«Нет дыма без огня», — пословица.
Глава I
Вопрос о текущем состоянии Англии
Все ощущают, что состояние и положение рабочего класса ныне является неким зловещим вопросом; что по отношению к нему нужно что-то сказать, нужно что-то сделать. И конечно, в эпоху, когда «Народную петицию» везут в фургонах по улицам и представляют ее реформированной палате общин как «скрепленную железными кольцами воли четырех ее создателей»; и чартизм, набравший полтора миллиона сторонников, но ничего не добившийся своей «окольцованной» петицией, разбивается на куски, словно дешевая тротуарная плитка, и разлетается искрами пожара, столь всеобщее ощущение просто не может быть фальшивым! Нам лично этот вопрос кажется и много лет казался самым зловещим из всех практических вопросов; вопросом, по отношению к которому, если пустить все на самотек, нечто произойдет само, да так, что мало никому не покажется. Воистину, пришло время действовать; сколько можно консультироваться, говорить и требовать тщательных расследований!
Из газет нам известно, что чартизм вымер; что реформационное министерство «сразило химеру чартизма» самым что ни на есть действенным образом. Так говорят газеты; и все же, увы, большинству их читателей известно, что на самом деле сразили «химеру», а не реальный чартизм. Разобщенное, бессвязное олицетворение чартизма, которое оформилось и вышло вперед в последние месяцы, — вот что было сражено; или скорее упало и разбилось само, по законам гравитации, законам природы; но живая сущность чартизма не уничтожена. Чартизм — это горькое недовольство, нарастающие свирепость и безумие, а потому неправильное состояние или неправильное положение английского рабочего класса. Это новое название для того, у чего были тысячи названий и еще тысячи будут. Вопрос чартизма — весомый, глубоко укорененный, широко распространившийся; он не вчера появился и ни в коем случае не исчезнет сегодня или завтра. Реформистское министерство, сельская полиция, новый призыв солдатни, дотации Бирмингему — все это к добру или худу; все это способно сразить лишь олицетворение или «химеру» чартизма. Сущность же его продолжит существовать, будут появляться все новые и новые его олицетворения — безумные, или не очень, химеры. Печальный факт, но то, что ныне зовется чартизмом, никуда не уйдет; оно и раньше никуда не уходило; и даже «сраженное», превращенное в тайную измену, с помощью заржавевших пистолетов, купороса и коробка спичек или с помощью размахивания дубинками и факелами (и еще не известно, что хуже), оно продолжит существовать до тех пор, пока не будут применены кардинально иные методы. Что означает это горькое недовольство рабочего класса? Откуда и куда оно движется? Прежде всего, за что, на каких условиях оно согласится удалиться от нас и упокоиться с миром? На эти вопросы надо ответить.
Просто сказать, что это безумие, разжигание и нечестивость — не ответ. Не важно, на сколько ладов будут произнесены эти слова — они все равно ничего не объясняют. «Банды Глазго», «грабители из Глазго» — все это вшивые прозвища: практика «пункта 60», вошедшего в серую зону, дабы договориться с убийцами и установить цену крови в христианском городе, некогда известном своим строгим следованием христианским догмам, — вот факт, которого, несомненно, стоит бояться; но чем поможет страх? Чем помогут проклятья; да нет, в конце концов, чем помогут его осуждение и изгнание на Ботани Бэй? Банды Глазго, чартистские факельные встречи, бунты в Бирмингеме. Перескакивающий огонь, множество внешних симптомов; бессмысленно бороться с симптомами, если не бороться с болезнью. Выходящие на поверхность нарывы, излечимы они или нет, — всего лишь малая часть проблемы, которая злорадствует глубоко внутри, отравляя источники жизни и определенно находя для себя все новые и новые способы обернуться нарывом или язвой; способы, которыми она сообщает, что все еще здесь и что она с радостью бы здесь осталась.
Ничто под луной не происходит без причины: разобщенный чартизм не стал бы бунтовать просто так, если бы ему удалось заставить всех думающих людей нашего общества думать об этом жизненно важном вопросе, на который в противном случае никто бы не захотел обратить внимания. Разве плохо живется английскому рабочему классу, настолько плохо, что рационально мыслящий рабочий не может, не станет и даже не должен бездействовать в сложившейся ситуации? Вот самый животрепещущий вопрос, далеко превзошедший по важности все остальное; вопрос, в котором Ботани Бэй, сельская полиция и тому подобное никак не помогут. Или недовольство настолько безумно, насколько безумна его форма? Не положение рабочего класса плохо; но его настроение, его мысли, ожидания и чувства плохи? И это тоже животрепещущий вопрос, может, чуть менее заметный, чуть менее сложный, чем предыдущий. Но и в этом вопросе, где полиция и простая суровость насилия кажутся уместней, собственно насилием не добиться всего, не добиться даже и многого. Если и правда в этом недовольстве отражается всеобщее безумие, тогда всего лишь надо вернуть происходящему чуточку разумности и удовлетворения — и не только при помощи сил полиции. Когда большая часть народа обезумела, все его деяния обернутся сумасшествием, разобщенностью и гибелью! Основной массе народа надо вернуть разумность; иначе насилие как таковое работать не будет.
