Бесплатный фрагмент - Центральный Госпиталь МВД СССР: последнее десятилетие.

Посвящаю всем сотрудникам ЦГ МВД СССР, которые работали под руководством Анатолия Сергеевича Голубенко.

Благодарность: Любови Ивановн Зонтовой, Татьяне Петровне Макаровой, Борису Александровичу Климову, Александру Ивановичу Юдину.

Предисловие

Черносвитов Евгений Васильевич (1945 — 2024)

К сожалению, предисловие к этой книге посмертное. С прискорбием приходится писать о кончине выдающегося человека. Поэтому, сначала об авторе.

4 марта 2024 года ушёл из жизни профессор, доктор медицинских и философских наук, врач-психиатр «высшей категории». Основоположник Социальной медицины в России. Автор множества книг и учебников в сфере психиатрии, психологии, социальной медицины, философии и художественной литературы. Автор книги «Формула смерти» — Черносвитов Евгений Васильевич.

Евгений Васильевич родился 10 сентября 1945 в Москве, вырос на Дальнем Востоке. В 1968 г. Окончил Хабаровский Государственный медицинский институт, и Высшую Партийную школу при Крайкоме КПСС, факультеты философии и журналистики в 1968 г.

Трудовая деятельность Е. В. Черносвитова началась в 1969 году судебно-медицинским экспертом Еврейской Автономной Области, а потом — Николаевска-на-Амуре.

Отработав три года на Севере, Е. В. Черносвитов поступил в МГУ им. М. В. Ломоносова на кафедру философии диалектического материализма и одновременно в ординатуру Центрального Ордена Ленина Института усовершенствования врачей. В 1974 году окончил аспирантуру МГУ им. М.В.Ломоносова, и в этом же году — клиническую ординатуру ЦОЛИУ. Защитил кандидатскую диссертацию «Философские аспекты сознания».

В 1980 г. В Институте социологических исследований АН СССР защитил докторскую диссертацию «Личностный аспект сознания», Психоневрологическом институте им. В. М. Бехтерева докторскую диссертацию «Неврозоподобные состояния при соматогении».

С 1978 г. главный психиатр Центрального госпиталя МВД СССР. С 1980 г. главный ученый секретарь Философского общества АН СССР. Ведущий научный сотрудник ИМЛИ им. А.М.Горького РАН. Основоположник Социальной медицины и Социальной Юриспруденции в России.

В 90-ые годы Е. В. Черносвитов неоднократно выступал в университетах и институтах различных странах Европы (Франции, Германии, Италии, Испании — начиная с Новой Каприйской Школы, организованной иезуитами).

С 1996 г. профессор и основоположник первой в России кафедры социальной медицины и геронтологии в Российском государственном социальном университете.

Автор 10 учебников по социальной медицине, Монографии: «Формула смерти», книги «Пройти по краю», «Акафист Григорию Распутину», монографии «Неврозоподобные состояния», «Типология личности и особенности характера», в том числе и «ДСП» МВД и КГБ СССР, свыше 300 научных статей, в «БСЭ», «Глобалистика. Энциклопедия», журналах «Философские науки», «Вопросы философии», «Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова», во всех материалах Съездов Общества Невропатологии и психиатрии, Общество психологов СССР, Советской социологической Ассоциации АН СССР, с 1976 по 1991 гг., «Закон и Право», «Современное Право», в зарубежных журналах и сборниках.

Научный редактор руководств по «Пенитенциарной социологии» и «Пенитенциарной психологии» и «Социальной юриспруденции».

Член Правления Международного Комитета Ясеновац (Республика Сербская). Член Правления Международного криминологического Совета (Любек), Внештатный сотрудник Института Quality of life, Лион, Вена.

Вице-президент Международной Славянской Академии (отделения Великобритании и Ирландии), академик.

Председатель секции Государства и Права Философского общества РАН.

Трудно переоценить вклад Евгения Васильевича Черносвитова в психиатрическую, социальную и философскую науку, как учёного, как писателя, как лектора и преподавателя. Охват профессиональных знаний и интересов Евгения Васильевича был огромен и это невосполнимая утрата для коллег, учеников и пациентов. И огромная потеря для родных и близких отзывчивого, порядочного, доброго человека, высочайшей духовности и интуиции, Личности, с большой буквы.

В этой книге изложены последние воспоминания Евгения Васильевича о его работе в Центральном госпитале МВД СССР. О людях, с которыми ему довелось повстречаться и событиях, в которых пришлось принимать участие, в этот период своей трудовой и творческой деятельности.

Эта вторая книга воспоминаний о ЦГ МВД СССР. Передуманная и пережитая заново спустя 30 лет после ухода из госпиталя.

Это последняя книга, над которой работал Евгений Васильевич Черносвитов.

Екатерина Самойлова

Анатолий Сергеевич Голубенко

Начальник госпиталя, генерал-майор в/с, отличный хирург и великолепный правитель.

Анатолий Сергеевич не просто построил ЦГ МВД СССР, реконструировав Старый корпус, создание Центрального Госпиталя МВД СССР началось в военном 1942 году. В мае этого года здание, построенное в 1941 году и предназначенное для детской клиники Центрального Научно-исследовательского Педиатрического Института в Хорошевском Серебряном Бору, было передано НКВД СССР для размещения в нем Центрального госпиталя войск НКВД. Построив два, по уникальной архитектуре корпуса — хирургический и «финский» (физиотерапевтический, помимо чисто медицинских, со спортзалами, бассейном и саунами, и психотерапевтической службой), он создал Империю ЦГ МВД СССР, возглавив ее. Империя Голубенко (ЦГ МВД СССР) — это Государство в Государстве, без всяких волевых нажимов. Исключительно за счет квалификации и авторитета врачей, собранных Голубенко и сплоченных в одну семью. Больницы, поликлиники и госпитали МВД всего Союза стали, как бы филиалами ЦГ МВД СССР. Медицинское Управление сохранило при Анатолии Сергеевиче исключительно чиновничьи функции, как какой-то придаток, который Голубенко «терпел», «проформы ради». Все Главные специалисты были в ЦГ МВД СССР, непосредственно занимаясь лечебной работой — вели больных, писали истории болезни и т. д. Даже такой «чудесный доктор», Владимир Алексеевич Помаскин, главный терапевт МВД СССР, не только консультировал больных, но сам их курировал. Начальник неврологического отделения Владимир Всеволодович Владимиров (см. ниже), не мог раздельно быть в должности начальника отделения и главного специалиста — невропатолога МВД. Но вся его деятельность в госпитале и за пределами (поликлиники, больницы), органически включала в себя эти функции. Так я могу утверждать и о каждом начальнике отделения госпиталя. Мне смешно, когда я натыкаюсь в Сети на имя главного психиатра МВД СССР, Петра Михайловича Рыбкина, полковника в/c, как «апологет карательной психиатрии»! С 1978 по 1990 год, период, когда я работал в госпитале, старенький Петр Михайлович носа не показывал из здания Медицинского управления. Не вмешиваясь в работу психиатров. И в Москве, и за пределами ее, за главного психиатра МВД СССР выступал и работал я.

До моего прихода в ЦГ МВД СССР в структуре мед. учреждений министерства не было даже понятия «психиатр». Врачи назывались, введённым В. М. Бехтеревым, понятием «психоневролог». Они не обладали ни «властью» психиатров, ни их окладом. В мае 1978 года на Всесоюзном Съезде психоневрологов МВД СССР (психиатры и невропатологи были перемешаны), я впервые предложил называть нас, психиатров, честно, психиатрами. Мое выступление слушал министр — Николай Анисимович Щелоков (председатель) Он предложил всем высказаться о моем революционном предложении. Выступили профессора Владимир Михайлович Десятников (опекающий Медицинское Управление МВД СССР), и легендарная Айна Григорьевна Амбрумова. Но, несмотря на то что они меня безоговорочно поддержали, министр колебался (сидевшие справа и слева от него в белых кителях с огромными золотыми звездами чиновники (не знаю, кто), что-то ему шептали, явно против моего предложения). Была тяжелая пауза: вот-вот и Н. А. Щелоков махнет мне рукой «на место», и моя идея будет похерена в зародыше и навсегда («Всякого гения задавим в зародыше», — как потом мне процитирует Достоевского, мой неожиданный новый друг, Главный терапевт МВД С ССР, В. А. Помаскин, поддержавший меня обеими руками). Кстати, я это пишу, когда мне 77 лет. Я за жизнь много речей слушал разных и выдающихся личностей ХХ-го века, но, так, как говорил Помаскин, никогда ничего подобного и Прекрасного по сути дела, подкреплённого аргументами, из истории медицины и карательных органов, ничего не слышал. Опять зависла пауза, но весьма живая: все, кто сидел справа и слева министра в белых кителях с огромными золотыми звездами, казалось забыли, и о министре, и о том, что и где сейчас происходит — а происходило это действо, которое устроил Главный терапевт, в театре Воронежа, в начале августа: все дружно смотрели, то на Помаскина, то на меня, врача ординатора неврологического отделения ЦГ МВД СССР, по кличке «психоневролог», от которой я отказывался. Мы с Владимиром Алексеевичем совсем не были похожи. Он «хилый», сопливый, постоянно сморкавшийся в огромный носовой платок, сухой старикашка. А я, 32-летний крепыш, спортивного телосложения, розовощёкий. Мы с Владимиром Алексеевичем «разной масти». Это его выражение, там, в театре Воронежа. Об общим между нами «внешне» просто не могло быть и речи. А внутреннее — «одно лицо»! (О моем друге, Владимире Алексеевиче Помаскине, я напишу отдельно). Паузу прервал министр. Он просто поднял правую руку, как школьник за партой, который хочет что-то сказать. Ведущий съезда генерал, так и понял поднятую руку министра, объявив: «Слово имеет министр МВД СССР, Николай Анисимович Щелоков». А тот, весьма резко, поняв, почему его объявили, буркнул громко и зычно: «Моя поднятая рука — за предложение ПСИХИАТРА ЦГ МВД СССР, Евгения Васильевича Черносвитова». Еще небольшая пауза, потом министр начал грузно вставать и все за столом, за ним. Все бывшие психоневрологи, ставшие вмиг психиатрами, сидевшие в зале, соскочили с мест. А невропатологи так и остались сидеть. В огромном зале стало громко и шумно. Ко мне подскочил майор (все, кроме меня, были в форме и при погонах) в/с, чиновник из мед. управления (Михаил Викторович Виноградов — о нем особо). И, размахивая руками, что-то начал кричать (да, кричать!) и чем-то мне угрожать. А я уже понял, что победил и теперь в МВД СССР есть ПСИХИАТРЫ и НЕВРОПАТОЛОГИ, и никакой мешанины. «Психоневрологи» кончились раз и навсегда. (О плеяде Бехтеревых — я дружил с Наталией Петровной Бехтеревой, в качестве Главного Ученого секретаря, косвенно помог ей превратиться из академика АМН СССР в Академика АН СССР, я писал неоднократно).

Что мне дало дерзость и силы выступить на этом Всесоюзном Съезде и победить? Источник один: мой начальник, Анатолий Сергеевич Голубенко.

Здесь я должен сказать, что за время работы в госпитале мне 4 раза предлагали надеть погоны — аттестоваться. Один раз лично Николай Анисимович Щелоков, когда он узнал, что автор статьи, напечатанной в журнале «Вопросы философии» («Сознания и самосознания»), рядом с его статьей по экономике (Н. А. Щелоков — доктор экономических наук), которая ему понравилась, работает врачом-психиатром в ЦГ МВД СССР. Съезд был в 1978 году, наши статьи были опубликованы в 1980 году. Николай Анисимович предложил мне быть его советником в звании полковника, со свободным графиком работы и прочими благами: «Евгений Васильевич, только у меня Вы сможете совмещать службу в МВД и философию». На мой вопрос: «Николай Анисимович, Вы видите Главного Ученого секретаря Философского общества АН СССР в погонах полковника милиции?» Он улыбнулся и ответил: «Ну, Женя, надумаешь, скажешь!» С Николаем Анисимовичем за все время моей работы в системе МВД СССР, я был близок еще только один раз, когда сказал ему о смерти его отца. Анисим, как он просил себя называть, в прямом смысле, умер на моих руках — я придержал его, а Виктория Михайловна прикуривала для него сигарету. Это была последняя просьба Анисима Митрофановича «дать закурить». К сожалению, в Сети, как умирал отец министра МВД СССР, ничего нет. А даты смерти — от 1958 года до 1984 года…

Надеть погоны мне предлагали, при моей работе, еще 2 раза, когда я защищал в Мед Управлении Высшую Врачебную категорию и когда Анатолий Сергеевич познакомил меня с Майей Плисецкой. Она обратилась к нему в связи с «проблемами с зубами» у ее подруги, балерины Большого Театра. Красавице в «бальзаковском возрасте» мешали «неровные зубы — плохой прикус», и она, выравнивая их, заставляла врачей выдирать один за другим здоровые зубы. Муж балерины, генерал-лейтенант милиции, обратился за помощью к Голубенко.

После распада СССР мне дважды звонили из Мед Управления РФ, предлагая должность Главного психиатра МВД РФ, в звании полковника. Но я уже был далеко за пределами системы МВД.

На плечах таких мужчин, возродилась бы могучая Россия, сразу после СССР.

День ото дня -– какого толку?

Все, как под хвост степному волку!..

Зри — это «вещь» —

Голова без плеч.

С плеч голову сдуло,

Как пулю дум-дум из нарезного дула.

Александр Иванович Юдин

Главный хирургу госпиталя, полковник в/с, русский богатырь, подобный Илье Муромцу, мой друг.

Ох, Сашок, Сашок!

Это, как шок,

Твои утренние клипы из Тик Ток.

Тебе бы спросонья, да сразу на посошок,

Водочки в твой ночной горшок,

Дружок.

Я без тебя так бы не смог

Босиком в смог пока не взмок.

Татьяна Петровна Макарова

Главный терапевт-кардиолог госпиталя, полковник в/с, кудесница в борьбе с сердечными недугами. Она и в кирзовых сапогах «вохры» выглядела женственней и изящней современных гламурных дам, и чемпионок всяких там конкурсов красоты. Мой друг и единомышленник.

Вот только один случай из моей практики вместе с Татьяной Петровной. Он произошел в конце 80-х, за пределами госпиталя. Мой двоюродный брат, ровесник мне, возглавил крупную столичную службу. Начались зарубежные командировки. Две недели был в США, «гостеприимные попойки», турне по стране, практически без сна и отдыха. Сережа мужик сильный, никаких серьёзных заболеваний, спортсмен — боксер и штангист. Слетал без приключений, все, как было расписано. Вернулся в Москву и в первую ночь тяжелый сердечный приступ. «СП» из 4 Управления доставила его прямо в реанимацию «Кремлевской больницы» с диагнозом «Острый инфаркт миокарда». Утром я был в реанимационном отделении. Ознакомившись с историей болезни брата, я пошел с ней в кабинет заведующего. Мне повезло: он оказался моим единомышленником и хорошо знал нашего начальника реанимации (о «белобрысе» ниже). 15 минут разговора и… на другой день Сергея переводят в диспансерное отделение, загород, на Природу. Диагноз инфаркта миокарда снят. Но, оказалось, что это совсем даже не трудности с полной реабилитацией моего братца. Через неделю Сережу выписывают с открытым больничным листом. Он приходит в поликлинику, и кардиолог (начальница, особа с офицерской большевистской выправкой, я сразу «увидел» ее в кожанке, портупее, тяжелых кирзовых сапогах и с маузером в деревянной кобуре). Она возвращает Сергею диагноз «острого инфаркта миокарда», собирается вновь госпитализировать на «стационарное долечивание». Что это значит для Сергея? Увольнение, и, вероятно, инвалидизация. Это в 40 лет! Я еду к ней. Говорю, что диагноз сняли два доктора медицинских наук (зав. реанимации тоже доктор). Она говорит, что она «кандидат», и что мы с реаниматологом «никакой ответственности не несем», а ей, если Сергей умрет, грозит чуть ли не тюрьма с лишением врачебного диплома. Неожиданно она делает мне предложение оформить в амбулаторной карте Сергея свою консультацию. Я чуть было не начал писать, но вовремя опомнился: моя запись психиатра и без диагноза кардиолога грозила брату увольнением, а то и постановкой на психиатрический учет. Конечно, я отказался «марать» таким образом амбулаторную карту и вышел из кабинета «чекистки» (она уже виделась мне таким образом). Вернувшись в госпиталь, сразу пошел к Татьяне Петровне. Она меня выслушала, все сразу усекла (пардон), но спокойно сказала: «Женя, я верю тебе и реаниматологу, вы хорошие специалисты (она знала зав. реанимации „4-ки“). Кардиолога поликлиники не знаю, Твоего брата не обследовала. Что я могу сделать? Подскажи, Я сделаю!». Я ей сказал: «Вооружи меня аргументом, который бы озадачил начальницу кардиологического отделения поликлиники». «Даже после мизерной ишемии сердечной мышцы — микроинфаркте, остается рубец. Ты же патологоанатом, должен знать это» (в госпитале было известно, что трудовую деятельность я начала как судебно-медицинский эксперт). «Рубец!». Меня окрылило! Мне пришлось несколько раз навещать «чекистку-большевика». В конце концов, мы с ней заключили пари: если у Сергея будет намечаться образование рубца, то она дает ему 3 группу инвалидности, то бишь, «комиссует» Если же нет, она снимает диагноз «острый инфаркт миокарда», заменяя его на «Астеническая кардиология, связанная с переутомлением» (я подсказал нейтральный диагноз). А вот дальше воевала за моего брата с кардиологом 4 Главного Управления Татьяна Петровна. Сначала она, конечно, осмотрела Сергея. Сделала все необходимые обследования — рубца не было! Когда же «чекистка» стала настаивать, что рубец был, Таня просто сказала, что проведет в госпитале консилиум с привлечением Главного терапевта МВД (Владимира Алексеевича Помаскина — легендарная личность, Врач, пользовавшийся, наверное, у всех терапевтов СССР несомненным авторитетом, о нем особо). Я не слышал той телефонной беседы Тани с «чекистской». Но ясно себе представлял, как Татьяна Петровна ЭТО сказала! Так могла только она…, и мы победили, диагноз «острого инфаркта миокарда» был снят, Сережа вернулся к работе. Были и командировки в жаркие и холодны страны, и стрессы на работе. И никаких проблем со здоровьем. (Так, между прочим, его предшественник толи застрелился, толи его застрелили, такая вот должность была у моего двоюродного брата).

Легкий мандраж переходит в кураж —

Вижу тебя на ночном дежурстве…

«На абордаж» — кричит мой паж,

Теряя сознание в буйстве.

Виктория Михайловна Пономарёва

Начальник диспансерного отделения, парторг госпиталя, полковник в/с. Врач, советская леди до мозга костей и некрасовская Женщина — мое очарование… Нас «породнил» Анисим Щелоков, отец министра МВД СССР, умирая на наших рука.

Массандра, старое вино,

Философ Соловьев и князь Голицын…

Это было недавно и так давно,

Беспощадно давно, что даже не снится,

И боль в хрустящей пояснице…

В кулаке перо Жар-птицы.

Геннадий Андреевич Петраков

Начальник, а, по существу, создатель супер реанимационного отделения госпиталя, полковник в/с. По моему определению, один из четырех гениев, то есть, профессионалов, деятельность которых расширила границы профессии. В частности, я, психиатр, как-то невольно стал необходимым сотрудником отделения реанимации, а Геннадий Андреевич быстро усвоил психопатологию пограничных с жизнью состояний с измененными сознаниями. Геннадий Андреевич — альбинос.

Белый Крысь:

Смерти — брысь.

Альбинос:

Хочешь жить? Не вопрос!

Ирина Леонидовна Русских

Не аттестованная, зам. заведующего ЛОР отделения, моя первая госпитальная любовь, великолепный лицевой хирург. Из женщин, чье прикосновение может вызвать у мужчины конвульсии наслаждения — это не только мое, но и моего друга, психиатра, Геннадия Ивановича Шевелева, убеждение. Она вывернула ему нос наизнанку, исправляя перегородку, что даже мне, наблюдателю, было страшно и больно, а он… испытал оргазм.

Ты прости меня за нежность,

За небрежность чувств прости!

