Бесплатный фрагмент - Чердачок ужасов

Архив

Где-то в Вологодской области, между тёмными озёрами и заброшенными деревнями, начинался этот осенний вечер 1987 года — влажный, тягучий, с запахом гари и прелых листьев. Дорога уходила в туман, и казалось, что мир вокруг медленно растворяется, оставляя только свет фар и холодное дыхание леса.

Они приехали вчетвером — Лена, Артём, Даша и Никита. Молодые, шумные, с термосом кофе, дешёвыми сигаретами и кассетником, играющим старый рок. Машина урчала, глотая последние километры просёлочной дороги.

Дом стоял на отшибе, серый, с покосившейся крышей, от которой тянуло гнилью и сыростью. Его не было на карте, но местные знали: туда лучше не ходить.

— Говорят, раньше тут жила семья архивистов, — сказал Артём, вылезая из машины. — Собиратели странных документов. Историй, писем, дневников… Потом исчезли.

— Исчезли? — переспросила Даша. — В смысле — просто пропали?

— Ну да. Дом остался, а их — нет, — усмехнулся Никита. — Отличное место для фотосессии.

Дверь в дом была приоткрыта, будто ждала. На крыльце — облупленная краска, ржавые гвозди, старая паутина, трепещущая от дыхания ветра. Когда они вошли, воздух встретил их глухим, застоявшимся холодом. Пахло пылью, влажной бумагой и чем-то ещё — чем-то старым, будто временем.

Первый этаж был пуст.

Стены облезли, на старых обоях угадывались расплывшиеся силуэты — как следы людей, стоявших там слишком долго. В кухне — разбитая плита, чашка на краю стола, в которой застыл слой серой пыли. В гостиной — книжный шкаф, перекошенный, будто от усталости. На полках лежали обломки рамок, куски воска, свёрнутые в трубку пожелтевшие фотографии. На стене — след от картины, когда-то висевшей здесь, светлее остальной штукатурки, как призрак утраченного лица. На полу под слоем пыли поблёскивало стекло — то ли от часов, то ли от зеркала.

— Странно, — сказала Лена, проводя рукой по пыльной поверхности. — Как будто кто-то искал… или забирал.

— Или прятал, — тихо добавил Артём.

На втором этаже — спальни. Одна, кажется, детская: ржавая кровать, облупленные стены, в углу — плюшевый мишка без головы. В другой — зеркало, покрытое тканью. Никита, не раздумывая, сорвал покрывало.

В отражении — только они.

Но Артём поклялся, что видел пятый силуэт — у двери, неподвижный, как пятно тени.

— Показалось, — пробормотал он, хотя сам не поверил.

Лестница на чердак была узкой и скрипучей. Фонарики резали темноту, лучи пересекались в пыльных вихрях. Чердак оказался низким, с покатой крышей. Здесь воздух был иной — плотный, глухой, как будто с каждым вдохом в тебя входила память.

В углу стоял сундук. На крышке — металлическая табличка с выцарапанными словами: «Не открывать».

Никита хмыкнул:

— Ну теперь точно откроем.

Замок сломался под первым нажатием.

Внутри — старые вещи: кукла с выгоревшим лицом, детские ботинки, связка писем в бечёвке… и книга. Толстая, кожаная, тяжёлая. Без названия. На обложке — круг, внутри него глаз, а в зрачке — тонкая лестница.

— Кто-то явно увлекался символизмом, — сказала Даша, но голос её дрожал.

Они сели вокруг. Лена раскрыла книгу.

Страницы были исписаны от руки — разные почерки, разные чернила. Каждая страница — отдельная история.

Подписи разные. Даты — с 1950-х до 1987 года.

Все рассказывали одно: о людях, которые заходили в дом. И не выходили.

— Это розыгрыш, — сказал Никита. — Кто-то нас разводит.

Но бумага была старая. Чернила выцвели.

И одна из записей была особенно странной — она описывала их. Четверых. С именами. С одеждой. Даже с фразами, которые они уже произносили.

Тишина легла плотным слоем.

Потом внизу что-то скрипнуло. Дверь.

За ней — шаги. Тихие, тяжёлые, будто кто-то ходил, не зная, куда.

— Ветер, — сказал Артём. Но сам глядел вниз, бледный.

Когда они спустились, зеркало снова было накрыто.

Чашка — исчезла.

А на стене, рядом с лестницей, проступила новая тень — вытянутая, неровная.

— Мы уходим, — сказала Лена. — Сейчас.

Но дверь была закрыта.

Замок заржавел. Окна — заколочены.

Воздух в доме стал гуще, будто дом вдохнул их в себя.

Они вернулись на чердак. Книга лежала открытой.

На новой странице — свежие строки:

«Они пытались уйти. Но дом уже знал их. Он запомнил их запах, их шаги, их страх. Теперь они — часть истории.»

— Кто-то играет с нами, — прошептал Артём. — Это постановка. Чей-то розыгрыш… где-то есть выход.

Он пошёл первым. Остальные за ним.

Но лестница больше не вела вниз.

Теперь там был коридор — бетонный, бесконечный, с мигающими лампами. На стенах — таблички:

1953.

1967.

1981.

1987.

И дальше — пустота.

— Это не дом, — сказала Лена. — Это архив.

Они шли долго. За дверями — комнаты.

В одной — детский лагерь, обугленные дневники на столах.

В другой — лаборатория, приборы, кресло с ремнями.

В третьей — сцена, тени, падающий свет.

Каждая — как фрагмент чьей-то памяти, чужой и ужасной.

— Это истории из книги, — сказал Никита. — Мы внутри неё.

Когда они вернулись, книга была закрыта.

На обложке — четыре фотографии. Их лица.

Без выражения. Как у мёртвых.

Они пытались разбить окно — стекло дрожало, но не трескалось.

Пытались сжечь книгу — огонь гас, будто задушенный воздухом.

Пытались кричать — звук тонул, не долетая до стен.

На последней странице появилось новое предложение:

«Они остались. Дом принял их. История завершена.»

⁂

Через неделю местные заметили машину у старого дома.

Чистая, запотевшая изнутри. Музыка играла. Термос стоял на переднем сиденье.

Двери были распахнуты.

В салоне — запах кофе и дешёвых сигарет, будто кто-то только что вышел.

Дом был пуст.

Дверь — приоткрыта.

Внутри — тишина.

Ни следов, ни голосов.

Только на чердаке — книга.

Открытая.

Готовая к новой истории.

Последний спектакль

В посёлке Лесозаводск, затерянном среди болот и выцветших лесов Архангельской области, стоял старый Дом культуры. Его построили в 1952 году — в те времена, когда ещё верили, что искусство может спасти человека. Закрыли в 1989-м.

Официально — из-за пожара.

Неофициально — потому что после той премьеры туда никто больше не заходил.

Здание не сгорело. Оно просто выжило. Потемневшая лепнина облупилась, занавес осел пылью, стекла в окнах мутнели, как глаза старика. Дорога к нему давно заросла травой, и лишь в осенние вечера, когда туман сползал с реки, казалось, будто в окнах снова мерцает свет — приглушённый, тёплый, театральный.

В 2025 году краевед-энтузиаст по имени Игорь наткнулся в архиве на старую афишу.

Пожелтевшая бумага гласила:

Премьера. Пьеса без автора. Начало — 19:00.

Вход только по приглашению. Выход не гарантирован.

Дата — 18 ноября 1989 года.

Эта приписка не давала Игорю покоя. Он расспрашивал местных — никто не помнил ни спектакля, ни актёров. Только одна старуха сказала:

— После того вечера все, кто был там, будто исчезли. Дом тогда заперли, да и всё. Лучше не тревожить. Там сцена дышит.

Через неделю Игорь поехал в Лесозаводск. Осенний ветер гнал по шоссе мокрые листья, лес по обе стороны стоял недвижим, будто слушал. Дом культуры возник из тумана неожиданно — серый, облупленный, с потускневшей вывеской ДК «Октябрь».

Окна были тёмные. Кроме одного. В фойе горел тусклый свет, и стрелки старых настенных часов, видневшихся через стекло, показывали 18:59.

Игорь толкнул дверь — та поддалась с сухим щелчком.

Внутри пахло гарью, пылью и старой сценой. Пол скрипел, стены облезли, а где-то под потолком гудела лампа, вспыхивая, как дыхание спящей машины.

Он сделал несколько шагов, и его собственные шаги отозвались эхом, будто кто-то шёл рядом.

Зал открылся внезапно. Ряды кресел в серых чехлах, сцена, занавес. Пыль висела в воздухе, как дым. И вдруг — шёпот.

Голоса, приглушённые, будто из-за кулис. Они произносили реплики, которых он не понимал, но в них было что-то мучительно знакомое — словно фразы из сна, забытого на полуслове.

Когда часы пробили 19:00, дверь за Игорем мягко захлопнулась. Он обернулся — ручка не двигалась.

Свет в зале стал ярче. На сцене занавес шевельнулся, и за ним проявился силуэт. Высокий, тонкий, будто вытянутый тенью. В руке у него была папка.

Игорь шагнул ближе.

Силуэт медленно наклонился и положил папку на край сцены.

Он узнал своё имя на обложке.

На первой странице было напечатано:

«Пьеса без автора»

Действие первое. Герой входит в зал, где уже всё готово.

Игорь поднял глаза — кресла больше не были пустыми. В каждом сидели люди. Бледные, неподвижные. Их лица он не различал, только светлые пятна глаз, обращённые к сцене.

Он хотел закричать, но не смог — воздух стал густым, как вода.

На сцене медленно опустился занавес. Из-за него донёсся голос:

— Начнём.

Тишина. Затем аплодисменты.

Громкие, гулкие, как будто издалека, с разных сторон зала.

Игорь попытался бежать, но не успел — занавес сомкнулся.

Свет погас.

В тишине слышалось, как кто-то переворачивает страницу.

⁂

Наутро местные мальчишки пробрались в старый Дом культуры.

Внутри пахло пылью и сыростью, под ногами трещали доски.

Стоило им войти, как воздух стал густым, будто в нём кто-то дышал невидимо.

Через мгновение дети выскочили на улицу, вопя от ужаса.

На сцене, под пыльным прожектором, лежал мужчина с перекошенным лицом.

В руке — папка.

На обложке — аккуратные буквы: «Пьеса без автора. Действие второе».

Когда его тело увезли, в зале ещё долго стояла странная тишина.

Казалось, кто-то за кулисами сдерживает дыхание.

А вечером, проходившие мимо люди говорили, что в разрушенном здании снова горел свет — мягкий, театральный, будто там опять начался спектакль.

Только актёров никто не видел.

Зайчик

Парк «Сосновый» был пуст и тих.

Сумерки ложились на аллеи мягко, как пыль. Фонари потрескивали, гудели, один за другим моргали, будто уставали держать свет. В воздухе стоял терпкий запах хвои, мокрой земли и чего-то едва уловимо сладкого — как в заброшенном детском саду.

У качелей стояла девочка лет семи. Маленькая, в вязаной шапке с помпоном.

