще. Вот ты же чувствуешь, что если я с силой нажимаю, то ручка может проткнуть лист насквозь? Так и я чувствовала его ладонь на талии!

А подсолнухи? Понесла нас с Оксанкой нелёгкая в поле. По шляпке, решили, сорвём, и домой. Слышим мотоциклы ревут. Мы испугались — сторож, не оберёшься потом неприятностей, влетит от всех! Выглянули, а…»

Это — ты. С другом. Остановились, и давай упражняться в остроумии: мол, нужно знать в лицо расхитителей колхозной собственности и закона на нас нет о трёх колосках, точнее трёх подсолнухах. И по нам точно фельетоны плачут в журнале «Крокодил». Оксанка за словом в карман не лезла, даже я там что-то умничала. Отличная перебранка закончилась обещанием надрать уши «несунам». Попробуйте, ага, не догоните! — и тикать вглубь поля. Петляли, словно зайцы по какому-то фантастическому лесу, где вместо деревьев — подсолнухи тянули свои жёлтые мордочки к солнцу. Оно уже заходило, освещая розовым землю, растения, небо, нас. Ты побежал за мной, почему? Почему вообще — то ведёшь себя так, будто я нравлюсь, то пропадаешь неизвестно куда? Тогда, в поле, ты почти меня догнал и схватил за подол. Чё делать-то? Я схватила гигантский цветок за шляпку, пригнула и резко отпустила. Ты получил по носу, а я — икоту от смеха, ты же не ожидал такого вот конца? И того, что припудришься подсолнушной пыльцой?

«И я так близко видела его глаза, а в них отражались подсолнухи — тысячи солнц, и наши руки, стали розовыми в одночасье от заката, и… слушай, Дневник, ну жаль, что я не художник. Как красиво поле на закате: золотое, розовое, зелёное, синее. Переливается, будто мыльный пузырь на свету, один цвет переходит в другой, и обратно — дух захватывает. Эх, не передать мне этого момента! Зато точно понимаешь, глядя на этот простор — я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. Хотя бы один. Хотя бы маленький. Прекраснее страны нет, точно говорю!

Дневничок, ну понятно же, что я зубы заговариваю, да? Чего, собственно, бешусь и нервничаю, в отпаде и не очень? Потому что пригласили на лодке кататься. И теперь я в сомнениях — это свидание, или нет? К чему готовиться? Отпустит ли Лена? И вообще, а был ли мальчик? В смысле состоится ли оно, свидание или катание, если товарищ посчез с горизонта без объяснений? Самой, что ли в Ростов свалить. Он, такой, придёт меня звать, а — фигушки, уехала. Кусай локти на здоровье. Нечего пропадать почём зря! Как там:

«Закат окончил летний тёплый вечер,

Остановился на краю земли.

Тебя я в этот вечер не замечу…»,

— ой, да кого обманываю? — захлопнула в раздражении ни в чём неповинную тетрадь. Никуда же не уеду и буду ждать. У моря погоды, у калитки парня.

Пришёл, увидел, победил. Ты. А я. Я делала вид, что и не ждала вовсе, больно надо. Кто громче всех смеялся шуткам твоих друзей? Кто трижды прикусывал язык, чтобы ни разу, ни разу не спросить, ну, где ж ты был, где пропадал? Конечно, я. А ты смотрел с ласковой насмешкой, считывал. Разгадал мои жалкие попытки казаться равнодушной. Я-то обещала себе, что точно — ни за что и никогда не соглашусь теперь.

— Завтра? Смогу! Если сестра отпустит. Сейчас спрошу, — не согласилась, ага. Вот и всё. После того, как Лена сказала, что отпустит, но «утонешь, домой не приходи», счастливая и красная разглядывала себя в зеркало. Осуждающе качала головой: «Никаких принципов, никаких. В разведку с тобой не пойдёшь!». Отражение в ответ показало язык и согласилось: «В разведку не пойдёшь, а на лодке кататься — запросто».

Ночь почти не спала. Вертелась, как грешник в аду на сковородке. Жарко, душно. Мысли яблочком по тарелочке — картины рисуют разные. Насилу дождалась петухов. Выскочила в предрассветную прохладу. Рукомойник весело зазвучал в тишине под ладошками, смывая ночные страхи и сомнения.

Душа летела вприпрыжку к месту встречи, тело — не спешило нарочито. Но едва увидела тебя, такого светлого в лучах солнца, на углу, так и закончилось притворное равнодушие. Никакого больше внутреннего противоречия. И стало легче. Будь что будет — главное, с тобой!

По дороге на речку ты нарвал яблок в рубашку, я стала собирать цветы, пыталась скрыть смущение. Гармония, может, и наступила, но на свиданиях я ещё ни разу не была. Как себя вести, что говорить? Мамочки мои!

— Зачем? — удивился гербарию.

— Венок буду плести.

— Тогда и мне, — заявил. И быстренько нарвал охапку всего подряд, что под руки попалось.

Пришли к берегу. На воде качалась синяя лодочка. Ты запрыгнул в неё первый. Загрузил яблоки, цветы.

— Сначала мы пойдём против течения, туда. До железкиного моста. Там заводь есть — ничтяк, закачаешься. Искупаться можно будет. А обратно нас вернёт течение. Часа два, в общем. Ты никуда не торопишься?

— Нет! До пятницы я совершенно свободна.

— Тогда давай руку, Пятачок!

Разве я не мечтала о том, как грациозно, словно первая красавица на балу, заберусь в лодку, потом изящно присяду на скамеечку? Мечтала! Удалось изящно споткнуться о корягу. Одной ногой соскользнуть воду, потерять тапку с другой, и грациозно боднуть кавалера головой в живот прежде, чем приземлиться. Поднялась. Уселась на скамью. Пунцовая, и с ромашками на ушах. Стыдоба, хоть в воду ныряй. А ты молча выловил обувь из воды. Наконец, отправились. Не прошло и полгода.

Ты грёб, я плела венки и болтала. Неловкость и смущение растаяли, я удивлялась самой себе: скажите-пожалуйста, какая сорока. А где моё любимое косноязычие? Стеснительность? И в помине нет! До моста осталось совсем чуть-чуть, и я закончила рукодельничать.

— Смотри, мне идёт? — напялила своё творчество, кокетливо встряхнула причёской.

— Очень идёт. А где мне?

— Лови!

— Ну, как? — ты нацепил венок, повертелся.

— Похож на Леля.

— А ты на Снегурочку. Только не растай, ладно?

— Не растаю, — обманула я: растаяла уже, поздно. Но не исчезну. Я и дождём буду рядом, и росой. Кем захочешь.

Пока мерили, доплыли. Под мостом стояла сумрачная, тихая прохлада. Только блики на воде, только стрекозы. Ты сбросил какую-то железяку на цепи в воду (ах, это якорь, ага), и лодка встала, мерно покачиваясь. Хлопнул по лавке рядом с собой:

— Иди сюда.

— Зачем?

— Ты, что — боишься?

— Ещё чего!

— Ну иди.

Блин! Так вели себя обезьяны, те самые, из книги про Маугли. «Подойдите ближе!», — и вот уже один из маленьких, ни разу не целованных бандар-логов, но отчаянно ожидающих этого момента, сидит рядом с Каа. То есть с тобой. Лоб в испарине, но зуб на зуб не попадает, сердчишко где-то под коленками бухает, и, кажется, что мост обрушится сейчас прямо на меня.

— Замёрзла? Какие руки холодные! — Поднёс мои ладошки к себе и подул на них, пытался согреть дыханием. Придвинулся настолько близко, что я уловила яблочный аромат твоих губ; наклонился — и увидела отражение почти чёрной воды во взгляде, и… Гудок поезда раздался громко, помноженный эхом тысячи раз и резко. От неожиданности мы стукнулись лбами и отпрянули друг от друга. Всё бы ничего, да я вообразила себя ветряной мельницей, как будто мне мало бандар-лога. Шансов у тебя не было никаких. «Оглядел Господь дело рук своих и сказал: хорошо», — это про тебя, барахтающегося в речке. «Что и требовалось доказать, Наташа. Что и требовалось! Так и состарюсь, так и помру, без…»

— Эй! — Ты подплыл и брызнул мне в лицо, — Чума, а не поезд, чуть инфаркт не схватили, да? Ты в порядке?

— Жить буду, — пролепетала. Вытерла личико, потёрла макушку. — Глянь, венки в самоволку ушли!

— Да, ладно, пусть плывут. Ныряй ко мне, вода кайфовая такая, лягушками клянусь!

«23 августа.

…мы поплыли назад, и, самое клёвое, Дневник, что кое-кто вёл себя так, будто ничего не было! Ни этого, блин, конфуза с поездом, ни того, с тапкой, тоже. И чувствовала себя с ним легко. Удивительно! Ещё купались, ага. Прям в одежде. Я-то не собиралась. Ни купальника, ни полотенца не взяла. Но оно и в шортах, кстати, ничего. Правда, когда вернулись, я замёрзла. Потому что вдруг набежали облака, подул ветер. Я даже решила, будет дождь. И там, на берегу, никому ни говори, Дневник, ладно, а то подумают, что я сумасшедшая, там на берегу я обернулась. Зачем, вот зачем? Дура какая-то. Я увидела, что наши венки прибились к разным берегам. Испугалась! Будто то, что они не вместе, пророчило о разлуке. И я, блин, я схватила его за руку, и чуяла, что сейчас разревусь. Как ребёнок!

Изба. Луч солнца на полу. Раскрытое окно.

С небесных плеч сползает лоскутным одеялом

Новый день. Спит на полатях Ангел, сладким сном.

Я разбудить его хочу, а как — не знаю.

Ему покосы снятся, душистые стога.

И яблоки в траве — как россыпи жемчужин.

Так сладко спится под запах пирога,

И кваса, что томится в запотевшей кружке.

— Проснись, — как жаль будить, но я шепчу, — проспал!

Беда, как туча в небе, посмотри, темнеет за окошком.

— Оставь меня, — в ответ бормочет, — я устал.

Давай вы сами. Без меня. Немножко…

Да, да! Мы сами, сами, Дневничок»,

— вытерла я набежавшие опять слёзы.

Ты не посмеялся надо мной тогда, нет. Наоборот. Как-то догадался, что встревожило, и просто сказал:

— Ерунда. Это всего лишь река. Её всегда можно переплыть. Понимаешь?

— Да, — обрадовалась я, и повторила, как заклинание, — её всегда можно переплыть.

«28 августа.

Приехал папа. Вечером возвращаемся домой, в Ростов. Твёрдо решил забрать меня сегодня! Что делать? А вдруг вечером Он приедет? А меня нет! Как уехать и не увидеться? Не попрощаться?! Это просто невозможно!» — я вытерла слёзы. Не-воз-мож-но! На деле оказалось — возможно. Как я ни клянчила, как ни умоляла остаться ещё на денёчек, отец был непоколебим. И пусть Галина Михайловна, мачеха, утверждала, что у меня упрямый «папочкин» характер, в этой борьбе я уступила. Уразумела бесполезность унижений, молча собиралась. А после родитель поволок, в буквальном смысле, меня на вокзал. Весь путь вертела головой по сторонам, в надежде встретить тебя.

— Шею свернёшь, — заметил отец мои трюки.

В вагоне сделала вид, что сплю. В душе рыдала. Вдоволь наплакалась о своей несчастной судьбе. Устала. Уставилась в окно. За мутным стеклом мелькали картинки уходящего лета, в голове зазвучала любимая песня Цоя: «А за окном сказка с несчастливым концом. Старая сказка…». Природный калейдоскоп и музыка принесли успокоение. Август заканчивался. Желтела трава, редели рощи, в воздухе запахло кострами. «Конец лета, — думала я, — логическое завершение романа. И пусть только в моём воображении, но ведь что-то же было, было между нами! Благодарю лето! За этот дар — за наши встречи, за тебя. Не грущу! Радуюсь, — сказала себе, — тому, что это всё-таки было, а ведь могло и не случиться!

Август с рябью на реке,

В листьях спелой кукурузы,

В дынях, персиках, арбузах

Ты спешишь навстречу мне!

И в венке из чёрной сливы

Я стою на берегу.

Буду самой я счастливой,

Я умею, я могу!

Попрощаюсь с жарким летом.

Август, август, догорай!

Закружится в жёлтом цвете

Мой родной ростовский край!

Запах скошенного сена,

Мяты и речной воды

Выручат меня из плена

Снежной озорной зимы!

Лето», — написала я пальцем на пыльном стекле и нарисовала сердце, пронзённое стрелой. Увидела, что отец возвращается из тамбура после перекура, стёрла художества одним движением руки: «Никто не узнает о моих чувствах, никто!». Ростов встречал пыльными, душными объятьями.

— Ну, вот мы и дома, — произнёс отец, — соскучилась?

Я пожала плечами.

Глава четвёртая

Зажигательной девчонкой наступала на город осень. Звенела рябиновыми бусами, трясла калиновыми серьгами и танцевала так, что небо плакало. Юркой дворняжкой вился ветер, играл её цветастой юбкой, рвал на кленовые листья-заплаты. Осень только смеялась. Летела часами, днями мимо меня. И я вдруг очнулась. Алинка помогла. Позвонила. Заявила, что нам надо серьёзно поговорить: «О делах наших скорбных покалякать».

— О чём?

— А ты не догадываешься?

— Не-а.

— Ну, я растолкую, не боись, — пообещала многозначительно.

Эх, зря я не насторожилась! Беспечно махнула рукой на слова подруги и снова окунулась в воспоминания. Ничегошеньки не волновало, кроме мыслей о тебе. Выглянуло солнце — о, будто снова август. Дождь — это стук каплей по клеёнке, которой мы укрылись от дождя, когда сидели на лавочке и играли в карты. Арбузы — да, да, помнишь соседи бабушки вытащили огромное блюдо с розовыми сахарными кусками с коричневыми семечками. Позвали нас, детвору, других взрослых. Цела свадьба у двора получилась: шум, смех, сок течёт по подбородку, косточки на щеках, визг — налетели осы. Эх, что там, я сейчас даже Ахматову не могла читать! Только открывала тоненькую самиздатовскую книжицу, сразу сердце билось неровно, гулко, под самое горло. Воображение уносило в даль, страдание усиливалось: ведь всегда, всегда мои чувства оставались без ответа, и очередной раз — чём он лучше? Подумаешь, на лодке катались и на лавочке сидели до первых петухов. Разве ты сказал заветные слова? Разве поцеловал?

«На шее мелких чёток ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут».

— Никогда не плачут, — повторяла шёпотом.

«И кажется лицо бледней

От лиловеющего шёлка,

Почти доходит до бровей

Моя не завитая чёлка»,

— и вот уже я в бальном зале, да, да, в таком большом, как показывали по телеку в «Войне и мире». Слышу шелест платьев, веера, перья в причёсках. Музыка. Перчатки тонкие по локоть и давит жемчуг на шее, что хочется его сорвать от волнения. Потому что это — я «скольжу по квадратикам паркета» и это — мой

«бледный рот слегка разжат,

неровно трудное дыханье,

и на груди моей дрожат

цветы не бывшего свиданья».

А в противоположном конце зала — Он. То есть ты. Равнодушный. Улыбаешься так холодно и отстранённо. Ты, значит, вылитый Печорин, я — вся из себя княжна Мэри. И наше маленькое лето в слезах, оно плачет — нет выхода. И тут Алинка со своим «покалякать» — на тебе. Такая проза. Я вздохнула. И придёт же, и привяжется, и всё ей расскажу, а потом жалеть буду. Или не буду?

«27 сентября.

Первый месяц осени пролетел, а мы и не заметили, да, Дневничок? Наконец-то в школу пойдём. Если честно — даже соскучилась. Тогда помню, обрадовались на сборах 30 августа, что будем на посту №1 стоять, у Вечного огня. Считай, каникулы продолжились. И дело полезное. А не очень всё оказалось. Потому что придурков полно вокруг, то курсанты-моряки, то ещё кто. Подойдут, и давай кривляться. А ты в ответ — ни словечка не можешь сказать, ни по лбу треснуть.

Новостей скопилось, полна коробочка. Готовься! Я сегодня — как проснулась. Не писала тебе — мы теперь в 10-м учимся, вот пена! Реформа, батюшка. И в школах — перестройка, ага. А тот, кто в последнем классе — тот в 11-м теперь. И так далее, и тому подобное. Нам старшеклассникам подфартило — ничего не изменилось, а вот первоклашкам новый срок мотать, на год больше. Мура какая-то, если честно. И вообще. Шахтёры опять бастуют. Латвия, Литва объявили о суверенитете. Шо це такэ, как сказала бы баб Люба, и с чем его едят? Я, может, и не знала бы, мне Игорь написал. Ну, Игорь — из Каунаса, солдатик. Друг по переписке. Помнишь? В общем, я смотрю, жизнь летом бурлила не только у меня, но и у страны тоже.

Папик ходит хмурый, как тучи на границе — талоны посеял. Особенно на сахар ему жаль. Рад бы на меня свалить, что я где-то положила и забыла, да сам их не донёс. Ходил вчера, полдня ворчал. Такой пеночный! Сам себя обзывал, вздыхал тяжко, как лошади тогда, на замесе. А мне как-то по фигу. Потерял, и потерял. Не в первый раз чай несладкий пить. Я и всю жизнь без сахара согласна, лишь бы… ой, ладно. Молчу.

Алинка сегодня приходила, Дневник. Чё было-то! Уму-разуму учила (как всегда). Она, прикинь, думала, что случилось со мной что-то нехорошее в Донском. Потому что одни глазюки на морде лица остались, хожу привидением, костями гремлю, как цепями. Давай, говорит, колись. Кулаком по столу стучит. Ну, и всё, я раскололась. Проревелась — по самую маковку. Вот, блин! А она сказала, дура ты (я, то есть). Не права, мол, ты, что решила (а я решила, да!) как можно дольше в деревню не ездить, забыть и не вспоминать. Чё ты счастьем, говорит, раскидываешься и вообще даже пальчиком не шевелишь в его сторону? Под лежачий камень вода не течёт. Пора, кричит, брать власть в свои руки. Как завещал дедушка Ленин. Разошлась, короче, не на шутку», — я улыбнулась, вспомнила, как подруга заявилась в гости, а я не услышала. Ну, у меня ж — осень босыми ногами танцует, Ахматова в ухо шепчет: «Слава тебе безысходная боль, умер вчера сероглазый король» — не до Алинок тут.

— Блин, ты даёшь, метёлка! — возмущалась она потом вместо приветствия, когда я всё-таки услышала и трель, и стук в дверь, и впустила подружку.

— Нельзя же так пугать, я пятнадцать минут уже тарабаню, а ты — ноль эмоций, фунт презрения. У приличных людей приступ может случиться, инсульт…

— Недержание, — вставила я.

— Вот именно! — сгоряча согласилась Алина, а потом: — Что?! Я тебе дам щас, недержание! Давай уже. Исповедуйся.

Ну я и дала. Исповедалась. Со слезами, соплями, всё как полагается. Подруга не перебивала до конца исповеди, а потом:

— Короче, с этим нужно что-то делать. Менять, понимаешь? — Алина стукнула кулачком по столу, — Пора брать почту, банк, телеграф. И революция в кармане.

— Я не могу! Не могу! — мне не до шуток, я в отчаянии. Как ей объяснить, что моя революция — это подойти первой, то есть навязаться. Бегать за мальчишкой, кошмар! И потом, неизвестность — это тяжело, но надежда есть, а так — вдруг я ему не…

— Ты ему нравишься, — отчеканила подруга. У меня, что, на лбу мысли, сомнения написаны? А она продолжила уверенно, — или нужно понравиться, только и всего!

— Нет.

— Блин! — вскочила Алинка. Злится, носится кругами по комнате. Остановилась, подбоченилась: — Ну, и сиди тут, гордая и несчастная. И глупая. А другая, попроще, подойдёт, уведёт — не задумается.

У меня задрожали губы.

— И… и… пусть! Значит, он… значит, и не нравилась, и…

— Да ёлки-палки, чё за фанатик?! Тебе бы в средние века жить, на ведьм охотиться — всех бы сожгла! Без суда и следствия при том, стопудово! Ты же только что говорила, какой он замечательный, какой особенный, непохож на остальных. И это чудо собираешься упускать? Ты должна поехать и найти его, и подойти! Выяснить. Чего бояться? Посмотри! — махнула подруга рукой на окно, — весь мир как на ладони, открыт и ждёт. А ты боишься каких-то придуманных страхов. Ещё ничего не знаешь, ещё ничего не произошло, а уже накрутила!

Я слушала и молчала. Переваривала. Решиться на трудный, смелый для меня, поступок? Как можно! Я же трус. Ах, насколько проще сидеть и страдать, а сделать первый шаг так страшно! И куда ж без этого: что он обо мне подумает? Что другие скажут?

— Знаешь, чего ты боишься? — Алина препарировала меня, ещё тёпленькую, — Ты боишься взаимности, вот чего! Боишься быть счастливой, Наташка! Ты не знаешь, что с этим делать!

— Ты права.

— Что?! — она обескураженно плюхнулась на табуретку.

— Ты права, — повторила я. Выходит, я решилась? И не такой уж трус?

— Фух, — выдохнула подружка, делая вид, что утирает пот со лба, — ну, наконец-то! Нелёгкая это работа — из болота тащить бегемота!

— Я — бегемот?!

— Ещё какой! И живёшь в болоте своих страхов да страданий! Пора его встряхнуть!

Да уж, подружка постаралась не на шутку тогда!

Сенека сказал: «Сделай первый шаг и ты поймёшь, что не всё так страшно».

— Пора встряхнуть это болото! — говорю себе каждый раз, когда понимаю, что боюсь.

«…и мы насмеялись до икоты, а потом я снова ревела. Чёрт его знает уже почему. А потом постановили, то есть она постановила, и обжалованию не подлежит — едем в Донской 7 октября, в День Советской Конституции. Чем не повод? Дискотека точняк будет празднишная, так что там кое-кого и встретим, и обозначим, как сказала Алинка, наше с ним статус-кво. Ох, ну и денёк выдался, Дневник. Давно так не переживала. Словно на качелях, вверх-вниз. И сейчас боязно, жуть! Как подумаю — приедем, увижу, и чё? А он, такой, — я не я и рожа не моя. Хоть топись тогда!».

— Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка «Станция Заречная»! — сколько раз слышала объявление, не счесть, но именно сейчас мне показалось, что… что там, за закрытыми дверями вагона, останется нечто привычное, но очень важное. И уже не вернёшь.

— Пшшш, — электричка тронулась. Осторожно, двери закрылись. А за ними — суматошное утро двух девчонок. «Ты на минуточку, покурить выйдешь, или мир покорять пойдёшь?» — сурово спросила Алинка и отмела твёрдой рукой все сомнения, которые — э-ге-гей, снова и снова атаковали меня всю неделю, после визита подружки, и вплоть до настоящей секунды.

Позади — целая эпопея с поиском наряда, поход в парикмахерскую на маникюр, обучение ходьбе на каблуках — мама мия, папа римский, кто их придумал? Предательские шпильки белых сапожек, что пожертвовала мне подружка, подворачивались на каждом шагу.

— Кстати, в чём ты пойдёшь на первый бал?

— Куда?! — изумляюсь.

— На дискач, куда-куда, — передразнивает Алина, — ну, ты даёшь: как будто и не знала!

Не то, чтобы не знала, скорее надеялась, что пронесёт, что для красного словца появился этот пункт в плане. Где там! Когда подруга развивает бурную деятельность, её не остановит даже ядерный взрыв. А тут — дискотека! Мамочки мои!

— Главное, гардеробчик, — бормочет она, словно ведьма, — ну-ка, что у нас в шкафу? Да сделай музон погромче! Мы начинаем КВН!