Время-бремя в страсти, безмятежность…

Нет прошу, не надо не грусти.

…Я тебя никогда не забуду —

Рук и губ твоих Вуду.

Владимир Владимирович Павлович

Один из часто сменяющихся, замов начальников госпиталя по лечебной части, полковник в/c. Уроженец Биробиджана, выпускник моего ХГМИ, раньше меня на два года. Нарцисс, любил щеголять в форме, особенно, когда в сапогах вохры. Страдал танатофобией — однажды даже попал в реанимацию. Как врач — «ноль», как человек — сволоч. Пытался всячески меня третировать, используя служебное положение. Когда в госпитале стал работать его однокурсник Геннадий Иванович Шевелев, Павлович взялся и за него, несмотря на то что свадьбу свою справил в квартире Шевелева, при морге (Гена работал в Биробиджане судмедэкспертом). Умер В. В. Павлович в муках, от рака.

Снежок порхает, кружится —

На улице бело.

Иду по яйца в лужице —

Мне очень повезло!

…Снег вьюжит,

А для меня все лужи.

Росчерком пера — в Ад.

А, он и рад, гад:

Буду и в Аду начальником —

Поливать кипятком из чайника.

Всех подряд

Раз я гад.

Андрей Сергеевич Фролов

Полковник в/с, начальник рентгенологического отделения госпиталя. Выйдя на пенсию, продолжал работать как пенсионер МВД в госпитале, вплоть до самой смерти. Специалист высшего класса, светлая личность, мой незабвенный друг, в которого была влюблена моя жена Марина, и с которым я ни разу не выпил даже чашечки кофе. Умер от рака, возможно, издержки профессии. Я разговаривал с ним за несколько дней до смерти, он ни на что не жаловался…

Как много пройдено дорог,

Как мало сделано ошибок.

А, смог бы он иначе, в смог,

Не будь радужен и гибок?!

Анатолий Иванович Морев

Полковник в/c, главный хирург госпиталя, он поступил в госпиталь одновременно с Сашей Юдиным, оба из Саратова. Они сразу были аттестованы и получили звание подполковника и квартиры в Москве, два блестящих, как оказалось, хирурга. Анатолий Иванович резко отличался внешнее от Александра Ивановича, если Саша — русский мужик, богатырь, то Толя скорее элегантный русский офицер. Я сначала был удивлен, почему главный хирург Толя, а не Саша, который мне, как показалось, больше похож на главного хирурга, а он стал начальником одного из хирургических отделений. С Сашей мы сразу стали друзьями, с Толей практически не общались, так получилось без всяких к тому причин. В начале 90-х, я уже не работал в госпитале, время для меня было трудное, и вот однажды вдруг позвонил Толя и предложил мне «подработать», полечить сына своего друга, бывшего генерала МВД, начальника в системе ИТУ. У того заболел сын, я выполнил его предложение, но помочь своему тезке, подростка завали как меня и по имени, и по отчеству, не смог, ибо у него была острая шизофрения, отправил его в ПБ. Отец подарил, не в благодарность, кинжал, сделанный «зеками». В 2006 году Анатолий вдруг позвонил и сказал, что нашел для меня интересную и денежную работу, словно знал, что я, выйдя на пенсию, вновь нуждаюсь в деньгах. Я взял свою студентку-отличницу Катю (Московский Институт Права), будущего юридического психолога, и мы поехал смотреть, что мне предлагал бывший главный хирург госпиталя. На мой вопрос: «ты что обо мне заботишься?». Толя ответил: «а как иначе, мы должны помогать друг другу». Мы приехали с Катей в старый московский дворик, там, в старинном московском особняке, расположилась фирма «нового русского». Он сказал мне, показывая часть особняка: «все ваше, делайте, что хотите и как хотите, я не вмешиваюсь, но за свои деньги». Когда я сказал, что денег у меня нет, он ответил, что я у него и заработаю: на реконструкцию части особняка под психиатрическую службу хватит, и на жизнь будет достаточно. По дороге назад Катя сказала, чтобы я с этим бизнесменом не связывался, я так и сделал. Перед этими строчками я попытался узнать, жив ли Анатолий Иванович Морев? Слишком многие из нашей команды померли, никто мне не сказал, а Саша неожиданно заявил, что он с Моревым никогда не общался…

Не ной:

Это просто геморрой.

А, если думаешь, что рак —

То просто дурак!

Ольга Сергеевна Манухина

И пульмонолог, и рентгенолог поочередно в госпитале, и маммолог после госпиталя. Моя вторая госпитальная любовь, она была готова со мной хоть на Крайний Север. Мы были внешне похожи: белокуры, голубоглазы. Алексей Гургенович Экимян хотел нас поженить, несмотря на то что у нас были семьи. Незабвенная Майя Плисецкая тоже полагала, что мы — пара, которую создал Бог. Я вот сейчас не помню, как мы расстались, но помню, что я как-то в 21 веке позвони ей, узнав, что она работает в престижной частной клинике маммологом, проконсультировать Марину, на предмет затвердения в груди. На что Оля сказала, что не получится, ибо у меня на ее консультацию денег не хватит. Правда, она имела в виду прием в поликлинике. На последнем концерте Алексея Экимяна, который он дал за несколько часов до смерти, в концертном зале госпиталя. Он исполнил две новых песни на мои слова — «Сестры в белых халатах» и «Ты уйми мою боль». Когда его засыпали белыми и красными розами, он громогласно скомандовал со сцены: «несите розы вон той прекрасной паре», — показывая на нас с Олей, и нас осыпали цветами…

Из головы не выходит он —

Чудный, чудесный сон

О моей декабристке,

Дочери и матери феминистки.

Борис Александрович Климов

Полковник в/с, начальник отделения компьютерной томографии госпиталя, пионер в нашей стране КТ, выпускник моего ХГМИ — курс вместе с Г. И. Шевелевым и В. В. Павловичем. Гений, первым в СССР установил в госпиталь КТ, устанавливала французская фирма, во главе которой стоял Наполеон, имя не помню, инженер УПДК Павел Спирин. После нас КТ появилась в Институте нейрохирургии Бурденко, а потом в 4 Главном Управлении — «кремлевке». Под руководством Бориса Александровича Павел Спирин поставил аппараты КТ в клиникам МВД по всему СССР. Через КТ госпиталя прошла практически вся советская элита. Я «пропустил» через Климовский КТ «элиту» Института Философии и Психологии — обоих АН СССР, а также ИСИ АН СССР и ПБ им. Бехтерева Ленинграда. Много звезд советских театров, эстрады и экрана прошли через КТ Климова. Борис Александрович не просто мой друг, но родной человек, несмотря на то, что за пределами госпиталя мы с ним никогда не встречались. Помощь не только в работе, но и в жизни какую мне оказал Боря — безмерна, бесценна. Достаточно сказать, что его жена — Ася Николаевна, работая невропатологом в фирме «Империя» Святослава Николаевича Федорова, госпитализировала мою маму в клинику и способствовать тому, что ее оперировал Святослав Николаевич. Я постоянно ощущал на себе заботу Бориса Александрович и не только, когда работал в госпитале, но и после, фактически до последних часов жизни Бори. Он умирал мучительно, от рака с метастазами в позвоночник, был парализован, никогда ни малейших жлоб, несмотря на сильные боли. Мы постоянно с ним часами говорили по телефону, он умер в 6 часов утра, успев мне позвонить за пятнадцать минут до смерти, сказав, что смерти не надо бояться, попрощался со мной…

Умному и мертвому много не надо,

Когда жизнь, как песня, Труд, как награда,

А смерть, как отрада.

Элла Фирсовна Брускова

Полковник в/с, начальник гематологического отделения госпиталя. Гений, яркая личность с яркой внешностью, всегда энергичная, подвижная, не смотря на вес, всегда улыбающаяся с открытой улыбкой, хохотунья, с медными волосами, зелеными газами. Так получилось, что в ее отделении, где две трети пациентов были умирающие с острым лейкозом, я получил палату для своих пациентов. Ибо в госпитале открыть палаты со своими пациентами не решался по причине многих нелепых формальностей. В палате у Эллы Фирсовны часто находились «пограничные» больные, служители отдаленных ЛИТУ, Элла с ними быстро находила общий язык. Они ее обожали. Представьте, мужик на службе Красноярской колонии из ВОХРЫ, родился в тайге у колонии, окончил 8 классов таежной школы, пошел в СА и начал служить, а потом и работать в «родной» колонии, ни разу никуда из Красноярской тайги не выезжал, отпуска проводил там же, в тайге, на островах, в госпиталь попал перед пенсией, на обязательное стационарное обследование. Мои «пациенты», у Эллы Фирсовны, быстро наводили свои, «колониальные» порядки. Элла была, конечно, в курсе и смотрела на это понимающе. Однажды дело дошло до поножовщины — один вохровец подсунул другому столовую ложку с просверленной дыркой в ручке…

Но главное, как мы сблизились с Эллочкой. У нас старшие офицеры МВД раз в год проходят обязательную диспансеризацию, в том числе у меня; так я познакомился и подружился с начальником МУРА, ничем не уступающему легендарному Глебу Жеглову. Как-то позвонил мне мой друг начальник МУРа и попросил принять его с одной «прекрасной дамой», валютной проституткой, я согласился, и он привез первую в Москве валютную проститутку, которую опекал директор театра Современник. Потом неделю из моего кабинета не выветривался запах «пуассона». «Женя, — говорит начальник МУРА, — уговорил ее к тебе приехать, надо бы задержать ее ну хотя бы часа на два, ловим ее сутенера, директора одного московского театра, нужно поймать его с поличным, слишком много у него покровителей, загипнотизируй куклу…". Мы пообщались и муромец умчался… Гипнотизировать «куклу» я не стал, обратил внимание, что она сморкается и чихает, и слезы текут, я предложил ей осмотр терапевта. Выскочил из кабинета и позвонил Элле, попросил задержать под любым предлогом даму. Сам проводил «пациентку» в отделение к Брусковой. Вернулся, все открыл дверь и окна кабинета, чтобы проветрить… Через пятнадцать минут звонит Элла и говорить, я от Голубя вышла (А. С. Голубенко) твою пациентку госпитализирую в бокс… СПИД, Женя, СПИД у нее, бля!

Элла Фирсовна Брускова первый врач СССР, поставивший первый диагноз СПИДа в СССР! Через сутки даму забрала сан авиация в Ленинград, в инфекционное отделение Военно-медицинской Академии, где пациентка и умерла. Потом о этом случае писали «Светская Россия», «Труд», подробностями, опустив, что диагноз поставила Алла Фирсовна, и что дама была валютной проституткой…

Мертвые души не мертвые тела,

Эллочка, бля, что за дела?

Сидеть за стулом смей…

Будь проще, будь жизнерадостней и веселей!

Элла Фирсовна умерла, как мне сказала Татьяна Петровна, 8 лет назад.

P.S. Последним мужем Эллы Фирсовны был геолог Борсук, к сожалению, забыл его имя отчество, возможно, это легендарный Олег Анатольевич, преподаватель МГУ, умерший два года назад. Я с ним один раз встречался в метро, сразу, как только вернулся из Спитака, где открыл койки для пострадавших при землетрясении. Много интересного по этому поводу рассказал мне почвовед Борсук. А я ему о своих геологических походах по Приамурской тайге. Элла потом передала мне подарок от своего мужа — спальный мешок и рюкзак геолога…

Валерий Фёдорович Лысенко

Полковник в/c, начальник отделения радиологии, гений не только уровня госпиталя, и даже не уровня СССР, а, пожалуй, и Мира… В частности, он открыл способ определения гормонального профиля человека почти молниеносно. Был командирован в Японию, чтобы «сверить часы» и поучиться. Н. А. Щелоков предоставил ему свой самолет. Оказалось, что не он учился в Токио своему мастерству, а японцы у него. Опубликовал небольшую брошюру (у меня два экземпляра с его автографом у жены Люды в моём архиве). Кстати, министр предоставлял свой самолет и другим начальниками отделений и служб госпиталя и главным специалистам. Меня брал с собой А. С. Голубенко, мы летали в Западный Берлин, в Институт Психотерапии. После этой поездки, начали строить так называемый «финский корпус» (строили финны). В этом корпусе устроилась моя психотерапевтическая служба — два врачебных кабинета, просторный гипнотарий (по моему проекту). Валера был поэт радиологии, так, как он говорил о своей профессии, можно заслушаться. Было у Валеры еще одно свойство — повышенная гипнабильность. Это обнаружилось случайно, на одном госпитальном концерте в честь Великой Октябрьской Революции. В госпитале часто были концерты, и своими силами и с приглашением известных артистов (был в штате даже композитор и певец некто Соловьев со своим оркестром). Так вот, «Голубь» (как ласково называли Анатолия Сергеевича сотрудники), предложил тогда выступить мне с сеансом гипноза. «Можете подготовить актеров, — сказал он. — Это же концерт». Но я решил, что выступлю «без вранья», уповал на то, что наверняка в такой большой аудитории, расслабленной атмосферой Праздника и бокалами шампанского и легкого вина (в праздники непременно работал буфет с шампанским и легким вином, часто бесплатно), наверняка найдутся коллеги, которые «впадут в транс». Я, было, начал «сеанс», но вскоре на меня закричали, чтобы я прекратил, ибо спать хочется. Тогда я и предложил желающим выйти ко мне на сцену, чтобы я мог показать номер индивидуального сеанса. Спонтанно предложил, видимо меня задели крики «прекратить». На сцену вышла медицинская сестра по лечебной гимнастике, дюймовочка — полтора метра ростом и как тростинка — толи бурятка, толи якутка — сейчас не помню. Сначала я решил проверить ее гипнабильность и показать простые приемы гипноза. Получилось, и я понял, что можно попробовать один из эффектных номеров эстрадных гипнотизеров. Два стула, спинкой друг к другу, на них садятся, чтобы удержать, а испытуемого кладут на спинки — затылком и пяткам, поддерживая. Начинают внушение (тело каменеет и т.д.), а потом убирают страховку. Сверх номера, когда на «окаменевшее» тело, удерживаемое на спинках стульев только затылком и пятками, кто-нибудь садится! Моя испытуемая «окаменела»! Я предложил желающему из зала сесть на загипнотизированную медицинскую сестру. Зал замер, близкий к трансу. И тут на сцену вышел огромный румянощекий начальник ЛОР — Александр Васильевич Коженков (он и сейчас работает в госпитале). Я ему говорю, садись, но осторожно. Он понял и сделал вид, что сел. Я ему шепчу — опускайся осторожно. И он сел, да так, что поднял ноги. Девушка и не поморщилась! Зал был в трансе. Конечно, я быстро согнал громилу с тела дюймовочки. Затем, под аплодисменты, вывел ее из транса. Она не сразу пришла в себя, а, придя, ничего не помнила. Не знаю, сколько в зале была абсолютная тишина. И вдруг громовой голос: «Подстроено!» Это гаркнул Валерий Федорович! Я предложил Валере подняться на сцену. Валера тоже крупный, метр девяносто не меньше, и какой-то угловатый. Он не спеша пошел к сцене и также медленно начал подниматься. На сцену вели четыре ступеньки. Когда он одной нагой вступил на последнюю ступеньку, я (по наитию!), подбежал к нему и, стукнув легонько по его лбу ладонью, скомандовал «Спать!» Валерий Федорович на глазах у всех впал в транс! Так и стоял минуту-две с одной ногой на третьей ступеньке, а с другой на четвертой. Зал вновь замер. Выдержав паузу, я вновь стукнул Валеру ладонью по лбу. Скомандовав «Отомри, на свое место иди». Он встряхнул головой, пришел в себя, ничего не понимая, потом повернулся и поплелся на свое место. Его дергали за руки сидящие, он шел, опустив голову встряхивая ею, потом плюхнулся на место и… задремал. Несколько минут в зале висела тишина. Потом опять громкий голос: «Подстроено!» Это крикнул мой друг Александр Иванович Юдин. Я пригласил Сашу на сцену. Но он и не думал вставать с места. Зашумели. Я понял, что спектакль мой им надоел. А, Саша и не думал ко мне идти. Потом неоднократно допытывался, как это я так ловко все построил? Но попробовать на себе отказывался. Анатолий Сергеевич потом наедине сказал: «Евгений Васильевич, может Вам на Цветной, к Никулину? Там больше платят и славы больше. Могу посодействовать». Не знаю, понял ли «Голубь» что все было взаправду?

P.S Мне не удалось узнать, жив ли сейчас Валерий Федорович Лысенко…

К доске вызывают три раза в году —

Не надо подсказок я сам все могу!

Владимир Всеволодович Владимиров

Полковник в/с, весьма вероятно, что и майор КГБ, как ходили слухи среди врачей госпиталя. Начальник неврологического отделения, пришел в госпиталь из 4-го Управления, где пытался работать нейрохирургом. Врач высшей пробы с волшебными руками, не гнушался учиться у народных целителей-костоправов. Внешне смахивал на экранного Ленина, и «подражал» вождю, неплохой актер. В наитруднейшем отделении идеальный порядок, все межличностные конфликты решались внутри, но скорее благодаря не ему, а старшей медсестре Любови Ивановне Зонтовой (о ней отдельно и особо), которая относилась к нему, как мать к капризному, но талантливому ребенку. Владимир Всеволодович — находка для психиатров и, думаю, понимал это, не случайно держал нас, психиатров, при себе, был достаточно самокритичен. Его выражение о своем состоянии — «Иду в штопор», говорило за себя. Жена старше Владимирова на 8 лет. В отделении не удерживались мужчины (не терпел конкуренции?), ни с кем в госпитале не дружил, но, на Научно-практической конференции в Иркутске сразу сблизился с моим закадычным другом, невропатологом из Николаевска-на-Амуре — Жоржем. Всю конференцию были вместе с Самсоновичем Коробочка. Звал Жору в Москву, обещал помочь с пропиской, квартирой и работой, и я уверен, помог бы. Выполнял ряд требований Министра Щелокова, в частности, наладить работу в вытрезвителях. Для этого, в прямом смысле, не щадил себя — напивался и попадал в вытрезвители, прослыл даже алкашом, к алкоголю относился крайне сдержано (был у него на днях рождения). Мы с ним быстро поладили — я говорил ему «Вы», а он мне «Ты». Но с психиатром Струковской (о ней особо) демонстрировал открыто враждебность. Правда, взаимно, не знаю, с кого началось. Она ставила Владимиру Всеволодовичу диагноз: «психопат на органически неполноценной мозговой почве». Столкновений публичных оба избегали.

Мой консультант, профессор Валентин Федорович Матвеев о нем не высказывался, но, приезжая в госпиталь, всегда спрашивал: «Как Штопор?». В трудных клинически случаях, Владимиров вызывал на консультацию именитых московских невропатологов, например, профессора Александра Моисеевича Вейна. Последний высоко ценил Владимира Всеволодовича, как невропатолога, вероятно, они дружили. Владимиров и Матвеева высоко ценил, даже консультировался сам у него по поводу своих «штопорных» состояний. На В. В. Владимирова неоднократно жаловались врачи других отделений начальнику госпиталя, к которым Владимир Всеволодович проявлял грубость, например, выгонял из отделения, бросая вслед истории болезней. Но «Голубь» его не трогал, как и за прогулы «из-за пьянки», поэтому в госпитале и царило убеждение, что «Голубь» боится Владимирова, ибо Владимир Всеволодович — майор КГБ, внедрен в коллектив, чтобы «стучать», даже лично Андропову… Перед ХХVI Съездом КПСС, Владимиров вдруг попал в очень сложную ситуацию. На него на съезд на писал жалобу «почетный чекист»; в жалобе было обвинение Владимирова в не компетенции, грубости и «алкоголизме» — «пьяный на работе». Это была стопроцентная ложь, но ЧП для всего госпиталя. «Голубь» отстранился — ни за, ни против Владимирова. Ситуацию разрулил Владимир Всеволодович сам, с моральной, да и фактической помощью Любови Ивановны. Был ли выговор ему — никто не знал. Но вот, что интересно, вскоре после съезда, подполковник Владимиров стал полковником…

Его жизнь похожа на бред:

Мог бы умереть в расцвете лет,

Но, дожил до старости глубокой,

Молясь Правде однобокой.

