Бесплатный фрагмент - Через стекло от осколков
Адажио на бересте
Слепой апрель
Из холода в жаркий апрель,
в слякоть и таянье красок,
в очередь красных потерь,
но — исчезающим классом.
Может, не в худший кортеж:
медленный, в память террора,
под замолчавший оркестр,
SOS, всех с правами надзора.
В очередь на карантин
через секретные кнопки,
в комнату с грифом один,
тесную, уже бытовки,
на четырех, и — ждать:
кому — то под ивээлом,
другим под живот кровать
и красная скатерть с мелом.
Мне несвободный режим,
приступы пьяной одышки.
Я, как живущий живым
не ре-комендую книжки,
их бело-черную муть
с подтеками акварели,
тяжелых страниц ртуть,
шелест, строчек качели.
И не прогноз, не расклад:
сбитые в кровь одеяла,
подтеками свет на руках,
на лицах, глубоких ранах.
В ступор осел телефон,
слов молчаливый шопот.
По ком-то плачет Афон,
другим воскрешения опыт
утром, в неровностях дня,
от новостей к передышке
под красные волны вина,
под белые, беглые выси,
когда от жары корридор,
красный закат с мотыльками,
перед глазами простор
с ослепшими глухарями.
И слышать: небо в воде,
как лодку апрель конопатит,
а дождь в перебив на ведре
музыку капель прячет —
к мозаике ночи пустой,
к пестрым проемам окон,
когда дребезжат под рукой
осколки последних стекол.
И ранят до струек тепла
в зрачках слеповатой ночи,
с сетчатки, глазного дна
отслаивая подстрочник.
И дня с глухарями следы
в сознании тлели мутном
под всхлипы осенней воды
с вечера в прошлое утро.
Лепестки чухони
Медленно
стыли деревья,
когда затихали поля.
Безмолвие: через нервы
его осязать с нуля,
видеть:
стреножены кони,
когда не окончен сезон,
и ты не зависишь от воли
вставая, идти в наклон,
когда еще свет в ладонях
и на водянистой листве,
а ты не в просторном доме
стреноженным и в узде.
Глотая холодный воздух
одышку гасишь внутри,
с трудом понимая прозу
доступную взаперти,
как прячутся в паутинах
крупные капли дождя,
как пули проходят мимо
устав в сквозняках дня
и тают в мишенях точки
высушенной мошкары
в лесу из хвойного воска
с подтеками бурой коры
разбросанными от центра,
дрожащими по углам,
они в серой копоти света
подобные мотылькам
двоились и падало зренье.
Я слышал: по каплям вода.
тревожила днем осенним,
просачиваясь в никуда.
Я видел: таяли листья
в остатках стоячих луж;
от них уплывали выси,
их белых чешуй чушь
Окончен сезон охоты.
Из скудных трофеев улов:
два, три лепестка чухони
в лодке с одним веслом.
И по туманам в лощины
в узкий, без света просвет:
в нем вспыхивая осинник
предупреждал: не снег.
Он рядом и таял ближе
в тусклом окне сентября
холодных домов крыши
в нейронных грея сетях.
Стекол разводы и копоть
с собой уносила вода,
и знающий, чей-то шопот
подсказывал мне «куда».
И — медленно из изгоев,
из Пятницы — в дикаря
то трезвым, то с перепоя
похожим на глухаря
я превращался в птицу
способную токовать.
Я не говорил «в Ниццу»,
меняя на стул кровать.
С ветки к удобной выше
я не успевал взлететь,
на резкий осев выстрел,
раненным вкось висеть,
мутную видеть картину
как тень мою принял лес,
как падает в паутину
небо, оставаив врез,
как остановился кокон
доматывать дня виток
и замерзал меж стекол
с белым лицом листок.
Он мне царапал душу,
немела от ветра щека,
а я продолжал слушать
разбитые звуки стекла,
слышал игру ксилофона
хрустальные полутона
и колокольного звона,
когда затихала она,
когда перепутаны жилы,
артерии — с кровью вен,
кругом не снег и не иней,
окно ни вкось и ни в крен.
В нем видимое терялось
в подробностях сентября,
а то, что еще оставалось
само по себе, без меня
оттенками серой краски,
брошенных греть костер
и ветром больным в маске
расшатывать корридор.
