Бесплатный фрагмент - Человек из грязи, нежности и света

Грязь, пронизанная светом

Посреди огромной кучи мусора, какой видится в своем бессмысленном нагромождении современная эротическая литература, произведения Игоря Соколова выглядят менее тенденциозными и даже более оригинальными. Вслед за романами «Двоеженец», «Мое волшебное чудовище» появляется новый роман «Человек из грязи, нежности и света».

Метафора Василия Розанова, использованная в самом названии романа, как и посвящение романа великому русскому философу, писателю — В. В. Розанову, во многом определили эротическо-философское содержание романа, который также наполнен и изрядной долей гротеска, но несет в себе глубокое и осмысленное понимание жизни.

Два главных героя романа — недоучившийся студент Эскин и его отец — дядя Абрам воплощают собой апофеоз Розановской метафоры. Они в равной степени сплетены из грязи, нежности и света, а поэтому и мучаются, и одинаково страдают в этом постоянно изменчивом мире Любви, которая всегда растворяется в Сексе, как чистое в грязном.

Вместе с тем, этот роман никак нельзя назвать маргинальным, хотя бы потому что все запредельное в нем и выходящее за рамки нашего социума, соединяется с безумным юмором, юмором как светлым, так и черным. Постоянное противопоставление чистого грязному, Любви Сексу, Добра Злу, является одним из диалектических приемов автора, привыкшего созерцать своих героев, как в спектре сексуальных, так и духовным отношений.

Невидимая борьба, которую ведут герои за право любить и быть любимыми напоминает абсурд посреди абсурда, но даже сквозь нелепые и комические, а порою фантастические ситуации, неожиданно прорывается свет человеческого сознания, позволяющий разглядеть и в Эскине, и в дяде Абраме людей с большой буквы, людей умеющих бороться с самим Дьяволом.

Воплощением дьявольского начала в романе является таинственная личность Альфреда Тарговица, которого можно принять и за маньяка-маргинала, и за кинопродюсера, связанного с криминальным, теневым шоу-бизнесом. Добившись хитроумным способом заточения дяди Абрама и Риты в недостроенном небоскребе, Тарговиц затем пытается превратить их жизнь и любовь в маргинальное телешоу.

Производя постоянную видеосъемку их жизни, вступая с ними в неожиданный диалог даже во время их совокупления, Тарговиц беззастенчиво проводит опыт с людьми, как с животными в зоопарке. Только дядя Абрам и Рита не животные, а люди, а поэтому они своей добротой и любовью обезоруживают Тарговица, который постепенно духовно влюбляется в них, а физически влюбляется в Риту, из-за чего вопреки воле мафии оставляет дядю Абрама и Риту в живых, высаживая их на небитаемый остров в Тихом океане, уже заранее предчувствуя, что ему за это придется расплачиваться собственной жизнью.

Именно ожидание Смерти и толкает Тарговица на сексуальное насилие, которое он совершает над Ритой. Однако, в контексте романа, его насилие выглядит последней попыткой очистить свою душу перед смертью. Опять грязное и чистое переплетаются между собой, образуя парадоксальное восприятие даже в смерти Тарговица, когда он занимается онанизмом, вспоминая Риту, и ощущая приближение своей Смерти. Парадокс состоит в том, что ничего грязного в сексуальных действиях нет, если эти действия сопряжены с волей человека и с его необъятным страданием и любовью, в которых заключена вся его сущность. Фантастически сексуальным созданием выглядит Соня, сначала коварно соблазнившая Эскина, а потом сумевшая убедить и его, и своего мужа — Глеба Собакина — жить втроем, создав таким образом полиандрию (многомужество).

Автор с одинаковой долей юмора, иронии и жалости рисует портрет гиперсексуальной женщины, которая с необыкновенной легкостью превращает и мужа, и любовника в двух послушных самцов. Из-за нее Эскин бросает свою учебу, Глеб Собакин становится жителем туалета на Казанском вокзале, где продолжает малевать свои сюрреалистические полотна. Из-за нее дядя Абрам лишается быстро рассудка, оказавшись с ней в одной постели, правда, потом уже мучительно сознавая, какую боль он причинил собственному сыну.

Весь роман представляет собою какой-то запутанный лабиринт сумасшедшего мегаполиса, однако в отличие от Кафки, этот лабиринт не вызывает никакого ужаса, хотя бы потому что все бессмысленное, все грязное и ужасное в нем, переплетается с нежным, светлым и духовным началом. Так создание (пусть и архаичных по своей конструкции) магических обрядов, к примеру, создание холма, позволили дяде Абраму вместе с Ритой духовно перешагнуть замкнутое пространство, искусственно созданное Тарговицем и другими таинственными личностями, вложившими в этот маргинальный опыт свой капитал.

Вместе с тем, благодаря тому же Альфреду Тарговицу, дядя Абрам с Ритой выходят и за пределы обыденного существования, столкнувшись с тайной другого сакрального мира. Постоянно меняющееся на глазах пространство небоскреба неожиданно вмещает в себя и современную квартиру, и покои средневекового замка, создавая гармонию хаоса, в которой неизменной остается только любовь дяди Абрама и Риты. Временами их жизнь выглядит безупречной пародией на современные маргинальные телешоу «За стеклом», «Дом-1», «Дом-2». Не менее поразительным выглядит и Эскин, который проходит свой нелегкий путь от полиандрии до полигинии (от многомужества до многоженства), став в финале романа счастливым двоеженцем, мужем африканской принцессы и дочери министра иностранных дел. «Человека из грязи, нежности и света» можно считать одним из немногих произведений эротической литературы, которое достойно прочтения. Он, совершенно неожиданно, отпочковался от того легкомысленного жанра, в котором мелькали только одни интимные подробности. Без сомнения этот роман найдет свое место в бесконечной чреде человеческих летописей.

Аарон Грейндингер

От автора

Желание продать себя самому стало ярким свойством многих современных авторов. Впрочем, даже самая добропорядочная свинья внутренне сексуальна, хотя для того, чтобы любить надо обязательно иметь хоть какое-то сострадание, именно из этого чувства сострадания, а заодно и стыда, и возник мой роман.

Заглядывая в копилку своего недавнего разума, я не раз, и не два ловил себя на мысли, что пока мы живы, мы всегда будем врезаться в чью-то немыслимую красоту, которая на наших глазах очень быстро превратится в миф, ну, а миф, как всегда, в реальность. Когда-то Артур Шопенгауэр сравнил влюбленную человеческую пару с парочкой замерзших дикобразов: дикобразы жмутся от холода друг к другу, пытаются обнять друг дружку, но только больнее колят сами себя своими острыми иголками.

Возможно, Шопенгауэр хотел нам сказать: Любите друг друга, но на безопасном расстоянии! Однако, это совершенно невозможно! Любовь всегда таит в себе опасность, ну, а в наше безумно ускоряющееся время она легко может обернуться любой патологией, а поэтому люди любящие друг друга, люди совокупляющиеся, не только в моих мыслях, но и в реальной жизни вполне могут напоминать собою психопатов. Они часто режутся, вешаются, давятся, совершают любые преступления. Топят. Отравляют. Жгут в огне отчаянья отраву своих ложных чувств! В общем, они прекрасно справляются с ролью влюбленных героев. Они живут по типу «собачьей свадьбы» и весьма похотливо обнюхивают друг друга, и в то же время с оглядкой краснеют на весь мир. Человеку всегда было стыдно разглядывать в себе безумное и похотливое животное. Как заметил Аарон Грейндингер, Любовь в Сексе растворяется как чистое в грязном. Я от себя еще добавлю, что Любовь в своем гордом величии и блеске предстает перед Сексом покорной рабой, и падает перед ним на колени, и так всякий раз, когда мужчина овладевает женщиной, он словно срывает с нее покровы человеческой красоты и ее тайны, превращая ее в послушное животное, и сам становится таким же животным.

Человек стыдится своего животного начала, а поэтому все связанное с ним окружает строгим табу. Однако, складывается впечатление, что человечество и создает это табу, чтобы его нарушать!

Я часто задумываюсь над тем, как и откуда возникает Любовь?! Неужели, как инфузория туфелька, создающая сама себя, независимо от среды обитания?! А может как человек любящий другого на острие жалости, и в ощущении рождающейся смерти?!

Очень часто я вспоминаю дорогу в чистое и никем незапятнанное детство. Тогда отец брал меня за руку и вел за собой в светлый сад, там, где каждый мой день напоминал собою волшебную сказку.

Мне очень повезло, что у меня был отец, который сумел мне привить чувство любви и бесконечной жалости к людям, которое я попытался передать своим героям. Мне также повезло войти, всей душой в таинственный и мистический мир русского философа и писателя Василия Розанова.

При создании этого романа, у меня было ощущение, что я писал его вместе с Розановым. Во всяком случае, хотя бы только на подсознательном уровне. Глубоко эротичный, а вместе с тем и метафизичный Розанов позволил мне создать другой мир, который фантастически близок реальному по сути, но далек от него своей, доведенной до абсурда, открытостью.

Мои герои, они как дети, несут в себе мое прошлое, настоящее и будущее, а еще они несут в себе великую иллюзию быть самим собой. Почему я создаю любовные романы, из которых вылетают вожделенные крики и стоны, и которые сочатся слезами и кровью?!

Возможно, потому что я чувствую Любовь, которая не умрет никогда, ибо от нее одной произошел весь наш мир.

Игорь Соколов

Посвящаю моему далекому и невидимому другу и учителю — Василию Васильевичу Розанову

Автор

Глава 1. В тумане чудных побуждений

Дедушка Эскина ходил очень медленно, потому что все время хотел ссать. Мочился он, правда, чаще всего мимо унитаза, за что дядя Абрам (отец Эскина) всегда бил его головой об стенку, может, поэтому дедушка почти ничего не помнил из своей прошлой героической жизни.

Хотя врач, посещавший дедушку, говорил, что это склероз. Мол, старые люди вообще ничего не помнят, так им давно все надоело. Однако, больше всего Эскину нравилось в дедушке то, что он сильно любил поесть!

Как только вставит свою пластмассовую челюсть, и полхолодильника как не бывало!

За это дядя Абрам привязывал дедушку к койке и сняв с себя офицерский ремень с огромным удовольствием лупил его по заднице, пока на дедушкин крик не прибегали соседи. Когда же они узнавали от дяди Абрама, в чем дело, и быстро распознав в громко урчащем животе дедушки и свою копченую колбасу, сами вырывали из рук дяди Абрама ремень и с умопомрачительной яростью лупили деда по попе, пока он совсем не затихал.

Потом наступало удивительное молчание, которое неожиданно прерывалось пьяным воплем дяди Абрама:

— Убили, суки! Убили! Из-за своей колбасы убили!

И все же дедушка был жив, он просто по своей природе такой хитрющий был, а поэтому и любил иногда прикидываться покойником. Ведь недаром же в народе говорят, что с покойников спрос невелик. Однажды дядю Абрама за что-то посадили, а дедушку пришлось сдать в интернат. Эскин иногда туда приезжал с матерью, и кормил своего дедушку с ложечки. Дед часто жаловался, что у него украли вставную челюсть, чтобы он здесь никого не объедал!

— А я, — говорил дед, — пенсионер и ветеран, как труда, так и войны, и кровь проливал именно из-за этих гадов! А поэтому челюсть никто не имеет права у него отнимать! Потом он настойчиво просил мать Эскина выйти и оставить их наедине с внуком. Когда она уходила, дед тут же склонялся к уху Эскина и шептал ему, чтобы тот написал от его имени письмо президенту, чтобы президент знал о всех творящихся у них безобразиях.

Когда же Эскин робко отказывался, дед уже возмущенно обещал поджечь этой же ночью интернат, а директора интерната расстрелять из собственного маузера, который сейчас хранится в музее Великой Отечественной Войны.

Он говорил, что если он захочет, то ему обязательно вернут маузер, поскольку у ветеранов теперь льготы, а потом если письмо все-таки дойдет до президента, то он сам сюда приедет заступиться за дедушку! К тому же у него скоро выборы, а без дедушкиного голоса он ни за что не станет президентом! Дед так раскричался, что в палату вошла мать, а вслед за ней двое санитаров, которые тут же схватив его за руки, куда-то потащили.

Неожиданно Эскин представил себе, что рано или поздно он станет таким же, как его дедушка и громко расплакался. Через месяц дедушка умер, а года через три вернулся дядя Абрам — приемный отец Эскина.

У него откуда-то сразу нашлись деньги, и он организовал строительную фирму, а Эскина отправил учиться в Москву, в Академию Бизнеса.

На кого он стал учиться, Эскин и сам не знал, он только знал, что отец купил ему квартиру в Москве, обставил всю дорогой мебелью, а также заплатил за несколько лет вперед, за его учебу. Такие необычайные предложения не смогли не сказаться на психике одаренного мальчика.

Оставшись в большом городе один и в собственной квартире, он решил, во что бы то ни стало найти себе прекрасную женщину, лучше всего опытную, которая бы всему его научила, а потом за это бы женился на ней.

Мечта вносить свое семя в прекрасное женское лоно согласно законам природы полностью захватила Эскина. Он не столько учился, сколько проматывал деньги, которые ему высылал отец. Как полоумный, Эскин постоянно ходил в кино, в бары, в рестораны и на дискотеки, везде он искал свою драгоценную избранницу, но только девушки от него шарахались и смеялись.

То ли его очень застенчивый вид, то ли не слишком броская внешность отталкивали девушек? Эскин страдал и мучился, а еще он думал, где бы найти такую сволочь, которая бы спокойно, как актриса в кино, показала бы ему свою грудь и свой волосатый холмик?! И не просто показала бы, а отдала бы ему всю себя целиком?!

Конечно, другой на месте Эскина сходил бы на Тверской бульвар и купил бы хотя бы на одну ночь проститутку, но не таков был Эскин, Эскин был фанатик, а вместе с тем и мученик собственной плоти.

«Обреченный ютиться в тюрьме собственного тела, в этой же тюрьме и погибнет», — шептал каждое утро как молитву Эскин. Этими словами он начинал борьбу с собственной плотью, очень часто создающей эффект неожиданного сексуального возбуждения.

Стоило Эскину где-нибудь, на улице или в метро, заглядеться на какую-нибудь симпатичную девушку, как он потом весь день чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, он все же как-то сумел познакомиться с одной девушкой. Ее звали Ульяна и она работала маляром на стройке. Желая подшутить над Эскиным, она сказала, что к ним в женское общежитие никого не впускают, но если он хочет к ней попасть, то может залезть по водосточной трубе до третьего этажа. Она ему даже окно показала.

Бедный Эскин, как же он ругал сам себя, когда лез по этой самой водосточной трубе. Как будто кто-то невидимый тянул его за шиворот когда он, рискуя жизнью, взбирался к своей Ульяне. А в комнате Эскина ждал сюрприз.

Более опытные женщины, среди которых была и сама Ульяна, решили разыграть Эскина, изобразив страстное влечение к нему. И действительно, как только Эскин забрался к ним в комнату и познакомился со всеми тремя девушками, как они тут же начали обстреливать его страстными взглядами.

Несчастный Эскин весь взмок от пота и вожделения, да и как тут не взмокнуть, если Мария, свернувшаяся на своей постели клубочком и держащая в руках «Поваренную книгу», так призывно взглянула на него и как будто ненароком обнажила свои стройные ножки.

Ульяна словно разглядев в своей подруге соперницу, издала звук, очень похожий на поросячье повизгивание, а когда Эскин обернулся к ней, сразу же, вроде ненароком открыла его возбужденному взору свою нежнейшую грудь, как бы нечаянно выскользнувшую из разреза халата. От возбуждения Эскин цитировал Ницше и Платона, он рассказывал анекдоты и смеялся как помешанный.

Однако вслед за смехом Марии и шаловливым повизгиванием Ульяны, Эскина привлекала к себе молчаливая Жанна. Жанна не просто молчала, она напряженно щурилась в Эскина сквозь толстые линзы очков, лежа в своей постели не просто в развратной позе, но еще умудряясь показать ему между распахнутыми как бы невзначай полами халата свою волосатую пещеру любви. Эскин зажмурился и задрожал всем телом. Теперь Эскину требовалось совсем немного, чтобы окончательно потерять свой рассудок.

«Боже, я как в тумане», — думал бедный Эскин. Все молодые, раскрасневшиеся и тоже возбужденные женщины веяли на Эскина теплотой своего бесстыдного дыхания.

Оно выплывало из самых соблазнительных недр их, готовых к соитию, тел… Эскин спятил, он вертелся, как юла, цитировал какого-то скучного Ганимеда, потом опять рассказывал анекдот, заходился весь неприличным смехом, а после впадал в безумный экстаз и лез целоваться с Ульяной, обниматься с Марией и даже валился на постель к Жанне. Молодые прекрасные женщины умело превращали все это в шутку, и с блещущими от похоти глазами Эскин сползал по водосточной трубе домой.

— Меня продрали как помойного кота, — жаловался сам себе Эскин, и пошатываясь как пьяный, шел домой. Дома он сразу валился с тяжелым вздохом на кровать и разговаривал сам с собою вслух.

— И почему я такой несчастный?! И почему ни с кем не могу удовлетворить свое желание, свою похоть?! Неужели я такой, урод, что надо мной можно только издеваться?!

В эту минуту Эскин впадал в забытье. Он имел вид скорбного мужа, никак не могущего сносить в себе собственное семя. Он вспоминал эти юные, но уже весьма искушенные создания, и в нем просыпался свирепый зверь.

Он кусал зубами подушку, а потом сваливался с кровати и катался с диким воем по полу. В это мгновение он успевал воссоздать и страстный взгляд Марии с ее стройными ногами, и безумное повизгивание Ульяны с ее обнаженной грудью и молчаливую улыбку Жанны с ее дико заросшей пещерой любви. Все вырывалось и тут же выпрыгивало из его памяти и будоражило его тело самым непозволительным образом. Эскин выл, Эскин плакал, Эскин поклонялся всем женщинам на свете, и что самое ужасное он захлебывался в собственных слезах от жалости к себе и своему отвердевшему уду.

Так постепенно, на протяжении нескольких месяцев Эскин страдал и выдумывал план, с помощью которого он бы, наконец, смог обладать своей, можно сказать, любой женщиной. В женском общежитии над Эскиным откровенно издевались, отчего Эскин впал в меланхолию и опять зачитывался Платоном и Ницше.

Временами его меланхолия в соединении с изрядным количеством невостребованного семени полностью отключала его мозг, и тогда Эскин бился головой в стену, и кажется, очень злил своих соседей, которые тут же ему кричали и сами чем-то тяжелым долбили в стенку.

Однажды Эскин решил сказаться больным и с этой целью пригласил из поликлиники врача на дом, втайне надеясь, что к нему придет молодая красивая женщина. Эскин заранее купил бутылку дорогого армянского коньяка и коробку шоколадных конфет, а также пачку таблеток сильнодействующего снотворного средства.

План Эскина был очень серьезен и поэтому продуман до мелочей. Врач действительно оказалась очень привлекательной, хотя и зрелой женщиной. Сама ее зрелость, как и опытность, еще сильнее притягивала Эскина к себе. Она водила рукой по груди, по животу Эскина, очень удивляясь отсутствию какой бы то ни было болезни.

А Эскин не уставая, жаловался на множество разнообразных недомоганий и болей, располагающихся почему-то в самых интимных местах. Поведение Эскина показалось врачу очень странным, тем более что он часто порывался раздеться донага.

— У меня вообще нет ни одного здорового места или органа, — оправдывался он за свое поведение.

— Тогда вам надо к психиатру, — усмехнулась Клавдия Ивановна.

— А вообще-то у меня день рождения, — соврал Эскин, и мне даже не с кем выпить! — и тут же поставил на стол бутылку коньяка и конфеты. — Я такой одинокий, мне даже не с кем пообщаться!

Клавдия Ивановна, движимая исключительно сочувствием, умудрилась уговорить себя сесть с Эскиным за стол и выпить за его здоровье.

— Вообще-то вы у меня последний больной, — улыбнулась она, как бы оправдываясь перед Эскиным за свое неосторожное согласие на столь сомнительное застолье.

— Конечно, конечно, — ликовал в душе Эскин. Эскин тут же предложил Клавдии Ивановне сходить в ванную и помыть руки, а сам в это время бросил в ее рюмку три таблетки, которые тут же растворились, сделавшись невидимыми, как и само желание Эскина утолить свою животную похоть.

— Недавно я развелась со своим мужем, — жаловалась Эскину за столом Клавдия Ивановна.

— Да, это очень печально, — картинно вздыхал Эскин, подливая Клавдии Ивановне еще рюмочку коньяка.

— Он нашел себе молоденькую, — расплакалась Клавдия Ивановна. Бедная, она пила коньяк без всякой заботы, заботясь исключительно о своем нынешнем, одиноком состоянии.

— Клавдия Ивановна, а можно я стану вашим мужем, — восторженно прошептал Эскин.

— Да, вы еще совсем ребенок, — рассмеялась Клавдия Ивановна. «Ну, ладно, я еще покажу тебе, какой я ребенок», — мрачно подумал про себя Эскин.

— Кажется, у меня голова кружится, и глаза почему-то закрываются, — вздохнула Клавдия Ивановна и попыталась встать из-за стола, — кажется надо домой идти! — но, встав на обе ноги, Клавдия Ивановна как-то жалобно всхлипнула и упала. Эскин только этого и ждал, как жадный зверь он накинулся на нее, кусая мягкие нежные губы.

— Вот она, моя жертва! — воскликнул он, безумно радуясь, сам за себя. Но его желание было настолько ослепительным и безудержным, что Эскин впопыхах сломал на ее юбке молнию, что сразу же изменило ход его мыслей.

— Если она обнаружит эту сломанную молнию, тогда мне несдобровать, — вслух подумал Эскин, и поэтому, раздев Клавдию Ивановну целиком и положив ее спящую к себе на кровать, он оторвал от юбки старую сломанную молнию и тут же кинулся на поиски новой.

Только часа через два, в одном случайно подвернувшемся магазинчике, он обнаружил точно такую же молнию. Тихо войдя в квартиру, и убедившись в том, что Клавдия Ивановна спит, Эскин стал осторожно пришивать к юбке новую молнию. Ему оставалось совсем немного, когда Клавдия Ивановна раскрыла свои глаза и издала ужасный крик.

Несчастный Эскин, от страха он выронил и нитку, и иголку, и эту самую злополучную юбку, и был таков. Он даже не помнил, как он убегал из квартиры, а потом до поздней ночи бродил по городу.

Только ночью он решился войти в свою квартиру. Клавдии Ивановны уже не было, но осталась ее записка на столе: «Какой же ты смешной дурачок!»

— Я, дурачок?! — в негодовании заплакал Эскин, — Я ей молнию зашил, а она — дурачок! Сама дура, напугала меня до смерти! До сих пор дрожу как цуцик! К черту этих баб! К черту! Одни только беды от них! Одни беды! Клянусь, больше не подойду ни к одной из них!

Глава 2. Колдунья

— Жизнь, она штука сложная, я бы даже сказал, непредсказуемая, и как ее не обдумывай, как не приспосабливайся к ней, она все равно оставит тебя в дураках! — говорил Эскину его друг — сокурсник Иван Иванович Секин.

Они сидели вместе на лавочке возле Чистых прудов и пили пиво.

— А я вот решил с бабами больше никаких дел не иметь, — неожиданно для самого себя высказался Эскин.