Мы слышали, как кто-то спросил: «Почему парламент не касается вопроса рабочего класса, его реального положения или условий существования?» И правда, для удаленного наблюдателя парламентской деятельности кажется удивительным — особенно теперь, в реформистские времена — видеть, какое место занимает данный вопрос в умах нации. Разве найдется другой такой вопрос, который бы столь же давил на законодателей? Реформированному парламенту, как могло бы показаться, следовало бы узнать о распространенных среди населения недовольствах, прежде чем начать мерить их длиной пик и жаром факелов! Зачем члены парламента отправились к часовне Св. Стефана с криками и напряжением; продолжали говорить, бороться, выдвигать предложения и контрпредложения? Состояние народа есть состояние страны: вы бы ответили, что это вечная банальщина; но ныне банальщина все больше походит на правду и хочет, чтобы так с ней и обращались. Почитайте-ка, если вам нечего делать, стенограммы парламентских дебатов или утренние выпуски газет! Этот великий неизменный вопрос — А ли у власти или Б — сопровождаемый вырастающими из него бесчисленными маленькими вопросиками, судебными решениями и избирательными правами для благословенных решений вроде канадского вопроса, вопроса об ассигновании Ирландии. Вопроса о Вест-Индии. Вопроса о статусе королевской спальни; законы об азартных играх, законы о ростовщичестве; о неграх, кули, мясе со смитфилдского рынка и «собачьих упряжках» — вопросы на любой вкус, за простым исключением этой альфы и омеги всего! Конечно же, уважаемым членам палат также приходится касаться вопроса о текущем состоянии Англии. Об этом, в первую очередь, разглагольствуют радикальные парламентарии, друзья народа, избранные в борьбе, избранные народом для интерпретации и артикуляции глупых глубинных нужд населения! Стороннему наблюдателю они кажутся абсолютными бездельниками. Разве они там не для того, чтобы выторговывать, поручать и выражать свои и чужие точки зрения, не ради того, чтобы действовать на благо британской нации? Что бы там ни было, по крайней мере, британские интересы могут говорить сами за себя, ибо в конце концов их хотят услышать. Вот и получается, что парламентарии либо говорят за широкие тупые трудящиеся массы, которые не в состоянии говорить сами, либо занимаются тем, что очень трудно уловить.
Увы, сторонний наблюдатель не ведает природы парламента: как именно парламент, существующий для процветания британской нации, вдруг понимает, что он существует еще и для собственного процветания; как парламент столь естественно двигается в сторону глубоко укорененной рутины, а банальность выдалбливает свою колею полметра глубиной, из которой его, словно автомобиль, может вытащить только сила — вдохновение и серьезное мужественное усилие; как именно в парламенте, реформированном или нереформированном, может оказаться сильный человек — оригинальный, дальновидный, великодушный, терпеливый и отважный мужчина, а как может оказаться его противоположность; как в принципе парламент находит себе занятие, громыхая, двигаясь по своей глубокой колее банальности, выясняя то, что иначе бы выяснили многие из нас, а именно, что колея эта полметра глубиной и его движение крайне затруднено! Что должен делать парламент, что он сделает, что он может или не может сделать и где могут находиться границы его компетенции и ответственности — было предметом нашего исследования, говорить о котором мы пока не будем. Того, что наделал парламент, к сожалению, и так достаточно. До сего момента по этому самому животрепещущему из всех национальных вопросов коллективная мудрость нации не одарила нас ничем.
И все же, по нашему мнению, этот вопрос нельзя оставить на милость коллективной глупости нации! В стенах парламента или за ними по отношению к этому вопросу не должно проявлять невежества, пренебрежения и заблуждения; нужно по-настоящему проникнуть в его суть. Как невообразимо полезны были бы такие проникновения; наличие полного понимания высшими классами общества того, что на самом деле хотят сказать классы низшие; ясная интерпретация тех мыслей, что мучают сердца этих диких немых людей, бьющихся и кричащих от боли, словно неразумные звери, не способные к самовыражению! Они и правда хотят что-то сказать; нечто истинное сидит внутри этих смущенных сердец — ибо они тоже были созданы небом: и для неба это ясно; а для нас нет. Ах, если бы мы только понимали! Абсолютная ясность в этом вопросе была бы равна избавлению от него. Ибо, как говорится, всякая борьба есть результат недопонимания; если бы стороны понимали друг друга, столкновения бы прекратились. Ни один человек в глубине души не стремится к несправедливости; всегда имеет место некое искаженное преставление о правде: это искаженное представление самым причудливым образом преломляется, гиперболизируется естественной глупостью и эгоизмом; оно десятикратно преломляется в озлобленной борьбе, до тех пор пока не становится абсолютно неузнаваемым; и все же оно остается преставлением о правде. Сам ли человек виноват, что то, за что он сражался, было неверным, противным справедливости и разуму, и если да, то он сам был бы виноват в постигших его осуждении и отчаянии; он бы сам отказался от борьбы. Нет, независимо от права, если бы борющиеся стороны смогли правильно оценить мощь и силу друг друга, одна бы из них по необходимости призвала бы другую к миру; так закончилась бы их борьба. Ни один африканский поход ни во времена Геродота, ни теперь не устоит против африканского горячего ветра. На этом поприще была лишь одна удачная экспедиция; африканский ветер самум периодически дует и сегодня, дует яростно, сводя с ума, как, впрочем, и всегда; но одной экспедиции было достаточно. Разве не все мы смертны? Мы все с рождения приговорены к высшей мере наказания, к смерти; и все же, зная об этом, мы терпеливо продолжаем жить, терпеливо продолжаем ждать того момента, когда придет наш черед. Ясное неоспоримое право или ясная неоспоримая сила: как только проявится одно из двух, эта борьба закончится. Всякая борьба есть беспорядочный эксперимент по проявлению одного или обоих этих понятий.