Пьяные снегири
Вале Чепеленко
Пора засушенных мимоз,
рябин настоянных на ветре.
От ветерка — острей мороз
и снегири пьяней на ветке.
Перебродивших ягод хмель,
спасенный крыльям от мороза:
с малиновых рябин капель
в снега и к памяти мимозам.
Друг перед другом снегири
слетая в красной канители
плели на снегах лабиринт
стяжками скатерти затейной.
Как в гнездах пыли воробьи,
елозя в белых, для веселье,
для солнечной их ворожбы,
валялись в ягодах осенних,
настоянных на покрова,
и первыми из мумитролей
тянулись к новым островам
раздутые от ягод с солью.
Их продолжалась воркотня,
мной не осознання взглядом…
Сменилась осень за три дня
безжизненным ее пейзажем.
но через раз, через плетень
я не выискивал их в сущем.
Их не сменила свиристель
веселая в лучах секущих.
Я помнил как обрывки дня
влетали в пьяные обьятья
заката, как потом — со дна
их красные бурели пятна.
Душная палата
Через Гефсиманский сад
на суд: с удушьем в палату,
в терновые круги, в ад
и — в трехнеделье кряду.
Понтий Пилата месть:
в мишенях квадраты окон,
заревом каждая весть,
с кровью, жарой, потом.
Слыша, куда все плывет,
не видел как из минаретов
свет падал. В ночь переход —
его летаргической метой.
Без лампы неполной луны,
тусклой через расстоянья
стирался текст неба, вины
моей, перед ней покаянья.
И бесконечность, и тишь,
охрипшие, шопотом ноты.
Я слышал: от желтых лиц,
отщелкивались темноты.
На мысли ловил себя,
как легче через преграду
в палате ловить снегиря,
при свете окон прохладу,
когда уплывала луна,
водой разбавляя чернила,
оттенками синего льна
все как-то еще светила
дорогу. До выхода, врат
орлом выпадала решка:
я шел через утренний сад
с ней на зеленых ветках.
Не помнил, когда до утра
память вернулась, одышка
с дыханием, бегом трав
исчезла. И — передышка!
И — медленная суета
вползала
с возней прикроватной.
Мне стены шептали: среда,
не понедельник кровавый.
С пропуском дней, с четверга
мне неожиданной спешка…
Вплывали с водой берега
и ночь — без ее отрезков.
И настежь любой секрет:
распахнуты окна, стены.
Лунных фантазий сюжет
без текста, актеров, сцены.
Небо подобьем шатра,
дохнуло в глаза Куросио:
воздухи хлынув с утра
шли рябью, его курсивом.
День разглядев не совой,
я видел мосток капитанский,
как ветром правит немой
капитан из чужой Небраски.
Кружило. По курсу земля.
Мне пузыри по болотам.
Прав Лавуазье, не Золя:
дыхание легче с азотом.
И воздух из окисей дня,
плавал по всем протокам
в легких моих, без меня
снаружи и между стекол,
медленно ставил знаки
подсчеты вел без таблиц,
и — свет на углах атаки
вносил в искаженья лиц.
В мозаике новых красок
меня он надолго терял,
а я — выплывал без маски
из той же воды в провал,
разной от столкновений
с сюжетом кривых зеркал
из повторимых мгновений,
если их свет не смещал.
День оттого не длинный,
растянутый по голосам
меня помещал в картины,
да Винчи стирал их сам.
Желтые лужи
После дождя лужи,
устав от глубоких протрав,
в листьях внутри и снаружи
и в тех, что в пути от стужи
застряли на зыбких плотах.
И — всем ветерок качели
устроил как теплый бриз:
для тех, что куда-то летели,
мне — не попасть в метели,
качающих снежный обрыв.
В них есть кучевые неба,
без ряби по ним, в глазах
в абрисах разного цвета:
одним с позолотой лета,
другим —
с ветерком на вожжах.
И — плавающим отраженье
мое в облаках вверх лицом.
Как после головокруженья
небо с моим отторженьем
стиралось во мне и в нем.
Я восстанавливал место,
где свет исчезал за углом,
но лужи подкинули Вестерн
и — ложные слухи и вести,
устроив мне желтый фургон.