— И вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни, один за одним, — подпевает Цою в магнитофоне и деловито проводит ревизию шкафа Алинка. И всё ей не так: в этом я — Дюймовочка, «тока за лягушку замуж выходить», в том — бабка Шапокляк, «никакой Гена не поможет, который крокодил»! И (с тяжким вздохом) — нет короткой юбки. Нету!

— Ездит такси, но нам нечем платить! — пританцовывает подруга, продолжая проверку шкафа, — О! А это чё?

— Это папины джинсы. Отец купил ткань в Москве, а здесь сшили. Он в них на охоту, на рыбалку ездил.

— На охоту?! — возмущению нет предела. — Какое кощунство! — подруга щупает ткань, — м-да, это вам не варёнки с толчка!

Алина призадумалась, а я испугалась за судьбу штанов.

— Эврика! — подскакивает подруга. — Мы из них тебе юбку забацаем: низ обрежем, «молнию» втачаем, — кутюрье вошёл в раж, не притормозить!

— Папа ни за что не разрешит! — пытаюсь охладить пыл модельера.

Алинка накинула джинсы на плечи, машет на меня штанинами:

— Видели ночь, гуляли всю ночь до утрааа! — интересуется в процессе: — Он в них ходит куда-нибудь?

— Нет.

— Значит, и спрашивать не будем. Нет, ну что за предки мелочные пошли: сами не носят, и другим не дают!

На секундочку подруга перестаёт двигаться и обращается к джинсам:

— А чтой-то вы, мужчина, на шею залезли и ножки свесили, как будто тут и были? Сейчас мы вам покажем кузькину юбку!

— А как же я в ней пойду? Папа-то увидит?

Я представила папины глаза, когда он узнает в моей юбке — свои джинсы! И упала на диван от смеха.

— Контрабандой вынесем в подъезд и там переоденемся! — подхватывает хохот Алинка и валится рядом.

— Видели ночь, гуляли всю ночь до утрааа! — уже вдвоём не подпеваем — орём.

Как там, в кино: «Эх, молодость, молодость…».

Закончилась плёнка, мотай!

Остались там же, в прошлом, и неровные строки в дневнике:

«6 октября.

Завтра этот День. Который, возможно, перевернёт всю мою жизнь. Который либо убьёт, либо…

Да, это я — твой крест, твой рок,

Твой перекрёсток среди ста дорог.

Да, это я — твой бесконечный срок,

Твой долг, и совесть, и немой упрёк.

Да, это я — твои надежда и любовь,

Твоё молчанье среди сотни голосов,

Твой выстрел и твоя мишень.

Да, это я — твой новый день».

С семи часов утра полный дурдом в квартире организовался. Папа трусливо сбежал на кухню, носа не казал. Магнитофон вопил на всю катушку. Алинка рисовала стрелки, плевала в «ленинградку» и прятала короткие юбки в сумку: им предстояло покинуть Ростов инкогнито, для спокойствия родительских нервов. А я… меня даже затошнило от кипучей энергии подруги и страха перед поездкой. Не знаю, чем бы закончилась паника, но Алине в очередной раз удалось удивить меня, отвлечь и развеселить: когда решила нанести последний штрих, обнаружив банку сухой краски, серебрянки, похожей на пыль и вытащила нас на балкон. Посыпала. Посыпала, можно сказать, головы пеплом. Сияли мы в лучах солнца знатно. Инопланетно. «Отпад!» — подвела итог Алина. «Ну вы это… того, — промямлил ошалевший от такого зрелища, отец, — не балуйте. Лену слушайте». «Йес, ит из, дядя Витя!» — пообещала Алинка, я только головой кивала.

Колёса электрички мерно стучали, а я втихаря злилась. На болтовню и деловитость подруги; на себя, потому что боялась; злилась, потому что злилась на подругу. Аж губы побелели. Думала, как нажму сейчас на стоп-кран, как побегу по шпалам назад. Домой, в спасительную ракушку на пятом этаже. Хорошо, что Алина не замечала моего состояния, а то, чтобы ей сказала? Я никогда не сопротивлялась, никогда ничего не делала для того, чтобы изменить ход своей судьбы, и вот — пожалуйста. Я ехала выяснять отношения. Бред какой-то, помогите, это — не я! И не узнать, как сложилась бы дальнейшая жизнь, поступи тогда не так, а иначе. Какие события произошли бы, каких людей встретила бы, каких — нет. Счастливее стала бы?

— Следующая остановка «станция Каяла», — пробормотал динамик, прервал размышления о том, что однажды человек либо сам, либо под чьим-то чутким руководством переводит стрелку и — поезд жизни мчит уже по другому пути.

Алинка вскочила:

— Ну, чё, подруга? Бери шинель, пошли домой. В смысле, на выход. Нас ждут великие дела. Бац, бац, и — в дамки!

Мне бы её оптимизм, вздохнула про себя и спрыгнула вслед за ней на перрон. Мир встретил радужными красками. Их яркость легко оценить осенью, когда в череду одинаковых, как близнецы, серых дождливых будней вдруг вклинивается, протискивается приветливый солнечный денёк. Ласково сияло солнышко. Асфальт блестел, словно умытая мордашка сорванца, на небе — ни тучки. Ходили слухи, что наступило бабье лето. Последний привет из сказки про тепло.

— Веди меня, Сусанин! — скомандовала подруга. Важно так. Я невольно рассмеялась: то ли Владимир Ильич с кепкой на броневике, то ли товарищ Сталин, только без усов и трубки. — Далеко ли топать, свет мой зеркальце, скажи?

— Недалеко. Сорок минут, по прямой да мосту через речку, и на месте, матушка, — паясничала я. Сердце забилось с новой силой. Мысли, как горошины в стеклянной банке, перекатывались, стучали дробно в висках, бились пульсом: «скоро». Шаг печатал по тротуару, оставляя след: «скоро». Скоро!

Донской встретил шумом прибрежных камышей, порывами ветра, рябью на тёмной воде. Кагальник отражал небесную глазурь и карамельные облака.

— Красотища! — восхитилась Алинка. — Лепота!

Я наполнилась гордостью за хутор по самый краешек души — так мечтала, чтобы подружке понравилось место, которое любила с детства. Настроение стремительно росло вверх, как росток к солнцу. У моста мы встретили соседского парня Димку на «Яве». Его растерянный вид (наверняка серебрянка ослепила, видать, не вся осыпалась по дороге) привёл меня в какое-то легкомысленное состояние:

— Привет, — махнула ручкой, как будто для меня это плёвое дело — первой здороваться.

Алина улыбнулась загадочно и отвернулась.

— Пять раз оглянулся, прикинь! — подруга чуть ли не приплясывала. Посчитала. Она сделала вид, что ищет платок в сумке. — Вот это фурор, вот это я понимаю! Ладно, почапали дальше. Будем сеять ужас и панику в рядах противника нашей красотой. Первый опыт удался на славу.

«7 октября. 19-00.

Так надеялась, что Димка растреплет всей деревне о том, что мы приехали. И кое-кто тоже об этом узнает. И примчит на своём «Минскаче». Мы увидимся, поговорим, и… либо пан, либо пропал! Димон, конечно, разболтал, молодец. Пол хутора уже слетелось поглазеть на городских мамзелей. Аки пчёлы на мёд. Но только без того, кто так нужен! Я в отчаянии, Дневник. Вздрагиваю от каждого звука. Ушла с лавочки, не могу, умирать снова и снова, понимая каждый раз — что не Он. Ну, хоть Алинке хорошо: она там как рыба в воде и веселится вовсю. Велела мне собираться на дискач. Честно? Я б домой собралась. Но дурацкая надежда не отпускает — а вдруг? Вдруг придёт на танцы?», — я закрыла тетрадь и поплелась к сумке, переодеваться. Зря, что ли, юбку тащила.

— Ну, где ты там? — вбежала в комнату подруга и застыла. — Ух, тыыы!

— Чё? Всё так плохо? — я, как Людмила Прокофьевна из «Служебного романа», тут же стала себя ощупывать. Дёргать вниз юбку — чтобы до колен, джемпер — чтоб до попы. А желательно, тоже — до колен.

— Да ты чё, кайф! Погнали! Ну, сейчас они в обморок свалятся!

— Да кто?

— Пацаны, Димка со Славкой. Повезут нас. Ой, я бы на их месте — грохнулась!

Алинка говорила, а я медленно краснела.

— Ого! — присвистнули мальчишки с одобрением, разглядывая нас.

Мне тут же захотелось закрыть лицо ладонями. «Где моя паранджа и шаровары», — сигнализировала я взглядом подруге.

«Не дрейфь», — подмигнула она.

— Падайте, девчата, — хлопнул по мотоциклу Славка, — домчим с ветерком.

«23-30.

И что? Всё напрасно, всё напрасно! Всё пропало, шеф! Нет, конечно, было кайфово, наскакались мы до упаду. И музычка так ничё была, пойдёт. По словам Алинки. Я не разбираюсь. Медляки. Медляки, конено, ставили. И я даже не отказывалась, вот. Только ждала-то совсем другого, — я оторвалась от дневника, прислушалась: на лавке под окном шум, хохот. Нас привезли назад, но расходиться никто не собирается, и ежу понятно. Даже сестра вышла на улицу, и в дом Лену не дозваться нынче, — я ждала, что…».

Дописать не дали. Алинка, ну, кто ж ещё! Чуть ли не в коленки бухнулась: поехали кататься. Славик зовёт. Одну — Лена не отпустит, а со мной — точняк разрешит.

— Да не поеду, Алин. Ну, смешно же, что я как собачий хвост за вами буду. Третий лишний.

— Да не будешь третьей, там какой-то его друг подъехал. Славка его уговаривает, для тебя. А я тебя — для себя.

— Я в этих «бя» запуталась уже, — пожаловалась я лампочке.

— Поехали, а? Ну чё¸ты теряешь?

— Ладно. Только ненадолго! — всё-таки подруга для меня столько сделала, что ж я — не человек, тем более не одна с ними буду. Интересно, кого это там Славка уговаривает? Кто ещё подъехал?

Открыла глаза сразу. Пробуждение, совсем мне несвойственное: никакого утреннего размазывания манной каши по тарелке — ещё пять минут и встану, не верится даже. Но как говорил дед Щукарь: факт. Факт, дорогие граждане и старушки — сразу. Наверное, от удивления уснула вчера. Вернее, сегодня. Я, что? Вправду уснула? Ведь ложилась и знала, что буду перебирать подробности и вспоминать, словно бабушка вяжет салфетку, петельку за петелькой, каждую минуту этой встречи.

Я вышла за калитку вслед за Алинкой, терзаемая мрачным любопытством: кого мог притащить к нам Славка? Всех дружков знала наперечёт, и, если это очередной подвох, то я не знаю, что с ним сделаю!

— Сюрприз! — отпрыгнул он в сторону.

Ты.

Ты!

Ты… Сидел на мотоцикле, как ни в чём не бывало, будто мы расстались на днях. Как я устояла на месте? Не взвизгнула от восторга, от неожиданности? Не бросилась на шею или того хуже — прочь? Ведь на планете вдруг разом проснулись все вулканы. Обрушилось цунами мирового океана и рухнули Кавказ с Гималаями. Но маленький Рэмбо в моём лице, этот любитель первой крови, сжал кулаки в карманах и нехотя процедил:

— Мы поедем или что?

Наблюдала, как потухла улыбка, как погасли звёзды на твоём небосклоне и злорадничала: «А так тебе и надо!». «И тебе тоже!» — перевела взгляд на озадаченного моим тоном Славика. Хотя ему за что? За компанию, решила. И где логика?

— Прошу вас, леди.

— Благодарю.

— Держитесь крепче на поворотах.

— Не сомневайтесь, — а себя спрашивала: «Что я творю?». Села на мотоцикл, пытаясь не прижиматься к тебе. Ещё чего!

Алинка погрозила мне кулаком и закатила глаза.

Тронулись.

К ночи похолодало. Хотела я того, или нет, а пришлось тебя коснуться, спрятаться за твоей спиной от колючего ветра. За нами гналась луна, тянули деревья в чёрных перчатках ветви, словно в жуткой сказке.

Спустя полчаса, когда подумала, что вернусь домой без ушей, ты неожиданно притормозил. Я впечаталась ресницами в свитер и тут же отпрянула.

— Слезай.

«Буланчик отскакался, Бобик сдох», — вспомнила любимые выражения папы. И пусть, подумаешь, больно-то нужно! Я спрыгнула. С трудом сдерживала слёзы — больно, и нужно. Но вида не подам ни за что! А ты подошёл ко мне ближе, снял с себя эту смешную шапочку, которую народ дразнил «петушком», зато с импортной надписью «Аdidas» и нацепил на меня.

— Африка?

Африка! Уши от спасения ли, от смущения, заполыхали.

— Тепло ли тебе, девица?

Я прыснула. Как ответить? Тепло, Морозушко, тепло, батюшка, или:

— Ты чего, очумел, старый? Жениха подавай! Приданым вроде как обеспечил, вон, уже греет голову.

Ты расхохотался. Рассмеялась за тобой и я в голос. Счастье брызнуло россыпью лунных зайчиков. Мир. Послышался шум мотора — нас искали друзья.

— Э, чё вы застряли?! — завопил Славка. — Поехали, поехали, время не ждёт, контора пишет! Мы ж ещё костёр запалить хотели, ну!

И мы поехали. Нет, полетели.

Представь, что я к тебе так близко,

Что чувствуешь ресниц ты трепет на щеке.

Представь, как ты живёшь без риска

Или шагаешь по дороге налегке.

Представь, что сотни птиц взлетели. Выстрел.

Единственный патрон — и в цель.

И ты поймёшь, что я с тобой не только в мыслях —

В начале жизни и в её конце.

Что я живу, живу в тебе,

по венам растекаясь кровью,

И благодарна как судьбе,

За то, что я живу любовью!

И был костёр. И разговоры. Нечаянное касание ладоней. Коленка. Щека. Пальцы. Взгляд сквозь чёлку. Блики в зрачках. И до коликов смех — старался Славка, так хотел произвести впечатление на Алинку. Наше молчание громче всяких слов. И огонь. Огонь — это воспоминания, которые сжигали мою душу. Пыталась потушить, но не знала правил: каждый раз, тлеющие уж было угольки разгорались с новой силой. Одно неосторожное упоминание твоего имени в разговоре, одна случайная встреча, просто нечаянный взгляд и — пожар!

— Костёр, — говорил ты тогда, вороша хворост, — ночное солнце человечества.

— И вправду!

Ты ловишь мой восхищённый взгляд и неловко признаешься:

— Это не мои слова.

А мне всё равно. Я-то знаю, что ты самый умный на свете, самый лучший, самый-самый!

«Пришла пора, она влюбилась. Так в землю падшее зерно весны огнём оживлено», — ай, да Пушкин, ай, да… молодец, короче!

Мне казалось после пробуждения, что когда я вспоминаю, то без конца перелистываю книгу жизни. Кто-то сказал: мы не можем вырвать страницу, но можем бросить в огонь всю книгу. Я бросила. Но она не горит, только — душа. Не то, что наше «ночное солнце»: никак не разгоралось тогда.

— Бензином, что ли плеснуть, — озабоченно бормочешь ты. Костёрчик на поляне жалок — дымит, чадит, шипит, плюется огнём, словно новорожденный дракон.

— Не надо, — испуганно схватила тебя за руку. А ты словно ждал, сжал в ответ тихонько, ласково. Вся кровь моя, все три литра, прилили к лицу, губам, так резко и сильно — боялась кожа лопнет, и голова закружилась. Я чувствовала, как колет, словно иголкой, в пальцах при прикосновении.

— Не надо, — повторила я.

И быстро-быстро рассказываю историю про бабушку. Как ей показалось, что дрова в печке сыроватые. Как решила плеснуть, совсем как ты, керосина «три капли».

— Да ну? — твои глаза искрятся, а я. Я теперь понимаю Есенина: увидела «море, полыхающее голубым…».

— Папа до сих зовёт бабушку «огонь-баба», — улыбаюсь и понимаю, что ты так и держишь меня за руку.

Следы твоих прикосновений

Мне не стереть.

Они на теле моём, верно,

Сто лет будут гореть.

Поцелует или нет? Или просто обнимет? Пусть хоть весь бензин в костер выльет, только не отпускает моей руки.

И твой взгляд беспокойный, горячий,

И твой след, что клеймом на губах,

Разгорались сильнее и ярче

Ста огней, что пылали в кострах.

— Картошки испечь, или город сжечь? — переиначил ты Ремарка. Огонь, наконец, запылал. Я-то хотела — картошки, а спалила весь город. И не заметила. В тот вечер загорелся не один костёр!

И что же? Я вернулась из воспоминаний в утро. Уснула! Позорно уснула, едва с Алинкой доползли до дивана. Продрогли, устали, насквозь пропахли дымом. Зато теперь уставилась в потолок, будто филин. Ну, его, решила, надо вставать. День провели с подружкой в ожидании, приедут-не приедут? Обещали отвезти на вокзал, проводить. Мечтали, чтоб приехали пораньше. Пообщались бы ещё. Подольше. Хоть на капельку, на секундочку продлить мгновение встречи.

Приехали. За час. Сердце выпрыгнуло. Вулканы проснулись снова, цунами напирало, где спастись землянам моей души? Куда девать глаза бесстыжие в своей радости? Губу прикусила, расчёску уронила, на хвост коту наступила. Беда с девками. Подхватились, с хаты выскочили, по двору уж до калитки поплыли лебёдушками. Не спеша.

— До чего ж неохота расставаться, — с ходу заявил Славка. — А, может, останетесь? Выходной же, дискач будет, кайфовей, чем вчера. Повеселились бы, а?

— А в Ростов мы как попадём? И когда? Нам вообще-то в школу с утра. Да и предкам чё сказать! — Алинка возмутилась, но голос задрожал.

— А мы вас на первую электричку, которая в 5—20 приходит, отвезём. В семь часов в городе будете.

— Сестра не разрешит нам остаться, — вздохнула я.

— А она и не узнает.

— Как это?

— Скажем, что поехали на вокзал, а на самом деле поедем ко мне. Хабари ваши побросаем, чайку попьём, и — в клуб.

— Чудесненько, — вклинилась Алинка, — а ночевать мы где будем, на сеновале?

— Не. Но, если будете настаивать, то можно и там. Ко мне вернёмся. На летней кухне посидим. Там останется — четыре часа перекантоваться.

— А родаки?

— Да они на свадьбе гулять будут. Мы их скорее в клубе встретим, чем дома.

— Так, — Алинка соскочила с лавочки, скинула Славкину руку с плеча, а меня ущипнула, — пошли-ка, подруга, в сторонку. Нам посовещаться надо, — объявила громко, — это вам не форточке кататься, тут всерьёз решать надо.

— Надо так надо, — подмигнул Славка.

Я посмотрела на тебя, ведь ты так и молчал с начала разговора. Вдруг тебе оно и не нужно? Я навязываться не хотела.

— Останься, — ты вроде негромко сказал, а мне — набат!

Ты хочешь! Ты ждёшь, чтоб я осталась!

Совещаться во двор я вперёд Алинки побежала.

— Ну? — спросила она.

— Ну! — ответила я. Ах, да к чему вопросы, когда и так всё ясно. Ясней, чем в белый день.

— Ох, и влетит же нам, — прошептала я, самой себе удивляясь. Пуститься в такую авантюру, уму непостижимо!

— Да чего влетит-то? Папик твой на сутках будет, раньше девяти не вернётся. Так? Я мамке скажу, что у тебя ночевала. Да никто и не узнает, стопудово. Ну, когда ещё так гульнём, прикинь!

Прикинула. Несколько шагов до тебя. Час до разлуки. Сегодня. Или вся ночь, но до завтра.

А там… хоть голова с плеч, всё равно.

Дельце провернули удачно: лицемерно попрощались с сестрой и якобы отбыли на электричку до Ростова. Навстречу авантюрным приключениям.

— Народу больше, чем людей, — заметила Алина возле клуба.

Действительно, на воскресной дискотеке к нашему удивлению, было не протолкнуться. А ведь завтра всем на работу, на учёбу.

— Так ведь свадьба, — пояснил ты, — второй день. Все здесь.

Вы со Славкой оглядывались, словно искали кого-то.

— Нету, — ответил Славка на твой вопросительный взгляд, и пояснил нам, — мамки на застолье остались. У них своя массовка, с баяном.

Пацаны вздохнули с облегчением. Всё шло по плану.

— Я люблю деревенские свадьбы, — зачем-то сказала тебе. — Там так весело.

— Ага, особенно на выкупе невесты, — поддержал ты.

— Или монетки собирать с конфетами, когда молодых осыпают. И взрослые такие смешные и всё разрешают детям. Помню, мы с бабушкой ходили к соседям. И свет вырубили. Так пока свечки зажгли, мы со стола все конфеты потырили, и никто потом не ругался.

— Так это у дядьПашиного сына свадьба была! — воскликнул ты. — Может, я с тобой за одну шоколадку схватился тогда, в темноте?

— Только сейчас не подеритесь, — хмыкнул Славка. — Ну, пошлите уже. Ох, и веселье будет! И гости, и вон, Вадька с нашей улицы из армии вернулся. Его неделю назад ждали, а он только приехал. Слышите?

Мы поднялись по ступенькам, прислушались к тому, что объявлял в микрофон ведущий:

— Родные и близкие друзья поздравляют Вадима, вернувшегося сегодня из армии. И для него звучит эта песня. Счастливой гражданки, брат!

— Пройду один мимо сельсовета,

Услышу плеск уток на воде.

Ещё звенит где-то это лето,

Да вся беда, я не знаю где!

— вечер начался.

После танцев опять катались. Мальчишки красовались: бросали руль, разводили руки в сторону. Мы визжали от страха и восторга одновременно. Они же только скорости прибавляли.

«Взлететь до неба — пустяки,

Как будто крылья, две руки.

Раскрасив счастьем мир

Тебе его дарю.

За то что вместе мы

Тебя благодарю!»

— и совсем неважно, что до разлуки осталось несколько ночных часов.

«9 октября. 7-30.

Сил нет писать. Я так счастлива безмерно!

Сил нет писать.

Спать… спать… спать… какая там школа!

16-00.

Пока тихо. Папы нет. Наверное, у своей. Может быть, пронесёт.

Ой, что вчера было и где! Или сегодня? Как в песне у Высоцкого, «ой, где был я вчера, не найду днём с огнём, только помню, что стены с обоями»! Даже не знаю, с чего начать, Дневник…».

Вдоволь накатавшись, мы приехали к Славке, зашли в летнюю кухню. Свет решили не включать.

— Темнота — друг молодёжи, — заявил хозяин убежища.

— Конспирация прежде всего, Феликс Сигизмундович, — поддержала его Алина. — Так. Занимаем места согласно купленным билетам. Чур, диван — мой!

— Наш, — поправил Славка и плюхнулся рядом.

Мы с тобой, как пионеры, примостились на стульях по краям стола. В глазах — взвейтесь кострами, синие ночи, но между нами расстояние в ширину океана. Я сидела, нога за ногу и качала чертей, как сказала бы бабушка. Ты пытался угостить меня яблоками, накормить жареным мясом, напоить компотом — делал всё, чтобы только пройти мимо меня к холодильнику и как бы нечаянно спотыкнуться. Твои маневры не остались незамеченными захватчиками дивана. Подколы сыпались как из рога изобилия, Славик разошёлся, Алинка хихикала. Я смущённо улыбалась, хорошо, хоть не видно, ты от бессилия хлопал дверцей агрегата так, что я подпрыгивала. Или это от озноба, вдруг охватившего меня?

— Слушай. Кажется, кто-то обнаглел в этом помещении? — ты, наконец, не выдержал. — Не мешало бы и нам отвоевать кусочек места под солнцем. То есть под луной.