В руках — пустота, но пальцы сжимались, словно она держала что-то невидимое.

На лице — растерянность, смешанная со страхом.

— Ты чего одна? — спросил мужчина, проходивший мимо.

Лет тридцать, невысокий, в куртке, с термосом в руке. Он остановился, чувствуя лёгкое беспокойство: в парке не должно быть детей в этот час.

— Потеряла зайчика, — тихо сказала девочка. — Он особенный. Без него я не могу домой.

— Где потеряла? — спросил он, пытаясь улыбнуться.

Девочка подняла руку и показала на тёмную аллею. Там фонари уже не горели, и казалось, что свет просто отступил, не желая идти дальше.

— Там. Он ждёт.

Мужчина замялся. Ветер прошелестел листвой, где-то хлопнула вывеска у выхода.

Потом он кивнул и пошёл следом — шаг за шагом вглубь аллеи.

Девочка шла рядом, бесшумно, слишком ровно. Её тень не попадала под свет последних фонарей.

Деревья сомкнулись над ними, и звук города растворился.

Остался только шорох — будто кто-то шептал где-то совсем близко.

Девочка остановилась.

— Он здесь, — сказала она.

На старой, облупившейся скамейке лежала игрушка — плюшевый заяц.

Выцветший, с одним глазом и оборванным ухом.

Мужчина почувствовал, как по спине побежал холод. Воздух стал густым, неподвижным. Даже ветки перестали качаться.

Он протянул руку и поднял игрушку.

Ткань была влажной и тёплой, словно дышала.

В ту же секунду девочка исчезла.

Он резко обернулся. Тишина.

Пустая аллея. Ни качелей, ни фонарей — только темнота и заяц в его ладони.

Он хотел выбросить игрушку, но пальцы будто приросли.

Ткань пульсировала.

Из глубины парка донёсся звук — не шаги, не ветер.

Что-то шуршало, приближаясь, словно кто-то полз по земле, задевая корни.

Мужчина побежал. Но парк стал другим.

Деревья — выше, темнее, переплетённые, как кости.

Тропинки — извивались, уходя в никуда.

Фонари гасли один за другим.

Ветви тянулись за ним, цеплялись за одежду, будто узнавали.

Он закричал. Но звук исчез, будто его проглотила земля.

Только заяц — шептал. Не словами, а звуками, похожими на дыхание сквозь сон.

Шёпот был неясен, но в нём слышался древний, безумный язык, от которого сводило виски.

Заяц в руках зашевелился.

Кожа на ладонях вспыхнула болью, будто прикоснулась к раскалённому металлу.

Игрушка подняла голову.

Выцветшее лицо исказилось в демонической улыбке, в которой не было ничего детского.

⁂

На следующий день в парке нашли термос — он стоял на старой скамейке, покрытой инеем.

Рядом на влажном асфальте отпечатались детские следы — мелкие, неровные, будто кто-то долго стоял, колеблясь, прежде чем уйти в темноту.

В траве, возле качелей, лежал плюшевый заяц.

Тот самый — но теперь почти новый, с двумя глазами и ровными, чистыми швами, словно кто-то заботливо заштопал старые дыры.

Смотритель парка поднял игрушку, оглянулся по сторонам и, не найдя никого, сунул её за пазуху.

Заяц оказался неожиданно тёплым — будто полежал не на холодной земле, а в чьих-то руках.

Вечером, вернувшись домой, он отнёс игрушку в детскую, где мирно посапывали его малыши.

Осторожно положил зайца на стул у кроватки и прикрыл дверь.

Из комнаты донёсся лёгкий, почти неслышимый шорох — как если бы ткань коснулась пола. Мужчина замер, прислушиваясь, но решил, что показалось.

Он подошёл к окну — фонарь снаружи светил слишком ярко. Шторы колыхались от сквозняка.

Когда он выглянул на улицу, сердце ухнуло куда-то вниз.

Посреди дороги, в круге тусклого света, стояла девочка. Маленькая. В вязаной шапке с помпоном.

Она глядела прямо на него.

Её губы шевелились, едва заметно.

И всё же он отчётливо услышал — не ушами, а внутри головы:

— Потеряла зайчика…

Шорох за дверью усилился.

Теперь к нему примешивалось тихое, ровное дыхание.

Он медленно повернулся.

Из щели под дверью тёк узкий луч света — тёплый, мягкий, как от ночника.

Но вместе со светом из-под двери выползала тень.

Нечеловечески длинные уши тянулись по полу, и в тишине слышалось, как что-то мягко шлёпает по линолеуму, приближаясь.

Мужчина хотел шагнуть, но тело не слушалось.

Тень замерла у его ног.

— Нашёл… — прошептал кто-то из-за двери.

И в ту же секунду свет погас.

Исповедь

1

Патрик долго смотрел на алтарь, затем перевёл взгляд на большое деревянное распятие, висевшее на стене. Священник внимательно изучал каждую деталь, хотя крест был ему давно и хорошо знаком. Он рассматривал каждый изгиб, каждую трещинку на потемневшем от времени дереве. За более чем сорок лет службы Патрик не раз сидел здесь после вечерней мессы — в тишине, перед тем как запереть церковь и отправиться домой. Эта тишина была особенной — не мёртвой, а живой, наполненной дыханием старого дерева, едва слышным потрескиванием свечей и слабым, почти неуловимым эхом шагов, давно растворившихся в каменном своде. Он сидел, сложив руки на коленях, глядя на распятие — не столько молясь, сколько прислушиваясь. Казалось, в этом шепоте воздуха, в мерцании огарков и пылинок, танцующих в узком луче света, прячется что-то неясное, забытое, но всё ещё живое. Он любил эти минуты одиночества: смотреть на Спасителя и размышлять о делах насущных, о людях, о вере, о себе.

Резкая боль в груди и внезапный приступ кашля прервали его мысли. Боль была невыносимой. Дрожащей рукой Патрик нащупал в кармане флакон с обезболивающими — теми самыми, что доктор выписал две недели назад. Проглотив таблетку, он выдержал паузу, позволяя лекарству начать действовать. Боль немного отступила, и священник стал дышать медленно, осторожно, будто боясь спугнуть краткое облегчение.

Он сел на край скамьи, стараясь не делать резких движений. Уже несколько месяцев Патрик не помнил, когда в последний раз дышал свободно. Каждая проповедь давалась ему всё тяжелее: прежде чем выйти к прихожанам, он долго собирался с мыслями, глотал лекарства и говорил через боль — таблетки уже почти не помогали.

Сквозь слёзы Патрик снова взглянул на фигуру Христа. Дрожащими руками он достал носовой платок и осторожно провёл им по лысой голове — волосы давно выпали после химиотерапии, оставив кожу холодной и уязвимой.

Это был его последний день в роли священника. Он хотел провести службу, но сил не осталось. Осталось лишь одно — сидеть в тишине, созерцая медленно угасающий вечер. Сумеречный свет скользил по камням и витражам, тени растягивались по полу, и казалось, что сам храм затаил дыхание. Несколько дней назад доктор, долго всматриваясь в свежие снимки, медленно опустил взгляд и, с привычной сдержанной грустью, произнёс:

— Вы были хорошим бойцом, святой отец… Мы сделали всё, что могли.

С тех пор оставалось только ждать — ждать, когда болезнь заберёт его окончательно.

Патрик смирился с этим. Он принял болезнь как испытание, посланное свыше, как путь, который нужно пройти с достоинством. И всё же, глубоко внутри, он боялся. Сам себе он не решался признаться, чего страшится больше — самой смерти или её внезапности.

Превозмогая боль, Патрик поднялся со скамьи. И вдруг заметил в дверном проёме тёмную человеческую фигуру. Было поздно; никто из прихожан не приходил в церковь в такой час. Священник хотел сказать, что храм уже закрыт, но затем подумал: в свой последний день стоит помочь хотя бы ещё одной душе приблизиться к Богу.

Он приветственно поднял руку:

— Добрый вечер. Заходите, пожалуйста, двери церкви всегда открыты.

Голос предательски дрогнул, и резкая боль снова пронзила грудь, отозвавшись пульсом в висках. Мир поплыл перед глазами, и Патрик схватился за ближайшую скамью, чтобы не упасть.

— Святой отец, с вами всё в порядке? — рядом раздался мягкий мужской голос. Чья-то крепкая рука поддержала его за локоть, не давая осесть на пол. От этого прикосновения стало легче. Пелена перед глазами начала рассеиваться, и Патрик смог разглядеть человека, стоявшего рядом. Лицо казалось смутно знакомым, но, когда зрение прояснилось, он понял, что видит его впервые. Перед ним стоял темноволосый мужчина, слегка небритый, с глубокими, почти чёрными глазами.

— С вами всё хорошо, святой отец? — повторил он, не отпуская локоть священника.

— Да… да, спасибо вам, молодой человек, — выдохнул Патрик, понемногу приходя в себя.

Незнакомец отпустил его руку и подошёл к алтарю. Некоторое время он молча стоял перед распятием.

— Я тоже люблю его рассматривать, — тихо сказал Патрик, подходя ближе. Мужчина чуть заметно кивнул.

— Простите, вы, наверное, хотите побыть наедине с Богом… Не буду мешать.

Он уже собирался отойти, когда услышал за спиной:

— Не уходите, святой отец. Я пришёл к вам поговорить.

— Поговорить? — Патрик обернулся. — Вы имеете в виду исповедь?

— Исповедь, — спокойно ответил мужчина, всё ещё не оборачиваясь.

— Конечно, сын мой, только дайте мне минуту, я подготовлюсь…

— Постойте, святой отец, — перебил его голос. — Вы меня не поняли. Это я пришёл вас исповедовать.

Молодой человек резко повернулся.

2

Некоторое время они стояли молча, будто воздух между ними стал плотнее. Пламя свечей дрогнуло, словно что-то невидимое прошло по храму.

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросил священник. Лицо незнакомца оставалось непроницаемым, но в его тёмных, почти чёрных глазах было что-то странное — глубокое, как бездна, и смутно знакомое. У Патрика мелькнула мысль, что он уже видел эти глаза — когда-то, в другой жизни, в другом месте. — Где же я мог вас…

Но молодой человек перебил его:

— Простите, святой отец. Я понимаю, вы несколько обескуражены моими словами. Мне следовало выразиться мягче. Это не исповедь, — он слегка улыбнулся, и на мгновение в его лице мелькнула тень иронии. — Это интервью.

Он опустился прямо на холодные каменные ступени напротив алтаря, опершись локтями о колени. В свете свечей его тень легла на пол, будто живая, будто наблюдающая.

— Я независимый журналист, — произнёс он спокойно. — И мне стало известно, что сегодня ваш последний день в церкви. Говорят, вы — личность незаурядная, человек глубокой веры. Мне бы хотелось поговорить с вами. Думаю, людям будет интересно узнать, как вы пришли к Богу… и что вас удерживало рядом с Ним все эти годы.