— Ну, это ты зря, — глубокомысленно вздохнул Секин, — без баб нам никак нельзя! Без баб ты или алкоголиком или голубым можешь сделаться.

— Да, ну, — стыдливо покраснел Секин.

— Да ну, не да ну, а Жора из третьей группы в «Голубую Луну» стал ходить, — усмехнулся Секин.

— Это в какую еще «Луну»? — удивился Эскин.

— Кабак такой ночной! Там одни только мальчики собираются. Одни как бабы одеваются и красятся, а другие с этими бабами шуры-муры заводят!

— Да, это мне не угрожает, — махнул рукой Эскин, расплескивая пиво из кружки.

— А я тебе все-таки советую найти бабу! — Секин солидным басом озвучил свою мысль.

— Да, где их найдешь, хорошеньких-то, — огорченно завздыхал Секин, — уже поди всех разобрали!

— Ну и дурачок же ты, — засмеялся Секин.

— Можно подумать, что ты умный, — обиделся Эскин.

— Ладно, ты уж не обижайся, — уже с пониманием взглянул на него Секин, — купи литературу какую-нибудь научную о сексе, почитай, поизучай, а потом сходи в какой-нибудь театр. Сейчас, знаешь, сколько одиноких баб по театрам шастает! Их хлебом не корми, мужика давай! Кешу знаешь из пятой группы?!

— Знаю, — боязливо поежился Эскин.

— Так вот, этот м*дак на одном из спектаклей «Ленкома» такую богатую бабу подцепил, что уже третий месяц подряд то в Грецию, то на Гавайи летает!

— Да, уж, — почесал затылок Эскин, — бывают случаи!

— А Гошу из первой группы знаешь?

— Знаю, — ответил Эскин, хотя никакого Гоши даже в глаза не видел.

— А этот раздолбай в «Современнике» с Кларой Новиковой познакомился и с ней в Объединенные Арабские Эмираты укатил!

— А кто такая Клара Новицкая?!

— Ну, ты и даешь, — чуть не поперхнулся пивом Иван Секин, — она ж с экранов телевизоров не слезает! Юмористка известная!

— Не люблю, когда женщины шутят, — нахмурился Эскин.

— Да, наверное, ты прав, — задумался Секин, — некоторые бабы с возрастом от смеха даже в трусы мочатся!

— Это как? — удивился Эскин.

— А так, как засмеются, так и обоссутся! — засмеялся Секин.

— Странно, — с недоверием поглядел ему в глаза Эскин.

— Да уж, в жизни странностей хватает, — согласился с ним Секин.

После разговора с Секиным Эскин всю ночь не мог уснуть, всю ночь ему снились какие-то кошмары, какие-то бабы, которые сначала над ним громко смеялись, а потом прямо из-под юбки пускали ему в лицо мощную струю. Эскин захлебывался и кричал о помощи, а его всегда спасал Секин, но потом Секин его журил и начинал увещевать, чтобы Эскин тут же шел с кем-нибудь знакомиться.

Тогда Эскин прятался от Секина в шкафу, но Секин его и оттуда вытаскивал за ухо и сразу подводил к какой-нибудь красавице. Красавица краснела, потом смеялась и тут же ссалась. Потом прибегал его дедушка с белым судном и просил у него его купить.

— Дед, ты же умер, откуда ты взялся-то?! — удивлялся Эскин.

— Не все ли равно, земля иль говно, — смеялся дед, размахивая пустым судном, пока какая-то беленькая дамочка не выхватывала у него из рук это судно.

— Караул, убивают! — заорал дед и Эскин тут же проснулся, а потом подбежал к зеркалу и долго, со злорадной ухмылкой вглядывался в свое отражение. Почему-то ему оно нравилось.

— Я красивый, — говорил сам себе Эскин, — а поэтому меня обязательно можно полюбить!

— А, следовательно, я должен в кого-нибудь влюбиться! Влюбиться и если хватит сил — жениться!

С этой целью Эскин этим же днем купил себе книгу «Техника секса». Однако, прочитав ее за неделю от корки до корки, Эскин никак не мог представить себе ни свою будущую возлюбленную, ни предстоящее с ней знакомство.

От безысходности Эскин даже купил у одного знакомого пистолет «ТТ», на всякий случай, если вдруг захочется застрелиться! И все же тоска Эскина вскоре прошла, особенно с того самого момента, когда ему посчастливилось купить с рук на рынке книгу Бюхнера «Как завоевать сердце настоящей женщины».

В книге рисовалась подробная картина знакомства, а в последствие и дружбы, быстро и гармонично перерастающей в любовь.

Куча необходимых советов, наглядно проиллюстрированных фотографиями, воодушевила Эскина. Особенно его заинтересовал случай, когда его знакомая вдруг окажется более интеллектуальной особой.

В этом случае Бюхнер советовал молчать и чаще улыбаться, соглашаясь со всем, о чем будет говорить твоя мудрая собеседница. В общем, Эскин был готов во всех смыслах влюбиться в более или менее подходящую женщину.

Так же он решил последовать совету Секина и сходить в какой-нибудь театр. С этой целью он около часа расспрашивал продавца театральных билетов, где идет самая приличная постановка и какой театр самый вместительный, то есть где больше всего народу.

Самым вместительным театром оказался Большой, но билетов в Большой не было, поэтому Эскин решил довольствоваться МХАТом.

Эскин неожиданно почувствовал, что в этом театре он обязательно сможет подцепить вполне приличную даму, недаром же он назывался художественным. Наконец долгожданный вечер настал, и Эскин попал во МХАТ.

Целый час до антракта он тупо глядел на сцену и с нетерпением ждал, когда же объявят антракт. Поглядывая на увлеченных спектаклем зрителей, Эскин видел слишком много семейных пар и впадал в меланхолию. По сцене бегали полуголые актеры и орали какие-то несусветные вещи.

— Бал сатаны, бал сатаны! — орала сильно обнаженная девица, укрытая специально дырявым балдахином.

«Все-таки грудь у нее совсем крошечная», — с сожалением отметил про себя Эскин. Какая-то Маргарита вставила промеж ног швабру и бегала с ней по сцене, изображая летающую ведьму. Спектакль, конечно, был скучный, но швабра между обнаженных стройных ног Маргариты заметно взволновала Эскина. «Это же фаллический символ», — осенило его. А когда начался антракт, Эскин как опытный охотник, одним из первых покинул зал, уже высматривая добычу. Женщин, конечно, было очень много, но все же одиноких разглядеть было сложно, поскольку многие мужья, воспользовавшись антрактом, вставали у буфета в очередь за пивом, в то время как некоторые их жены, также пользуясь случаем, искали явно сладких приключений. К тому же сам Эскин был так взволнован, что от волнения готов был кинуться к любой симпатичной женщине. «Прямо глаза разбегаются! Сколько же их много!» — думал бедный Эскин. Неожиданно на лестнице его внимание привлекла очень миленькая дамочка, игриво поглядывающая на него, и как бы манящая его помахиванием маленькой сумочки.

— А с вами можно, — едва прошептал Эскин, покрываясь потом, и краснея.

— Конечно, можно, — улыбнулась она, — меня зовут Сонечкой, только меня сейчас в буфете ждет подруга, и я очень-очень тороплюсь! — и, вырвав из рук ошеломленного Эскина заранее отпечатанную на компьютере визитку с его телефоном, быстро растворилась в толпе.

На визитке Эскин обозначил себя как специалиста по парапсихологии и аномальным явлениям, а также как психоаналитика по семейным проблемам. Как ему казалось, это придавало какую-то серьезную значимость его задумчивому виду.

Впрочем, знакомство с Соней вселило в Эскина такую уверенность в себе, что он был уже на седьмом небе от счастья. Их общение показалось ему уже таким близким и теплым на ощупь, что он даже не пытался выследить Соню в толпе зрителей. К тому же Соня обещала ему позвонить завтра же днем и договориться с ним о встрече. Теперь Эскин стал лихорадочно обдумывать свои действия на завтра.

С утра он решил не ходить ни на какую учебу и тут же купить бутылку шампанского, ананасы, конфеты и цветы. Потом он решил выучить на память два стихотворения А. С. Пушкина, чтобы уж совсем не показаться Сонечке флегматичным дебилом, и постараться еще несколько раз прочитать книгу Бюхнера «Как завоевать сердце настоящей женщины», и даже по возможности из трех глав: «Знакомство», «Общение по интересам» и «Моя первая интимная связь» сделать необходимые выписки, чтобы потом не забывать ни один из полезных советов Бюхнера во время общения с Соней.

— Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты! — орал Эскин, дефилируя по комнате под равномерный стук соседей в стенку. Как думалось Эскину, и поэты и люди просто влюбленные в поэзию должны были очень бурно выражать свои чувства.

— Как мимолетное виденье! — опять заорал Эскин и тут же прозвенел звонок.

«Наверное, сволочи — соседи», — подумал он, когда взял телефон, и уже было хотел сказать, что сейчас день и плевать он хотел на них, но из трубки раздался нежный голосок Сони.

— Соня, Сонечка! — умилился от восторга Эскин. — Где вы и что с вами?! Я вас хочу встретить!

— Я лучше к вам приеду сама! — резко оборвала его Соня. — Диктуйте адрес!

— Да, да, да, — озадаченно вздохнул Эскин, и чуть-чуть заикаясь от волнения, продиктовал свой адрес.

— Жди через час! — сказала, как будто скомандовала Соня и мгновенно исчезла.

«Наверное, у нее в роду военные, — подумал Эскин, — военные, большие, здоровенные!» И все же сердце его громко забилось от предвкушаемой встречи. Он уже не учил никаких стихов, не заглядывал в книгу Бюхнера, а осторожно резал ананасы и выставлял на стол все свои закуски.

О, если бы только Эскин знал, во власти каких неведомых чар он оказался, и какой безумной и к тому же замужней женщины, женщины мало удовлетворяемой своим мужем, а поэтому ищущей острых ощущений всегда на стороне. Соня ехала к Эскину быстро, и не оглядываясь, она сама с восторгом предвкушала объятия наивного.

«Наверное, еще неопытный», — с улыбкой думала она, нисколько не подозревая, что за ней по пятам уже следует ее обманутый муж — Глеб Собакин.

«Будь ты проклята!» — думал про себя Глеб Собакин, судорожно сжимая под пальто заблаговременно наточенный топор. Когда же за Соней захлопнулась дверь квартиры Льва Абрамовича Эскина, Глеб остановился, с трудом сдерживая свое шумное дыхание, ведь он пробежал шесть этажей, пока его Соня ехала в лифте, и все же он успел разглядеть номер квартиры, в которую она попала.

«Сразу не надо, пусть сначала улягутся», — подумал Глеб Собакин, с удовлетворением разглядывая деревянную филенчатую дверь Льва Абрамовича Эскина.

Можно сказать, что предчувствие Глеба вполне оправдалось. Соня мгновенно окрутила Эскина и уже через десять минуты лежала с ним в кровати.

— Я еще никак и ни с кем, — стыдливо закрывая глазки, прошептал Эскин.

— Лиха беда начало, — засмеялась Соня и весьма проворно стащила брюки и трусы с Эскина.

Она приветливо раздвинула перед ним ноги, но тем не менее очень яростно вцепилась в его левое ухо зубами.

— Оторвись! — чуть было не закричал Эскин, но тут же осекся, испытав яркое наслаждение. Буквально через четверть часа Эскин находился уже на вершине земного блаженства, когда вдруг послышались ужасно громкие удары в дверь.

Уже по первым двум ударам можно было определить, что в дверь не стучали, а нахально и деловито ломали!

«Это мой муж!» — истошно завопила Соня, быстро вскакивая с кровати. Эскин сразу понял, что свершилось что-то непредвиденное.

Однако, имея в своей голове множество полезных советов Бюхнера, Эскин напрягся и мигом выскочил из кровати.

Догадавшись по последнему звуку, долетевшему из коридора, что входная дверь уже разбита, Эскин закрыл дверь, соединявшую зал и коридор на щеколду, и тут же кинулся перед дверью выстраивать произвольную баррикаду из чешской стенки и мягкой немецкой мебели, купленной ему дядей Абрамом. Соня ревела, как иерихонская труба.

Она лежала на полу в позе свернувшегося калачиком эмбриона.

— Да, сделай ты хоть что-нибудь! Позвони хотя бы в милицию, черт возьми! — заорал на нее еще более взволнованный Эскин, но Соня оставалась совершенно безучастной ко всему, со стороны казалось, что она решила уйти из этого мира и никого не трогать, лишь бы только хотя бы раз в новолуние испытывать какой-нибудь умопомрачительный оргазм.

Тогда Эскин сам набрал номер милиции, и дрожащим, очень часто захлебывающимся от волнения, голосом сообщил о разыгрывающейся в его доме драме.

— А вы, случайно, не шутите? — спросил его дежурный.

— Да, какие тут могут быть шуточки, когда моя жизнь уже висит на волоске! — завопил в трубку Эскин.

— Успокойтесь, сейчас приедем, — пообещал ему дежурный, и в этот момент верхняя часть двери, соединяющая коридор и зал, отлетела от удара топора, и тут же из-за груды наваленной мебели показалось ужасно искаженное злобой лицо Глеба Собакина.

— Ну что, гады?! Добились, своего?! — заорал Глеб Собакин, разрубая топором угол антресоли чешской стенки, лежащей у двери.

— Ну, сделайте хоть что-нибудь! — прижалась к Эскину надрывно плачущая Соня.

— Сейчас, дорогая, сейчас, — и Эскин нежно оттолкнув от себя Соню, тут же бросился в кухню. Там он очень быстро вытащил из шкафа банку с дихлофосом, и обернув ее полотенцем, обратно подбежал к куче уже разваливающейся мебели, которую продолжал крушить в безумии Глеб Собакин, и направил мощную струю ему в лицо.

— Ай, сука! — зарычал Собакин, падая на пол.

— Куда нас только не влечет окаянный вихрь случайных приключений, — глубоко вздохнул Эскин и снова принялся нагромождать в проходе оставшуюся мебель. Немного пришедшая в себя Соня тоже кинулась ему помогать.

— Странно, а почему ты мне сразу не сказала, что у тебя есть муж?! — удивился Эскин.

— Ты что, разве не говорила ему, что у тебя есть я?! — послышался за грудой мебели глухой бас Глеба Собакина.

— Да идите вы все на хрен! — заревела Соня и убежала в соседнюю комнату.

— Вот, дуреха, — сказал, поднимаясь с пола Собакин, — всех окрутила! Слушай, друг, ты уж меня извини за все, я же не знал, что ты не знал, что она замужем! Так что извини меня, а я уже, пожалуй, пойду домой!

— Подождите, подождите! Вы мне все тут размолотили, а теперь уходите?! — возмутился Эскин. — Уж подождали бы, сейчас милиция приедет?

— Вот только милиции еще мне и не хватало, — захохотал Глеб Собакин, и плутовато подмигнув Эскину, быстро выбежал из квартиры.

— Он что, уже ушел, — вышла из комнаты нервно озираясь по сторонам, Соня, — ну, тогда я тоже пошла!

Она принялась откидывать в проходе разрубленный пополам диван и кучу щепок, оставшихся от чешской стенки.

— Эй, эй, постой-ка, — опомнился Эскин, — вы мне все тут разбомбили к чертовой матери, а теперь бежать?! Не пущу!

— Тогда я скажу, мой дорогой, что ты меня изнасиловал! — неожиданно усмехнулась Соня.

— А, иди-ка ты к черту! — по-детски заревел Эскин, присаживаясь на, чудом уцелевшее, кресло.

— Ну, ладно, малыш, не сердись, — Соня поцеловала Эскина на прощанье и убежала.

Эскин сразу как-то немного успокоился и, выйдя на балкон, закурил. Уже через пару минут он видел, как из подъезда его дома выбегала Соня. Ее разбросанные во все стороны ярко-рыжие волосы напоминали ему сказочный образ коварной и злой колдуньи.

— А ведь и на самом деле колдунья, — прошептал Эскин и со страхом перекрестился.

Глава 3. Сошедшие с ума

Милиция к счастью, в этот день так и не приехала. Эскину не хотелось рассказывать глубоко лично-интимную историю совершенно посторонним людям, и тем более устраивать из всего этого какое-то уголовное разбирательство.

Всю разломанную мебель он выкинул на помойку, а отцу по телефону сообщил, что его обокрали.

— Ты хоть в милицию-то обращался?! — спрашивал дядя Абрам.

— Обращался, да что толку! — соврал Эскин, радуясь, что отец в эту минуту не видит его.

— Ну, ладно, — вздохнул дядя Абрам, — я вышлю тебе денег, ты уж сам купи себе мебель!

— Конечно, — обрадовался Эскин.

— А ты случайно никого к себе не водил?! — спросил дядя Абрам.

— Нет, никого, — опять соврал Эскин, и опять порадовался, что он его не видит.

— Ну, ладно, — вздохнул с каким-то пониманием дядя Абрам, — ты уж, Лева, будь осторожней.

Потом трубку взяла мать.

— Ну, как ты там сыночек?!

— Все нормально, хорошо, — бодро отозвался Эскин.

— Да, как хорошо, если тебя обокрали?! — заплакала мать.

— Ну, я-то ведь жив, здоров! — вздохнул, краснея, Эскин.

— Теперь тебе надо дверь железную ставить!

— Я уже поставил, — Эскин действительно в этот день поставил в свою квартиру железную дверь.

— Вот и молодец! — обрадовалась мать.

Она еще долго его увещевала, взяв с него не одно, а несколько обещаний быть хорошим и спокойным мальчиком.

Разговор с родителями оставил в душе у Эскина какой-то скверный отпечаток. Он чувствовал, что они не заслуживали с его стороны такого наглого вранья, но ничего не мог поделать с собой.

Не рассказывать же им эту глупую и дикую историю.

А спустя какое-то время он вдруг вспомнил, что когда ему звонила Соня, то в памяти его телефона остался ее номер.

Как ни странно, но он с необыкновенным вожделением подумал о новой встрече с ней.

Он позвонил ей днем, когда по его рассуждению, она должна была быть на своей работе.

— Кто это?! — отозвалась с беспокойством Соня, еще не узнавая голоса Эскина.

— Твой старый знакомый, — закашлялся от смеха Эскин.

— А, это ты, малыш, — уже с иронией отозвалась Соня, — думаю, нам незачем встречаться!

— А я тебе говорю, что ты приедешь ко мне, когда этого захочу я! — заговорил вдруг осмелевшим голосом Эскин.

— Думаешь, я испугалась тебя? — по ее голосу было видно, что она действительно взволнованна.

— Ты приедешь ко мне завтра, ровно в полдень, в 12 часов дня, а если не приедешь…

— Можешь не договаривать, — вздохнула Соня.

Ее глубокий вдох доставил Эскину истинное удовольствие.

Он даже не хотел так резко обрывать с ней беседу, но боялся, что слишком увлечется ее страхом.

«Страх женщины вообще очень притягательная вещь, — подумал Эскин, — а может это даже и не страх, а какая-то животная покорность, с которой тело в обладанье отдают?»

После этого разговора он еще долго бродил по квартире. Мебель пока можно было и не покупать, в комнате стояли кровать и шкаф с письменным столом и компьютером, а пустой зал был ему нужен при встрече с Соней, чтобы она еще раз увидела дело рук своего обманутого мужа, и за одно это продолжала обманывать его дальше.

В самом ощущении этой принудительно-любовной связи была какая-то мучительная сладость, какое-то хмельное упоение ее готовностью отдаваться ему за случайно причиненный ущерб. Как будто он был ее хозяин, а она его рабыней и наложницей.

«А почему бы, не похлестать ее, в конце концов, она это вполне заслужила, — подумал Эскин, но тут же отверг эту мысль. — Это извращенные идиоты хлещут себя или себе подобных, а я буду любить ее естественно, и постоянно внушать ей эту любовь, буду ласкать до тех пор ее тело, пока не почувствую взаимности. Что может быть краше взаимного притяжения двух тел. Она считала меня наивным неискушенным ребенком, что ж, пусть теперь как можно дольше чувствует меня как искушенного и зрелого мужчину».

Этого часа Эскин ждал с безумным нетерпением, он не спал всю ночь и думал, представляя себе, как все будет происходить. Она вошла в его квартиру как робкий зверек. Пустой зал на самом деле произвел на нее ошеломляющее впечатление.

Для эффектной наглядности Эскин даже оставил в углу груду осколков стекла от посуды и чешского шкафа.

— Милиция была?! — спросила дрогнувшим голосом Соня.

— Была, — усмехнулся Эскин.

— Ты что-нибудь сказал?!

— Сказал!

— Что?!

— Разве это так важно, — улыбнулся он и поцеловал ее.

Она пыталась отвести от поцелуя свои губы, но Эскин с силой притянул ее к себе и жадно поцеловал в губы, запустив свой язык в нее, в ее нежный ротик.

Она тревожно задышала, стыдливо прикрыв глаза. Эскин легко подтолкнул ее в комнату и там уже повалил на постель.

Он сам быстро срывал с нее одежду, а она плакала, ей было стыдно и унизительно, как он и предполагал, а ему было все равно хорошо, как зверь он лег на нее и с ослепительной вспышкой своего взгляда вошел в ее податливое лоно, лоно замужней женщины.

Еще он сделал засос на ее груди, предвкушая, как она потом будет прятать грудь от своего мужа. И тут же он излил в нее семя. Он вдруг захотел, чтобы Соня родила от него, это было бы самой прекрасной местью за весь ужас, который он недавно пережил по ее вине. Соня зарыдала, а вскоре забылась в его горячих объятьях.

Эскин не уставая, обладал ею уже несколько раз, и всякий раз испытывал от этого безумное наслаждение.

Это тело казалось ему сказкой, сказкой-Афродитой, созданной как в мифе из морской пены. Потом он гладил ее рыжие кудри и нашептывал запомнившееся ему стихотворение А. С. Пушкина.

— Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты, — шептал он.

— Не чистой, а грязной, — всхлипнула она.

— Да хоть какой угодно, — сжал ее в своих объятиях Эскин и снова запустил свой уд в ее волшебную пещерку. Не ожидая с его стороны такого яркого взрыва чувств, она неожиданно простонала.

— Прекрасно, прекрасно, — восхищенно зашептал Эскин и слился с ее нежными губами.

— Ты не просто чудо, ты Иуда, — улыбнулась уже после пришедшая в себя Соня.

— Я же знал, что заставлю тебя почувствовать меня мужчиной, — самодовольно поглядел на нее Эскин, и почувствовать тебя — меня изнутри.

— Да уж, — вздохнула Соня, — теперь ты будешь пользоваться мной как вещью.

— А разве это так плохо?! — возразил Эскин. — Везде есть какие-то свои плюсы! Кстати, Глеб с тобой не разводится!

— Он простил меня, и я ему поклялась жизнью своей матери, что больше никогда не изменю ему, — заплакала Соня.

— Да, ну, прямо какой-то детский сад, — заулыбался Эскин, уже одеваясь.

— Может, ты больше не будешь мне звонить? — всхлипнула Соня.

— Нет, буду, — Эскин вдруг вытащил у нее из сумочки паспорт и внимательно просмотрел его.

— Неужели тебе не противно?! — удивилась Соня.

— Нет, — замотал головой Эскин, положив паспорт обратно в сумочку, — ты сама сделала меня таким. Ты лишила меня невинности, твой супруг сломал дверь в мою квартиру, мебель!

— И что же, теперь я всю жизнь буду за это расплачиваться?! — закричала Соня.