Ломиться в открытую дверь ему нипочем,

Как и крутить снежинку в ком…

Неудачный аборт был человече —

В погонах ментовских Новгородское Вече.

Как еще говорили,

Когда за здравие или за упокой его пили.

Мог смеяться сквозь слезы,

В кровь рвать терновые розы,

Кололся без дозы от гриппа,

Когда передним рецептов кипа.

Быть Вечным Жидом по духу,

Обожал жену-старуху…

Несомненно, был талантлив невролог,

Не сдувая пыль с книжных полок.

Любил на завтрак с молоком гречку,

Во тьмах держал в руках незажжённой свечку.

Да, верно, как ни тряси —

Последние капли в трусы!

У него ума палата —

За все-про-все была ему расплата.

Алла Султановна Масленникова

Врач невропатолог неврологического отделения, скорее всего обрусевшая узбечка; красивая, женственная, умная женщина. Отличный специалист, почти легендарная особа, легенды порождались ее «близостью» к начальнику отделения Владимиру Всеволодовичу Владимирову. Неврологическое отделение в госпитале занимало особое место, благодаря Владимирову. Так, отделение находилось на одном также с «диспансерным» (министерским) отделением. Только в неврологии были отдельные палаты для больных и, что важно, отдельный кабинет для Владимира Всеволодовича. Но он никогда в кабинете не сидел и не принимал там никогда — ни больных, ни их родственников. В его кабинете работала старшая сестра отделения, Любовь Ивановна Зонтова — писала истории болезни за начальника, так как всегда присутствовала на его консультациях. Помимо консультаций, Владимир Всеволодович вел больных, наравне с врачами. Он всегда сидел за столом в левом углу ординаторской, правым боком к столам врачей. Любовь Ивановна помогала заполнять истории болезней врачам, особенно с эпикризом.

И, вот, напротив Владимира Всеволодовича сидела восточная красавица Алла Султановна, лицом к лицу, получалось, что она сидела к остальным врачам спиной. И смотрела «в рот» шефу. Это и породило в госпитале мнение, что они любовники. К тому же Алла Султановна быстро и однозначно отвергала все поползновения на ее счет со стороны врачей-мужчин ловеласов. Знаю это не только понаслышке. Делала она это спокойно, корректно, дружески, так, что мужское самолюбие не было затронуто. А, когда она забеременела, все были убеждены, что «виновен» ее начальник. Никого не смущало, что Алла замужем, что ее муж дружит с Владимиром Всеволодовичем — часто бывает в неврологии, по разным медицинским вопросам. Он был врач-гастроэнтеролог, заведующий отделением клинической больницы Института гастроэнтерологии. Кстати, благодаря ему, я смог психотропный препарат эглонил (сульперид) утвердить, как психосоматик, его широко стал применять муж Аллы для лечения различных гастроэнтерологических заболеваний. Когда я это пишу, в Сети он так и представлен сейчас, как психосоматик, а не только, как психотропное средство, что было до нас.

Не смущало никого, что чета Масленниковых часто гостит у Владимировых и дружит с женой Владимира Всеволодовича. Когда Алла родила, все судачили, что ребенок от Владимира Всеволодовича и очень на него похож.

Вот я это пишу, а сам думаю, а вдруг все же Алла была любовницей Владимира Всеволодовича, вдруг они сейчас вместе? Мне не удалось ничего узнать ни об Алле Султановне, ни о Владимире Всеволодовиче (поиски продолжаю).

Есть еще один момент в моей госпитальной биографии, в котором Алла выступила, как загадка. В 1986 году, в начале разгула горбачевской демократии, в госпитале власть фактически взяли бандиты, захватившие госпиталь, как неимоверно разросшееся ХОЗУ. Феликс Борисович вел уединенную жизнь в кабинете Анатолия Сергеевича и занимался сугубо лечебным делом. С бандитами были в контакте (от врачей) зам. начальника госпиталя по лечебной части, баба с «рыбьими глазами» (господа-товарищи, кто это читает, бойтесь людей с «рыбьими глазами»! ). Кто ее назначил — я не знаю, но точно знаю, что не Медицинское Управление. Вторым врачом, не занимающимся никакой лечебной работой, был «комиссар», полковник в/с. Да, появилась такая должность в госпитале в середине 80-х. Чем он занимался — я не знаю. В коллективе его никто ни в каком качестве не принимал. Двухметровая «глиста». Никогда не видел его в белом халате. Его поселили в маленькой комнате (до него там было подсобное помещение), через стенку от моего гипнотария. Так вот, именно он, комиссар ЦГ МВД СССР, полковник в/с, когда я к нему обратился с просьбой помочь мне в «войне» с ХОЗУ, спокойно сказал: «Не могу и не буду пытаться. Это бандиты из зеков». Кстати, и Феликс Борисович самоустранился от помощи мне, не как персоне, а как врачу-психиатру, возглавляющему психиатрическую службу в госпитале: «Разбирайтесь сами. Я — хирург (отличный, между прочим, по единогласному мнению, коллег-хирургов), в психиатрии я ничего не понимаю. Почему бандиты взялись за меня? Думаю, по простой причине: им нужно было помещение, которое занимала моя психиатрическая служба! Нас осталось к этому времени двое — Маргарита Александровна Стрекалева-Голикова (о ней особо) и я. Во главе ХОЗУ госпиталя стоял человечек, косивший под экранного сицилийского мафиози и внешностью — усики, и ужимками. Ему непременно нужно было самому с «телохранителями» быть в этом элитном помещении — «финском корпусе» — там был кабинет начальника госпиталя, актовый (концертный) зал, там, при советской власти — до Горбачева, был огромный стенд (между психиатрической службой и концертным залом) с фотографиями членов Политбюро ЦК КПСС. Банда внедрилась, расползлась по всем корпусам, а главарю нужно было непременно быть в «финском корпусе». А он нашёл для себя (кстати, и для комиссара) подсобку, в противоположном от гипнотария, углу. Он, через бабу с рыбьими глазами, пытался расформировать психиатрическую службу — вытеснить психиатров в приемное отделение. При этом мне отводился общий кабинет с гинекологом. Когда я ушел из госпиталя, оставшаяся одна Маргарита Александровна там, в кабинете, рядом с гинекологом, и дорабатывала до пенсии в качестве простого консультанта. При мне это не произошло. Я все выдержал (как-нибудь напишу сценарий для фильма. Как действовала «коза ностра» в ЦГ МВД СССР с середины 80-х). Врачи госпиталя видели мою борьбу с бандитами и не вмешивались, ибо, если начальник госпиталя и комиссар ничего не могли сделать, что могли они? Все же, когда у меня в кармане были все документы в Италию (все сделала разведка МВД за одну ночь: и командировочное удостоверение, и загранпаспорт — синий, и визу в Италию — sic!), ко мне в коридоре подошла Татьяна Петровна, главный терапевт госпиталя и начальник кардиологического отделения (о ней читай выше) и сказала: «Женя, мы все видим. Завтра, на конференции тебя поддержит весь врачебный коллектив госпиталя, с этим произволом бандитов надо кончать!» — «Не надо, Таня. Завтра я буду в Риме».

Оформление документов было в строгой секретности: меня возил по инстанциям начальник разведки в служебной «Волге». Только он знал, куда и по чьему приказу, я улетаю в Италию, с конечным пунктом «Капри» по возвращении я опубликовал отчет в «Правде», а, потом, вместе с Павлом Васильевичем Флоренским, статью в журнале «Кентавр» (бывший — «История КПСС»). Было это в конце 1989 года. Как это чудо случилось? Как все «чудеса»! В 1975 году я опубликовал в журнале «Философские науки» (по предложению моего научного руководителя по философии Давида Израилевича Дубровского) рецензию на книгу (докторскую диссертацию Ивана Тимофеевича Фролова) в соавторстве с моим будущим родственником (по жене, Марины Яблоковой — за семнадцать лет до свадьбы — sic!), академиком Алексеем Владимировичем Яблоковым. Эта рецензия помогла Фролову стать доктором философских наук. Когда я воевал с бандитами ХОЗУ, Иван Тимофеевич был: во-первых, Президентом Философского общества АН СССР, я был Главным ученым секретарём. Во-вторых, Главным редактором «Правды». В-третьих, помощником Горбачева. Профессор Людмила Пантелеевна Буева, зам директора Института Философии АН СССР, обратилась к И. Т. Фролову с просьбой помочь мне в поездке в Италию, на Капри. Он без разговора подписал прошение Людмилы Пантелеевны. Потом публиковал меня в «Правде» (за хороший, кстати, гонорар)…

Так вот, причем здесь Алла Султановна, рядовой врач-невропатолог? Когда я последний раз пришел в госпиталь, после пятиминутки (мы психиатры присутствовали всегда на пятиминутке в неврологическом отделении), то громогласно объявил, что с ними прощаюсь, ибо улетаю в Италию. «На Капри?» — сказала с улыбкой Аллочка. Я опешил. Повторяю — моя поездка была в полной секретности, не знала Татьяна Петровна — она тогда возглавлял врачебный совет, не знал начальник госпиталя, не знали ни моя жена Людмила, ни моя невеста Марина, а Алла знала! Что это случайность, что Алла Султановна выпалила? Документы были готовы, и я пришел попрощаться с коллегами и доложить начальнику госпиталя — он растерялся, когда я ему сказал… Я не знаю! (Напишу, если свяжусь с Аллой). Может Алла Султановна Масленникова, рядовой ординатор ЦГ МВД СССР тоже была офицером КГБ? Если Владимир Всеволодович и знал (узнал за ночь), вряд ли бы он рассказал об этом Алле (даже если они и были любовниками). Вот такая история, бля!

Полно, спасибо —

Ни мясо, ни рыбы.

Не дятел, не карась…

С меня слазь

В грязь,

Мразь.

Геннадий Иванович Шевелёв

Врач-ординатор психиатрической службы госпиталя, начальник филиала госпиталя в Лунево. Я долго уговаривал Гену, «лучшего психиатра Москвы и Московской области», по определению Айны Григорьевны Амбрумовой, с чем были согласны профессора — Валентин Федорович Матвеев и Владимир Федорович Десятников, перейти из ПБ им. Яковенко в ЦГ МВД СССР. В Яковенко он был зам. главного врача по лечебной части и секретарь парторганизации. Мы дружили семьями еще с Николаевска-на-Амуре. Отработав там положенные три года судебно-медицинским экспертом (Гена выпускник ХГМИ 1966 года), Шевелев сдал мне судмедэкспертизу и ушел на должность главврача в ПБ города и района. Отработав полтора года в ПБ, уехал в Москву, поступив в клиническую ординатуру по психофармакологии профессора Григория Яковлевича Авруцкого в Институт психиатрии им. Ганнушкина, по окончании ординатуры начал работать в ПБ им Яковенко. Гена настойчиво звал меня в Москву, мы постоянно были в контакте. Жена Гены, тоже психофармаколог, уроженка Северной Камчатки — корячка. Я познакомил Гену с А. С. Голубенко, они сразу перешли на «ты». Анатолий Сергеевич дал тут же квартиру в Лунево и прописку в «зеленой зоне», документы Гены были переданы на аттестацию в звании полковника в/с.

Умер Брежнев, убрали Щелокова, уволили Голубенко, Шевелев, не успел аттестоваться, уволился сам. Организовал и возглавил психиатрическую Скорую помощь при черепно-мозговых травмах, в Химках, потом умер скоропостижно от остановки сердца. На Геннадия Ивановича Шевелева имели свои взгляды три профессора — Айна Григорьевна Амбрумова, Валентин Федорович Матвеев и Владимир Федорович Десятников. Айна Григорьевна хотела открыть при ЦГ МВД СССР научно-исследовательский отдел по суицидологи и психофармакологии, который должен был возглавить, в звании генерал- майора Г. И. Шевелев. Владимир Федорович Десятников собирался открыть Институт психиатрии, филиал Института судебной психиатрии им. Сербского (он возглавлял отдел, он также обещал Гене звания генерал-майора). Валентин Федорович Матвеев — сделать ЦГ МВД клиникой, где психиатрия была бы представлена равноценным отделением, возглавить которое должен был Гена в звании полковника. Все трое предложили моему другу заочную аспирантуру под своим руководством. На меня никто в перспективе не полагался зная, что я никогда не покину философии и социологи, уйду или в Институт Философии, или в Институт Социологии, или в ИМЛИ им Горького — куда я, кстати, и ушел, и никогда не одену погоны в/с МВД, да и вряд ли вступлю в КПСС — все считали, что я не вступаю в партию по убеждениям, а на самом деле мне просто не удавалось вступить. Я собрал рекомендации в кандидаты КПСС еще в Николаевске-на-Амуре, но уехал в Москву, работая в госпитале, готовился также стать кандидатом в партию, даже начал работать нештатным сотрудником Ворошиловского горкома, но уволился. А все кончилось для Гены, моего незабвенного друга, могилой на Сходненском кладбище, как раз перед его закрытием — его могила у края забора, рядом с могилой его тещи, коренной жительницы Камчатки — и все самолеты, взлетая и садясь в Тушино, машут ему крыльями, гудят и не дают крепко уснуть.

Здесь хочется мне сказать несколько слов о моих дорогих друзьях и коллегах, с трагической судьбой

Жорж Самсонович Коробочка

Мой однокурсник, Белорусский Геракл, художник, талантливый невролог, организатор широкой неврологической службы в Николаевске-на-Амуре и районе, отец девяти детей от пяти жен. Мы с Владимиром Всеволодовичем Владимировым и Валентином Федоровичем Матвеевым подготовили ему в Москве хорошую почву с пропиской и квартирой, присоединилась неожиданно к нам профессор Института Философии Регина Семеновна Карпинская (биолог и философ): «Пусть приезжает. В крайнем случае возьму в свой отдел и жить будет у меня, квартира огромная». Не получилось! Последняя жена была депутатом исполкома и категорически против (боялась, что Жора и ее бросит, увлечется москвичкой). Надя, как ее звали, подключила к себе местные и Хабаровские медицинские власти — Жоре не подписали увольнение. Ему исполнилось 50 лет. Он справил день рождения, лег отдохнуть на диван и умер (как и Гена, похоронен на закрывающемся кладбище Николаевска-на-Амуре на Сопке «Дунькин пуп», у забора). Его могила — последняя.

Борис Яковлевич Макагон

Мог бы работать в ЦГ МВД СССР, как и его жена, тоже психиатр. Мой друг. Был главным наркологом Дубны, а жена — главным врачом ПБ. Соблазнен Соросом, от его фонда в Москве — при Литературной Газете, получал каждую неделю по 100 долларов «в поддержку», бросил Дубну, друзей из элиты дубненских ученых, шикарную квартиру, дачу и дом в лесу, уехал в Израиль и там сгинул.

Владимир Николаевич Прокудин

Аспирант Авруцкого, обучаясь в аспирантуре, внедрил в СССР все бензодиазепины — седуксен, элениум, тазепам и пр., все лекарства в упаковке, имели инструкцию, написанную и подписанную В. Н. Прокудиным. Один из авторов отечественного бензодиазепина — феназепама, затмившего все зарубежные препараты, не имеющего аналогов по производству. Доложил препарат на Всемирном Конгрессе по психофармакологии во Львове в 1978 году. Апробировал феназепам во всех ведущих клиниках СССР, в том числе в госпиталях и больницах МВД. Елена Николаевна, его жена, из славного рода Канторовичей (отец — основоположник психиатрии в Киргизии и зав. кафедры психиатрии в мед. институте Фрунзе, автор классических работ по пограничной психиатрии, дядя — физик, Нобелевский лауреат). Лена — завотделом вирусологии в Институте Гамалеи. Ее тоже обрабатывал Сорос, давая ей в период разгула в стране «перестройки и нового мышления» «грант». Лена делила деньги Сороса среди сотрудников отдела. Соблазну не поддалась. В последние годы СССР погибли два сына Прокудиных — один в «ДТП», другой просто исчез, труп найден не был. Лена вскоре умерла от рака. Володя умер недавно в психинтернате, куда его поместили невестка и внук (от старшего сына Димы). Валентин Федорович собирался сделать Володю своим приемником в заведовании кафедрой психиатрии в МГМСУ им. Евдокимова (стал Л. М. Барденштейн).

Геннадий Иванович Шевелев тосковал по своим корням — Дальнему Востоку и Хабаровскому Краю: «Я бы ползком туда пополз!»…

По сугробу по сугробу

К своему собственному гробу,

В три погибели

К гибели.

Ни ночью, ни днем,

Ни духом, ни сном,

Незнамо куда…

Коту под муда.

…Кто дал право быть таким?

Нашлась я управа — сопливый налим.

…На посошок, глядишь, вдрызг,

С пеной у рта, шампанского брызг.

Какой смысл во всем-таки был?

У него и у дебил,

Которых он лечил?

Смысл он не добыл!

…Белый снег,

Желтые листья,

Зеленая трава,

Черная земля

И могильная лопата,

За все награда и расплата.

…Хотел искупаться в Амуре —

Пусть ночью, пусть в бурю.

Пусть в проруби зимой —

В реке родной.

Оказалось, не можно, оказалось, смирись…

Жизнь не домашняя кошка —

Таежная рысь.

Рвать корни нельзя —

Все попытки за зря!

Владимир Всеволодович Владимиров

(Продолжение)

Я не надевал погоны и поэтому мы формально подчинялись начальнику неврологического отделения. Все наше подчинение заключалось в том, что мы ходили туда на «пятиминутки», на пятнадцать минут позже. Это было разумно — к разбору историй болезни. Владимиров в нашу работу никогда не вмешивался, а, вот наше, психиатров, мнение часто спрашивал и всегда по делу. Он не боялся у нас «учиться», и всегда был благодарен, когда мы помогали в постановке диагноза не только ему лично, но и невропатологам.

Это было взято за правило, да так, что чуть ли не каждый третий больной, оказывался под нашим наблюдением. В других же отделениях для нашего вмешательства требовалась специальная консультация. А это в госпитале, где девяносто процентов больных аттестованные (высшие офицеры МВД СССР), задача не простая: стоит психиатру выставить диагноз, даже такой простой, как «астения», то есть, достаточно сделать запись в истории болезни, как над сотрудником МВД нависал Дамоклов меч. Поэтому мы всячески изощрялись в записях и рекомендациях в истории болезни, чтобы «не навредить». А, вот когда сотрудник МВД хотел комиссоваться, то наша запись мола ему помочь сделать это — речь идет о досрочном комиссовании. Да, были симулянты, пытающиеся симулировать наше заболевание. Однажды такой старший офицер, направленный в Чечено-Ингушскую АССР, не желая покидать Москву, вздумал симулировать… шизофрению! Мы его, конечно, легко разоблачили, но, так как дело было весьма серьезное, подключили профессора Валентина Федоровича Матвеева. Наш дорогой консультант сделал это, разоблачая симулянта, блестяще, просто артистически. Офицер «раскололся» и разрыдался, сказав, что боялся ехать на Кавказ, ибо его предшественника там убили и на вертеле зажарили. Мы не стали проверять, правду ли говорит офицер, и сделали ему запись, поставив конечно на SCH, как он «косил», а «фобический невроз». Этого было вполне достаточно, чтобы офицера оставили в Москве, не сняв погоны (перевели в ГАИ).

Мы, психиатры жили дружно, одной семьей с невропатологами, в том числе и с нашим «начальником». Кроме, конечно, Инны (Мальвины) Струковской. Она скоро, как я пришел в госпиталь, уволилась. И сделал это не Владимиров, а ее дядя, Главный терапевт МВД СССР, Владимир Алексеевич Помаскин. Я не знаю почему. Поговаривали, что Помаскина попросил лично Голубенко, а того Владимиров. Вряд ли, ни Анатолий Сергеевич, да и ни Владимир Всеволодович так действовать не стали бы (о коллеге Мальвины Владимировне Струковской ниже).