Патрик не ответил сразу. Он внимательно смотрел на незнакомца, будто пытаясь рассмотреть за словами что-то иное — скрытый смысл, внутреннюю суть. Было ощущение, что этот человек пришёл не за интервью. В его голосе звучала не любопытствующая интонация репортёра, а какая-то внутренняя уверенность, будто он и так всё знает, просто ждёт подтверждения.

— Святой отец, — произнёс журналист, чуть наклонившись вперёд, — вы служите здесь уже очень давно. Почти вся ваша жизнь прошла в этих стенах. Я слышал, что вы рано потеряли родителей и воспитывались при монастыре. Вероятно, именно это повлияло на ваш путь.

Патрик тяжело выдохнул. Боль, что грызла его грудь, на мгновение ослабла, словно отступила перед тенью прошлого. Он вдохнул — осторожно, с наслаждением, как человек, впервые за долгое время почувствовавший вкус воздуха.

— Да, возможно, — тихо сказал он. — Но всё началось гораздо раньше.

Он помолчал, собираясь с мыслями, потом добавил:

— Я отчётливо помню тот день. Мне тогда исполнилось девять. Самый лучший день рождения… и день, когда всё изменилось.

Патрик закрыл глаза. Перед ним ожили картины детства — обшарпанный деревянный дом, тёплый запах пыли, солнце, падающее сквозь дырявую крышу веранды.

— Я сидел на крыльце, болтал ногами и просто ждал, — начал он. — Отец обычно не вспоминал о моём существовании, но в тот вечер он появился неожиданно. Вместо привычных брани и пинков, вместо запаха дешёвой выпивки и злобы, он вдруг достал из-за спины грязный, дрожащий комочек. Это был щенок. Маленький, худой, в репьях.

Патрик улыбнулся — устало, но искренне.

— Он сунул его мне в руки и, заплетающимся языком, пробормотал нечто вроде поздравления. Потом пошёл в дом. Я стоял с этим тёплым комочком и не мог поверить, что всё это по-настоящему. Как он вообще мог вспомнить, что у меня день рождения? Откуда в нём возникла эта неожиданная забота?

Он замолчал, вспоминая.

— Отец был жесток. С детства я знал: если он дома — лучше не попадаться на глаза. Он считал, что доброта делает мужчин слабыми. Воспитывал меня кулаками, криками и холодом.

Из дома донёсся голос мачехи — визгливый, раздражённый. Даже спустя десятилетия Патрик слышал его отчётливо, словно она кричала из соседней комнаты.

— Она ругала его за то, что он снова пропил всё, что было, и вернулся без денег. Такие сцены случались часто, но в тот вечер всё закончилось на удивление мирно. Видимо, отец принёс остатки вчерашней выпивки, и моя «вторая мама» решила простить его — до утра.

Священник опустил взгляд, и на мгновение его лицо стало мальчишеским, беззащитным.

— Я знал, что, когда они заснут, можно будет хоть немного побыть в тишине. Я сидел на крыльце, держа щенка. Он уже не скулил, просто спал, свернувшись клубочком у меня на руках. Я гладил его шерсть — жёсткую, сбитую, но тёплую. Он приоткрыл глаз, посмотрел на меня, и я впервые почувствовал — вот оно, настоящее счастье.

Он чуть улыбнулся.

— Весь день мы были неразлучны. Я вымыл его, накормил остатками скудной еды, что осталась со вчерашнего дня. Мы играли во дворе, пока солнце не стало садиться. Я был счастлив, как, наверное, никогда в жизни.

Но счастье длилось недолго.

— Когда родители проснулись, я уже был на улице и играл с щенком, как вдруг раздался крик. Мачеха визжала, обвиняя отца в том, что он притащил в дом собаку, когда и так едва хватало на еду. Её голос дрожал от ярости, а слова оскорбляли и пугали одновременно: она грозилась выгнать нас обоих.

Патрик помедлил, словно снова видел всё перед глазами.

— Я боялся. Сидел у двери, прижимая щенка к себе. Отец вышел на порог, посмотрел на меня и протянул руку. Я понял, что он хочет забрать его. Я сопротивлялся, бил его по руке, плакал, умолял… но он не слушал. Потом вдруг остановился. Посмотрел на меня как-то странно — будто что-то сошло на него. И ушёл в дом.

Дверь закрылась. Начались крики, потом — глухие удары. Сначала один, потом другой. Потом — тишина. И только тихие, влажные звуки за стеной.

— Я помню, как стоял на ступеньках, — голос Патрика стал тише, он почти шептал. — Мне было страшно даже дышать. Когда дверь открылась, на пороге стоял отец. В руке — молоток, с которого стекала кровь. Он улыбался. Впервые в жизни — по-настоящему.

Патрик закрыл глаза.

— Он сел рядом и потянулся за щенком. Я не мог пошевелиться — воздух вокруг сжался, и время будто остановилось. Да, отец был пьяницей и дебоширом, но я никогда не думал, что он способен на такое. Что произошло в его голове? Почему обычная, привычная ссора — крики, угрозы, которые звучали здесь каждый день — вдруг превратились в что-то невообразимо жестокое, заставившее его схватить молоток и улыбнуться этому ужасу?

Он вздохнул.

— Я посмотрел на его улыбку, на окровавленные руки, тянущиеся в мою сторону, и сорвался с места, бросившись бежать. На мгновение я обернулся. Отец всё так же сидел на пороге, добродушно улыбаясь. Но в его взгляде скользило нечто новое: глаза были живыми и одновременно пустыми. Мне показалось, что передо мной уже не мой отец — им словно кто-то управлял изнутри.

На некоторое время Патрик замолчал. В храме стояла почти осязаемая тишина. Где-то высоко под куполом едва слышно скрипнула древесина.

— Вы хотите написать репортаж, но ничего не записываете, — сказал наконец священник, глядя на незнакомца. — Вы всё запоминаете?

Журналист не ответил. Его голос прозвучал спокойно, почти мягко:

— Вы сказали, что вашим отцом кто-то управлял. То есть вы действительно считаете, что в него вселилась некая сила?

— Я не знаю, — медленно произнёс Патрик. — Я был ребёнком и многое мог придумать. Но одно я знаю точно: всё это не было случайностью. Мой отец не был убийцей. Он… просто перестал быть собой.

3

— Святой отец, ваш рассказ о детстве… очень драматичный. Но, думаю, именно эти ужасные события не могли стать единственной причиной, побудившей вас к служению. Скорее, они стали лишь частью пути, толчком. Ведь ваша вера в Бога… — молодой человек вдруг закашлялся, громко, с усилием, словно в груди что-то зазвенело.

— С вами всё в порядке? — обеспокоенно спросил Патрик.

— Да, всё хорошо. В горле запершило, — ответил журналист, чуть улыбнувшись. — На улице ветер, наверное, продуло немного.

— Такое случается, — кивнул Патрик. — Пожалуй, вы правы. События детства — лишь малая, но неотъемлемая часть моей жизни, которая действительно подтолкнула меня к выбору. Я тогда убежал от отца, спрятался в лесу и просидел там всю ночь. Ближе к утру меня нашли полицейские — я спал, прижимая щенка к себе. Не помню точно, что они говорили, всё было как в тумане, обрывками. Из их разговора я понял, что отец сам вызвал полицию. Он раскаивался. Когда они приехали, он сидел на полу, плакал, обнимал тело жены и не мог понять, как такое вообще произошло.

Отеца арестовали, а меня определили в сиротский приют при монастыре. Надо сказать, это была не самая худшая часть моей жизни. Три приёма пищи в день и отсутствие страха — тогда это было для меня почти чудом. После голода, побоев и грязи, дом с чистой постелью и тёплой едой казался раем.

Так как приют находился под покровительством церкви, нас обязывали изучать Священное Писание. Сначала это казалось скучным, утомительным занятием — бесконечные чтения, молитвы, наставления. Иногда мне хотелось сбежать, снова спрятаться в лесу, где было тихо, где не звучали чужие голоса.

Патрик посмотрел на журналиста и усмехнулся:

— Не ожидали, да? Думали, священники с детства только и делают, что молятся и учатся смирению?

Он тихо рассмеялся и покачал головой.

— Но, признаться, несмотря на строгость воспитания, монахи относились к нам с удивительной добротой. Это были терпеливые люди, которые понимали: мы — всего лишь дети, и за нашими срывами скрывалась не злость, а боль прошлой жизни.

Патрик на миг задумался, потом сказал:

— Был один случай. Очень странный, я помню его до сих пор. Тогда я держался особняком, но вскоре подружился с одним мальчиком. Всё произошло как-то естественно, без слов. Его звали Артур. Мы были ровесниками. О своих родителях он помнил немного — лишь то, что однажды они ушли из дома и не вернулись. Артур был прилежным, богобоязненным, настоящим примером для других. Он словно родился с молитвой на губах. Библию знал почти наизусть и любил цитировать её при каждом удобном случае.

Сначала это раздражало, — Патрик усмехнулся, — но потом я привык. Он был хорошим другом.

— А что со щенком? — вдруг перебил журналист. — Вы так и не сказали, что стало с собакой.

Патрик удивлённо посмотрел на гостя.

— Простите, святой отец — виновато произнёс тот, — просто, когда вы заговорили о друге, я почему-то вспомнил про собаку. Не должен был перебивать.

— Ничего, — мягко ответил Патрик. — Я не забыл. Обязательно расскажу.

Он сделал короткую паузу, как будто собирался с мыслями, и продолжил:

— Так вот, Артур был добрым мальчишкой, но и в нашем приюте, несмотря на всю религиозность, случались конфликты. Мальчишки остаются мальчишками, даже под присмотром святых отцов. Был у нас один старший парень — Том. Настоящий забияка. Ему грозили переводом в другое училище за выходки и насмешки, но у него был дар — редкий актёрский талант. Он умел каяться так искренне, что ему невозможно было не поверить. Вставал на колени, заламывал руки, рыдал, просил прощения у наставников и Бога. Его прощали — раз за разом.

Патрик тяжело вздохнул.

— А я почему-то видел в нём фальшь. Это ощущалось где-то в подсознании: я понимал, что его слова — всего лишь слова, в них нет ничего искреннего. Слёзы не трогают, слова не значат ничего. Всё ради выгоды. Я подозреваю, что монахи тоже это понимали, но каждый раз давали ему ещё один шанс.

Больше всех от его издевательств страдал Артур. Меня он почти не трогал. Возможно, считал «своим» — я ведь тоже был из неблагополучной семьи, и, быть может, видел во мне отражение себя. Поэтому относился ко мне с пониманием и почти никогда не задирал.

Он задумался, вспоминая.

— Я замечал, что когда мы были вместе с Артуром, Том не решался ударить его, но всегда находил способ уколоть словом — что-то сказать, толкнуть, обидеть. Мы были детьми, не могли дать отпор. У меня в груди копилась злость, тяжёлая и немая, а Артур принимал всё со смирением. Говорил: «Мы должны прощать своих врагов. Это заблудшая душа, и она однажды найдёт путь к свету».

Патрик на мгновение замолчал. В храме стояла густая тишина. Лишь ветер снаружи лениво хлопал створками окон, и казалось, будто кто-то невидимый проходит вдоль стен, слушая их разговор.