И он — через лужи в холод
с вечера плыл до зари:
каждого встраивал в кокон
из вороха листьев под полог
из одноцветной слюды,
когда разноцветной мастью
не в тон ожиданьям творца:
одышка простора от астмы,
не маслом — осенние астры,
но холод, знобящий с утра.
И мне поворот на спасенье:
рябь луж, разноцветие брызг,
вода по изгибам осенним
и — отраженьем последним
моим и плывущим на бриз,
когда уже астры и лужи
подсели в контрастах Дега
с водою, остывшей от стужи
внутри, с одышкой снаружи
туманов к концу декабря,
а небо с волнами страхов:
в лужах нет прежним меня.
Осень под ковида знаком
текла по чужим буеракам
и с тенью моей до дождя.
Вощенное стекло
Неоновой, в инее дверь
внутри: за стеклом клетки
пьянила себя свиристель
на красной от ягод ветке.
Без нот, наугад, береста
звучала и — звуки летали
как будто зимою весна,
не осень с ее цветами.
На разноцветный мотив
ко мне миражами мрака
дождей приходил курсив,
меняя Восток на Запад.
В те же створки окна
небо входило холодным.
На нем остывала луна
и свиристель в желтом.
Без света зима по апрель,
чисел, событий, неделей.
С окон стекла акварель
и с охрою лужи в аллеях.
Погода ушла под навес.
Стрелки с юга на север.
Я с температурой и без
у моря, и сзади не берег.
В бреду, с голосами на
вощенном стекле сознанья
слоями всплывали со дна
знакомые люди, зданья.
И — растекалась вода,
захлебываясь пузырями
красными: в дыме дома
на фоне размытых зарев.
Была свиристель на час
из красного подсознанья:
свистящими звуками астм
с апное — через дыханье,
через подъемы — в диез.
через скачки препинанья.
И рушился плотный текст,
в тумане шатало здания.
Все размывалось в разы
и отдаленным и близким.
Я слышал: плачут навзрыд
створок шарниры, диски.
Ветром открыло дверь
окна втянув, а в стену
ударила грохотом дрель,
экран отключив и сцену
и выпал рассвет до шести
и титры о нем на экране.
От тока двухфазной сети
стекло осыпалось в раме,
но — свиристель в окне
на той же молчала ветке
от пьяной рябины в огне
и — в продувной беседке.
Адажио на бересте
Живой, готовый на вынос
утром, с сумой барахла
я собран. И время на выбор!
Я инок. Мне снова в бега.
В исхлестанный ветками ветхий
рассвет вдоль дорог и болот
меня из распахнутой клетки
встречать у закрытых ворот.
Не вылечен греками, Леной,
ветром, изъеденным в моль.
Он лепит соленой пеной
в лицо мне волной голубой.
Отчаянье перед простудой
ко мне подкатило само:
посыпались буги и фуги,
сюжеты в лучах Шапито
и многоголосье от вспышек
команд от ударов хлыста,
сорванный голос одышек…
Бемоль! С до диез не весна!
Новый, в неоновой краске
медный, без поводов звук.
И клоуньи шутки и пляски
от выстрелов пьяных базук.
И продолженье качелей
с приступов лжи под наркоз.
Он мне доносил еле еле
сбивчивый стрекот стрекоз,
а после затишия, с ночи
на сорванной бересте
адажио правило почерк
мой буквами, но не везде.
Ржавые из магистрала,
они меня гнали вперед
в залы слепых вокзалов,
тесных портов, причалов
с мыслью «на пароход»,
но — ветер, парус, берег,
с преодоленьем широт
отвергнуты: зуммером
пеленг
о рвущихся неба строп.
Мне досягаемой точкой
маяк, красный луч в воде
или — в ручье проточном
звезда, облучок в ладье,
или по каплям источник
воды, уходящей в песок,
в часах
без шума песочный
шум ветра, может звонок.
О сроках воды волненье,
в наклон убегающий слог…
мне, потерявшим зренье
увидевшим это в смог.
От парусов, всей регаты
вплавь догорающий залп
лучей и по волнам агаты
пиков блуждающих альп.
Снова к
осиновым листьям
и нитям живых паутин.
Я по подтексту вымысла
видел нелепость картин
ретушью желтой краски
размытых поверх одеял,
похожих на поле из ряски
в зеленых болотах углам.