— Ты, знаешь, мои соседи стали почему-то очень тихими, — вдруг задумался Эскин, — даже в тот самый день они не стучали в мою стенку!

— Может, они куда-нибудь уехали, — предположила Соня.

— Вполне возможно, — согласился Эскин.

Они поглядели друг на друга и неожиданно рассмеялись. Было в этом смехе что-то объединяющее их запутавшиеся друг в друге души.

— Знаешь, — улыбнулась Соня с виноватым видом, — я, конечно, могу с тобой встречаться, но только два раза в неделю. Я просто не могу так часто отпрашиваться с работы!

— Это меня вполне устраивает, — Эскин подошел к ней и по хозяйски потрепал ее рыжие кудри.

— А еще что тебя устраивает?! — обиженно вздохнула Соня.

— Ты меня устраиваешь во всех смыслах и качествах! — засмеялся Эскин.

— Какой ты все-таки напыщенный и самодовольный, — возмутилась Соня.

— Не самодовольный, а самодостаточный, — еще больше развеселился Эскин.

Его очень умиляла ее растерянность и слабые вспышки гнева. Она огрызалась, но огрызалась как послушная кошка. Эскину нравилось ее гибкое и немного полное тело зрелой женщины, ему нравилась ее спина, густо усеянная родинками и веснушками, ее золотые почти невидимые усики над верхней губой, ее пухлые губы и небольшой животик, слегка покрытый золотистыми волосами, и ее огненный ярко-красный лобок, который возбуждал его больше всего.

Наверное, ее мужа тоже притягивал этот огненный лобок, и по этой странной метафизической причине он тоже не мог с ней расстаться. Что же, тем хуже для него.

— А ты не хочешь быть моей женой?! — спросил ее Эскин.

— Я, что, сумасшедшая?! — ее глаза посверкивали гневом. Она дышала как сердитая обиженная самка.

Ее гнев неожиданно пробудил в Эскине желание, и быстро сорвав с себя одежду, он снова бросился на нее.

На этот раз это был какой-то осмысленный акт. Каждое движение своего тела внутри нее он наполнял таким жарким вздохом и такой яркой истомой, что вскоре зрачки ее глаз скрылись под веками, украшенные длинными огненно-рыжими ресницами, открывая безумные белки ее глаз.

Этот стон, он вырвал из нее как признание в собственном поражении и в подчинении ее здорового молодого тела его мгновенно отвердевающему уду.

Уду, на который он нанизывал страстные монологи о своей любви, которую он так быстро и жадно обнаруживал во всех складках ее еще цветущей плоти.

Ее плоть засасывала и сжимала его как хищный цветок, цветок, питающийся и готовый всегда питаться его бурно изливающимся семенем.

— Ты читала Платона?! — спросил ее часом позже Эскин.

Она лежала уставшая и беззащитная. Ее тело как изваяние из нежного розового мрамора застыло в его крепких объятиях. Он тихо сжал ее, и она едва шевельнулась.

— Ты о чем-то меня спросил?! — прошептала она.

— Нет, — соврал Эскин. Теперь он не стыдился своей лжи.

Она была вся в воспоминаниях своих недавних ощущений.

Она лизала его, как собака своего щенка, вылизывая каждый сантиметр его шеи, щеки, живота, она как будто в наркотическом бреду глотала его уд, но он продолжал оставаться маленьким и сморщенным созданием.

В какое-то мгновение ему даже показалось, что земля уплывает у него из-под ног.

— Ты сошла с ума, — прошептал Эскин.

— Ты сам виноват, — прошептала в ответ Соня.

— Значит, мы оба сошли с ума, — уже обрадовался Эскин, — наверное, это от счастья?!

— Не знаю, — вздохнула Соня и мечтательно поглядела в окно. За окном накрапывал дождь, и его слезы медленно сползали по стеклу.

— Если хочешь, можешь ко мне не приходить, — грустно вздохнул Эскин.

— Я не знаю, я совсем ничего не знаю, — она глядела в окно и как будто ничего там не видела. Дождь шел, а они молчали, едва обнимая друг друга.

Эскин тоже глядел в окно, ему хотелось даже вылететь из него, навсегда, запомнив это обнаженное нежное тело, эти ярко-красные волосы на лобке и ее то ли синие, то ли зеленые от плача глаза.

Он глядел в ее глаза и видел небо, небо отражалось в них как в зеркале, это было так очевидно, что он расплакался.

Теперь они плакали вместе, с безумной жалостью обнимая друг друга, еще совсем не подозревая, что у железной двери стоит, хищно поблескивая злыми глазами, Глеб Собакин и держит у себя под пальто уже совершенно бесполезный топор.

— Надо бы болгарку, — тяжело вздохнул Собакин и медленно, с тихим плачем начал спускаться вниз, по лестнице.

Глава 4. Дважды сошедшие с ума

Звук болгарки, похожий больше всего на ужасный визг поросенка, которого режут, почти сразу же парализовал Соню.

Она уже не плакала и не кричала, а просто как сомнамбула глядела на Эскина остекленевшими глазами.

— Ты, что, испугалась?! — добродушно улыбнулся Эскин. — Ну, пусть разрезает дверь болгаркой, а мне все равно!

— Как все равно?! — прошептала с глубоким придыханием Соня. — Он же нас сейчас убьет!

— Пусть только попробует, — усмехнулся Эскин и, подойдя к письменному столу, достал пистолет «ТТ».

— Да, вы же убьете, друг друга?! — перепугалась Соня, уже одеваясь.

— Не думаю, — хмыкнул Эскин, тоже набрасывая на себя рубаху. Они уже почти оделись, когда Глеб Собакин со своим новым топором с цветной резиновой ручкой, вбежал в комнату.

— Ну, что, сволочи, попались! — со злорадной усмешкой заорал он, ног тут же замолчал, увидев в правой руке Эскина черный пистолет, чье дуло было направлено в него.

— Да, это, небось, игрушка, — усмехнулся Собакин, и тут же прогремел выстрел. Пуля выбила из его рук топор, а сам Глеб Собакин поморщился, дуя на свои ноющие от боли пальцы.

— Пожалуйста, не стреляй в него, — взмолилась Соня.

— А я не в него стрелял, я только в топор, — начал оправдываться перед ней Эскин.

— Ты, что, бандита, что ли себе нашла?! — с перепугу заорал Глеб Собакин.

Тут же в стену послушались глухие удары и истошные вопли соседей.

— Пожалуйста, тише, — взмолился Эскин.

— Вот, Хуэм-Моэм, тише, сам чуть яйца мне не отстрелил, — возмущенно зашептал Собакин.

— Ну, вы же сами обещали изрубить нас топором! — заспорил Эскин.

— Ни х*е-себе, да ничего я не обещал! — прошептал еще тише Собакин.

— Глеб, ну, почему ты материшься? Это же нехорошо, — огорченно вздохнула Соня.

— А изменять мужу хорошо? — Собакин неожиданно залился слезами и присел на пол, рядом с топором.

Эскин опять приподнял дуло пистолета, ожидая от Собакина очередного сюрприза.

— Слушай, опусти, пожалуйста, пистолет! Не видишь, ему плохо! — рассердилась Соня.

— Как же вы все мне надоели! — закричал Эскин. В стену опять прозвучали глухие удары.

— Они, что, ненормальные что ли?! — усмехнулся сквозь слезы Собакин.

— Что-то вроде этого, — засмеялся Эскин.

— Слушай, давай мириться, — Собакин вдруг протянул Эскину руку.

Удивленный Эскин быстро спрятал пистолет в карман и пожал Собакину руку.

Через четверть часа они втроем уже сидели за одним столом на кухне и пили водку, закусывая ее солеными огурцами.

— Я тебе, вот, что скажу, — заговорил уже вполне успокоившийся Собакин, — если хотите встречайтесь, когда угодно и где угодно, только вечер, ночь и все выходные — Сонька моя.

— А ты у меня спросил?! — обиделась Соня.

Эскин молчаливо пожал плечами. Он вообще не понимал, как можно втроем и в такой ситуации обсуждать такие интимные вещи.

— А ты чего молчишь, — обратилась к нему обиженная Соня.

— Вы супруги, вы и решайте, — вздохнул Эскин.

— Ни х*э, хэ-хэ, сам кашу заварил, а мы, значит, разбирайся! — обозлился Глеб Собакин.

— Опять ты материшься! — с укором взглянула на него Соня. — Чему тебя только в школе учили?!

— Ничему меня не учили, — Собакин был уже весь на нервах. Казалось, еще немного и он опят побежит хвататься за свой топор.

— Вообще-то я предлагал ей с вами развестись и жениться на мне, — быстро заговорил Эскин.

— Ну, уж, х*юшки! — Глеб Собакин отчаянно завращал глазами, будто ища что-то острое.

Эскин пугливо убрал со стола нож и швырнул его в ящик.

— Думаешь, я убивец, да, — усмехнулся Собакин, — нет, я просто несчастный рогоносец!

— Кстати, вы хотите мне заплатить за испорченную мебель?! — вспомнил вдруг Эскин о мебели. — И за дверь, кстати, тоже?!

— Н-да, — Глеб Собакин мрачно замолчал, и, выпив стакан, захрустел огурцом. Атмосфера за столом накалилась. Казалось, еще немного и двое мужчин сцепятся друг с другом.

— Что вы все молчите-то?! — боязливо поежилась Соня. — Поговорили бы о чем-нибудь!

— Чего ты все издеваешься-то, наставила рога мужу, а теперь издевается, — обиженно вздохнул Глеб Собакин.

— Послушайте, — вмешался Эскин, — надо прийти к какому-то общему знаменателю! Нельзя же все время собачиться!

— Вот и я говорю, — уже заулыбался Собакин, — пусть она к вам днем приходит, а вечером идет домой!

— Послушайте, но так же нельзя, — смущенно заулыбался Эскин, — я понимаю. Если бы никто из нас не знал про это, а так получается как-то странно очень.

— Так надо просто сделать вид, что никто ничего не знает! — засмеялся добродушно Собакин. — Что мы, не сможем этого, что ли?!

— В принципе сможем, — вздохнул Эскин, с жалостью глядя на Соню, — но пусть она сама скажет, выразит свое мнение!

— А зачем?! — сощурился хитро Собакин, — как мы решим, так и будет! Ну, что, по рукам! — он протянул свою руку Эскину.

Эскин с некоторой опаской пожал ее, хотя совсем не хотел этого делать.

— Ну, вы рехнулись что ли, — закричала Соня, — или может, мы в каменном веке живем?!

— Насчет века не знаю, а камней ты за пазухой немало таскаешь, — угрюмо взглянул на нее Собакин.

— Все-таки надо что-то решать?! — вслух задумался Эскин.

— А разве мы не решили, — приблизил к нему свое злое лицо Собакин, — или хересу бутылку, или х*эм по затылку?!

— Успокойся и прекрати ругаться матом! — нахмурилась Соня.

— Извини! Извини! — замахал руками Собакин. — Вообще-то я культурный человек, просто это у меня от волнения, — с виноватой улыбкой обратился он к Эскину.

«Все-таки, кажется, у него не все дома, — подумал Эскин, — и надо же было мне связаться с этой чертовой семейкой!»

— Я вижу, ты уже от нас устал, — засмеялся Собакин и налив всем в стаканы водку, поднял свой стакан, — ну, что, слабо нам всем выпить за всеобщую любовь и спокойствие?!

Эскин с Соней с заметной тенью беспокойства подняли стаканы и чокнулись.

— Пить всем до дна! — заорал Собакин, и Соня с Эскиным от страха выпили всю водку.

— Ну, что, — засмеялся Собакин, — а не хотели! А теперь целуйтесь, целуйтесь, ребята!

— А если мы не хотим?! — вежливо кашлянул в кулак Эскин.

Лицо его уже все покраснело, и он глядел теперь в глаза Глеба Собакина без всякого страха.

— Давай все-таки поцелуемся, чего его обижать, — испуганно прошептала Соня.

— Мы что, на свадьбе, что ли, — выразил свой протест Эскин.

— Конечно, на ней самой, — усмехнулся, подмигивая ему, Собакин, — на собачьей свадьбе! Знаешь, когда двое кобелей одну суку обхаживают, они ведь не дерутся друг с другом, а только ждут своей очереди!

Эскину неожиданно захотелось ударить в лицо Собакина, но все-таки что-то его остановило. Уж больно грустные были у Собакина глаза, сам смеется, улыбается, а глаза плачут. Огромные печальные глаза, почти как у коровы или лошади.

— Ну, что, молчишь, мой малыш? — вдруг погладила по голове Эскина Соня.

— Все-таки я здесь лишний, — встал со вздохом из-за стола Собакин.

— Подожди, не уходи, — кинулась к нему Соня и заключила его в свои объятья.

«Просто какой-то сумасшедший дом, — подумал Эскин, — еще немного и я свихнусь!»

— Ну, раз, ты так хочешь, — Собакин уже совсем успокоился и усадил Соню к себе на колени.

— Ну, что, молчишь, мой малыш? — громко засмеялся Собакин, целуя Соню в шею.

— Пожалуйста, не надо, а то он обидится, — немного отстранилась от него Соня.

— Ты, что, мне не жена, что ли?! — удивился Собакин.

— Ну, жена, жена, — зло поглядела на него Соня, покусывая губы.

— Знаете, я очень устал, — вздохнул Эскин, — к тому же уже поздно, а мне, кажется, еще надо ремонтировать дверь!

— Н-да, — с неожиданным сочувствием поглядел на него Собакин, — вообще-то я только петли срезал, так что ремонтик совсем малюсенький! — Собакин даже указательный и большой палец сложил вместе, чтобы наглядно показать Эскину, какой ему требовался ремонт.

— Действительно, тебе надо уходить, — сказала Соня, вдруг присаживаясь на колени к удивленному Эскину.

— А ты что?! — хмуро зевнул Собакин.

— Я должна с ним немного поговорить, — зевнула в ответ Соня.

— В общем, немного по*баться, — ухмыльнулся Собакин, засунув руки в карманы и забросив левую ногу на правое колено.

— Черт! Черт! Черт! — заорал Эскин, спихнув со своих колен Соню.

— Дурачок! — Соня заплакала, присев на свой стул.

— Ты жену мою не обижай, парень, — вздохнул Собакин, — я за свою жену могу хоть умереть, хоть в тюрьму сесть.

— А ты не пугай, — одернула его Соня, — видишь, он уже устал! Так что, пойдем домой!

Собакин тут же допил остаток водки прямо из горлышка бутылки и пожал уставшему Эскину руку, хотя тот ему ее и не подавал. Когда они ушли, Эскин вышел на балкон.

Он долго сопровождал их безумным взглядом и думал, что эта жизнь очень сложна и запутана, чтобы в ней хоть кто-то мог по настоящему разобраться.

Глава 5. Трижды сошедшие с ума

Первое время Эскин старался не думать про Соню.

Он, как и прежде, изредка посещал занятия в Академии Бизнеса, оплаченные его отцом, а чаще ходил в рестораны и на дискотеки. Он также безуспешно пытался познакомиться с какой-нибудь девушкой, но девушки почему-то издевательски подсмеивались над ним.

А еще он никак не мог забыть Соню и постоянно вспоминал ее молодое здоровое тело. Ее нежное лоно, ласково принимающее в себя его уд.

— Так больше нельзя! — сам себе сказал Эскин и позвонил Соне.

— Сейчас приеду! — обрадовалась Соня, уже не видевшая Эскина целую неделю.

— Ты одна приедешь?! — с тревогой спросил Эскин.

— Конечно, одна, — засмеялась она, и Эскин сразу почувствовал облегчение, как будто какая гора скатилась с плеч. Он с улыбкой стал готовиться к ее приходу.

Поставил на стол бутылку шампанского, ананасы с конфетами. Все почти как в первый раз. Соня приехала очень быстро и тут же жадно поцеловала Эскина в губы.

Они даже не садились за стол, а тут же легли в кровать.

В этот раз Эскин овладел ею сзади.

Сзади Соня почему-то напоминала ему красивую лошадь с гривой огненных волос. Она вздрагивала всем телом в такт его ловким движениям.

Они взорвались безумным восторгом одновременно, и как будто весь мир дал им почувствовать себя до корней волос, до самой глубины учащенного пульса.

Вскоре Эскин будто провалился в тумане внезапного блаженства, он поочередно целовал ее груди, иногда оставляя красные засосы возле сосков.

«Пусть этот гад помучается», — с некоторой долей удовлетворенности подумал про себя Эскин.

— Ты, знаешь, Глеб предлагает нам жить втроем, — неожиданно оборвала мысли Эскина Соня.

— Как втроем?! Он что с ума сошел? — занервничал Эскин.

— Но мы ведь и так живем втроем! — усмехнулась Соня, прижимаясь щекой к груди возбужденного собственным непониманием Эскина.

— Да, ну, чушь какая-то, — опешил Эскин, осторожно отодвигая от себя склонившуюся над ним голову Сони.

— Выходит, ты собственник, — криво усмехнулась Соня.

— Ну и что?! — Эскин смотрел на нее, как будто увидел ее только впервые.

Неожиданно зазвонил его телефон, и Эскин взял его в руку.

— Ну, что, малыш, — услышал он веселый голос Глеба Собакина, — ты согласен жить с нами втроем?!

— Я, что, больной, что ли?! — закричал в телефон Эскин, — или может, вы хотите меня в психушку упечь?!

— Эх, ты, дурачок, — засмеялся Собакин и отключился.

— Ну, почему бы нам действительно не пожить вместе, — пристала к нему Соня, — ведь можно только попробовать!

«Какой я все-таки осел, — с сожалением подумал Эскин, — ведь с самого начала было ясно, что они оба чокнутые!»

— Кстати, Глеб очень неплохо готовит мясо! — улыбнулась Соня, выжидающе поглядывая на него.

— А он сам из нас шашлык не сделает, — ехидно поглядел на нее Эскин.

— Да, он только с виду такой страшный, а на самом деле он совершенно безобидный ребенок, — засмеялась Соня, но Эскин угрюмо промолчал. Он уже пожалел, что он опять ей позвонил и теперь запросто позволяет обвести себя вокруг пальца.

— А потом он готов уступить тебе все выходные, — заговорила быстро Соня, словно боясь, что Эскин ее сейчас прервет своим тяжелым монологом, но Эскин молчал, он уже набрался от всех удивительного терпения, и думал только об одном, когда она, наконец, уйдет.

Он уже разочаровался во всем, даже любовь представлялась ему одной из самых примитивных формаций Вселенной, которая превращала его в самое жуткое и ущербное существо.

— А почему нельзя оставить все как есть?! — спросил ее наконец Эскин, собравшись с духом.

— Глеб на это не пойдет, — вздохнула Соня, — он будет думать, что я пошла не к тебе, а еще к кому-нибудь!

— Разве для него это имеет какое-нибудь значение? — засмеялся Эскин. Ему уже почудилось, что он сходит с ума, и его очень скоро куда-нибудь увезут.

— Для Глеба имеет, — заверила его Соня.

Все время, что она говорила, она не смотрела ему в глаза.

Возможно, она чувствовала, как он переживает.

— Глеб очень уважает тебя! Он видел, как ты его не испугался и стал заступаться за меня!

— Странно! — вздохнул Эскин. — У меня такое чувство, что вы все издеваетесь надо мной!

— Да, нет же, — обиделась Соня и с укором посмотрела ему в глаза.

Эскин молчал, он решил замолчать надолго, чтобы поймать истину в воздухе.

Пусть Соня будет говорить, а Эскин в это время, глядишь, и поймает свою истину. У каждого она своя! С каждой минутой Соня все больше злилась, разговаривая с Эскиным, разговаривая с Эскиным, как с приведением.

— Хочешь сделать мне больно? — презрительно улыбнулась Соня.

— Хочу, — вдруг отозвался Эскин, — хочу так заморочить тебе голову, чтобы ты больше никогда здесь не появлялась!

Соня заплакав, тут же набрала номер Глеба и сквозь слезы пожаловалась Глебу на Эскина.

— Он хочет с тобой поговорить, — протянула Соня телефон Эскину. Эскин взял телефон и тут же услышал плохо разборчивый мат:

— Ху-ху-хо-хо-бл*-ха-му-ха-х*эс-сэс!

— Слушай его сама! — Эскин отдал телефон Соне, а сам завалился на кровать.

— Ты, что, дурак, материшься-то? — немного послушав Глеба, заговорила Соня. — Я же просила тебя поговорить с ним по-человечески! А ты опять материшься! Что, хочешь приехать сюда? Он хочет приехать! — посмотрела Соня на Эскина.

— Что хотите, то и делайте, — Эскин демонстративно отвернулся к стене. Глеб вошел в квартиру через минуту. Возможно, все это время он стоял под дверью и ждал своего часа.

— Что ж ты, дорогой, жену-то нашу обижаешь?! — заговорил на удивление спокойным и ровным голосом Собакин.

— Послушайте! Оставьте меня в покое! — простонал Эскин.

— Бессовестный! Ты хотя бы лицом к нам развернулся! — закричала вдруг Соня.

Эскин повернулся к ним лицом и ахнул. Все лицо Глеба Собакина напоминало собой здоровенный красный волдырь.

— Что это с вами?! — приподнялся с постели взволнованный Эскин.

— Это я его, — всхлипнула Соня, — он о тебе всякие гадости говорил, а я обозлилась и ошпарила его кипятком!

— Видишь, как мне из-за тебя досталось? — Собакин глядел на него, будто вымаливая прощение.

— А ты еще не хочешь с нами жить!!! — обиженно вздохнула Соня.

«Придурки! Семья придурков!» О, если бы он только мог произнести эти слова вслух. Эскин улыбнулся.

Он почему-то решил им подыграть, а дальше посмотреть, что из этого получится.

— Я согласен жить с вами! — сказал он.

— А вот этого ты не хочешь?! — сказал Собакин, протянув ему под нос свой здоровенный кулак.

— Ты, что, хочешь, чтоб я опять тебя кипятком обварила, — зашумела Соня, отчего Собакин тут же притих, и даже заискивающе заулыбался. Эскину стало плохо.

Он еще тогда, в прошлый раз почувствовал, что они — психи, но как теперь отвязаться от них он не знал.

— Между прочим, я болен смертельно опасной болезнью, — заговорил Эскин, и неожиданно сам, поверив в свой обман, зарыдал.

— Значит, этот м*дозвон нас заразил! — подпрыгнул на месте Собакин, сжимая свои руки в кулаки.

— Эта болезнь не передается половым путем, — Эскин плакал, олицетворяя собой полную безнадежность.

Ему было легко заплакать от мысли, что с этими психами он еще помучается!

— Так тебя надо лечить! — всхлипнула Соня, присаживаясь к нему на кровать.

— Давай, его в больницу отвезем! — предложил Собакин.

— Пусть лучше дома лежит, — нахмурилась Соня, — я хоть за ним поухаживаю! — и немного поправила под Эскиным подушку.

— Ну, тогда надо врача на дом вызывать! — задумчиво поглядел на Эскина Собакин.

«А может это вполне нормальные люди, и я им зря морочаю голову, — подумал Эскин, — ну, хотят они жить втроем, но разве это такая уж ненормальность? При матриархате каждая женщина имела по несколько мужей, а среди некоторых народов, например в Полинезии до сих пор существует матриархат!»

— Не надо врача, у меня есть лекарство, — сдавленным голосом прошептал Эскин. В это время он краснел и потел одновременно, но происходило это от чрезмерного волнения.