Что есть право и что есть сила современного неудовлетворенного английского рабочего класса? Он — Эдип, избавитель от страшной социальной болезни, который может решить все проблемы! Ибо, мы заранее можем сказать: борьба, по всей Европе разделяющая общество на высшее и низшее, что наиболее болезненно и заметно в Англии, так же, как и все остальные противостояния, закончится и устаканится, как только станет ясно, на чьей стороне право и сила; и никак иначе. А пока у нас есть вопросы. Почему рабочий класс недоволен; каково его состояние — экономическое, нравственное; каково реальное состояние жилищ и сердец его представителей и каким оно видится им; на что они жалуются; на что они должны, а на что не должны жаловаться — вот вопросы, на которые можно ответить; некоторые из них мог бы прояснить даже самый простой смертный — задумайся он хоть на минуту. И раз уж никто этого не сделал, то мы теперь представим вам кое-какие наши исследования и идеи по этим вопросам. Эти исследования не принесли плодов; а идеи стары и печатаются для того, чтобы наконец высказать их. Мы надеемся, что наше общее рассмотрение этой проблемы, если нам удастся высказать все, найдет понимание у многих честных людей.
Глава II
Статистика
Остроумный политик сказал: с помощью цифр можно доказать все что угодно. Мы заглянули в различные статистические труды, отчеты Статистического общества, отчеты о законе о бедных и немало других отчетов и брошюр, прилежно изучая вопрос жизни рабочего класса и его положении в Англии; к сожалению, все было безрезультатно. Одно суждение опровергает другое; согласно старой пословице: «статистикам закон не писан!» Графики, словно паутины, словно бочка Данаид; красивая сетка, на которую приятно смотреть, но которая не приводит ни к каким выводам. Графики — это абстракции, а их предмет самый что ни на есть конкретный, так что, всматриваясь в них, трудно постичь его суть. Существуют мириады деталей; и любая упущенная деталь может оказаться жизненно важной — на которой все и держалось. Статистика — это наука, которую должно чтить, основа для многих других важных наук; но науку эту более всех остальных двигает не поток фактов; для нее нужна мудрая голова. Убедительные факты не отделить от неубедительных не иначе как головой, которая уже сама по себе обладает пониманием и знанием. Бесполезно посылать подслеповатых и слепых на берег Пактола, сколько бы золота там ни было; такие найдут только гальку; лишь ясно видящий искатель найдет там частицы золота. А ныне эти подслеповатые, с клятвенными заверениями и выдающейся назойливостью, преподносят вам свою гальку в качестве золота; что же с ними поделать? Можно надеяться, что статистика со временем станет лучше и будет хоть на что-то годна. А пока следует опасаться происходящего, ведь один ворчливый статистик отчасти оказался прав: «Разумный человек, — сказал он — заглядывает в статистику не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы не дать всучить себе всякую чушь». С какой безмятежной непогрешимостью один из членов очередного Общества Полезного Знания затыкает вас своими циферками! Ему-то кажется, что он только что извлек эссенцию сущего и тема исчерпана. Нужно чтобы вы взглянули на эту его эссенцию и, увы, узнали, может не без сожаления, что она бесцветна, безвкусна и подходит лишь для того, чтобы смыть ее в канализацию.