— Я помню тот день, — тихо начал Патрик. — Мы с ребятами бегали во дворе, когда Артур вдруг потерял сознание. Всё произошло мгновенно: он упал, будто кто-то выдернул из него силу. Монахи подхватили его и быстро унесли в дом. Суета, крики, тревожные голоса — я стоял в стороне, не понимая, что случилось.

Его поместили в отдельную комнату. Несколько дней я не видел друга: нам строго запрещали к нему заходить. Из разговоров воспитателей я понимал, что ему становится всё хуже. С каждым днём тишина за его дверью казалась всё более зловещей.

Однажды вечером я увидел, как из комнаты вышел доктор. Он что-то тихо говорил настоятелю, я не мог разобрать слов, но по лицу врача, по его опущенным глазам, по жестам рук я понял — всё плохо. Очень плохо.

Я спрятался за угол, стараясь не дышать. Мимо прошёл один из воспитателей, и я расслышал его шёпот:

«Бедняге осталось совсем немного. Пару дней, не больше».

От этих слов у меня внутри всё сжалось. Я отшатнулся, и вдруг почувствовал за спиной чьё-то присутствие.

Это был Том. Он стоял совсем близко, с той самой мерзкой ухмылкой, от которой по коже шёл холодок. Его глаза блестели от злорадства. Казалось, новость о болезни Артура доставила ему настоящее удовольствие.

Том толкнул меня плечом, заглянул за угол, убедился, что никого нет, и, словно ожидая этого момента, направился к двери комнаты Артура. Я кинулся следом.

Когда я вошёл, Том уже стоял у кровати, на которой полусидел Артур. Бледный, ослабленный, он держал в руках крестик и шептал молитву. Голос его был еле слышен, словно ветер в сухих листьях.

— Замолчи, — прорычал Том, и в его словах звучала злоба. — Думаешь, Бог тебя спасёт? Ты умрёшь, понял? Умрёшь, и никто тебе не поможет!

Он произнёс это с таким наслаждением, будто смаковал каждое слово. Артур заплакал, но продолжал молиться.

Я рванулся вперёд, закричал:

— Прекрати! Прекрати издеваться над ним!

Но Том был сильнее. Его кулак ударил меня в живот, и я рухнул на пол, не успев вдохнуть. Воздух вырвался из груди, в ушах зазвенело, а глаза заволокло туманом. Сквозь боль я слышал его смех — короткий, резкий, словно скрежет металла.

Он снова пнул меня, потом ещё раз. Каждое движение отдавалось в теле огнём. Я почти терял сознание, но всё равно слышал голос Артура — он молился всё громче, словно хотел заглушить ненависть.

И вдруг в коридоре послышались шаги. Монахи вбежали в комнату, оттащили Тома, а я остался лежать на полу, сжимая руками живот.

Том, уже стоя в дверях, всё ещё смеялся.

Смеялся, глядя прямо на меня.

— В тот момент, — продолжил Патрик, — я ненавидел его. Ненавидел так, как, наверное, человек способен ненавидеть только один раз в жизни. Вся боль, все унижения, весь страх, накопленный за годы, вырвались наружу. Я хотел, чтобы он исчез. Чтобы перестал дышать.

Священник замолчал. На мгновение воздух в храме словно застыл. Где-то снаружи тихо звякнуло стекло — будто от ветра или от чего-то ещё.

— Потрясающая история, — вдруг произнёс незнакомец. Его голос прозвучал неожиданно громко, почти весело. — Я даже не думал, что вы будете так откровенны.

— Вижу, вас это забавляет, — Патрик посмотрел на него с усталой укоризной.

— Увы, святой отец, — журналист пожал плечами, — сами посудите: ваш благочестивый друг при смерти, а здоровый подонок издевается над ним. Разве это не повод задуматься о справедливости Всевышнего? Вам не кажется, что уже тогда стоило понять — справедливости не существует? И, возможно, посвятить жизнь Богу было… ошибкой?

Патрик нахмурился.

— Простите, вы сейчас пытаетесь убедить меня в том, что вера — заблуждение?

Незнакомец вдруг вскочил и начал ходить из стороны в сторону, словно не мог усидеть на месте. Его движения были нервными, а в глазах — странный блеск, то ли возбуждение, то ли раздражение.

— Нет, — сказал он, остановившись, — не убедить. Но ваша история слишком наглядна, чтобы не признать очевидное: справедливости нет. Всё — случайность. Люди страдают зря.

Он сделал шаг вперёд, почти нависая над священником.

— И ваша вера, святой отец, скорее всего, всего лишь красивая иллюзия.

Патрик медленно поднял голову и спокойно произнёс:

— Мне стоило бы закончить разговор прямо сейчас… Но я этого не сделаю.

Он посмотрел незнакомцу прямо в глаза.

— Знаете почему? Потому что я хочу поставить под сомнение ваше высказывание. И для этого мне нужно закончить рассказ.

После слов священника, журналист опустился на скамью. Улыбка на его лице выглядела выжидающей, почти насмешливой.

Патрик медленно продолжил:

— Тем вечером всё моё тело болело. Я помню, как монахи помогли мне дойти до комнаты, уложили в постель, сделали компресс и дали настой из горьких трав. Жгучий вкус, тепло в груди, и боль понемногу ушла. Я заснул быстро, будто провалился в глубокую яму сна.

Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. В тусклом свете лампы передо мной стоял Артур. Первое, что я подумал — это бред, галлюцинация после побоев. Но, как оказалось, мой друг был совершенно реален.

Он улыбался. Его лицо было свежим, глаза блестели, а дыхание ровное — будто болезни никогда не существовало.

Его внезапное выздоровление потрясло всех. Наставники, врачи, даже самые черствые из воспитателей не могли поверить. Говорили, что это чудо. Он был очень верующим мальчиком, часами молился, и потому все решили, что именно сила молитвы спасла его от смерти. В приюте не утихали разговоры — кто-то шептал, что ему явился ангел, другие уверяли, будто сам Господь коснулся его.

Артур стал местной легендой. Все приходили посмотреть на него, благословить, прикоснуться, как к святыне.

Но чудеса редко бывают без последствий.

К вечеру вспомнили, что весь день никто не видел Тома. Сначала никто не придал этому значения — многие даже облегчённо вздохнули. Однако, когда его наконец нашли, все замерли от ужаса.

Том сидел в тёмном­­ углу пристройки, скорчившись, бледный, с блуждающим взглядом. Он не мог говорить — только сипло дышал и стонал. Казалось, его тело иссохло за один день.

Монахи помогли Тому добраться до комнаты — было видно, что каждое движение давалось ему с трудом и болью. Доктор, тот самый, что лечил Артура, долго не выходил оттуда. Когда всё же вышел, его лицо было белее мела. Увидев Артура, бодро гуляющего по коридору, он покачал головой и прошептал что-то одному из монахов. Я расслышал только обрывок:

«Все симптомы Артура… теперь у Тома. Это невозможно».

Он пытался объяснить случившееся, но сам не верил в собственные слова. Потом только сказал:

«Это чудо, но… не того рода, что описывают в книгах».

Официально объявили, что болезнь не заразна, что нужно лишь наблюдение. Но в приюте все шептались: Бог проявил милость к одному и покарал другого. Так рождались легенды.

Когда стемнело, нас, как обычно, позвали на вечернюю молитву. После неё, один из наставников подошёл к нам с Артуром и сказал, что Том раскаивается, что хочет извиниться и попросить прощения.

Я вспомнил все его издевательства, все унижения и сказал, что не пойду. Но Артур мягко взял меня за руку и тихо произнёс:

«Мы должны простить. Милосердие — это сила, а не слабость».

Я не хотел слушать, но его глаза… В них было столько убеждённой доброты, что я уступил.

Когда мы вошли в комнату, Том лежал на кровати, сжимающий простыню в судорогах. Его губы дрожали, лицо блестело от пота. При виде нас он начал плакать — навзрыд, по-детски. Умолял о прощении, говорил, что наказан справедливо, что чувствует себя чудовищем. Просил Артура помолиться за него, ведь он хочет жить, хоть немного, хоть ещё один день.

Я смотрел на него и не верил. В каждом его слове слышалась фальшь. Всё в нём — интонации, слёзы, дрожь — казалось мне игрой.

Но Артур, светлая душа, подошёл, взял его за руку и стал читать молитву. Голос у него был тихий, ровный, чистый, словно песня.

И вдруг Том резко перестал плакать. Его глаза распахнулись, и, с неожиданной силой оттолкнув Артура, он закричал — страшно, почти звериным криком.

Артур упал, ударился о край кровати, вскрикнул. Том метался, выкрикивал проклятия, обвиняя Артура во всём:

— Это ты! Это из-за тебя! Твои молитвы прокляты! Ты должен был умереть, не я! Верни всё назад!

Он пытался встать, но тело не слушалось. Его трясло от ярости, он шатнулся и снова рухнул.

Я помог Артуру подняться. Он хотел было броситься к Тому, помочь, но я остановил его:

— Не смей, — сказал я. — Он не достоин.

Артур пытался спорить, взывал к состраданию, но я не слушал.

Том лежал на полу, вцепившись пальцами в одеяло. Его губы дрожали.

— Помогите… прошу… — едва слышно произнёс он.

Я стоял в дверях, глядя на него, и внутри всё кипело. Никакого сострадания — лишь холодное, тяжёлое раздражение, будто сама его жалкая слабость вызывала отвращение.

— Все эти годы, — сказал я, — тебе прощали мерзости, издевательства, ложь. Теперь настало твоё время, Том. Время расплаты.

Я вытолкал молящегося Артура за порог и, перед уходом, обернулся к Тому. Взгляд встретился с его глазами, и на мгновение время будто застыло.

— Покойся с миром. Мы… обязательно помолимся за тебя.

Я захлопнул дверь.

4

— И вы совсем не чувствовали сострадания к умирающему? — со странной ухмылкой спросил журналист.

— В тот момент — нет. Только ненависть, — Патрик произнёс это спокойно, но взгляд его был таким тяжёлым, что в нём будто что-то сверкнуло — не гнев, нет, скорее тень давнего воспоминания, от которого не избавиться.

От этого взгляда незнакомец невольно отпрянул, и ухмылка растаяла, словно стёртая рукой.

— Ну, а как же быть с милосердием доброго христианина, помощью ближнему и всепрощением? — спросил он, стараясь вернуть себе уверенность.

— Я простил, — просто сказал Патрик.

В церкви повисла тишина. Лёгкий ветер пробежал по полу, колыхнув язычок свечи у распятия. Журналист подался вперёд, ожидая продолжения, но священник молчал, лишь слегка улыбался, глядя куда-то поверх его головы — будто слушал не его, а чей-то едва уловимый голос за спиной.

Молчание становилось гнетущим. Молодому человеку вдруг стало не по себе. Страх, странный, необъяснимый, медленно поднимался где-то из глубины груди. Ему хотелось встать и уйти, бросить это нелепое интервью и выйти на холодный воздух.

— Кто вы? — тихо спросил он наконец. — Вы действительно священник, посвятивший жизнь церкви?