А, вот один раз я наорал на Владимира Всеволодовича. Такое со мной за всю мою жизнь случалось только два раза. Первый раз на Всесоюзном Молодежном Философском конгрессе, президент ФО АН СССР, профессор Виктор Арсеньевич Малинин, светлый, мудрейший человек с трагической судьбой (как-нибудь расскажу), сделал меня ведущим секции «Сознание», а со-ведущим — некоего Константинова, махрового, как за ним шло определение, «сталиниста-марксиста-лениниста». Он привел на секцию своих учеников. От меня были только Давид Израилевич Дубровский, Геннадий Иванович Шевелев и философ-майор с кафедры Академии МВД. Я сделал вводный доклад о «субъективной реальности». С точки зрения Константинова это было антимарксистское, буржуазное выступление. И, действительно, никто из приведенных «сталинистов», меня не понял. В аудитории нависла тяжелая пауза. Ни Дубровский, ни Шевелев, ни мадам философ-майор не смогли исправить случившуюся, крайне неприятную, ситуацию. И тут Константинов предлагает мне «покинуть аудиторию», угрожая разбором моей позиции на ученом совете в Институте философии. Был бы я членом КПСС, он поставил бы мой вопрос о пребывании в партии в парткоме института. И… меня прорвало (после этого я понял, к чему может привести идеологическая борьба!). Я начал орать на своего со-председателя, да так, что он соскочил и бежать! Вслед за ним, его ученики. Мы остались в комнате вчетвером. Давид Израилевич потом сказал, что у меня было такое лицо, что он испугался, что я ударю почтенного сопредседателя. Вот, наверное, такое лицо было у меня, когда Владимир Всеволодович, пригласив меня в свой кабинет, сопровождаемый замначальника госпиталя по лечебной работе, В. В. Павловичем (см. выше), мягко сказал: «почему я обидел своего коллегу, Маргариту Александровну (о ней особо и ниже), назвав ее «климактерической особой». Это придумал придурок Павлович (см. о нем выше). Ему почему-то казалось, что мы с Маргаритой не ладим, и, следовательно, его ложь не будет проверена. Я заорал на Владимира Всеволодовича, чувствуя, что тот растерялся при виде такой реакции, а голова нач. меда просто ушла от страха в плечи. Потом Павлович выскочил из кабинета, оставив нас с начальником. Этот мой «земляк» был трус, его страхом была не только танатофобия (страх смерти). Когда мы остались с Владимиром Всеволодовичем одни, он обнял меня за плечи, приговаривая: «Успокойся, Женя, успокойся. Я вижу, что ты не причем. То все Павловича штучки». И потом, спустя какое-то время, рассказал, как Павлович как-то ему признался, что когда у него «плохое настроение», он вызывает к себе «на ковер» какого-нибудь начальника отделения и отыгрывается на нем. Почему Владимир Владимирович доверился Владимиру Всеволодовичу, рассказав о своем способе «эмоциональной саморегуляции», я не знаю.

Виктория Михайловна Пономарёва

(Продолжение)

С 25 апреля на 26-ое, в ночь, мы дежурили по госпиталю с Викторией Михайловной. К 24 часам я закончил обход отделений в «старом корпусе» и зашел в диспансерное отделение, сказать спокойной ночи Вике. Мы попили чай с сухариками в ординаторской (отдельного кабинета у Виктории Михайловны не было), и я пошел в «финский корпус» спать в кресле гипнотария. 25 апреля был день рождения у моего отца, отпрашиваться я не стал, и праздновать в Завидово решили в воскресенье, 27 апреля. Однако не получилось. Утром (не помню, во сколько часов точно) мне позвонила Виктория Михайловна и сказала, чтобы я зашел к ней. Я пришел в диспансерное отделение, Виктория Михайловна встретила меня в коридоре и сказала, чтобы я зашел в пятую палату. Это была палата «министров» (МВД союзных республик). Я еще не совсем отошел ото сна, поэтому, как обычно, я спросил у Вики историю болезни (занимающего палату). «Там все узнаешь» — ответила начальник диспансерного отделения. Я решил, что в палате уже есть врач, у которого история болезни, и, коль это не Виктория Михайловна, то, видимо, хирург или какой-то «узкий специалист». Вика была терапевтом, сама вела больных. Захожу в палату и вижу в ней высокого мужчину, лет за шестьдесят, мне незнакомого. Я уже говорил, что высшие чины МВД раз в году проходили диспансеризацию в госпитале и поэтому проходили через мой кабинет в «финском корпусе». Я их знал. Мужчина был в цивильной одежде — обычно пациенты диспансерного одевались в госпитале в спортивные костюмы ведущих западных брендов и соответственно носили такие же кроссовки. Он сразу протянул мне руку и сказал (это я запомнил на всю жизнь!): «Беда у нас, сынок. Беда. Нужно лететь на Украину». «Когда?» — спросил я. «Сейчас» — ответил он. Первое, что пришло мне в голову, что у него (какая-то большая шишка) что-то лучилось с родственником, которому нужна помощь психиатра. Такое бывала, но, так, чтобы мен взяли сразу после дежурства, никогда не было. Я хотел еще что-то спросить, но он кивком головы, показал мне на дверь. Я решил, что все мне расскажет Виктория Михайловна. Повторяю, что я был спросонок, поэтому моё шестое чувство ничего мне не подсказало. «Кто это? — Первое, что я спросил у Вики. — МВД, КГБ? Что так срочно? Могу я заехать домой переодеться и сказать Люде (жене), что улетаю, чтобы она ехала в Завидово одна?» «И МВД, и КГБ… Люде уже сообщили, что ты улетаешь. Отца поздравит она». Через полчаса примерно, я уже сидел в военном вертолете «Ми-8» бок о бок с генералом МВД-КГБ (имя его я так и не узнал). Всю дорогу он молчал. Кроме нас в кабине было несколько человек в штатском. Что произошло я узнал только в городской больнице Чернобыля, куда меня доставил УАЗик.

Я несколько раз, точно не помню, был на Украине. Сначала консультировал пожарных, а потом инструктировал своих коллег из Москвы, Киева, Харькова и Минска. И даже лечил своего коллегу из нашего мед. управления, капитана в/c. — заместителя начальника Майора Виноградова Михаила Викторовича (о последнем особо). Капитан утром, выйдя из палатки, в июне месяце, увидел Северное сияние. Это в Припяти. В историях болезни 34-х Героев СССР, первыми принявшими тушение 4-го реактора АЭС, есть коротка моя запись (меня проинструктировали, что я могу, а что не могу, писать в историях болезни, а также то, что я не должен запоминать в этих историях, под красным флажком). Примерно через неделю, недалеко от реки Припять, я развернул полевой стационар для моих коллег, психиатров, работающих в «зоне». Рядом с палаточным городком, я искупался в Припяти, в июне.

Я не «чернобылец». У меня нет никаких свидетельств пребывания в «зоне». Кроме, и до сих пор, когда я это пишу, приступов нестерпимого зуда в области голеностопных суставов и верхней трети внутренней поверхности бедер. После купания в Припяти, у меня через неделю исчезли ногти кистей. Лечился частично в госпитале, не переставая работать. Лечением моего зуда и ногтей, занималась Люда Шевелева, жена Гены (см. выше). Гормональные мази (флуцинар, лоренден), которые мне назначал главный дерматолог МВД, не помогали. Люда высококвалифицированный фармаколог. В 1991 году меня пригласили в Любек принять участие в организации Международного Криминологического Совета (я — член Правления от России). Так вот, когда принималась резолюция, я соскочил и выбежал в коридор, чтобы почесаться. Потом пришлось объясняться. Ногти только год назад, то есть в 2021, году (sic!) восстановились на правой руке. На левой остаются неровными и часто темнеют (может потому, что я левша). У меня в трудовой книжке нет записи, что я был в Чернобыле. Вместо этого запись, что я возглавлял бригаду психиатров Москвы, отбирающих сотрудников МВД и КГБ в охрану Игр Доброй Воли. Да, один раз я посетил Главный Госпиталь КГБ, посидел с час в кабинете. Никого мне не показывали, справлялись психиатры Главного госпиталя КГБ, сами. Всего один только раз, один час. Все остальное время я был в «зоне». Кстати, за один день или за 5 лет моего посещения «зоны» — не знаю, меня наградили 100 рублями. Эта запись есть в моей трудовой книжке. Я не ветеран труда.

В 1991 (по 1995 год) я организовал и возглавил в 136-ой городской поликлинике Москвы (рядом с моим домом на Войковской), службу по оказанию социально-медицинской помощи «ликвидаторам последствий чернобыльской катастрофы и членам их семей». Почему мне это удалось организовать, ведь прецедента в нашей стране не было, как не было еще самого понятия «социальная медицина»? Его ввели в широкий обиход мои первые учебники по социальной медицине (которые у меня просто или крали, меняя только обложку, или растаскивали новые понятия и главки книги, например, понятие «ЭПИДЕМИЯ ЗДОРОВЬЯ»). Сейчас «социальная медицина» кем только не представлена, без всяких ссылок на меня и на кафедру социальной медицины и геронтологии, первую не только в России, но и в станах СНГ, образованную мной в 1996 году в МГСУ. Но я рад, что моя социальная медицина живет и процветает. А это ведь все началось с 1985 года с Чернобыля. Уверен, что с благословения Виктории Михайловн Пономаревой. Ведь А. С. Голубенко ушел из госпиталя в 1985 году. Почему в 136-ой поликлинике Москвы? Потому что муж главного врача поликлиники был «чернобылец». Родственником зам. главврача поликлиники по трудовой экспертизе (ВТЭК), изумительной и очаровательной женщины, Елены Григорьевны Мурашко, тоже был «чернобылец». Елена Григорьевна сделала все, чтобы моя служба была на высоте. Кстати, не знаю на какой почве, именно Мурашко, дружившая с выдающимся философом, антропологами и археологом, академиком из Великобритании, сербом, Срболюбом Живановичем, познакомила меня с ним, ставши моим близким другом. Дружба «чернобыльцев» (настоящих) крепка. Там, в «зоне» я познакомился и подружился с выдающимся пожарным России, Героем России, Владимиром Михайловичем Максимчуком. В 1988 году в июле, я встречал друга из Хабаровска в аэропорту Домодедово. Рейс задерживался. Я пошел в буфет. Встал за столик. Вдруг подходи ко мне громадный мужик в шапке-ушанке — это в жару плюс двадцать пять градусов, не меньше. Улыбаясь, обнимает меня за плечи. Фигура прямо-таки экзотическая (не нашел лучшего слова). На мой вопрос, куда летишь, он на ломанном русском языке, отвечает: «Алатау. Не знаешь меня еще брат?» Я его вспомнил. Он возглавлял отряд «ликвидаторов» всего живого в «зоне». Отстреливал. Я его, горного пастуха из Казахстана, плохо говорившего по-русски, с нетипичной внешностью — помните французского актера Мишель Константена? Так он еще круче. Часы ожидания пролетели мгновенно. Когда-нибудь напишу о нем и его отряде «ликвидаторов» отдельную книжку, пока есть глава в рукописи «Центральный госпиталь МВД СССР. Последнее десятилетие. Записки психиатра».

Когда Борис Вячеславович Грызлов стал министром МВД России, Марина, моя жена, ведавшая семейным архивом, заставила меня написать ему и вложить фото пары Черносвитовых-Грызловых, с просьбой восстановит документы моей работы в «зоне» (деревни Черносвитово-Грызлово в Тульской области граничат, и смешанные браки были несколько столетий). Наверное, это указание на возможное родство, испортило дело. Чиновник из министерства, от имени министра, советовал обратиться в соц. защиту. Правда, вскоре из министерства был звонок, мне предлагали должность главного психиатра МВД РФ. Это было второе предложение из министерства МВД РФ.

И, наконец — пути Господни неисповедимы! В «зоне» я познакомился с героической личностью — кинооператором из Киева, Вениамином Стальным, евреем (говорю о его национальности не случайно). Он и его коллега-японец совершали чудеса и подвиги героизма, снимая кинохронику катастрофы, зависая на Ми-2 над горящим 4-ым реактором. Я с ними подружился. Вениамину рассказал о своей жене, и когда назвал ее девичью фамилию «Любарская», он оживился: «Это древняя и знатная еврейская фамилия!» А я думал, что это знатная польская фамилия, как говорили не друзья-поляки, а все кто знал Люду, не сговариваясь, называли ее «дородная славянка». Так вот, в 1991 году Вениамин приехал в гости к Люде (мы уже были 2 года в разводе) и предложил ей выйти за него замуж: он разведенный холостяк, и у него шикарная квартира на Крещатике. И, конечно, что мы с ним друзья с Чернобыля. Люда спросила моего согласия на этот брак. Я одобрил, и они начали жить в моей бывшей квартире. Прожили несколько месяцев (у Вениамина были дела в Москве). Потом Люда и ее второй муж стали собираться в Киев. Но СССР распадается, и Вениамин умирает. Вот такая ситуация: он, Вениамин Стальной (его труп), становится чужестранцем. В России его хоронить нельзя, везти в Киев — нет денег. Я звоню министру атомной промышленности (он опекал «чернобыльцев»), Борису Васильевичу Никипелову. (познакомился с ним в «зоне»). Он «все понял», но денег на гроб и отдельный вагон у него нет. Пообещал уладить с похоронами в России. У Стального были две взрослых дочери. Нужно их согласие на похороны в России. Они категорически против «хоронить в чужой стране» — sic! Тогда я вспоминаю еще одного своего чернобыльского друга, Володю Егорова (его фото лагеря в Припяти). Не знаю, как точно все было, но Володя со своими друзьями-чернобыльцами отправил труп Вениамина Стального в отдельном вагоне в Киев.

О «чернобыльцах», на материале работы моей службы в 136-ой городской поликлинике Москвы, я написал несколько статей. Они были опубликованы в России и в Австрии, и, конечно, вошли в мои учебники по социальной медицине. После взрыва АЭС Фукусима, я отправил материалы и в Японию.

P.S. В письме к моему «родственнику» Грызлову, я, в частности, в доказательство, что «чернобылец», сообщил, что на видео из «зоны», облетевшим весь мир, на том самом, где Рыжков рыдает, не вытирая слезы — он стоит справа от Горбачева, а слева Риса Максимовна. Так вот, рядом с ней стою я.

С Раисой Максимовной я был знаком еще до того, как Горбачева посадили на престол. Мы с ней встречались не только в философском обществе на Смоленском бульваре, в старинном особняке, что рядом с Министерством иностранных дел (и с Институтом Сербского, и с Итальянским посольством), где я был Главным ученым секретарем, а она — членом Правления, но и в Хрустальном переулке дом 31, у ГУМа. Раиса Максимовна была аспиранткой физика-философа Владимира Спиридоновича Готта, а он возглавлял журнал Философские науки. Она всегда приносила с собой еще теплое вкусное печенье, которое пекла сама, любимое Готта. И мы распивали с печеньем чаи.

На картинках: обложки, где были опубликованы мои статьи о социально-медицинской помощи «чернобыльцам», и статья из австрийского журнала.

Сбывшееся не сбылось —

Не туда крутанулась земная ось.

Не с авось,

С Чернобыля все повелось…

Владимир Всеволодович Владимиров

(Продолжение)

Владимир Всеволодович де-юре был начальником неврологического отделения, а де-факто — главным невропатологом СССР. Он постоянно консультировал больных во всех главках Москвы, часто выезжал в Ленинград, бывало и в разные республики СССР. У него стажировались будущие начальники неврологических отделений больниц, поликлиник и госпиталей МВД СССР. Начальница неврологического отделения Главного Госпиталя КГБ СССР стажировалась у Владимирова. Между неврологическими отделениями нашего госпиталя и КГБешного были тесные отношения. Возможно поэтому и судачили, что Владимир Всеволодович также офицер КГБ и присваивали ему звание майора — полковник МВД майор КГБ. Это интересно: народная молва ставила МВД выше КГБ. Или наоборот: тот, кто в МВД полковник, в КГБ — майор.

Не знаю, кому быть благодарным — Анатолию Сергеевичу или Владимиру Всеволодовичу, но и ко мне были направлены два стажера. Удивительные люди, знатоки и любители своей профессии, Мария Николаевна Барнова, дочь начальника госпиталя МВД Грузии, зав. неврологического отделения госпиталя МВД Грузии (там не аттестовали начальников), и Юрий Васильевич Ширин, зав. психотерапевтического отделения госпиталя МВД Латвии. После месячного пребывания в нашем госпитале оба защитили в медуправлении высшие врачебные категории и стали моими аспирантами и, самое важное, моими близкими друзьями. Марии Николаевне Барновой — Марике — из древнего и знатного рода князей Барновых (центральная улица Тбилиси носила имя Барнова, на ней музей Барновых, в бывшем доме князей Барноввых). С этого Марика начала нас с Мариной, знакомить с Грузией. Мы, благодаря ей воочию увидели древний замок в горах Грузии, православную церковь, часовню и усыпальницу — князей Барновых. Марика — отличный не только невропатолог, но и психотерапевт. Мы вместе с ней написали и опубликовали в Тбилиси монографию «Психотерапия телесных недугов». И ряд статей, касающихся гибели Есенина, опубликованы в центральных газетах Грузии. Наши отношения не прекращались все эти годы и сейчас мы в постоянном контакте. Вот, что интересно о «путях Господних». С мужем Марики мы познакомились за пять лет раньше, чем я начал работать в ЦГ МВД СССР — в МГУ. Оба были аспирантами — я философского факультета, Бесо — у Рема Викторовича Хохлова, ректора. Мы встречались в кабинете Рема Викторовича. Бесо из простой грузинской семьи с побережья Черного моря. Хохлов возлагал на Бесо большие надежды, оставлял его работать в университете, предлагал докторантуру. Но Бесо уехал в Тбилиси и начала выпускать цветные телевизоры не хуже японских. Внуки Марики и Бесо сейчас учатся в институтах и университетах Италии, Испании, Германии, Франции…

Юрий Васильевич Ширин, помимо работы в госпитале МВД Латвии, организовал в Риге Психотерапевтическое общество, объединившее коллег из стран Прибалтики, Минска, и городов Польши, и бывших их пациентов (sic!). Это общество находилось в старинном рижском особняке недалеко от Домского собора. Ригу и Латвию мы узнали благодаря Юре. Я и Марина (историк) несколько раз выступали в Психотерапевтическом обществе. Ни Юра, ни его жена Лариса, не имеют латвийских корней. Не скажу, что мои выступления были всегда успешны: я чувствовал между собой и аудиторией какой-то барьер. Сразу скажу, что я выступал во всех республиках СССР, нигде такого не было. Очень тепло меня принимали в Литве и Таллине. А в Риге, без Шириных нам трудно было ходить, в кафе нас дважды обозвали «оккупантами», а из ночного ресторана выгнали, угрожая побить. Милиция нас не защищала, несмотря на то что я показывал удостоверении сотрудника МВД СССР. Юра достал Марине старинные рижские журналы, публиковавшие статьи сразу после убийства Пушкина. Марина благодаря журналам (на латвийском языке!), определила «заказчиков» убийства Пушкина и вскоре написала книгу «Дуэль и смерть Пушкина». Эту монографию высоко оценил известный советский пушкинист, директор «Пушкинского Дома», академик Николай Николаевич Скатов. А мне Юра достал из «глубокого рижского архива» журналы, считавшиеся потерянными — отзывы на смерть Есенина.

У Шириных была дочь Наташа. Красавица и умница, студентка московского ВУЗа, ровесница Марины. Если бы не Марина, я бы точно влюбился в Наташу. Юра сказал: «Знал бы, что ты любишь молоденьких, женил бы тебя на дочери, вот бы и породнились». Юра был всесторонне развитый человек. Например, имел черный пояс по карате и участвовал во всех зимних заплывах в Юрмале во льдах. Естественно, что я в трех тоже участвовал. Ширины жили в особняке рядом с Домским собором. Дом отапливался каминами, но Юра провел туда центральное отопление. Мне ничего не известно о судьбе Шириных, о Наташе. Наши отношения оборвались с распадом СССР. Его телефон не отвечал, на связь сам он не выходил…

Владимир Всеволодович никогда не был ни в кабинетах, ни в гипнотарии моей службы, в отличие от других врачей госпиталя, которые забегали к нам или чайку попить, или отдохнуть на сеансах гипноза. Чаще всего из неврологического отделения к нам приходила заместитель Владимирова, Валентина Георгиевна Князева (спасшая легендарного «вохровца», моего близкого, незабвенного друга и соратника, Юрия Алексеевича Алферова, генерала и профессора, организовавшего Курсы подготовки спецназа МВД в Домодедово — о нем я много писал). А так же приходили Алла Султановна Масленникова (см. выше) и Любовь Ивановна Зонтова, старшая сестра неврологического отделения, ставшая другом нашей семьи, беззаветно помогавшая моим родителям в работе Первого Советского и Российского Фонда Милосердия и Здоровья (1986—1996 гг.), Фонд был в нашем доме, в котором я сейчас это пишу.