Дважды или трижды слышали мы, как плач и пророчества гуманного Иеремии, заступника бедных, затыкался статистикой самой что ни на есть решающей природы: как может состояние бедных не быть хорошим, не быть чудесным; разве средняя продолжительность жизни в Англии и, следовательно, среди самого ее многочисленного класса не возросла? Нашему Иеремии пришлось признать, что если это и вправду так, то происходящее поистине чудесно; а все, что он видел ранее в других аспектах жизни бедняков, было отброшено без сожалений. Если жизнь длится долго, она должна меньше изматывать физическими страданиями, душевной неудовлетворенностью и всяческими трудностями; в основном состояние бедняков должно улучшаться, а не ухудшаться. Так и заткнули рот нашему Иеремии. Ну а как же «доказательство»? Те из читателей, которых интересует статистическое доказательство, могут найти его выведенным со всем соблюдением ритуала в брошюре, опубликованной «Чарльзом Найтом и Ко» — и даже, наверное, сами сделать из нее некоторые выводы. Данные по Нортгемптону, составленные доктором Прайсом «из реестра прихода Всех Святых от 1735 до 1780»; данные по Карлайлу, собранные доктором Хэйшемом в течение восьми лет наблюдений за городом Карлайлом, и «вычислений, основанных на них», проведенные другим доктором; невероятный «труд, который сочли удовлетворительным французские ученые» — увы, разве это не звучит так, словно ревностные ученые сыны Адама доказали углубление мирового океана, бегло, но точно исследовав две мутные волны на Собачьем острове? «Не что-то узнать, а не дать всучить себе всякую чушь!»
Положение рабочего человека в этой стране, каким оно есть и каким было, улучшается оно или ухудшается — вот вопрос, на который статистика пока что ответить не в силах. Пока что, после изучения многих таблиц с данными и всяческих утверждений, мы все равно, по существу, знаем только то, что можем увидеть собственными глазами, глядя на сам феномен. Других методов не существует; и все же это очень несовершенный метод. Каждый превращает то, что намерил своей линейкой, в эталон; так или иначе каждый должен принять то, что он сам увидел и выяснил в качестве образца для всего, что можно увидеть и выяснить. Потому-то расхождения и противоречия столь распространены и долговечны; так что в настоящем нет возможности или даже надежды на удовлетворительное разрешение этих расхождений. Парламент берется за «вопрос о текущем состоянии Англии», так словно он будет решен всего за один день, а на самом деле многое можно было бы исправить! Мудрое исследование, сколь бы сложного вопроса оно ни касалось, принесет хоть немного, но стоящие результаты. А ведь перед нами самый сложный вопрос, который ни прошлые, ни настоящие статистические исследования с их ограниченными инструментами, слабой проницательностью и чересчур обширным догматизмом уж слишком часто не проясняли, а запутывали, что на деле еще хуже замалчивания.
Из чего состоит благополучие человека? Из многого: какова его зарплата, каков хлеб, который он на нее покупает; но эти показатели являются лишь предварительными. Однако считается, что зарплата — это все; что, зная уровень зарплат и уровень цен на хлеб, мы знаем все; ну, так каковы они? Статистика в ее текущем неуправляемом состоянии этого сказать не может. Показатели среднего уровня ежедневного заработка не проверены ни для одной из частей страны не только за последние пятьдесят лет, но даже за последние лет десять; не говоря уже об основополагающих сравнениях с прошлым, даже настоящее нам сейчас недоступно. Далее, учитывая средний уровень зарплат, каков уровень безработицы, в чем состоит трудность его определения, сезонные сдвиги, годовые? Есть ли там постоянные, вычислимые зарплаты; или они плавающие и невычислимые, более или менее походящие на итог азартной игры? Это вторичное обстоятельство — качество зарплаты, скорее всего, даже важнее, нежели первичное — ее уровень. Далее мы спрашиваем: может рабочий с помощью эффективности и прилежания надеяться дорасти до начальника или у него не может быть таких надежд? Как он связан со своим работодателем — узами дружбы и взаимопомощи; или же имеют место только враждебное противостояние и цепи взаимозависимости? Короче говоря, каков уровень того удовлетворения, которое человек может получать от такой жизни? Когда за ним по пятам гонится голод, его удовлетворение едва ли будет большим! Но даже при обилии пищи его неудовлетворенность, его подлинное страдание может быть огромным. Чувства рабочего, его осознание справедливого или несправедливого с собой обращения, его здоровое самообладание, его умеренность и процветание, с одной стороны, его острое беспокойство, безрассудство и постепенное саморазрушение, с другой, — как цифры могут все это показать? Сколь многое еще предстоит выяснить; сколько сил потратить! И вряд ли это произойдет, до тех пор пока в парламенте вместо обсуждения вопросов о кули и «собачьих упряжках» не начнут обсуждать иные проблемы, напрямую связанные с «вопросом о текущем состоянии Англии», и методы их решения.
Есть по этой теме один факт — факт, который можно перевести в цифры, факт, который мы часто рассматривали и который стоил бы всех остальных: откладывает ли рабочий — какой бы ни была его зарплата — деньги? Существование заначки доказывает, что его положение, крайне болезненное для него как физически, так и духовно, пока еще не является безвыходным; что он надеется на лучшее и что он решительно направлен к нему; что все хорошее и плохое, выпавшее на его долю, объединено благословенным светом надежды — последним, первым, нет, можно сказать, единственным человеческим счастьем. Крепла и крепнет ли привычка копить или же все происходит наоборот? Куда бы ни посмотрел современный писатель своими собственными глазами, он увидел бы, что она слабеет, а во многих местах и вовсе исчезла. Статистика обращается к сберегательным банковским счетам и говорит: «Она быстро крепнет». Кто бы мог подумать! Но данаидский характер этих «статистических данных» слишком очевиден. Несколько лет назад в регионе, где, как всем известно, бережливость все еще существовала, не было никаких сберегательных счетов; рабочий одалживал свои деньги какому-нибудь богатому фермеру или тому, кого он счел за такового, и очень часто терял их; или приобретал на них корову, коттедж, а в противном случае прятал под матрац — так что тамошние банковские книги были чисты и пусты. То, что теперь они разбухают не по дням, а по часам, если, кончено, это и вправду так, показывает, что существующая бережливость все больше и больше обращается в сторону банков, а не куда-то еще; но вопрос: крепнет ли она? — проскальзывая сквозь решето, словно вода, выливается на землю, оставаясь без ответа.