слышал дыханье округи,
ветра игравшим на всем.
Я не готовый к разлуке
с полсветом,
спешил босиком,
слыша дрожащей бересты
как звуки не все в тетрадь,
как пьяный глотая воздух,
трезвел, но не мог бежать.
В окна стучал и в двери,
их не открывавших домов.
В стеклах торчали тетери,
кричащие рты без голов.
Лаяли с хрипом собаки,
послушные им взаперти.
Свет жил, гуляя во мраке
в пустом переулке плести.
От вдребезги битых окон
я слышал, к кому и по ком
осколки мозаик, стекла
торчали под разным углом.
Безумная Грета
/по Брейгелю/
Не рукотворной картина
в память, глубинам зеркал
с бесами к злым паутинам
красок, костров языкам.
Ад, оглушенный испугом
в красной, вспышками мгле.
Каждый, имевший свой угол
ждет очередь — на костре.
В смрад дымящих одышек,
к густым перегарам отрав
преступников и воришек
в огонь кислород избрав!
В воротах «Безумная Грета»,
над всеми в руках металл.
Шпага к ударам воздета
над пропастью в сотни жал.
В ней, поглотившей небо,
любое из них — в глазах,
но взбаламученный Гретой
ад — на холмах, в ветрах.
Повод там быть: слитки,
а — огненный переполох
к поискам зыбкой калитки
к богатствам — через порог.
Ни подлинника, ни копий,
ни плана: откуда в огнях
просвечены ужасом окна
и адом вся пеплом земля.
Он не выбирал в сюжете
удобный для глаза пейзаж,
не был одиноким на свете
в цветах забывая про нас.
Он поколенья без масок
в ход времени и в поток
включал из огненных арок
с кострищ, дымящих особ.
И не для тех, кто выбыл
в набросках карандаша,
в сюжетах из пепла, зыби
потухшим огнем дыша,
выхватив «золото» Греты
в огне расплавлял металл…
Он жил как не все поэты
премированные за хлам.
Не при дворе художник,
скитавшийся по стране,
был как любой сапожник
уставшим, спиной к стене,
что-то менял в картине,
Гретой пугал всех нас
или — окном в паутине
мазков исчерпав запас.
Сюжеты его на выбор
с набросков карандаша.
Он в тяжелейшей из игр
безмолвия всех лишал.
Через глаза или жесты
через развороты лиц
мир его окислов жести
без воздуха, без границ.
Еще — не Уленшпигель,
открытый всем и всему
в виды видавший тигель
плевел добавлял к зерну.
Ракурсы в фас, коллажи
менял как меняют вино,
а после по виду, не сразу
глотками глушат его,
просеивал краски неба
и воду — через решето.
Воздух бледнел от света
костров и дыхания ртов.
И — подбирал краски
черный сгущал до фраз,
а после бардово-красным
кой-где оживлял грязь.
Проездом
Вдоль туманов в огнях поезда.
Мимо станций без остановок,
без надежды на случай из ста
мне на скорый к станции Новой.
Перед носом, по нервам вагон
взбаламутил туманные клочья:
желтой молнией и через гром
оглушил меня
шумом полночным.
В поджигающем воздух огне
не лежать на издерганной полке,
днем не видеть как тает в охре
свет осенний в снежном потоке
и не слышать, как хлопает дверь
и гармонь от цезур, с экстазом
изворотливо, с «до» и до «ре»
будет в нотах менять парафразы.
Вместо ясных в длинноты тире,
от них на неточный подстрочник:
крупным шрифтом как на стене
в нем напомнить значение точек…
С веток ягеля с парой гвоздик
все колеса по разным стрелкам…
Дни темнее, чем ночи в разы
окон в инее, в хвойных ветках,
в бесконечной тягучести снов,
до последнего кадра картины:
только тиканье громких часов
в темноту сквозь узлы паутины.
В темноте, изменяющей полутона
мимо «Новой» ликующий поезд:
стук колес оживляют туманы окна
с полустанками вместе и порознь.
Тень от лампы качалась пустой,
стакан еле желтый от едкого чая,
окно с дребезжащей
меж стекол осой
всех оттенков как в оттепель мая.