Сегодня в Сети много беллетристики вокруг личности Андропова, войны МВД и КГБ, в которой победил Андропов. О нем пишут, как о создателе по всему Союзу, конспиративной сети, ячеек, по типу масонских. Я общался с Юрием Владимировичем однажды в моем гипнотарии «финского корпуса». В Финский корпус, прежде всего из-за роскошного отделения на первом и подвальном этажах была физиотерапия. Ее создала фантастическая женщина, мой близкий друг, Динара Исмаиловна Иртуганова, полковник в/с и парторг госпиталя. В «финский корпус» после работы и по выходным дням шла лавина сотрудников из медуправления, главков, из госпиталя КГБ, желающих «отдохнуть» и «размяться». Анатолий Сергеевич это поощрял. Шоссе на улице Народного ополчения в такие часы перекрывалось, забитое «черными» (МВД) с мигалками и белыми (КГБ без мигалок) «Волгами». А то и «Чайками» сопровождаемыми машинами ГАИ. Так вот, однажды, кода я уже собрался уходить, в мой кабинет вошел Андропов. Один. «Покажите Евгений Васильевич свой гипнотарий. Много о нем наслышан. Хочу в своем госпитале создать нечто подобное. Вас просить будем». Сказал очень просто, спокойно. Если бы мне с таким предложением, войдя в мой кабинет обратился наш министр, не уверен, что сердце мое продолжало бы биться ровно. А тут, все как-то по-домашнему. Да, Николай Анисимович в госпиталь всегда приезжал в форме министра (даже, когда умирал в диспансерном отделении его отец) и ходил по госпиталю в сопровождении и своей свиты, и госпитальной, во главе с Анатолием Сергеевичем. «Ко мне», при мне, Щелоков никогда не заходил. Другое дело, Юрий Михайлович Чурбанов. Но он ходил в сопровождении только Анатолия Сергеевича…

Я проводил Юрия Владимировича в гипнотарий. Его я создал не по образу и подобию залов для массовой психотерапии, как в Институте психотерапии Западного Берлина. А как на кафедре моего учителя, профессора Владимира Евгеньевича Рожнова, в воспетой Булгаковым ПБ на Покровское-Стрешнево. Отличие с «рожновскими» было только в одном — в гофрированной раздвижной, на рельсах, перегородке. Она отделяла гипнотарий от кабинета моего коллеги и близкого друга, Главного Геронтолога страны, Маргариты Александровны Голиковой-Стрекалевой (о ней особо). Эта перегородка и открыла мне… «чудовище» (как его представляют сейчас в Сетях), Главного КГБшника Страны.

Войдя в гипнотарий, Юрий Владимирович сразу подошел к перегородке, даже не взглянув на 14 кресел, сделанных по спец. заказу, по типу авиационных. Встав рядом с перегородкой, Андропов… «отключился». Он погрузился в себя. И, в состоянии словно сомнамбула, начал осторожно, как будто боясь повредить, двигать перегородку — туда-сюда, туда-сюда. Андропов медитировал без всякого моего вмешательства. «Сеанс» самогипноза продолжался минут пять, а то и больше. Потом очнувшись, Юрий Владимирович повернулся ко мне с просветленным лицом и сказал: «Евгений Васильевич, сделайте тоже в моем госпитале. Конечно, перегородку мы достанем». Перегородку в Главный Госпиталь КГБ СССР (одна троллейбусная остановка от нашего госпиталя) подарил А. С. Голубенко. У него было три таких перегородки. Третью после увольнения я взял в Завидово, в Первый в СССР и России Фонд Милосердия и Здоровья. Сейчас она отделяет прихожую от спортзала в моем доме. На другой день я был в госпитале КГБ, делать мне ничего не пришлось. Все было уже сделано, точь-в-точь как у меня. Мне оставалось сказать только «добро».

P.S. Не знаю, связано ли как-то посещение гипнотрия Андроповым с тем, что вскоре мою медсестру Надю, красавицу-цыганку, последнюю влюбленность Алексея Экимяна — он Наде посвяти песню на мои слова «Медсестры» — пригласили работать в госпиталь КГБ. Работая там, она окончила вечерний мединститут и возглавила отделение фармакологии (псхофармкологии?) в Главном Госпитале КГБ СССР.

Если бы меня спросили, кто мог бы стать моим другом по личностным качествам — Андропов или Щелоков я бы не колеблясь выбрал бы Юрия Владимировича. Щелокова я видел очень близко, когда говорил ему о смерти его отца, через минуту после кончины Анисима. Андропова я видел в гипнотарии, двигающим гофрированную передвижную на рельсах перегородку.

Не приведи Господь,

Возлюбить свою плоть —

Подь от соблазна подальше подь.

Как хочется порой обидеть муху,

Согнать пинком с дороги старуху,

Или просто дать первому встречному

По уху.

Крибли крабли бум —

Не лезь Лазарь наобум.

Анатолий Дмитриевич Дубровин

Подполковник внутренней службы Дубровин Анатолий Дмитриевич (1931—1980). Прибыл в Демократическую Республику Афганистан в 1979 году и был назначен советником по медицинским вопросам. Ранее занимал должность заместителя начальника Центрального госпиталя МВД СССР по лечебной части. Погиб в Кабуле при исполнении интернационального долга 27 июля 1980 года. Указом Президиума Верховного Совета СССР награжден орденом Красной Звезды (посмертно).

Уволившись из госпиталя, я не прекращал общение со своими коллегами, с которыми у меня установились хорошие дружеские отношения за время моей работы в госпитале. Так, до самой смерти я общался с Борисом Александровичем Климовым и Андрюшей Фроловым, а также с Любовью Ивановной Зонтовой. Сейчас практически ежедневно перезваниваемся с Татьяной Петровной Макаровой и Александром Ивановичем Юдиным. Я порой обращаюсь к ним, чтобы уточнить некоторые сведения о героях моей будущей книги «Центральный госпиталь МВД СССР. Последнее десятилетие. Записки психиатра». Друзья-коллеги спрашивают, когда же ты закончишь свою книгу? 25 лет пишешь! И это правда. Я им отвечаю, что уже раз пять переписал книгу заново, от начала до конца. Ведь книга моя, как бы я ни хотел, не только о госпитале, а, volens nolens, о нашей стране, да, что там говорить, об эпохе. Каждый герой моей книги — сколок распавшегося великого государства, оттиск эпохи. Мои дорогие «оппоненты», думаю, тоже понимают это. Несколько глав рукописи, которую неоднократно переписал, опубликованы в журнале «Современное право». Тот вариант книги назывался «Центральный госпиталь МВД СССР. Кремлевская элита глазами психиатра». Кстати, признаюсь, что я боялся публиковать рукопись с таким названием, которое мне предложил Анатолий Дмитриевич Дубровин — мой первый друг, как я поступил работать в госпиталь. Забегая вперед, скажу, что вторым моим другом стала начальник отделения физиотерапии Динара Исмаиловна Иртуганова. Мы с этими, старше меня во всех отношениях коллегами, сразу перешли на «ты». Правда, выпить на брудершафт удалось только с Динарой. С Толей мы не успели — читай ниже.

Даже не знаю, с кого начинать, из кремлевской элиты, кто прошел через мой кабинет психиатра-психотерапевта. Ко мне на консультацию нередко посылали Анатолий Сергеевич и Анатолий Дмитриевич, да, собственно все начальники отделений и многие врачи госпиталя, своих знакомых, не относившихся к МВД. Я имею в виду лиц, не «лежащих» в госпитале, со стороны. А, вот, когда у Бориса Александровича Климова заработала компьютерная томография, к нам пошла лавина советской элиты, ну и «кремлевской» тоже. Ведь в «четверке» КТ появилось намного позже. В мой кабинет и в кабинет, отгороженный гофрированной раздвижной на рельсах перегородкой, начали регулярно заходить первые лица страны. Очень скоро, служба Климова и психотерапевтическая, стали «компаньонами». Сам факт, что человек хочет посмотреть свои мозги, настораживает и, в первую очередь его самого. Не знаю точно, кто из внешних клиентов Бориса Александровича сам просил «показать» его психиатру, а кому Боря это мягко советовал. Бывало, и наоборот: сначала приходили ко мне или к Маргарите Александровне (к ней — старики и старушки), а потом мы направляли своих пациентов к Климову на КТ. Например, опасающихся за наличие у них «склероза мозга». В нашей совместной «нештатной» работе с отделом компьютерной томографии были два курьеза, почти анекдотических.

Один известный не только в СССР, но и широко за рубежом, журналист-политик, мой знакомый по философскому обществу, стал опасаться за быструю потерю памяти, пока только на номера телефонов (которые он раньше никогда не записывал). Я полчаса в своем кабинете убеждал его, что его страхи необоснованные. У меня не получалось успокоить журналиста-политика с мировым именем. Тогда я предложил ему «просветить мозги». Он радостно согласился и побежал к Борису Александровичу. КТ показало, что у него начало атрофии коры головного мозга! До своей мировой славы журналист-политик за «диссидентство» (с его слов) несколько лет отбывал в Лесных ИТУ в Красноярском Крае, где пристрастился чифирить. Это он не прекращал делать и «на воле», ибо чифирь, с его слов, было средство, стимулирующее его творчество. Не знаю, влияет ли чифирь на атрофию коры головного мозга, или это случайное совпадение, но факт в данном случае налицо. Когда мы с Борей сообщили подопечному его диагноз, вручая ему пленку с его мозга, он, ничуть не расстроившись и забыв, почему ко мне обратился (sic!) сказал: «Я почти гений с атрофией мозга. А без атрофии я был бы Шекспиром!» Пленку он не хотел брать, но Боря настоял и правильно сделал. Он всегда отдавал пленки своим «со стороны», клиентам. Ибо, сегодня они такие, благодарные, а завтра… Бог знает, какие будут. Журналист-политик хотел, чтобы я забрал свидетельство его начавшегося слабоумия. Очень сожалею сейчас, что я этого не сделал.

Второй казус был с известной актрисой, которая потихоньку вела дневник на своих коллег по цеху и на многих советских знаменитостей, с кем она тесно общалась, собираясь «на пенсии» опубликовать книгу. Она пришла сначала к Борису Александровичу, а он только намекнул ей обо мне, как она рванулась в нашу службу. Дело в том, что КТ показало «дырку» в мозге у советской Звезды эстрады и экрана. Видимо она «на ногах» перенесла микроинсульт и потом сформировалась киста. Мы с Маргаритой Александровной больше часа успокаивали ее, что она «не дура», что микроинсульт в такой «зоне» мозга никак не влияет на умственные способности, все было безуспешно. Она начала проситься «наблюдаться» у Маргариты Александровны. Но когда та, не желая с ней связываться, сказала ей как бы, между прочим, что она специалист по Альцгеймеру и старческим психозам (Звезде было 38 лет), та тут же переметнулась ко мне. Я не смог отказать, мне ее роли и выступления на эстраде очень нравились. Так я несколько недель общаясь с актрисой, узнал много интересного о кинофестивалях, о Голливуде, и почему мой кумир Луи Армстронг с кем она была хорошо знакома, не мог иметь родных детей.

Эдуа́рд Амвро́сиевич Шевардна́дзе наблюдался у Владимира Всеволодовича по поводу радикулита. Он приезжал без помпы. В отделение шел, как правило, в сопровождении Владимирова, который встречал его у проходной. Но я с ним познакомился в диспансерном отделении, в котором лежал министр МВД Грузии, его давний друг и соперник. А, вот Александра Николаевича Яковлева направил ко мне Борис Александрович. По его «пожеланию», конечно… На двери моего кабинета висела табличка из медных наборных букв: «Евгений Васильевич Черносвитов, врач-психиатр, доктор медицинских наук». Эту табличку повесил мне Паша Спирин, инженер УПДК и французской фирмы «Томсон», монтирующей в госпитале КТ. Александра Николаевича ко мне сопроводил Борис Александрович. Яковлев отреагировал на мою фамилию на табличке и это нас сразу как-то сблизило. Он вошел в кабинет со словами: «Никак земляк мой, Евгений Васильевич, будете?» Дело в том, что мои предки и предки Александра Николаевича — коренные Ярославовичи. Мы об этом потом, после симпозиума «Перестройка и новое мышление», которое Яковлев организовал и провел в МГК партии, поговорили. Так, что в нашем госпитале были оба «архитектора перестройки», развалившие, как за ними повелось писать в Сети, СССР.

С Александром Николаевичем в МГК произошел казус. Когда он пришел в мой кабинет, там находился профессор Валентин Федорович Матвеев и Марика Барнова. Только что закончилась консультация Матвеева и мы пили чай с великолепными пирожками, которые регулярно для таких случаев пекла Лида, наша медицинская сестра (об этом удивительном человеке, с которым меня свела судьба в госпитале Кабула в 1980 году, летом, сразу после гибели Анатолия Дмитриевича Дубровина, напишу особо). Александр Николаевич и Борис Александрович присоединились к нам и, на сей раз, чаепитие прошло отменно. Так вот, в благодарность Яковлев пригласил всех на свою конференцию. (На ней были все, кроме Лиды и Бориса Александровича). Обращаясь к Марике, Александр Николаевич сказал: «Будет у меня на конференции два грузина. Правда, я Эдуарду Амвросиевичу сказал — без чачи не пущу. Может и не прийти».

Марика привезла три литра чачи в стеклянной бутыли, упакованной в расшитый вышивкой, мешочек. И вот стоим мы с ней в коридоре и думаем, как передать чачу Яковлеву. Не в президиум же нести? Вокруг Александра Николаевича в перерыве столпились делегаты со всего Союза. И вдруг видим, что Яковлев сам идет прямо к нам. Однако он шел не к нам, а в туалет, не обращая на нас никакого внимания. Мы стояли около туалета, он был недалеко от «черного входа» в здание. Марика сует мне бутыль со словами: «В туалете отдайте. Он нас не заметил». Я хотел было возразить, типа, сама отдай, чача твоя, но она опередила меня, резонно: «Туалет мужской, Евгений Васильевич!» Когда я неловко брал бутыль из рук Марики, наружная дверь отворилась и в нее двое мужчин внесли большой короб, а вслед им вошла Раиса Максимовна. Тоже не обращая на нас никакого внимания, быстро открыла короб — там были книги «Перестройка и новое мышление». Тут же Горбачеву окружили, хватая из ее рук, или прямо из короба, «заветные» книги. Я пошел с бутылью в туалет.

В туалете Александр Николаевич меня не узнал. Я начал неловко передавать ему бутыль, говоря: «Из Грузии, чача». Лицо его выразило растерянность, он меня не узнавал. Тогда я добавил: «От Марики, из госпиталя». Он протянул руку, беря мешок, но по лицу было видно, что он ничего не понимает. Когда мешочек оказался в его руке, я отпустил его ручку, Яковлев не смог удержать мешок и бутыль грохнулась на мраморный плиточный пол… Аромат чачи заполнил туалет, вырываясь в коридор, где Раиса Максимовна раздавала главную книгу своего мужа. На мягкой глянцевой обложке с портретом Генерального секретаря КПСС, были слова названия книги, точно такие, как на огромных билбордах за километр от МГК. Александр Николаевич выскочил из туалета слегка потрепанным. Я вышел вслед за ним, решив, что осколки бутыли и ее пролившееся содержимое уберут без меня. Увидев Раису Максимовну, раздающую книги из короба, Яковлев громко выпалил: «Ты что у мужского туалета расположилась?». Раиса Максимовна вскинула на него взгляд и, держа в руке книгу «Перестройка и новое мышление», отпарировала: «От тебя водкой несет…» — «Не водкой, грузинской чачей. Попил, бля, с хлебцем». По-моему, я расслышал реплику моего земляка-ярославца, поднимающегося тяжело по ступенькам в зал.

То, что первый тираж книги Горбачева раздавался у мужского туалета МГК КПСС, уверен, проделки Клио.

Анатолий Дмитриевич Дубровин

(Продолжение)

Госпиталю как-то не везло с заместителями начальника по лечебной части. Что такое В. В. Павлович читайте выше. Анатолия Дубровина, моего незабвенного друга, убили в Кабуле. Рассказывали, что он сел в машину командующего. Переодетые в одежду полицейских моджахеды остановили машину, собираясь похитить командующего. Это было недалеко от госпиталя. Толя начал сопротивляться, применяя карате, приемами которого отлично владел. Двоих уложил, а третий изрешетил его из автомата. Вместо Дубровина в наш госпиталь пришел Анатолий Николаевич Егоренков (полковник в/с, кандидат медицинских наук). Мы сразу подружились на почве чтения книг на английском языке. Толя открыл мне выдающегося американского романиста ХХ-го века, Гарольда Роббинса. У Анатолия Николаевича был завидный дар рассказчика. В перерывах между работой он собирал небольшую аудиторию в ординаторской диспансерного отделения и рассказывал содержание новой, прочитанной им книги Гарольда Роббинса. Так рассказывал, заслушаешься. Когда я окунулся в мир Роббинса, то многих его главных героев видел, в образе Анатолия Николаевича — высоких, худых, жилистых и сильных. А. Н. Егоренков умер скоропостижно на рабочем месте.

После Егоренкова пришел… Не буду называть его фамилию. Может еще жив. Подполковник в/с, врач. Этот человек был не просто урод внешне, он олицетворял собой Дюреровски-Кречмеровский тип непропорционального человека. Альбрехт Дюрер в «Четвертой книге о пропорциях человека» писал: «Нет людей больших или маленьких, толстых или тонких, а есть пропорциональные непропорциональные типы человека». Эрнст Кречмер в книге «Строение тела и характер» описал тип непропорционального человека. Не буду здесь цитировать немецкого психолога и психиатра, только скажу, что от диспропорционального человека, в чем безусловно прав Кречмер, можно ожидать все, что угодно: от простого к сложному, от трагического к комическому и без единого шага! Так, наш начмед в погонах подполковника в/с МВД, врач, коммунист, подрался, да ПОДРАЛСЯ на работе с санитаркой, которая ему в матери годилась! Конечно, его сразу же уволили из госпиталя. Когда я с ним общался на предмет его психического здоровья, мне было как-то неловко смотреть на этого КРУПНОГО человека с МАЛЕНЬКИМИ руками! В госпитале его сразу прозвали «Ручонки». После него пришел Павлович, а после того — баба с рыбьими глазами, развалившая мою психотерапевтическую службу. Об этапах «большего пути» развала скажу немного, ибо, конечно, дело не в ней, а во времени: с Павловича началось не только для госпиталя, но для всей страны, время «перестройки и нового мышления». И всяк червяк пытался, работая языком, руками (ручками) и ногами, в него «вписаться».

Для психотерапевтической службы началось все, с этого, а-ля булгаковского спектакля, называемого «РАСПРОДАЖА». Хочу поделиться своими соображениями насчет «дьявола», автора советских распродаж 80-х годов. Уверен, имя ему СОРОС. Почему я так думаю? Первая «распродажа» началась в здании «Литературной газеты». Где «Московский фонд Сороса» сплел первое свое «гнездо», в котором выкармливал «птенцов» для «перестройки». Знаю не понаслышке. Я с мужем председателя московского фонда Сороса от Государственной Думы летал на международную конференцию в ФРГ, где мой новый друг учил меня пить баварское пиво, утверждая, что «сколько людей, столько пив»… Нет, не научил: не люблю я даже наше, родное «Жигулевское», а не то, что заморские «пивы». Финансировала эту конференцию баронесса. Она построила «для разного рода деятельности» так называемую «Католическую академию» (ничего не имеющую общего с католицизмом). Я общался с этой мадам — грузной, старой женщиной, шея которой была в тяжелых золотых и платиновых цепях, а на каждом пальце огромные с каменьями перстни. В Государственной Думе мы сидели с ней у дверей зала и ждали Явлинского. Она, тогда мне сказала, что «дружит с Жорой Соросом». Московский фонд Сороса в «Литературной газете», каждому, кого принимал, еженедельно выдавал «просто так» по 100 долларов США. Мой студенческий друг, Борис Яковлевич Макагон, каждую среду приезжал из Дубны в «Литературную газету» за «получкой». В Дубне Боря был главным наркологом и заведующим психдиспансером. А его жена Лиза была главным врачом психиатрической больницы. Со слов Бори он «лично общался с Соросом». Видимо «Жорж» и уговорил Борю и Лизу бросить в Дубне роскошную квартиру с антикварной мебелью, под Дубной не мене роскошную дачу, да еще рубленный огромный дом в лесу. Все ради «возвращения» на землю обетованную. Макагоны уехали в Израиль и там сгинули. Боря был талантлив, но еще мог делать деньги (пытался этому ремеслу меня учить, но не получилось). В России у него остались три бывших жены (татарка, полька и русская) и сын, и две дочери. Все они носят фамилию «Макагон». Извиняюсь, что на этом задержался! С сердца никак не упадет камень, что я не смог удержать моего лучшего друга на его родине. Отец Бори еврей, бесконечно влюбленный в малую родину — Хабаровский Край. Мама — запорожская казачка. Их могилы в Хабаровске.