— Да, не мешало бы сдвинуть товарищей, — с радостью согласилась.

— Ещё чего! — завопили товарищи в два голоса. — Нам и без вас неплохо!

— А нам нехорошо! Нашлись тут эксплуататоры диванов, единоличники какие! — возразил ты.

«Такая куча-мала образовалась! Не поймёшь, кто где. Алинка визжит, Славка щекочется, пыхтит. Я не могу, я закатываюсь, аж пополам согнулась. Особенно, когда Славик упал. А ты…»

А ты всё-таки занял кусочек дивана и позвал меня:

— Помогай, падай на колени! Вдвоём они нас не выпихнут!

Схватил за свитер, резко дёрнул на себя — ай, мамочки мои, я у пацана на коленях сижу!

«И я не шевелилась долго. Боялась, как я боялась! Во-первых, упасть, а во-вторых… чувствовала опасную близость — стоит мне повернуться, как может случиться то самое! Нет. Скорее, я боялась этого во-первых! И желала!»

— Сударыня, вам удобно?

— Да, — выдохнула. — А вам, сударь, не тяжело? Не надорвётесь часом?

— Не волнуйтесь, право. Мы, судари, прекрасно себя чувствуем, когда держим пёрышко.

Обменявшись шутливыми любезностями, замолчали.

Такая вдруг возникла тишина,

Что воздух зазвенел от напряжения.

Как будто во вселенной я одна,

Но чувствую я чьё-то приближение.

И только — сердца стук в ночи,

И только — дрожь души до пяток.

А он, приблизившись молчит,

А он со мной играет в прятки.

— Эй! — ты подул мне в затылок.

— А? — я напрочь забыла об опасности и обернулась… Так вот что такое поцелуй! Когда картинка тёмной комнаты замирает в твоих глазах, и отражаются только мои зрачки; когда все звёзды превращаются в чёрные дыры, и космос моего тела летит в тартарары; когда, подобно мечтателю-царю о вечной молодости со страхом, ныряю в котёл с молоком, но не умираю в бурлящем кипятке — возрождаюсь к новой жизни.

— Вы чё притихли там? — раздался голос Славки, откуда-то из преисподней.

Я отпрянула. Бросилась из кухни, словно заяц, испуганный светом фар. Унесла новую жизнь в горячих губах, в дрожащих ладошках. На улице прижалась спиной к стене кухни, приложила руки к пылающим щекам.

«Мне казалось, это была и не я, Дневничок. Не знаю кто. Или что. Сплошной пульс, что бьётся на всю деревню. Нет! На всю вселенную. Думала, что разбужу всех инопланетян, всех собак в округе, как сильно стучал!».

А потом хлопнула дверь — ты вышел. Я замерла трусишкой зайкой серенькой, а рядом — ни одной спасительной ёлки. Мимо не пройти. Мы молча уставились друг на друга. Вечность отсчитывала мгновения.

Под утро резко похолодало. Ни шарфы, ни куртки, галантно отданные нам ребятами, не помогали. Не спасали от осеннего морозца: Его ледяные пальцы щипали нас так, что у меня зубы приплясывали. Рассвет ленивой походкой ступал на перрон, и там, где он касался земли, домов, деревьев расцветали розовые и персиковые цветы, сотканные из солнечных лучей. Ты подкрался ко мне сзади, обнял одной рукой, другой помахал билетами:

— Готово, леди. СВ, как приказывали.

Я рассмеялась. Спальный вагон в электричке, вот шутник!

— Я буду скучать, — шепнул.

Ура! Подпрыгнула я в мыслях. Будет скучать!

«И мы ещё долго с Алинкой стояли в тамбуре, пока их, пацанов, совсем не стало видно. Ещё она меня ругала. За то, что я не спросила ни о чём. Мол, мы зачем вообще приезжали? Мотоциклы, это, конечно, ничтяк, но самого главного я не узнала. И поздравила: с почином, говорит. Губы не болят? Нет, отвечаю. С вызовом, прикинь. А она — в тихом омуте черти водятся. А я ей — и ангелов немножко. Вот заладила со своими чертями, та Алинка! Как будто других выражений нет. Я ворчу, любя, если что, Дневник. Не волнуйся!

Ах, да. Там, на дискаче меня пригласил на медляк совсем взрослый парень. Вадик, кажись. Спрашивает, такой, — откуда красавица взялась? И не годится ли он мне в женихи? Говорю — нет. Я — старый, лысый, беззубый, спрашивает. Мне смешно. Нет, отвечаю. Просто я другому отдана, и буду век ему верна. Но я это к чему? Что происходит? То ни одного поклонника, то сразу много. Димка, вон тоже, заходы делал. У него «Ява», может, я хорошо подумаю, с кем на танцы ездить. Вот дураки. Не нужен мне никто, кроме…».

Тебя.

Глава пятая

Наступил вторник, а я уже подгоняла неделю — скорей, скорей заканчивайся, хочу, чтобы уже — суббота. Конечно, мы с Алинкой решили снова приехать и строили планы. Рисовали в мечтах, как сложится новая встреча. Но даже и представить не могли, что произойдёт на самом деле.

Среда.

Четверг. Как медленно тянутся дни. Медленно по капле, словно моросящий дождик, неделя стекала по стеклу. Спроси нас тогда, а что было в школе? Во дворе? В стране? Не вспомним. Пожалуй, только весёлая песенка служанки Миледи из фильма про Д'Артаньяна почему-то крутилась в голове. «Святая Катерина, пошли мне дворянина», — частенько напевала Алина. Да послала же, ворчала я. «Святая Катерина послала дворянина», — исправлялась подруга, а заканчивали мы вместе: «Усы и шпага, всё при нём»! И смеялись. То веселились, то грустили — где те дворяне, а где мы. А время играло с нами, а время — морская фигура на месте замри — замерло.

Пятница. Как долго!

Суббота. Ура!

Еле дождались конца занятий. Сбежали с Алинкой с последнего урока, чтобы успеть на дневной автобус. Молились, чтобы рейс не отменили, потому что нас обещали встретить именно с него. «Если не забудут», — хмурилась я мысленно. Всё ещё не могла свыкнуться с реальностью, где все обещания выполняются и мечты сбываются. Но вслух не говорила, чтоб не злить подругу.

Не забыли!

— Стоят, смотри, как пасочки, — улыбнулась довольно Алина.

«Пасочки» довезли быстро. Покидать нас не спешили к общей радости.

Лена встретила приветливо. Чаем напоила с дороги. Угостила ватрушками. Ребята отказывались, а мы с Алинкой налетели: с утра во рту маковой росинки не было. Потом спросили сестру, нужна ли какая наша помощь? Танцы-танцами, но и польза же от нас должна быть. Лена одна с детьми живёт, за бабушкой ухаживает, как не помочь? Сестра отнекивалась. Посетовала лишь на дрова, которые некому привести в порядок:

— От Вити помощи не дождёшься. Как только с Толей встречаются — всё. Пиши пропало. В который раз начинают, а потом — перекур, обед, конец спектакля.

Мне стало стыдно за отца. Понятно, почему. Меня жизни учит, а сам — туда же: никакой силы воли! Да ещё дядя Толя этот, папин старший братец, со своим самогоном, эх! А мальчишки переглянулись и кивнули друг другу.

— Да не фиг делать! — воскликнул Славик. — Щас мы домой съездим, в рабочее переоденемся. Инструмент есть какой, пила, топор?

— Есть, — обрадовались мы. Я так чуть в ладоши не захлопала, как же всё складывалось нынче ладно.

Через полчаса дело закипело. Дрова находились в курятнике. С шутками загнали птицу в сарай, во главе с предводителем — рыжим драчливым петухом. Собственно, из-за него и веселье. Старый забияка поочерёдно вызывал нас на дуэль, нападал. Бестолковые куры без него разбегались по углам и пытались взлететь, пока в сарае зерна им не насыпали.

— Слушай, ещё ни разу топором не взмахнул, а уже вспотел, — расхохотался ты, утирая лоб, — как будто стометровку пробежал.

Я не могла отвести от тебя взгляд. Мы же столько не виделись! И уходить не хотела: я могу дрова подносить. Или в поленницу складывать. Или воды подать. Я и пилить смогу, правда, только научите! Только бы рядом быть. С тобой. Но бессердечные Лена и Алинка увели меня из курятника буквально за ухо. Пойдём, говорят, картошки пожарим. Надо кормить работников, а не смущать. Приготовили. Собрались вернуться — на лавочку вызвали. Идите, сказала Лена, там ещё приехали. Помощнички или женихи, уж не знаю. Вышла. Алинка задержалась в комнате у зеркала: без марафета — никуда.

Ба, знакомые всё лица и Димка в их числе. Хотела быстренько поздороваться и смыться, так сосед снова с претензиями. Мол, зря я от него отказалась. У него и мотоцикл лучше, и ростом он повыше, и покрасивше, и живёт поближе.

— И язык подлиньше, — пробормотала я. Ведь он вроде шутит, а глаза — злющие.

— И вообще я парень свободный во всех отношениях, не то что некоторые, — сказал Димка в конце, — никаких проблем. А тебе Малая косы повыдёргивает, как узнает, что ты рядом с ним крутишься, — и на твой мотоцикл указывает.

— Что?!

— Что слышала! — «Ява» взревела и унесла своего владельца прочь, смешав меня с пылью.

Я опустилась на лавочку. Улыбка застыла мерзкой гримасой. Содрать бы её с кровью! Закрыла лицо руками. Осень из танцующей в листьях девчонки превратилась вдруг в плачущую дождём старуху. Нет! Ты не мог так со мной поступить. Кто угодно, но не ты, я не верю! Подхватилась, чуть не сбила с ног Алинку, смерчем пронеслась по двору к курятнику. Хлопнула калиткой. От неожиданности ты уронил дровину, а Славка в удивлении обернулся.

— Кто такая Малая?

Ты было нагнулся, и тут же выпрямился.

— Малая? Алёна, что ли?

— Тебе видней!

«14 октября.

Иногда жалею, что встретила Его, Дневник! Жила себе тихо, никого не трогала, любила там кого-то безответно, стишки писала. Никаких потрясений! А с ним столько эмоций за какую-то пару месяцев получила, сколько за всю жизнь не было, ужас!

Спокойная, как в море штиль,

Прозрачная — водой в ладони.

До горизонта сотни миль

Скрывает глубина её агонию.

А что цунами породит —

Взметнутся волны и закроют небо,

Разрушат цветочный парадиз —

Мне угадать, понять — ах, мне бы…

Этот стрекозёл, Димка, наговорил гадостей, я думала — умру. Так стрёмно стало на душе! И даже разбираться пошла, уму непостижимо! Чтоб я пошла что-то выяснять? Когда такое было? А, главное, какая буря в душе поднялась, аж сама себя испугалась! И какое же счастье, что это — буря в стакане! Страшное слово «Малая» — никогда не забуду! Дама оказалась крестницей Его матери. Живёт по соседству в переулке. Мужа у неё посадили летом. Вот и ходят все, ей помогают. Ну, вот как Лене сегодня с дровами. И вообще, она старая, эта Малая-Алёна — ей целых 23 года! Что было в моей куриной башке, когда я слушала Димку!».

Он, кстати, на дискотеке нашёл нас. Извинялся — пошутил неудачно. А мне как королю из «Обыкновенного Чуда» — то ли музыки, то ли цветов, то ли зарезать кого-нибудь хочется теперь. Ладно. Разобрались, успокоились. Ночь поцелуями всё исправила, и луна стыдливо за тучи спряталась, глядя на нас. Ну, думала, воскресенье без потрясений случится. Как же.

В обед выползли с Алинкой на улицу. Сонные, как осенние мухи. Тут радость нечаянная — Оксана с Аней приехали, подружки по лету. Я перезнакомила девчат, принялись болтать о всякой всячине. За разговором не заметили, что к нам подошла незнакомая женщина. Остановилась рядом — руки в боки.

— На Солоху похожа, — шепнула Алинка.

— На Аксинью, — не согласилась я.

Мы с любопытством уставились на неё.

— Здорово, дивчата.

— Здрасьте, — почти одновременно произнесли.

— Як дила?

— Нормально, — ответили нестройным хором, переглядываясь.

— Прям водевиль какой-то, — едва слышно прокомментировала Алина.

— Вторая часть балета «Ромео и Джульетта». — подтвердила я, памятуя, что первая часть произошла вчера. И, скажем честно, так себе выступление артистов, на троечку. Вот пена!

— И хто из вас горожанки?

Мы так опешили, что дружно промычали: «Всеее».

— Як уси? — женщина встряхнула серьгами.

— А так, — рассмеялась Оксана.

— Да в чём дело-то? — закипела Алинка.

— Та ни в чом, — всплеснула руками незнакомка. — Ну ось вы две малявки ще, — посмотрела она на Аню с Оксаной, — а ты, чернява, мабуть, Славки мово, а белява, мабуть, Галкиного охламона будэ.

Мы выпали в осадок. Хлопали ресницами, а я к тому же в свекольный столб превратилась. Алинка очухалась первая.

— И дальше чё? — встала она с лавки.

— Ось прийшла побачить, шо за дивчины таки. Окрутили хлопцив. А бабки мине кажуть — твий Славка на пэрроне бул. Та не один. Думала — брешуть. И ще в яку рань! В жисть не лизла в його гульки, да прям разпирае, ни можу. Шо за дивчата, шо наши хлопци с питухами вскачили, а? И ладно, мий ще юбочник, на усё пидэ, но, шоб Галкин?! А я бачу — ничо'го дивчины, гарни. Мабуть, и оболтусы наши с такыми справными за ум визьмутця! Ну, ладно, дивоньки. Ось побачила, серденько отвила, пиду, — мать Славки, если мы правильно поняли, поправила косынку на голове, подмигнула нам и пошла восвояси.

— Я в отпаде! — перевела дух Алинка и ущипнула меня, — Эй! Ты чего, умерла?

— Я в ужасе. Что это было?

Подруга ухмыльнулась:

— Не, не так. Надо — шо це було?

— И шо це було? — послушно повторили мы втроём.

— Смотрины, — хихикнула Алинка, — интересно, хлопци в курсе? И чё ты в ужасе? Не твоего ж мамаша приходила. Не Галка! А меня эта тётка приколола, никаких тебе скандалов, никаких истерик. Ты хоть догнала, чё нас одобрили?

— Это тебя одобрили, а беляву — ещё неизвестно, — я вроде пришла в норму.

— Ой, не бзди. Щас моя пойдёт к твоей, расскажет, яки мы гарни да справни дивчины, и всё будет тип-топ. Жди сватов с гармошкой.

Мы в который раз переглянулись и расхохотались, хором воскликнув:

— Но шобы Галкин?!

Жизнь похожа на детский мячик. Ещё недавно он катился медленно, плавно огибая препятствия на пути. И я всегда знала, вернее видела, — в какую сторону. Но вдруг по нему ударили. С силой. С такой силой, что он полетел, поскакал, высоко подпрыгивая на кочках. Оглянуться не успела, как говорится, и — «мой весёлый синий мяч, ты куда помчался вскачь?». Бегу за ним вдогонку, пытаюсь поймать, взять в руки, но он (она, жизнь), выскальзывает, стучит о землю, катится, снова ускоряясь. А я никак не могу угадать, куда занесёт её сейчас, в какую из сторон.

«24 октября. 18-00

ОН поломал руку!!! Дневник, вот объясни, как? Ну как такое могло случиться? Почему? За что?! Куда-то поехал на мотоцикле и упал. Теперь мать никуда не пускает, «Минск» заперла в сарае. Он ходит только в школу. Чуть ли не под конвоем родственников. Так сказал Славка. И теперь неизвестно, когда мы увидимся! Надеялась на осенние каникулы, но и они под угрозой. Папа ездил в деревню. Что там наплели о нас с Алинкой всякие бабЛюбы, чё насплетничали, я не знаю, только вернулся злой как собака. И пьяный. Кричал, что мы в шалавы готовимся, что дружить с Алинкой запрещает, что в деревню я больше не поеду. И вообще, такое нёс, уши вяли! Только, чё б ни делал, с Алиной я всё равно дружить буду. И к НЕМУ, если надо будет, по водосточной трубе слезу, и уеду в Донской, хоть и с пятого этажа!!!

21-00.

Теперь мы не разговариваем. И всё равно, Дневник! Я считала отца другом, а он самый настоящий предатель! Но ты знаешь, я и это переживу. И другое тоже. И ничему не удивляюсь. Разве могло быть по-другому? Не зря я боюсь счастья. Потому что за него всегда надо платить. Всегда! И я платила. И сейчас расплачиваюсь…».

Ребёнок, рождённый в знак примирения. В любви. На радость всем, с надеждой. Дочка долгожданная, младшенькая — это я. Девочка, которая плачет и кричит родителям: «Сейчас задушу себя, если вы не перестанете!» — тоже я. Как ни старались они, разбитую чашку не склеить. Когда была не права народная мудрость? Трещина-то осталась. Тяжело быть свидетелем краха семьи, быть орудием в руках двух некогда любящих людей, быть щитом и мечом. Первый счёт. Первая плата.

А ещё предавала маму. Когда бежала навстречу объятиям отца. После скандалов. Детская память такая короткая! Ненависть за мамины слёзы и боль умирала также быстро, как и рождалась. Зато воспоминания о том, как собирались все вместе по выходным за завтраком, или пили чай с ватрушками вечерами; как зимой родители по очереди катали меня на санках, как папа переворачивал их, и я выпадала, и небо вертелось вместе со мной, и звёзды смеялись, и мама с ними вместе, и я… — эти воспоминания жили во мне. А в маме — уже нет. И я предавала, когда вырывалась из её рук: «Папа!». Потом их история закончилась. История нашей семьи закончилась. Развод. Взрослые вздохнули спокойно. И я. Не понимала ещё, что через пару лет судьба подсунет под нос второй вексель. Плати. За всё хорошее. Мама умерла. Болезнь подкралась неожиданно, на цыпочках, мне так казалось. Но «знающие» люди шептались, что «угробили». Семейная жизнь, она такая. «Нервы, все болезни от нервов. Сколько крови попил. Если б не дети, да разве б она терпела?» — причитали. Мама умерла. Разве это — не расплата за годы беззаветной любви и заботы? За чувство нужности и защищённости?

Вернулся в дом папа. Забрал меня из семьи Сушковых. Мама думала, что она ненадолго в больницу попала: операцию сделают, и всё. Не сообщила отцу о своей болезни, не позвала присмотреть за мной. Снова зашушукались соседи: «Зря отдали дочь, да он же не поднимет девочку, пьяница!». Поднял. А и поднял, дулю вам! — усмехнулась я неизвестно кому. Им, всем. Вот только… платить что-то больше не хотелось. Потому-то и не ждала больше ничего хорошего, и не желала. Потому-то и радовалась, когда влюблялась безответно. Бесплатно, так сказать.

«23-00.

Но ведь устаёшь? Рано или поздно полезешь на рожон, ну, сколько можно? Эй, эй, судьба, хочу счастья! Я заплачу столько, сколько скажешь! И, пожалуйста! Вот — Он. Вот — счастье. А вот — поломанная рука. Запреты, ссора. Заказывали?

Звонила сейчас Алинка. Поболтали. Целый час, наверное. Телефон аж вспотел! Говорит, что я многому придаю слишком большое значение. Каким-то ненужным событиям и вещам. Что сама себе усложняю жизнь. Нет никакой расплаты, а только банальное стечение обстоятельств, с которым надо бороться. Как сейчас: не пускают в деревню, и что же? Подтянуть учёбу, не спорить с предками, они и отпустят. Сломал руку, никуда не выходит? Сами пойдём. Возьмём пацанов и пойдём к Магомету. Ты же гора, говорит. Будь выше обстоятельств. Как у неё всё просто! Я иногда завидую её суждениям, отношению к жизни. Сказала, чтобы я взяла себя, учебники в руки, и вперёд, кривые ноги! Насмешила меня. Представила, как они, ноги эти, бегут такие по улице, а за ними книжки и тетрадки…».

А оно ж, как назло, — ничего в голову не лезет!

Этилен, пропилен, сигма-связь,

Электронные облака.

За окном неба серая бязь,

Я от химии отвлеклась,

Я не слышу с урока звонка.

Логарифм, интеграл, упростить.

Возвести и, конечно, извлечь.

Я б и рада — на миг, чтоб забыть

Твои взгляды, слова. Мне б — учить.

И тогда, ты пойми, гора с плеч.

Но сквозь формулы, сквозь уравнения,

Не сбавляя скорости мчит

Чёртов поезд любви. Без сомнения

Правит им машинист.

«28 октября.

С отцом помирились, ура! Шансы на поездку возрастают! Папа говорит, выпил, сорвался. Дочь выросла, а он к этому не готов. Просил прощения. Да я не могу на него долго сердиться. И ни на кого не могу. Мне их жаль почему-то. Бывает, мне гадости говорят, а мне их жаль. Ведь они от бессилия же. И время тратить на злость. Зачем? Нет, я позлюсь, конечно. А потом жалею. Их. Дурацкий характер!

Да, напостой забываю написать. Как-то встретили на вокзале наших. Димку, Славку и этого, который на дискаче приставал, Вадика. Ну, он в женихи набивался, «старый, лысый, беззубый». Мы пошли их с главного ж-д на пригородный провожать, по путям, между вагонами. Они остановились покурить и выпить пива. А тут менты. Блииин! Я испугалась, думала нас загребут. Но этот Вадим намолол им с три короба, что он нас знает, в одном доме с нами живёт, чуть ли не в одном подъезде. И он совершеннолетний, паспорт есть. Хитрый такой! Кажись, рупь дал, нас отпустили. «Берите своих баб и валите, пока мы не передумали». Только посмотрели так, будто мы неизвестно чем занимались. Как Ленин на буржуазию, посмотрели, чесслово! Если предки узнают, не видать нам деревни, как пить дать. Поедем или нет, вот в чём вопрос. Почти как у Шекспира!».

Осенние каникулы начались громко и страстно. Что там цыгане или бразильская Изаура? Их бубны, костры, интриги, страдания и рядом не стояли с ноябрьскими событиями в деревне. Пожалуй, только революция со своими потрясениями и залпом Авроры дотягивала до накала страстей. По крайней мере мне так казалось те дни. Едва мы приехали, скинули вещички и поздоровались, как слухи тут же облетели хутор. Случилась миграция парней к нашему двору. «Женихи приехали!» — радостно скакала племяшка, Лена никак не могла успокоить дочь. Женихи те, да не те. В смысле, не тот. Потому что ты не приехал. Я помнила, помнила — мать никуда не пускает. Но всё же, всё же. Я надеялась: а вдруг?

В тот же вечер Алинка поссорилась со Славкой. Он вызвал её серьёзного разговора наедине. Я об этом потом узнала. Пока дружная компания ребят гоняла чаи, курила и смеялась на веранде, я смылась в зал. Скучно было, и грустно. Тебя нет, ну что мне с ними делать? А вот 30 уравнений, заданных Борисом Макарычем на каникулы, ну изверг прямо, сами себя не решат, и ждали-пождали не слишком радивую ученицу. Гордо и тихо, как маленькое приведение из Вазастана, я удалилась. К тетрадкам, к алгебре. Не успела как следует попыхтеть над ними, как в комнату распахнулась дверь, на пороге возник взъерошенный Славка. Морда лица красная, взор горел — персонаж ада наяву. Из-за его плеча выглядывала Алинка. Делала «страшные глаза», тыкала пальцем в воздухе на парня, а потом крутила у виска. Пантомима та ещё. Славик захлопнул дверь не глядя, подруга еле успела отскочить, стремительно пересёк зал. Чуть ли не рухнул возле меня на колени, но присел на корточки, взял за руку.