Вот проблемы, на которые, будь верно поставлен «вопрос о текущем состоянии Англии», был бы брошен свет еще до того, как «факельные встречи» сами начали освящать их! Насколько они выпадали из парламентской рутины, настолько же должны были быть включены в нее, должны были рассматриваться с той или иной точки зрения. Законодательная власть, писавшая законы для рабочего класса, будучи в полном неведении о его состоянии, законодательствовала во тьме; не мудро, не во благо. Простой основополагающий вопрос: «может ли наш английский рабочий, желающий трудиться, найти работу и прокормиться ею?» — до сего времени был делом лишь догадок да заявлений, не подкрепленных реальными доказательствами: законодательная власть, довольная возможностью законодательствовать во тьме, еще даже не пыталась искать подобных доказательств. Она приняла свой новый законопроект о бедных без каких бы то ни было данных. Может ли статься, что новый законопроект о бедных сам по себе был experimentum crucis по их получению? Ответом на этот вопрос стал чартизм и, кажется, стал ответом отрицательным.
Глава III
Новый закон о бедных
Чтение отчетов комиссии по закону о бедных, при определенном уровне доверчивости, — сплошное удовольствие. Кажется, что для всех несчастий Англии хватит одного лекарства — отказа от «пособий». Англия больна недовольством, обессиленная лежит она на краю своей постели в невежестве, отчаянии, мотовстве, жажде, непредусмотрительности, поедает социальную помощь и ждет, пока вниз по восточной круче, словно падающий Гиперон, не спустится комиссия по закону о бедных, взывая: «Да будут работные дома, и хлеб скорби, и вода скорби в них!» Инновация была проста, как и все великие инновации. И глядите, в соответствии с наивной надеждой в каждом квартале тотчас, как возникли стены работных домов, нищета и нужда испарились, с глаз долой — из сердца вон, и растворились в пустоте; производство, бережливость, высокая рождаемость, рост зарплат, мир во всем мире и любовь к ближнему в отчетах комиссии по закону о бедных — вот что, бесспорно, быстро или не очень к радости всех партий случилось бы. То был итог благочестивых желаний. Мы прочли четыре таких ежегодных отчета, породив гамму мыслей; не считая членов комиссии бесчеловечными, каковыми их считали противники; скорее чувствуя благодарность за то, что такие люди и такой орган существуют; с нарастающим убеждением в том, что природа, которая ничего не делает просто так, их самих или их поправку в закон о бедных создала с определенной целью. Мы надеемся доказать, что они и их поправка были необходимым элементом — суровым, но спасительным элементом прогресса.
Эта поправка к закону о бедных, которая, как иногда говорят, должна представлять собой «основную заслугу» реформистского кабинета, указывает, как можно подумать, скорее на дефицит всяких заслуг. Для того чтобы сказать беднякам: «Вы будете есть хлеб скорби и пить воду скорби и будете несчастны, пока живы», — нужно не столько прикладывать риторические умения, сколько обладать крепким желудком. Если бедняков сделать несчастными, их станет меньше. Это секрет, известный каждому крысолову: отмени социальные гарантии, донимай постоянным мяуканьем, напугай, и, попавшись в ловушки, твои «рабочие на пособиях» исчезнут и перестанут существовать для правящих кругов. Получится быстрее, чем при использовании мышьяка, может, даже гуманнее. От крыс и бедняков можно избавиться; гуманность оказалась формой старой доброй мясорубки, способной перемалывать с любой скоростью, и для ее обретения не нужен был никакой призрак чартизма или реформистское министерство. Более того, когда слышишь о «полном использовании всей имеющейся рабочей силы» этим новым институтом скорби — о труде, который хочет быть использован, но не сможет найти себе хозяина, не остается ничего, кроме как открыть рот. То, что страдающий и незанятый труд в результате должен «исчезнуть», — довольно естественно; с глаз долой — но не из бытия же? То, что нам известно наверняка, это то, что «ставки сокращены», ибо на них не прожить; что статистические данные еще не зафиксировали большого роста голодных смертей; это нам известно, но в конце концов ничего кроме этого. Если это и есть «полное использование всей имеющийся рабочей силы», тогда оно вполне реально.