— Ну, вот, я буду давать ему лекарство, — как будто немного обрадовалась Соня.

— И мы все вместе будем жить втроем, — радостно добавил свою мысль Собакин.

— Я отсюда никуда не уйду! — прошептал Эскин.

— Значит, будем жить здесь, — потер руки Собакин.

— А если отец приедет, что я ему тогда скажу?! — заволновался Эскин.

— Скажешь, что пустил на время двух студентов, сокурсников! — улыбнулась Соня.

— Но вы же намного старше меня, — вздохнул озабоченно Эскин.

— Есть и старые студенты, — успокоил его Собакин, чему-то про себя улыбаясь.

«Странно, — подумал Эскин, — я им сказал, что смертельно болен, а никто из них даже не заплакал?! Неужели они такие хитрые, что нисколько мне не верят?!»

— Раз ты так серьезно болен, то никуда не ходи, а лечись, а я себе отпуск возьму и посвящу его весь тебе, — с улыбкой прошептала Соня, и нисколько не стесняясь Глеба Собакина, прижалась к нему.

— Все-таки втроем жить хорошо! — хихикнул Собакин, подмигивая Эскину.

— Не знаю, не знаю, — смущенно отозвался Эскин.

— Эх, малыш, если б ты только знал, какая нас ждет жизнь, — мечтательно вздохнул Глеб Собакин.

— Но я же сказал, что я болен, — кусая губу, сказал Эскин.

— Ну, так, лечись! — с непониманием взглянула на него Соня.

— Но я же сказал, что смертельно болен, — Эскин с немым отчаянием глядел ей в глаза.

— А кто тебе сказал, что ты смертельно болен, — усмехнулась Соня, — может ты покажешь справку от врача с каким-нибудь диагнозом?!

«Она мне не верит», — подумал Эскин, краснея.

— А зачем тогда тебе брать отпуск?! — прошептал Эскин.

— Чтобы все время быть с тобой, — улыбнулась Соня и поцеловала его.

— Эх, как хорошо жить втроем, — опять добродушно рассмеялся Собакин.

— А в кровати мы тоже будем втроем?! — спросил Соню Эскин.

— А почему бы и нет, — ответил вместо нее Собакин.

— Дурдом, — уже вслух подумал Эскин.

— Можно и по очереди, одну ночь он, следующую ночь ты, — бодро отозвалась Соня.

Эскин покусывал губы и молчал, уже вся жизнь казалась ему каким-то безумным сном. Эти люди существовали, и значит, Богу было угодно, чтобы их сумасшедшие воззрения укладывались в одно место вместе с нравственной проповедью.

— Все больное нравственно, а все здоровое безнравственно! — вдруг озвучил мысль Эскина Глеб Собакин.

— Вы телепат?! — спросил его с ужасом Эскин.

— Нет, я амеба, — тихо рассмеялся Собакин, усаживаясь к ним третьим на кровать.

Его красное как большой волдырь лицо безумно раскачивалось из стороны в сторону. Соня в это время оставляла засосы на шее Эскина, а Эскин закрывал глаза, думая, что все это ему только снится.

Глава 6. Жизнь втроем

Эскин до сих пор никак не мог понять, как он мог дать им уговорить себя жить втроем. Ведь он изучал античную философию, христианство, эзотерические тайны древнего Востока, и вдруг его разум почему-то ослаб и он сделался совершенно безвольным человеком. Конечно, ему нравилась Соня как женщина, но присутствие ее мужа — Глеба Собакина постоянно раздражало его. Собакин часто безо всякой причины смеялся. Кроме всего прочего он редко мыл руки и почти никогда не смывал за собой в туалете.

— Не обращай внимания, все художники такие! — успокаивала его Соня.

Глеб Собакин действительно был художником. Только рисовал он почему-то одну голую Соню, то сидящую верхом на лошади, то верхом на страусе, то на голове самого Глеба Собакина.

Вместе с собой они привезли раскладушку, на которой теперь поочередно спали то Эскин, то Глеб Собакин, пока один из них удовлетворял в соседней комнате Соню. Самое ужасное, что поразило Эскина, что Соня кричала одинаково во время оргазма, что с ним, что со своим мужем!

Получалось, что она могла с одинаковым упорством любить двух мужчин сразу! Собакин вместе с собой приволок кучу мольбертов, холстов с рамками и красок, и теперь квартира сильно провоняла краской.

Эскин без конца открывал форточку, но это не помогало. Собакин писал свои картины масляными красками.

За один день он мог нарисовать три-четыре портрета своей жены Сони, которую уже давно рисовал по памяти.

Эскин был неприятно удивлен, когда на третий день их совместной жизни Собакин написал портрет Сони, которая сидела верхом на голове безумно ошарашенного Эскина. Особенно у Собакина удачно получились глаза и раскрытый рот Эскина, в который влетала толстая жирная муха.

Эта картина была явно духовно-сексуальным издевательством над Эскиным. Картины Собакина очень хорошо раскупались.

Собакин даже никуда не ходил, ему покупатели сами звонили по телефону и приходили за картинами.

После каждой продажи Глеб Собакин куда-то уходил из квартиры, а возвращался пьяным и невменяемым.

Эскин с Соней сразу запирались в комнате, а Собакин бродил по остальной части квартиры, громко матерился, курил, и обещал их убить, если они ему не откроют.

— Кажется, он сошел с ума, — шептал напуганный Эскин, уже сожалея о том, что продал свой единственный пистолет.

— Ничего страшного, — целовала его, успокаивая, Соня, — немного погорланит и уснет!

Но Собакин и не думал засыпать, он настойчиво стучал в дверь, требуя своего, поскольку был его день.

— Протрезвеешь, тогда и дам! — кричала в ответ Соня.

Их соседи давно уже не стучали в стенку. Им достаточно всего один раз услышать громкий мат Глеба Собакина, обещавшего всех укокошить, как они вообще навсегда затихли в своей квартире, как мыши в норе.

От такой жизни у Эскина на нервной почве появился запор, и теперь он мог часами заседать в туалете.

Глеба Собакина с Соней это очень возмущало, и они настойчиво предлагали Эскину сходить к врачу.

Наконец, Эскин сходил к врачу, но тот отправил его к психо-невропатологу.

Психоневропатолог посоветовал Эскину лечь в больницу, но Эскин отказался. Он почему-то боялся потерять свою Соню, за это время он так к ней привык, что до самой смерти готов был терпеть Глеба Собакина, который теперь не казался ему таким уж страшным.

— Художник есть художник, — объясняла ему Соня причудливые поступки Глеба Собакина, который и стены, и двери его квартиры тоже исписал портретами Сони.

Приемный отец Эскина — дядя Абрам — приехал совсем неожиданно, ночью когда пьяный и весь опухший от водки Глеб Собакин спал один в зале на раскладушке, а Соня с Эскиным спали в комнате, закрывшись от пьяного Собакина.

От какой-то странной любви и жалости друг к другу, они от вечера до полночи несколько раз соединялись в безумном порыве, и теперь спали как убитые, и даже не слышали звонка.

Но Глеб Собакин очень хорошо расслышал звонок и пошел открывать дверь дяде Абраму.

— Какого х*емыслия, ты так громко звонишь?! — заорал Собакин на дядю Абрама.

— Так поезд только ночью пришел, — дядя Абрам от удивления сел на свой чемодан.

— Какой на х*эй, Хуменгуэй, поезд?! Я спать хочу и нечего тут шастать! — проорал свою гневную тираду Собакин, и быстро захлопнул дверь перед изумленным взором дяди Абрама. Тогда дядя Абрам опять позвонил.

— Ну, что, х*еза, нацелил глаза?! — раскрыл дверь все еще никак не протрезвевший Собакин.

— Да, сын у меня тут, — обиженно вздохнул дядя Абрам.

— Н-да, — уже озабоченно завертелся на месте Собакин, — сын, сын?! А какой сын?!

— Мой сын! Куда вы его дели?! Отвечайте! — уже нахмурился дядя Абрам.

— Ах, Лева, что ли?! — радостно заморгал глазами Собакин.

— Он самый, — уже несколько облегченно вздохнул дядя Абрам.

— Ну, заходи-те, — добавил, смутившийся Собакин, — они с моей женой в комнате спят, так что вы их не будите! А то они устали! Я тут побуянил немного, вот они и заперлись от меня!

— Как это с вашей женой? — удивился дядя Абрам.

— Да, вы не волнуйтесь, я вам свою раскладушку уступлю, а сам себе пальтишко расстелю!!! — хохотнул Собакин, подталкивая в спину растерявшегося дядю Абрама.

— Мне бы вообще-то хотелось увидеться со своим сыном, — разволновался дядя Абрам.

— Но я же говорю, что они спят, устали, чего их будить-то?! — вздохнул Собакин. — Поспите до утра и увидитесь!

— Но я же не сплю, почему я не могу разбудить своего сына?! — рассердился дядя Абрам. — И почему вы и ваша жена находитесь здесь, в квартире моего сына?!

— Да, чего ты разбуянился-то, — огорченно поморщился Собакин, — ну, студент я, учусь с вашим сыном, и жена моя тоже студентка!

— Что-то вы не больно похожи на студента, — подозрительно взглянул на него дядя Абрам, — и в каком же вы учебном заведении учитесь?!

— В этой, как его, — задумался Собакин, — в Академии Бизнеса, мать ее *ти-то!

— Неужели там учатся такие студенты, — обеспокоено вздохнул дядя Абрам.

— Там всякие учатся, и такие, и сякие, — тихо засмеялся Собакин.

— А что это у вас все стены какими-то голыми бабами разрисованы, — изумился дядя Абрам, присаживаясь на стул в кухне.

— Это не бабы, это наша, то есть моя Сонька, — заулыбался пьяненький Собакин, — хотите я вам кофейку заварю?!

— Валяйте! — махнул рукой расстроенный дядя Абрам.

Неожиданно его взгляд остановился на разрисованном потолке, прямо по центру была изображена голая Соня, сидящая верхом на голове онемевшего от удивления Левы, в чей раскрытый рот залетела большая жирная муха.

— Это что еще такое?! — пробормотал совсем ничего не понимающий дядя Абрам.

— А это сынок ваш, — заулыбался Собакин, — а на нем Сонька сидит.

— Почему она сидит-то? Да, еще на голове?! — глухо пробормотал дядя Абрам.

— Да, хочется ей, вот и сидит, — доходчиво объяснил Глеб Собакин.

— А он, что, разрешает ей сидеть у себя на голове?! — столь аллегорический вопрос застал Собакина врасплох.

Постепенно трезвея, он почувствовал, что наговорил лишнего и теперь не знал, как отказаться от собственных слов.

— Между прочим, я психический больной! — угрожающе поглядел Собакин на дядю Абрама.

— И давно это с вами? — с сочувствием поглядел на него дядя Абрам.

— Даже не знаю, — растерялся Собакин, — кажется с прошлого века, — и подлил в остывающий кофе воды из-под крана.

— Что вы делаете?!

— Ну, я же говорю, что я больной! — и Собакин демонстративно насыпал вместо сахара соли в чашку дяде Абраму.

— Кажется, я расхотел пить кофе, — вздохнул дядя Абрам.

— Ну и зря, очень прекрасный напиток! — и Собакин сам выпил эту бурду.

— Вы сказали, что мой сын с вашей женой спят в соседней комнате, — напомнил Собакину его слова дядя Абрам.

— Да, когда у меня бывают припадки, они всегда прячутся, потому что во время припадка я могу убить, задушить, зарезать, располовинить, зажарить и даже съесть!

— Давайте вам вызовем доктора?! — уже с испугом прошептал дядя Абрам.

— Психбольницы в городе уже переполнены, так что меня не возьмут! А потом, если я еще никого пока не зарезал, то без моего согласия меня никто не заберет! — заулыбался Собакин.

— А если заплатить денег, то есть я хотел сказать заплатить за лечение, — спохватился дядя Абрам.

— У меня такое ощущение, что я сейчас кого-нибудь зарежу! — грустно поглядел на дядю Абрама Собакин.

— А вот этого делать я бы вам не советовал, — подпрыгнул на стуле дядя Абрам.

— Папа, это ты! — вбежал в кухню радостный Эскин, обнимая отца.

— Послушай, как ты с ним живешь, он же сумасшедший, — беспокойно поглядел сначала на сына, потом на Собакина дядя Абрам.

— Да, он просто стебается! — засмеялся Эскин. — Ну, значит, притворяется!

— А ты, значит, с его женой спишь! — поглядел в глаза Эскину дядя Абрам.

— Они просто спрятались, потому что я сильно буянил, — заговорил Собакин.

— Я попросил бы вас помолчать, — нахмурился дядя Абрам, — ну, что ты молчишь, Лева?!

— Да, мы живем втроем, а что, разве это запрещено?! — вошла на кухню Соня в халате, накинутом на голое тело.

Дядя Абрам от неожиданности присел на стул.

— Может, организуем застолье?! — поинтересовался Собакин.

— Давайте! — равнодушно ответил дядя Абрам, пристально глядя на краснеющего от стыда Эскина.

Соня и Собакин вытащили из холодильника продукты и стали готовить закуски, а отец с сыном сидели за столом и молча глядели друг на друга.

— Да, я полюбил эту женщину, а ее муж согласен, чтобы я любил ее тоже! — сказал Эскин, поднимая глаза на отца.

— Да уж, — тяжело вздохнул дядя Абрам.

— Эта жизнь мне нравится, она меня устраивает, — повысил голос Эскин, — и Соня тоже любит меня!

При этих словах Соня подошла и словно для наглядности поцеловала Эскина.

— А как учеба?! — спросил дядя Абрам.

— Учусь понемногу, — покраснел еще больше Эскин.

— А что мне матери сказать?!

— Не знаю, — вздохнул Эскин.

Остальное застолье прошло как в туманном бреду; отец с сыном машинально пили и ели, Соня с Собакиным безуспешно их пытались развеселить.

Эскин мучился из-за угрызений своей совести, и все еще пытался найти какое-то оправдание своей безумной жизни, чтобы это оправдание хоть как-то словами передать отцу.

— Ты ни о чем не жалеешь?! — спросил его перед отъездом дядя Абрам.

— Пока нет! — ответил Эскин.

— А мне показалось, что уже жалеешь! — вздохнул он и поцеловал сына на прощанье, и ушел весь какой-то жалкий, состарившийся и сгорбленный со своим чемоданом.

Эскин молча плакал, он продолжал стоять у раскрытой двери, когда к нему подошла Соня.

— Если хочешь, мы сегодня же съедем с квартиры?! — спросила она.

— Нет, не хочу, — прошептал сквозь слезы Эскин и поцеловал ее.

Так вот они и остались жить втроем.

Глава 7. Сумасшествие продолжается

После внезапного приезда своего отца Эскин стал более ревностно относиться к своей учебе. Он уже не пропускал занятий и даже стал посещать при Академии кружок кройки и шитья.

— Ты что, баба, что ли?! — смеялся Собакин.

— Не обижай его! — заступалась Соня.

Она тоже испытывала какой-то неподдельный стыд от встречи с отцом Эскина, и в то же время она, как и Эскин, никак не могла отказаться от этой жизни втроем. И Глеб, и Лева ей очень нравились, но каждый по-своему, к Глебу она уже привыкла, а в Эскина была влюблена.

В Глебе она находила какой-то пошлый, но весьма осязательный и земной примитивизм, в Эскине яркий и страстный флёр, окруженный романтическим ореолом.

Чаще всего ей приходил на память тот день, когда Эскин защищал ее от обманутого и рассвирепевшего мужа, как он отважно строил баррикаду из мебели, а потом пускал струю дихлофоса в его глаза.

Правда, после встречи с отцом Эскин заметно охладел к ней, а один раз даже избил разбуянившегося Глеба. Соне уже становилось страшно, что она может потерять Эскина, как и его квартиру, в которой он приютил их с Глебом.

Рассказывать же Эскину о том, что желание жить втроем пришло к ней и Глебу, когда их квартирная хозяйка стала их выгонять на улицу, она не хотела. Она тоже хорошо помнила этот день. После ссоры с хозяйкой Глеб неожиданно сам первый предложил ей уговорить Эскина жить втроем.

— Ведь ты все равно уже с ним переспала, так что ревновать я уже не буду, я это пережил!

— Зато у парня наверняка водятся денежки, и жить мы будем вполне припеваючи! — тогда улыбка Глеба показалась ей мерзкой и отвратительной, но это длилось всего лишь какую-то минуту.

Потом она задумалась о том, что иметь в своем распоряжении сразу двух мужчин, да еще в постели, и так свободно, и даже необычно, совсем неплохо!

Рассуждать же о какой-то морали — это дело интеллектуальных шизофреников!

Просто кому-то необходимо самоутвердиться, и он пытается это сделать с помощью бесполезной болтовни.

Даже старцы, считавшиеся святыми, как мужчины уже ничего не могли, хотя бы в силу своего возраста!

Еще ей казалось, что политики, как и религиозные люди, пытаются одурачить молодых, причем одни пытаются послать молодых на войну, другие в монастырь. И в том, и в другом случае, старые пытались уничтожить молодых, в одном случае физически, в другом — духовно.

Ведь человек лишенный радости секса становится похож на немощного старика, который прячет свою немощь за любым бесполезным занятием! Уподобить других себе вошло уже в привычку у любого мерзопакостного человека, обличенного хоть какой-то властью.

Она хорошо помнила, как работала до встречи с Глебом секретаршей у одного старика, который в силу своей старческой немощи заставлял ее раздеваться и засовывать себе в лоно бутылку из-под кока-колы, и как он вожделенно глядел на нее и кашлял от волнения, пока не захлебнулся собственной слюной. Это было ужасное время.

Однажды во время акта с бутылкой она порвала себе девственную плеву, и теперь Глеб до сих пор ее не может простить, про себя думая, что она трахалась со старым начальником.

Однако получалось, что это было на самом деле, только в умозрительном и немного осязательном плане!

Старый шеф похотливо разглядывающий ее, представлял коричневую тонкую бутылку входившую в ее лоно своим отвердевшим удом и поэтому мысленно испытывал оргазм вместе с ней.

Она так привыкла к этой бутылке, что до сих пор, когда одна закрывается в ванной, перед сном обязательно вводит ее во влагалище, испытывая при этом необыкновенное удовольствие.

Однажды Эскин услышал ее крик в ванной и подумал, что она ошпарилась, и ей потом пришлось перед ним целый час оправдываться, придумывая, что она случайно поскользнулась в ванной и чуть не задела головой о стеклянную полку, висевшую перед зеркалом.

После этого случая ей пришлось во время акта с бутылкой зажимать зубами полотенце, чтобы ее крик не вырвался наружу.

Потом бутылка из ванной исчезла, и она целых двое суток чувствовала себя неудовлетворенной, пока не додумалась вместо бутылки использовать хромированную головку душа. Удовлетворять себя с помощью глубокой мастурбации у нее вошло уже в привычку.

Она знала, что она больна и, по-своему неполноценна, что ее сексуальным желаниям нет конца и предела, но ничего не могла с собою поделать.

Даже своего Глеба, а впоследствии и Эскина она приучила к куннилингусу. Мужчины изо всех сил сопротивлялись поначалу, когда только впервые услышали из ее уст ее просьбу, но потом все же сдались.

Единственное гигиеническое их требование — принять душ она выполняла с великой охотой, используя его одновременно как предварительное совокупление с неодушевленным предметом.

Ее настойчивая требовательность в сексе не знала границ.

Эскин, поначалу, хотя и забрал несколько ночей у Глеба, впоследствии все же вынужден был перейти на обычный режим, то есть спать с Соней через ночь.

Временами ей казалось, что Глеб уговорил ее жить втроем вовсе не из-за денег и квартиры Эскина, а потому что она уже затрахала его.

— Столько раз, сколько я тебя удовлетворяю, не сможет ни один мужчина, — говорил ей не раз Глеб, хотя при этом так часто вздыхал, что у Сони не оставалось и тени сомнения, что силы Глеба уже на исходе.

Благодаря жизни втроем, у них у всех даже возник какой-то единый биоритм или биополе. Смысл этого биоритма или биополя сводился к тому, что они уже не могли обходиться друг без друга.

Они постоянно насыщали друг друга детородной влагой, и через нее делались ближе и роднее, и если раньше Глеб часто напивался и буянил, то после того как Эскин его побил, он начал пить одно только пиво, но от пива у него вырос большой живот, и появилась одышка во время акта.

Тогда втихомолку Соня стала подмешивать Глебу в чай слабительное, из-за чего Глеб часами теперь просиживал в туалете, хотя благодаря этому его живот заметно уменьшился и полностью исчезла одышка.

С Эскиным было несколько сложнее.

После отъезда отца он не просто значительно охладел к Соне, но вообще не хотел с ней заниматься сексом, ссылаясь на свою усталость и бессонницу, вызванную якобы нервным расстройством.

Однако предприимчивая Соня и в этом случае не сдалась.

Она Эскину в кофе тоже стала подмешивать лечебный настой «Виагры» и настойку элеутерококка! Результаты незамедлительно сказались почти сразу.

Теперь Эскин мог обладать Соней всю ночь без перерыва, причем он изливал в нее столько семени, что ей потом приходилось весь день ходить с прокладкой, как будто у нее была менструация. А тут еще Глеб стал на них обижаться, потому что никак не мог уснуть от их криков.

В общем, Соне пришлось уменьшить дозу лекарства, как Глебу, так и Эскину. Глебу — потому, что он большую часть ночи просиживал в туалете, Эскину — потому, что он трахал ее всю ночь и орал как сумасшедший.

Из-за этих криков соседи забросали жалобами милицию, и теперь два раза в неделю их посещал худощавый участковый инспектор по фамилии Селедочкин.

Он брал с них письменные объяснения, внимательно осматривал всю квартиру, а потом уходил. Кажется, им удалось убедить Селедочкина в том, что соседи просто из вредности пишут на них жалобы, чтобы насолить, поскольку в силу своего пенсионного возраста и болезней испытывают зависть к молодым.

В чем молодой Селедочкин и сам не раз убеждался, посещая крикливых соседей, хотя соседи кричали только из-за того, что он, Селедочкин, не предпринимает никаких мер для прекращения ночных оргий.

Они много раз давали Селедочкину прослушать диктофонную запись ночных криков, но молодой и уверенный в себе Селедочкин почему-то решил, что они сами орут в диктофон. Еще он никак не мог поверить, что через стенку может быть такая хорошая слышимость.

Тогда они предложили Селедочкину провести вместе с ними бессонную ночь, но Селедочкин окончательно убедившись в их преувеличенной неприязни к молодым соседям и вообще к молодым, совсем перестал к ним заходить.

Но очень скоро Эскин уже стал значительно меньше кричать по ночам, и соседи успокоились. Правда, Селедочкин все же выпросил пару картин у Глеба с изображением голой Сони, сидящей верхом на петухе и на крокодиле.

Глава 8. Наслаждение убийственной силы

После отъезда отца с Эскиным произошло что-то странное.

С одной стороны, он захотел разорвать все отношения с Соней и выгнать ее вместе с Глебом из квартиры.

Она уже даже не интересовала его как женщина, а с другой стороны, он вдруг неожиданно для самого себя воспылал к ней такой фантастической страстью, что каждую ночь, проведенную с Соней орал как резанный от наслаждения. Эскин даже и не подозревал, что наслаждение может иметь такую убийственную силу.

Вся его прилежность к занятиям куда-то испарилась, а сам он уже еле-еле волочил свои ноги. По улицам он ходил весьма дрожащей походкой, было ощущение, что кто-то невидимый измывается над ним.

