Бесплатный фрагмент - Было в городе на Каме

Обращение к читателям

Моим всепоглощающим увлечением с раннего детства было чтение. Самые сильные эмоции и самые глубокие впечатления были связаны именно с ним. Желание писать самой пришло позже на волне ностальгии по родному городу.

Мои первые читатели посоветовали их опубликовать, и я выбрала для этого крупнейший российский литературный портал Проза.ру, что оказалось большой удачей. Творческая атмосфера, доброжелательная поддержка со стороны авторов-читателей способствовали тому, что я не только расширила тему своих рассказов-воспоминаний, но и рискнула разместить некоторые стихи. И теперь всё представляю на ваш суд, уважаемые читатели.

Может быть, и я очень надеюсь на это, и вы вместе со мной вспомните многое из того недавнего, о чем я в этой небольшой книге поведала.

БЫЛО В ГОРОДЕ НА КАМЕ

Ах, какая радость ощущать себя в красивом платье! Необъяснимое ликование словно поднимает над землёй, и бежать — как лететь!

Вера подскакивает дважды на каждой ножке, будто в танце, легко преодолевая родные уличные кварталы. Вот и важная веха по дороге к речной пристани — Собор. Он попирает высокий берег на самом краю обрыва к камской пойме, величественный, как символ несломленного духа вопреки ужасным увечьям, нанесённым ему безумными богоборцами. Отсюда с кручи открывается вид на безмерную здесь водную гладь великой реки. Вера непроизвольно застывает на мгновение — каждый раз у неё перехватывает дыхание от необозримого простора с огромным, всегда другим небом, от красоты цветовой гаммы в сочетаниях голубого, синего, зелёного. Беспредельность свободного пространства, вольный воздух кружат голову.

Вчера перед сном мама наказала: «Завтра утром сбегаешь на пристань. Там где-то должны разгружать соль. Может быть, насорят, просыпят — тогда собирай вот в мешочек».

Бабушка разбудила рано. На улице было зябко, ночной августовский туман замешкался на земле, хоронился понизу во дворе и на огороде, цеплялся за вишенник в саду, но небо просматривалось чисто-голубое, и солнце, хотя и невидимое за домами, уже пригревало.

— Кофточку тёплую надень — попробовала посоветовать бабушка, но Вера и слушать не стала: только платье! Самое нарядное — сатиновое, красное в белый горошек. Бабушка не понимает, что ли: ведь через центр города идти, а не во дворе со скакалкой прыгать, кур распугивать.

Зажав в руке небольшой мешочек, она вышла за ворота. Город бодрствовал вовсю, кругом сновали озабоченные люди, и свои, и эвакуированные. Война! Новых людей нахлынуло множество и не откуда-нибудь, а из Москвы! Их легко можно узнать издалека: и видом и речью они сильно отличаются от горожан.

У Собора улица заканчивалась; с крутого спуска мощёная дорога вела в речной порт. Скоро Вера миновала пассажирскую пристань и в поисках нужного грузового причала продолжила свой путь уже редким лесочком, сбежавшим с высокого берега к самой воде. Наконец, она вышла на небольшую полянку, где меж деревьев затаился одинокий, крытый брезентом грузовик. Задний борт был откинут, а по его боковым срезам, словно стражники, стояли два немолодых мужика. Третий суетился в кузове, заставленном тесно сдвинутыми толстыми мешками. Широкая грунтовая дорожка, утоптанная до гладкой твёрдости, вела от грузовика к близкому берегу, к воде, к деревянным сходням-причалу. К ним притулилась невеликая, потрёпанная временем баржа-самоходка.

Вдоль дорожки с одной её стороны на корточках сидели поодиночке три девочки приблизительно одного возраста с Верой. Она заняла такую же позицию с краешку. Осмотрелась: нигде на тропе не было ни малейших признаков просыпанной соли, девственно чистой была тропа. Где же собирать соль?