— Да, я священник, — всё тем же ровным, почти ласковым голосом ответил Патрик.

Он медленно поднялся, подошёл к алтарю, посмотрел на распятие и перекрестился.

— Мой друг Артур всегда говорил, что я хороший человек и достойный служитель. После приюта мы вместе поступили в семинарию, — продолжил он, возвращаясь на место. — А позже оба приняли сан. Артур пользовался огромной любовью прихожан. Люди шли к нему нескончаемым потоком — больные, скорбящие, потерявшие надежду. Все знали его историю: чудесное исцеление, непоколебимая вера, молитвы, творившие добро. Он был для них словно живой святой.

Патрик чуть улыбнулся.

— Любой другой возгордился бы от такого внимания, но не Артур. Гордыня была ему неведома. Он разговаривал с каждым, выслушивал, молился, помогал. Люди находили в нём утешение, силу, веру… а я был его тенью. Помощник святого — звучит неплохо, правда? Хотя сам Артур всегда говорил, что я служу не менее ревностно, чем он. Артур считал меня не только верным другом, но и достойным священником. — Патрик чуть придвинулся к журналисту и тепло улыбнулся. — Думаю, это вполне отвечает на ваш вопрос.

Журналист сглотнул, опуская взгляд.

— Да… Прошу прощения, сам не знаю, почему спросил. Наверное, ваши слова о том, как вы сказали умирающему мальчику… перевернули моё представление о вас.

— Вы полагали, что мы, служители церкви, рождаемся безгрешными и всю жизнь ходим в сияющих нимбах? — усмехнулся Патрик, в его голосе скользнуло что-то усталое.

— Ну… пожалуй, да, — неловко усмехнулся журналист. — Вы упомянули, что к вашему другу приходили многие. Были ли ещё чудесные исцеления?

— Были, — кивнул Патрик. — Но знаете… часто чудо — это не вмешательство свыше. Иной раз оно рождается внутри человека. Чтобы исцелиться, нужно сделать шаг навстречу жизни, а не ждать, пока всё решится само. Священник ведь как врач души — он помогает понять себя, обрести смысл, а не только молиться. Ведь если ты болен — нужно идти к врачу, а не ждать, что Господь всё сделает за тебя.

Журналист прищурился:

— В ваших словах слишком много скепсиса, святой отец. Я ожидал услышать нечто иное — проповедь о безграничной вере.

— Я слишком часто задавал вопросы, чтобы верить без доказательств. В этом мы с Артуром всегда были разными, — мягко ответил Патрик. — Но, пожалуй, расскажу вам ещё одну историю об Артуре.

Он замолчал, глядя куда-то в сторону, словно вспоминая.

— Как-то вечером он попросил исповедовать его. Представьте моё удивление. Человек, олицетворение чистоты и благочестия, вдруг ищет прощения. Конечно, я согласился.

Патрик на мгновение прикрыл глаза.

— Артур рассказал, что беседовал с одной прихожанкой. Молодой женщиной, красивой… и очень одинокой. Он возжелал её — так сильно, что, закончив разговор, едва не потерял рассудок. И, не в силах справиться с желанием, уединился и предался греху.

Журналист приподнял бровь, но не перебивал.

— Он был в ужасе от содеянного, — продолжал Патрик. — Боялся Божьего гнева, страдал, почти плакал, спрашивал, как жить дальше. А я… я был поражён его чистотой. Для него это было преступлением против небес, а для меня — естественное проявление человеческой природы. Я подумал тогда: сколько же нужно силы, чтобы всю жизнь подавлять в себе плоть.

Патрик взглянул на журналиста, в уголках его губ мелькнула тень усмешки.

— Очень любопытно, святой отец, — заметил тот. — С какой лёгкостью вы нарушаете тайну исповеди. Но, видимо, вы хотите сказать, что не осудили Артура за этот грех, а скорее удивились его… невинности?

Патрик тихо рассмеялся, без радости.

— Вы полагаете, что священник не имеет права быть мужчиной? Что плоть ему чужда? — он чуть склонил голову. — Я так не думаю. Иногда, чтобы остаться целым, нужно дать слабости выход.

Он выдержал паузу и сказал почти шёпотом:

— Я тоже искушался. Часто. Иногда покупал любовь. И да, не смотрите так строго — когда кровь кипит, а глаза юных прихожанок сияют, читать проповедь становится почти невозможно. Приходилось снимать напряжение… за пределами храма. Зато на службах я был спокоен и собран, словно ничего не было.

Журналист присвистнул:

— Святой отец, боюсь, слово «святой» в вашем случае требует очень большой скидки. Ваш благочестивый вид — обманчив.

— Кто без греха в этом огромном, порочном мире, мой друг? — Патрик улыбнулся, но в его голосе звучала усталость. — Позвольте, я закончу.

Он снова замолчал, подбирая слова:

— После исповеди я не признался Артуру, что сам давно переступаю черту. Не стал советовать, не стал оправдывать. Возможно, я просто боялся разрушить его веру. А может… хотел сохранить в нём то, чего уже не было во мне самом. Я сказал, что Бог прощает искреннее раскаяние. Он поблагодарил меня и ушёл молиться.

Патрик тяжело выдохнул.

— А я всю ночь не мог уснуть. Меня терзала любопытная мысль — увидеть ту женщину, что заставила святого усомниться в собственном целомудрии.

5

Патрик медленно поднялся, осторожно вздохнул — и вдруг понял, что боль ушла. Где-то в глубине тела будто разлилось странное тепло. Болезнь, казалось, отступила.

— Кстати, у меня есть отличное красное вино, — оживлённо сказал он, чуть улыбнувшись. — Хотите выпить немного?

Журналист пожал плечами, стараясь сохранить лёгкость тона:

— Почему бы и нет? Бокал вина в компании священника не повредит, особенно если этот священник рассказывает такие истории.

— Сидите, сидите, я сам принесу, — махнул рукой Патрик и скрылся в глубине храма.

Через некоторое время он вернулся, держа в руках два старых металлических кубка, потемневших от времени. Разлил густое вино, тёмное, почти как кровь. Протянул один журналисту.

— Попробуйте, — сказал он.

Журналист сделал глоток, покатал вино на языке и одобрительно кивнул:

— Великолепно. С нетерпением жду продолжение вашей истории.

— Что ж, — Патрик чуть улыбнулся. — Итак. Мне не давала покоя мысль о той девушке, что так взволновала моего друга.

Он сел напротив, чуть пригубил вино, потом продолжил:

— И вот однажды Артур врывается ко мне в келью — я как раз готовился к службе, — и почти шепчет, захлёбываясь словами:

«Она здесь, Патрик… она там!»

Он был взволнован, лицо пылало. Я велел ему несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы прийти в себя. Потом мы вышли вместе.

У алтаря стояла она — красивая до такой степени, что взгляд невольно задерживался на каждом изгибе её тела и лица. Её присутствие одновременно манило и тревожило, словно невидимая сила проверяла границы моей выдержки. Улыбка была лёгкой, почти невинной, но взгляд — живой, дерзкий, с тихим вызовом. Каждое движение, каждая деталь облика казались продуманными до последней линии, и сердце невольно ускоряло ритм. Даже я, человек с опытом, почувствовал, как внутренний контроль соскальзывает, уступая место странной смеси восхищения и опасного притяжения.

— Перед такой трудно устоять, — улыбнулся Патрик. — Пожалуй, и я сам не против был бы согрешить с ней. И не один раз, — добавил он, пристально глядя на журналиста.

Журналист, к удивлению, не смутился — наоборот, усмехнулся и сделал ещё глоток вина.

— Да, — продолжил Патрик, — она была чертовски хороша. Всё в ней было… как нарочно создано, чтобы ломать святых. Фигура, походка, запах — всё будто соткано из греха. По мере того как Артур говорил с ней, я видел, как его лицо краснеет, а руки дрожат. Я завидовал. Завидовал страшно. Хотел быть на его месте, вдыхать аромат её волос, касаться кожи. Желание овладеть ею было сильнее здравого смысла.

— Святой отец, — журналист слегка прищурился, — не кажется ли вам, что дьявол сам явился к вам в обличье этой женщины, чтобы окончательно разрушить вашу веру?

— Может быть, — усмехнулся Патрик. — Но в тот момент мне было всё равно. Хоть сам Сатана — я бы не отступил. Эту женщину я хотел, как никого прежде.

Он осушил кубок до дна, шумно втянул воздух и довольно бодро поднялся. Схватил бутылку со скамьи, наполнил кубок и усмехнулся — коротко, с хитринкой, как человек, который знает больше, чем говорит.

— Мой дорогой Артур, — сказал он, — всё-таки сумел согрешить несколько раз с этой девушкой. Я узнал об этом случайно, но, признаюсь, не удивился. Скорее — восхитился. Он оказался хитрее, чем я думал. В нём появилась уверенность, лёгкость. Он светился. Был словно другой человек. Хотите ещё вина?

— Нет, спасибо, — покачал головой журналист. — Лучше скажите, как вы об этом узнали?

Патрик хмыкнул:

— О, всё раскрылось в лучших традициях дешёвой мелодрамы.

Он поставил бутылку обратно на скамью и задумчиво покрутил кубок с вином, слегка опустив взгляд. Через мгновение он перевёл взгляд на журналиста.

— Представьте: воскресная служба, полный храм, прихожане молятся. И вдруг двери распахиваются — входит та самая девица. Лицо ясно и выразительно, глаза полны дерзости, в руке — тест на беременность. Она подходит прямо к Артуру и громко, на весь храм, заявляет, что беременна от него.

Журналист широко раскрыл глаза.

— Да, — кивнул Патрик, — представляете, что началось? Вздохи, ахи, крики. Люди вставали и уходили, крестились, а кто-то просто стоял с широко раскрытыми ртами. Всё рушилось на глазах. А я… — он тихо рассмеялся, — а я радовался. Смотрел на Артура, потерявшего дар речи, и радовался. Потому что он наконец стал человеком. Потому что в нём жила страсть. Потому что он перестал быть идолом и снова стал живым. Наконец-то он понял, что смысл жизни — не только проповеди и правила, но и то, что за каждым поступком скрывается свой маленький человеческий хаос.

— Но почему она сделала это? — спросил журналист. — Разве не понимала, что разрушит его карьеру и жизнь?

— Понимала, — ответил Патрик. — Но вы недооцениваете отчаявшуюся женщину. Она знала, что Артур решил расстаться с ней, говорил, что не может жить во грехе, но и жениться не вправе. А она решила иначе. Когда узнала, что беременна, то просто не оставила ему выбора. Хотела заставить его быть рядом, во что бы то ни стало.

Он налил себе ещё немного вина, сделал глоток.

— Скандал был огромный. Артур потерял всё: сан, уважение, привычную жизнь. Он покинул храм, и те, кто ещё вчера называл его святым, отворачивались, словно его никогда и не существовало. Люди, которым он доверялся, перестали звонить, перестали здороваться, а его собственные мысли стали тяжёлыми и пустыми. В этом мире нет справедливости. Сначала тебя обожают, все благоволят к тебе, но стоит человеку перестать соответствовать законам и порядкам, которые навязывает общество, — и он мгновенно становится изгоем. При этом он ничего ужасного не совершил, всего лишь пытался быть счастливым, поддавшись естественным человеческим потребностям.