После каждой такой безумной ночи, Эскин чувствовал такую усталость, что опять стал пропускать занятия в Академии. Еще он очень сильно похудел, и сокурсники стали часто замечать в его глазах какой-то подозрительный блеск.

Иван Иванович Секин даже как-то раз поинтересовался, не принимает ли Эскин наркотики. Эскин чувствовал, что с ним происходит что-то неладное, но никак не мог себе этого объяснить.

Когда он выразил по-настоящему свое беспокойство Секину, тот посоветовал сходить в церковь и покаяться какому-нибудь попу, что Эскин и сделал после занятий. Батюшка очень внимательно выслушал Эскина и посоветовал во время греховных побуждений натирать свое исчадное место луком или чесноком.

Эскин тут же поспешил последовать совету батюшки, но боль, ощущаемая его удом, была настолько нестерпимой, что он разбил головой стеклянную полку перед зеркалом в ванной и около часа обливал свой уд прохладной водой, издавая при этом самые ужасные крики.

— Ну и батюшка, ну и сукин сын, — орал от ожога Эскин.

Почему-то в этот момент его посетила мысль отрезать свой уд, чтобы больше никогда не мучаться! Но все же разум взял верх над болезненной плотью.

Соня, услышав дикие крики Эскина, стала вслух возмущаться безнравственным поведением Эскина.

— Тебе что, меня мало? — кричала она за дверью.

Она почему-то подумала, что Эскин тоже занимается в ванной мастурбацией, а когда еще увидела разбитую полочку в ванной, еще больше уверилась в своей правоте.

Вместе с тем, чрезмерно сильное половое влечение Эскина действительно стало несколько снижаться после натирания уда луком, и бедный Эскин даже наполнился какой-то христианской благодарностью к батюшке, хотя на самом деле это натирание просто совпало по времени с уменьшением дозы лечебного настоя, подливаемого Соней в кофе Эскину.

Однако, снижение Соней дозы слабительного, даваемого Глебу, нисколько не помогло!

Она уж совсем перестала давать ему слабительное, но, по-видимому, желудок и кишечник Глеба были так расстроены, что несчастный Глеб продолжал свое долгое сидение в туалете. И утром, и вечером он вместо чая пил настой дубовой коры, но вся пища, употребляемая им, продолжала превращаться в понос.

Вскоре Соня, испытывая безумную неудовлетворенность от долгого нахождения Глеба в туалете, стала на время его сидений укладываться в кровать с Эскиным. Эскин пытался как-то воспротивиться, но собственное вожделение брало верх над его разумом. Однажды проскользнув в нее, он ее тело ощущал уже как прекрасный обед, полный невиданных сладостей.

Однажды Соня предложила ему избавиться от Глеба, то есть выгнать и остаться вдвоем. Свое желание она объяснила ему, прежде всего своей брезгливостью.

От Глеба неприятно пахло, а потом после своих сидений в туалете, он был весь такой измученный, что даже не мог принять душ. А потом как мужчина он все меньше и меньше уделял внимания Соне. И все же мысль избавиться от Глеба не очень обрадовала Эскина.

За это время он как-то успел к нему привыкнуть, а потом эти постоянные соития с Соней стали его утомлять.

Конечно, он был возбужден, конечно, конечно, он чувствовал себя мужчиной, но он стал уставать и чувствовать, как все это настойчиво отражается на его учебе. Когда он сказал об этом Соне, она только рассмеялась.

— Профессором что ли решил стать? — спросила она.

— Ну, почему профессором, просто пора уже задуматься о будущей карьере, — беспокойно вздохнул Эскин.

«Надо опять увеличить дозу», — вздохнула, подумав, Соня.

— Да и Глеб совсем неплохой парень, — вздохнул Эскин, с опаской поглядывая в сторону коридора. Глеб в эту минуту опять заседал в туалете, чтобы не чувствовать себя идиотом, он приделал полку для мольберта на двери туалета, и теперь рисовал свои картины, сидя на унитазе.

— А потом его не видно и не слышно, — стал защищать Глеба Эскин.

— Конечно, не видно и не слышно, если он большую часть суток проводит в туалете, — усмехнулась Соня.

— Но он же больной, что теперь поделаешь, — почесал затылок Эскин, — и мы когда-нибудь тоже заболеем.

— А лично мне кажется, что он просто свихнулся, — сердито отозвалась Соня, — и слабительные таблетки он уже давно не принимает! — случайно проговорилась она.

— А он, что, употреблял слабительные?! — удивился Эскин.

— Да, когда у него были запоры, но это было очень давно, — улыбнулась она и снова, ухватив Эскина за обнаженный уд, притянула к себе.

— Послушай, мы же только пять минут назад прекратили этим заниматься! — взглянул на нее с волнением Эскин.

— Ах, ты, слабенький мой, — засмеялась Соня и ушла в ванную, где находилась заветная хромированная головка душа.

Эскин задумался. Он все еще никак не мог распознать свои ощущения, ему то внезапно хотелось обладать Соней, то, наоборот, он испытывал острую необходимость куда-нибудь скрыться от нее. Несчастный Глеб, вышедший из туалета с мольбертом и красками походил уже на больного дистрофией.

Глаза его заметно ввалились, и кожа с лица свисала большими складками.

— Слушай, — неожиданно зашептал на ухо Эскину Глеб, — а тебе не кажется, что наша Сонька ведьма?!

— Да, ну, да что ты, — неуверенно засмеялся Эскин, все же с глубоко спрятанной тревогой, заглядывая ему в глаза.

— Я же вижу, что ты тоже похудел, — сильно нервничая, прошептал Глеб, — разве не так?!

— Ну и что из этого? — тяжело вздохнул Эскин.

— А то, что если мы не избавимся от нее, то нам, приятель, с тобой — крышка!

— Да, что, вы все с ума, что ли посходили?! — рассердился Эскин. — Жили, не тужили, и на тебе вдруг!

— Это ты сейчас так поешь, а будешь, как я, срать кровью, еще не то скажешь, — обиделся Глеб.

Ситуация внутри их дома действительно была уникальной: то Соня уговаривала Эскина избавиться от Глеба, то Глеб просил Эскина прогнать Соню!

«И эти люди когда-то просили меня жить втроем, они изо всех сил уговаривали меня, рисуя мне наше светлое будущее», — с досадой подумал Эскин.

— Ну, ладно, я пошел спать, — тяжело вздохнул Глеб, — а то я чего-то ослаб! Еле ноги таскаю!

Последняя фраза вдруг как-то странно заинтересовала Эскина, ему вдруг почудилось, что Соня на самом деле ведьма, которая постепенно вытягивает из них силы как из мужиков.

— Глеб, а когда ты был в последний раз с Соней? — с беспокойством спросил Эскин.

— Даже и не помню, — Глеб так печально поглядел на него, что Эскин почувствовал, что Глеб сейчас вот-вот расплачется. Глеб действительно расплакался и снова быстро закрылся в туалете.

— Фу-ты, — облегченно вздохнул Эскин, — да он просто больной! Вот так люди сходят с ума от своих болячек! И начинают вокруг себя искать всяких ведьм и колдуний!

Соня вышла из ванной очень повеселевшая. Эскин взглянул лишь раз, на ее раскрасневшееся лицо и ему опять ее захотелось.

— Хочешь? — шепнул он.

— Я всегда хочу! — бодро отозвалась она и обняла его. Вся усталость куда-то испарилась, и Эскин свободно и легко вошел в нее, слегка придерживая ее перед собой за ягодицы.

— Ты рыбка, ты киска, ты сказка, — шептал зачарованный страстным соитием Эскин. Даже шум часто смываемой воды в туалете их нисколько не беспокоил.

Как при взрыве двух вселенных вечный огонь их безумной любви затмил собою весь остальной мир.

Эскин еще долгое время оставался внутри нее, чувствуя, как учащенно бьются их сердца и вместе пульсирует их объединенная взаимным притяжением плоть. Они бы еще долго так лежали вдвоем, если бы не услышали из туалета дикий, просто страшный крик Глеба.

— Помогите! — орал Глеб, и они оба тут же спрыгнули с кровати и побежали к туалету. Дверь была закрыта изнутри, поэтому ее пришлось выбивать. Оказалось, несчастный Глеб случайно защемил себе яйца сиденьем унитаза и никак не мог встать от боли.

— Ты ведьма, не прикасайся ко мне! — заорал Глеб на Соню, когда она попыталась помочь донести Эскину Глеба до раскладушки. Эскин немного брезгливо и отстраненно нес грязное, давно уже немытое тело Глеба, и его душа вдруг наполнялась к нему чудовищным презрением.

«Разве это мужчина, — думал с сожалением Эскин, — скорее всего он, похож на больную обезьяну».

Внезапно Эскину показалось, что он, неся на руках больного Глеба, тоже может заразиться его болезнью, и он уронил его.

— Сволочь! Как ты меня несешь! — заорал Глеб, подползая сам на четвереньках к своей старой раскладушке.

— Прости, — прошептал Эскин и вышел на кухню.

Возле окна на кухне плакала Соня.

— Он назвал меня ведьмой, — всхлипнула она.

— Это у него из-за болезни крыша поехала! — сочувственно вздохнул Эскин.

«Еще немного, и я сам сойду с ума», — подумал он и внимательно поглядел на Соню, которая уже не плакала, а с каким-то безумным вожделением опять улыбалась ему.

Глава 9. Две дряни

В этот же день Глеба увезли в больницу.

Врач «скорой помощи» помимо травмы яичек поставил ему диагноз — дистрофия на фоне постоянного обезвоживания организма.

— Возможно, вы длительное время употребляли слабительное, — предположил врач.

— Да, не употреблял я никакого слабительного, — закричал в ответ Глеб, которого уносили уже на носилках.

Последние слова Глеба заставили Эскина серьезно задуматься, но ненадолго, потому что как только Глеба увезли, Соня предложила ему выпить чаю с тортом.

Эскин с удовольствием выпил чаю, а потом, как будто кровь ему ударила в голову, он воспылал такой невероятной страстью к Соне, что тут же на кухне, на полу овладел ею.

Это было какое-то безумие. Бедный Эскин овладевал ей несколько раз подряд.

«И откуда только силы берутся», — удивлялся он сам на себя. Соня между тем воспринимала его порывистую страстность без тени удивления.

«Вот ненасытная кошка, уже несколько часов терзаю ее тело, а ей все мало», — постепенно Эскин забывал, о чем только что думал, и опять с диким криком погружался в голодную Соню.

Лишь под утро Эскин уснул прямо на полу, продолжая ее сжимать в своих объятиях. «Интересно, что будет с ним в следующий раз, когда я опять увеличу дозу», — подумала с улыбкой быстро засыпающая Соня.

С этого дня Эскин вынужден был опять пропускать занятия. Чувственные до умопомрачения ночи, одна удивительнее другой, мелькали как в калейдоскопе. Днем же Эскин спал как убитый. Где-то в глубине души он осознавал, что это совершенно ненормальная жизнь не для него, но никак не мог отказаться от такой жизни.

— Вот завтра, — говорил сам себе Эскин, — я скажу ей, что все, так жить уже нельзя!

Однако стоило ему перед сном попить чаю с тортом, как он тут же погружался в Соню как в волшебную сказку.

Несчастный Глеб звонил им, и просил навестить его в больнице. Они обещали ему зайти и тут же забывали. Не менее несчастные родители Эскина увещевали его по телефону и просили порвать с этой безумной парой.

Эскин вежливо обещал исполнить ими задуманное, и опять душил в страстных объятиях Соню. Однажды Соня сказала ему, что ждет от него ребенка. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Бедный Эскин, ему стоило больших трудов не заплакать. Однако, было ли для него это счастьем, он и сам бы никогда не ответил на этот вопрос.

— А может быть, ты не от меня ждешь ребенка?!

— Не знаю, — вздохнула Соня и расплакалась. От ее беспомощности Эскину стало не по себе, хотя и воспитывать ребенка Глеба — тоже не было никакого желания!

— А ты постарайся все-таки вспомнить, — попросил ее Эскин, — когда ты в последний раз была с Глебом!

— Я не помню! — еще громче заревела Соня.

«Возможно, она боится, что я ее брошу», — не без злорадства заметил Эскин. Впрочем, его злорадство выглядело убогой крошкой по сравнению с ужасным монстром пугающей неизвестности. Эскин желал во что бы то ни стало узнать, чей это будет ребенок, но Соня и сама не знала. Оставаясь в полном неведенье, Эскин чувствовал себя дураком.

— Я не хочу воспитывать чужого ребенка, — честно признался ей Эскин.

— А с чего ты взял, что он не твой?! — обозлилась Соня.

— Ну, ты же сама ничего не можешь мне сказать, — вздохнул Эскин.

— Разве это имеет какое-то значение?! Мы же решили жить втроем! — раскричалась Соня.

— Я уже раздумал жить втроем, — нахмурился Эскин, — к тому же ты сама меня просила выгнать Глеба!

— А вдруг это его ребенок, — всхлипнула Соня.

— Ну, не знаю, — пожал плечами Эскин. В эту минуту он ощутил себя подлецом.

— Значит, ты и меня выгонишь, если узнаешь, что ребенок от Глеба, — с ужасом прошептала Соня.

— Да, живи! Не гоню я тебя, — тяжело вздохнул Эскин. Тогда она легла возле его ног как кошка. Ее рыдания, казалось, никогда не утихнут, хотя именно от ее плача Эскин чувствовал какое-то немыслимое наслаждение.

— А почему бы тебе, не сделать аборт?! — прошептал Эскин.

И тут же она вздрогнула, и с такой ненавистью поглядела ему в глаза, что Эскину стало как-то не по себе.

— Я просто пошутил, — сказал он, как бы оправдываясь и стараясь уйти от ее злого взгляда.

— Ты сволочь, — прошептала она.

— Ну и что, — попытался усмехнуться Эскин, — все люди — сволочи! Я гораздо моложе тебя, а значит, и глупее! Однако, это не означает, что я буду давать тебе пользоваться собою как угодно! Я живое и независимое существо, и если я один раз дал уговорить себя жить втроем, то это не означает, что я всю жизнь хочу оставаться в дураках! И потом твоя любовь — это просто какая-то животная ненасытность!

Мне даже кажется, что ты и меня, и Глеба уговорила жить втроем, чтобы почаще самоудовлетворяться! Разве не так?! Соня молчала. Она была поражена умом и необычайной догадливостью Эскина. Еще у нее было такое ощущение, что ее раздели в присутствии большого количества людей и все ее разглядывают. — Да, я сучка, — прошептала Соня, — но я добрая и нежная сучка!

— А я в этом и нисколько не сомневался, — засмеялся Эскин и неожиданно поцеловал ее.

— Все-таки ты притягиваешь к себе как таинственный камень, — признался ей Эскин, — я уже много раз мысленно пытался расстаться с тобой, но у меня все равно ничего не выходило!

— Я знаю, что я — дрянь, и что меня нельзя любить, — плакала Соня, и присев на колени к Эскину и обняв его.

— Я тоже дрянь, — Эскин улыбнулся и еще крепче поцеловал ее.

— Ты меня не бросишь? — спросила Соня.

— Постараюсь, — ответил, вздыхая, Эскин. Он давно уже заметил в себе эту слабость, он никак не мог отказать плачущей женщине, и совершенно неважно, какой она была, злой или доброй.

— Единственное, что я хотел бы знать, чей это ребенок, — добавил Эскин.

— Узнаешь, вот рожу, и узнаешь, по одной мордочке уже увидишь от кого, — улыбнулась Соня.

— Нет, — вздохнул Эскин, — лучше провести экспертизу, взять кровь!

— Не позволю! — закричала Соня, вскакивая с колен Эскина. — Ты хочешь, чтоб у нашего ребенка брали кровь прямо из головки, из родничка?!

— Да, я не это имел в виду, — начал оправдываться Эскин.

Он вдруг почувствовал страшную усталость и от Сони, и от Глеба и вообще всей этой каши упорных конфликтов и противоречий. Еще его пугало будущее, его незнание о своей грядущей жизни, жизни как земной, так и загробной.

«Странная все-таки штука жизнь, — задумался Эскин, — люди родились и до сих пор не знают, кем они созданы. Ну, допустим, говорят, что Богом, но разве они знают, кто такой Бог. Глядя на бесконечный океан звезд, всех вселенных и галактик, на постоянно блуждающий огонь, на море разливающихся по космосу огней, разве скажешь, что это сотворил Бог похожий на человека?!

Или это человек подобен Богу?! Древние в это верили, но они также верили, но они также верили, что земля покоится на трех черепахах или китах!

А еще они думали, что Солнце кружится вокруг Земли, а не Земля вокруг Солнца. И поэтому если и верить в какого-то Бога, то всю нашу Землю можно назвать его испытательным полигоном».

— Я ухожу от тебя, Эскин, сказала Соня. Она уже стояла одетая, с сумкой у двери.

— Никуда я тебя не отпущу! — заорал Эскин, кидаясь к ней и заключив ее в объятья, покрыл все ее лицо множеством поцелуев. Соня задумчиво глядела на него и не сопротивлялась. Возможно, она хотела проверить, насколько она ему нужна.

— Ты мне нужна, — прошептал, наконец Эскин, раздевая ее, а потом на руках отнес в кровать, и опять до вечера они забылись в сладком и упоительном восторге взаимного проникновения друг в друга.

— Как же я хочу тебя, как же хочу! — шептала Соня и плакала в его объятьях.

Ее тело содрогалось, а матка пульсировала, ощущая его уд.

Эскин и в самом проникновении в нее постоянно чувствовал какую-то глубокую тайну, данную Богом раз и навсегда. Их разбудил поздно вечером звонок Глеба.

— Почему вы ко мне не приходите?! — кричал в трубку Глеб. Они стояли рядом, приложив оба своих уха к одной трубке, и молчали.

В этом странном молчании был заключен какой-то удивительный сговор двух влюбленных людей.

Соня вдруг почувствовала, что хочет жить с одним Эскиным. Неожиданно благодаря Эскину она почувствовала себя удовлетворенной.

Ей уже не хотелось бежать в ванную заниматься мастурбацией. Чудные наплывы нежности как будто целиком охватили ее тело.

Глеб звонил опять, но они не подходили к телефону, а молча целовали друг друга.

Мягкие нежные губы Сони напомнили Эскину лепестки майских роз, до которых он в детстве дотрагивался губами, а захватывая их полностью в свой плен, он их ощущал живыми вратами в райское наслаждение.

Он был поглощен Соней как крошечный беззащитный зверек, и его уд был тем самым зверьком, утопавшим в безумных наслаждениях.

Глеб еще долго им звонил, наверное, он хотел пробудить в них доброту и жалость, но в них сейчас ничего не существовало, кроме огромного желания жить вдвоем, существовать друг для друга, и ни для кого больше.

— Конечно, мы с тобой дряни, зато мы влюбленные дряни, — заулыбалась Эскину сквозь слезы Соня. И все же на следующий день они навестили Глеба в больнице.

Они принесли ему яблоки, груши, бананы, ветчину и множество соков, но главное, что они ему принесли, это уже обдуманное решение жить вдвоем.

К их облегчению, Глеб улыбнулся. Оказывается, он сам хотел уже от них уйти, но был очень и поэтому боялся, что не сможет жить один.

А еще он успел познакомиться здесь в больнице с одной медсестрой, которая обещает забрать его к себе. Все это он говорил как-то равнодушно, как будто это его совсем не касалось. Однако он искренне радовался за них. О своей беременности Соня решила умолчать, боясь, что Глеб опять захочет жить втроем.

— И все-таки ты, дрянь, не могла подождать, когда я выйду из больницы, — обиженно вздохнул Глеб.

Видно было, что он все же жалел, что расстается с ними. Из палаты Соня выходила, покусывая губы. Эскин молча взял ее за руку. Ему самому было неприятно на душе.

Они утешились вместе, как только пришли, так сразу легли в кровать. Соня сначала попросила сделать ей куннилингус. Эскин даже не предлагал ей сходить в ванную и принять душ.

За это время ее тело стало для него родным.

Он вошел в нее, но очень-очень медленно, как будто проникал в саму святыню, и Соня тут же задрожала как трепетная лань.

«Пусть он даже и не мой, — думал Эскин, — но он обязательно будет моим, когда я его омою своим семенем!»

И стоило ему только подумать об этом, как стремительный поток его семени заполнил все ее лоно.

— Ты знаешь, он все-таки сам порядочная дрянь, — говорила часом позже Соня, — помнишь, как он топором изрубил тебе всю мебель, и как болгаркой срезал дверь.

— Помню, — грустно улыбнулся Эскин, а сам подумал, почему все люди так часто оправдываются друг перед другом. Может потому что они и есть дряни, только дряни, чувствующие это?!

Глава 10. Как любовницы становятся женами

На следующее утро Эскин не пошел на занятия, а пошел с Соней в кино. Они сидели в полупустом зале на последнем ряду и целовались как влюбленные школьники.

— Ты знаешь, когда я был школьником, мне так хотелось поцеловаться с одной девушкой из нашего класса, но сделал я это только один раз в кинотеатре на последнем ряду, — прошептал Эскин.

— Да тише вы, — зашептала на них рядом сидящая старушка.

На большом экране какой-то мужчина тоже целовал какую-то женщину, но Эскин с Соней не смотрели фильма. Им просто было интересно целоваться и ни о чем не думать.

— Ну, вот, здесь и не поговоришь, — расстроено вздохнула Соня.

— Просто какие-то придурки! — довольно громко выразила свое возмущение старушка. Еще трое человек, сидящих в зале, обернулись на них и на старушку, но промолчали. На экране мужчина раздевал женщину.

— Бессовестная тварь! — крикнула старушка, оглядываясь на них.

— Да, потише, вы там! — крикнули старушке возмущенные зрители.

— Давай уйдем отсюда! — вздохнул Эскин. Соня кивнула ему головой и они вышли из кинотеатра. Солнце ярко светило им в глаза.

— Я хочу мороженого, — сказала Соня. Эскин купил ей в ближайшем ларьке мороженое, и они сели на лавочку в ближайшем сквере. Соня ела мороженое, а Эскин молчал. Он вроде бы ни о чем не думал, и в то же время беспокоился о своих частых прогулах в Академии.

— Ты знаешь, я очень боюсь, что меня выгонят из Академии и заберут в армию, — вздохнул Эскин.

— Дурачок, — усмехнулась Соня, — когда я рожу ребенка, тебя еще три года никто никуда не заберет! А потом я могу нарожать тебе столько детей, что ты вообще забудешь об армии!

Ее слова нисколько не обрадовали Эскина. Перспектива быть многодетным отцом, да еще в таком молодом возрасте его только пугала.

— Так что не бойся, — прижалась к нему Соня, — со мной ты не пропадешь!

— Ага, — грустно взглянул на нее Эскин.

«Черт, я еще не знаю, от кого будет этот ребенок, а она уже обещает мне нарожать кучу детей», — с тоской подумал Эскин. В забывчивости он произнес свою мысль вслух. Соня тут же вскочила со скамейки и побежала по скверу.

— Стой, куда ты?! — побежал догонять ее Эскин.

В порыве отчаяния Соня даже сбросила с себя туфли и бежала в чулках по грязному асфальту. Эскин подобрал ее туфли и опять побежал за нею следом.