«4 ноября. 16-00.

Мы в Донском. Ура! Алинка на лавочке. Занимается «курощением, низведением и дуракавалянием». Гордость и кокетство. Обещала произвести разведку, узнать у пацанов, чё там да как. Я вся как на иголках, Дневник. Пойду к ним.

19-00.

Темно и холодно, перебазировались на веранду. НИКОГО так и нет. И ни привета, ни словечка через друзей. Да нужна ли я ему? По-настоящему? Я бы трупом легла, чтобы увидеться, а он? Димка этот ещё ошивается. Друзей каких-то новых приволок со Второй улицы. Один из них — Миша. Красив как сатана! Нет, как сто сатанов. Сатаней? Короче, Дневник: брюнет с такими глазищами и ресницами, что запросто можно пропасть. Клянусь пионерским галстуком, пропала бы, утонула бы, да поздно. Всё уже случилось до этого Мишки. Нас с Алинкой смех разобрал: как он бедняжечка пытался произвести впечатление, да всё мимо кассы!».

Еле успела спрятать дневник между тетрадками, учебниками и посмотрела на Славку. То, что увидела… Он ещё ничего не успел произнести, а стало трудно дышать. Я видела однажды такой взгляд. Когда хотят сообщить о смерти близкого человека, но не знают, как это сделать и уже жалеют. Заранее жалеют. Папин взгляд! Вдруг стало зябко. И зыбко. Сердце, как путник, что устал, замёрз и всё глубже и глубже проваливался в пески или, может быть, в грязь, и сил нет брести, сердце — билось медленней. Отчаяние охватило меня, что же он тянет, и молчит?!

— Натаха, — наконец произнёс. Решился. Ненавижу, ненавижу, когда так ко мне обращаются, что за дурацкая Натаха ещё! — Выслушай меня.

Когда он закончил свою речь, не поверила тому, что услышала. Да нет же! — я не поняла совсем. Уставилась на него, как баран на новые ворота, отказываясь воспринимать действительность.

— Повтори, — попросила, силилась вникнуть в ту чушь, которая пролилась из Славки, как вода из опрокинутого ведра.

Тот повторил, вот прям — слово в слово. Кирпич, наверное, произвёл бы меньшее разрушение в моей голове, если бы упал в тот момент, чем разговор, потому что. Потому что Славка предложил мне встречаться! И, предваряя вопросы, затараторил так быстро, что я не успевала реагировать и задавать их. Дескать, с подругой моей у них — кончено. Раз и навсегда. Алина не та девчонка, с которой он хочет быть. И всегда знал, какая я замечательная, но внешний блеск другой затмил ему глаза. Только сейчас понял, что на самом деле ему нужна я. И вообще, ради меня он на всё пойдёт. И звезду с неба достанет. Слушала этот бред, прижав ладони к губам. Пыталась сдержать смех. От радости, что слышу не то, к чему приготовилась. Я ведь ждала самой худшей вести о тебе. Пыталась сдержать дрожь. От злости. От обиды за Алинку. И за тебя. Ведь он же твой друг! И пока ты взаперти, нянчишься с переломом, твой друг подкатывает ко мне!

«…а потом Славка сказал про кое-кого, что я не нравлюсь, Дневник! И никогда НЕ НРАВИЛАСЬ ЕМУ! Что Он вообще не способен на какие-либо чувства, только мамочку свою слушает. Вот Славка бы вторую руку сломал, но сбежал бы от матери на встречу со мной. Перечеркнул всё хорошее, что случилось в моей жизни, за пять минут! Одним махом лишил всего, и теперь ещё желает, чтобы мы встречались! Да я столько мата не знаю, чтобы выразиться и сейчас, и тогда! Мычала, как глухонемая в ответ. Оттолкнула Славку, и не поверишь, Дневник, мне почудилось, что он какой-то липкий и противный до тошноты!».

Выскочила из дома в одних галошах. Забыла куртку, шапку. Прочь! Прочь отсюда! У калитки врезалась в Димку, вот оно, спасение, и правда! Я узнаю правду:

— Отвези меня, пожалуйста!

Он сразу понял, что к тебе. Нахмурился, губы сжал.

— Пожалуйста!

— Ты бы хоть оделась.

Я растерялась. Вернуться за одеждой?

Нет, я не могу, не могу. Не могу!

На моё счастье, бегство не осталось незамеченным, Алинка поджидала меня. Правда, перехватить не успела. Зато сообразила захватить куртку, когда бросилась вдогонку.

«Димка не только привёз. Меня, Алину. Куда ж я без неё? Димка позвал, матери чё-то там нагнал, зачем зовёт. Он вышел! Вышел!»

И мы шагнули одновременно. По грязи, как посуху, навстречу друг другу. Ты подхватил меня, закружил, что-то шептал. Я вопила: «Рука, твоя рука!», и смеялась, и прятала лицо у тебя на плече. Услышала, наконец, что же ты шептал. Про мать на больничном. Про брата, старшего, что он пропал пять лет назад, уехал в Ростов, не вернулся, и нашли его убитым. Что — ну никак ты не мог сейчас спорить с ней, потому что после аварии, мама как с ума сошла от страха за младшего и теперь единственного сына.

«Я так рада, Дневник, так рада! Мы увиделись! Да, да!!! И я знаю, и понимаю, что происходит у Него на самом деле! У меня, у нас, всё так хорошо, что даже опять мне страшно! Вдруг опять счастье исчезнет? Уже не злюсь на Славку за его ужасы, которые намолол. Я ж бы так и сидела, ждала у моря погоды, мучилась. А тут извольте, как меня понесло. Димка удивил. До чёртиков! Но что случилось у Алинки со Славкой, понять не могу. Чё они не поделили, чтоб завертеть такую фигню! Чтобы Славка такое западло устроил? Он, конечно, никогда не был мальчиком-колокольчиком, но тут совсем чё-то с катушек слетел! Так что теперь мой черёд с Алиной о делах её скорбных калякать! Да уж! Ну, и начало каникул! Я фонарею без баяна. Что же дальше будет?»

Глава шестая

Раз ромашка, два ромашка. Раз ноябрь, два декабрь. Вступил в город. По-хозяйски, размашисто. Не декабрь — суровый дядька в грязном ватнике, сбитых кирзачах, с видавшей виды котомкой, из которой изредка сыпалась снежная манка. Ростов встретил прохожего хмуро, неприбранным, неумытым. Острее обозначились морщины в кирпичных стенах, в асфальте. Пригорюнились, повесили сучья тополя да клёны. Декабрьский снег не радовал: колол иглами, пригоршнями сыпался за пазуху да слепил, превращаясь после в чёрное месиво под ногами. Но словно наперекор погоде на душе у меня — чисто и светло. Три субботы, три воскресенья минуло с тех пор, как счастьем окончились для меня осенние каникулы. Встреча с тобой. Празднование твоего дня рождения 12 ноября, ради него мы с Алинкой сорвались в соседнее село, где находился переговорный пункт. Заказывали звонок в город и слёзно умоляли родителей позволить нам остаться ещё на денёк. Фух, разрешили! А, вернувшись, узнала, что приезжала бабушка, мамина мама, и брат с женой. И как они хотели увидеться — да где там, когда тут на кону встречи с тобой! Я, конечно, взгрустнула, но на пять минуточек всего. Видеть тебя, слышать — превыше всего. Ведь семья со мной всегда: была, есть и будет, а ты только появился, как восьмое чудо света. Ну, не могла я тратить ни секундочки на родню, разве что — на Алинку, но это ж вообще — дело святое!

«6 декабря.

Я такая эгоистка, ужас просто! Во-первых, в своей эйфории не сразу поговорила с Алиной о том, что у них со Славкой произошло, тоже мне подруга! Так и потом испугалась, что больше не поедем в деревню, не смогу встретиться кое с кем. Разве не коза? Хорошо, хоть всё-таки поговорили. Алинка сперва отнекивалась, темнила чё-то там, да и я, надо сказать, тоже не шибко понятливая, то ли счастье ум отбило, то ли что. Короче. С помощью жестов и матьеготаковского языка объяснила мне подруга позицию Славки. Что любовь — костёр, и, чтоб он горел, палки подбрасывать надо. Фууу! Мол, ему доказательства от Алинки нужны. А она его послала подальше. Сказала, что в геометрии такой не сечёт, и чувства — не теорема, чтобы их доказывать. Вот Славка и взбеленился. Я бы, наверное, умерла, Дневник. Если бы мне предложили такое! То есть я всё понимаю. Они — пацаны, физиология, то, сё. Но не так же пошло, не так же вульгарно, не так же, даже слов не хватает — как же, это — просто мерзко. Мне кажется, что я и сейчас захлёбываюсь от негодования!!!

И стыдно за Славку, и чувствую вину, что познакомила Алинку с этим стрекозлом. И, что у меня — всё хорошо. И что я больше переживала и переживаю за наши поездки, чем за подругу. Позор! И ничего поделать не могу. Как мне хочется ездить снова и снова, но без неё я по-прежнему боюсь и стесняюсь. Да и отец охотнее отпускает меня с Алинкой, это же понятно. Но вчера она, сама того не зная, меня успокоила. Заявила, что не только будет продолжать ездить в Донской назло Славке, но и Новый год мы будем с ребятами отмечать. И ещё покажет этому любителю наук кузькину мать и где раки зимуют. С помощью красавчика Мишки. Ой, чую, завертятся все, как ужи на сковородке! Мне аж не по себе от боевого задора Алинки. А она ржёт: такая вот нынче сводка Совинбюро».

Мало мне досталось личных хлопот, так ещё и по учёбе прибавилось. В начале декабря пришли в класс представители РИИЖТа. Рассказали о том, что в следующем году открывают при своём институте школу, 10, 11 класс. И выпускные экзамены в ней будут считаться вступительными. То есть такая лафа перед нами открывается — один раз отмучиться, и привет — ты уже студент. Конечно, мы оживились. Прощай школа, прощай Борис Макарыч, который вдруг из демократичного учителя превратился в зануду и тирана, по нашим подростковым меркам. Классное руководство, что ни говори, сыграло злую шутку со всеми. Теперь мы просто мечтали вырваться из-под его крыла, да и вообще — школы. Был в перспективе оказаться будущим студентом один минус — проверочные экзамены в конце второй четверти, по физике и математике. Мол, желающих много, а все ли потянут? Словом, добро пожаловать в отборочный тур.

«9 декабря.

Раздали сегодня билеты и задачи по физике. Я взглянула — обмерла. Блииин! Да как её сдать-то? Вот же устроили подарочек эти преподы! Пришли, раздразнили будущим, и на тебе: теперь посмотрим ху из ху. А нам и не снилось, называется! У меня же совсем другая физика в голове с химией в придачу. Вот сколько раз себе говорила, возьми себя в руки, так нет же! А за окном — снег. Идёт и идёт. Кругом так красиво, как в сказке про Морозко. Белым бело, искрится, свежо. А мне в груди жарко, а у меня в душе — август. С календаря вот вырвала странички наших встреч, вложила на память об этом лете.

Часто думаю о Нём, Дневник. О нас. О том, что дальше будет, как. Говорю, пишу, что ЛЮБЛЮ. Но имею ли я право говорить, писать, что люблю Его? Я ведь что думаю. Любить — это принять человека таким, какой он есть? Или как? Если не разделять, то хотя бы понимать и принимать вкусы, интересы, привычки. И нужно их обязательно уважать. Не придумывать ничего в человеке, а то разочаруешься быстро. Но ведь это — слова, слова… и ничего больше. Всё равно напридумаешь себе бог знает чего. Ведь нельзя же с ходу, взять и узнать человека. Вот и фантазируешь, обжигаешься, если так и не сможешь ни понять, ни принять. И вообще, когда любишь… — любишь именно человека или ту часть своей души, которую в него вложил? Свою любовь в нём? Не знаю… Хочу любить искренне, но не терять при этом своё «я», пусть и маленькое. Хочу, чтоб меня понимали и уважали, как стараюсь делать я. Не хочу только требовать и ничего давать взамен. И нужно, верю, точно нужно, не себя любить в этом человеке, а его самого! Получится ли?

А помнишь, что о любви я подумала осенью? Может быть тогда в первый раз подумала серьёзно? Когда не пошла в кино с ребятами? Как раз между разговором с Алинкой о личной революции и первой совместной поездкой в Донской. Настроение в тот период выросло, как нос у Буратино, до потолка, но качалось из стороны в сторону, как рябинка на сквозняке, от малейшего дуновения…»

                                  * * *

— Дом стоит, свет горит, — напевала я в комнате, — из окна видна даль, так откуда взялась печаль? Откуда, откуда, всё оттудова, — окинула взглядом диван — на нём парад нарядов. Предстояло выбрать прикид для похода в кино: джинсы (подарил брат) и красная водолазка (от мамы осталась) или джинсы (брат подарил) и белая рубашка (от формы пионерской). Водолазка в печёнке сидит, на рубашке — шеврон нашит, и пуговицы дурацкие, золотом горят, как поётся. Тоже, знаете ли, не «Бурда», а делать что? Похолодало, а гардеробчик не подготовлен, не-а.

— И вроде жив и здоров, и вроде жить-не тужить, — я в который раз открыла шкаф. Папин свитер взять, что ли? Хоть плачь! Ну, не пропускать же из-за этого фильм. Тем более премьеру. «Интердевочка», вечерний сеанс. Ребята, бывшие одноклассники кажется Ирки Яковлевой, очередь отстояли — будь здоров, не кашляй. За колбасой так не занимали.⠀Решено! Пойду в водолазке. Не буду курточку снимать, не ужарюсь. Я протянула руку за одеждой, и…

— Куда собираешься? — на пороге отец. Я и не слышала, как он зашёл в квартиру.

— В кино. А ты чего вернулся так рано? Поссорился?

— Да ну её, — он прошёл на кухню, сел на свой любимый маленьки стульчик с олимпийским мишкой на спинке. Сгорбился. Закурил, устало наблюдая за кольцами дыма, — опять в контрах. Ругаться, как с горы катиться.

Сердце болезненно сжалось, папа напомнил зимнего воробья — нахохлившегося, сердитого. Седые волосы на висках, как птичьи крылышки от ветра, взлохматились. Обиженный мальчонка. В этот раз, поняла, не просто бытовая ссора.

— Вы расстались? — (в который раз, папа, в который раз!).

— Может, со мной в кино? — вместо ответа спросил папа и посмотрел поверх очков. — Давно мы вместе никуда не ходили.

Ой!

Я уже хотела сказать, что не смогу, ребята ждут, и подруги, и я так давно весело никуда не собиралась, всё грустила… но потом представила папу одного. На нашей блёклой кухне, два на три. Сигареты. Чайник. Ночь за окном, пустая квартира. Одиночество. Именно в те минуты, когда хочется, чтобы рядом был кто-то.

— Щас, па, подожди, — неопределенно ответила я, и прошмыгнула в комнату. Посмотрела на диван. Ах, как мне хотелось пойти с друзьями! На разрыв. А тут… Вот, глупая — не могла решить в чём идти — тут задача поважнее.

— Алло, привет. Я не пойду в кино. То есть пойду, но не с вами. С папой. Да, на «Интердевочку». Да, нормально он будет. Нет, не смущает. Конечно, хочу! Ты же сама знаешь, Алина. Но не могу. Не могу его оставить сейчас, не могу! — я в отчаянии бросила трубку на рычажки. Они жалобно тренькнули.

— Пааап! — я прижалась к его плечу, — собирайся, пойдём. Но только, чур, на этот фильм! Надо ж будет завтра в классе отчитаться, а то расхвасталась, что буду смотреть.⠀

Я выскочила из кухни. Допустим, можно было бы пойти с отцом, потом он вернётся домой после сеанса, а я останусь на последний, с ребятами, но уже знала, что — нет. Не покину. Сейчас нужнее здесь, даже если мне до смерти хочется быть там.

Отец закрывал двери, когда я шепнула ему тихонечко:

— Люблю тебя, па.

— И я тебя, доча, — он чмокнул меня в макушку, — обгонишь скоро, папку-то!

«Любовь — это делать выбор. Каждый раз, — подумала, спускаясь вслед за ним, — каждый раз…».

«Наверное. Понимать, принимать и делать выбор? Потому и возник вопрос (я ведь совсем, совсем не знаю, когда бы узнала Его, наши встречи по пальцам можно перечесть): я действительно люблю его? Или свою любовь к нему? Задача! А, кстати, о них, о родимых, голубушка! Хватит тут разглагольствовать, философствовать. Любовь у неё, ишь, а ни одной задачки по физике не решено! И ладно. Завтра спишу у кого-нибудь. Уминать о чувствах больше не буду, без толку. Ведь знаю, что едва только приеду в деревню, увижу, и всё на свете забуду, все рассуждения, только бы Он коснулся меня, только бы увидеть в Его глазах солнечных зайчиков!».

Порывы ветра распахнули дверь на балкон и напугали до чёртиков. Я уже полчаса витала в облаках, вместо того, чтобы делать уроки. Вся в мыслях и в мечтах о тебе и тут — ба-бах, даже шторы закрутило! Ничего себе, стихия под вечер разгулялась!

— Починю-починю! Ага, — по-старушечьи бормотала, передразнивая отца. Пыталась закрыть шпингалет. Он болтался и не сдавался, я кряхтела и ёжилась: чай, не май месяц на дворе — декабрь, но не сдавалась в ответ. — Ай!

Снежинки! Я и забыла, что почти метель метёт. Протянула ладошку наружу и почувствовала мокрый нос холода. Снег — признак потепления, в школе учили, милость природы в мороз. Ну, не чудо ли? Интересно, а у тебя падают снежинки, потеплеет ли? Представила, как ты сидишь в доме. Окна щурятся жёлтым электричеством, скрипят зелёные ставни. Там, где-то за Доном, в сорока километрах от Ростова, ты, как и я, видишь и удивляешься! А, может, выйдешь на крыльцо. И те же кристаллики-звёздочки падают в твои руки. Они дрожат и тают от тёплой кожи. От капельки к капельке, невидимой дорожкой, как в сказке, произойдёт соединение. Ладонь в ладонь, и мы окажемся рядом. Исчезнет расстояние и время, разделяющие нас. Или ты сидишь в комнате за столом. Делаешь уроки, грызёшь кончик ручки. Взъерошишь соломенную чёлку и вспомнишь обо мне. А твоя настольная лампа словно маяк в темноте светит в ночи.

— «Тих и таинственен дом

С крайним заветным окном.

Штора в окне, а за ней

Солнце вселенной моей»,

— Бунин — вслух декламирую я, позабыв о борьбе с дверью, со шпингалетом. — Ты слышишь, снег? Солнце! Так что все пути тебе не замести! Опять — стихи.

Улыбнулась. Чувство счастья от ожидания скорой встречи вспыхнули во мне утренней звездой. Снег не слушал, и ласково накрывал вселенную белым пледом. Окончательно. Я кое-как закрыла дверь. Совсем замёрзла. Радость погасла от внезапной тревоги. Вдруг. Словно, выключили свет.

— Только будь милосерден, — прошу я неизвестно кого. Или что. Тебя ли, снег ли, — пожалуйста! Будь милосерден!

«Блииин… Дневник! Двенадцать часов ночи, а ты молчишь! Спать надо идти. А портфель не собран, будильник не заведён. Фартук — как из одного места, гладить нужно. Вот что за ткань такая? Один раз надел, и всё, как будто его енот стирал, со всех сил жамкал».

Ворча, я прошлёпала на кухню за утюгом. А там — каша на печке. Гороховая, с зажарочкой: лук, сальце. Я втянула носом ароматы. Теперь есть хочется. Да что ж такое, я в школу соберусь сегодня или нет? Насыпала полную тарелку. Достала ложку, а утюг спрятала. Если что — утром поглажу. Лишь бы не проспать. Надеюсь, папа утром с работы позвонит, разбудит. И всё-таки… люблю я тебя? Или напридумала?

«12 декабря.

Сегодня в школе еле выпросили у пацанов кассету с «Кино». До чего же жадные пошли некоторые товарищи. Мелкобуржуазные элементы, как сказал бы Павка Корчагин. Дразнились и вопили на весь класс: «Шиш получите, попрошайки!», и это дядьки с усами, пятнадцати лет от роду. Вот, пена! В итоге оборжались, кассету добыли. Главное, чтобы Алинкина «Соната» не зажевала, а то будет нам на орехи.

И мне очень нужны деньги. Много денег! Новый год на носу.

1) 1 руб. на ёлку в школу — это точно с папы.

2) 6 руб. на колготки тёплые, Алинка говорит, на вокзале, в кооперативе есть — это тоже с отца, но даст или разбежится, шнурки погладит?

3) 3 руб. — на серёжки Алине в подарок, в «галантерее» присмотрела. Такие кайфучие, сама б носила!

4) 5 руб. — на краски, видела в книжном.

5) 3—5 руб. — однокласснице, Лерке, ещё не придумала какой.

А ещё же папе, тёте Наташиной семье, сестре Лене и племяшкам! На стол, для празднования в деревне и, конечно, подарок Ему! Где взять столько мани-мани? Четвертак же получается, не меньше! Эх, было бы, как в детстве — раз, и нашла. Тогда часто находила, прям удивительно. Считай, все младенческие годы увешаны четвертаками. Только сейчас отцу не отдала бы, самой нужны», — я отложила ручку. Как говорится, тихо все, Чапай думать будет. В наличии — сэкономленные на обедах 3-70. Разве это спасёт «отца русской демократии»? Да и те, честно говоря, появились путём обмана: просто сказала отцу, что мне уже не положено бесплатное питание, и он покорно стал выдавать рубль десять на питание в школе. А на деле обедала я так же, за счёт государства.

Сначала мне было стыдно, но потом я «уговорила» свою совесть. Мол, папа пенсию на ребёнка за потерю кормильца тратит вовсе не на мои нужды порой, так что баш на баш получается. Зато я перестала клянчить у него деньги на какие-то мелочи в виде кино или пирожка. А то ведь иной раз, ругая себя во все корки, шарила по родительским карманам в поисках забытой мелочи, получив отказ: «нет сейчас, доча». И снова оправдывалась — больше же 20 копеек ни-ни, сколько бы не находилось в папкином пиджаке. И вообще, это был крайний вариант. Уж лучше сдать бутылки. И молочные, и пивные, и из-под лимонада. Тех-то полно. Как в детстве. Правда, иногда походы в ларёк по приёму тары могли закончиться неожиданно.

                                   * * *

Сдавать бутылки в 13 лет — моветон. Для меня. По глупости сначала считала, что увидят друзья — засмеют. Так что козьими тропами, партизаном, добиралась до пункта назначения. Ура! Рубль — в один карман, авоську — поглубже в другой. Выхожу из подполья. Гуляем, ребята! На детской площадке слёт наших. И, конечно же, прынц всех времён и народов. «Предводитель дворянства». Семнадцатилетний Валерка. Шум, смех. На повестке дня — игра в «бутылочку».

— Сыграем? — пинает главный элемент игры и снисходительно улыбается.

Эх, от одной тары избавилась, в другую попала!

— Сыграем, — пожала плечами. Как бы нехотя. А душа зубами стучит, я же никогда не целовалась! А вдруг бутылка на меня укажет?! Ой, мамочки! Предательское горло зелёного стекла через 5 минут напротив меня и остановилось. Я замерла. Чё делать-то? Не отступить! Валерка ничуть не смутился. Ухмыльнулся. Заявил, что относится к делу серьёзно, не на потеху, а потому всё свершится в подъезде. Под возмущённые возгласы и шутливое улюлюканье, мы скрылись. Страх и любопытство — рука об руку. Ещё и тайное желание ворочается где-то в сердце! Хорошо, хоть полумрак. Не разглядеть лица. И только уши пряно багровеют.

— Боишься?