В тех же сумерках перед окном
изнутри с перебитым дыханием,
я как тень, еле пульс, метроном,
успевающий с опозданием…
Дням вчерашним, текущие вкось,
числа врозь и по разным лекалам:
полусбившейся, к будущим ось,
с замиранием, без интервалов,
по резьбе, по виткам, через ряд,
как дыханье с задержкой при астме.
Листья в окна прогноз шелестят,
облака предлагают мне царства,
поезд скорый на выбор в четверг
или в пятницу — без расписанья…
Мне бы знать, чем закончится век
в светолуние — в луностояния
с февраля, с високосных дней
и в метели, на узких просторах.
Я бы ждал как в снегах огней —
отскрипевшие за ночь ворота.
В дни зимы — и прогноз по себе,
что ко мне от ковидного лета
в перепадах жары, не в среде
безголосой, с подтекстами эхо,
заведенным на час Х звонком
по маршруту дыхания крыши,
улетающим стать двойником
мотылька в дни цветения вишен,
отвлекать облака — от всего:
от туманов, огней листопада,
если поезд не тот и чужое окно
ближе чем от жары прохлада.
Передышка
Передышка к метели. По осени не тишина:
небо с криками, ветер рифленный на крыше,
на мозаичной кальке в оттенках сухого вина
даль размытой в рассеянном свете видна
и — дорога, не в фокусе то, что мне ближе.
И — мелодия слов ощутимее шелеста в уши,
но безмолвной, в две стороны лжет пятерня:
перелески в огне, в красных листьях, а лужи,
в аллегориях света, а в нем утомленные души,
от удушья когда их спасала, ослабнув петля.
Накануне озноба по стенам сползала жара,
вниз по Цельсию и — от ночной лихорадки…
Запись пульса, лекарства по схеме в тетрадки!
Утром ветер и волны отливами — через «Ра»,
похожих на
шелест и
звуки
вдыхающей воздух трехрядки.
Пульс, дыханье метались по кнопкам одышки:
с западающих клавиш и почерк, и главы листа
не на сюжет, не на исповедь вымысла книжки,
а от новых страниц после выстрелов мышки,
отключающих воздух плывущему и с утра.
От жары он сгорал. Покидали поля перелески.
Смысл всего исчезал и огонь — по началам глав.
Он за лживый сюжет продавал последние вести:
на экране включал мне прокуренный Вестерн,
и дыхание правил до хриплых от дыма октав,
до одышки — в ячейках дневной паутины,
до снегов в сентябре, перепадов жары; с января
кислород из подушки, вода от удушья и пытки,
аритмия без пульса, вспотевшие стены до нитки,
окна света луны, без нее — из камней янтаря.
И — к безмолвию ночи: по одичавшей равнине
безымянный, оторванной льдиной — в февраль
на себя непохожий, в снегу и без едкого грима
я при свете янтарном ветром по ней негасимым
по торосам, как мог, неизвестно куда дрейфовал.
Удушье
Из сумерек, азотом, на версту
дышало все и дымом переулков
удушье горло жгло как бересту
огонь трепал
и мстил краями звуков.
Они, часть речи и моей вины,
и корчились под новыми углами,
метались без огня от тишины
и пепел поднимал их в пламя.
Они мне зажимали рот
и я как рыба из воды на суше
дышал и жабрами глотая «О»,
а пузырями выдыхал снаружу.
Они меня учили наизусть
читать слова и мысли наизнанку.
Я их боялся: резкий на испуг
в палате свет
включал из них шарманку,
один и тот же вечный патефон,
заигранной до одури пластинки.
От лампочки едва живой плафон
листал к ним
не истлевшие картинки.
Но не переворачивалась ночь:
скрипела дверь оторваной петлею
или прорвавшийся сквозь скотч
на выдох вдох маячил запятою.
В удушье, в полумрак, в болезнь
входили стены, опрокинутые на пол.
Дыханье с пузырями, чаще без,
искало путь от Севера в Неаполь.
И скоро, полночью повеял ветерок
от воздуха все стены побелели,
но шторы край не подхватил поток
застыл, не разворачиваясь к двери.