Она вбежала во двор большого дома со множеством подъездов. Эскин входил во все подъезды и прислушивался. В одном из них ему послышался с верхних этажей ее громкий плач. Тогда Эскин поднялся вверх по лестнице.

Соня сидела между шестым и седьмым этажом, на лестнице и рыдала. Эскин присел рядом и обнял ее.

— Прости меня, — шепнул он, — я виноват! Я не хотел тебя обижать! Просто я еще молодой и думаю, что нам будет достаточно пока одного ребенка!

— Отойди от меня! — завыла Соня.

Эскин встал и спустился на пол-этажа вниз, но продолжал ждать, пока она успокоится.

— Я знаю, ты меня хочешь бросить, — заревела еще сильнее Соня. В этот момент на седьмом этаже раскрылась дверь, и оттуда сверху на Соню набросился стаффордширский терьер.

Собака была на длинном поводке, и хозяин успел оттащить ее от Сони, но все же эта сука успела порвать Соне плащ и поранить ей ухо.

Эскин порывался уничтожить собаку и набить хозяину собаки морду, но тот уже успел спрятаться в квартире со своей собакой.

— Выходи, сукин сын! — кричал Эскин.

— Я сейчас вызову милицию, если вы не уйдете отсюда, — с испугом отзывался хозяин собаки. Соня уже не плакала, а радовалась, что Эскин такой смелый и бросился на ее защиту, и даже смело бьет ногой в дверь квартиры собаки и выкрикивает всякие ругательства.

— Ты ведь меня любишь?! — обняла она его сзади.

— Да, — обернулся Эскин.

Они оба немного всплакнули и прижались друг к другу, и так стояли перед квартирой хозяина собаки.

— Долго вы еще будете стоять?! У меня сейчас собака обоссытся! — крикнул истошно из-за двери хозяин собаки, и Эскин с Соней тут же облегченно рассмеялись, и взявшись за руки выбежали из подъезда.

Вскоре они направились в городской парк и там целый час кружились на чертовом колесе, целуя друг друга на приличной высоте.

— У меня такое чувство, что ко мне возвращается детство, — улыбнулась Соня.

Эскин кивнул головой. Глядя на ее ухо, перевязанное бинтом и заклеенное пластырем и на рукав плаща, скрепленный множеством булавок, он вдруг подумал, что Соня со стороны выглядит очень странно, почти как сумасшедшая.

Впрочем, относительно секса такой она и была.

— Мне кажется, нам надо пореже заниматься сексом, — задумчиво поглядел на нее Эскин.

— С чего это вдруг?! — возмутилась Соня.

— Нам надо беречь тебя и будущего ребенка, — объяснил свои мысли Эскин.

— Ерунда! — усмехнулась Соня. — Я могу этим заниматься сколько угодно!

— Я это вижу, — вздохнул Эскин.

— Я, что, уже надоела тебе?! — крепко схватила его за руку Соня и даже привстала со своего сиденья, отчего их люлька закачалась. Они находились на самой большой высоте, по центру колеса.

— Пожалуйста, сядь, — попросил Эскин, у которого уже стала кружиться голова.

— А ты даешь мне слово, что никогда не бросишь меня, и будешь со мной столько, сколько я захочу?! — спросила его Соня, еще громче повысив свой голос.

— Даю! Даю! — простонал Эскин и она села с улыбкой на свое место.

«Боже, она как ребенок, — удивился про себя Эскин, — она на самом деле какая-то ненормальная!»

Когда они сошли с чертова колеса, у Эскина еще хуже испортилось настроение от встречи с Иваном Ивановичем Секиным, которого они встретили возле тира с двумя молодыми девицами.

— Здравствуй, дорогой, — пожал ему с улыбкой руку Секин, — ты, почему занятия пропускаешь?! Я слышал, тебя уже хотят завалить на экзаменах!

— А ты от кого это слышал?! — беспокойно взглянул на него Эскин.

— Кеша из третьей группы сказал, он же замдекана за свою хорошую успеваемость трахает, — ухмыльнулся Секин, обнимая сразу двух девиц, и с лукавой улыбкой поглядывая то на Эскина, то на Соню.

— И что же мне теперь делать?! — растерялся Эскин.

— Ходить на занятия, — простодушно засмеялся Секин, — может ты еще за две недели сумеешь выправить свое положение. А это твоя старшая сестра, — взглянул Секин на Соню.

— Нет, это моя подруга, — смутился Эскин.

Возмущенная Соня сразу же отпустила его руку и быстрым шагом направилась по дорожке парка к выходу.

— Извини! Я побежал, — пожал Эскин Секину руку и кинулся следом за Соней.

— Ты просто сволочь! — с ожесточением прошептала Соня, когда он ее догнал.

— Что такое случилось?! — удивился Эскин.

— Почему ты назвал меня своей подругой? — спросила в ответ Соня. — Тебе, что, стыдно было признаваться, что я твоя жена?!

— Да, нет, — огорченно вздохнул Эскин, — просто мы с тобой еще не расписались, да и с Глебом ты пока еще не развелась!

— А разве для этого обязательно надо быть расписанными, — усмехнулась сквозь слезы Соня.

— Пожалуйста, не плачь, на нас же люди смотрят, — взмолился Эскин.

— Иди ты на хрен вместе со своими людьми, — Соня шла гордо вскинув голову и не глядя на него.

— Тебе же нельзя нервничать!

— Ишь, ты, какой заботливый! — с сарказмом усмехнулась Соня. — Наверняка из-за таких заботливых, как ты, некоторые женщины и кидаются под поезд!

— Ты куда хоть идешь-то?! — с тревогой спросил Эскин.

— На железную дорогу! Бросаться под поезд!

— Мы с тобой еще не навестили Глеба, — напомнил Эскин.

— Вот ты и навестишь!

— Да ладно, прости меня, в самом-то деле, — Эскин печально взглянул ей в глаза, и она рассмеялась. Было в этом смехе какое-то безумие или нет, Эскин так и не понял, но после этого она поцеловала его.

Они быстро свернули в густой кустарник и легли на траву. Трава была еще теплой, и там укрывшись ее плащом, Эскин в каком-то страстном умопомрачении вошел в нее.

Когда он излил в ее лоно свое семя и приподнялся, то увидел над кустарником сразу несколько любопытных школьниц седьмого, а может восьмого класса, подглядывающих за ними.

— Так вот как все это происходит, — разочарованно вздохнула одна из них, причем она была такой же ярко рыжей, как и Соня.

— А ну, брысь, малявки! — прикрикнула на них Соня, и девочки с визгом разбежались. Они быстро оделись, со стыдливой улыбкой поглядывая друг на друга.

— А ведь признайся, если ребенок будет от Глеба, то ты меня бросишь?! — спросила его Соня, когда они уже вышли из кустов.

— Да, ну, — вздохнул Эскин, хотя где-то в глубине души он все еще сомневался, сохранится ли чувство к Соне, если она родит от Глеба.

— Да, что я, по твоей роже что ли не вижу?! — фыркнула Соня. — Наверное, спишь и видишь, как бы меня бросить?!

Эскин вместо слов поцеловал ее, и она успокоилась.

— Как все-таки хорошо, что ты есть у меня, — прошептала счастливая Соня.

Эскин молча кивнул головой, он больше не хотел ей говорить о своих сомнениях.

— Вот так любовницы и становятся женами, — торжествующе воскликнула Соня, повиснув на нем при выходе из парка.

— Конечно, — согласился с ней Эскин, чувствуя, как тяжелеет у него голова.

Глава 11. Полиандрия в интересах лживого эгоизма

Последнее время Соня очень нервничала. Она боялась, что Эскин узнает, что ждет она ребенка не от него, а от Глеба, и бросит ее. Она ощутила, как Эскин беспокойно и ревностно отнесся к ее сообщению о своей беременности.

Также она тревожилась и от отношения к своему положению Глеба. Соня чувствовала, что Глеб все еще продолжает ее любить и даже какая-то незнакомая медсестра из больницы, которая хочет забрать Глеба к себе, казалась ей очередной мистификацией.

Еще когда они жили вдвоем, Глеб любил ее часто разыгрывать, придумывая невероятные истории о своем знакомстве с несуществующими женщинами, или существующими, но отдельно от него. Как ему казалось, чем больше Соня узнает о его любовных победах, тем больше будет ревновать и любить.

Так оно и было, пока Соня не встретила Эскина, и пока не возникла эта безумная полиандрия!

Внезапно Соня почувствовала необходимость сохранить свое многомужество.

Уж больно странно, если не сказать паршиво вел себя Эскин, хотя она не знала или боялась, как сказать Эскину о том, что она желает сохранить свое многомужество, пусть даже до рождения своего ребенка.

Она долго ломала голову над этим, пока случай сам нее представился. По утрам Эскин уходил теперь на учебу.

После беседы с Иваном Ивановичем Секиным он резко изменился и готовился к семинарам и сдаче экзаменов даже по вечерам. А Соня, когда Эскин убегал на учебу, ходила в больницу проведать Глеба.

Глебу стало уже немного лучше, и он мог теперь спокойно прогуливаться по больничному корпусу.

Обычно они вдвоем спускались вниз, на первый этаж, в темный коридор со стороны черного входа, и там Глеб за пыльным шкафом, прячась под лестницей вместе с Соней, неожиданно овладевал ей стоя.

Соня чтобы не закричать, кусала до крови его руки.

Почти ни о чем они не говорили и также молча поднимались наверх, на третий этаж, где лежал Глеб.

Тогда он целовал ее на прощание и ни слова не говорил о своей медсестре, из чего Соня сделала окончательный вывод о том, что никакой медсестры у него нет, а просто это была красивая выдумка, которая, главным образом, предназначалась Эскину.

— Ты знаешь, мне очень тяжело лгать Эскину, — призналась как-то Соня под лестницей Глебу.

— А ты не лги! — улыбнулся Глеб.

— Нам тогда придется искать квартиру, — жалко улыбнулась Соня.

Вообще-то, она так запуталась в собственной лжи, что уже забывала, когда лжет, а когда говорит правду, а уж тем более, кого любит.

— Наверное, ты права, — лукаво поглядел на нее Глеб.

Ее воспоминание об Эскине вызвало в нем взрыв ревности и он, снова стоя и сзади, овладел ею. Почему-то Соня не почувствовала никакого удовольствия и расплакалась.

— Выходит, ты его любишь, — огорченно вздохнул Глеб.

— Я вас обоих люблю, — прошептала Соня, — просто мне было больно, может из-за беременности!

— Так ты беременна! — удивился Глеб. — И от кого?!

— Не скажу, — Соня все еще плакала, обиженная на Глеба.

— Ну, что ж, родишь, увидим! — самодовольно усмехнулся Глеб и прижался к ней своей небритой щекой.

От него необычно пахло лекарствами и больницей. Соне даже стало жалко его, и она поцеловала Глеба в губы.

Поцелуй был какой-то жалкий и неестественный. По-видимому, новость о ее беременности тоже явилась для Глеба непредвиденным испытанием.

— Как же у нас все запутано-то! — простонал Глеб. — А я еще как дурак, здесь в больнице лежу!

— Ну, а если бы ты вышел, то, что тогда?! — Соня с пронзительным любопытством глядела ему в глаза, будто ища в них собственного наказания.

— Тогда бы я послал всех вас к черту, а сам укатил на юг к морю!

— Так я тебе и поверила, — засмеялась Соня, и быстро чмокнув его в щеку и натянув юбку с плащом, побежала по лестнице, а затем по коридору из больницы.

Глеб хотел ее догнать, но почувствовал слабость в ногах и махнул ей рукой. Соня оглянулась и тоже помахала ему ручкой.

— Вот так и проходит вся жизнь, — вздохнула сзади Глеба медсестра Вера, вылезшая из шкафа, как только Соня убежала.

— Только давай обойдемся без комментариев! — поморщился Глеб.

— Так с кем ты теперь останешься, с ней или со мной?! — спросила его Вера.

— Не знаю, — вздохнул Глеб, — теперь я точно ничего не знаю!

— И охота тебе быть седьмым подползающим?! — усмехнулась Вера.

— Замолчи! — Глеб сдавил ей на мгновенье горло, а затем отпустил.

— Дурак! — обиделась Вера и попыталась уже уйти, но Глеб обхватил ее сзади, за живот, и быстро приподняв халат, вошел в нее.

Вскоре они ласково улыбались, как два помирившихся зверька.

Соня, окрыленная разговором с Глебом, решила сообщить Эскину о своей связи с Глебом, а также и о своем желании снова жить втроем, хотя бы до рождения ребенка или до того момента, когда можно будет узнать, от кого он рожден. Однако, по большому счету это была всего только уловка, прикрывающая истинное ее желание сохранить свое многомужество.

Эскин вечером как обычно сидел за письменным столом и писал на компьютере реферат о проблемах развитии гостиничного и туристического бизнеса в России. Соня обняла его сзади.

— Соня, сейчас не до секса, — вздохнул Эскин.

— А я и не собираюсь заниматься с тобой сексом, — улыбнулась Соня.

— Тогда в чем дело?! — Эскин перестал бить по клавиатуре и повернулся к ней.

— Дело в том, милый, что сегодня я была у Глеба, и он настаивает, чтобы мы жили втроем, хотя бы до рождения ребенка!

— Но ты же не хотела говорить ему о своей беременности, — удивился Эскин.

— Шила в мешке не утаишь, — покраснела Соня, — когда я была у него в палате, то меня стало неожиданно тошнить, и я еле добежала до умывальника!

— И чего ты к нему ходишь-то? — возмутился Эскин. — Мы же вроде и так ходим к нему по выходным?!

— Нехорошо больного человека бросать на произвол судьбы, — Соня едва сдерживалась, чтобы не закричать на Эскина.

— Признайся честно, что ты с ним была? — стал весь красным Эскин.

— Нет, не была, — тихо ответила Соня, опуская виновато глаза.

— А я говорю, что была! — выкрикнул с гневом Эскин.

— Я не хотела, он сам спустился в коридор, где черный вход и сзади обнял меня, — заплакала Соня.

— Я не собираюсь жить втроем, не собираюсь! — Эскин вскочил и опрокинул кресло, на котором сидел.

— Какого черта ты мучаешь меня? — он обхватил ее за плечи и теперь сотрясал все ее тело.

— Отпусти, дурак! — закричала она, и Эскин отпустил.

Они шумно дышали, с ненавистью глядя друг на друга.

— Не думала я, Эскин, что ты такая сволочь! — попыталась сквозь слезы улыбнуться Соня.

— Да, я сволочь, но я страдающая сволочь, — патетически вздымая над собой руки, воскликнул Эскин, — просто я много страдал, и поэтому стал сволочью! И скажи спасибо, что я еще не выгоняю тебя!

— Меня?! — возмутилась Соня. — Беременную, и от кого, от тебя беременную?!

— Это еще неизвестно, — смутился Эскин.

— Зато мне теперь все известно, — Соня с плачем опустилась на пол и легла возле его ног, закрывая лицо руками. В этот миг она была похожа на дикую лесную лань, попавшую охотнику в лапы. Эскин молча опустился к ней и погладил ее огненно-рыжие волосы.

От жалости к ней и к самому себе он тоже расплакался. Соня повернулась к нему, отнимая ладони от глаз, и увидев его тоже плачущим, обняла.

За одно мгновение они порвали на себе всю одежду, пока страстно и нежно не совокупились. Это было не совокупление, а какой-то волшебный сон. Как необъятно-нежная Вселенная, Соня приняла в себя Эскина всем своим существом.

— Ну, вот, мы и помирились, — обрадовано взглянула Соня на Эскина, и шутя укусила его за ухо.

— И все же мне очень нелегко будет жить втроем, — грустно вздохнул Эскин, ему было тяжело терять ощущение светлой влюбленности.

— Но пойми, что я не могу прогонять Глеба, пока не узнаю от кого ребенок, — Соня улыбалась измученной улыбкой, хотя вся ее измученность была лишь способом самозащиты.

Она уже ощутила в Эскине самое слабое место, его жалость, из-за которой он делался послушным как ребенок.

— Какая же ты у меня беззащитная! — с жалостью обнял ее Эскин и опять почувствовал, как во всем его теле стремительно и бурно зарождается новое желание, и как его уд снова безумной стрелой вторгается в ее упругое лоно, и как на ее грешных бедрах снова покоится мужская сила.

Мужская сила, женская власть, и земное могущество! Эскин любил заключать любые слова в красивые формы. Он ощущал от этого в себе какой-то волшебный прилив сил. Слова имели магическую силу. Даже клятвы и обещания могли круто изменить жизнь любого человека.

— А помнишь, как ты обещал мне, что мы будем жить втроем, — напомнила ему Соня его давно уже забытое им обещание.

— Помню, но с трудом, — прошептал Эскин, все еще продолжая обнимать Соню, — люди меняются, Соня, а их обещания быстро теряют свою силу!

— Но это обещание силу не потеряло, — Соня сжала пальцы его рук, и на какую-то минуту Эскин почувствовал себя пойманным зверьком.

— А ты мне обещала с ним развестись, — напомнил ей Эскин.

— А я и разведусь, и выйду замуж за тебя, но жить мы будем все же втроем, пока не родится ребенок, — в словах Сони чувствовалась такая несгибаемая воля, что Эскин сразу сник.

— Пусть будет так, — вздохнул он.

— Я знала, что ты меня любишь, — улыбнулась Соня, целуя его.

— А при чем здесь это, — грустно улыбнулся Эскин.

— Потому что только любящий человек может простить что угодно, — Соня в душе ликовала, а Эскин, видя это, еще больше опечалился. Он и не думал скрывать от Сони своей печали, но Соню его печаль нисколько не беспокоила, она была рада жить снова втроем, пусть даже с искривленным какой-то очередной ложью сознанием. Она с упрямым эгоизмом строила свое счастье только для себя.

Глава 12. Жизнь проходит как чувство

Ранним утром невыспавшийся Эскин уже сидел на занятиях в Академии. Семинар проводился на тему: «Проблемы инвестиционной деятельности в России».

Все студенты весело обсуждали эту тему, один Эскин угрюмо молчал.

Он думал о том, что добиться жизни с Соней вдвоем, можно только физически избавившись от Глеба.

Однако, и убивать Глеба из-за Сони Эскин не мог.

Было в Глебе что-то жалкое и тщедушно-покорное как в собаке. «У него и фамилия Собакин, — с удивлением подумал Эскин, — надо же, как иногда фамилии соответствуют человеческому облику».

Вот и профессор Кашкин, ведущий их семинар.

Достаточно минуты две послушать, чтобы понять какая у него каша в голове. Впрочем, Эскин утрировал, он и сам это прекрасно осознавал. Именно так он расправлялся с самой мыслью об убийстве Глеба. Глеб не заслуживал смерти, и это было очевидно.

Также очевидно было и то, что смерть Глеба нисколько бы не изменила саму Соню, и что вместо Глеба она бы нашла кого-то еще. Было в ней что-то магическое-необъяснимое, что притягивало к ней мужчин.

Иногда от одного прикосновения ее нежных губ, от самого простого невинного поцелуя, у Эскина случалась поллюция, а ведь Эскин никогда не был таким чувственным и темпераментным мужчиной.

Впрочем, до встречи с Соней Эскин вообще не чувствовал себя мужчиной. Это ей он обязан своим таинственным проникновением в мир секса, в глубь живой желанной плоти. И все же Эскин никак не мог понять, как он дал Соне уговорить себя вернуться к этому идиотскому матриархату, и как он вообще мог жить втроем и делить свою любимую Соню с таким идиотом, как Глеб.

Он вспомнил, как Глеб в ярости рубил его мебель топором, а потом со смехом убегал из квартиры, как он устраивал пьяные дебоши и разрисовывал стены и потолки обнаженной Соней, в том числе и Соней сидящей у него, у Эскина на голове, а самого Эскина изобразил с раскрытым ртом, куда залетает муха. И разве это не насмешка над Эскиным?!

А эти беспокойные поросячьи повизгивания за стенкой, когда он трахал Соню, а бедный Эскин мучился, не спал, зарывшись головой в подушку?!

О, как же в эти минуты он ненавидел Глеба, и как желал его смерти?!

И с каким содроганием после дотрагивался он до Сони, болезненно соображая, что внутри нее все еще продолжает оставаться семя Глеба, и пусть оно уже неживое, но на нем стоит печать его жизни, его ощущений!

А тут еще оказывается, что она беременна, да к тому же и сама не знает от кого?! И хочет, во что бы то ни стало, продолжить опять этот кошмар.

Углубленный самоанализ призывал Эскина кому-нибудь высказаться, именно по этой причине он попросил Ивана Ивановича Секина после занятий уделить ему несколько минут. Секин охотно согласился и предложил Эскину зайти в пивбар.

В пивбаре было полно народу и все были такие пьяные и так громко говорили, что Эскину даже расхотелось открываться Ивану Секину, но после двух кружек пива с четвертинкой водки он осмелел и рассказал Секину о своих проблемах.

— Ну, ты, парень и влип, — присвистнул от удивления Секин.

— Ничего, я не влип, — обиделся Эскин, — и вообще я могу их в любой момент выгнать из своей квартиры!

— Но ты же не выгоняешь, — возразил ему Секин, закуривая.

— Черт его знает! — вздохнул Эскин. — Есть в ней что-то такое необъяснимо-мистическое, что притягивает как магнит! Сколько уж раз говорил себе, — все завтра я с ней расстанусь навсегда, но как вечером попью с ней чаю с тортом, как только прикоснусь к ее телу, тут же про все позабываю!

— А может она тебе что-нибудь подмешивает в чай, — предположил Секин.

— Ага, значит, ты думаешь, что она колдунья, — усмехнулся Эскин.

— Да, причем здесь колдунья-то, — вспыхнул Секин, — просто кидает тебе в чай какое-то возбудительное средство.

— Да причем здесь какое-то средство, если я ее люблю, — рассердился Эскин.

— Ну и люби на здоровье, а я-то здесь причем?! — пожал плечами Секин.

— Ты ни причем, — вздохнул Эскин, — просто ума не приложу, как избавиться от ее мужа?!

— Ну, если она хочет иметь двух мужей сразу, то тут ничего уже не попишешь, — с сочувствием взглянул на Эскина Секин, — наверное, очень темпераментная тебе женщина попалась!

— Наверное, — с отчаянием прошептал Эскин и снова заказал пива себе и Секину.

Он уже сожалел о том, что обо всем рассказал Секину. Зная характер Ивана Ивановича Секина, можно было предположить, что скоро об этом будет знать весь факультет.

— А ты никому об этом не расскажешь? — спросил Эскин Секина.

— Да, ну, что ты?! — Секин даже изобразил на своем лице обиду.

— Все же она — женщина с большим характером, она — смелая, благородная и неравнодушная к тому, что происходит вокруг, — задумался Эскин, — просто она жалеет Глеба и не знает, от кого будет ребенок!

— А я тебе все-таки посоветовал бы с ней расстаться, когда она родит ребенка и приведет его тебе домой, ты уже не сможешь ее выгнать!

— Не знаю, не знаю, — опять вздохнул Эскин, и с нескрываемой завистью поглядел на Ивана Ивановича Секина как на беззаботного гуляку.

— А я недавно к себе на квартиру одно юное создание привел, — похвастался Секин, — такая красивая девочка, волосики золотистые, глаза голубые, и знаешь, так страшно робела передо мной и смущалась, особенно, когда я помогал ей снять платье. Зато в постели с ней я вел себя как настоящий джентльмен, опекал, заботился, прочитал ей целую лекцию о противозачаточных средствах!