По дорожке туда и обратно двигались женщины. Поочерёдно они подходили к грузовику, поворачивались нарочито ссутуленной спиной к открытому его зеву, и мужики в четыре руки наваливали на беззащитные их плечи толстенный мешок, заблаговременно выдвинутый мужиком сверху на край кузова. Придавленная чугунной тяжестью женщина делала несколько неверных шажков и, восстановив равновесие, начинала свой ход к барже. «Как это можно, спина же сломается!» — Вере стало страшно на это смотреть.

Носильщиц было три. Одна, самая старшая и высокая, торсом была грузновата. Вторая, помоложе, являла образец совершенно обычной, ничем не примечательной худощавой тётки. Но третья! Совсем молодая девушка, высокая, ладная и тоненькая! Нестерпимо было видеть, как на эту хрупкую фигурку взваливали страшенную тяжесть, как девушка, чуть помыкавшись туда-сюда, выравнивала направление своего хода и с трудом переступая длинными стройными ногами, медленно осиливала дорогу к воде.

Освободившись от ноши, женщины брели обратно к грузовику за новыми мешками. Всё действие шло при абсолютном безмолвии участников.

За наблюдением происходящего Вера совсем забыла о цели своего прихода, как вдруг худая женщина, подняв на ходу правую руку к затылку, где покоился верх мешка, непостижимым образом проделала щель в сомкнутых его краях и резким движением корпуса сплеснула струю соли на дорожку. В одно мгновение девочки подскочили к россыпи и горстями стали собирать серые мутные кристаллы, ссыпая их в свою тару. Секунда-другая — и всё закончилось, они вернулись на свои места, как и прежде, в выжидательную позу. Вера ощупала свой мешочек: стакана два соли там осело. И она решила уйти, хотя разгрузка была в самом разгаре.

На душе было скверно, тяжело, стыдно почему-то перед женщиной за её нелёгкий манёвр ради них, сидящих в ожидании. «Что станет с девушкой, почему она пошла на такую ужасную работу?»

Поглощённая невесёлыми размышлениями, Вера дошла до Собора, но не поднялась в город, а предпочла плестись по пустынному берегу затона, вдоль самой кромки воды. Мешочек с солью, затянутый шнурком наподобие кисета, болтался у неё на запястье.

В прозрачной прибрежной воде шмыгали беспечные мальки. Так и тянуло пугнуть их по привычке. Бездумно Вера на ходу наклонилась к воде. Сделать следующий шаг не удалось: одна нога зацепилась за что-то, и хоть и взмахнула Вера руками — не помогло, мгновенное приземление «ласточкой» наполовину в воду, наполовину на мокрый песок было неизбежным.

— Платье!! Как же так? Во что оно превратилось?! Только не плакать, не плакать! — Вера силилась подняться так, чтобы не запачкаться дополнительно, хотя о чём уж было беспокоиться: вся она от плеч до сандалий впечаталась в мокрый песок.

— Откуда ты, прекрасное дитя? — вдруг раздалось над ухом, и одновременно крепкие руки подхватили её за подмышки и поставили на ноги. Совершенно растерявшаяся Вера подняла глаза. Юноша — старшеклассник. Лицо, голос, одежда не оставляли никаких сомнений — из эвакуированных. Интонация насмешливая, весёлая, и глаза смеются откровенно, синие, в мохнатых ресницах. Он стряхивал песок с её плеч и рук, дёргал и колыхал подол, напевая:

— Невольно к этим грустным берегам

Меня влечёт неведомая сила…

— Князь — еле слышно произнесла Вера.

— О, русалочки читают Пушкина?

И синими глазами — по лицу!! Как ударил! И трепет непонятный, никогда не испытанный прошёл по телу, и сжалось что-то внутри от боли щемяще-сладкой, и горло перехватило. А он вдруг отвел её растрепавшиеся волосы от лица и заглянул прямо в глаза: «Красивая девочка, оказывается! Ничего себе, город на Каме!» — и засмеялся невесело. Лицо исхудавшее, и словно впечаталась в него глубокая печаль. Вздохнул, выпрямился, сделал шаг от Веры и внезапно наклонился: что-то поднял с земли.