По темной кальке, медленной рукой
водила ночь: кармином и лазурью
то вспыхивала, искажая боль и бой
часов, темнея вышивкой ажурной,
или, пыталась сплесть из лоскутов
взамен окна, мозаичном от дыма
картину без сюжетов и — без слов
едва живую без адреналина.
Куда повернет
Истертая в красную пыль
душа аллергирует к окнам.
За ними простор и ковыль,
ветер, закрученный в кокон.
Он как метельный клубок
взорвался и вьюгою настежь
и каждый с пружиной виток
из белой смеющейся пасти.
Она, если встать у окна,
испуганной, волнами ночи:
все вкось, поднимаясь со дна
воронок, из сьехавших с оси.
Мне некого, нечего ждать
в жаре, без рубашки, в стужу:
с горячего снега — в кровать,
молчать, пропуская ужин,
когда снег вокруг и везде
на стеклах, на стенах и выше,
когда терпкий воздух истлел
и стенам мой голос не слышен.
Теплом, уходящим за дверь
не дышит потухшая печка
и я задыхаюсь как зверь
давно под шкурой овечьей,
но снег не смахнуть с лица,
завяли в ветрах георгины,
от звезд не пылит пыльца
под шумные стоны рябины.
И — белой не вышла зима,
не видно нигде простора:
ковыльная, в сером земля,
чуть снег, если он у забора.
И мне неизвестен прогноз
на дни выпадавших из круга,
к каким повернет альбатрос
от ветра и снова ли вьюга.
Огней осыпь
В карандаше — утро:
в оплавленных водах зари
включались в тумане мутном
вверх окна и вниз этажи,
меняя фасады зданий,
небесный кроя пустырь
но свет не теплел с окраин
ни по этажам, ни внутри.
Калькой поверх рисунка
был от случайной искры,
и — проявлялся от звуков
утренней в нем листвы,
в новых оттенках краски
сквозь решето тишины
через намеки, кратких
таинственных слов Тажи*,
как на вощенной бумаге,
теряющей запись всего,
слышать по каплям влаги
к кому они сквозь решето,
увидеть как падают здания,
как дождь возникая в семь,
плавил от света сознание
меня оставаляя ни с чем
стекла тускнея от влаги
с трудом протирали глаза:
я видел глазами бродяги
в воде как дрожит бирюза
как в монотонной картине
движенье оконных зеркал
а утром, в туманной тине
шаг влево и новый провал
и, где посеревшие стены,
вниз окна и вверх этажи,
створки потухшей сцены
и между оттенков стяжки
и струны дождей от ветра
о — не наступившем дне,
по памяти копии детства:
на солнечной
к ним стороне
а на перепутьях вокзала
вне дорисовках рукой
тень моя кисти Шагала
над не бирюзовой рекой,
где приближение к тайне
с вечера, ночью, с утра:
я слышу как тикает таймер,
журчит и молчит береста.
Вижу оттенки в картине
в сюжетах на сто ветров,
как я вовлечен в паутине
в подтексты
сгорающих слов
и жду неизвестный поезд,
меняющий стрелки, пути
и — утро, затеявшим поиск
меня на пороге пурги,
когда неизвестно, куда же
небо плывет и — ведут
ветра на потухшем форсаже
в рваном на память бреду
и, почему — на вокзале,
прощальный на вылет, полет,
когда в полутемном зале
сознания снижен порог
и сквозь окно напротив
в огнях не ярки этажи,
но слышу как капли крови
лицо, согревая, свежи.
И продолженье метаний
мое наяву и — с листвой:
от хрупких, тающих зданий
вспышки сознанья искрой.
Меня вспоминали окна,
спиралью сжимая виток
сознанья и трескались стекла,
и вдребезги ночи кусок,
когда неизвестно откуда
птица влетела на свет:
и — перекошеным утро,
и с перьями красный снег,
когда через прутья ограды
глаза запорошил не снег,
а волны от легких фрегатов,
белый папирус Зюйд-Вест:
в холодную, серую слякоть
потухшего видеть стекла.