— Ещё чего, — хрипло отвечаю.

— Это только в первый раз страшно, потом как по маслу пойдёт.

Понимаю — насмехается. Но соврать, что — не в первый раз, духу не хватает. Отчаянно молчу.

— Ты глаза закрой и мысленно считай до десяти, лады? И не бойся.

Время застыло пластилином, можно резать на кусочки-секунды. И я вместе с ним. Какое там считать! Ну же!

— Всё, — говорит Валерка.

Я открыла глаза. Полна разочарования, по самую макушку. Никто не думал меня целовать! Караул! Тоже мне, джентльмен, с большой буквы «Д»! Дурак какой-то!

— Ты только никому не рассказывай, как я целуюсь, лады? — просит.

— Ты тоже никому не говори, как я целуюсь, — ответила прежде, чем успела подумать. Валерка глядит на меня с удивлением, не ожидал, видно, такой прыти. Потом засмеялся:

— Вот ты какая. Не скажу, честное пионерское!

Ага, так я ему и поверила. Теперь. «Чтоб я ещё раз согласилась играть в бутылочку? Никогда: попадётся такой как Валерка, и останешься без поцелуев на всю жизнь!» — мрачно размышляла я, возвращаясь домой. Спустя какой-то период узнала, что бутылки сдают все, и ничего такого зазорного в этом нет. Я, как всегда, придумала себе сложности. Чтобы пострадать лишний раз, заметила тогда Алинка. Радовалась однако тому, что перед Валеркой не ударилась лицом в грязь. И нецелованной не осталась, слава богу. Ха-ха, Валерочка!

Но с некоторых пор у нас с отцом развилась здоровая конкуренция в вопросе бутылочного дела. И, поглядывая в пустой ящик под раковиной, я на практике понимала суть пословиц: «кто успел, тот и съел», «кто первый встал, того и тапки».

«Ладно, придумаем чё-нибудь. Потом. Скоро Алинка придёт, поедем за её колготками. Везёт ей! Дали денег без проблем. Наверное, и мне мама бы без проблем дала. А папа всё-таки не женщина, откуда ему знать, что дочкам не только хлеб нужен, но и чулки-носки разные. Хотя бы изредка.

00-20.

Ой, чё было! Отпад полный! Улёт!

Во-первых, отец. Я в обмороке, Дневник! Дал 25р!!!!! Я чуть не скопытилась! Он пришёл, тихий такой. Я попросила, ни на что не надеясь — на ёлку, говорю, подарки, на колготки, мямлю вся. Он молча полез в карман и дал! Тут Алинка прискакала. Я её под ручку — и тикать, пока папка не передумал. Во-вторых, щас Алинку провожают два почти неизвестных парня, и я волнуюсь. Всё ж таки уличное знакомство. На всякий случай громко сказала, что жду её звонка из дома. А чё получилось-то? Прикол!

Мы поехали на вокзал. Скупились. Колготки прям классные! Стоим, такие, ждём троллейбус, никого не трогаем. Сели. И парни тоже. А Алинка мне их ещё на остановке показывала, взглядом, конечно. Но я — ноль. Брестская крепость. Сам понимаешь, Дневник! Поехали. А они начали нас цеплять. Местные мы или нет? Далеко ли нам ехать? А не знаем ли где квартиру снять? Мы — нос к верху, на провокации не ведёмся. Алинка только фыркнула — вы б ещё, где находится нофелет, спросили! Ржут. Вылезли вместе на Буденновском.

00-40.

Норм, Алинка дома. И дала номер телефона. Мой. Получит завтра. Просили её, мне это на фига?

Короче. Подвалили к нам. Коля и Митя. Они из Перми, приехали к друзьям, которые учатся в РИИЖТе (вот, опять этот институт, судьба, что ли?) и живут в общаге при нём, а где она находится — непонятно. Ну понятно, плавали, знаем. И, если б кое-кто кое-кому не приглянулся — мол, Славке прощения нет, а тут кадры пропадают безхозные, ничего бы не произошло. А так Алинка, «добрая душа», вызвалась их проводить, да показать. Ну, я ж её не брошу одну, вечером. Потащилась с ней.

Проехались, до общаги проводили, только хотели вернуться, как слышим, они на проходной с вахтёршей ругаются. Мы — туда. Она их кроет там почём зря — снегу наволокли, пол испачкали, и выяснилось, что никакие они не приезжие. То есть приезжие, да, из Перми, но они сами здесь учатся, на 2 курсе. Что они прикололись над нами, пошутили. А мы с Алинкой как расхохотались, аж до слёз. Я и сейчас ржу-не могу: спасительницы, блин, бедных пермяков. Помогли хлопцам! Мы-то понимали, что они хотели познакомиться, но и помощь, думали, по-серьёзке нужна. А хитрецы тянут свою волынку — не обижайтесь, простите. Мы сказали — бог простит, ручкой махнули, двинули на выход. А они за нами рванули. Оказывается, не ожидали такой реакции. В общем, «мы ничё, с юмором, оказались девчонки». И пошли нас провожать. Пешком. Ты, прикинь, Дневник! От РИИЖТа до Западного! Это ж обалдеть! Часа два, наверное, шли. Да наверняка и на транспорте столько бы ехали, потому что повалил снег, и все стали буксовать на дорогах. Троллейбусы и вовсе встали.

Теперь волнуюсь. Завтра, то есть уже сегодня, ехать в Донской. С этой погодой не отменят ли автобусы? На электричке — не проблема, но она позже на два часа — раз, и встречать меня будут с автобуса — два! Если мы на нем не приедем, то кое-кто дождётся ли меня или решит, что я вовсе не появлюсь в выходные? Где тогда искать? Плакала наша встреча? Эх, Дневничок, что делать, как быть? Жизнь моя поганка, а мне летать охота».

Как и думали, трассу закрыли. Снегопад продолжался всю ночь, автобусные рейсы отменили. Конечно, хорошо, что есть электрички, но в них холодно и ехать дольше.

— Если пацаны не дождутся нас, им же хуже, — заявила Алинка. Сидела, нахохлившись, чертила на окошке узоры, понятные только ей.

— Погода такая, запросто подумают, что мы не приедем.

— Ой, вот только не защищай.

Я замолчала. Тут уж лучше не спорить, всё равно не переубедить.

— Тебе хорошо, — спустя время сказала подруга, — нашла нормального, за него и горой можно стоять. Когда уже мне встретится единственный? — она вздохнула. — Напостой думаю — ну вот он, и — облом. Прям как в кино «Вас ожидает гражданка Никанорова», только здесь — гражданка Алина. Думала, что Славка тот самый. Зацепил, чёрт кудрявый. И что же получилось? Хоть он сто раз извинился, не могу ему поверить. После всех его выходок.

Задумалась. А я могу? Тот ли ты человек? Пойду ли я с тобой до конца? Так хочется счастья! Так хочется тебе верить! В размышлениях, каждая о своём, прибыли на станцию. На перроне две сгорбленные фигурки. «Пришёл», — пихнула меня в бок подруга. «Дождались, ура!» — подпрыгнуло моё сердце.

— Счастье вдруг в тишине

Постучало в двери.

Неужель ты ко мне,

Верю и не верю!

— пропел Слава и распахнул объятия. — Падал снег, плыл рассвет, осень моросила…

— Столько лет, столько зим всё тебя носило, — фыркнула Алинка и увернулась от его рук. Независимо дёрнула плечиком.

Я невольно рассмеялась её выходке и бросилась к тебе. Снег бил в лицо, под ногами хлюпала бурая жижа, а мне казалось — расцветают розы. И не было ни ветра, ни слякоти, ни сырого холода. И будто не дни пролетели, а века разлуки проползли, но мы всё-таки встретились.

Ты притянул меня к себе, прошептал куда-то в мокрую шапку:

— Привет, привет, привет!

— Привет, — я таяла, как этот ненадёжный декабрьский снег. Неужель, ты ко мне, верю и не верю.

— Пошли уже, а? Замёрз как цуцик, — проворчал Славка. — И никто не согреет.

Последние слова он добавил, глядя на Алину. Та отвернулась, игнорируя намёк.

— Какие нынче девушки жестокие пошли, — не сдавался парень, — особенно ростовские.

— Знали очи, что брали — ешьте, пока повылазите, — парировала подруга и рванула с места в карьер, не дожидаясь нас.

Пришлось Ставке прибавить скорости, чтобы догнать её. Тащиться с нами третьим лишним не захотел, да и надежды не терял, что она сменит гнев на милость. А мы не спешили. Я рассказывала тебе последние новости. Услышал про школу при РИИЖТе, обрадовался:

— А я ломаю голову, куда поступить. Прикинь, как здорово будет? Ты будешь в одиннадцатом, я — на первом курсе, сможем видеться каждый день! А с чем это едят? Чё за институт?

— Нормально! — хихикнула, — собрался поступать, и не знает куда!

— Да какая разница? Главное — вместе!

И вот так принимаются судьбоносные решения! От перспективы учиться вместе на будущий год перехватило дыхание. Я-то так далеко не заглядывала, боялась сглазить, но ты в очередной раз доказывал, что страх напрасный.

После дискотеки, полночи бурно обсуждали празднование нового года. Сестра не возражал против нашей развесёлой компании, но с одним условием — никакого спиртного. Славка накуксился было, а через пару минут встрепенулся: «Вино же можно? Бутылочку? Одну? Домашнего? Это ж даже компот почти!».

— Только одну, — твёрдо сказала Лена.

— И шампанское, — предложил ты, — какой новый год без шампанского?

— Ладно, — согласилась сестра, — и ни бутылкой больше!

Пришли, словом, к консенсусу. От спиртного перекинулись на меню. Дебаты продлились бы до утра, но в три часа Алинка демонстративно зевнула и отправилась спать. Разочарованный Славик грустно посмотрел ей вслед и тоже засобирался. Бросил тебе: «Идёшь?».

— Нет, останусь.

Возможность уединения, кто ж её упустит?

Уходя, Славка включил свет на веранде со словами:

— Смотрите не курите.

— Тоже мне, шутник! — пыталась улыбнуться я. Энтузиазм мой несколько поблек. Весь вечер я одним ухом слушала наши разговоры, а другим — себя. И понимала, что мысль, проскользнувшая после разговора с подругой, всё-таки засела занозой. И саднила.

Как далеко простирались границы моего воображения о любви и счастье? Насколько я могу довериться? Дальше ли поцелуев? Но что я знаю об этом «дальше»? Кое-что, конечно, знаю. Спасибо кинофильмам «Греческой смоковнице» да «Легенде о Нараяме». И некоторым ситуациям, порой курьёзным — ну, это когда ты бежишь в комнату к родителям от страшной бабайки, а они двери забыли закрыть. Чистая теория, в общем. Что делать с практикой? Когда нужно твёрдо сказать — нет? И нужно ли? Вопросы, вопросы. Находиться с тобой рядом и не допустить «лишнего», как выражалась Алинка, — не ответ ли? С каждой секундой размышлений настроение портилось. «Вот умеешь, Наташа, — в конце концов разозлилась на себя, — и, главное, вовремя!». Ты же словно чувствовал все мои перемены и не усердствовал, из всех знаков внимание — просто держал ладонь, но взгляд, взгляд! Хотелось как кошке, зашипеть и спрятаться от него под диван. Будто мы затеяли игру, а она вышла из-под контроля, стала опасной, но прекратить её мы уже не можем.

— Что? Что случилось? Что не так?

— Ничего, ничего не случилось, — малодушие со всех сторон. Да и как объяснить то, что и сама толком не понимаю? Как не обидеть? Ведь — не Славка, но рано или поздно…

— Видеть тебя, но не касаться, не целовать — невыносимо!

— Что?

— Невыносимо! — повторил ты.

А каково это слышать?!

— Я просто. Мне… — слёзы уже наготове, как всегда. Ну, что за напасть такая: там, где не нужно — здрасьте-пожалуйста, реки, а, когда надо — засуха, ни слезинки, словно я самая чёрствая в мире. Сухарь, блин. И трус.

— Боюсь, — выдавила из себя, словно последнюю каплю зубной пасты из тюбика. Знал бы ты, чего мне это стоило! Продолжать я не могла, но ты и не ждал продолжения.

— Просто верь мне. Пожалуйста. Я не обижу тебя. Никогда.

Будто клятву дал.

«17 декабря.

Привет, Дневник. Чё-то я того. Этого. Устала. И усталость накрыла меня, как одеялом мама. Я потом напишу.

18 декабря.

Блин, не записала сразу тогда мысль… как бы её вспомнить.

Мы ездили на выходных в деревню, да. Обо всём договорились. Ну, насчёт нового года. Если сложится, как загадала Алинка, то получится кайф и веселуха. Но не в том дело. Я ж не я буду, если не устрою чего-нибудь. Как в анекдоте, сама придумала, сама обиделась. Но это всё из-за поступка Славки. Того, когда он предложил Алинке. А я ж на себя примерила, ну, и понеслось. И прикинь, Дневник, меня не бросили, хоть и не предлагали ничего. Я ж как дурында, получается, на опережение пошла событий, какая самоуверенность! Короче. Мы с Ним поговорили. Обо всём. Понятно же? И я так устала опять. От эмоций, от переживаний, ужас просто. От жара дурацкого в груди — ну что со мной, почему он то утихает, то разгорается от нежности? И усталость эту, не смотря ни на что, хочется испытывать снова и снова.

Вспомнила! Мысль:

Знаешь, Дневник, если от любви пьянеют, то у меня случилась белая горячка! Что же будет в новогоднюю ночь?».

Глава седьмая

Последние дни 1989 года то бежали, как спортсмены на Олимпиаде к своей золотой медали, и тогда их катастрофически не хватало для множества дел, то текли плавно, словно Дон, скованный зимним льдом, так незаметно, что хотелось воскликнуть — скорее, скорее! И, конечно, 31 декабря нам хотелось нестись впереди паровоза навстречу приключениям, но против расписания не пойдёшь, увы. В вагоне вели себя тихо. Алинка в который раз перебирала в уме детали сценария праздника, я тоже молчала о своём. К ногам сиротливо жались тяжёлые сумки с продуктами — вклад в общее застолье и с новогодними нарядами. За окном мелькали для меня не пустынные холодные пейзажи, а события, которые я кое-как успевала записывать в дневник. В стёклах, как в памяти, всплывали листы в клеточку, отражались буквы — смешливые болтушки. Неровные от спешки и сумбура в моей голове.

«19 декабря 1989г.

Звонила Таня, дочь старшей маминой сестры. Из Москвы. Звала к себе на каникулы. Столицу посмотреть, себя показать. А я не могу. Вернее — не хочу! Как я могу применять какую-то там Москву на Донской? Что Москва? Всего лишь столица СССР. А Донской? Всего лишь моя жизнь! И вот я — врушка: не могу сказать об этом, разве она поймёт? И обижать её не хочется, ну я и сбрехала. Какие-то там нехилые отговорки наплела. Совести — гадостно, а на душе радостно. И вообще… и я, и Алинка как-то отдалились от подруг, да и одноклассниц, считай тоже (не только от родственников). Сто лет не общалась с Никой, а ведь живём на одном этаже, Лику П. тоже бросили. Где же верность нашей клятве, нашему союзу «Святой Троице»? Я уже молчу об Ирке Яковлевой, Катьке Б и пацанах. Об Уткине… Уткин? Какой Уткин? Почему так произошло, что кроме товарищей из деревни, никто теперь не нужен?

20 декабря.

На заседание библиотечной комиссии в школе не явилась, тьфу на меня. Не только учёба, но и общественная жизнь прахом пошла. Почти. Хорошо Макарыча в школе не было, хоть здесь врать не пришлось. А ещё ж студенты эти, помнишь, Дневник? Коля и Дима, что познакомились на остановке. Объявились, ага. Позвонили. Позвали гулять. Ну, пошли. Не брошу же я подругу. Ей Димка в пару достался, Алинка не против: больше второго понравился. А мы, значица, с Колькой сзади тащимся. Болтаемся как волчьи хвосты в проруби, друг другу ненужные. Ну, мне он — понятно почему, а я ему: Коля этот на Алинку запал, я же не слепая, сразу заметила. И тут он за руку меня берёт! Видал-миндал?! Сам на Алину пялится, а меня — за ручку хватает. Как это называется, я вас спрашиваю? Орёл, блин! Я уворачивалась, ещё чего не хватало, снежками закидывала, и вообще вела себя как дурочка из переулочка, мол, я-не я, только из детсада, о чём вы. Ну, а так — нормалёк погуляли. Трепались. Оказывается Коля тоже в прошлом году был в Ленинграде, как и я. Нашли общую тему и руку мою оставил в покое. Завтра наберут с трёх до пяти. Теперь нам, как Штирлицам, сидеть на квартире-явке и ждать звонка. Не хватает только пароля.

21 декабря.

Не смогла отговорить Алинку от поездки в общагу к студентам. Она поехала выяснять, почему не звонили. Вдруг что-то случилось. И всё такое. Почти поругались с ней. Я говорю — за каким чёртом? Не хотят звонить, только и всего! Твёрдо сказала — не поеду. Навязываться, щас! Захотят — позвонят, даже если что-то там произошло!

23-00.

Ну, чё я говорила? Телефон затренькал в восемь. Коля. Ля-ля-три нуля, пары, не сможем сегодня. А мне-то чего? Сказала, ну и не надо. Алина сидит, глазищами палит меня, на ногу наступает, я спохватилась. А когда можете? Коля — завтра вечером, в кино пойдём. Пришлось согласиться. А он — ну и ладушки, целую. Нет, каков фрукт? А я каков фрукт? Ведь если честно, позлорадствовала над Алинкой, что в кои-то веки оказалась я права. Хорошо, что она всё-таки не ездила!

22 декабря.

Ходили. Если честно, даже не помню, чё за фильм. И почему я не скажу, что у меня есть парень? Что все эти Колины «ладушки» и «целую» мне абсолютно ни к чему! Правда, он и не спрашивал ни о чём, и не предлагал, но как-то не по себе от двусмысленной ситуации. И самое гадкое — я совру, если скажу, что мне это не нравится. В итоге я молчу, как партизан на допросе. А сегодня даже позволила взять себя за руку. Чисто из эксперимента — почувствую что-нибудь? Ни фига! Сердце как билось, так и билось, ровно и спокойно, только противно стало от самой себя. Коля, прости! Больше никаких опытов! И вообще, тебе же Алинка нравится. Тогда к чему весь этот «белый лебедь, белый пух, не влюбляйтесь сразу в двух»?

23 декабря.

Вчера последний день учились. С завтрашнего дня консультации. По химии в четверти — тройбан. Я было расстроилась, но папа сказал, что три — оценка государственная, и нечего тут сопли распускать. А я чё? А я — и рада сразу не распускать. Алинка ночевала у нас. Болтали до часу ночи. Пока соседка не стала в стенку стучать. Блин, ну и слышимость у нас в домах! Мы еле угомонились. Алина считает себя влюбчивой. А я? Папа сказал однажды, что женщина — это такое уравнение, которое может иметь несколько решений, противоречащих друг другу. И поди теперь, разберись! О студентах тоже шептались. Больше не встречались с ними. Коля звонил — опять двадцать пять — они не могут, сессия начинается, то, сё. А я ему — ну, и ладушки, пока. Трубку положила. Обалдела и я, и Алинка, да и хлопец, стопудово.

Ещё решила после праздников Игорю (солдатику) в Каунас написать, о том, я встречаюсь с парнем. Мы вроде просто друзья по переписке, и ждать из армии его я не нанималась, и вообще, но чувствую, что надо сообщить. Так честнее. Перед всеми и перед собой в первую очередь.

24 декабря.

Я сейчас столько думаю, кошмар! О любви, конечно, о судьбе, о счастье, о стране нашей. Судьба страны — как судьба человека, не кажется тебе, Дневник? Есть счастливые судьбы, лёгкие, а есть тяжёлые. По-моему, России та ещё судьбинушка досталась. Один Сталин чего стоит. Тут на днях вспоминали по истории. День рождения его было. И хоть говорят, «каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает», но с вождём, по-моему, перебор.

25 декабря.

Алгебру писали. Вроде ответы сошлись со всеми. Ой, да лишь бы не двояк! Тут надо физику учить, и костюмы делать. Когда в деревне были, Алинка предложила устроить бал-маскарад. Пацаны начали ржать, а давайте. Мы, мол, снежинками будем! Ну, подруга и решила их на слове подловить. Прикинь, Дневник, вот пена будет! Снежинки! Я валяюсь!

27 декабря.

По алгебре — 4, фух. Папка расщедрился, банку с соком манго выделил. Где он её раздобыл, не знаю. Никогда такого дива дивного не видела, и не пробовала. Так что не с пустыми руками поеду в Донской. Приходил Сушков, к физике готовиться. Умора! Два билета выучили, первый и тринадцатый. Всё! Потом чаи гоняли да Цоя слушали. И Джоанну Стингрей. Как сдавать в таких условиях, спрашивается?

28 декабря.

Офигеть, Дневник!!! Сдали, на 5!!! Считай, я уже учусь в школе при РИИЖТе. Я до сих пор в отпаде!

Пришли с Сушковым в обмороке на экзамен. Я пошла первой, чего тянуть кота за хвост. Тяну билет — 13. Чуть не подпрыгнула на радостях. Заходит Сашка, берёт билет. Пальцем показывает — первый! Уссаться и не жить, вот это пруха! Кому рассказать — не поверят. А больше всех — физичка, она-то нас знает.

30 декабря.

Всё, завтра Новый год. Принесёт ли он счастье? Вот — 31 декабря. Любого года, какой ни возьми. Разве отличаются, скажем 31 декабря 1909 года от 31 декабря 1979? Понятно, что мода не та, люди, да и страна уже не те, но хлопоты? Ощущение праздника, предвкушение волшебства? Всё те же! Что бы ни происходило с миром, атмосфера чуда — всегда. Украшенные витрины, разноцветные гирлянды, ароматы хвои и мандаринов, надежды на лучшую жизнь — не меняются из года в год…».

— Ты спишь, что ли? Приехали! — пихнула меня в бок Алинка.

А потом был петух. Точнее, его тушка. Рубить не пришлось, а вот щипать отправили. Нас с тобой, на веранду.

— Маленькой ёлочке холодно зимой.

Из лесу ёлочку взяли мы домой, — ты улыбался и фальшивил. — Бусы развесили, стали в хоровод…

— Весело, весело встретим новый год, — подхватила я, подула на пальцы — стыли. Но мы отчаянно продолжали.

— Надо бы согреться.

— Как? — я — сама невинность, ресничками хлоп-хлоп, а мысли поперёд батьки в пекло лезут, да и чувства — туда же.

— Очень просто! — зачерпнул горсть перьев и подбросил вверх над моей головой. — Новогодний салют, проше, пани!

Рыжие мокрые хлопья осели на волосах, щеках, на носу.

— Ах, так! — вскочила. А я-то подумала, а я-то ждала! И двумя руками в тазик — на тебе: — Получи, фашист, гранату!

Не прошло пяти секунд, полетели клочки по закоулочкам. В воздухе — пух-перья, петух благополучно забыт: лежал сиротливо в тазике, синими лапами наружу. Баталия переместилась во двор, в ход пошло запрещённое оружие — снег за пазуху и, наконец, поцелуи.

Как! Как я ждала новогоднюю ночь! Мечтала: обязательно случится «это». Что-нибудь из разряда запретного, из взрослой жизни. И я знала — ты тоже ждал. В каждом взгляде, в слове, в прикосновении — еле сдерживаемые нетерпение, эмоции, огонь. Сестра почувствовала неладное. Улучила минутку, выловила меня в коридоре:

— Поклянись, что не натворишь глупостей! Или, честное слово, больше никаких компаний и свиданий.