(Продолжение следует).

На картинке книга, которую подарил мне Анатолий Николаевич Егоренков незадолго до смерти и его визитка. Одна из первых визиток госпиталя, которые были сделаны в типографии Государственного Архива СССР. А также Анатолию Сергеевич Голубенко и мне в том числе. Почему мне? Потому что тираж заказывал и получал я (по договоренности с Госархивом Анатолия Николаевича).

Беда да и телка,

И новогодняя елка…

Давно не брал в руки шашку,

Не бил нараспашку.

…От Парамуша до Парамушира —

Вира по малой вире.

От сэра до сира,

Вира по малу, вира.

Далеко до предков моих пошехонского сыра.

Вира по малу, вира.

Двигай, друг мой, живо —

Нам не до жира.

Вира по малу, вира.

Всему Миру мирра,

Вира по малой вире.

Ирина Леонидовна Русских

(Продолжение)

Я выше писал, что Ирина оперировала Гену Шевелева по поводу «искривленной перегородки носа». Ужасная операция для внешнего наблюдателя: вывернутый на изнанку нос, много крови, при этом все делается при местной анестезии. От прикосновения магических рук Иры Гена при этом, как он признался мне, испытал оргазм. Гена влюбился в Иру, а, так как он не из тех, кто флиртует, то я стал опасаться последствий этой влюбленности. Люда (корячка) его вторая жена вероятно вообще вторая женщина (на эту тему он неразговорчив). У них была дочь Катя, тогда студентка ХГМИ. И вот приходит ко мне в кабинет Ира и задает странный вопрос, который меня сильно озадачил, встревожил и раздражил: «Евгений, Геннадий жаловался на сердце?» Я: «Больное ли сердце у Гены? Ты оперировала его. Должна знать!» Операции под местной анестезией, как правило, или вообще не требуют анализов сердечно-сосудистой деятельности, или ограничиваются обычным ЭКГ. «На ЭКГ у него все в порядке» — «Так в чем дело? Тоже влюбилась в моего друга… Замуж за него собралась, страхуешься?» — «Похоже, что влюбилась… — ответила Ира и продолжила — Но дело не в этом» — «А, в чем?» — спросил я и тревога моя усилилась.

Ира из редких женщин: спокойной, несуетной красоты и не бросающегося сразу, величия. С ней, где бы это ни было, всегда уютно, спокойно и как-то по-домашнему просто. Ни капли косметики. Все натуральное, и никакого маникюра. С коротко подстриженными ногтями потому, что она оперирующий врач. Я понял, что, ее внутренняя тишина и гармония с собой нарушены. Значит, что-то очень серьезное ее беспокоит и причина этому Гена, мой близкий друг! Но и тогда у меня и мысли не было, что Гене что-то грозит серьезное. Разве, что третья жена — Ирина Леонидовна Русских, моя возлюбленная по госпиталю.

Ира рассказала мне следующее. В ее небольшом опыте хирурга ЛОР, было несколько случаев, когда мужчины в возрасте от 40 до 50 (Гене было 42 года), пришли с просьбой исправить носовую перегородку, ибо она не дает им хорошо дышать. Точно, как и Гена. Кстати, о желании оперироваться по поводу исправления носовой перегородки, мой друг мне ничего не сказал. Я узнал об этом только, когда Ира сообщила мне, что идет оперировать моего друга. Все случаи (4), из опыта Ирины, это искривленная носовая перегородка с рождения! Как и было у Гены. 40 лет она ему не мешала и вдруг начала мешать, да так, что Гена решил ее исправить!

От 40 до 50 — возраст мужчины, когда в нем начинает говорить «козел». Ничего общего со смыслом русской поговорки: «Любовь зла полюбишь и кола», в смысле старого ловеласа (упрощаю). Козел, «козлиная песнь» — суть ТРАГЕДИЯ. Это современные толкователи отцов трагедии, как жанра — Софокла, Еврипида и Эсхила, приписали к подлинному смыслу «козлиная песнь» слово «гульбище» (пьянка, разврат). НЕТ ТАКОГО НИ В ОДНОЙ ТРАГЕДИИ ее отцов!!! Фрейд тоже не справился с пониманием «козлиная песнь» или не хотел принять истинное его значение, приписав ему психосексуальную трактовку взаимоотношения состарившихся вожаков стаи с молодыми, на эту роль претендующими (читай «Моисей-египтянин»). В данном случае — Гена и гульбище — пьянки, разврат — вещи не совместимы. Все гораздо глубже, в смысле экзистенциальной трактовки трагедии. Ближе всего к пониманию трагедии, как козлиной песни, полагаю, Серен Кьеркегор и Мишель Фуко. В «Формуле смерти» я описал случай, который произошел со мной в горах Дагестана, в ауле Чох. В ясную ночь, там небо так близко, что, кажется, можно снимать с него звезды. Аул расположен на двух хребтах, между которыми глубокое ущелье. Так вот, я был на одном хребте, а горный козел — на другом. Не знаю, каково расстояние между хребтов, но в ту ночь, казалось, рукой подать. О, если бы у меня была камера! Козел встал на край обрыва и… запел! В этой песни были, и плачь ребенка, и стон от сердечной боли и… Возможно, песня Орфея об Эвридике тоже оттуда, из козлиной песни? «Мой» козел спел свою песню, от которой больно защемило у меня сердце, и бросился в пропасть. Из оперированных Ирой «козлов», до Гены умер один. Это она знает, что с другими тремя — ей неизвестно. Гена умер вскоре после операции. Это был второй трагический случай в практике моей госпитальной любви — прекрасной русской женщины — Ирины Леонидовны Русских. Узнав о внезапной смерти Гены, Ира взяла внеочередной отпуск и уехала и Москвы. Больше я о ней ничего не слышал.

Моя склонность все обобщать и во всем видеть скрытый (экзистенциальный) смысл сразу (после смерти друга), связала «искривленную носовую перегородку» у мужчин в «козлином возрасте» с исчезновением ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ АСИММЕТРИИ «правого» и «левого» в человеке. Мой предшественник по «формуле смерти», французский врач и философ ХVII-го века Жюлье́н Офре́ де Ламетри́. Намного раньше меня, по-своему, пытался измерить, насколько лет «закручена пружина внутренних часов человека» (читай «Человек-машина»). Де Ламетри был гениальная и загадочная личность. Он вычислил время своей смерти — 41 год. И умер, достигнув этого возраста. Одни полагают что, для подтверждения правоты своей теории, он отравился. Другие — что его отравили. Толи конкуренты по врачебной практике, толи церковники, как еретика. Для меня, вернее, для теории (да, не гипотезы, а теории!) ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ АСИММЕТРИИ ЧЕЛОВЕКА (у животных ее нет, там действуют другие законы), важно то, что по любой непосредственной причине смерти великого провидца, врача-философа, моего коллеги, ФОРМУЛА СМЕРТИ есть и она ВЕРНА! Кому интересно узнать об этом подробнее — читайте шесть изданий (и множество пиратских, в том числе на иностранных языках) моей «Формулы смерти». Четыре можно найти в Сети.

Сообщение Ирины о трагическом исправлении мужчинами от 40 до 50 лет носовой перегородки, мгновенно в моем сознании связалось с исправлением прикуса, не щадящего здоровые зубы, красавицы-балерины в «бальзаковском возрасте», подруги Майи Плисецкой…

(Продолжение следует).

На плече моем на правом

Примостился голубь-утро,

На плече моем на левом

Примостился филин-ночь.

Прохожу, как царь казанский.

И чего душе бояться —

Раз враги соединились,

Чтоб вдвоем меня хранить!

Марина Цветаева. 1918 г.

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти, —

Пусть в жуткой тишине сливаются уста

И сердце рвется от любви на части.

Анна Ахматова. 1915 г.

Но две души живут во мне,

И обе не в ладах друг с другом.

И. Гёте. Фауст.

«Когда Маяковский испытывал муки слова, он сожалел: «О, если б был я косноязычен, как Данте или Петрарка»…

«Гуидубальди отмечает полное совпадение «психических динамик Данте и Маяковского». «Для Маяковского характерна «сексуальная возвышенность, основанная на психическом динамизме, вполне сходная с дантовским, хотя и приниженным контактом с трепетностью живой женщины Лили (вместо воспоминаний о женщине умершей) и, кроме того, еще и с Марией, Татьяной, Вероникой. Гуидубальди спрашивает: что имел в виду Маяковский, произнося пророческие слова: «Встает из времен — революция другая — третья революция — духа»? И отвечает: «Он просто хотел принести дар [святому пламени], зажженному в нем революционной [женственностью], носящей имя «Лиля», пока «лодка любви» не разбилась об утесы «повседневной жизни». Это был подлинный «Интернационал». Это была «революция», но «революция духа — иная, чем та (более запутанная), о которой мечтали на хозяйственно-политических собраниях, следовавших одно за другим по инициативе предводителей официального «Интернационала»». Догадка сомнительная. Забавно еще одно соображение Гуидубальди: «Было ли настоящим богохульством то, что Маяковский передал нам с такой запальчивостью, или, наоборот, это были подлинные мотивы по случаю подтверждения существования Бога (о чем нам напоминает Т. С. Элиот), подчеркнутого самим фактом его «отрицания»?»

Эджидио Гуидубальди «От Маяковского к Дантовскому Интернационалу». Цитата по Кантор К. М. «Тринадцатый апостол». 2011 г.

Не смущаю, не пою

Женскою отравою.

Руку верную даю —

Пишущую, правую.

Той, которою крещу

На ночь — ненаглядную

Той, которою пишу

То, что Богом задано.

Левая — она дерзка,

Льстивая, лукавая.

Вот тебе моя рука —

Праведная, правая!

Марина Цветаева. 1918 г.

Элла Фирсовна Брускова

(Продолжение)

Консилиум для этого больного устроили прямо в приемном отделении. Генерал-лейтенант из Сибири, из ЛИТУ, сорок четыре года. Жалоба одна — икота. Икает вторую неделю, не прекращая, и днем, и ночью. Осмотрен всеми специалистами по месту жительства в ЦРБ, приезжали светила из Москвы и Ленинграда. Диагноз практически не выставлен. Прошел полное обследование — никакой актуальной патологии со стороны ЦНС и внутренних органов не обнаружено. За время икоты потерял около 6 кг, чему, кстати, доволен — «избавился от живота». Меня пригласили на консилиум после осмотра больного всеми начальниками госпиталя. Борис Александрович Климов и Андрей Сергеевич Фролов отказались проводить повторные КТ и рентгенологические исследования. Сделанные по месту жительства — в Иркутске, их удовлетворили. Опять же никакой патологии. Когда я вошел в приемное отделение, там стоял гвалт — коллеги ругались: никто не хотел брать больного с «громкой икотой» к себе. Вообще-то по званию и по должности сибиряка могли положить даже в диспансерное отделение. Но, Виктория Михайловна спокойно сказала: «Если ко мне, то кто гарантирует, что завтра не заикает министр из Казахстана или замначальника ГАИ Бурятии?» От нее отстали. Гвалт не утихал, его прервал чей-то громкий голос (я не разобрал, чей): «Перерезать вагус и всех делов!». «Идиоты!» — подвел Владимир Всеволодович и раздраженно сдвинув свой огромный колпак, вышел из приемного, громко хлопнув дверью. Вот, в подобные случаи последнее слово было за психиатром, то есть, за мной. Валентин Федорович Матвеев подсказал мне формулировку, которая помогала начальникам избавиться от ненужных манипуляций с больным. Например: 1) У пожилого, ослабленного больного рецидив (и не первый) грыжи живота. А он, ветеран МВД, заслуженный работник и т. д. настаивает на 3—4 повторной операции. Формально его оперировать можно, а фактически… может умереть на операционном столе и, в любом случае, рецидив неизбежен. Вот тогда психиатр и пишет: «Операция по витальным показаниям». То есть, если она спасет больного от неминуемой смерти. 2) Больной прошел в госпитале полное обследование. А он настаивает на дополнительных манипуляциях. Психиатр опять пишет: дополнительные обследования — по витальным покаяниям. И в первой и во второй схожей ситуации, после записи психиатра, больного выписывают. При мне не было ни одного случая, чтобы больной попытался обжаловать заключение психиатра. Вот за такую помощь коллегам, нас, психиатров, начальники очень даже уважали…

Пока я стоял, слушая, как горячатся мои коллеги, и в голове не было ни одной мысли, как помочь ИКОТКЕ (так уже успели окрестить генерал-лейтенант коллеги). Элла Фирсовна со своим обычным беззлобным смешком, буркнула: «Ладно, беру, на Женькину койку». В гематологическом отделении, напоминаю, были несколько коек для «пограничных» больных, которых вели мы, психиатры. Виктория Михайловна возразила: «Элла, к тебе нельзя. Он не может лежать в общей палате». «Хорошо, я отдам ему свой кабинет» — продолжая посмеиваться (не могу подыскать подходящее слово для этих «смешков» Эллы Фирсовны). Это и не насмешка и не смех, а что-то между… На ум пришли строки Марины Цветаевой: «Между молчанием и речью…» (Куст) Элла забрала генерал-лейтенанта и повела его, громко икающего, на пятый этаж. До принятия окончательного решения (я понял, что его должен буду сделать я). У меня были сутки: пока проведут формально необходимые исследования (анализы крови, мочи, ЭКГ). Больной покорно пошел за Брусковой, я в свой кабинет. Рабочий день кончался. На этот вечер мы с Людой были приглашены Прокудиными на концерт какой-то западной рок-группы, на открытую эстрадную площадку в парке «Водный стадион». Именно там, под ужасный шум «металлистов», было найдено решение по «икотке». Единственно верное.

На сцене прыгали и дергались худые старикашки, косившие под юношей, остервенело бьющие по струнам электрогитар. Люда ерзала на стуле, злясь, что ее вытащили на «этих придурков». Володя ее успокаивал, я ничего не видел и не слышал, погруженный в мысли, что завтра мне давать заключение по «икотке», которого все ждут. Хорошо, что вечер был прекрасный — теплый, без ветра, полный ароматов цветов — в парке было множество клумб. Лене концерт нравился, она была поглощена и ритмично, в такт «тяжелому металлу», тоже подергивалась.

Елена Николаевна Прокудина-Канторович, вирусолог, доктор медицинских наук, дочь Николая Витальевича Канторовича, классика пограничной психиатрии СССР, племянница Нобелевского лауреата, Леонида Витальевича Канторович. Вот, что я нашел в Сети о ней, мне понравившееся: «Была обаятельной женщиной, любящей и любимой женой, матерью, бабушкой, прекрасной пианисткой и гитаристкой, фотографом-художницей, „душой“ дружеской компании, автором многочисленных остроумных скетчей за праздничным столом». О Володе (Владимире Николаевиче Прокудине) — читай у меня выше. «Ты что не врубаешься? Концерт — отпад!». То есть, «блеск», по-лениному. «Да, у меня больной вторую неделю икает, здоровенный сибиряк, здоров во всех отношениях, позавидуешь, да еще генерал-лейтенант» — выпалил я. «Да ну их, твоих больных — весело крикнула Лена. И добавила, не отрывая голову от эстрады, — Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

Мы с Людой «дотерпели» до конца концерта и приняли приглашение Прокудиных переночевать у них. Как обычно, перед ужином (или перед завтраком, как получалось), мы с Леной побежали наперегонки купаться (они жили в доме, комплекса «Лебедь», под откосом был Химкинский залив). Поплыли наперегонки — мы оба увлекались плаванием. Подплыв ко мне близко, Лена вдруг сказала: «У отца есть статья: „Икотка“. Правда, там икала около недели вся киргизская деревня. Отец выезжал. Я дам тебе оттиски». При этих словах меня осенило: «Владимир Евгеньевич Рожнов! Мой учитель, выгнавший меня с кафедры, после звонка к нему второго моего учителя, Давида Израилевича Дубровского. Вот кто, и только он, мне поможет!» Когда Володя стал развозить нас утром — меня в госпиталь, Люду домой, Лена протянула мне кипу оттисков брошюр и книжку основоположника научной психиатрии в Киргизии, основателя кафедры психиатрии во Фрунзенском медицинском институте бессменным ее заведующим, Николая Витальевича Канторовича, своего отца: «Может поможет. Володька все равно не читает».

(Продолжение следует).

Иду коридором,

Между «правым» и «левым»,

Между восхищением и позором,

Между трусом и смелым.

Иду осторожно —

В пломбах душа —

Жизнь хороша,

В кармане не шиша.

До милой моей все не досуг…

Да, да — не до сук!

Маргарита Александровна Стрелкова-Голикова

Врач психиатр госпиталя, геронтолог, не аттестована.

О Маргарите Александровне, женщине, коллеге, соратнике и друге, мне особенно трудно писать. Почему? Рой мыслей, образов, еще живых чувств и переживаний, кружится вокруг этого имени. Даже не знаю, с чего начать, чтобы уж совсем не быть субъективным. Напомню, что выше я писал, вспоминая нач. меда госпиталя В. В. Павловича, как он довел меня до приступа почти не контролируемой злости (в крошечном кабинете начальника неврологии В. В. Владимирова…)

Маргарита Александровна непроизвольно помогла мне разобраться в отношениях с женщинами. Нет, не в моих симпатиях и антипатиях к представительницам прекрасного пола, а, скорее, в их отношениях ко мне. Я прожил большую жизнь, мне 78 лет, из них полвека врачебной, научной и педагогической деятельности. Так, опираясь на свой жизненный опыт, скажу, что женщины, с которыми мне пришлось тесно общаться (в той или иной, из выше названных ипостасях), делились на три типа (равнодушных не было!). Первые были в меня в той или иной степени влюблены. Даже один случай типичного эротического бреда (по Клерамбо), со стороны жены моего пациента с SCH. Об этом у меня есть несколько рассказов. Повторяю, я пять раз переписывал от начала до конца эту рукопись, которую стал писать сразу, как поступил работать в госпиталь, то есть с 1 апреля 1978 года. Некоторые главы, под названием «Центральный госпиталь МВД СССР. Кремлевская элита глазами психиатра», я опубликовал вначале нового столетия в журнале «Современное право». Ниже представлю фотографию рукописи, как ее упаковал, будучи против публикации ранее 25 лет. В дальнейшем моя ссылка будет «рукопись».

Случай эротического бреда, описанного классиком французской психиатрии Гаэтаном Гасьяном де Клерамбо, я также наблюдал воочию, разбираясь в «персональном деле», сотрудника госпиталя, майора в/с, анестезиолога Валерия Николаевича Ноздрина. Кстати, родственника Игоря Костолевского. Благодаря Ноздрину я познакомился с двумя талантливыми братьями: всем известным актером кино — Игорем, и Робертом — основоположником советского ресторанного варьете. Роберт начал с ресторана «Прага». Если здесь не напишу подробно о братьях Костолевских, как я их знал, то, желая, дождитесь публикации «рукописи», там все в деталях и красках. Так вот, преследование мужчин женщинами с эротическим бредом это то звено, о котором можно сказать — «от любви до ненависти — шаг». Со своей преследовательницей я ничего не мог поделать. Да, что я, если два полковника, мои друзья, начальники милиции Клина и Солнечногорска, Николай Николаевич Репин и Иван Иванович Подколзин, отказались мне помогать (кстати, и мой родной брат, Слава, тогда майор милиции, начальник вневедомственной охраны Клина, тоже отказал). Моя преследовательница — «секретарь парторганизации Стекольного завода, отличный инженер, мать, заботится о больном муже…» — так говорили мне друзья-милиционеры. Жаловаться А. С. Голубенко? Представляю, что он бы мне сказал: «Какой же Вы психиатр, если не можете справиться с психически больной, как Вы утверждаете?» Мой опыт с моей преследовательницей помог мне на все сто, выдернуть В. Н. Ноздрина из «ситуации» с его преследовательницей с эротическим бредом.