— Не иначе, жемчуг? — опять весело-насмешливо: в руках у него был верин мешочек, целёхонький и сухой. Подошёл, навесил мешок на послушную её руку, секунду помолчал, глядя на неё, потом взял её голову в обе ладони, чуть отклонил назад и поцеловал Веру в лоб: — Будь счастлива, девочка!

Вера стояла, оглушённая новым чувством. Вот «князь» отвернулся от неё и сделал несколько шагов в обратную вериному пути сторону. И когда непонятная обида брызнула у Веры слезами, он вдруг обернулся и, улыбнувшись, помахал ей рукой.

* * *

Никогда больше Вера не встретила своего князя, хотя помнила всю жизнь.

Стало известно вскоре, что несколько старших мальчиков из эвакуированных добились отправки на фронт.

(11.03.2015)

КАК БЕСПАРДОННО НАШЕ ВРЕМЯ

Как беспардонно наше время!

В безумной скорости вперёд

Оно в случайном столкновеньи,

Как поезд на путях, собьёт

И в вечное зашлёт изгнанье

С безмолвным в нём существованьем.

И не прочесть уже ни строчки,

Тем более — не написать.

Слов притягательных в цепочки

Не выстроить, не срифмовать,

Не выставить на честный суд,

Ума взволнованного труд.

Так я, узрев с овчинку небо

В сорокоградусном жару,

В сознаньи, вперемешку с бредом,

Представила свою судьбу.

И жалко стало мне до слёз

Слов, не написанных всерьёз.

Всё только в шутку, между делом!

Отодвигая на потом

Итоги заключений зрелых

О времени, пережитом

В эпоху жутких потрясений

С невольным пересмотром мнений.

* * *

Но бесполезно просветленье

При невозможности движений!

Лишь только возвратятся силы,

Все, что в уме провозгласила

Как заповедь для исполненья,

Опять подвергнется забвенью.

Жизнь, полная забот насущных,

Отринет мудрость предыдущих

Тревожных, невозвратных лет.

Опять рассудку места нет!

Опять — тревожные сомненья

И горечь жутких потрясений.

(18.10.2015)

ЗАГАДОЧНЫЙ ГОСТЬ

Молодая осиновая рощица одним краем приникла к небольшому старому смешанному лесу, как бы в надежде на опору и защиту. На деле всё было наоборот.

В ветреную непогоду осинки сильно кренились, суматошно размахивая ветвями, вскидывали трепещущие листочки, обнажая их белые изнанки, словно сдаваясь на милость победителя. Но проходила буря, они с лёгкостью восстанавливали осанку и, как ни в чём не бывало, являли прежний беспечальный вид.

Не то было в старом лесу. Ни один, даже не слишком мощный шторм не проходил для него бесследно: с деревьев во множестве слетали хворостины, надламывались и висли вдоль стволов тяжёлые живые ветви, нагруженные листвой. Валились и сами гигантские деревья, повреждая на своём скорбном пути всё малорослое под собой. Ухода за лесом не было, обильно расплодились кустарники, позарастали многие из прежде существовавших троп.

И при выборе места под задуманную пасеку правление колхоза остановилось не на живописной, просторной, окруженной роскошными высокими деревьями поляне, единственно сохранившейся в старом лесу, а на скромной полянке, наверное, специально предусмотренной лесоводами, посреди молодой рощицы. Красотой она не блистала — вокруг сплошное осиновое однообразие, но зато можно было не бояться ударов стихии.

За сравнительно небольшим этим спаренным лесом во все стороны простирались поля, кроме одного направления, в котором, после небольшого, свободного от деревьев промежутка, начинался другой, но уже огромный смешанный лес. Колхозная деревня просматривалась среди полей километрах в трёх, пасека, таким образом, территориально была автономна. Редко-редко на ней появлялись посторонние люди — какие-нибудь комиссии из колхозного правления.