Я вспыхнула. Спорить, убеждать в обратном не хотела, да и бесполезно — читай меня как открытую книгу. Впрочем, как и давать слово. Ведь не сдержу! Но Лена не отступала:

— Поклянись!

— Э… мм

— Памятью мамы!

— Клянусь! — выскочила на улицу, дверью хлопнула со злости, думала из петель вылетит! Ах, Лена, предательница, знает, чем брать! Какие они, эти взрослые! Гады, вот! Я наклонилась, зачерпнула снег, растёрла по лицу, смешала со слезами: ты не увидишь, как плачу. Да и зачем? Если нарушу клятву, кто об этом узнает? А тебе и вовсе ни к чему знать о разговоре. Я успокоилась и вернулась в дом. Приняла решение.

В комнатах — дым коромыслом. Кто ёлку наряжал, кто гирлянды вешал. Племяшки под ногами крутились, в ладоши от восторга хлопали. Меня Алинка сразу охомутала: подай, принеси. И ты со мной. Вместе чистили, мыли, ты подшучивал, я краснела, в мыслях одно — нарушу слово. А вслух смеялась над твоими шутками. Лена поглядывала на нас настороженно. Славка позвал тебя съездить с ним за магнитофоном и колонками, ты отказался:

— Извини, не могу. Без меня тут некоторые не справятся. Учить их ещё и учить, как картошку резать правильно.

— Поучайте лучше ваших паучат! — возмущались в ответ «некоторые» и замахивались полотенцем.

— Детский сад, — фыркнул Славик.

«31 декабря. 19-00. Не верится, но скорей всего, это последняя запись в году. Лена выгоняет нас на дискач, говорит, сама управится. Ну, и Вадик ей поможет. Тот самый тип, что в женихи мне набивался осенью и от милиции, помнишь, Дневничок? Видно, всё дело в нём. С меня клятву взяла, а сама? Ладно, блин! Не буду писать гадости, прости. Не хочу портить праздник.

С наступающим, Дневник!».

В 22—30 мы покинули танцы, чтобы успеть проводить старый год. Ещё не выпили ни капли, а хмельное веселье накрыло нас с головой. С шутками-прибаутками ввалились в дом, а там — глаз не отвести от стола, скатерть-самобранка, да и только! Это ж надо снарядить такой в эпоху тотального дефицита. Душа согрелась, словно возле печки, в носу защипало: какие ж все кайфовые, постарались на славу. И мы, и пацаны, и Лена, конечно! Я подумала, что в последний час, перед боем курантов, Земля, будь она существом, вздохнула бы с облегчением. В эти 60 минут человечество забывает о плохом. Мысли только добрые, светлые, с надеждой. От того и тяжести никакой, от того и дышала бы планета полной грудью.

И, когда часы пробили положенные 12 ударов, и время застыло в пространстве; когда закончился 89 год, но 90-ый не наступил; когда уже нет вчера, ещё нет завтра, есть только секунды сегодня, мы посмотрели друг на друга, а все — будто куда-то пропали. Как изображение в телевизоре. Ни голосов, ни лиц, ни слов, ни вздохов, никаких «можно», «нельзя». Просто я и ты. Рядом. Всего мгновение, невесомое, но счастливое! Вот тогда я впервые поняла тургеневские строки из «Аси»: «…у счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее — и то не день, а мгновение…».

— Счастья! — ты поднял бокал.

Я взглянула на тебя сквозь пузырьки шампанского, как в волшебное стекло.

— Счастья! — ответила млея.

Чокнулись, и хрусталь пообещал нежным звоном прекрасное будущее.

— Только ты, — коснулся моей ладони.

— Только ты, — эхом отозвалась я.

Здравствуй, здравствуй, девяностый год! Побежали первые минуты его. Что он нам принесёт? Пока — радость. Пока — веселье, что разгоралось как сухой хворост, всё ярче, искрами в небо. Алинка достала костюмы под одобрительный гул мальчишек. Правда, переодеваться они не спешили, стеснялись. Тогда мы подали пример, и первые отправились наряжаться. Я расхохоталась:

— Где ты видела блондинистую цыганку?

— В зеркале сейчас вижу, очень даже ничего цыганочка такая, с поэтическим блеском в очах.

Ближе к двум часам, когда цыганки вовсю трясли монистами из чешской бижутерии и плечами в бабушкиных платках, кавалеры, наконец, осмелели и примерили костюмы.

— По-моему, они где-то лакают, — сказала Алина. — У них где-то заначка, я тебе говорю, не могли они так окосеть из-за бутылки вина.

Снежинки, одна за одной, выпорхнули из соседней комнаты, толкаясь и гогоча, будто гуси на пригорке. Затем их стройный ряд распался на отдельные элементы, ибо самая главная снежинка, которая Славка, решила, что канкан — самый лучший танец. Самодельные короны съезжали, нижнее бельё лукаво посверкивало: пацаны выделывали такие «па», выписывали такие кренделя, что цыганки стонали от смеха. Снежинки элегантно пинались кривоватыми волосатыми ножками, тыкали пальцем друг в друга — «гля на него, вот умора!». Смущённо поправляли марлевые юбки, что норовили спасть в пылу танцев, явить миру новый слой наряда — цветочков и горошков семейных труселей. «Ой, не могу!» — катались по дивану цыганки, щёки уж болели от смеха. Потом мы тихонечко улизнули на веранду, чтобы поискать нычку, пока Лена не поняла, что мальчишки нарушили уговор насчёт одной бутылки в праздник, и не разозлилась. Обыскали все углы, но ничего нелегального не обнаружили. Ни вина, ни самогона, а на столе краснела одинокая банка компота, которую притащил Славка и сверкали целлофаном сигареты.

— Интересное кино, — фыркнула Алинка. — Ладно, поживём-посмотрим.

«3 января 1990г.

Лена напрасно переживала за меня. В новогоднюю ночь снежинки превратились в алкоголиков-балбесов и растаяли в пять утра за калиткой. Так что никаких глупостей, как она и хотела. Никаких нарушений клятв, как я того не хотела. Но хоть повеселились до упаду. А где они спрятали выпивон, мы так и не поняли. Может, сегодня расколются? Когда пойдём на речку кататься. Блин, я коньки не брала в руки и в ноги (хи-хи!) — сто лет! Представляю, что за корова будет на льду! Или это как на велосипеде — один раз научился, на всю жизнь не забудешь? Не жнаю, не жнаю, но любопытно-любопытно. А 6-го тоже что-то намечается. Кутью какую-то носят. Бабушка говорит, что я в детстве тоже носила, но совсем не помню, как и с кем. Главное, не забыть фразу — «папа с мамой прислали вам вечерю» и рассказать стишок. Пацаны сказали, что научат. Вот, пена!»

Time, it needs time

To win back your love again

I will be there

I will be there

Love, only love

Can bring back your love someday

I will be there

I will be there,

— гимн января и причина, к счастью, кратковременной размолвки с тобой. Или одна из причин? Перед Рождеством прискакал Славка, довольный, как Винни-Пух после горшочка мёда:

— Гляньте чё раздобыл! — и махал перед носом кассетой, словно волшебной палочкой. Из бешеного набора слов его тарабарского от эмоций языка выяснилось, что какой-то там Саня на Комсе за чирик музона накупил, и Славка её выпросил на день, чтобы перезаписать. — Так что тащите шарманки, щас всё организуем.

«Соната» играла, «Романтика» записывала, мы с Алинкой подпевали — кто кого перекричит и балдели от мелодии:

— Ифвид гоу эгейн

Ол вэ вэй фром вэ старт!

Ай волд трай ту чендж

Фингс вэт килд ауэр лав!

— Вы хоть знаете о чём они поют? — ты поморщился.

— Не нравится? — изумилась я. До сих пор никаких разногласий между нами не наблюдалось.

— Нравится, — буркнул ты. — Глупостей они не поют, конечно, но посыл ни к селу, ни к городу, вот честно.

Я расстроилась. Что же они поют? Ты словно мысли мои прочитал:

— «Если бы мы пошли снова

С самого начала

Я бы попытался изменить

То, что убило нашу любовь».

— Нам это не подходит, — твёрдо сказал.

— Это всего лишь песня, — вклинилась Алинка, — зачем ты её на свой счёт принимаешь?

— А зачем так восхищённо орать?

Мы переглянулись с подругой и замяли тему. Для ясности, так сказать.

Утро 6-го января порадовало снегом. Крупным, пушистым, мягким, как ладошка младенца. Мы — Алинка, племяшки, Верочка и Илона, высыпали на улицу, как бусинки на пол. Носились по саду, двору. Лепили снеговиков, кидались снежками, натирали друг другу щёки. Падали морскими звёздами в сугробы. И визжали от восторга. Лица раскраснелись, варежки промокли, носы замёрзли, а в дом — не загнать. А душе — жарко, душа — на воле!

— А, ну, марш домой! — кричала в форточку сестра Лена. Сердилась сквозь улыбку, — ладно мои — малышня, но вы-то ж — здоровые, а? Барышни, а туда же! — она постучала пальцем себе по лбу, — где соображение? Простудитесь, лечи вас потом в Рождество!

Нехотя вернулись в дом, загребая снег валенками. Оглядываясь на сахарные яблони. Вишни в снежном ришелье. Манили пальчиком, искрили сосульками. Вздохнули тяжко на пороге.

— И правда, — сказала Алинка, — чего мы, как с цепи сорвались? Будто снега никогда не видели?

Стряхнули зиму с плеч, и — в дом, в дом! К печке, к чаю, к пряникам!

А потом ту самую кутью варили. Мы в этом деле — новички. Горожане! — закатывали глаза соседки, но рецепт дали. Секреты раскрыли. Обычная каша, на самом деле. Но с выкрутасами, как сказал бы папа. На компоте варить надо, ага. А ещё мармеладу добавить, орешков грецких. Можно мёду.

— И чего, мы это будем носить? — спрашиваю. А сама б всю кастрюльку глазами съела, по донышку бы ложкой выскребла.

— Ну, ты даёшь! — Алинка возмутилась, — Естебственно. И не носить, а колядовать, вот как. Между прочим, не одни. Забыла? — многозначительно так смотрит.

— Нет, ты чё! — замираю: забудешь тут. Мне уж всё равно что делать, что за колядки такие, лишь бы с тобой.

— Конечно — куда ж без принца! — Алинка рассмеялась с моей реакции и передразнила, — ну ты даёшь, «мы это будем носить»!

Я краснею и украдкой грожу ей пальцем: додразнишься!

— В общем, мы угощаем, нам в ответ — подарки. Детям — сладости, а взрослым — деньги. Или сто грамм, — просвещала подруга, поглядывая на Лену. Сестра про сто грамм пропустила мимо ушей, или сделала вид, что не услышала, зато встрепенулась при слове:

— Подарки?! — ахнула она. Кинулась к буфету. Достала вазочки с конфетами, яблоками. Орехи из буфета, — давайте-ка, девчата, помогите!

— Я тоже хочу носить кутью! — воскликнула Илона, глядя как тают сладости. Исчезают в кулёчках для каких-то там чужих детей. Верочка солидарно подпрыгнула на стуле. Лена только вздохнула. Разве ж удержишь детвору дома в такой вечер? Снарядила дочерей. А я посмотрела на ходики: когда же придут за нами? Мы уж и себе кутьи отсыпали. Сто раз проверили крышки на баночках. Сто раз посмотрели в зеркало. Извелись в нетерпении, ожидаючи. На сто первый — ура, раздался стук в окошко и кто-то пропел баском:

— Колядую, колядую!

Я найду в избу любую,

Попрошу хозяйку,

Нам конфет давай-ка.

А следом вторил голосок потоньше:

— Тётя Лена, здрасте! Мама с папой прислали вам вечерю!

Мы переглянулись и расхохотались. Лена пошла открывать.

— Эй, хозяйка, колядую, колядую, мне — конфету, подруге — другую. Вот кутья на угощенье, оцени наше уменье! Ох, и сладкая, ох, и вкусная, чтобы жизнь твоя была безгрустная! Чур, всю ложку съесть, не выплёвывать! — затараторил Славка с порога. Щедро зачерпнул вечерю и протянул мне первой. Уж постарались хлопцы на все сто: наперчили, насолили — язык колом стал! Потом и сестре, и подруге досталось. Мы и плевались, и смеялись.

— И что? Мы такое понесём? — возмущалась Лена. — Нас точно со двора выставят!

— Не выставят, — заверили парни, ухмыляясь, — наоборот, по кутье — и угощение будет!

— Как это?

— А вот и узнаете!

— Ну, что бабоньки? — хлопнул в ладоши Славик, — по коням? С какого края улицы начнём?

В бархатном небе вздрогнули звёзды от нашего смеха.

«8 января.

Судьба — это хитрый джинн из бутылки, который вроде выполняет твои желания, но с каким-то подвохом. К чему это я? Не знаю, просто чувствую, что где-то есть. Подвох этот. Вот как с той же песней «Scorpions». Не понимаю, Дневник, чё Он так взбеленился? Песня кайфовая, отпад просто, слова… ну, тоже — нормалёк. Ну мы с ним парочка — и смех, и грех. Я тогда на речке венков испугалась, Он теперь — песню. И вроде помирились, хотя мы и не ругались, а на душе кошки скребут. Осадочек!

Но, может, всё дело в кутье? Тоже история! Сначала Он опоздал, я ждала, ждала. Потом пришёл. Но Славка-ехидна успел забодать своими шуточками. Мы заходили почти в каждый дом. Я попробовала СА-МО-ГОН!!! Блин, гадость такая, но после него весело, ничего не попишешь, и нестрашно. И такая вся из себя смелая, остроумная, сама себе нравишься. Раньше не понимала, чё люди пьют. Папа. А теперь всё ясно. Не, я пить не буду, не переживай, Дневник. А потом кто-то из пацанов предложил зайти к Алёне. Ты ж помнишь, Малая? Жена друга, они ей всё помогают, прочая пурга. Ну, мы и зашли, а там…».

Там я вдруг увидела, что ты исчез. Все есть — Димка со своей девчонкой (такой смешной, назвалась Корадо в честь комиссара Каттани), Вадик с Леной, Мишка-красавчик, Славка, Алина, ещё целая толпа каких-то ребят, в общем, все есть, а тебя нет. Я испугалась, зачем-то решила выскочить на улицу. Может, я обидела тебя? Может, громко смеялась Мишкиным шуткам? Может, ты вообще упал, а мы не заметили? Может… Может, ты стоишь за углом хаты этой рыжей гадины и куришь. Ведёшь светские беседы, пока я, как дура тут тебя ищу, святая наивность! Нет, не зря она мне не понравилась — треугольное личико, маленькие глазки с чёрными от туши ресницами как лапки шмеля. Радушная улыбка — фальшивая насквозь, как и сама. Жена друга, блин!

— На фига вы притащили этих обезьян?

Я застыла, что твоя Галатея, ушки на макушке, дышать перестала, даже бросила искать сигареты по карманам: я же покурить вышла, ага, а не тебя искать, больно надо!

— Не мели. Зачем позвала?

— И которая твоя? Неужто бледная моль?

— Алёна!

— Да, бледная моль! Ни рожи, ни кожи. Чернявая и то посимпотнее будет! Вы пожалеете ещё, что с ними связались. От городских фифочек жди беды. И ты пожалеешь, что…

— А вот ты где! — Алинка дёрнула меня за рукав. — Куришь? Без меня?

«Блин, Алина! Вот зачем ты вышла? Не узнать теперь ничего. Сама я ни за какие коврижки не признаюсь, чё слышала их разборки, и не понятно вообще «шо цэ було?» как говорит одна мать. Ну, а раз так. Не буду и думать об этом. Какое мне дело?

16 января.

Вот и кончились каникулы. Мы в Ростове. Столько всего случилось за две недели, Дневник! Я фигею!

Во-первых, Алинка окончательно рассорилась со Славкой и переключилась на Мишку. Сказала: внимание, вы смотрите кино «Укрощение строптивого», советская версия. Во-вторых, мы не только кутевали, но и щедровать ходили. На старый Новый год. Пена такая! Пацаны переоделись в баб. Их накрасили, юбки дали».

Они пришли в семь часов. Мы завизжали от восторга и уржались до коликов! Ряженые, сразу и не угадать, кто есть кто. В мамкиных пальто, телогрейках, в бабушкиных платках. На голове Славки, зачинщика, как мы поняли маскарада, свесила хвост лисья шапка. «Вылитая Наденька из «Иронии судьбы», — хихикала Лена.

— Ну-ка, покажите ваши юбки, — командовала Алинка. Парни заливались хохотом, притворно стыдились и уворачивались, — сейчас такие не носят, — укоряла подруга и подмигивала мне, — какие-то немодные вы, барышни. И бледноватые. Лена, дай губнушку, сейчас мы подправим малость красоту!

«В-третьих, оказывается принято есть вареники с сюрпризами в этот вечер. Гадать — что в варенике попадётся, то и сбудется. И кто ж был гвоздём сезона? Конечно, Наталья Викторовна! С Ним. Мне достался кусочек ткани — пелёнка! Ты прикидываешь, Дневник? Я в отпаде! А уж сколько нам пришлось выслушать пошлых шуточек — и не сосчитать! Как донов Педров в Бразилии! Даже Лена, сестра, туда же. Не ожидала от неё. Дурное влияние Вадика, точно говорю.

В-четвёртых, Алинка решила, что до 23 февраля в деревню — ни ногой. «Должна же я его немножечко помучить» — Мишку, в смысле. Тоже мне, дона Роза нашлась! А я, как соратник по партии, как Крупская — Ленина, должна поддержать. Я подумала, что и мне не помешает кое-кого проучить тоже, и согласилась с её планом. Щас-то жалею о решении. На сердце — тоска зелёная. Считаю, сколько раз мне приснился. Надеюсь, что Он — раз, и приедет, скажет чё за номера? Я соскучился. И такой:

Love

Only love

Can break down the wall someday

I will be there

I will be there.

Люблю.

Только любовь

Может когда-нибудь сломать стену,

Я там буду, я там буду,

— как говорится. То есть поётся…».

Глава восьмая

Прочитали книгу зимы. Январь, февраль — шелестели страницы-дни. Иногда, как и бумажные листы, оставляли они порезы, а после — шрамы в памяти.

Подруга в который раз отказалась от предложений Мишки встречаться и Славки — начать всё с начала. «В сердце — зимняя спячка, — прокомментировала с печалью, — ну их всех в баню, и любовь тоже». Я только вздыхала, а чем помочь не знала. Да и свои проблемы нарисовались — не сотрёшь.

«9 февраля.

Отец снова сорвался с катушек. Начал пить безбожно. Конечно, мачеха выставила его со своей квартиры. Блин! Сама развязывает его, а потом прогоняет! Одно и то же, одно и то же. Хочется уйти из дома! Надоели его пьяная рожа и вечный перегар. В такие моменты жизнь кажется бегом на месте. Жаль, что не общепримиряющим, как у Высоцкого. И, будто назло, куртка порвалась. Ремонту не подлежит, просто засада! Денег просить смысла нет. Спасибо, картошка есть в мундире, не до одежды тут. Приходится носить пальто из болоньи, которое тётя отдала осенью. Полный отстой! Оно и большое, и цвет у него, хоть стой, хоть падай, без слёз не взглянешь! Разве поедешь в этом наряде к Нему, да к тому же на праздник?!».

Не поедешь. Шрам.

Поездка всё же состоялась, но. Но в конце февраля случилась трагедия в Донском. Она перечеркнула крест-накрест планы отметить день Советской Армии и день рождения Алины. 22 февраля обвалилась земля. Засыпала трёх рабочих в глубокой траншее для газопровода. В соседнем селе. Их пытались спасти, откапывали всем миром, но не успели. В районе объявили траур, отменили дискотеки и сеансы кино. Смерть молодых парней, погребённых заживо, поразила настолько, что мы проплакали целый день.

Если бы они болели.

Если бы их сбила машина.

Если бы погибли на войне.

Это страшно, но понятно и — мгновенно. Но, когда так мучительно, так медленно! Когда с надеждой до последнего вздоха, слыша, возможно, голоса спасателей… — нет, это не объяснимо и так не должно быть!

«Пальто — какой в сущности пустяк, выходит, — записала я в тот период. — Господи, да я буду ходить в нём до старости, лишь бы жить. Лишь бы никогда не испытывать боли и горя, которое пришло в те семьи!».

Ещё один шрам в памяти.

Шестнадцатилетие Алинки встретили потухшие, без энтузиазма. «Да что с вами, девочки?» — удивлялась её мама. Самый весёлый эпизод — выпили по бокалу шампанского залпом, как стопку самогона. У родителей подруги глаза округлились от нашей культуры пития. «Да откуда ж мы знаем как надо? Мы ж не пьём!» — на голубом глазу заявила именинница и пихнула меня в бок.

— Ага, — подпрыгнула я на стуле.

Что ж, — март.

«Ещё земли печален вид, а воздух уж весною дышит! Прав, прав старина Тютчев. Дышит. Да и дружбан Твен прав не меньше, когда написал про весеннюю лихорадку: „И если уж вы подхватили её, вам хочется — вы даже сами не знаете, чего именно, — но так хочется, что просто сердце щемит“. Я бы назвала это состояние — синдром щемящего сердца по Марку Твену. Потому что хочется. Ах, да, Дневник, привет! Сегодня 1 марта».

Жизнь продолжалась. Солнце сияло по-прежнему, правдиво и ярко. Ночь всё также охраняла ложь человечества и природы. Печальные события теряют свою остроту, и даже шрамы заживают. Чем хороша юность? Быстрой регенерацией. Не только кожи. Но и души.

«3 марта.

Ну, отпад, чё сегодня было, Дневник! Познакомились с двумя солдатами в парке Горького, мама мия, папа Римский! Вечно с Алинкой куда-нибудь вляпаешься. Я, конечно, её люблю, но — блин! У меня парень есть, ждёт меня на восьмое (ведь ждёт же, да?), а я тут неизвестно с кем по Энгельса шляюсь. В кино хожу. Ходили. «Боны и покой». Мура такая. Ничё в нём не поняла, к тому же приходилось спасаться от поползновений. Даня, один из солдат (который достался мне в пару, или я ему, фиг их знает), всё пытался руки гладить, за пальцы. Так бы и стукнула его по кумполу! В первый раз друг друга видим, и на тебе, оккупация. Тьфу ты! Спрашивается, чё попёрлась тогда? А то. Ведь Алинка поехала со мной в Донской в октябре мою судьбу устраивать. Долг платежом красен.

И чё, Дневник? Солдатик пристал ко мне как муха до варенья. Не пойму, почему? Я ж в этом дурацком пальто, морда лица недовольная — мне в деревню надо, а не по городу гулять, и вообще контроша по химии во вторник. А Даня в краску вогнал, мелет чёрте чё, телефон просит, на свиданку зовёт. Я отнекиваюсь, я говорю — не могу. Почему, спрашивает. И тут, Дневничок, в меня словно бес вселился. Я-то помню, как в детстве всякие истории придумывала и за это меня дразнили врушкой, но сейчас я превзошла сама себя — мама, не горюй, прям венец творенья. Прямо «венец творенья, дивная Диана». Я такую Диану зарядила, такую понесла пургу! Мол, выхожу летом замуж. Папа выдаёт насильно. Что он там задолжал какому-то хмырю, и всё договорено. И мне отца жаль. Я за него боюсь. Сегодня вот случайно вырвалась погулять. И вообще. Прости-прощай свобода. Я думала, Даня врубится, что лапшу на уши вешают, динамо крутят. А тот: сколько папа должен? Я своим напишу, они помогут. У Алинки глаза по 5 копеек. Да что там — по рублю. Сначала с моей брехни, потом с реакции солдатика. То ли подыграл, то ли правда — наивный? Еле отвязалась. Обещала, что подумаю. И телефон наобум назвала. Вот умора! Домой вернулись с Алинкой, оборжались. С меня. А того Даню мне в конце и жалко стало. Он так смотрел!