я плыл из созвездия рака
от — утреннего сквозняка
и — возвращался в осень,
но холод не жог глаза:
я видел созвездий осыпь
и желтую в белом озимь
взъерошенную в снегах,
как мой полупьяный остров
не уплывал — в темноту,
как парус от дома остов,
оставив щемящий воздух,
держать мою тень на лету,
когда еще ветер сносен
и — был на него рефлекс,
я сны пропускал в восемь,
зная, что осень в шесть
теряла меня от бессилия:
кругами, с дуги другой
я был неспособен осилить
в окно обвал ветряной,
и свет не сходил, не таял
как все в преисподне дня,
я видел в нем осень в мае,
как снег веселил поля.
все в искаженной виде
а на сетчатке вверх дном.
Как же неправ Овидий,
описывая дурдом
а я защелкнут на двери,
от скуки считать этажи,
слушать пьяные бредни,
шатаясь, ловя виражи.
видеть: вестью откуда
птица влетела на свет
поглядеть как посуда
в дребезгах ловит снег,
какие на память осколки,
с чем недопитый стакан,
отрывки газет, перетолки
сквозь битые
линзы стекла
и не наяву, по приметам,
когда свет в моем окне
и бабье с гуслями лето
тускнело, меняясь в игре
и желтым пятном птица
в — не акварельной охре,
в мозаиках астры и лица
вдыхают рассвет на реке.
И брызг и огней осыпь
входила, ломая мой сон,
а я — подбирал шопот
молчать и ни слова ртом,
когда еще утро свежим
и утро не сушит глаза,
а поздняя осень реже
в дожди,
незаметна в слезах.
О, Рио-Рита
В мутной с утра сфере
двумерными все дома
или прохожий в сквере
в плоскости два на два.
Тех же размеров, в омуте
с колоколов в два ряда
плоские звуки не тонут
как в тихих широтах <Ра>
или — как с ветки птаха
серой под белым мелком
охвачена плоским страхом,
слетая кривым углом.
От этой головоломки
я стекол сдирал пелену,
помня как ранят осколки,
дыру оставляя окну,
видеть в тумане причины
шаткий на сваях причал
и бриз от немой отчизны,
скрип половиц по ночам.
Третьих ища измерений
палаты, людей, тишины.
в острые пики мгновений
от боли в руке со спины
и теплых теней <Рио-Рита>
в сиреневых звуках тоски
о том, что еще не забыто
молчанье у плоской доски,
молчанье, запой, чаепитье
не от приправы хмельной,
от не озарений — открытия
по кардиограмме кривой
боли сознанью закрытой,
тумана по вспышкам огней
тех, что пылят на орбитах,
а под ноги утром темней.
Свет согревая, был спрятан,
от розовых красок в среде
серой от вздувшихся пятен,
от капель дождя везде.
И по рифленым крышам
менял он тональности дня,
и то как в тумане дышит
прохожий, не видя дождя,
как на перепутьях лета
звучал под иглой патефон,
как к месту музыка света.
К ней даже ярче плафон.
В подлинниках картины
за каждым сюжетом слой
следами плакучей рябины,
штрихами, мазками, рукой
стеклам с моим дыханьем,
снаружи, внутри — от дождя
и медленному привыканью
ко мне в счете чисел до ста.
В зримой и плоской призме
с неравенством плоскостей
с водою от кромок крыш и
вьюжливых щелей дверей,
когда для обзора не нужен
расклад по лекалам дня,
когда ты не вечный узник
двух стен, самого себя,
когда в двух шагах
от дома,
выйдя в чем есть перрон,
увидеть, как осень снова,
по стыкам,
по слухам,
скорым
везде продувает огонь.
Через стекло от осколков
Пробелы в календаре,
с числами что-то не так.
Одни догорали в охре,
другие стирались в ветрах.
Осень когда осторожна
в закатных блуждая краях,
и в передышке тревожной
кочующий дым на углях.
Растянутый до зимы
сквозь заросли
чертополоха
он тлел и от искр золы
день оживал одиноко,
и — проседал календарь
без чисел и дат к началу.
О них неизвестных хорал
к какому тянуть отчаясь.
Далекий от колоколен
звук медный его страниц
ко мне доносил их холод
и шопот листвы опричь,
В нем отражался голос
опустошенных равнин,
по календарю — голых,
плачущих вместе с ним.
Не мертвые зяби и выси,
не тлеющих дней искра,
а ветер, падая с крыши
в дожди обострял
твой страх,
как после — ее желобам
к земле тяжелела вода,
как прилетали к нам
осколки стекла и льда
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.