Хозяйство было скромным: с десяток колхозных и три собственных — пасечника — ульев. В качестве последнего пребывала моя двоюродная бабушка, отличавшаяся старорежимной честностью и непреклонностью, любившая и уважавшая пчёл, как мне казалось, больше всех на свете. При ней состоял ночной сторож, молодой, но совершенно немощный и предельно худой колхозный парень, будто просвечивающий насквозь и шатавшийся при ходьбе вследствие туберкулёза и хронического недоедания. Приплетшись на ночь и мирно переночевав, он исчезал с рассветом; одному Богу было известно, как он преодолевал километры дороги до леса и обратно. Для поддержания его жизнедеятельности бабушка подкармливала его своими нехитрыми разносолами: варёными овощами и разнообразно приготавливаемыми грибами. В качестве лекарства, по-видимому, единственного, ему перепадало и немного мёда. У меня не было ни малейшего сомнения, что, случись опасность, нашим общим защитником стала бы только бабушка, кстати, имевшая на вооружении немыслимо допотопное ружье, доставшееся ей по наследству как семейная реликвия, наверное, ещё от знаменитого прадеда-помещика. Собаки не было.

На этой пасеке я состояла бессменным волонтёром. Впервые меня привезли туда в пять лет на подводе в комплекте с магазинами для ульев и каким-то инвентарём. Рощица была совсем ещё юная и низенькая, вместе с ней росла и я. В ранние годы боялась оставаться одна, хоть это и случалось только днём. С годами страх ушёл совсем. Главной моей обязанностью, но не единственной, была связь с городом. Хлеб и другие необходимые продукты и хозяйственные мелочи нужно было приносить оттуда. До города было семь километров, половина дороги — вдоль чужого, совершенно неведомого мне леса. Да ещё и до дома, мимо двух кладбищ, километра два. Транспорта не существовало. Бегать этот марафон мне приходилось раза два-три в неделю. Иногда дорога домой приходилась на совсем поздний вечер, и прибывала я туда уже затемно.

Это лето было последним военным. Народу везде сильно поубавилось, просто так шастать по полям и лесам было некому, характерным было полное безлюдье. Только однажды около чужого леса мне встретился не слишком взрослый, но мощный парень. Увидев, как я опасливо облетела его по дуге, он усмехнулся и продолжил свой путь. Расстояния я преодолевала легко, ноги были отлично натренированы, тело обрело лёгкость и стройность.

Общаться на пасеке было абсолютно не с кем, альтернативой служило запойное чтение, напрочь исключавшее из сознания окружающий мир. Но будто было где-то говорено, что вроде есть подозрение, что в ближайшем лесу существует землянка, где скрываются якобы дезертиры. Мелькнула мысль, что в нашем лесу нашлось бы, где спрятаться. Мелькнула и растворилась.

Наше жилище состояло из совершенно крохотного, но вполне настоящего бревенчатого домика с двумя окнами на разные стороны. Крепкий плетень под общей с домиком соломенной крышей образовывал подобие сеней с калиткой, запираемой на ночь. Через них осуществлялся проход к двери в саму избушку. В светлое время суток обе двери обычно стояли нараспашку.

В один прекрасный день, когда нашего аники-воина и след простыл, бабушке потребовалось наведаться в правление колхоза. Она отбыла, а я беспечно сновала из хижины и обратно, пока не угомонилась внутри её и не впилась в очередную книжку.

Очнулась от мужского голоса. Подняла голову, и моим глазам предстало совершенно невероятное зрелище: в сенях, в шаге от дверного проёма в избушку стоял очень молодой мужчина, с обычным лицом и вполне нормальной статью. Поразила одежда — подобие лёгкого комбинезона светлозелёного цвета. Отметила подсознательно: комбинезон был в сенной трухе и в прилипших к нему выхолощенных гусеницах, но не грязный. Почему-то сразу возникли в памяти фрагменты фильмов с участием лётчиков — неожиданному гостю для полной аналогии не хватало только шлема с защитными очками.

От невозможности происходящего я впала в ступор и только, не отрываясь, во все глаза смотрела на пришельца. Какая-то тень омрачала его лицо. Он как-будто что-то обдумывал. Потом медленно сказал:

— Дай, девочка, пить!