6 марта.

Ездила к маминой сестре в гости. Она подарила мне кофточку и колготки! Я аж завизжала: колготки — рижская сеточка, отпад, кайф, ничтяк, я и не мечтала! На толкучке не меньше червонца и днём с огнём не найти. Кофточка тоже красивая. Не мой стиль, конечно, мне б чё поспортивнее, но дареному коню в зубы не смотрят. Да и вообще, классная. Пуговиц на ней — миллион, под жемчуг. Надену её на 8 марта. Вот сюрприз будет кое-кому. Посмотрим, как он с ней справится!

Вчера с папой говорили. Зачем ты так много пьёшь, па? Здоровье губишь! Смеётся в ответ: здоровье у него детство отобрало, безрадостное и безвитаминное, нечего губить. Шутит. Тоже мне, Райкин нашёлся. Спросил, вожу ли я мурку с белобрысым? Вот откуда он узнал, что — белобрысый? Лену спрашивал, тебя, Дневник, читал? Вожу мурку, сказала. Ну-ну — и всё. Не поймёшь этих взрослых: то в истерике бьются, мнят из себя Макаренко в особо крупных и противных размерах, то — ну-ну. А как же концерт закатить по заявкам, вернее, без? Я уж подготовилась, стишок написала, а билетов нет, сеанс перенесли? Точняк, папка читал без спроса. Может, на него стихи и подействовали?

7 марта.

«Весьма, весна!» — ДДТ, новая песня. Кайф! Завтра едем. Об одном молю, весна, дай немножко нам тепла, ну сама подумай, правда, завтра же 8 марта! Пацаны в классе, кстати, подарили каждой девочке по билету в кино, по гороскопу — на принтере распечатали, небось ещё и сами придумали, с них станется, и по открыточке. Подписали «Ребята 10-А класса». Так милооо, аж в носу защипало!».

Интересно, а что же подаришь ты? Я привезу тебе кассету с «Кино». И своё сердце, как всегда. А ты?

Мартовское солнышко услышало нас. Почтило присутствием в небе, обогрело, приласкало, оставило первые веснушки. Настроение, как сказала соседка — за ведро-лопату и картошку сажать. Но мы с Алинкой предпочли посиделки на лавочке, как в старые добрые октябрьские времена. Подтянулись ребята, девчата, расщебетались словно птички в весенней роще. А вскоре появился и ты. И вот новость: не один, а с Мишкой. И с цветами.

— Ничё себе, — присвистнула Алинка, — за что такая милость?

Мишка начал бормотать что-то про праздник, подруга (ну, ехидна), сделала реверанс и перебила:

— Позвольте пожать вашу мужественную руку. От лица Клары Цеткин и Розы Люксембург объявляю вам благодарность.

И мне, такая:

— Ну, чё расселась? Пошли собираться. Не видишь, или как говорят люди добрые, не добачаешь?

— Чего не добачаю? — спрятала я бессовестно счастливое лицо в тюльпаны.

— Карета подана, а мы без веера!

«Какой дискач был сегодня, просто отпад! Медляки закачаешься, мы напостой вместе танцевали. Особенно под: „It’s a wonderful, wonderful life“. Это прекрасная, прекрасная жизнь. Да, да! Она прекрасная! Я так счастлива, Дневник! И мне очень хочется, чтобы Алинка нашла свою любовь, и, чтобы у Лены всё кайфово было, да хоть с Вадиком, хоть она и не принимает его всерьёз! Так хочется, чтобы все были счастливы, как я. Забежала на минуточку. Он ждёт меня, ждёт. На веранде…».

Конечно, можно было бы и в комнате бабушки остаться, а не сидеть в холоде. Там — тепло, темно и мухи не кусают, свободный диван в наличии, но ключевое здесь слово — бабушка. Бабушку никто не отменял. Крепко спит? Глуховата? Ага, ага. Когда не нужно — слышит всё, что твой разведчик в засаде. И ещё — храпит. Однажды мы остались. И в самый романтичный момент бабуля всхрапнула. Издала звук, словно норовистая лошадь. От неожиданности ты свалился с дивана, а я чуть не подавилась от смеха, пытаясь его сдержать и не разбудить бабСиму окончательно. Посидеть у неё в комнате? Нет уж, увольте. Уж лучше на старом топчане, на твоих коленях, кутаясь в старую фуфайку. Но нынче мы не торопились на насиженное место. Ты стоял у окна. Застыла и я посередине — не бежать же поперёд батьки в пекло!

— Смотри, сколько звёзд! Иди сюда, пожалуйста.

Подошла, ты обнял меня за плечи, прижал. В старой раме ночное небо и маленький фонарик луны — словно подсвеченная картина на выставке, иллюстрация к сказке.

— Иногда выхожу во двор и смотрю наверх. Найду самую яркую звёздочку и думаю. Вдруг ты тоже в это время смотришь на неё? И тогда мне кажется, что мы вместе, даже если не вместе, понимаешь?

Я кивнула, как будто ты мог увидеть в темноте! А произнести вслух не могла ни словечка, чувствовала, что расплачусь. Почему? Чтоб я так знала, но в груди набухла туча и грозила пролиться дождём.

— Взгляни на звёзды: между них

Милее всех одна!

За что же? Ранее встаёт,

Горит ярчей она?

Кап. Я сжала зубы и зажмурилась.

— Нет, утешает свет её

Расставшихся друзей:

Их взоры в синей вышине

Встречаются на ней.

Кап. Кап… я вытерла щеку о твоё плечо, хоть бы не заметил!

— Ту назови своей звездой,

Что с думою глядит,

И взору шлёт ответный взор,

И нежностью горит!

Ты — моя…

Затаила дыхание, потянулась навстречу тебе, как подсолнушек к лучам, как та звезда, в надежде — сейчас поцелует, и:

— Блииин! Вот, чёрт! Семён Семёныч! — ты отстранился и шлёпнул себя по лбу, — совсем склероз замучил!

От удивления ноги подкосились, и я рухнула на первое, что попалось — старый сундук с углём. Ты, весь такой красивый в лунном свете, вдруг повёл себя отнюдь не романтично: стал рыскать по карманам. Я забыла о слезах, в голове лишь — как не вовремя! Как не вовремя к тебе вернулась память!

— Возьми, — ты, наконец-то сел рядом и протянул ладонь, в ней что-то блеснуло, — на счастье!

В руке серебрилась цепочка с кулоном — крохотной подковкой. Кап-кап-кап! Я разревелась. Да что ж такое!

Утром разглядывала отражение в зеркале, пока все ещё спали: ну чисто привидение! Волосы — я у мамы дурочка, под глазами круги, губы опухшие. Красотища! Зато ликом румяна, бровьми союзна — это я пыталась совладать с моментами, которые стали, уже стали воспоминаниями, но заставляли краснеть и улыбаться в смущении, и хмуриться — нельзя быть счастливой такой, сглазишь, Наташка!

Тихо улеглась рядом с Алинкой, веки прикрыла, и память тут же, со скоростью света, поднесла видения на блюдечке. Как всё же мы вернулись в наше гнездо — на топчан. Как «позвольте» шептал ты, расстёгивал тысячную жемчужину сверху новой кофточки. «Не позволю», — хихикала я и возвращала пуговицу на место в панике: а у меня лифчик не ахти, и вообще бретелька чёрными нитками пришита, а увидишь ты — вот позорище! «Позвольте вам не позволить», — ты гнул свою линию и подкрадывался тогда к нижней пуговичке. Конечно, тебя ж не терзали мысли о высоких материях — нижнем белье. «А позвольте вам не позволить мне не позволить!» — ух, еле выговорила я, спасая положение. Ты рассмеялся и отвернулся на секунду, а потом… Память горела вместе с ушами: как ты касался коленок, и целовал их, и плавился капрон вместе с кожей. «Так ведь и без штанов недолго остаться», — сказала я нам — себе и воспоминаниям. Не останешься, ответили они, забыла, что ли о клятве сестре, мол, без глупостей? Останусь, упрямо возразила я, забыли, что ли — я решила её нарушить? Придёт лето, не удержит уже никто, и ничто, я же взрослая стану, мне исполнится целых шестнадцать лет!

«9 марта.

Пожалуй, пожалуй надо вспомнить о шифре. Не обижайся, Дневник. Дело не в тебе. Дело в чьих-то любопытных носах! Как здорово, что я не забыла его, ведь придумала сто лет назад!

Еувйяз. ЕУВЙЯЗ. Еувйяз! Э пд тпнъ, лнл ьпд юфрз. Лнл э йрпёыуз л Одплд, л Янсзры?

Обещал приехать в четыре, но пока нет. Алинка на лавочке с девчонками, а я ушла, сил нет сидеть и ждать с маской веселья на лице, когда мысли все о другом, не случилось ли чего. Почему Его нет? Проспал? Мать не пустила? Снова руку сломал? Дай мне сил, Дневник, чтобы просто ждать, а не вскакивать каждый раз при звуке мотоцикла! Он приедет, он обязательно приедет, я верю!».

Ты — соня. Проспал, а я — тут нервничай. Зато папа вечером приехал, в аккурат к твоему приходу. Совсем не вовремя. Но Виктору Григорьевичу приспичило картошку сажать. Все возражения рубились на корню, и на скаку: папа записался в пионеры картофелеводства. В оборот взял всех (и ты, белобрысый тоже приходи), не отвертишься. Пока погоды стоят прекрасные, надо сажать.

— Алюминиевые огурцы на брезентовом поле, — рассмеялась я. У Цоя песни — класс: подходят к любой ситуации.

— Не, картошку. Какие ещё огурцы? Вот, ванько, — не понял папа юмора.

Вы с отцом по рукам хлопнули. На утро в огороде встретились, по парам организовались: Лена с дочкой, я — с тобой, конечно же, а папа — с Алинкой. Подруга играла бровями, смеялась папиным шуткам и даже кокетничала, лишь бы отвлечь от нас суровый родительский взгляд. «Ах, дядя Витя, вот это вы даёте стране угля», — подбадривала. И дядя Витя старался, копал. Пыжился, голубем, голубем, распушился, крылышками — бяк-бяк-бяк.

Мы переглядывались. Улыбались. Ладошки встречались в ведре, когда брали очередную картошку для посадки: нам же непременно нужна одна и та же. Ветер надувал алые паруса, небо серебрилось в твоих зрачках, а я чувствовала себя вождём племени: уже отдала приказ менять золото и готовилась к ритуальным танцам. Вся гудела, как провода под высоким напряжением. От счастья.

«11 марта.

Сегодня воскресенье, а мы учились. Всё из-за того, что 8 и 9 отдыхали. Правда, нашему классу повезло, дежурил по школе. Я попала в столовку. Кайф, не учёба — курорт. Нажрались, наржались. И вообще, я в последние дни так много смеюсь, аж страшно. А, может, это, наконец, — белая полоса по жизни?

12 марта.

Забыла написать вчера. Когда возвращались из деревни, познакомились в электричке с двумя хлопцами. Они сели в Старониколаевке, и сразу — шасть к нам. Развеселили. Болтали, в карты играли. Лёша и Толик. Первый товарищ — не промах, сразу к Алине — телефончик, встретиться, в киношку сходить. Она согласилась. И правильно.

23-00.

Позвонила, довольная как слон, у меня трубка в руках нагрелась от её лучей радости, честное пионерское. Оказывается Лёша — это редкая смесь парней, из всех, с которыми Алинка встречалась, да ещё в нужной пропорции. К тому же, он работает помощником машиниста, то есть независимый пацан. Ну вообще! И, если он предложит встречаться, согласится сразу. Дело за малым — чтобы предложил, но зная подружку, не сомневаюсь — предложит. И всё наладится в её Датском королевстве!

16 марта.

Уже почти по всем предметам выставили оценки. Ну, чё сказать? Троек не предвидится. Четвёрок, конечно, воз и маленькая тележка, но, если учесть отношение к урокам, то результат — неожиданный. Да что там, просто — отпад! Мне грустно сейчас, Дневник. Впервые проведём выходные врозь с Алиной. Она встречается с Лёшей, а я обещала приехать и поеду в Донской. Волнуюсь — без поддержки-то. От того, и мысли, видно, всякие лезут в голову. Словно, я только сейчас проснулась, и увидела, что творится вокруг.

А творится — ужас что, газеты хоть не открывай, сразу страшно. Почему-то думаю о гражданской войне. Нагорный Карабах, Фергана, Кишинёв, Сухуми… Прибалтика объявила об отмене советской конституции. «Совок, — сказал вчера Сушков, — при последнем издыхании». Вот чему он радуется? И чем новая власть, которая демократия, отличается от коммунистов, если действуют так же?

21 марта будут выборы Президента. Первого! Мы раньше и словеков таких не знали, а теперь в СССР будет президент. Наверное, это хорошо. Спросила у папки, тот только руками машет. Мол, хрен редьки не слаще. А сам из партии вышел и билет спрятал. Я тут отрыла его нечаянно, глянула на взносы. Отец, когда он работал главным инженером, зарплату получал 400 рубликов. Такие деньжищи, а толку — ноль. Короче, хандра. Ни у страны светлого будущего, ни у людей. А меня ничего не волнует, кроме одного, увижусь я завтра кое с кем, или нет. Нормально? Никчёмная жизнь, если посудить. Что хорошего сделала, кому добро принесла? Гайдар, вон, в 15 лет полком командовал. Пушкин стихи писал. А я? Что пользы от меня, кому…

На днях писали сочинение. Нежданчиком. Ольга Юрьевна озадачила. Такое предложила, не соскучишься!».

Да уж, заскучаешь тут, бурчала я в мыслях на уроке, раскрывая тетрадку.

«Сочинение по литературе⠀

Ученицы 10-А класса

Средней школы №14, Натальи…», — поскрипывала ручка, но совсем не порхала по бумаге, как обычно. Вообще-то, алгебра по расписанию. Ал-геб-ра. И Борис Макарыч. А не Ольга Юрьевна с осанкой революционерки, в тёмном платье, с платком на плечах. Когда я слушала её пламенные уроки, мне вдруг становилось стыдно: вот, вот цельная натура, принципиальная, знающая своё дело, не то, что я. Мы, девчонки. Думаю, в двадцатые-тридцатые, нас называли бы мещанками, буржуазными элементами и обывательницами. Ведь нас не интересуют высокие материи. Только любовь! А разве она… не материя? Не высокая? Духовная? Не моральное качество? Но от Олечки услышать про чувства — вот те раз! Я вздохнула. Тема сочинения: «Формула любви». Когда класс взвопил несчастно, выдохнул «ууу» в едином порыве: нечестно, мы не готовились, (да и тема-то сама несвободная вовсе, как обещали, Ольга Юрьевна!), она мягко, но твёрдо — и как у неё так получается — сказала, что грамматика в данном случае её интересовать не будет. Как и план, эпиграф. Цитаты приветствуются. Но, главное, ребята, ход ваших мыслей.

⠀ О любви мы думаем, да, и даже испытываем, между прочим. Тут я покраснела. Но как описать это великое, да, великое чувство, так просто, в сочинении? Я же помню, что пыталась как-то в дневнике вывести его формулу. Но одно дело — наедине с собой размышлять, и другое — для постороннего человека, будь он трижды порядочный и прекрасный педагог. Толстого, что ли, вспомнить: «Все счастливые семьи похожи друг на друга», да? Или: «О любви не говори, о ней всё сказано», и дело с концом? Двояк обеспечен. Фух, ну что написать, ей-богу?

«Любовь — это защищать Родину, и быть ей верным, не смотря ни на что», — рука дрожит — пафосно пишу? Да! Но так и есть. Блин, пусть кричат «уродина», но она мне нравится, хоть и не красавица, сволочи доверчива… Шевчук — гений, точняк. Каких-то 15 минут назад 10-А вывалился из кабинета истории, довольный до ушей: вместо урока вдруг стали рассуждать о том, что происходит вокруг в СССР. Сушков вскочил. Совок, мол, скоро рухнет, процесс, как говорится, пошёл. Мы с Леркой сцепились с ним и с Лепским. Нет, не то, чтобы мы за коммунистов, но чем перестройка и её демократы лучше? Да такие же! Тоже разрушили до основанья, а затем. Затем нового мира — нет. Где он, ау! Словом, такой гвалт случился, дебаты и прения, что — никакого консенсуса. А в итоге — историчка всем, кто спорил, поставила отлично! Ученики — в отпаде. Вышли в коридор, сказали, что сейчас пойдём и на алгебре с Макарычем подискутируем по поводу синусов и косинусов, глядишь, ещё по пятёрику схлопочем. Она услышала, улыбнулась — вам, молодым, легче пережить данную ситуацию, вы ещё любите жизнь.

Любите… — ага, любим. Хороша жизнь! Вместо тангенсов — Ольга Юрьевна со своей формулой пристала. Нет, в марте, конечно, самое оно — о любви писать. Весна вроде же, природа просыпается. А, если предок достал и не до того бывает моментами, несмотря на счастье? Если предок ушёл в запой? Блин, па, я тебя люблю, но как же всё насточертело! И слёзы твои пьяные, и каша гороховая, и запах этот…⠀⠀

«Любовь — это принимать родителей, такими, какие они есть», — наверное.

Или… Когда приезжаешь к парню, ждёшь, что он… А он: подойди, говорит, к окошку, смотри, какое небо, и читает стихи. Правда, потом исправился (и стихи довели до слёз), но ведь ошарашил же сначала! «Понимаешь, когда мы смотрим на одну звезду, — звучит его голос до сих пор в моей голове, — мы вместе, даже если порознь?» — я завороженно слушала, но… Нет, ну, что мы за существа странные, девчонки: лезут целоваться, подай нам красивые слова, а потом — какая это чушь красивые слова, лучше поцелуй. Не угодить!

Или: «Любовь — принимать любимого человека таким, какой он есть, — ой, трудно! — «Но зато видеть радостные глаза, верить в скорую встречу, краснеть от радости, парить, как воздушный шарик, как птица…». ⠀

— Осталось пять минут, ребята. Заканчивайте, — Ольга Юрьевна взглянула на часы.

«Любовь — это значит взлетать, оставаясь на земле», — дописала я последнее предложение. Блин, чё за формула! Хоть бы два не получить. Вот Дневник бы мне двойку не поставил.⠀

«Теперь интересно, а Олечка? Поставит? Чем-то они с Валечкой, с Валентиной Алексеевной, похожи. Все, что ли, учителя между собой как близнецы, или только по руссишу и литре?

Алинка зовёт к своей бабушке в деревню, под Миллерово. Хохочем: в Донском картошку посадили, теперь — к ней. Папу, спрашиваю, Виктора Григорьича, брать? А, если серьёзно, то прям не знаю. И поехать нужно, ведь подруга не раз меня выручала, не хочу её обижать, но и как расстаться с НИМ? Ведь каникулы — легальный способ видеться каждый день».

Раздумья помогли справиться с неуверенностью и с беспокойством. 17 марта я вылезла из вагона в прекрасном настроении. Тебя не было. Удивительное дело, но я не огорчилась: похоже ты приучил меня к тому, что не обязан вставать передо мной, как конь перед травой. Время, отведённое до дискотеки выпила одним глотком. Ты опаздывал. Я два раза переоделась, три раза поменяла причёску, наступила коту на хвост и уронила стул, вставая. Вышла на улицу. Темно, не видно, не слышно никого. Самое время выскочить из-за угла бабайке и утащить меня в преисподнюю. Я вздрогнула. Тоска навалилась неподъёмным мешком — эх, дубинушка, ухнем!

— Ты чего одна здесь кукуешь? — Вадик появился так неожиданно, что я чуть не вскрикнула от испуга. Ответить не успела: надо ж сперва нос задрать — мол, я тут так, до библиотеки прогуливаюсь, а не то, что вы подумали.

— Все наши давно у Алёны, днюху празднуют. Я думал, ты…

— Меня не приглашали.

— А у нас без церемоний. По-простому ходят.

— Нет. Я так не могу, да и Лена одну меня не отпустит.

— Хочешь, провожу?

Хочешь? Не знала, хочу ли я. Что там увижу, кого? Тебя, забывшего о нашей встрече? Весёлого и хмельного в кругу друзей. Что там услышу — твои оправдания?

«И ни церковь, ни кабак, всё теперь не свято. Эх, ребята всё не так, всё не так, ребята!» — заиграла музыка в доме на углу, резко пронзила воздух.

— Хочу, — решилась я. Мне нужно было удостовериться, что всё — так! Всё так, ребята!

Лена отпустила, но если б не Вадик, то отказалась бы наотрез от этой идеи. Он поклялся, что глаз с меня не спустит и вернёт домой, где взял, с тобой или без тебя. Лучше бы ты проспал или руку сломал опять, желала я в сердцах, перебирая сапогами грязь. И сказала кочерга утюгу, я больше идти не могу, и заплакали блюдца, не лучше ль вернуться. Воспоминания (совсем некстати) ворвались, словно матросы в Зимний. Вихрем, сметая всё по пути.

                                  * * *

— А тебе Малая косы повыдёргивает, как узнает, что ты рядом с ним крутишься! — злой, как дикая оса, Димка.

                                  * * *

— Кто такая Малая? — это я, готовая пришибить тебя поленом.

— Малая? Алёна, что ли? — Ты. Сама невинность и растерянность.

— Тебе видней!

                                  * * *

— Ты никогда ему не нравилась по-настоящему, — это Славка, твой друг. Тогда ещё, на осенних каникулах.

                                  * * *

— Верь мне, — просил ты.

Я верила. Я же верила! Я верю! И иду с каким-то Вадиком на чьё-то день рождение, на которое меня не звали. Но там — все. И, наверное, — ты.

Дом Алёны — без света. Тишина. Даже собака спряталась в будке. Черным-черно, хоть глаз коли.

— Тю на них, — сплюнул в удивлении Вадим, — на танцы майнули, что ли?

Он стучал в окна. Я бродила по двору в молчании. Парень свистнул, пнул дверь:

— Малая, выходи, — и передразнил кота Леопольда, — выходи, подлый трус!

Спрыгнул с крыльца, под ногой что-то хлюпнуло. Чертыхнулся и чиркнул зажигалкой.

Огонёк выхватил из темноты мотоцикл. Твой мотоцикл!

— Это ж надо так жидко обосраться!

Я не поняла, что имел в виду Вадик — свою обувь или тебя, но я рассмеялась. И не могла остановиться, пока смех не перешёл в слёзы.

— Ну, ты чего, девочка? Подумаешь, мотоцикл. Да мало ли чего он тут стоит?

Я мотала головой, прижимала руки к лицу, к глазам. Клянусь, я не хотела реветь, тем более, при Вадиме. Я так хотела сдержаться, что прокусила губу. До крови.

«18 марта.10-00.

Да, да, ничего не значит! Ничего не значит, что мотоцикл у неё во дворе. А вот то, что Он не встретил, не позвал с собой — это значит. Значит, что я не нужна, не нужна ему!

Умчу на двухчасовом автобусе. Я бы и раньше уехала, но проспала. И точно решила, что никогда, никогда больше не приеду в Донской, пока Он не найдёт меня в Ростове и не объяснится. Завтра же! У Него один день. И Он точно узнает, что я приезжала, потому что…»

Потому что прежде, чем уйти со двора Алёны, я сняла с шеи твой подарок, цепочку. Повесила её на руль мотоцикла. Подковка печально блестела в лунном свете. Я уже не плакала.