— И ты в нее влюбился? — спросил Эскин.

— О Боже, нет! — вздохнул Секин. — Ни один страстный поцелуй, ни одна постельная баталия не сводит меня с ума, отчего моя голова остается абсолютно трезвой!

— Наверное, ты несчастный человек, — улыбнулся с жалостью Эскин.

— Наоборот! Счастливый! — усмехнулся в ответ Секин.

Неожиданно Эскин расплакался.

— Ты чего?! — удивился Секин.

— Девчонку ту жалко, — признался Эскин.

— Ты лучше себя пожалей! — презрительно улыбнулся Секин.

Эскин напряженно молчал и с тихой ненавистью вглядывался в зрачки Ивана Ивановича Секина.

— Ты хочешь сказать, что твоя Соня, живущая с тобой и с Глебом лучше меня?! — с жадным любопытством поглядел Секин на Эскина.

— Лучше! — вздохнул Эскин и выплеснул остатки пива из кружки в лицо изумленного Секина.

— Ну и дурак, же ты, — Секин поморщился, и быстро встав из-за стола, покинул пивбар.

«И за что я его так? — подумал Эскин. — Ну, встретился он с кем-то, трахнул какую-то девственницу, а мне-то что?! Ведь он даже и не сказал мне, что она девственница и никак не обозначил ее возраст, а мне все равно противно! И почему?! Неужели только потому, что я чувствую себя женатым человеком?!»

Уставший и захмелевший как от пива с водкой, так и от собственных мыслей, Эскин вышел из пивбара.

Еще никогда он не был таким пьяным и угрюмым! Он даже едва заметил Ивана Ивановича Секина, поджидающего его возле дерева в тенистом сквере.

— Эскин, можно я тебе набью морду?! — вежливо спросил Секин.

— Валяй! — махнул рукой Эскин.

— Нет, не могу, — вздохнул глубоко Секин.

— Почему?! — удивился Эскин.

— Да, потому что ты пьяный и может самый несчастный на земле человек, — объяснил ему доходчиво Секин.

— Это я-то несчастный?! — заорал Эскин, хватая Секина за лацканы серого пиджака.

— Дурак, сейчас пиджак порвешь, — быстро заломал ему руку Иван Иванович Секин.

— А ты осторожней с руками, а то их придется лечить! — пожаловался Эскин.

— И за что я тебя, дурака такого, люблю? — задал сам себе вопрос Секин, уже отпуская руки Эскина и приобняв его самого.

— Может за мою порядочность?! — пробормотал пьяный Эскин.

— За твою порядочность?! — со смехом переспросил его Секин. — Ну, ты и насмешил!

— Насмешил, накрошил, придушил, прошил, затушил, — забормотал Эскин.

— Эй, приятель, ты уже хорош, — прокомментировал состояние Эскина Секин, — так что я с тобой пойду до самого дома!

— Там у нас матриархат, полиандрия, тебе туда нельзя! — замахал руками Эскин.

— Рассказывай сказки! — усмехнулся Секин, и еще крепче обняв его, повел за собой.

Эскин не помнил, как Секин помог ему добраться до дома, однако утром он проснулся у себя в большой комнате на раскладушке, услышав в соседней комнате громкий смех Ивана Ивановича Секина и его драгоценной Сони.

— Суки! — заорал Эскин, и мигом вскочив с кровати, вбежал, как был в трусах, в соседнюю комнату.

— Что тебе надо?! — сразу же прекратив смеяться, нахмурилась Соня.

С ней в кровати, под одним одеялом лежал веселый и самодовольный Глеб.

— Ничего! — упавшим голосом ответил Эскин.

— Почему ты пришел вчера пьяный как скотина?! — Эскин в первый раз в жизни видел Соню такой злой.

— Я, что, должен еще отчитываться перед тобой, — обозлился Эскин, — или ты думаешь, что мной можно как угодно командовать?! Так я еще пока не в армии!

— Слушай, что ты так на него накинулась, — вдруг вступился за Эскина Глеб, — ну, перепил немного, ну, с кем не бывает!

«Лучше бы он промолчал», — с еще большей злобой подумал Эскин. Он уже ненавидел и Соню, и Глеба, и хотел только одного, как бы побыстрее избавиться от них.

— Я такая же ему жена, как и тебе, а поэтому должна о нем заботиться! — эта лживая и ужасно фальшивая реплика Сони повергла Эскина в еще больший шок.

— Это ты мне жена?! — изменился в лице Эскин. — Ты, которая живешь вместе со своим мужем-альфонсом за мой счет и в моей квартире?!

— Надо бы его проучить! — вылез из-под одеяла голый Глеб. Вид его обнаженного тела еще сильнее возмутил Эскина.

Он глядел на них с нескрываемой неприязнью и думал, что бы можно было сделать, чтобы прекратить этот дешевый спектакль.

За последнее время он как будто прозрел и был готов пойти на любые шаги, чтобы навсегда их вычеркнуть из своей жизни.

— Ну, что, щенок, проучить тебя?! — Глеб явно заводил сам себя с помощью примитивной фразеологии.

— Ну, проучи, пёс! — усмехнулся Эскин, он уже нащупал рукой на правой полке книжного стеллажа свой старый газовый пистолет.

— Побей его, только тихонечко, — попросила Глеба Соня.

— Не волнуйся, дорогая, все будет в ажуре, — обернулся к ней с улыбкой Глеб, и в эту самую минуту Эскин вытащил пистолет и выстрелил в лицо Глебу. Серое облачко дыма окутало его испуганное лицо, и он тут же упал на пол и задергался в конвульсиях, а Эскин выбежал из комнаты и закрыл их дверь на ключ.

— Открой, придурок, мне плохо, — закричала Соня.

Какое-то едва уловимое чувство жалости пошевельнулось в нем, и он открыл дверь. Соня выбежала к нему совершенно голая, только одно лицо прикрывая платком. Эскин опять закрыл за ней дверь и сам закашлялся.

— Ты меня не любишь?! — воскликнула Соня, опустившись возле его ног.

— Не просто не люблю, а ненавижу, — вполне трезво и осмысленно произнес Эскин.

— Так нам же было хорошо?! — с отчаянием воскликнула Соня.

— Уже поздно, — Эскин опустился к ней на пол и погладил правой ладонью ее огненно-рыжие волосы.

— Но ты же меня любишь, я ведь это чувствую, — Соня щекой прижалась к его обнаженным волосатым ногам.

Неожиданно в Эскине пробудилось желание, и он овладел Соней тут же, на полу. Она дрожала под ним как пробудившийся вулкан.

— Я так и знала, что ты меня захочешь! — обрадовано вздыхала Соня, когда Эскин уже излил в нее свое семя.

— Жизнь проходит, Соня, и мое чувство к тебе тоже, — грустно заплакал Эскин.

Она обняла его, прижала к себе и теперь укачивала как младенца, а Глеб в соседней комнате тихо стонал.

Глава 13. Рабы волшебно-сексуального тела

Уже вторую неделю каждый вечер и каждое утро Глеб поглаживал плачущую Соню по спине и ягодицам.

Он где-то читал, что именно такой вид массажа очень успокаивает нервную систему и одновременно понижает возбудимость дыхательного центра.

Эскин уже вторую неделю где-то скрывался от них и видно, даже и не собирался возвращаться к ним на квартиру.

— Он меня разлюбил! — ревела, словно в каком-то помешательстве, Соня.

— Ничего страшного, еще кого-нибудь найдешь! — успокаивал ее Глеб.

— Да, не собираюсь я никого искать, — кричала обезумевшая Соня.

Иногда в порыве какой-то необъяснимой ярости, когда он поглаживал в постели ее обнаженное тело, она оборачивалась к нему лицом и кусала до крови его руки, грудь, уши, в общем, все, что выделялось из его тела, образуя как бы совсем самостоятельные части.

Глеб так искренне пугался, что когда-нибудь она ему откусит член, что часто смешил ее до слез, и место необъяснимой ярости мгновенно занимала такая же малообъяснимая эйфория.

Временами она доставала из альбома Эскина его фотографии и целовала их, и даже молилась на них как на иконы.

«Дура! Нашла из-за кого сходить с ума», — злился про себя Глеб, у которого после действия нервно-паралитического газа на правом глазу обнаружился нервный тик.

Однако самым большим для них сюрпризом оказался приезд отца Эскина.

Дядя Абрам очень обрадовался, когда услышал от Эскина по телефону, что он окончательно порвал с этой безумной семейкой и выгнал их из своей квартиры.

Желая удостовериться лично, что Эскин не обманывает его, он тут же по совету жены собрался в дорогу.

Каково же было его удивление, когда он застал в квартире пьяных в стельку — Глеба и Соню. Ввиду долгого отсутствия Эскина Соня уговорила Глеба напиться, что они и сделали перед сном.

Дядя Абрам целый час звонил и стучал ногой в железную дверь, пока Глеб не проснулся.

Следуя своей давней привычке, дядя Абрам все время приезжал в Москву ночным поездом.

— Это хорошо, что вы опять пьяны! Каждому мужчине нужно какое-нибудь занятие! — усмехнулся дядя Абрам, заходя в квартиру.

— Простите, а вы кто?! — икнул Глеб Собакин, стыдливо прикрывая ладошкой свой член.

— Неужели не узнали, — вздохнул обиженно дядя Абрам.

— А-а, — обрадовался и тут же опечалился Глеб, — вы Лев Абрамович, т есть Абрам Львович, то есть отец Левы.

— Он самый! А где Лева?!

— Они с Соней сидят в соседней комнате, — соврал Глеб, умышленно громко разговаривая с дядей Абрамом, чтобы Соня все слышала.

— А почему вы тогда голый?! — выразил свое удивление дядя Абрам.

— Знаете, при крупных неприятностях я не отказываю себе в удовольствии побыть голым! Это как-то укрепляет мою нервную систему!

— А что это у вас с глазом?! — заметил дядя Абрам тик на правом глазу и Глеба. — И какие у вас неприятности?!

— Для меня уже сама жизнь — неприятность, — вздохнул Глеб, хитро поглядывая на дядю Абрама.

— И что, вы опять не разрешите мне увидеться с сыном?! — спросил дядя Абрам, пройдя вслед за Глебом на кухню.

— Но я же вам сказал, что он спит с моей, то есть с нашей общей женой, которую мы делим по братски! — последняя фраза очень огорчила дядю Абрама, и он даже захотел уйти, но желание поговорить с сыном было все же сильней.

— А может вы, все же вызовете его сюда, — попросил дядя Абрам.

— Хорошо, я постараюсь, вы пока посидите, я мигом, — и Глеб вышел из кухни и прошел через зал в спальню, где его ждала Соня.

— Что будем делать?! — шепотом спросила его Соня.

— Не знаю, — тихо вздохнул Глеб.

— Скажи ему, что Лева стесняется выйти, — посоветовала Соня.

— А, как же быть завтра?!

— А завтра что-нибудь придумаем.

— Хорошо, — согласился Глеб, и одев трусы, вышел на кухню к дяде Абраму.

— Знаете, он стесняется к вам выходить, а потом у них с Соней сейчас самая бурная ночь, — плутовато заулыбался Глеб.

— А вы, как я погляжу, уже и одеться успели, — усмехнулся дядя Абрам.

— Чего только не сделаешь для близких родственничков?!

— Н-да, — перестал улыбаться дядя Абрам, — а вы очень даже остроумны!

Его взгляд опять привлек к себе потолок, на котором обнаженная Соня восседала на голове его бедного сына.

«И почему он мне соврал?! — мучительно задумался дядя Абрам. — Я его воспитывал как прекрасного человека, заставлял читать хорошие книги, смотреть идеальное кино и друзья у него были из нормальных семей, но стоило ему попасть в эту чертову столицу, как он тут же вляпался в дерьмо, связался с этой чокнутой семейкой!»

— Мне его надо видеть! — хлопнул ладонью об стол дядя Абрам и решительно поднявшись со стула, пошел в спальню.

— Вам туда нельзя! — попытался его задержать Глеб, но дядя Абрам с силой оттолкнул от себя Глеба, и распахнул дверь спальни.

Затем нащупал выключатель и включил люстру. На кровати лежала под одеялом одна Соня! Она глядела на дядю Абрама и стыдливо улыбалась.

— Где мой сын?! — закричал дядя Абрам.

— Мы не знаем, — откликнулся сзади него Глеб, — у нас с ним недавно из-за Соньки конфликт вышел. Он в меня из газового пистолета выстрелил и убежал, а у меня из-за этого тик на правом глазу образовался.

«Значит, все-таки не соврал», — обрадовался дядя Абрам, но радость свою им показывать не стал.

— Думаю, вам лучше очистить эту квартиру, — сказал он, — она принадлежит моему сыну, а вас с ним больше ничего не связывает!

— Откуда вы знаете?! — возмутилась Соня.

— Он сам мне звонил, — ответил дядя Абрам, и Соня с Глебом замолчали.

— Так что лучше вам поскорее отсюда убраться!

— Но дайте нам хотя бы неделю, — попросил Глеб, — нам ведь надо еще найти себе жилье!

— Может вы из-за жилья и пристроились к моему сыну?! — с презрением усмехнулся дядя Абрам.

И Глеб, и Соня молчали. По их глазам невозможно было угадать, прав был дядя Абрам или нет. Молчаливая пауза, затянувшаяся минут на пять, проявила на лицах Глеба и Сони какое-то внутреннее ожесточение.

— Во-первых, — заговорил Глеб, — сюда нас пустил Лева, а не вы, и хозяин здесь он, во-вторых, мы не знаем, как сложатся в дальнейшем наши отношения, и поэтому не вам решать, быть нам здесь или нет!

— Н-да, — вздохнул дядя Абрам, в замешательстве он присел на кровать к Соне, и при этом его рука машинально коснулась ее обнаженной груди, и он тут же быстро отдернул руку, весь покраснев.

— А что это вы так засмущались?! — хихикнула Соня.

От ее смеха дяде Абраму стало не по себе, он вдруг почувствовал какое-то необъяснимое желание обнять эту женщину, и войти в нее как в вечную тайну.

«Вот, чертова шлюшка! Так и распространяет вокруг себя похотливые чары!»

— Напрасно вы меня пытаетесь соблазнить! — дядя Абрам сразу же пожалел о сказанных им словах.

— Я вас, соблазнить?! — вспыхнула Соня. — Сами вы меня за грудь лапаете, а потом еще смеете мне говорить всякие гадости!

— Да не лапал, я вас! — с отчаяньем выкрикнул дядя Абрам. — Вы сами ее открываете из-под одеяла, а я совершенно случайно до нее дотронулся и убрал свою руку!

— Послушай, старичок, мне твой юмор не нравится! — взглянул на него исподлобья Глеб, — если я и разрешил жить со своей женушкой вашему сыну, то это не означает, что я разрешаю всей вашей родне!

— Да, что вы такое говорите?! — задрожал всем телом дядя Абрам. — Может вы еще скажете, что я пытался ее изнасиловать?!

— Между прочим, это совсем неплохая мысль, — хитро улыбнулась Соня, и тут дядя Абрам совсем растерялся.

Молчаливое переглядывание между Соней и Глебом красноречиво свидетельствовало о каком-то начинающемся сговоре против него.

— Кажется, мне надо идти, — вздохнул дядя Абрам, притворно взглянув на часы, но Глеб тут же встал в дверях, преграждая ему выход.

— Помогите! — закричал, что есть мочи, дядя Абрам. — Убивают!

— Да, идите, идите, куда вам надо, — на нервной почве у Глеба опять задергался правый глаз, и он освободил для дяди Абрама дверной проем, но дядя Абрам и не думал уходить, он вдруг задумался о том, что отсутствие его сына в квартире очень подозрительно, особенно если учесть, что он сам сообщил ему с матерью, что он с ними окончательно порвал все отношения.

— Куда вы дели Леву?! — спросил прерывистым шепотом дядя Абрам.

— Никуда мы его не дели, он сам ушел, — ответила вместо Глеба Соня.

Дядя Абрам посмотрел ей в глаза и сразу успокоился.

«Все-таки в ней что-то есть, — отметил он про себя, — она как будто кошка ложится на больное место и исцеляет его своим теплом и дыханием. Ее чарующий нежный голос словно проникает через кожу прямо в сердце, а глаза проницают тебя насквозь!»

— Я не хочу жить, — прошептал, глядя ей в глаза, дядя Абрам.

— Сядьте и успокойтесь, — сказала Соня, и дядя Абрам послушно сел к ней на краешек кровати.

— А ты уходи! — скомандовала Соня удивленному Глебу, и тот нехотя вышел из комнаты и закрыл за собою дверь.

— Положите свою голову сюда! — и Соня показала ему свою обнаженную грудь. Дядя Абрам послушно положил ей голову на грудь и закрыл глаза.

Было ощущение, что время остановилось и слышались только удары ее живого сердца, а еще в его уши лилось ее тихое дыхание.

— Ты просто чудо, сказка, — прошептал дядя Абрам, не раскрывая своих глаз. Руки Сони уже настойчиво расстегивали молнию на его брюках.

— Наверное, это большой грех, — прошептал в последний момент дядя Абрам, и тут же обо всем позабыв, с радостным волнением погрузился в нее.

Глеб прижался ухом к ее двери и все слышал.

Он слышал ее стоны и шумное, часто булькающее и свистящее дыхание дяди Абрама, и скрип кроватных пружин матраца, и даже звонкий, очень смачный поцелуй.

«Она уже становится похожей на проститутку, — с грустью подумал Глеб, — неужели ради денег и квартиры легла с ним?! Ну, Лева-то понятно, молодой, но этот же старик! И что он ей даст, и даст ли вообще?!» Глеб уже запутался в собственных мыслях и с досады как ребенок начал грызть ногти.

— Ты чего?! — спросил его удивленный Эскин, только что вошедший в квартиру и сразу увидевший Глеба, грызущего ногти и приложившего ухо к двери.

— Там отец твой нашу Соньку е*аит, — прошептал весь покрасневший до ушей Глеб.

— Ты опять ругаешься матом! — послышался за дверью недовольный голосок Сони.

Эскин тут же вбежал в комнату и увидел своего приемного отца дядю Абрама, сжимающего в своих объятьях смеющуюся Соню. Лицо у дяди Абрама было такое глупое и неестественное, словно его ударило током.

Он глядел с ужасом на Эскина и пытался что-то сказать, но Эскин поднял руку, останавливая его, и быстро выбежал из комнаты, а потом из квартиры.

Угрюмый Глеб Собакин бежал следом. Больше всего ему хотелось узнать от Эскина, сколько еще времени он разрешит им проживать в его квартире.

— Да, сколько угодно! — крикнул на ходу убегающий Эскин.

— Да, постой ты, — Глеб Собакин схватил его за руку и еле остановил, — нам надо поговорить!

— Да, забирайте все, что угодно! — Эскин хотел вырваться и убежать.

— Да, не нужна нам твоя квартира! — неожиданно изменил свое мнение Глеб. — Ничего нам от тебя не надо! — и отпустил его руку.

— Как это, ничего?! — уже с обидой в голосе спросил Эскин, застыв возле Глеба с жалкой улыбкой.

— Ни-че-го! — по слогам повторил Глеб Собакин и залился слезами. Эскин сочувственно обнял его.

Тучи в небе словно ждали этой минуты, и тут же сверкнула молния, прогремел гром и полил дождь.

— Видишь, природа плачет вместе со мной, — прошептал Глеб Собакин.

Эскин молча кивнул головой. Ему самому было жалко себя, Глеба, дядю Абрама и даже Соню, хотя вместе с жалостью к Соне примешивалась какая-то ненависть, и такая безумная, что он с великою охотою мог бы ее придушить.

— Я бы ее придушил, — признался Глебу Эскин.

— Не надо, а то посадят, — всхлипнул по-бабьи Глеб.

— Может, ты и прав, — вздохнул Эскин, — мне ведь еще учиться надо!

— Да, ты еще найдешь себе подругу, ты ведь молодой, не то, что я, — Глеб глядел на Эскина, как на собственного брата.

— Нет, я не могу ее бросить! — в отчаянье крикнул Эскин.

Мимо них пробегали люди, многие уже с зонтами, а они стояли мокрые под дождем и с интересом разглядывали друг друга.

— А отца своего ты бы мог придушить?! — вдруг спросил Глеб.

— А за что?! Ты думаешь, он в чем-то виноват?! — усмехнулся Эскин. — Это она! Эта сука любого притягивает к себе как магнитом! Все ее тело это какая-то магнитная аномалия!

— Может ты и прав, — тяжело вздохнул Глеб, — но с твоим отцом я ее делить не хочу!

— И не будешь! — убежденно сказал Эскин. — Он сегодня же уедет, я в этом больше чем уверен!

— И что ж, мы опять будем жить втроем?!

— Придется! — покачал головой Эскин. — Все-таки Соня права, надо дождаться рождения ребенка!

— А я, между прочим, Соньке в больнице изменил с одной медсестрой, — признался Глеб.

— Я тоже вчера ей изменил с одной сокурсницей, — грустно улыбнулся Эскин.

— И все-таки Сонька лучше!

— Конечно, лучше, — согласился Эскин, — даже никакого сравнения нет!

— Я же тебе говорил, что она колдунья, а ты мне не верил!

— Нет, Глеб, она не колдунья, она волшебница, она из секса создает волшебство, и мы оба это прекрасно знаем, — задумался Эскин.

— Теперь еще она к себе твоего отца притянет, — вздохнул, сокрушаясь, Глеб.

— А я тебе говорю, что не притянет, — обозлился Эскин, он уже и сам боялся, что Соня может теперь разрушить семью его родителей, а самое главное, создать невыносимо-конфликтную ситуацию между ним и отцом.

— Поживем — увидим, — нервно засмеялся Глеб, и Эскин с удивлением подумал о том, что они давно уже стали рабами ее волшебно-сексуального тела.

Глава 14. Когда безумье добивается порядка!

Эскин был прав, его отец — дядя Абрам уехал домой. Полный самых нежных воспоминаний о Соне, дядя Абрам готов был разрыдаться.

Если бы только не его сын, связавшийся с этой безумной красавицей, то он бы обязательно расстался со своей женой, и с великой радостью стал бы для Сони рабом на всю жизнь.

И все же жизненные принципы, как и сама пробудившаяся совесть, остановили его на полпути к собственному счастью. Ему осталось в памяти всего лишь одно обладание Соней, одно мимолетное сказочное обладание.

Всю дорогу дядя Абрам пил водку, мрачно поглядывая на пожилую спутницу своих же лет, ехавшую с ним в одном купе. Полноватая блондинка пыталась с ним заговорить, но дядя Абрам угрюмо молчал.

Соня подарила ему удивительное воспоминание о давно прошедшей молодости и все, и больше ничего.

Конечно, он мог бы остаться, она сама этого желала, но быть врагом собственному сыну он не мог.

«Они и так живут втроем, у них и так не семья, а сумасшедший дом, — думал он, неумолимо выпивая стакан за стаканом, — а разве весь мир — это не сумасшедший дом?!»

Почему-то ему захотелось умереть, он понял, что все в его жизни уже прошло, и все, что мог, он уже взял о жизни, и даже упал в глазах своего сына, бросившись в греховные объятия то ли его жены, то ли любовницы. «И все же он меня поймет и простит», — подумал дядя Абрам.

Перед отъездом он оставил все свои деньги Соне, забрав только немного денег на обратную дорогу и водку, а еще он оставил ей письмо для своего сына. В письме он каялся и просил у него прощения.