Словно в гипнозе, я зачерпнула ему воды ковшом и протянула через порог. Он принял ковш, не сходя с места, выпил без жадности и сплеснул остатки на землю. Опять стоял в какой-то странной нерешительности, взглядывая на меня и тут же отводя глаза, а я, на расстоянии всего лишь двух протянутых рук, словно приросла к полу, по-прежнему не в силах оторвать от него взгляда.

Сомнения не оставляли его — это стало совсем очевидным, и внезапно меня пронзила острая к нему жалость. Какая-то боль стиснула сердце, а я продолжала смотреть на него прямо, с неясной мукой в душе и всё так же молча. Неожиданно он дёрнул правой рукой кистью вниз, как обычно делают в сердцах, в досаде и, не произнеся больше ни единого слова, резко шагнул из сеней наружу. Что-то подсказало мне не бросаться вслед и не смотреть, куда он пошёл.

Через несколько минут после его ухода я пришла в себя, и первым осознанным чувством оказался стыд за то, что не предложила человеку еды. И хотя не забыла, в каком непонятном оцепенении пребывала всё то время, чувство вины не проходило и до сих пор неизменно оживает при каждом моём воспоминании об этой истории.

Никому и никогда я не рассказала о случившемся. Хотя догадка, что, возможно, гостем и был некто неизвестный из землянки, естественно, приходила мне в голову.

(01.10.2014)

НОЧНАЯ ГРОЗА В ПОЛЕ

Летним вечером по пути из леса в город десятилетняя Вера и нестарая ещё её бабушка были застигнуты грозой среди чистого поля. Выходили они из лесной избушки когда было просто пасмурно, но не по-хорошему, а уже как-то зловеще. И пока шли неблизкой дорогой, тучи, словно под чьим-то началом, сноровисто сплотились, разбухли и чёрной тяжёлой массой декорировали всё небо, не оставив и малой светлой краюшечки. Хоть и был ещё вечер, по воле свыше воцарилась полная ночь.

Отдельные постукивания и короткие нестрашные проходы на ударных, сопровождавшие просверки одиноких молний где-то вдали, незаметно преобразовались в непрерывную оглушительную канонаду. Молнии в неистовой пляске уже совсем рядом иссекали неохватный чёрный купол, щедро разветвляясь и непрерывно сменяя одна другую. Почти синхронно с одной из них, вертикальной и толстой, на пике громового крещендо небо раскололо мощнейшее соло, изошедшее металлическим звоном, будто на многие осколки разбился огромный сосуд. Стихия не скромничала, празднуя в ночи неведомое торжество во всю свою титаническую мощь.

На всём немалом поле женщина с девочкой единственные возвышались подобно антеннам. Разошедшийся ливень давно игнорировал их однослойную летнюю одежду и струился впрямую по коже, скатываясь по телу и доставляя этим острое удовольствие, ибо минувший день был жарким, а вечер — исключительно тёплым.

Деваться пилигримам было абсолютно некуда, и они смиренно продолжали свой путь к городу, утопая босыми ногами по щиколотку в напитавшейся дождевой водой земле. В дополнение к их и без того вполне достаточной для разящих копий «привлекательности», бабушка имела в руках эмалированный таз, первоначально наполненный только собранными в этот день лесными ягодами, но теперь — подобием несваренного компота. Прикрыть таз было нечем, и, чтобы не сплеснуть нечаянно ягоды, путники время от времени прерывали неспешное движение и сливали-сцеживали навязанную им свыше воду. По этой причине долгая дорога домой становилась ещё дольше, получалось — еле брели.

Ни словом, ни видом бабушка не проявляла тревоги, и, возможно, поэтому Вера страха не испытывала. Напротив. Сила и грандиозность природного действа её заворожили и привели в странный экстаз. Ласковая ли напористость тёплого ливня, пьянящий ли острой свежестью воздух или явное беснование незримой энергии вокруг взбудоражили её до состояния восторга. Казалось, неведомая ей сила поднимает её над землёй; ей захотелось раскинуть руки и закричать-пропеть ликующе. Но ничем не проявила она своего желания и ни капли не растратила накопившейся в ней и рвущейся наружу энергии.