Патрик вздохнул и, глядя в глубину храма, продолжил.

— Артур стал… плотником, — Патрик усмехнулся, но в его улыбке скользнула лёгкая грусть. — Как Сын Божий, ирония судьбы.

Но жизнь его не задалась: заказов почти не было, денег хватало лишь на самое необходимое. Каждое утро он вставал и стучал молотком, будто пытаясь пробиться сквозь собственное разочарование. Я иногда навещал его, приносил продукты, помогал чем мог, наблюдая, как он молча работал, без прежнего блеска в глазах. Казалось, всё потихоньку приходит в норму, будто время залечивает раны. Но судьба решила иначе: маленькие надежды рушились одна за другой, а мир, казалось, продолжал напоминать ему о том, что прошлое не отпускает так легко.

Патрик на мгновение замолчал. Голос его стал тихим, будто выхватывал слова с трудом.

— Артура стали преследовать новые несчастья… Ребёнок родился мёртвым. У жены случился нервный срыв, её отправили в лечебницу. Артур сломался. Пил, обвинял себя, бормотал, что это кара Божья. Отказывался говорить со мной, не отвечал на звонки. Я беспокоился. Поехал к нему. И… — Патрик медленно выдохнул, взгляд устремился в сторону, словно пытаясь отвести глаза от воспоминаний. — Нашёл его повешенным. На виселице, которую он сделал своими руками.

Патрик допил вино и опустился на скамью. Рука дрогнула — кубок выскользнул из пальцев, покатился по полу, глухо звеня и теряясь под скамьями.

Тишина, наступившая после, казалась осязаемой, словно сама комната затаила дыхание. В ней отчетливо было слышно, как где-то под куполом скрипнула старая балка, как капля воска сорвалась со свечи и тихо ударилась о пол.

6

— Святой самоубийца обрёк себя на вечные муки в аду, — холодно произнёс журналист, едва скрывая торжество.

Патрик поднял глаза, и в них вдруг мелькнуло что-то такое, от чего молодому человеку стало не по себе.

— В аду или не в аду!.. — рявкнул он, опершись на скамью. — Что вы вообще знаете про ад и рай?!

Голос старого священника прозвучал неожиданно громко, с хрипотцой, будто из глубины. Эхо ударилось о своды и вернулось глухим отголоском.

Журналист пожал плечами, пытаясь сохранить спокойствие:

— Я лишь констатирую очевидное.

— Очевидное?! — Патрик зло усмехнулся. — Вы пришли к священнику и ждёте проповеди о любви к Богу? Что вы вообще хотите услышать, юноша? Исповедь, покаяние, святую ложь?

Он попытался встать, но тело не слушалось — от выпитого вина кружилась голова. Священник опустился обратно на скамью, тяжело дыша.

Журналист, напротив, словно приободрился.

— Я услышал всё, что хотел, святой отец, — в его голосе звучало злорадство. — И даже больше. Ваши откровения станут сенсацией.

Он усмехнулся, глядя прямо в глаза Патрику:

— Эталон непорочности нашего города оказался обыкновенным грешником. Знаете, такие истории читаются лучше любых проповедей. Газеты это обожают, а публика будет ликовать — она ведь любит, когда падают те, кто стоял слишком высоко.

Патрик побледнел.

— Вы… что вы несёте?..

— Кстати, вы спрашивали, почему я не записываю, — с насмешкой перебил журналист. — Всё просто: за меня работал мой маленький друг.

Он неторопливо поднялся, расправил полы пиджака и достал из внутреннего кармана диктофон. Остановив запись, он ехидно улыбнулся — слабое, еле уловимое жужжание стихло, и тишину храма вновь заполнил лишь трепет свечей, отражавшихся в металлическом корпусе устройства.

— Вот он, свидетель ваших грехов, святой отец, — прошипел журналист, помахивая прибором перед его лицом.

Патрик резко потянулся, пытаясь выхватить диктофон, но не удержал равновесия и рухнул на каменный пол. Звук удара глухо разнёсся под сводами.

— Вот видите, — продолжил журналист, глядя сверху вниз, — Всевышний уже карает вас. За распущенный язык, за лживость, за все ваши мерзости. Я знаю, вы больны. Смертельно. Вам осталось всего несколько дней. И проведёте вы их в унижении, когда все отвернутся.

Патрик, тяжело дыша, поднял голову. В глазах его стояли слёзы.

— За что вы так поступаете со мной?..

— За что? — усмехнулся журналист. — За правду, святой отец. Ваша растоптанная репутация вознесёт мою карьеру до небес. Я даже не ожидал, что смогу раздобыть такой материал. Но интуиция подсказала, что именно сегодня стоит навестить умирающего священника. И, как видите, я не ошибся.

Он присел и, наклонившись почти вплотную к лицу пожилого священника, прошептал:

— Всевышний ждёт-не дождётся вашей души на Страшном суде… если, конечно, Он вообще существует.

Молодой человек выпрямился, самодовольно усмехнулся и направился к выходу.

Всё казалось конченым.

Но едва он подошёл к дверям, как вдруг из темноты дверного проёма выступила массивная тень.

Журналист остановился. Из тени шагнула чёрная немецкая овчарка. Её шерсть блестела в лунном свете, зубы поблескивали, а низкое рычание прорезало тишину.

Он инстинктивно попятился.

— Вы спрашивали про собаку, которую мне когда-то подарил отец… — голос Патрика раздался за спиной, гулкий, уже без слабости. — Так вот, познакомьтесь. Это Джек.

Журналист резко обернулся — и замер.

Патрик стоял на ногах. Прямо. Уверенно. Взгляд твёрдый, дыхание ровное. В нём не было и следа болезни.

— Но как?.. — успел только выдохнуть журналист.

Но ответ утонул в кашле. Резкая боль пронзила грудь, будто сердце сжали в тисках. Он зашатался, упал на колени, пытаясь вдохнуть, но воздух не входил в лёгкие.

— Удивительно, правда? — Патрик подошёл ближе, присел рядом. Его голос был тих, почти ласков. — Вы думали, что я при смерти. Но, как видите, я абсолютно здоров. Совершенно.

Он наклонился к уху журналиста и прошептал:

— А вот вы… —

Собака приблизилась, встала рядом.

Журналист судорожно хватал воздух, глаза его стекленели.

— Хороший мальчик, — сказал Патрик, поглаживая Джека по голове. — Да, это тот самый пёс. И, представьте, он всё ещё жив.

Он улыбнулся — устало, спокойно.

— Но не спешите удивляться. Самое интересное… — он поднял взгляд, в котором сверкнул неестественный блеск, — впереди.

7

Патрик опустился на пол рядом с молодым человеком, который лежал, судорожно хватая ртом воздух, будто из церкви внезапно исчез весь кислород. В узких витражах ещё дрожал огонь свечей, и их отражения плясали по каменным стенам, будто молчаливые свидетели происходящего.

— Накануне моего дня рождения, когда мне вот-вот должно было исполниться девять, — заговорил Патрик тихо, но голос его всё равно гулко отозвался под сводами храма, — отец, под одобрительные крики изрядно подвыпившей мачехи, избил меня так, что я едва стоял на ногах. Всё из-за пустяка — показалось им, будто я отрезал себе чуть больший кусок хлеба, чем полагалось. От боли я не мог заснуть всю ночь. Я ненавидел их. Ненавидел до дрожи, до боли в зубах. И желал одного — чтобы они исчезли. Навсегда.

Он опустил взгляд, потом снова поднял глаза — взгляд был холодным и тусклым, будто в нём погасла свеча.

— Когда отец подарил мне щенка, — продолжил он, — моя ненависть будто рассеялась. Щенок был моей первой радостью, моей отдушиной. Но потом отец вернулся, чтобы забрать его. И всё вернулось. Только сильнее. Помните, я говорил, что, отбиваясь, дотронулся до руки отца? — он сделал паузу и посмотрел на журналиста. — Уже меньше чем через десять минут он бил молотком по мёртвому телу своей жены.

Он тихо засмеялся — хрипло, неестественно, словно кашель души.

— Необычный поворот, не правда ли? Иногда желания становятся реальностью, стоит лишь пожелать их достаточно сильно.

Патрик похлопал журналиста по плечу. Тот, не в силах ответить, хрипел, хватая воздух.

— Сейчас вы лежите передо мной и не можете сказать ни слова, — мягко произнёс Патрик. — Возможно, вы не совсем адекватно воспринимаете то, что я рассказываю. Пожалуй, стоит немного облегчить ваши мучения.

Он вновь коснулся плеча молодого человека. В глазах журналиста читались растерянность и страх. Тот судорожно вдохнул, затем ещё и ещё, и наконец смог выдавить слова:

— Как… как вы заставили отца убить мачеху? Как вы его контролировали? Вы… дьявол!

Патрик усмехнулся.

— Ну что вы, какой же я дьявол. Самый обыкновенный человек — мне нужны еда, сон, немного развлечений… и я, поверьте, могу умереть, как любой другой. Более того, перед тем как вы вошли, я уже был готов умереть. Смирился. Даже воспринял это как должное, как наказание…

Он замолчал, глядя куда-то поверх головы собеседника, словно вспоминая что-то далёкое.

— Знаете, почему? — тихо продолжил он, чуть опуская взгляд. — Потому что чувство вины не отпускает меня все эти годы. Оно живёт во мне, как тень, как тяжёлый камень, который не сдвинуть. Даже сейчас не даёт покоя. Я до сих пор корю себя за смерть… за самоубийство моего единственного друга. Единственного, если не считать пса Джека.

При упоминании имени, собака приподняла голову, глухо фыркнула и слегка повиляла хвостом.

— Хороший мальчик, — сказал Патрик и на мгновение улыбнулся, почти по-человечески тепло. — Я расскажу и его историю, она заслуживает упоминания. Но, думаю, вас сейчас больше интересует другое — почему я виню себя в смерти Артура.

Он наклонился ближе, голос стал глухим, будто выговорить это было трудно:

— Всё просто. Эту семью погубили моя зависть и похоть. Я уже говорил, что возжелал ту женщину, как никакую прежде. Не душой, не сердцем — телом. Это было чувство тёмное, липкое, как грех, от которого невозможно отмыться. Когда я узнал, что Артур был с ней, меня захлестнуло что-то дикое. Гнев — убийственный, ослепляющий, смешанный с лютой завистью, от которой перехватывало дыхание. Всё внутри будто воспламенилось. Зависть разливалась по венам медленно, как яд, проникая в каждую мысль, и вскоре я уже не понимал, где кончается чувство, а где начинается грех.

Патрик посмотрел прямо в глаза журналиста — в них всё ещё метались страх и непонимание. Тот приоткрыл рот, будто собираясь что-то сказать, но священник не дал ему и слова вставить, продолжив свой рассказ.