Прощай, Алиса, погасли звезды,

И глядит в окно, взрослой жизни

Первый твой рассвет…

Глава девятая

Ты не приехал в понедельник, а я надеялась. Сидела под дверью, словно верная собачка в ожидании хозяина, прислушиваясь к чужим шагам в подъезде. Открывала дверь, выбегала на лестничную площадку и смотрела вниз до тёмных мушек в глазах — не ты ли это поднимаешься по лестнице? И разочарованно уходила — не ты. Предъявляла в мыслях тебе сто обвинений и тут же — двести оправданий. Ты не приехал. А ведь это был — шанс, шепнула жизнь, но мы не услышали. Глухие!

«19 марта.

23-00.

Я сама себе накаркала беду, Дневник! Помнишь, дурацкое:

Страхи — пауки, сомненья — паутина,

Опутали меня, плетут, плетут, плетут:

Что вдруг предательство и ложь, как гильотина,

Ножом в судьбу мою войдут!

Заказывали? Получите-распишитесь. Вот зачем?

Уеду завтра с Алинкой к её бабушке, в Мальчевскую. Будь что будет! И, если Он приедет всё-таки, а меня нет — так ему и надо! Ещё погода дурацкая, забодали дожди. Плачет небо, плачет. Вместе со мной. Уеду…».

Уехала. Мальчевская запомнилась борщом Алинкиной бабушки и родами. Борщ — такой вкусный, что я даже записала рецепт на листочке для папы, он любил готовить это первое блюдо. Роды — Муркины. Залезла кошка к нам с Алинкой ночью на кровать, и давай рожать в пододеяльнике. Мы храпим — она котят выплёвывает. Проснулись от мяуканья. Последнего все вместе принимали. «Мурка, ты вообще, что ли, офонарела», — возмущались притворно, устраивая новорожденных в коробку. Кошка мурчала и благодарно щурилась.

Вернулись в Ростов. Март и дожди закончились. Наступил апрель. Лицемер, сказала ему: порадовал, вытащил, как заправский фокусник из цилиндра, майское тепло, и огорчил — опять школа, учёба. И ты не приезжал. Не искал меня. В пору завыть. А вокруг весна. Алле-ап! — земля накинула на плечи изумрудную шаль, украсила причёску цветущими вишнями, алыми тюльпанами — Кармен, вылитая. Принарядилась к празднику, к Пасхе.

Пасха — что-то далёкое, невесомое, из раннего детства. Крашенные луковой шелухой яйца, куличи в белых шапках из глазури, сверху присыпка — цветной сахар, пшено. То ли было вправду, то ли прекрасный сон, в котором мама суетится с бабушкой Шурой на летней кухне. Месят тесто, бабуля просит: «Запевай, Лиля!», и льётся песня в прозрачном воздухе, улетает мамин, почти как Анны Герман, голос к облакам:

— Дурманом сладким веяло,

Когда цвели сады,

Когда однажды вечером

В любви признался ты.

Дурманом сладким веяло

От слова твоего,

Поверила, поверила

И больше ничего.

Один раз в год сады цветут,

Весну любви один раз ждут.

Всего один лишь только раз

Цветут сады в душе у нас,

Один лишь раз, один лишь раз.

Папа ходит вокруг, будто кот около крынки со сметаной, дразнит:

— А бога нет, Александра Ахметовна. Это я, как ответственный партийный работник, вам заявляю! — сам же сдобы отщипнёт и — в рот.

— Вот я тебе дам — нет, Витька! Ишь, коммуняка какой выискался! Изыди, сатана! Сейчас, поди, всё съест и печь будет нечего, — сердится, машет бабушка на отца передником, а во взгляде — смешинки. И в том сне, или яви, на душе у меня ощущение света, защиты. Чувства чистые, ничем не замутнённые, растут, заполняют грудь, теснятся, выплёскиваются тёплыми слезами, они тут же сохнут и оставляют дорожки на щеках. И, если это был сон, то он растаял, как первый снег, а, если правда — то навсегда осталось в прошлом, потому что нет теперь у меня этих чувств, ожидания чуда — нет.

«13 апреля.

Я обещала больше никогда, никогда не приезжать в Донской. Никогда — слово резкое, тяжёлое, а сказать — легко. Особенно в сердцах. Словно камень в воду бросить. Но — Пасха. Лена позвала. Папа пристал — поезжай да поезжай. Если не согласилась бы, начались бы расспросы, подозрения, а я — не хочу. И потом: вдруг я всё-таки Его увижу? Что он сделает, что скажет? В общем, съездим на Пасху — и больше никогда!».

С порога Лена нагрузила поручениями по дому и новостями: она рассталась с Вадиком, он женится, а на той неделе чуть не погиб. С Алинкой ахали, не знали на что и как реагировать. Сестра рассмеялась: уж не думаем ли мы, что у них всё было серьёзно? Так, для здоровья, если понимаем о чём речь. Переглянулись — понимаем. Вздохнули с Алинкой одновременно.

— А почему чуть не погиб? — всё же спросила я.

— Возвращался из командировки, его колхоз послал за зерном, на грузовике, несколько тонн вёз. При повороте на мост, машину повело из-за тяжести. Начал скакать по дороге как лягушка, зерно то туда, то сюда, руль не слушается, на встречку вынесло, уже на самом мосту. А там — автобус рейсовый, из Петровки на Ростов, битком набитый людьми. И Вадим тогда, чтобы избежать столкновения лоб в лоб, крутанул баранку в сторону, грузовик врезался в ограждение, выбил его и упал в реку, — рассказывала Лена.

— То есть он знал, что может погибнуть, и всё равно выбрал этот вариант? — поразились мы.

— Да. И другого-то в принципе не было. Потом Вадик говорил, что несколько секунд кабина раскачивалась над водой, он тогда ещё успел подумать — п…ц, и машина рухнула. Очнулся на пассажирском сидении, а руль вошёл от удара в спинку водительского сидения. Если бы он пристегнулся, или кто-нибудь сидел рядом, Вадик не выжил бы. А так вылез: кабина на бетонных блоках, что на берегу лежали, кузов в воде. Автобус остановился, люди помогли Вадиму залезть на мост. А донские наши уже с вёдрами бежали — зерно из воды вычерпывать.

— Ничего себе! Ну, он — герой!

— Так уж и герой, — буркнула Алинка, и пихнула меня в бок, — ты забыла, он Лену бросил, на другой женится. И вообще, не нравится он мне. Ты, давай, поменьше восторгов! А то знаю, что после них получается.

— Да не нужен он мне, — взбрыкнула я, — что ты ищешь чёрную кошку в тёмной комнате? Особенно, когда её там нет. Мне никто не нужен!

«15 апреля. 14-00.

Ох, и праздник был вчера, Дневник! Ох, и Пасха! Соседи нас позвали разговляться. С домашним вином, конечно. А оно такое коварное! Пьётся как компот! И не откажешь ведь: «Христос воскрес, Христос воскрес»! Нахристосовалась до умопомрачения Наталья Викторовна, собственной персоной. В дрова. Рогами упёрлась с пьяных очей — домой не поеду. Мне на танцы надо. Мне Его найти надо и разобраться. Алинка то ржала, то сердилась. Из-за меня осталась тоже. На дискач мы пошли. Плохо помню, кроме того, что скакала и орала «Глупый мальчишка, что ты наделал!» и «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука». Рвалась на дом, значит, к этому есаулу, чтоб пристрелил таки меня-коня, еле удержали. Куражу захотелось, видите ли, пьяной роже с горя и устроить «маленькое бардельеро», как тому дядьке из кино. Из «Калины красной». Устроила, что и говорить. Стыдоба и позорище! А всё потому…».

Потому что я тебя нигде не нашла. Ни на улице, ни у чёртовой Алёны (разлушницы, ик!), ни в клубе, и в твоём дворе мотоцикл отсутствовал. Даже племяшка сказала, что в школе тебя не встречала давно. Ты как сквозь землю провалился. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» — вопрошала я всех трагическим голосом, не в первый раз цитируя Горького, и висла на Вадике. Он же герой, он — взрослый, должен знать. Он вообще людей спас, значит, и меня спасёт.

«Ужас, короче, Дневник. Так укушаться, хоть стой, хоть падай. И в школу я сегодня не пошла. Хорошо, папки дома нет, а то увидел бы доченьку с утра во всей красе: я упала с самосвала, тормозила чем попало. И, главное, напрасно — мы не увиделись, не разобрались.

Позвольте, обожгусь! Позвольте, ошибусь!

Позвольте мне упасть, или пропасть — не знаю!

Но я приду в себя, приду и поднимусь,

И, может, оценю всё то, что потеряю.

То будет — мой ожог, то будет — моя боль.

Татуировкой шрам на сердце почернеет.

Но я узнаю, что в мире есть любовь,

Прекрасная как жизнь, и надо быть смелее:

Взлетая в небо, не бояться смерти.

И, чувствуя, как крылья за спиной

Вдруг выросли. Позвольте мне, поверьте!

Я не боюсь за выбор свой…

И что, взлетела? Есть она там, любовь? А теперь: кто кого разлюбил, кто кого бросил — непонятно! Как дальше жить неизвестно…».

Почему зима тянется всегда бесконечно, словно тающий кусочек сыра в пальцах, если окунуть его в кружку с горячим чаем, а весна — наоборот? Её дни движутся быстро, как секундная стрелка в часах. Её дни летят мимо нас машинами на автостраде со свистом — числа в номере-дате не разглядеть. Весной 90-го мне иногда чудилось, что я легла спать 16 апреля, а проснулась…

«19 мая.

Сегодня день пионеров. Надо же! И кто вспомнил об этом? В классе — никто. А когда-то, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, это был отличный праздник для детей. В школах сокращалась уроки, а после них прилетал волшебник в голубом вертолёте, отвозил учеников в парк им. Собино. Раздавал бесплатно мороженое и билеты на аттракционы. «Но куда ушло всё это, не было нет ответа…», как поёт Ротару. Перестройка, сэры и сэрухи, демократия. Гласность. Не то, чтобы я против, но где счастливое детство для младшего поколения, для будущих детей? Из крайности в крайность. Ну чё за страна такая! Как там у Толстого, Пётр Первый говорил: «Угораздило же в такой стране царём родиться!». А тут угораздило не то, что царём — просто родиться, да ещё в эпоху перемен. Ладно, расписалась чего-то, разумничалась. Ностальгия, блин. По бесплатному мороженому. Или по беззаботному детству?

24 мая.

Завтра школьная линейка, для кого-то очередной последний звонок. Решили с Алинкой не только в белом фартуке пойти (как полагается), но ещё и по два хвостика сделать, с бантами. Как в первом классе. Вот пена будет. Вчера ходили в галантерею, купили ленты, собрали их в розы, резинки пришпандорили, кайфово вышло. А после линейки мы поедем в Донской. Ну как? Не в сам, а только на станции выйдем. Там встретит Алинкин Лёшка. Обещал нас отвезти в одно место, показать какой-то карьер. Говорит, закачаешься! Да, Дневничок, да. Теперь мы тасуемся в компании друзей Лёши. И вообще, много чего произошло. Видишь, как давно я не писала. Про пионеров — не считается. Самое главное, что я поняла за это время — никогда не смогу убить себя. Как поняла? Очень просто, Дневник, очень просто. Попробовала. Когда закончились майские праздники, попробовала. Стыдно об этом вспоминать! И писать. Но напишу. Чтоб неповадно было!

Тогда я скверно себя повела, прям ни в какие ворота. Разозлилась, офигеть как. Алинка узнала, что я опять одна, и взялась за старое — устраивать мою личную жизнь. Типа клин клином вышибают. Подсунула мне брата Лёши — Олега. Пацан, мол, ничейный пропадает. Без меня — меня женили, называется. Ну, я и вдарилась в разнос. Назло всё им сделала. Напилась, с каким-то хмырём в Донской уехала. Ну, понятно — зачем. Справедливости искать. И кое-кого. Не нашла. Зато папу и Лену — нашла. Ой, какой же был скандал, ну какой же был скандал, но, впрочем, песня не о том, а о любви. Да, о любви. Господи, как же хочется любить и быть любимой, разве это так сложно? В общем, вернулась я к Алинке. Потом в город. И со всеми разосралась в пух и в прах. Утром с папой. После обеда с подругой. Они свалили, а я осталась наедине с собой. Зря.

Когда смотришь с пятого этажа вниз, осознаёшь свою никчёмность, пустоту внутри и никакого просвета, кажется, что просто — взять и перекинуться через перила. Кончатся все мучения. Боль прекратится. И больше никому не будет проблем. Ну, погорюют. Пожалеют. Так им и надо! Всем! Но вот висишь вниз головой. Она кружится от страха, прилива крови, а руки ещё крепче сжимают эти чёртовы балконные железяки, висишь и понимаешь, что никакая сила не заставит их разжать, хоть они мокрые, и дрожат; думаешь, что сердце остановится и так, от одной только мысли, что сейчас можно соскользнуть…

Я не смогла, Дневник! Я слишком трус, чтобы жить, но ещё больший трус, чтобы умереть. Даже не помню, как завалилась назад, на балкон. И не упала. Ангелы спасли? Или черти, себе на потеху? И удивительно то, что потеряла сознание потом. Или заснула, не знаю. Очнулась ночью — замёрзла, прикинь? В комнату заползла буквально на четвереньках, без сил. Теперь мне с этим жить. Я и в смерти никчёмна.

Алинка позвонила через сутки. Мы помирились. И с папой тоже. Жизнь налаживается. Но иногда думаю, что внутри меня выжженная степь, и ни один аленький цветочек больше не расцветёт в ней!».

25 мая, перед линейкой, нашему классу огласили список учеников, поступивших в новую школу при РИИЖТе. Моя фамилия тоже прозвучала. Я вздрогнула. А нужно ли мне оно?

— Ты чё? Конечно нужно! — удивилась Лерка. Оказалось, я спросила вслух. И добавила. — Радостно с одной стороны — прощай, Макарыч с теоремами, Олечка, да и Валечка со своим кружком Чехова…

— Чехова не трожь, — улыбнулась я.

— Ну, конечно, не трожь, у некоторых с ним же — вась-вась!

— У некоторых — тоже, — парировала я, намекая на Леркины пятёрки по сочинениям и её участие в литературном кружке, пусть и добровольно-принудительное, как вся общественная жизнь в школе.

— Ладно, ладно. Мысль потеряла из-за тебя. А! С одной стороны радостно, а с другой — грустно. Детству-то — амба! Состав прибыл на конечную станцию, вылезай.

— Нет, Лер, нет — пересадка. Мы просто сядем в другой. Но я боюсь, что слишком спешу и могу сесть не в тот поезд.

Колокольчик в руках первоклассницы прозвенел, прозвучали стихи, песни, напутственные речи. С Алинкой с трудом сбежали со школьного двора: ребята звали с собой в парк, в кино, Лерка — гулять на набережную. Еле отвертелись, едва успели на электричку. Так и поехали, в форме. Вид вызывал улыбки у пассажиров, а мы буквально задрали носы — да, да, смотрите, какие нарядные и хорошенькие в отутюженных коричневых платьицах, накрахмаленных фартуках, с нелепыми нейлоновыми бантами, с чувством свободы — впереди лето, а экзамены — ой, ну их, кто помнит об экзаменах в конце мая?

Лёша встречал нас не один. Я насупилась. Алинка замотала головой — мол, она здесь не причём, её хата с края: завязала вмешиваться в мои дела. Оказалось, не очередной «жених», а — Вадик. Из приветствия и объяснений на скорую руку узнали, что у Лёшки при подъезде к вокзалу заглох мотоцикл, а Вадик мимо проезжал. Остановился, помог. Знакомы парни давно, по районному ДОСААФу. Учились на шофёров вместе. В благодарность Лёха Вадима пригласил рвануть с нами, за компанию. Я глаза закатила, а новую истерику — не стала. Хватило прошлой. Алинке испортить очередное свидание — уже форменное свинство. Молча села с Вадиком. Парень, конечно, «хорош», подумала. Свадьба на носу, а он с малолеткой рассекает по полям, по весям. По карьерам.

Заехали за хлебом, Лёша забыл из дома взять. Зашли в магазин все вместе. Лёха покупал, расплачивался, трындел с продавщицей и с нами одновременно: расписывал место как мистическое, обросшее легендами и загадками. Во, Цицерон! Раньше добывали в карьере песок, потом бросили. Почему — неизвестно. Купаться в нём опасно. Глубина — неимоверная, прям Марианская впадина местного масштаба, можно нырнуть и не вынырнуть: вода ледяная, пески засасывают и прочие страсти. А сколько там утопленников, машин в него сброшенных — никто не считал. Того и гляди, из тёмных волн выйдет Лох-Несское чудовище!

— Но водичка прозрачная, как самогон двойной перегонки, — рассмеялся Вадик.

— И песочек мягкий, чистый, вы такого не найдёте у себя в Ростовах, — нахваливал Лёшка, — тенёк даже есть, клянусь своей треуголкой!

— Ну, если тенёк, — хмыкнула Алинка, — тогда другое дело. Помчали давай. Тоже мне барон Мюнхгаузен нашёлся!

И помчали. Никогда, мне казалось, я ещё не видела неба, такого ясного, яркого, как поле васильков; таких листьев нежных, сочных, ещё не опалённых южным зноем и оттого сияющих юной зеленью, дрожащих от шёпота ветра; не ощущала такого солнца, ослепительно белого, но с ласковыми лучами. Банты улетели. Причёски растрепались, юбки помялись. Но ни я, ни Алинка не расстроились: ведь, когда мотоциклы остановились на пригорке, и Лёха гордо произнёс: «Смотрите! Ну, что я говорил?», широким жестом обвёл кругом, восхищённо ахнули. Перед нами карьер — вода, что твой сапфир в золотой оправе, из песка. Я стояла на крутом обрыве, счастливая, словно исследователь вулканов, который добрался до заветного кратера. И одинокая, будто пылинка, что медленно кружила и падала, падала в пропасть огромного, безжалостного мира.

«25 мая 23-00.

Лёшка не врал, Дневник. Изумительно! Когда мы спустились к карьеру, дух захватило. Можешь себе представить, синеву над собой и под ногами? Только над головой она дышит покоем, а внизу темнеет холодной угрозой. Когда чувствуешь ласковую ладонь на волосах и озноб одновременно, аж зубы сводит, потому что коснулся воды ступнями, как будто в горный родник вошёл. Это он, карьер. И на Земле можно найти космос!

А ещё с нами ездил Вадик. Спросил, почему я не приезжала на майские в Донской, не отмечала праздники там? Намекал, что кое-кто присутствовал. По фигу. Хочу забыть навсегда, хочу…».

Вычеркнуть! Вычеркнуть тебя из жизни. И, если встречу когда-нибудь случайно, то пройду мимо, не волнуйся:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Июнь встретил ласково, словно отец дочку: сел на корточки и распахнул объятия. И бежишь к нему на встречу — сердчишко, что зайчонок тарабанит лапками по барабану; помнишь, что строг — экзамены, нелюбовь, но бежишь — душа пищит от радости. Вот, он какой июнь!

«4 июня.

Сдала, ура! Даже эту дурацкую информатику. Пацаны ржут — на счётах чего б не сдать. На отсталые ЭВМ намекают. Но, между прочим, в других школах и таких нет. А перед экзаменами мы писали сами на себя характеристики, в новую школу. Макарыч наш решил применить новаторский подход в педагогике, посмотреть, такие ли мы честные и принципиальные, дети перестройки, как ставим себя на классном часе. Да пожалуйста! Взяла и написала правду. Что дисциплина хромает на все четыре ноги, что учусь ниже своих способностей, что в общественной жизни ни класса, ни школы, участие не принимаю. И всё в таком духе. Сдала. Ругала себя на все корки, душа набитая — ну кто с такой характеристикой возьмёт? Но вчера отдали аттестат, табель за 10-й класс, и писанину, думала, мою — нет, учителя. Там — всё с точностью до наоборот. Можно не волноваться — теперь возьмут. Осенью я буду учиться в школе при РИИЖТе. А как-то стыдно стало. Почему? Не пойму.

Приехал брат с женой из Первомайска на днях. Она, Машка, всё никак не могла мне простить то, что я не послушалась их, не пошла в технарь. Узнала о новости — успокоилась наконец-то. Они притаранили с Украины вещичек, я довольная, как стадо слонов! Перепало две кофточки велюровые, джинсы вельветовые и колготок пару штук. Одни обычные, а одни — вот, уматы — красные! А куда я в них пойду? Правильно, на концерт «Кино». К нам Цой приезжает, сам Цой!!! Лёшка достал билеты на нашу гоп-компанию, и с девочек денег не взял. А ведь заплатил по червонцу у перекупов. Но я так рада, так рада! Услышу, увижу Виктора вживую! Я даже махнула рукой на то, что Олег, брат Лёхи, с которым меня стасануть Алинка хотела, идёт, а мне жуть как перед ним стрёмно появляться после пьяных выходок на 9 мая. Олегов таких много, а Цой — один».

В общем, концерт. Событие грандиозное не только для нас, но и для наших родителей. Папа, к примеру, один раз в жизни «был в концерте». На Эдиту Пьеху ходил в Москве, когда ездил в командировку. Костюм, бабочка, женщины в бархате, розы. Культурное, словом, мероприятие. И потому спокойно отпустил меня. Для папы, что опера в театре, что рок на стадионе — две птицы одного полёта. Так что от вечернего бархата еле отвертелась!

«8 июня.

О!!! Чё было, чё было, Дневник! У меня от избытка чуйств не то, что язык, буквы заплетаются! Чертовски, считаю, повезло! Ведь мы даже на фильмы «Асса» и «Игла» ради Цоя ходили, а тут — вот он! На-сто-я-щий! Живой! Высокий, весь в чёрном. Его голос разносился над стадионом, словно мистическое эхо! Но и мы не подкачали: орал на весь Ростов, скандировали — горло осипло. Да, а ещё — нет худа без добра: один из наших, Лёхин друг Санька, слишком раскричался, руками размахался. И его задержали, увели менты. После концерта мы пошли искать-выручать этого засранца. И чё? Сашку отпустили — раз, два — увидели Виктора с группой возле автобуса, очень близко, они грузили аппаратуру. Прикинь, Дневник! Сашка зазнался и требовал благодарностей. Получил по шее. В шутку, конечно! Домой возвращались пешком через полгорода. Взахлёб рассказывали друг друг свои чувства, заново переживали этот миг. Усталость? — ни капли! Что — расстояние для тела, когда в душе и сердце — эйфория?! И мне теперь, как отцу, останутся кайфовые воспоминания!

14 июня.

Тут новость за новостью, скажу я тебе, Дневничок. Первая. С Алинкой устроились на работу. Санитарками. На станцию переливания крови. Полы моем, в процедурках — всё моем, и пробирки с колбами — фу, самое противное! Кровь, плазма — беее, нашатырь кругом. Мне больше нравится в гардеробе — тапки, халат выдал, талончики в столовку. А доноры от них часто отказываются, и мы уже два раза обедали на халяву. Месяц отработаем — практика трудовая в кармане, и зарплата — 80 рубликов. Богатые будем, как Буратинки.

Вторая весть. Вадик же тоже ходил с нами «в концерт», на Цоя. Я смотрю, он удачно вписался в нашу компашу и покидать её не собирается. Зачем ему это? Я догадываюсь вроде. Но верится с трудом. И думать не хочется, гоню мысли прочь, а они возвращаются, словно неваляшка — трынь-трынь — и на месте. Мне неловко, вдруг я вообразила себе чёрте-чё, и приятно одновременно, льстит. Такой взрослый парень, и на тебе!

Ой, не надо, не надо, Дневник. Я помню. Помню. Он и с Леной, сестрой гулял — так расстались без обид. Женится вроде — уж сколько времени прошло, и где свадьба? А тот, «кто сидит в пруду» давно не страшен Крошке Еноту, то есть мне. Сам понимаешь, о ком я сейчас и о чём.

Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор…».