На самом деле думать, будто бедняки и неудачливые люди есть лишь помеха, которую нужно стереть или уменьшить, а по возможности и избавиться, вымести с глаз долой, не очень-то хорошо. Соотношение хороших и плохих достижений в этой запутанной мировой схватке, где, как всегда считалось, председательствует слепая богиня, на самом деле является работой зрячего бога или богини и требует только одного — невмешательства: какое героическое усилие или гениальное вдохновение было необходимо для того, чтобы научить этой истине хоть кого-нибудь? Застегнуть карманы и встать по стойке смирно — это ведь несложное предписание. Laissez-faire, laissez-passer! Разве то, что происходит, должно происходить: «вдова, рвущая крапиву, чтобы накормить ею своих детей, и надушенный сеньор, изыскано бездельничающий у oeil-de-boeuf, владеющий алхимией, с помощью которой он заберет у вдовы треть ее крапивы и назовет это законной рентой»? То, что написано и принято, разве не написано черным по белому, разве не видно своим творцам? Справедливость есть справедливость; но всякая юридическая бумажка носит природу Таргума или является священной. Короче, наш мир требует только одного — чтобы его оставили в покое. Только борьба, безумная мировая борьба между папскими тиарами, королевскими мантиями и нищенскими кафтанами, рыцарскими лентами и плебейскими висельными веревками, где Павла вздернут, а цезарь Нерон будет, посиживая, играть на скрипке; вот это здорово, вот это должно продолжаться; и кто бы ни упал, тот должен лежать и быть растоптан: подобный фундамент должен быть главным социальным принципом, если таковой вообще имеется в поправке к закону о бедных, которая должна иметь достоинство смело отстаивать его супротив всего остального. Вот главный социальный принцип, в который, к примеру, автор этой работы не будет верить, несмотря ни на что, но всем и всегда будет твердить, что он ложен, еретичен и заслуживает порицания больше всего на свете!
И все-таки, как мы уже отметили, природа ничего не создает просто так; даже поправку к закону о бедных. Потому мы в то же время далеки от того, чтобы присоединиться к голосам, поднимающим крик против членов комиссии по закону о бедных, словно они волки в человеческом обличье; словно их поправка была лишь чудовищным и омерзительным деянием, заслуживающим немедленной отмены. Они — не волки; они люди, переполняемые теоретической идеей: их поправка, объявленная ересью и ложью, по старинке заслуживает похвалы в качестве полуправды; она определенно нуждалась в воплощении. У природы не было более прямого пути по избавлению от социальной помощи, чем создание человека, верящего в теорию, согласно которой отказ от нее и есть решение всех проблем. На самом деле, если мы взглянем на старый закон о бедных, представляющий противоположный социальный принцип, согласно которому дары фортуны — это не дары справедливости, мы поймем, что он сделался невыносимым, вредным и что, если Англия не хотела скорого начала анархии, от него надо было избавиться.
Сколь бы хорошим он не задумывался, любой закон, который стал поощрять мотовство, лень, рождения вне брака и пьянство, должен был быть отменен. Любыми способами, особенно теперь, надо доносить до людей мысль о том, что лентяям нет места в нашей Англии. Кто не работает, кто не запасает, пусть уходит; пусть знает, что закон обеспечит его не мягкой подушкой, а камнем под голову; что по закону природы, с которым закон Англии на длительных промежутках времени не борец, он приговорен избавиться от этих привычек или его с презрением выпихнут с планеты, работающей по иным — отличным от его собственных — принципам. Кто не проявляет способностей, у того нет потребностей: вот самый справедливый закон на свете. Любой при желании мог бы проповедовать сей закон всем сыновьям и дочерям Адама, ибо он применим ко всем без исключения, и воплотить его практически в качестве Бастилии закона о бедных — на всех! Тогда бы, воистину, было бы у нас «идеальное общественное устройство»; и «земля обетованная и работный сад, в котором, кто не работает, тот побирается или ворует» — тогда было бы у нас на деле то, что через множество изменений и борьбу само стремится пробить себе путь.
То, что принцип «нет труда — нет денег» должен быть в первую очередь распространен на ручной труд и четко доведен до ума каждого представителя рабочего класса, в то время как множество представителей других классов все еще не будут ему подчинены, — вполне естественно. Пусть он будет введен и доведен до ума там; увы, не столь простыми методами, как «отказ от пособий», но абсолютно другими, более дорогостоящими методиками, которыми, однако, владеет щедрое провидение и которыми не брезгуют последние поколения (если мы, конечно, поймем их стремления и желания). Работа — вот дело человека на этой Земле. Каждый день стремится вперед, и потому он покажется короче, когда тот, кто не работает, как бы его не называли, не посмеет показаться в нашем квартале имени солнечной системы, но пойдет бездельничать куда-нибудь еще. Есть ли планета лентяев? Пусть честный рабочий радуется тому, что такой закон — первый закон природы — с умом применяется и к нему; и надеется, что вскоре все остальное станет вершиться с умом. Вот начало всех начал. К тому же мы находим новый закон о бедных «защитой для бережливого рабочего от мотовства и беспутства»; защитой, имеющей невыразимое значение; мы видим в ней полдела — омерзительные полдела, если смотреть с точки зрения результата в целом; и все же без этого полдела результата в целом не достичь. Пусть мотовство, лень, пьянство, непредусмотрительность примут назначенную Богом судьбу, дабы смогли воплотиться в жизнь их противоположности. Пусть на исполнителей закона о бедных смотрят как на полезных трудяг, которых природа снабдила цельной теорией вселенной, пусть смотрят на них так, будто они могут совершить предписанное и преуспеть, несмотря на серьезное противодействие.