— А ведь Артур был счастлив, понимаете? Его вера не угасла, он не винил её за то, что потерял сан. Он считал, что именно она открыла ему глаза на жизнь. Что до встречи с ней он был глух и слеп, а теперь прозрел.

Патрик выпрямился и заговорил чуть громче, чтобы молодой человек мог отчётливо его слышать.

— Но зависть одного человека способна разрушить целые миры, — тихо произнёс он. — Я приходил к ним, приносил продукты, помогал по дому, улыбался… а внутри всё кипело: ревность, ненависть, которую я не мог побороть. Тайно я желал, чтобы их счастье оборвалось, чтобы всё это кончилось. Без жалости, без сострадания — лишь холодное, жестокое удовлетворение.

Он глубоко вдохнул, словно ныряя в память.

— Я обманул вас, — тихо произнёс Патрик, словно каждое слово давалось ему с болью. — Когда говорил, что Артур отказывался со мной говорить и не отвечал на звонки… это была ложь. Он звонил. Просил приехать. Голос дрожал, я помню — в нём было что-то детское, отчаянное. Я обещал, но не приезжал. Потом просто не поднимал трубку, а когда он стал особенно настойчивым — отключил телефон. Я не знаю, что на меня нашло в тот момент, почему я так поступил… Наверное, я тайно хотел, чтобы он страдал. Всё, что с ним происходило — преданность профессии и вере, всеобщее признание, любовь этой девушки — я видел и ощущал это, и зависть медленно съедала меня изнутри. Я был его другом и соратником, но всегда оставался позади, всегда в тени его славы и регалий. За годы всё это накопилось, слилось в комок зависти и злобы, и когда мой друг отчаянно нуждался в моей помощи, я отвернулся.

Патрик втянул воздух, ощущая, как прошлое обрушивается на него, плотным, давящим потоком.

— Я позвонил где-то через неделю — Артур не ответил. Когда я пришёл к нему домой, нашёл друга в мастерской: он висел на деревянной виселице, которую сам смастерил — аккуратно, добротно; видно было, что работа не на скорую руку. Артур, в полном отчаянии, пытался встретиться и поговорить со мной, и одновременно готовил для себя смертельную конструкцию. Судя по всему, он пролежал там несколько дней: тело начинало разлагаться, запах стоял невыносимый, воздух был густым и липким, словно сама смерть застыла в помещении. Я стоял и смотрел на него — и в одно мгновение всё понял. Понял до последней мерзкой мелочи.

Он замолк, и только редкие вздохи журналиста нарушали тишину.

— Я молился, ночи напролёт, — прошептал Патрик. — Но ни одна молитва не принесла облегчения. Вина не уходит, если корни её в самом сердце.

— Вы… чудовище, — прохрипел журналист, с трудом приподнимая голову. — Как такой человек может быть священником?!

Патрик посмотрел на него долгим, бездонным взглядом — в нём не было ни злобы, ни сожаления, только уставшее принятие.

— Возможно, именно поэтому, — тихо ответил он. — Только чудовище по-настоящему знает, что такое покаяние.

— Я никогда не стремился посвятить свою жизнь служению церкви, — тихо произнёс Патрик, устало опуская взгляд. — Мне всегда претили скучные проповеди и бесконечные нравоучения. Я хотел жить обычной жизнью — с женщинами, весельем, шумом, вином… В какой-то момент я даже думал оставить службу, но смерть моего друга перевернула всё.

Он замолчал, будто вновь переживая тот день, потом заговорил медленнее, отрывисто:

— Это была моя первая служба после смерти Артура. Я был разбит, но обязан был провести её достойно. После службы ко мне подошла молодая женщина — прихожанка, скромная, с уставшими глазами. Она попросила исповеди. Рассказала, что у неё двое детей, но жить ей осталось не больше месяца: врачи вынесли приговор. Она слышала, что когда-то в этой церкви служил священник, чудесным образом исцелившийся, и пришла в надежде, что он поможет и ей.

Патрик провёл рукой по лицу, словно отгоняя воспоминание.

— Я не стал рассказывать ей о трагической судьбе Артура. Просто пытался успокоить. Сказал, чтобы верила в лучшее, чтобы шла домой к детям. И, прощаясь, приобнял её — просто, по-человечески. Мне хотелось хоть как-то помочь этой женщине.

Он вздохнул.

— А когда она ушла, я почувствовал, что что-то не так. Сначала лёгкое головокружение… потом кровь из носа. Ручьём. Голова будто раскалывалась. Я потерял сознание прямо у алтаря. Очнувшись, понял, что едва держусь на ногах. Вытер кровь, накинул пальто и пошёл домой.

Патрик чуть усмехнулся, но в его усмешке не было радости:

— В переулке на меня напал грабитель. Пьяный, грязный, с ножом в руке. Требовал кошелёк. Я помню запах — перегар и тление, резкий и удушающий, словно сам воздух наполнялся угрозой. Он шарил по моим карманам, а я, собрав последние силы, схватил его за руку… и вдруг — будто что-то перелилось из меня в него. Я почувствовал странное облегчение. Боль ушла. Сознание прояснилось. А он… он рухнул на землю, корчась в муках.

Журналист слушал, широко раскрыв глаза. Патрик продолжил, глядя в никуда:

— Я смотрел на него и не чувствовал ничего. Ни жалости, ни страха. Только понимание: я владею чем-то, что не принадлежит людям. Даром. Или проклятием. Именно я, не Артур, исцелил его тогда, в приюте. Просто не осознавал этого. Я забрал его болезнь и передал другому.

Патрик сделал паузу, будто пробуя слова на вкус.

— Мне нужно было решить, как поступить с этим… даром. И я выбрал помогать. Хотя «помогать» — понятие растяжимое. Я научился чувствовать людей — их намерения, мысли, тьму внутри. Я чувствую, кто пришёл с добром, а кто с ядом в сердце. Могу передать энергию — исцеляющую или разрушительную. Всё зависит от моего состояния.

Он провёл рукой по груди, словно ощущая что-то внутри.

— Я могу забирать болезни, впитывать их в себя. Но если не передам их другому — умру. Болезнь развивается во мне медленнее, я научился сдерживать её. Я спасал хороших людей, отдавая недуг тем, кто этого заслуживал. Преступникам, которых исповедовал перед казнью. Иногда — тем, кто приходил ко мне с фальшивыми молитвами и злом в душе.

Журналист с трудом поднялся, лицо его побледнело.

— Вы… вы взяли на себя роль Бога! — выкрикнул он. — Кто позволил вам решать, кто достоин жить, а кто должен умереть?!

Патрик устало улыбнулся.

— Я просто воспользовался тем, что мне дано. И не ради выгоды, не ради славы. Этот мир несправедлив, и своими действиями я пытался хоть немного исправить его, уравновесить зло, — голос его стал тише, но в нём звучала сталь. — А ведь многие на моём месте сделали бы куда хуже.

— Это негуманно! — выкрикнул журналист, дрожа.

— Успокойтесь, — Патрик поднял ладонь. — Мне странно слышать слова о гуманности именно от вас.

Он достал из внутреннего кармана сложенную утреннюю газету, развернул и поднёс ближе к лицу журналиста. На первой полосе чёрным шрифтом кричал заголовок: «Убийца на свободе». Под ним — фотография молодого человека, лежащего сейчас на церковном полу.

— Узнаёте? — спросил Патрик холодно. — Конечно узнаёте. Вам ведь наплевать, что пишут. Скандальный журналист, разоблачитель, король грязных сенсаций. Вы нажились на чужих страданиях. Вам нравится растаптывать людей. И сюда вы пришли ради очередной статьи.

Он слегка склонил голову, взгляд стал пронзительным.

— Хотя вы пытались казаться дружелюбным, я сразу ощутил присутствие зла, заметил эту маску на вашем лице, а за ней — черноту порока. Внутреннее чутьё подсказывало мне довести дело до конца. Я пытался вспомнить, где встречал вас раньше, и, когда пошёл за вином, на своём столе обнаружил утреннюю газету с вашим фото. — Напиться и сбить беременную женщину! Она до сих пор в реанимации, потеряла ребёнка, а ваши деньги и связи купили вам свободу от наказания.

Патрик наклонился к молодому человеку, его голос обрел холодную тяжесть:

— И вы ещё смеете говорить мне о гуманности?..

Журналист попытался вскочить, но ноги подкосились.

— Я ещё доберусь до тебя! — прохрипел он и метнулся вперёд.

— Ну-ну, полегче, дружок, — Патрик перехватил его руку. Журналист вскрикнул, тело его выгнулось от боли.

— Я могу сделать так, что боль уйдёт… или станет невыносимой, — прошептал Патрик, и на лице его появилась усталая усмешка. — Всё зависит от твоего поведения.

Он поднял голову, всматриваясь в полумрак, освещённый колеблющимся огнём свечей.

— Странная штука — жизнь, — сказал Патрик, голос его стал тихим, почти шёпотом, будто он говорил не собеседнику, а кому то невидимому. — Я был готов уйти из неё тихо, оставить свой недуг при себе, не передавая никому. Думал, это станет моим последним искуплением, моим молчаливым ответом на всё.

Он на мгновение замолчал, встретившись взглядом с журналистом.

— И вдруг появился ты. Не знаю, случайно ли… Может, тебя послали свыше — как знак, как напоминание, что там, наверху, ещё не поставили точку. Что мне пока не время уходить. Что ещё осталась моя часть пути, которую нужно пройти. Думаю, тебе понравилась моя исповедь: занятная, поучительная… и главное — настоящая.

Он засмеялся — глухо, страшно. Смех покатился по каменным стенам, отражаясь эхом, будто кто-то другой, невидимый, смеялся вместе с ним.

Журналист вжался в холодный пол, а из его глаз смотрел не человек — один лишь ужас.

8

Патрик потрепал овчарку по голове и задумчиво произнёс:

— Пожалуй, я не стану тебя убивать.

Лицо журналиста на мгновение озарилось надеждой — короткой и хрупкой, как пламя свечи.

— Нет, не стану, — продолжил Патрик, и в его голосе скользнуло что-то тёплое и страшное одновременно. — У меня есть более интересная идея. Видишь Джека? — он ещё раз мягко погладил пса, и тот радостно завилял хвостом. — Ты, наверное, удивлён, что он жив до сих пор — собаки столько не живут. Отец подарил мне не овчарку, а чёрного спаниеля. Когда меня забрали в приют, монахи-воспитатели разрешили оставить пса. Они вели натуральное хозяйство и считали, что общение с животными помогает детям развивать чувство ответственности и доброту к ближнему. У нас было несколько собак, кошек и другой домашней живности.

— Каждый раз, когда у меня появлялась свободная минутка, — продолжал Патрик, — я навещал Джека и играл с ним. Один из воспитателей даже научил меня, как дрессировать пса, и я потратил много времени на тренировки. Джек вырос умным и добрым — настоящим другом, который всегда рядом.

Потом наступило время — и для собак оно тоже приходит. Джек лежал на земле, с трудом мог поднять голову. Я только недавно потерял Артура. Мне было больно от мысли, что потеря второго друга сломает меня. Я уже знал о своём даре — знал, что могу брать и отдавать болезни, но как помочь животному против старости, понять не мог.