«Мне трудно понять, как все это произошло, — писал в письме дядя Абрам, — но думаю, ты испытал что-то подобное, когда дал согласие на жизнь с ней и ее мужем, то есть добровольно пошел на собственное унижение!

Дорогой мой сын, я как и ты оказался в плену у страсти, я превратился в зверя, но нисколько не жалею об этом! После всего, что произошло, мне трудно возвращаться к твоей старой и уже порядком уставшей от меня матери.

Последнее время мы живем как два доживающих зверя, мы привыкли друг к другу и терпим друг друга, потому что знаем, что уже ничего в нашей жизни не будет!

Но когда я почувствовал Соню, я понял что это в моей жизни еще может быть, но одновременно я понял и другое, что никогда не буду тебе соперником и врагом!

Да, я оступился, но это случилось только раз, один-единственный раз, и он остался на всю жизнь в моей памяти как может быть последнее напоминание о моей юности, о тех светлых днях, которые я уже никогда не верну!

Мой мальчик, я понимаю теперь, что ты неспроста стал рабом этой безумной женщины! Ее нельзя назвать коварной, она такая, какая есть!

Она отдает себя как чудесный подарок всякому, кто ей понравиться. Она умеет и любит властвовать над мужчинами, и я очень боюсь, что ты сгоришь в огне ее страсти!

Есть люди, которые упрямо сгорают, даже не ощущая своих опаленных крыльев, не ощущая своего жизненного падения, они как несчастные ангелы, внезапно потерявшие крылья, летят вниз и разбиваются, и никто их после не жалеет!

Сынок, я был не прав, когда пытался удержать тебя от Сони, она вполне заслуживает внимания такого молодого и обаятельного человека, как ты.

Единственное, чего я боюсь, что твоя молодая душа может не выдержать всех этих пламенных восторгов и быстрых разочарований!

Ты нашел свою женщину, свой грех, и теперь пытаешься остаться в нем, сделать его символом своей жизни! И это похвально, но, увы, это еще и очень грустно!

Просто, ты еще не знаешь, что все это рано или поздно пройдет, но вернуть уже назад то время, когда ты мог найти себе и более молодую, и более подходящую женщину, будет нельзя! Женщин много, сынок!

Конечно, Соня это огонь, но это безумный и стремящийся все собою поглотить, огонь!

Очень опасный огонь! Что я тебе могу сказать, я не знаю!

Я даже не знаю, простил ли ты меня! Я всю жизнь учил тебя только добру, а оказался сам творителем зла!

Зло, оно бывает разным, сынок! Есть зло с очень доброй душой и весьма наивным взглядом, наверное, такое вот зло и у меня! Может где-то в подсознании я, таким образом пытался тебя вырвать из объятий Сони, дать почувствовать тебе, что она для тебя чересчур легкомысленна!

И вот, моя связь с ней полностью изменила меня.

Я вдруг понял, что и на земле можно почувствовать рай!

Впрочем, я когда-то ощущал его и вместе с твоей матерью, но тогда я был молод, я, как и ты верил во все и надеялся на всех людей без исключения. Это уже потом я был в полном дерьме, и даже сел в тюрьму!

Однако, и это ничто не изменило во мне, я до сих пор остался крошечным ребенком, и твоя Соня дала мне почувствовать это!

Я постоянно напоминаю тебе о своем грехе, чтобы ты почувствовал, как я сейчас переживаю, когда пишу тебе это письмо.

Я помню тебя еще маленьким, как мы ходили на лыжах в лес. Ты постоянно плакал, и твои маленькие лыжи проваливались в сырой снег, и тогда я взял тебя на плечи, а твои лыжи в руки и повез обратно из леса.

Было уже темно, и я узнавал дорогу только по ночным огням наших домов. Ты всю дорогу плакал и говорил, что я плохой!

Мне было тяжело тогда слышать твои слова, и сейчас мне также тяжело представлять себе твое переживание обо всем, что случилось с нами! Думаю, ты сумеешь простить меня, в противном случае мне проще умереть! Целую, твой отец — твой дядя Абрам.»

Когда Эскин прочитал это письмо, он заплакал и тут же позвонил отцу. Соня глядела на него с тревогой, она испугалась, что сможет потерять его.

Глеб молчаливо отсиживался в соседней комнате, как будто тоже ожидая их общей участи.

— А это, ты, сынок, — взял телефон в руку уже изрядно захмелевший дядя Абрам. — Я очень рад, что ты позвонил!

— Я прощаю тебя, — прошептал Эскин.

— Спасибо, сынок, — залился слезами дядя Абрам, — спасибо, мой мальчик! Родина тебя не забудет!

«Боже! И зачем я произнес эту глупую фразу», — подумал дядя Абрам.

— Сынок, я напился уже как свинья, в дороге все равно делать нечего! — стал он оправдываться перед сыном. — И потом мысли всякие нехорошие в голову лезут!

— Алкоголик! — фыркнула крашеная ровесница.

— Папа, ты не думай, я маме ничего не скажу, — попытался успокоить отца Эскин.

— Эх, сынок, и зачем я ее только ебал! — тяжело вздохнул дядя Абрам и налил себе новый стакан.

— Не переживай! — сказал Эскин в трубку, и глядя в глаза хитро улыбающейся Соне.

— Хам! — выкрикнула рассерженная дама.

— Она такая сука! — вслух подумал дядя Абрам.

— Кто, Соня?! — вздрогнул Эскин.

— Да, нет, сынок, это я не о Соне!

— Значит, о маме?!

— Да, не о маме, сынок, — дядя Абрам уже расплакался и отключил телефон. Блондинки на месте не было.

«Спокойней будет спать», — подумал дядя Абрам и лег на верхнюю полку, но в этот момент в купе зашла блондинка с капитаном милиции.

— Вот этот, — сказала она, повернув голову в сторону дяди Абрама.

— Эй, папаша, слезайте, — тряхнул его за плечо капитан.

— Не могу, сынок, я уже сплю, — тихо отозвался дядя Абрам, — сплю и никого не трогаю!

— А, ну, вставай, старый козел, — капитан уже больнее дернул за плечо дядю Абрама.

— Вы нарушаете порядок, — прошептал дядя Абрам, — я сплю на своей полке, в своем купе! И если какая-то гражданка, поспорившая со мной из-за какой-то ерунды и пожелавшая мне отомстить, вызвала вас как представителя соответствующих органов, то это не значит что вы, милейший, должны нарушать закон!

— Извините! — приложил руку к козырьку капитан, и сердито взглянув на даму, вышел из купе.

— Зря вы так, — вздохнул еще раз дядя Абрам и уснул.

Последняя фраза, сказанная капитану милиции, очень утомила его, поскольку стоила ему больших умственных усилий.

Эскин молча обнял Соню и поцеловал, но поцеловал так жадно, что укусил ее нижнюю губу.

— Черт! — ругнулась Соня. — Нельзя ли понежнее?!

— А мой отец был нежен?! — вдруг спросил Эскин.

— Не знаю! — ответила Соня, и вся с ног до головы залилась краской.

— Тебе стыдно?! — спросил Эскин.

— С чего ты взял?! — засмеялась Соня.

— Потому что ты вся красная!

— Наверное, это от давления, — вздохнула она и склонила перед ним голову. Эскин засмеялся и повалил ее на кровать, он уже снова почувствовал себя ее полновластным хозяином.

«Женщина рождена для того, чтобы подчиняться мужчине, — думал Эскин, — а не для того, чтобы владеть всеми его чувствами!»

— Еще немного и я сойду с ума! — откликнулась Соня, когда Эскин излил в нее свое семя.

Одинокий Глеб молча плакал, приложив свое ухо к двери.

Ему даже почудилось, что это не Соня, а он сходит с ума от своей запутанной жизни. А Эскину было легко, он вдруг додумался до того, что даже безумные люди могут добиваться какого-то идеального порядка и внутри, и снаружи!

Глава 15. Несчастье одного как счастье другого

Сам себе Глеб напоминал завистливого мышонка. Почему мышонка?! Наверное, потому что он скромно подслушивал за дверью весь разговор Сони и Эскина, а затем их последовавшее вслед за этим совокупление.

Глеб время от времени затыкал мизинцами уши, чтобы не слышать, как Соня мычит от удовольствия.

«Я несчастен, — говорил сам себе Глеб, — я попал в крайне неприятную ситуацию, когда мне приходится делить свою жену с любовником, и не просто с любовником, а с каким-то сопливым мальчишкой, с молокососом!

Хуже всего, что моя жена беременна! Конечно, она всячески успокаивает меня, утверждая, что этот ребенок мой! Но кто может поручиться, что она мне не лжет, если она лжет на каждом шагу!

Когда мы договорились с ней уговорить Эскина жить втроем, она обещала мне водить его за нос, и не допускать с ним никаких интимных связей, ссылаясь и на свое недомогание и на любую, даже венерическую болезнь! А вместо этого она делает все, чтобы как можно чаще совокупиться с ним!

Она уже плюнула на меня, и я вместо того, чтобы с ней расстаться, как дурак следую за ней тенью, выполняя любое ее желание. Следовательно, я уподобляюсь собаке и лишний раз подтверждаю, что моя фамилия Собакин!»

От обиды Глеб принялся опять грызть свои ногти. Это как-то успокаивало его и примиряло с реальностью.

«Ничего, пусть трахаются, все равно она будет моя», — подумал слегка успокоившийся Глеб. Эскин уже второй раз овладел Соней.

«Молодой! Сил-то много! — с завистью подумал Глеб. — Девать-то их, видно, некуда!» Когда Эскин овладел Соней в третий раз, Глеб уже на пальцах обкусывал до крови заусенцы.

— Черт! — тихо шептал он. — Ишь, какой жеребец! И ни стыда, и ни совести!

Потом Эскин с Соней беседовали, а Глеб внимательно прислушивался. Говорили они в основном о планах на будущее, но Глеба почему-то в этих планах не было.«Они что, офонарели, что ли?!» — думал с беспокойством Глеб.

И тут вдруг Соня пообещала быстро развестись с Глебом, чтобы расписаться с Эскиным. От неожиданности Глеб налил себе в штаны. Никогда еще с ним такого не случалось, разве что только в раннем детстве.

Подтерев своим пиджаком натекшую лужу, Глеб заперся в ванной. Он уже не плакал, а скрежетал зубами, когда стирал свою одежду.

Потом он лег в горячую ванную и стал думать, как бы сделать так, чтобы Соня разлюбила Эскина, чтобы он был ей противен до омерзения, или даже, чтобы они оба до омерзения были противны друг другу.

Глеб размышлял целый час. За это время вода в ванной остыла. И тут внимание Глеба привлек сохнущий на веревке его собственный презерватив. Из экономии Глеб уже на протяжении года пользовался им, каждый раз осторожно обмывая теплой водой.

— Черт! Эта стерва обманула меня, — разрыдался Глеб, — этот ребенок не может быть моим, потому что я всякий раз предохранялся!

Как раз в этот момент Соня наконец призналась Эскину, что ждет от него ребенка. Она даже со смехом рассказала ему, как Глеб уже более года пользуется одним и тем же презервативом.

— Да, но если он им так часто пользовался, то в нем могла образоваться незаметная дырочка, — с тревогой предположил Эскин.

— Это можно проверить. Он у него сохнет на веревке в ванной, — улыбнулась Соня.

Эскин действительно видел постоянно сохнущий на веревке презерватив.

После каждой ночи, проведенной с Соней, Глеб вывешивал этот презерватив на веревку, но Эскин думал, что Глеб таким образом издевается над ним, ему даже и в голову не могло прийти, что он на протяжении года может пользоваться одним и тем же презервативом.

— Надо же какой экономный, — удивился Эскин.

— Давай проверим, есть в нем дырка или нет, — решительно прошептала Соня.

— Давай, только завтра утром, а то вдруг он не спит, — ответил Эскин и они, обняв друг друга, быстро уснули. Однако на следующее утро презерватива висевшего на веревке в ванной они так и не обнаружили, из-за чего они сильно расстроились, а в это время Глеб уже усиленно размышлял о своем плане мести.

Он решил, что его месть будет великодушна как невинная детская шутка. Единственно, что она могла бы в них вызвать, это одно омерзение друг к другу, омерзение, смешанное с недоверием.

Когда вечером этого же дня Соня поставила Глеба в известность, что она опять будет спать с Эскиным, Глеб нисколько не расстроился.

Он только попросил и ее, и Эскина разрешить ему после ужина убрать всю квартиру. Они с улыбкой согласились, а сами ушли в кино, на последний сеанс.

Как только они ушли, он зашел в ванную комнату и над раковиной наполнил собственной мочой свой старый презерватив, который Соня с Эскиным утром искали.

Затем тонкой веревкой он перетянул презерватив, как шарик и положил его им в кровать, под простынь, по центру кровати. Все произошло так, как он и предполагал.

Из кино они пришли очень поздно уставшие и сразу вместе плюхнулись в кровать.

Каково же было их удивление, когда постепенно простынь под ними стала мокнуть, распространяя противный запах мочи.

— Эскин, это с тобой что?! — вскрикнула от неожиданности Соня.

— Нет, это с тобой что?! — крикнул недовольный Эскин.

— Ты, что, считаешь меня дурой?! — возмутилась Соня.

— Честно говорю, не знаю, кто из нас дурак, — засмеялся Эскин.

Соню его смех еще больше вывел из себя.

— Нет, я такого идиота в первый раз вижу! — обиженно вздохнула Соня.

— А я идиотку! — кусая губы, зашмыгал носом Эскин.

Они уже включили свет и с крайним негодованием разглядывали друг друга.

— Я бы тебе ничего не сказала, если бы ты сказал мне правду, — попыталась смягчиться Соня, — может, ты просто болен, и тебя надо лечить?!

— Еще неизвестно, кому надо лечиться? — Эскин не на шутку рассердился, еще никогда еще никогда он не чувствовал себя таким оскорбленным.

«Бедный мальчик, ему, наверное, стыдно!» — с жалостью подумала Соня.

Притаившийся за дверью Глеб облегченно вздыхал, потирая руки. Правда, забывшись от удовольствия, он так громко вздохнул и так шумно потер свои руки, что замолчавшие на некоторое время Соня с Эскиным одновременно услышали это и многозначительно поглядели друг на друга.

Потом осторожно встали с кровати и отогнув край простыни, увидели тот самый злополучный презерватив, который он так долго искали.

Эскин приподнял его двумя пальцами, и он вместе убедились, что дырки, о которой они говорили прошлой ночью, в презервативе не было.

Это еще больше их возбудило и обрадовало. Накрыв мокрую простынь одеялом, они с невероятным пылом совокупились.

Обмочившийся снова Глеб скрылся в ванной. Он вдруг почувствовал, что его злая шутка обернулась собственным позором, и разрыдался.

Ему уже не хотелось писать свои картины, не хотелось жить с Соней, и вообще он не знал, что делать дальше.

Жизнь завела его в тупик, и теперь он мысленно пытался выбраться из него.

«Если бы она меня любила как Эскина, то, наверное, я был бы самым счастливым человеком на земле», — думал Глеб.

Вообще с Соней он жить хотел, но совсем не так, как сейчас, когда она отвергает его и пытается вычеркнуть из своей жизни. Глеб согласен был бы уступать ее через ночь Эскину и даже нянчиться с их будущим ребенком, лишь бы существовало прежнее увственное равновесие, благодаря которому в их семье царил мир и порядок.

Скорее всего, это равновесие было нарушено отцом Эскина, дядей Абрамом, который сначала добился близости с Соней, а затем ей внушив жалость к Эскину, написав ему в ее присутствии покаянное письмо.

А уж, когда Соня догадалась, что ждет ребенка не от него, а от Эскина, она совсем приклеилась к Эскину, как навеки.

«С чего бы начать?! — задумался Глеб, уже сидя в ванной. — Отчего бабы дуреют, и любят нас как полоумные?! Когда любят даже тогда, когда и не любят?!

Наверно, лучше всего начать с жалости! Сначала заставить ее пожалеть себя, а потом уж она и сама будет любить до безумия, никого не замечая вокруг.

В женщине больше всего развит материнский инстинкт, а поэтому они так любят жалеть и опекать тех, кто особенно в этом нуждается! Взять, к примеру, хотя бы этого самого Эскина.

Ведь этот обалдуй, с самого начала, ревел как маленький ребенок и по любому поводу. Его хлебом не корми, а только дай немножечко поплакать!

Но в моей ситуации одни слезы меня не спасут!

Для Сони мои слезы будут уже избитым клише!

Тут нужна такая громадная жалость ко мне, чтобы ее всю наизнанку вывернуло!

Нужен стресс безумно-вечной силы! И тут его глаза остановились на бритвенном лезвии, лежащем на полке перед зеркалом.

Надо просто вскрыть себе вены, но не убивать себя, разумеется, а всего лишь сымитировать попытку самоубийства, а когда вода окраситься кровью, позвать их на помощь. Господи! Как все просто!» Глеб взял с полки бритвенное лезвие и осторожно вскрыл себе вены на запястье рук, и, погрузив их в горячую ванну, стал ждать, когда вода окраситься кровью. Когда вода вокруг него приобрела розовый оттенок,

Глеб завопил. Он вдруг испугался, что Соня с Эскиным не успеют выбить в ванной дверь и спасти его.

Он крикнул:

— Помогите! Умираю! — раз пятьдесят. Но никто и не думал его спасать.

Вода сделалась уже страшно темной, а сам он охрип и уже не мог кричать.

«Боже! Я же умираю, что я наделал!» — и тут Глеб почувствовав слабость во всем теле, еле выбрался из ванной и, открыв дверь, забежал к ним в спальню.

В этот момент Эскин уже в четвертый раз овладевал Соней, поэтому, когда Глеб включил в комнате свет, они возмущенно закричали, но тут же умолкли, увидев его сочившиеся кровью запястья.

— Суки! — прохрипел Глеб. — Я вас звал, звал, даже голос сорвал, а вы все не идете!

— А чего ж ты тогда звал, если надумал копыта откинуть, — усмехнулся Эскин.

— Пожалуйста, не надо! — сердито поглядела на Эскина Соня, и быстро накинув на себя халат, сначала перетянула своим поясом как жгутом предплечья Глеба, а потом увела его — плачущего за собой в ванну, чтобы обмыть порезы и перевязать бинтом.

— Я из-за любви к тебе, только из-за одной любви, — хныкал Глеб, испуганно оглядываясь на Эскина.

— Я тебе верю, дорогой! — сказала она, и нежно взяв за руку, увела.

«Вот, сукин сын, — подумал Эскин, — решил, видно, жалостью ее взять! А ведь и добьется своего! Вон, как за ним кинулась ухаживать! Как за ребенком! Черт бы его побрал! Уже вроде уговорил ее избавиться от него, и ребенок все-таки будет от меня, а не от этого идиота! И опять бардак!

Все же отец прав, и от этой женщины можно сойти с ума! И почему я такой несчастный?!.» Эскин еще долгое время лежал на кровати, поглощенный собственными раздумьями, пока не пришла Соня.

— Он хочет, чтобы остаток ночи я провела с ним, — шепнула она.

— А еще он больше ничего не хочет, — нервно засмеялся Эскин.

— Я боюсь, что он опять чего-нибудь с собою сделает, — вздохнула Соня.

— Да, ничего он с собой не сделает, это просто шантажист!

— Тише! — взмолилась Соня. — Все же я к нему пойду, я боюсь, как бы чего не случилось!

— Иди! — крикнул Эскин и отвернулся к стене. По его лицу беззвучно текли слезы.

— Только давай обойдемся без истерик! — сказала Соня и вышла.

— О, Господи, как же я ненавижу их всех, — глубоко вздохнул Эскин. Через минуту из соседней комнаты послышались истошные стенания Сони и характерное поросячье повизгивание Глеба Собакина.

Утром Эскин снова покинул квартиру. Он прошел мимо них с сумкой, когда они вдвоем лежали на матрасе, на полу.

Они спали, обнявшись, как два придурка, широко раскрыв свои рты, поскольку, видно, за ночь их просквозило, и носы их были заложены.

Перебинтованные руки Глеба даже во сне обнимали Соню как символические знаки успешного шантажа и гнусной победы над женским разумом, которого как будто бы и не было. Эскин хотел их разбудить, но раздумал.

Он знал, что Соня сразу же кинется его утешать, а этого он не хотел. Сейчас он только желал глотнуть свободы и вообще постараться избавиться от них навсегда, хотя уже боялся, и думать об этом, поскольку слишком часто давал себе такое обещание.

Глава 16. Любимая женщина как драгоценная собственность

В последнюю минуту своего ухода Эскин так возненавидел Соню, что забрал с собою все деньги, и даже те, которые ей оставил его отец. Может поэтому пробуждение Сони и Глеба ознаменовалось бурным скандалом.

— Сволочь! — кричала Соня, обнаружив исчезновение Эскина вместе с деньгами.

— Надеюсь, это не я, дорогуша, — вышел из ванной веселый и довольный собой Глеб, еще ничего не подозревающий о наступивших последствиях этой бурной ночи.

— Ты тоже сволочь, — заплакала Соня, — это он из-за тебя забрал все деньги!

— Ничего, пойду картины продавать, — бодро отозвался Глеб.

— По-моему, ты уже больше месяца не можешь продать ни одной своей картины, и совсем ничего не пишешь, — заметила Соня, — художник хренов!

— Миленькая, тебе ругаться вредно!

— А презерватив со своей мочой в кровать подбрасывать не вредно, а резать вены посреди ночи, а потом орать и звать на помощь, тоже не вредно?! — разгневалась Соня. Она уже и сама почувствовала, что Глеб легко обманул ее с помощью гнусного шантажа.

— Какая ты все-таки сволочь! — заплакала она. — У нас с Эскиным уже все получалось! Нет, тебе надо было обязательно влезть, вмешаться, ревнивая морда!

— Да, Сонечка, не кипятись! — сказал Глеб, вытирая полотенцем мокрые волосы.

В эту минуту над его головой пролетела сковородка. Когда он пугливо присел на пол, об его голову разбилась тарелка.

— Кровь! У меня из головы течет кровь! — завизжал он, хотя на самом деле с его головы стекали остатки томатного сока, оставшиеся от помидоров.

— Да, тебя убить мало, Собакин! — закричала Соня, выбегая из кухни с новой тарелкой.

— Дура! — крикнул Глеб и закрылся в соседней комнате.

— Придурок, иди, продавай свои картины! — через час окликнула его Соня.

— А ты драться не будешь?! — с опаской спросил ее Глеб.

— Не буду, — вздохнула она. Теперь ее охватила полная апатия. Она легла на раскладушку и закрыла глаза. Она слышала, как Глеб складывает в холщовый мешок свои картины и уходит из дому, и радовалась, что остается одна. Ей хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Она впервые почувствовала острую необходимость поразмышлять о своей будущей жизни.

Самое ужасное, что ее беременность была ей в тягость, она не доверяла уже никому, ни Эскину, ни тем более примитивному Глебу.

Когда-то по своей наивности она думала, что, создав некое подобие матриархата, она заживет счастливо с двумя мужьями, и каждый ее будет по-своему ценить, но на поверку оказалось, что все мужчины — очень ужасные собственники, и что каждый из них готов пойти на любую гадость, лишь бы отвоевать ее тело у другого. И в этот самый момент, когда она почувствовала, что ее семья вот-вот прекратит свое существование, она решила целиком отдаться Эскину как отцу будущего ребенка. К тому же неожиданная близость с отцом Эскина поразила ее.