Итак, второй тип отношений женщин ко мне — лютая ненависть с самого начала (мне при этом мотивы были или непонятны, или неизвестны). Три случая покушения (реального) на меня. Первый раз в ПБ№4 Московской области — жена моего пациента-хронического алкоголика, набросилась на меня с ножом (повод — я не отпустил мужа в «пробный отпуск» домой). Психиатрическая экспертиза признала ее вменяемой. Был товарищеский суд, ибо заявление от меня не было, только от очевидцев ­ моих пациентов-алкоголиков. Потом они снялись в массовке фильма с Джигарханяном и Меньшовым: «Человек на своем месте», где им платили по три рубля в день. Так я их отблагодарил за спасение моей жизни. Ни один из них, заработав деньги на съемках фильма, не запил. Думаю, что в этом не только, а, может быть, не столько, моя заслуга врача, сколько прекрасного фильма с прекрасными актерами.

Второй случай — на меня с утюгом бросилась мать моей пациентки. Это интересный случай. После 1985 года в СССР, в том числе в Москву, из разных близких и дальних стран начали возвращаться советские шпионы (резиденты советской разведки). Вероятно, их было много, ибо психиатры ГГ КГБ СССР с ними не справлялась, а они все нуждались в психотерапевтической реабилитации, поэтому коллегии обращались, за помощью ко мне. Признаюсь, что мне было крайне сложно помогать шпионам адаптироваться к новым условиям. В данном случае, речь идет о молодом офицере разведки (звание не знаю), который работал в Азии и вернулся на Родину из Гонконга. Я храню сувенир, какой он мне подарил: бутылку виски из Гонконга. Мой пациент не захотел вернуться в семью, к молодой жене и двухгодовалому ребенку. Почему — не знаю. Молодая женщина пыталась повеситься. Я работал и с мужем, и с ней. С ней успешно, с ее мужем нет. Он не вернулся в семью и куда-то из Москвы, в конце концов, уехал. Возможно из-за того, что я не справился с поставленной передо мной задачей, мать жены шпиона и набросилась на меня с утюгом. До этого, пока я курировал ее дочь, кормила меня пирогами и рассыпалась в комплиментах. Моя пациентка сейчас известная художница, во втором браке счастлива.

Третий случай произошел в 2013 году. Здесь в ВК, есть фото. В меня стреляли из «Макарова», два раза и оба раза пули прошли по касательной. Это произошло в Завидово. Вели дело два следователя милиции — наш, и Тверской. Оба следователя, кстати (смеюсь), были женщины. Покушение имитировалось под ограбление. Я возвращался из Москвы, у меня был портфель, в котором борсетка с документами, две бутылки «Пино нуар», новые, супермодные туфли для Кати — я вез ей в подарок. Еще у меня в руках была антикварная шпага из Толедо в обертке. Очень дорогая. Портфель забрали, шпагу нет. На другой день к калитке подошел мужик и вернул мне борсетку с документами, сказав, что «случайно нашел». Убийцу не наши. Дело закрыли. Местная следователь намекнула, что меня «заказала женщина». Больше мне не сказали ничего. Я и сейчас ломаю голову — кто? За что? И почему она все же меня не прикончила?

А, вот третий тип отношений ко мне женщин — это родственный. Я уже говорил, что моя последняя медсестра, легендарная личность с легендарной судьбой — Лида. С которой я познакомился и подружился за четыре дня пребывания в Кабуле в 1980 году, где она была главной медсестрой нашего госпиталя там, относилась ко мне, как к младшему брату (о Лиде отдельно и особо).

Я также успел написать о старшей медсестре неврологии, Любови Ивановне Зонтовой. Не только для меня она стала, пожалуй, второй мамой. Она для моей мамы стала сестрой: беззаветно помогая ей в работе Первого Советского и Российского Фонда милосердия и здоровья.

Маргарита Александровна была для меня родной старшей сестрой. И это далёко не все, что у меня выплывает при имени Маргариты Александровны Стрекалевой-Голиковой.

И ещё о Гениях, с кем мне за 50 лет посчастливилось работать. Я должен объясниться, кого я считаю Гениями, и почему Маргарита Александровна — гений. Я знал и общался с двумя женщинами, гениальными врачами-геронтологами. И они обе подруги. Вторая — профессор и мой соратник по кафедре социальной медицины и геронтологии в МГСУ (РГСУ), созданной мной и возглавляемой с 1996 г. по 2005 г. Раиса Сергеевна Яцемирская. О ней ниже и особо, как о гениальном (и легендарном!) геронтологе и близкой подруге Маргариты Александровны. О моем соратнике по МГСУ и большом друге.

(Продолжение следует).

Куда уходят мечты —

Не зги не видно.

Мы были с тобой на «ты» —

Были? Обидно!

В трамтарарам —

Опять все снова

Вы к нам —

Такая вот теперь основа.

Как все надоело —

И всхлипы, и вздохи.

Сдуваю с ладони прошлого крохи.

P.S. Желающих узнать, что такое эротический бред, советую посмотреть американский фильм с Майклом Дугласом «Роковое влечение».

Игорь Вячеславович Шуплов

Полковник в/с, организатор, строитель и начальник эндоскопического отделения госпиталя. В одной из серий «Доктор Хаус», врач, оказавшийся один на полярной станции, получил черепно-мозговую травму. По разным причинам, санавиация к нему не прилетела (детали я плохо помню). У него гематома сдавливает мозг. Это смерть. В лучшем случаен, паралич. Понимая это, он, обыкновенной дрелью просверливает себе череп и таким образом выпускает скопившуюся под мозговыми оболочками кровь. Спасает себя, возвращаясь к нормальной жизни. Круто? В отделе идентификации личности Российского Центра судебной медицины хранится череп, которому миллион лет до нашей эры плюс тридцать годиков еще. Заведующий отделом, профессор Виктор Николаевич Звягин позволил мне подержать в руках этот череп. Так вот, череп просверлен каменным сверлом. По причине освобождения от гематомы. Она возникла «от удара тупым, твердым предметом по голове», как говорят судмедэксперты. Череп просверлил «предок американца», себе сам.

Почему я здесь, собравшись писать об Игоре Вячеславовиче, это вспомнил? Не случайно, для сравнения. Дело в том, что начальник эндоскопического отделения мог войти в свой череп без всякого нарушения его целостности. Через естественное в черепе отверстие. Я забыл, сколько отверстий у нас в черепе. А. ведь знал, ибо не сдал бы иначе экзамен по анатомии (мне попалась височная косточка), строгому, и всеми любимому, декану моего лечебного факультета ХГМИ.

Игорь Вячеславович Шуплов — левша. Отсюда его фантастическая способность изобретать зонды, эндоскопы с помощью которых, можно было попасть в любую полость живого человека, не причиняя ему не то, что боли, но и неудобства. Могу ошибиться, если попытаюсь сравнивать эндоскопы последнего десятилетия (не только в клиниках СССР, но и ведущих медицинских учреждений Европы, Японии, США и Канады о которых я знал не понаслышке). Скажу просто: эндоскопы у И. В. Шуплова могли все: не только брать ткани, не повреждая органов, на исследование. Но и (sic!), фотографировать полости органов и даже снимать их на видео. И все это дело рук «левши» — эндоскописта ЦГ МВД СССР И. В. Шуплова. Расскажу здесь только про один случай, который я наблюдал от начала до конца. Позволю себе некоторую подробность, ибо речь идет о моем друге, Владимире Николаевиче Прокудине (выше я уже о нем писал).

Было это в воскресенье. Володя постучал в нашу дверь. Войдя в квартиру, он без слов протянул Марине фаянсовую сахарницу и маленький бюстик Ленина каслинского литья — у Володи была богатая коллекция каслинского завода. «В честь какого праздника эти подарки?» — Спросила Марина. «Я умираю. На память. Коронка зуба в тонкой ветви бронхиального дерева».

История такова. Утром Володя начал чистить зубы и отломил коронку одного зуба. Не успев ее выплюнуть, вдохнул. Вызвали СП. Отвезли в дежурную городскую больницу. Там сказал, что нужна операция. Лена (Елена Николаевна Прокудина-Канторович, читай выше) работала зав. лабораторией в институте им. Гамалеи, и была прикреплена к медсанчасти 4го (Кремлевского) Управления. Там, осмотрели Володю и сказали, что нужна торакотомия. «У меня сердце не выдержит. Я умру во время операции, или до нее».

Не помню, сколько прошло времени — Марина всегда опережала меня в таких трудных ситуациях, находив единственно верное решение. Не случайно ею восхищались все наши знакомые, а великий сын великого человека хотел сделать ее наследницей. Это я о Святославе Николаевиче Рерихе, с которым мы познакомились у актрисы Наталии Величко. Как-нибудь напишу о Наташе Величко и Святославе Николаевиче Рерихе, наших с Мариной друзьях, отдельную статью. Нужно торопиться, пока жив Валера Скурлатов — он еще старше меня — познакомивший нас с Наташей. Он тоже был влюблен в Марину. «Ты рассказывал, что в госпитале великолепное эндоскопическое отделение, возглавляемое Левшой. Позвони ему».

Повторяю, было воскресенье. Это был мой первый и единственный звонок домой Игорю Вячеславовичу Шуплову.

Игорь отдыхал. Хорошо, что дома. О том, как «отдыхал» Игорь, умолчу. Здесь скажу только, что в госпитале его звали, и не только за глаза, но и в глаза «зеленый змий». Кстати, Игорь около 2-х метров роста, совершенно правильного (пропорционального, по Дюреру) телосложения — худой, жилистый и тощий. Игорь никогда не обижался на прозвище. И я считаю, что он стопроцентный Лесковский левша. Что подтвердила Тамара Амплиевна Доброхотова, написавшая о левшах две книги и разработавшая основы законодательствах о «левшах», принятого сначала в СССР, а потом и в ряде развитых стран. «Мой друг — Игорь, умирает…» — Крикнул я в трубку. «Ладно, вези. Я буду». Игорь даже не спросил, в чем дело?

Избавлю читателей от всех подробностей, как Игорь Вячеславович Шуплов, одним движением длиннющей руки, закинул Володе эндоскоп с пинцетом собственной конструкции, в тонюсенький бронх и вытащил золотую фиксу. Вся процедура (не операция, а процедура!) длилась ровно четыре минуты две секунды — я засекал время. Шуплов озорничал: часто, давал медсестрам секундомер во время процедуры, заставляя их фиксировать время по секундам, за которое он управлялся, и писал его в историю болезни. Много у Игоря было чудачеств, «типичных, как у левшей» — сказала потом Тамара Амплиевна, когда я их познакомил. У обоих гениальных врачей — психиатра-нейрохирурга и эндоскописта ЦГ МВД СССР, был взаимный друг к другу интерес. У И. В. Шуплова — к инструментам, каким пользовались нейрохирурги, и при диагностике очаговых поражений мозга, и при операциях. А у Т. А. Доброхотовой — к «левше» -коллеге, ежедневно доказывающего, что леворукий человек отнюдь, не всегда sinister. Чаще он просто гений.

Дружба наша с Игорем длилась не долго. Вскоре я на него сильно обиделся и перестал с ним здороваться.

(Продолжение следует).

Не смущаю, не пою

Женскою отравою.

Руку верную даю —

Пишущую, правую.

Той, которою крещу

На ночь — ненаглядную

Той, которою пишу

То, что Богом задано.

Левая — она дерзка,

Льстивая, лукавая.

Вот тебе моя рука —

Праведная, правая!

Марина Цветаева, 1918 г.

P.S. Вывешиваю книги-подарки с автографами, только те, какие считаю нужно читать современному культурному человеку. Всего у меня свыше трех сотен книг-подарков с автографами авторов. Надеюсь, что успею издать в одной, хотя бы брошюре, все автографы и визитки.

У меня есть все книги Тамары Амплиевны Доброхотовой. Здесь только первая (познакомившая нас благодаря рецензии, данной мной на эту книгу), и последняя, подаренная мне и Кате.

Светлана Ивановна Лаврова

Заместитель начальника диспансерного отделения госпиталя, не аттестована.

Возможно, Светлана Ивановна Лаврова самая загадочная личность в моей биографии. Да, именно в биографии, никак иначе. Я с ней познакомился сразу, как только начал работать в госпитале и ни с кем я так часто и постоянно не общался в госпитале и вне его, как со Светланой. Сразу скажу, что мы со Светой никогда не были вне разных служебных помещений. Она была со мной постоянно и везде, где я бывал по делам. И, прежде всего, науки Медицинские институты, кафедры психиатрии, ИСИ АН СССР, Институт судебной психиатрии им. Сербского, Институт философии, оба института психологии, философское общество, редакции журналов Философские науки, Вопросы философии, Журнал невропатологии и психиатрии им. Корсакова, философская редакция издательства Наука и т. д. Вот только в Ленинграде Света меня не сопровождала.

В госпитале Светлана Ивановна была третьим, а, может быть и вторым человеком в «мозговом центре» — диспансерном отделении — империи А. С. Голубенко. Как это произошло, что Света всегда, в трудные и судьбоносные моменты моей трудовой и научной жизни, оказывалась рядом, я не знаю. При этом, находясь — это стиль ее поведения не только со мной, а, пожалуй, со всеми, «в тени». Мой научный руководитель по кандидатской медицинской диссертации, профессор Валентин Федорович Матвеев, когда я однажды вошел в его кабинет на кафедре психиатрии (в 14 ПБ больнице Москвы) один, удивился: «А где Ваша тень, Евгений Васильевич?». Не так часто я приезжал к нему на кафедру, пока не начал там подрабатывать ассистентом, но всегда в сопровождении Светланы Ивановны. А, вот мои встречи с профессором Анатолием Алексеевичем Зворыкиным (обе моих докторских диссертаций связаны с его именем — подробно в «рукописи»), где бы они ни происходили — в институте (ИСИ, отдел личности), в квартире Анатолия Алексеевича или у него на даче — со мной всегда была Светлана Ивановна. Конечно, она присутствовала, когда офицеры и солдаты КГБ, одетые в форму военной морской авиации, полностью конфисковали пятитысячный тираж моей, со Зворыкиным, книги: «Типология личности и особенности характера человека». Света была рядом со мной на чествовании А. А. Зворыкина (80 лет) в Доме Науки на ул. Горького. Выступления — мое и моего друга, и соратника, генерал-майора в./с, профессора Юрия Алексеевича Алферова были запланированы (чуть было не написал — запрограммированы). Когда ведущая объявила выступление «врача ЦГ МВД СССР, Светланы Ивановны Лавровой», это было для нас с Юрой, неожиданностью. Программу торжества составляли мы с ним. Света же, встала, как всегда, спокойная, вышла на трибуну и произнесла блестящую, чисто по-женски, теплую речь, юбиляру в честь. Кто ее вписал в список выступающих осталось загадкой. Анатолий Алексеевич божился, что не он, и что для него это было «приятной неожиданностью».

Повторяю, мы со Светой не выпили ни одного стакана даже чая, не съели ни одного пирожка. С банкета юбилея Зворыкина Света исчезла сразу после торжественной части. Так было и на всех торжествах, где бы они ни проходил, и где бы Светлана Ивановна ни оказывалась со мной рядом, на банкетах она не присутствовала.

О Светлане Ивановне Лавровой в госпитале ходили разные, но всегда очень осторожные, слухи. Я никогда на этот счет Свету не спрашивал, да мне и не было это интересно. Говорили, то она — «женщина Голубенко» и он привез ее и медсестру Лиду (легендарную старшую медсестру нашего госпитале в Кабуле, а потом моей психотерапевтической службы), с собой из Узбекистана. Но, что дочь Светы — дочь Голубенко — слышал один только раз, не помню от кого. Лида была одинокой.

Мы начали дружить со Светланой Ивановной после похорон Анатолия Дубровина, убитого в Кабуле (читай выше). Она была «главной» на этих похоронах. Распоряжалась всем она. Все прошло чрезвычайно торжественно слажено в атмосфере истинного траура. Я не знаю, была ли у Анатолия Дмитриевича жена… У гроба помню только Светлану Ивановну и сестру Анатолия, Наталию Дмитриевну. В зале, где проходило прощание с Дубровиным (клуб Ворошиловского района, рядом с метром «Октябрьское поле»), народу было не много. Не всех желающих проститься, пускали во внутрь, так как зал был небольшой. Видимо, велась съемка, так как Светлана Ивановна кивком головы, показывала, что процессия должна проходить мимо цинкового гроба, с множеством венков и живых цветов, вновь и вновь. Что мы и делали. Гроб был закрыт.

Сердце ноет, на душе гнет.

А, кто-то шепчет: «И так сойдет».

Возьму, как я плеть —

Мало, что слово мое звенит, как медь.

Сечет врагов моя беспощадно плеть,

А, меня сечет времени плеть:

Увидеть, успеть, суметь.

(Продолжение следует).

Мой экземпляр фактически украл инженер с Авиационного завода (что на Войковской), мой сосед по квартире и приятель. Взял «на сутки». Вечером взял, а утром улетел на ПМЖ в Израиль. Анатолий Алексеевич подарил мне свой: «Бери, тебе нужнее, ты больше меня проживешь». 80 лет исполнилось Анатолию Алексеевичу Зворыкину в 1980 году. Мне тогда было 35 лет.

Я вернусь еще к Светлане Ивановне Лавровой и расскажу о наших книгах и сборниках статей с А. А. Зворыкиным и Ю. А. Алферовым.

P.S. Светлана Ивановна Лаврова работала в ЦГ МВД СССР с 1974 года по 1985 год. Ни Татьяна Петровн Макарова, ни Александр Иванович Юдин ее не помнят.

Прокрасться…

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем —

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

Может быть — отказом

Взять? Вычеркнутся из зеркал?

Так: Лермонтовым по Кавказу

Прокрасться, не встревожив скал.

А может — лучшая потеха

Перстом Себастиана Баха

Органного не тронуть эха?

Распасться, не оставив праха

На урну…

Может быть — обманом

Взять? Выписаться из широт?

Так: Временем как океаном

Прокрасться, не встревожив вод…

Марина Цветаева. Прокрасться. 1923 г.

Виталий Юрьевич Миньковский

Замначальника отделения урологии, не аттестован.

Был субботник. Мы — весь мед персонал госпиталя, кроме тех, кто был на боевом посту, убирали отходы от строительства «Финского корпуса».

Мужчины ломами поднимали тяжелые бетонные плиты, по 2—3 человека. Я обратил внимание на молодого коллегу, наверное, моего возраста, работающего в одиночку. С кусками бетона, с какими мужчины справлялись вдвоем, а то и втроем, он орудовал один и грузил их изящно в кузов самосвала. Я подошел к нему, когда он собрался поднимать очередную плиту. Опередил его и ловко оторвал плиту (кг 60—80) от земли, бегом с ней добрался до самосвала и забросил плиту в кузов. Коллега, у кого я забрал плиту, подошел ко мне и протянув руку, сказал: «Виталий Миньковский, уролог». Так и познакомились. В это время, пока мы пожимали друг другу руки, к нам подошел Саша Юдин и сказал: «И я могу так. Но берегу пальцы, я же хирург». «А я кто? Ты в кишках возишься, а я с почками, мочеточниками…». «Да, брось ты, — отпарировал Саша, — с мочевым пузырем ты возишься, камни оттуда вытаскиваешь, поэтому и с плитами у тебя получается». Но после этих слов, Саша также просунул пальцы правой руки под очередную плиту и ловко подняв, держа на одном предплечье, понес ее к кузову самосвала. Нашу браваду прервал Анатолий Сергеевич (Голубенко): «Хватит геройствовать. Вы хирурги. Повредите пальцы — кому нужны будете?». «А, психиатру можно?» — Спросил Миньковский. «Психиатру нужно голову беречь» — Ответил Анатолий Сергеевич и отошел от нас.