Мы будем превозносить новый закон о бедных, как вероятный набросок некоего общего обвинения, адресованного от высших классов низшим. Любое общее обвинение, в отличие от взаимных нападок, варьирующихся от прихода к приходу, есть символ темноты, невыразимого смятения. Наблюдаемое центральным правительством, неважно как управляемым, оно наблюдается из центра. Постепенно оно станет яснее, а затем однажды станет видно повсеместно; вне зависимости от существующей власти, оно справедливо и мудро, так как укоренено в истине, а значит, со временем его можно будет усвоить. Так давайте же поприветствуем новый закон о бедных в качестве тяжкого начала чего-то большего, тяжкого окончания чего-то большего! Самая твердая и бесплодная почва заключает в себе непаханую целину, новые недра, которые никогда не видели солнца; на которой, однако, совершенно не растет трава и которая никому «пособий» давать не будет. Терпение: трава и перегной спокойно и тихо лежат внутри, под поверхностью; а вспахивание недр есть первый шаг в любом реальном земледелии; с благословения небес и с их помощью эта почва даст благие и славные плоды.
Ибо, воистину, требование бедного рабочего все же несколько отлично от того, что выйдет в итоге его исполнения сорок третьим законом Елизаветы. Когда горе настигает рабочего, его не поддерживает институт батраков, щедрые, как никогда ранее, церковные пособия или свободные и непринужденные работные дома; однако не этого он просит, пусть и слова его рассыпаются в крик; не ради этого, но ради чего-то совершенно иного бьется его сердце. Оно бьется «во имя справедливости»; во имя «справедливой оплаты труда» — и не только о деньгах речь! Вечно трудящийся работяга радовался бы (хотя пока ему кажется, что нет), если бы нашел себе начальника, правящего им мудро и с любовью: разве это не входит в «справедливую оплату» его труда? За человечность и человеческое к нему отношение, за то, чтобы видеть себя человеком — вот за что он борется. Хотя разве мы не можем сказать, что в конце концов он борется даже не за это, а за то, чтобы ему предоставили руководство и управление, которое сам себе он обеспечить не может и без которого в нашем столь сложном мире он более не может жить? То, за что он борется, и что ни при каких условиях не даст ему закон Елизаветы — так это то, чтобы его направили на путь зарабатывания. Пусть он избавится от этого закона; и радуется, что поправка к закону о бедных, какой бы жесткой и противной его собственной воле она ни была, увела его от них. То была — если вообще была — сломанная соломинка; да и нельзя было схватиться за нее изувеченной правой рукой. Пусть он отбросит ее, эту сломанную соломинку, и ищет у неба совершенно иной помощи. Его рабочая правая рука и промышленность, что вложена в нее, разве не есть «скипетр нашей планеты»? Кто может работать — тот прирожденный царь всего на свете; пока он един с природой, он господин всего и вся, он и жрец, и царь природы. Тот, кто не работает, каковы бы ни были его внешние атрибуты, — тот не иначе как узурпатор трона; он прирожденный раб всего и вся. Пусть человек гордится своим трудом, своими способностями и знает, что его права не имеют ничего общего с законом Елизаветы.
Глава IV
Лучшее крестьянство на свете
Новый закон о бедных как сигнал — очень ясен: кто не работает, тот не живет. Всегда ли может бедняк, желающий трудиться, найти себе работу и жить на одну зарплату? Статистические исследования, как мы уже поняли, не могут ответить на этот вопрос. Имеющееся законодательство предполагает, что ответ на него — положительный. Всеобъемлющий постулат, о котором следовало заявить открыто, который следовало демонстрировать всем, который следовало сделать бесспорным для всех! Тот, кто хочет трудиться, но не может найти себе работу, представляет собой, может быть, самое грустное зрелище, которое только являет неравенство судьбы. Бернс с чувством выражает это ощущение: бедняк ищет работу, ищет позволения трудиться, дабы иметь крышу над головой и еду! Но ему ничего не остается кроме как стать вровень с четвероногими тружениками этой планеты, которая принадлежит ему! Нет лошади, жаждущей трудиться, но не получающей при этом крова и пищи в качестве платы за свой труд; того, что вынужден искать и постоянно тщетно выпрашивать двуногий рабочий. Он ничей — этот двуногий рабочий; он даже не чей-то раб. Но все же он — двуногий рабочий; ныне говорят, что в нем есть бессмертная душа, посланная с небес на землю; а он ищет работу! Нет, а что скажет законодатель, если выяснит, что работу он найти не может; что ответ на его постулат не положительный, а отрицательный?