Он прижался ко лбу собаки, и в его голосе прозвучала какая-то детская жалость:

Я сидел на траве и гладил Джека, когда вдруг раздался громкий, пронзительный лай. Сердце сжалось — я обернулся и увидел, как на меня мчится огромная овчарка, шерсть которой развевалась в воздухе, а глаза горели агрессией. Я инстинктивно выставил руку — готовый к удару зубов.

В тот момент, когда всё казалось решённым и боль уже должна была настичь меня, собака внезапно притормозила, прыгнула прямо ко мне и обрушила на лицо бурю радостного лизания. Я отшатнулся, смех и испуг смешались в горле.

И тут старина Джек, обычно тихий и покладистый, внезапно оскалил зубы, рыкнул и попытался меня укусить.

Патрик улыбнулся, но в улыбке не было радости.

— Теперь вы понимаете, какие у меня планы? — произнёс он. — — Я уже опробовал этот трюк несколько раз… правда, только на собаке. Но почему бы не попробовать и на себе? Хуже точно не будет.

Журналист сжался ещё сильнее, наблюдая, как рука связенника медленно тянется к нему. Он инстинктивно вжался в пол, прищурился, не в силах сопротивляться, и в тот момент, когда пальцы священника коснулись его, мир вокруг словно закружился и перевернулся несколько раз.

В следующую секунду он увидел своё тело на каменном полу — неподвижное, в позе полной покорности. Глаза с трудом сфокусировались на руках: дряхлые, с выступающими жилками, кожа казалась чужой, словно наложенной на чужую плоть. Собака тихо зарычала и отступила, будто поняв, что происходящее выходит за рамки привычного.

И вдруг его тело, лежащее на холодном камне, едва дрогнуло — потом начало медленно шевелиться. Пёс, будто радуясь возвращению хозяина, подпрыгнул и подбежал к нему.

Он стоял, растерянно наблюдая, как тело, которое уже не принадлежало ему, поднялось, стряхнуло пыль с дорогого костюма и, словно в забытом сне, улыбнулось. Взгляд, усталый и молодой одновременно, смотрел прямо на него — белоснежная улыбка на лице, тёмные глаза, которые он привык видеть каждый день в зеркале, но они были чужими. Это был взгляд не его, а чужой, а тело — пленник другой души.

Внутри зазвучало пустое эхо собственного голоса, а мир вокруг сжался до ощущения чуждой, холодной плотности. Он едва узнавал себя и одновременно не мог оторвать взгляд от этого нового, знакомо-незнакомого отражения.

Внезапно он почувтвовал как невыносимая боль пронзает его новое, старческое тело. Оно казалось чуждым и непривычным, но боль была реальной. Не в силах справиться с ней, он медленно опустился на холодный пол, сжимая руки, будто пытаясь удержать остатки своей прежней сущности.

— Надо же, — пробормотало отражение, наблюдая за конвульсиями старика, — как всё легко получилось. Я даже не думал, что будет так просто. Чувствую себя заново рожденным.

Джек запрыгал вокруг, лая и виляя хвостом, приветствуя хозяина.

Журналист — тело которого теперь полностью находилось под контролем Патрика — поднял газету и взглянул на крупную фотографию на первой полосе. Усмехнулся, будто сам себе удивляясь:

— Хм… Сет Джордан, — проговорил он, и новое имя катилось по губам легко, свободно, почти непринуждённо. — Ладно, Сет.

Он достал диктофон, с лёгкой грустью задержав взгляд на своём прежнем теле, и нажал кнопку удаления.

— Кому вообще интересны бредни этого умирающего старика, ведь правда, Патрик? — сказал он вслух, бегло окидывая взглядом храм. — Я вижу, ты хочешь что-то возразить, но не можешь, так что, пожалуй, оставь это при себе.

Диктофон молча проглотил запись; звук стирания прозвучал для него как приговор.

Прежнее тело Патрика корчилось в судорожной боли, постепенно стихая. Дыхание стало редким, ровным, почти туманно-мёртвым.

Новый обладатель жизни — тот, кто прежде был журналистом — ещё раз обвел взглядом алтарь, распятие и лежащего еле дышащего старика, всё ещё цепляющегося за жизнь. Взгляд упал на утреннюю газету с его фотографией в новой внешности. В голове бывшего священника промелькнула мысль: если действительно дан второй шанс, его нужно использовать по-настоящему.

В этот момент ветер приоткрыл дверь в храме, свечи слегка колыхнулись, пёс, находившийся рядом, радостно завилял хвостом. Новый хозяин тела слегка потрепал его по спине и, не оборачиваясь, направился к выходу.

Он шёл спокойно, словно окутанный мягким светом обновлённой жизни, а воздух вокруг будто шептал новые возможности. За спиной разливалось лёгкое эхо шагов по каменной плитке, которое сливалось с едва уловимым шёпотом свечей и дыханием храма. Кажется, само пространство признавало его новую сущность, мягко подталкивая к неизведанному пути, который теперь принадлежал только ему.

Патрик — теперь уже безмолвный и неподвижный — ещё раз посмотрел на распятие. В его глазах застыло что-то непостижимое: смирение или последнее осознание собственной обречённости. Джек подошёл тихо, опустил голову и нежно лизнул его руку, словно прощаясь не только с хозяином, но и с прошлой жизнью, с тем человеком, которым он когда-то был.

Новый Сет Джордан вышел из церкви в ночной воздух, пропитанный прохладой и влажностью. Сделав несколько шагов, он оглянулся на миг — словно проверяя, всё ли осталось на месте. Затем расправил воротник и неспешно направился прочь, а Джек шагал рядом, подставив голову под руку хозяина и радостно виляя хвостом.

Под сводами остались тонкий след вина на полу, перевёрнутый кубок, запах свечей и лежавшее, наконец, затихшее тело старого священника. Сквозь полумрак ввысь тянулся дым свечей, медленно растворяясь в куполе, словно душа, покидающая тело, не ведая, куда идти.

Собиратель

Влад стоял на краю парапета, словно тень, застывшая между небом и бездной. Под ним кипела жизнь — крошечные фигурки людей суетливо текли меж машин, похожие на насекомых, бьющихся в стеклянной банке. С этой высоты всё казалось мелким, ничтожным… как и он сам.

Холодный ветер трепал его одежду, касался лица ледяными пальцами. Казалось, что сам воздух здесь был жив — дышал, шептал, наблюдал. Влад поднял голову. Город внизу расстилался до самого горизонта, тонул в дымке и золотых отблесках заходящего солнца. Высотки отбрасывали длинные тени, похожие на когти, тянущиеся к небу.

Он вдохнул глубже, чувствуя, как оранжевое сияние заката будто просачивается в его кожу, наполняя грудь странным, тяжёлым теплом. Всё вокруг будто замирало. Даже ветер стих.

Влад посмотрел вниз ещё раз. Тьма внизу манила — густая, плотная, почти живая. Она звала его по имени. Он поднял ногу, чувствуя, как сердце делает медленный, вязкий удар…

Для него всё было кончено. Осталось лишь шагнуть — и раствориться в этом холодном шёпоте, в этом вечном падении. Он закрыл глаза.

И где-то далеко, внизу, будто кто-то тихо рассмеялся.

— Не делай этого, — голос прозвучал совсем рядом.

Влад вздрогнул. Его сердце больно ухнуло в грудь, и он едва не сорвался вниз. На парапете, в считанных шагах от него, сидел мужчина — молодой, аккуратно одетый, словно только что сошедший со страниц глянцевого журнала: дорогой чёрный костюм, безупречная причёска, отполированные туфли. Он беззаботно свесил ноги в пустоту и спокойно смотрел вниз, как будто внизу не зияла пропасть.

— Не делай этого, не сейчас, — повторил он, медленно повернув голову к Владу. На его губах играла улыбка — холодная, чуть неестественная, будто нарисованная.

Влад застыл, не в силах вымолвить ни слова. Лёгкий ветер прошелестел между ними, и откуда-то донёсся звук, похожий на тихий смех — то ли издалека, то ли прямо у уха.

— Отдай её мне, — произнёс незнакомец. — Она тебе всё равно больше не нужна.

Влад моргнул, не сразу поняв.

— Что — отдать?

— Ну как что? — мужчина чуть склонил голову набок, его глаза блеснули тёмным, густым светом. — Твою жизнь.

Эта улыбка теперь казалась шире, чем позволяли человеческие черты.

— Это… шутка, да? — голос Влада дрогнул. — Ты кто вообще? Из службы психологической помощи? Один из этих спасателей, которые лезут в чужие души, чтобы почувствовать себя нужными?

Незнакомец тихо рассмеялся. Смех был беззвучным — губы двигались, но воздух не дрогнул.

— Вовсе нет, — спокойно произнёс он. — Я не хочу тебе помогать. Совсем наоборот. Я не спасаю. Я собираю.

Он снова опустил взгляд вниз, в бездну, и мягко усмехнулся, будто наблюдал что-то забавное.

— Ты ведь хотел прыгнуть? Что ж, можешь. Только подожди немного. Отдай мне то, что тебе уже не нужно. Ведь это несложно — расстаться с тем, что потеряло для тебя ценность?

Улыбка не сходила с его лица, застыв мёртвой маской. Она не менялась, даже когда в его глазах промелькнуло что-то холодное, как тень под водой.

— Что за чушь? — раздражённо бросил Влад. — Кто тебя позвал? Ты думаешь, я поверю в этот бред?

Он сделал шаг вперёд, готовый схватить незнакомца за воротник.

— Осторожно, — мягко сказал тот, не двигаясь. — Не делай резких движений. Если упадёшь — я останусь ни с чем.

Он легко поднялся на ноги, стоя на парапете, словно на земле, и повернулся к Владу вполоборота. Закатное солнце золотило его фигуру, но почему-то не отражалось в глазах.

— Меня никто не посылал, — произнёс он. — Я сам прихожу, когда запах отчаяния становится слишком сильным.

В его голосе не было ни угрозы, ни насмешки — только усталое, почти нежное спокойствие.

— И нет, я не собираюсь тебя отговаривать. Хочешь закончить всё вот так — пожалуйста. Но сначала… отдай мне то, что ты хотел выбросить вниз.

Между ними повисла тишина. Город внизу будто исчез — пропали звуки, движение, даже ветер замер. Остались только они двое и бесконечная глубина под ногами.

Лицо незнакомца на мгновение стало другим — черты будто дрогнули, расплылись, как отражение в воде. А затем всё вновь стало прежним: безупречный костюм, ухоженные волосы, та же неестественная улыбка.

— Ну, так что? — спросил он, протягивая руку. — Договорились?

Влад уставился на протянутую руку. Кожа на ладони была бледной, почти прозрачной, под ней проступали тонкие жилки, похожие на трещины на льду.

Влад обернулся, сердце забилось чаще. Крыша пуста… Незнакомец всё ещё стоял на краю, протянув руку. Улыбка не дрогнула.