С Виталием мы быстро сблизились и подружили. У нас было много общего. Оба таежники и охотники. Виталий сообщил, что «грезит о дальневосточной тайге». Когда я познакомил его с Геной Шевелевым, то они скоординировали отпуска и махнули в Приамурскую тайгу осенью «на медведя». Об их охоте в районе ульчского поселка Сусанино, можно написать отдельный рассказ. Мы с Виталием оба занимались боксом и «качали мышцы». Оба собачники, выросли с собаками. Только Виталий предпочитал бульдогов, а я немецких овчарок. Когда я привез в Москву стаффордшир-терьера (в Москве тогда их еще не было). Виталий решил, что это разновидность французского бульдога и заставил меня купировать ему хвост. Было у нас и одно различие. Виталий портняжничал. Правда, я тоже умел работать с иглой (трупы зашивал). Тогда в моду стали входит изделия из кожи. Виталий из кожи старых сумок и портфелей сшил весьма приличный пиджак. И, когда увидел зависть в моих глазах, молча снял пиджак и подарил мне. Я подарил ему берет из шкуры охотской нерпы. Виталий такому подарку был чрезвычайно рад. Мы оба никогда не курили, а к алкоголю относились весьма сдержано.

Виталий был… Не знаю, жив ли он, и где сейчас. Мои «информаторы» Саша Юдин и Таня Макарова ничего о нем не знают. И так, Виталий был широко эрудированный человек в своей области и не только. Я получал истинное удовольствие, когда приходил с ним к гинекологам для «спора по существу», на тему «женщина, мужчина, секс — кто лидер?». О Любови Павловне Николаевой — начальнике гинекологии и об Ольге Федоровне Литвиновой, ее заместители, еще будет рассказ. В Ольгу, аристократку и коренною москвичку, фантастически красивую женщину, был влюблен мой двоюродный брат Никита Минин. Он выходил из себя, когда я называл ее только по имени, или даже просто Оленька. Сейчас в Сети много о сквирте. Спорят, что такое сквирт, бывает ли он у мужчин и не только, спорят. Обучают обоих партнеров по интернету «технике» сквирта (заодно рекламируя секс «игрушки»). Так вот, всем современным пропагандистам сквирт-оргазма, еще далеко до того уровня, на котором Виталий и гинекологи вели дискуссию. Однажды, когда Виталий назвал железы Скина недоразвитой простатой, а точку «U» женщины — первой буквой мужского слова «уздечка», Ольга сильно покраснела и выбежала из ординаторской. Когда она вернулась с желанием прекратить эту дискуссию, Виталий, повернув спор ad absurdum, выпалил: «Женщина вообще рудимент мужчины: железы Скина –рудимент простаты, клитор — рудимент полового члена, большие половые губы –рудимент мошонки, малые — семенного канатика, точка U указывает, где должна бы быть уздечка. А когда во время полового акты вы обоссытесь, то называете это сильным оргазмом — сквиртом». Ольга опять запылала (лицом) и выдала: «Да мой клитор больше твоего полового члена!». Именно так и сказала — «полового члена», а не пениса. Мы с Любовь Павловной просто балдели, видя и слушая эти баталии!

(Продолжение следует).

Я еще расскажу о так называемой «последней капле» — у мужчин и женщин. Термин ввел Виталий Юрьевич, помогая моим друзьям — Давиду Израилевичу Дубровскому, Сереже Елисееву и Марине Зборовской, родственнице Лили Брик. Уверен, «последняя капля» — это синдром Миньковского. Он выделил и описал этот недуг. Пациенты с этим синдромом чаще всего попадают к урологам или к гинекологам, а должны бы идти к психотерапевтам. Урологи и гинекологи ничего поделать с «последней каплей» не могут, а, если ретиво берутся за ее устранение, то могут даже покалечить пациента (пациентку в особенности). А также почему женщинам госпиталя альфа-самец Виталий Миньковский не нравился.

Как не тряси —

Последняя капля в трусы.

Тут не поможет и нить Ариадны,

Заглушить вопль Минотавра,

Раздающийся в Лабиринте

Желания выссаться,

До изнеможения, выссаться,

Лучше уж не выспаться,

Чем с последней каплей

В трусах ходить,

С невозможностью выссаться.

Василий Романович Огилько

Майор в/с, начальник ЛОР отделения госпиталя.

Классик европейской психиатрии, непревзойденный теоретик ассоциаций, учитель двух гениев — Карла Юнга и моего учителя Иоганна Баруха Галанта, работодатель (как сейчас говорят) Карла Юнга (советую посмотреть фильм «Опасный метод»). Не раз писал: «Обычно мы недооцениваем первое звено цепи наших ассоциаций, или просто его забываем. А, ведь, именно первое звено задает смысл всей ассоциативной сети». («Общая психопатология»).

Василий Романович Огилько, так, как он остался в моей памяти, первое звено той «сети» моих ассоциаций, о звеньях (узелках памяти) которой я здесь расскажу. Второе звено в этой связке — Джуна ((Евге́ния Юва́шевна Давиташви́ли).

Василий Романович был любимцем госпиталя. Солнечная натура, отличный хирург, друг и товарищ всем, кто с ним хоть раз сталкивался. Больше мне о нем нечего особенного сказать. После гибели Анатолия Дмитриевича Дубровина в Кабуле вероятно все мужчины госпиталя хотели заменить его на боевом посту. Но, когда изъявил желание полететь в Афганистан Василий Романович, все без исключения уступили ему место. Кандидатуру Огилько, рекомендованную начальником госпиталя А. С. Голубенко, поддержало медицинское управление. А, затем, кандидатуру В. Р. Огилько в качестве начальника госпиталя МВД в Кабуле, сразу утвердили в министерстве МВД СССР. Почему наши мужчины безоговорочно уступили столь почетное место в госпитале Кабула В. Р. Огилько, ведь он был ЛОР-хирург? Потому, что у Василия Романовича была тяжело больна пятилетняя единственная дочь и семья Огилько нуждалась в деньгах для лечения дочки. В Кабуле платили намного больше, чем в госпитале.

Девочку обследовали в Москве, и в Ленинграде — диагноз один: «опухоль головного мозга». Ни в одном престижном медицинском заведении СССР, куда обращался Василий Романович с дочкой, его не обнадеживали в отношении прогноза. А он был жесток: «Смерть в ближайшие месяцы». Только один человек обещал чудо — полное излечение от опухоли головного мозга. И этим человеком была Джуна. Целительница обладатель всевозможных премий, наград, прекрасных отзывов знаменитых людей о ее волшебных руках. Помимо лечения, Джуна выступала с лекциями и показательными сеансами в крупных городах СССР и соц. стран. В частности, в Академии МВД СССР. Я присутствовал на одном таком выступлении (уже дружа с Джуной), когда Константин Еремеевич Игошев (генерал-майор, доктор юридических и кандидат философских наук), возглавивший Академию МВД СССР после легендарного Сергея Михайловича Крылова (организатора Академии МВД СССР, генерал-лейтенанта), вручал Джуне знак об «окончании» академии и диплом.

Это, по каналам МВД СССР, Василий Романович попал с дочкой на прием к Джуне. Иными путями было практически невозможно из-за громадной очереди — представителей советской элиты и таких же персон из соц. стран. Меня с Джуной познакомил Андрей Тарковский. Не то, чтобы он дружил с ней, просто она всеми правдами и неправдами хотела у него сняться (может даже в собственном фильме, где был бы режиссером Тарковский). Выдающийся художник нарисовал портрет Джуны для предполагаемого фильма. Тарковский, однако, не соглашался быть режиссером фильма о персидской княжне. (Джуна считала, что она — прямой потомок персиянки, а ее родственницей была та княжна, которую Степан Разин бросил за борт своего острогрудого челна в «набежавшую волну»). Почему Андрей Арсеньевич познакомил меня с Джуной — не знаю. Но Джуна явно переоценивала мою возможность влиять на Тарковского (раз даже ее чары были перед ним бессильны). По правде, я всерьез Джуну, как потомка персидской княжны, не воспринимал. Я хорошо знал ее происхождение и как она оказалась на гребне «народной любви и молвы». А, также, кто в этом повинен. Тем не менее, с Джуной у меня сразу сложились теплые, дружеские отношения, без всяких ее выкрутасов. «Я Джуна, ты Джун» — сразу при нашем знакомстве сказала она. Мы же с ней тезки. Кстати, Джуна подарила мне весь свой архив. А, вот с ее близкой подругой, талантливой журналисткой, ее «пресс-атташе» — Ниной Колесовой у меня был бурный роман. И, если бы я пожелал, то Нина стала бы моей второй женой, а не вышла бы замуж за югославского дипломата, Интересный момент советской бытовой, так сказать, дипломатии, почти, как в любимом мной французском фильме «Чемодан». Нина настойчиво предлагала мне по «дипломатическим каналам» посетить в качестве гостя Югославию: «А там, из Черногории, „на веслах“, можно и в Италию». Когда я отказался, Нина тоже самое предложила моей жене Люде. Та резонно ответила Нине: «Я на авантюры не падкая…».

Я познакомил Нину с Давидом Израилевичем Дубровским, и он переманил ее в свою редакцию «Философские науки» (Хрустальный переулок, д. 1). Не знаю почему, но мы сблизились с Джуной. Мне было с ней легко, просто. Думаю, что и она испытывала те же чувства в отношении меня. Она часто повторяла: «Когда тебе трудно, вспомни обо мне… И победишь!» Джуна никогда не пыталась демонстрировать мне свои чудо-способности и об этом мы с ней никогда не говорили.

Однажды Джуна помогла мне в решении весьма трудной задачи — устройства жены Давида Израилевича в Госплан. Марина — дочь Фаины Ефремовны Наримановой, внучка Наримана Нариманова. Фаина Ефремовна заведовала кафедрой иностранных языков в МГИМО, Марина окончила этот ВУЗ. Она разработала собственный метод изучения английского языка — путем «погружения». Я немного ходил на ее курсы при «Мосфильме». Мы с Наташей Варлей «погружались» в атмосферу «старой доброй Англии»: Наташа была Джина, а я Джин…

Так вот, Марине Дубровской вздумалось открыть такие курсы английского языка в Госплане СССР. По своим каналам Фаина Ефремовна не смогла туда устроить дочь, вот Давид Израилевич и попросил меня помочь Марине в устройстве в Госплан. Я передал его просьбу Джуне и в мгновение ока Марина стала преподавать английский язык методом погружения в Госплане СССР. Не знаю, есть ли какие, кроме ассоциативных, связи, с тем, что Нина Колесова стала работать редактором в журнале «Философские науки», а Фаина Ефремовна с семьей вскоре переехала жить в шикарную квартиру на Фрунзенской набережной и купила дачу в Болшево. Это место академических дач в ближайшем Подмосковье. Там, кстати, и дача профессора Анатолия Алексеевича Зворыкина, и дача его друга, куратора нашей со Зворыкиным методики определения типологии личности и особенностей характера человека, академика АН СССР, Алексея Матвеевича Румянцева. Которая находилась не далеко от дачи Евсея Григорьевича Либермана…

Джуна начала лечить дочь Василия Романовича, пообещав полное излечение. Говорили, что Василий Романович не только продал машину, но и квартиру, чтобы расплатиться с Джуной. Девочка умерла через месяц, как ее начала лечить Джуна. У Василия Романовича случился обширный инсульт — когда он был в нашей реанимации, все желали ему только одного — смерти. Мы, врачи, знали, в кого Вася превратится, если его белобрысый Андрей спасет. Огилько спасли… Вася немного, полностью парализованный, не приходя в себя, полежал в неврологическом отделении. Владимир Всеволодович отдал ему под палату свой кабинет. Вася тихо умер. После этого я с Джуной никогда не встречался. И не перезванивался. Нина, немного поработав на «Хрустальном переулке, дом. 1», вышла замуж за Югославского дипломата и уехала из СССР. Знаю, что у нее родилась девочка. Нина назвала ее «Евгенией».

У Джуны целебные руки, —

Ей свойство такое дано.

Хотя, по законам науки,

Подобного быть не должно…

Как черный взлетающий лебедь,

Невидимой силы полна,

Протяжными пальцами лепит

Чужое здоровье она.

Себя величаво швыряет

И руки вздымает светло.

Как будто стекло протирает,

Покрытое болью стекло…

Не верю! Застыли мгновенья.

Не верю! Распахнута дверь.

(Но боль пропадает…)

Не верю!!! Ну что ж, если можешь, не верь…

Нахохлены Джунины плечи,

Топорщится звездная нить.

Не верить — и проще, и легче,

Чем вдуматься, и объяснить…

А что если эта способность,

А что если эта рука природой,

Как сущность и совесть,

Протянута нам сквозь века?..

Врачует усталая Джуна,

Ладонью в пространстве скользит…

В квартире и тесно, и шумно.

За окнами день голосит.

Деревья листву обретают.

Костры на бульварах горят…

А Джунины руки витают

И ведают то, что творят.

Роберт Рождественский.

P.S. Я помогал Давиду Израилевичу перевозить на Фрунзенскую набережную вещи. Мы с Романом, братом Давида Израилевича, реконструировали дачу в Белышево. Я помог Дубровскому провести на дачу газ. Но он пользовался дачей всего один сезон. Когда развелся с Мариной, Фаина Ефремовна выгнала его из квартиры и отобрала дачу.

На картинках: Подарки — книга начальника Академии МВД СССР Константина Еремеевича Игошева; монография моего «крестного отца» по медицинским диссертациям, главы Ленинградской школы психотерапевтов, профессора Бориса Дмитриевича Карвасарского; Югославский литературный журнал Кораци, половину посвящен Джуне, подарок Нины Колесовой с ее статьей и стихотворением Роберта Рождественского, посвящённых Джуне.

А также — фот: Джуна и Андрей Тарковский, медаль Джуны, выполнена на «Монетном дворе», подарена мне Джуной на дне ее рождения.

Нелли Андрониковна Донгарова

Врач-эндокринолог госпиталя, не аттестована.

Вокруг Нелли не мало тайн: почему не замужем, почему не имеет друзей — всегда и везде одна, какой национальности, по какому праву часто ездит в зарубежные страны, отнюдь не социалистического лагеря, как таможня позволяет ей привозить в страну книги, запрещенные в СССР, на какие деньги покупает дорогие заграничные вещи и драгоценности, почему Голубенко позволяет, не ходить на общие госпитальные собрания. Нелли не присутствовала на пятиминутках, обязательных для всех врачей (так, мы, психиатры, не проводили свои пятиминутки, но обязательно посещали таковые в неврологическом отделении). И, наконец, почему Нелли не прислушивается к мнению коллег, красясь так, что лицо выглядит как театральная маска…

Нелли умерла и унесла с собой ответы на эти и многие другие вопросы, которые волей-неволей возникали вокруг ее образа, а для меня всплыли сейчас, спустя 30 лет после ее смерти.

Эндокринологического отделения или службы в госпитале не было. Нелли имела свой кабинет в отделении гастроэнтерологии. Большой кабинет, ибо в нем у нее был встроенный шкаф, где она держала свой заграничный гардероб, содержание которого постоянно пополнялось и регулярно опустошалось — Нелли раздаривала одежду, бижутерию, прежде всего медицинским сестрам, но не только. Так, когда я стал встречаться с Маринкой, Нелли сразу с ней подружилась и начала ее одевать. Первые туфли французского производства у Марины были подарком Нелли. Никогда ни с кого Нелли за свои подарки не взяла ни гроша. К этому привыкли и перестали предлагать Нелли деньги за обновки.

У Нелли ко мне было какое-то особое отношение. Сразу скажу, что она никогда не была со мной наедине. Больше того, я никогда не прикасался к Нелли — ни к руке для рукопожатия, ни в качестве дружеского, пардон, похлопывания по плечу, или «обжимашки». Это в госпитале практиковалось между сотрудниками обоего пола. Не то, чтобы Нелли как-то от этого уклонялась. Просто это было вообще даже представить мне невозможно. Нелли словно была окружена невидимым колпаком, защищающим ее пространство от любого проникновения. Станиславский советовал своим ученикам, будущим актерам, «носить такой колпак» на сцене.

В чем особенность отношения «расписанной красавицы» Нелли ко мне? Она демонстрировала в госпитале какую-то, непонятную, не только мне, но и окружающим, нашу с ней связь. Так, она могла выйти в коридор между двумя отделениями (3 и 4, на третьем этаже старого корпуса, гастроэнтерологическим и пульмонологическим, 5 и 6 — на четвертом этаже, кардиологическим и гематологическим). Встать посередине между отделениями и начать громко кричать: «Черносвитов, ты где? Справа или слева от меня? Долго я буду тебя ждать?!» А, у нас с ней в госпитале никогда общих дел не было, она не назначала консультаций психиатра больным, которых наблюдала. Кстати, она тоже была только консультантом и больных не вела. Иногда мы вместе пили чай в обеденную пятиминутку. Чащ всего это было в гастроэнтерологическом отделении (да, в ее кабинете я никогда не был и о содержимом ее гардероба знал со слов коллег, а потом Маринки). Я с детства кладу в стакан чая от четырех до шести чайных ложек сахара. Когда я такое делал перед Нелли, она соскакивала со стула с выпученными из орбит глазами и тыкая в меня пальцем, начинала орать, да орать: «Он самоубийца! Остановите его!» И дальше — не для печати. Как правило, коллеги, сидящие рядом с нами, начинали ее успокаивать: «Нелли. Он же психиатр, успокойся!» Иногда Нелли при таких словах садилась на место и демонстративно от меня отворачивалась. А, иногда выбегала ненадолго в коридор, но потом возвращалась, словно за тем, чтобы посмотреть — жив ли я, или уже… в реанимации. В нашем госпитале очень трудно взять и умереть. Меня, к примеру, сестра незабвенного Анатолия Дмитриевича Дубровина, Света, вытащила с того света, провалившегося в клиническую смерть.

Как-то я спросил Нелли, кто она, азербайджанка или армянка? «Не то и не другое, — ответила бойко Нелли, — я потомственная карабахка». «Что это такое?» — Сказал я, показывая удивление. «Спросил бы у своего друга, Алеши Экимяна. Он карабахец». «А он говорил мне, что армянин и похоронили его в Ереване». «Бывает» — спокойно сказала Нелли.

Я не знаю, где похоронена Нелли. Но, вот, собравшись сейчас писать о ней, заглянул в Сеть и нашел: «Донгарова Нелли Андроникова. 25.08.1940. ул. Катукова 16-1-59».

Я проработал с Нелли в госпитале без малого 10 лет. Она оставалась для меня загадкой. Только в Завидово я начал мало-помалу ее понимать. Нелли была активным помощником «Фонда милосердия и здоровья», созданного моими родителями — Василием Петровичем и Зинаидой Антоновной Черносвитовыми в 1986 году. И почти сразу Нелли оказалась там востребованной — как эндокринолог. Среди стариков и старушек были больные диабетом, и они оказались заброшенными. Их было не много — восемь человек на пять тысяч. Но они были и были покинуты, фактически, как говорится, на произвол судьбы. А, еще были два подростка — мальчик девяти лет и девочка тринадцати лет (не родственники) с тяжелой формой диабета. Это настоящая трагедия. Нелли сразу взяла их под свою опеку.

Первой пациенткой Нелли была пятидесятилетняя женщина, наша соседка по усадьбе, Шура Сояна. Она много лет жила на уколах инсулина. Инсулина не стало, шприцов тоже. Нелли появилась вовремя и спасла Шуру. Та прожила еще 34 года…

(Продолжение следует).

Крутится шарик земной —

Мы были на нем с тобой,

Вместе, но врозь,

В испарину и в изморозь —

Так, вот, пришлось.

Где же ты теперь,

Мой не ласковый и не нежный, и не зверь?

Вот и Небесам верь теперь!

Не осталось в памяти ни следа —

Толи счастье это, толи беда —

Кто подскажет? Где «Нет», а где «Да»?

Смыла следы Лета вода —

Тяжкие года.

Валерий Николаевич Ноздрин

Майор в/с, начальник анестезиологии госпиталя.