Вот один факт, приводимый статистикой, — самый изумительный факт, вывод из которого и подвигнул нас написать это. В Ирландии насчитывается около семи миллионов рабочих, треть из них, что показывает статистика, тридцать недель в год не имеют даже нужного для пропитания количества третьесортной картошки. Может статься, это самый красноречивый факт из всех, что были нанесены на бумагу на любом языке за всю мировую историю. Нужны ли были Ирландии изменения и преобразования? Ею управляли и руководили «мудро и с любовью»? Правление и руководство белых европейских мужчин, закончившееся многолетней недостачей картошки для трети населения, — следовало бы сдернуть пелену с их глаз и вывести их из здания суда под конвоем честных полицейских; в безмолвии; ожидающих приговора измениться или умереть. Все люди, мы повторяем, были созданы Богом и несут в себе бессмертные души. «Бескартофельный» ирландец сделан из той глины, что и расчудесный лорд‒наместник. Но он ведь не какая-то «бескартофельная» пародия на человека: у него есть жизнь, данная ему небесами всего один раз, и его судьба в вечности ада или рая зависит от нее. Безмерным полон он, оно вне его, вокруг него; чувствами полон он, такими, что и Шекспир бы не описал; желаниями полон он, абсолютными, словно самодержец российский! Долго уже учили его трижды славные люди и институты, долго вели его, руководили им, и вот к чему его привели, вот чему научили — вечной нехватке третьесортного картофеля. О, благородный, здравомыслящий, отполированный до блеска читатель, по волшебству перенесись-ка в оборванное пальто и пустую голодную лачугу — да подумай о своем брате, человеке, вынужденном питаться кореньями!
От проблем общества не надо избавляться, их надо исправлять; везде и повсюду, даже в аду, если в них найдется хоть капля чего-то достойного и хорошего. Дорогу смягчающим обстоятельствам, жалости, терпению! И все же когда результатом такой деятельности оказывается многолетний голод — споры, смягчающая логика, жалость и терпение по данному вопросу можно считать иссякнувшими. Можно считать, что с таким положением вещей придется покончить. Что каждый честный человек — естественный его враг. Что каждый честный человек, каких бы взглядов он не придерживался, будь то в политике или где еще, встанет и скажет: «Так более продолжаться не может, небо восстает против этого, земля восстает против этого; скорее Ирландия превратится в выжженную безлюдную пустыню, чем это будет продолжаться». Беды Ирландии или «справедливость для Ирландии» — не об этом мы сейчас пишем. Это сложный, глубокий вопрос, до дна которого не долетит и факел. Ибо угнетение проникло гораздо дальше, чем просто в экономику Ирландии; оно проникло внутрь ее сердца и души. Ирландский национальный характер деградировал, разрушился; и пока он не начнет восстанавливаться, не восстановится и все остальное. Неметодично, бездумно, жестоко, лживо — чего вы добьетесь от бедного ирландца, действуя таким вот образом? «Лучший народ на свете, — как сказала нам одна ирландская дама. — Не считая двух вещей: они постоянно лгут и воруют!» Народ, известный тем, что не говорит правду и не действует праведно, такой народ мертв даже для самой идеи о процветании. Такой народ более не трудится, основываясь на природе и действительности; он трудится, основываясь на фанатизме, имитации, ничтожестве; а получающийся результат, вполне естественно, оказывается не чем-то, а ничем — даже картошка и та третьесортная. Дефицит, тщетность, смятение, безумие в нем орудуют не первый год. Такой народ жив не порядком, а беспорядком, протекающим через каждую его вену; а потому лекарство от него, если такое и есть, должно быть помещено в самое его сердце: не только ситуация вокруг него, но и он сам должен измениться. Бедная Ирландия! И все же не позволяйте честному ирландцу, видящему и знающему все это, отчаиваться. Разве не может он сделать что-нибудь, дабы противостоять вредной лжи, где бы он ее не находил, и превратить ее в полезную и благословенную правду? Каждый смертный может и должен сам быть честным человеком — это великое свершение и родитель великих свершений; так один желудь, в конце концов, может всю землю покрыть дубами! Каждый смертный может что-то сделать — так пусть делает, и будь, что будет!
Мы, англичане, даже сейчас платим горькую дань за долгие века несправедливости по отношению к соседу нашему — Ирландии. Не сомневайтесь: несправедливости было полно; иначе Ирландия не была так несчастна. Земля добра, она в изобилии посылает нам еду и приплод; если, конечно, в это дело не вмешивается человеческая глупость. То был страшный день, когда Стригул, впервые вмешался в дела этого народа. У него не получалось их истребить: им пришлось объединиться и истребить его! Были среди них жесткие и милосердные люди; несправедливые правители и справедливые; враждовавшие друг с другом с большой долей насилия пять диких веков назад; жестокие и несправедливые продолжали творить свои непотребства, в итоге получив то, что мы имеем сейчас. Англия виновата перед Ирландией; и наконец, в полной мере пожинает плоды несправедливости пятнадцати поколений.