Безумие стихии, тем временем, сдвинулось куда-то или просто исчерпало себя. Вселенский гром сменился добродушным погромыхиванием, постепенно сходящим на нет. Дождя не стало совсем, когда они наконец достигли крова. В тихом и мирном, вполне уже ночном доме они сбросили мокрую одежду и привели себя в порядок. Бабушка о чём-то тихо переговорив с мамой, подошла к небольшому иконостасу в углу и стала, часто крестясь и склоняя голову, молиться с несвойственной ей страстностью. Она не была ярой богомолкой, в церковь ходила только по большим праздникам, и Вера несказанно удивилась, да так под негромкий речитатив и уснула крепко и счастливо, непонятно отчего.

(31.10.2014)

АХ, ЭТИ СЫРОЕЖКИ!

Я выхожу из бабушкиной избушки на пасеке, занимающей большую поляну в молодом осиннике, и по узкой, кочковатой из-за выступающих из земли толстых корней тропинке пробираюсь в соседний большой лес, где мирно соседствуют и липы, и берёзы, и орешник. Неожиданно на подступах к нему, на небольшой светлой полянке вижу обширную разноцветную грибную россыпь. Вызывающе-красного, чуть зеленоватого, нежно-жёлтого, блекловато-синего цветов высыпали здесь сыроежки, упитанные, солидные, с широко распростёртыми шляпками, у которых кое-где изящно вывернулась наружу белая пластинчатая подпушка. И маленькие, тощенькие пока и хлипкие детёныши «разных кровей» тут же — у взрослых «под ногами». Словно нарядная праздничная толпа горожан вывалила на площадь себя показать и на других посмотреть.

Я застываю в восторге и изумлении: к чему это многоцветие, кому оно предназначено, зачем эта яркость и разнообразие, это явное соперничество в нарядах? Ведь всего лишь грибы, ну вылезли бы все красные, или все жёлтые, как, например, опята — все на одно лицо. Облепят пенёк сплошным покровом, притиснувшись друг к дружке, снимаешь их ножом, как стригаль шерсть с овцы, и не взглянешь ни на один — глазу не к чему прицепиться. А тут каждая сыроежка наособицу! Ну максимум три-четыре рядом более или менее одного цвета, а в массе — дивный разнобой. Тщеславные, видать, красавицы, вышли в свет — каждая хочет быть самой-самой!

В меру полюбовавшись, я достаю нож — срабатывает инстинкт собирателя, срезаю щеголих и загружаю полную корзинку. Бегу обратно похвалиться бабушке. Та снисходительно оглядывает мой трофей.

— Видишь, как искрошились? Ломкие они, хрупкие, чисто — принцессы на горошине. С другими грибами и в корзину не стоит класть, ни одной целой не останется. И проку мало будет: все в шляпки ушли, а весу нет. Ты опят не видела? Вот кого хоть мешками таскай — упорные, не сломаются, приладятся в любой таре. Набрать бы побольше: их и на сковородку в тот же час, и насушить, и намариновать впрок — всё можно, вот грибы, так грибы! А эти — форс один!

(07.09.2014)

НЕМНОГО ГРУСТНО

За окном туман и морось.

Под деревьями ковры

Из изысканных «отбросов» —

Опадающей листвы.

Опечаленное солнце

Грустно светит сквозь оконца

В серо-мглистых облаках,

В продырявленных местах.

Ах, как быстро пролетели

Эти дивные недели,

Обгоняя в спешке вдаль

Даже строгий календарь.

Нас влюбили, обаяли,

Год любви наобещали,

Но, как водится, сбежали

В им предписанную даль.

В памяти храню я это

Упоительное лето.

Как прелестен был июнь!

Соблазнителен июль!

Да и август плодовитый,

Нувориш и сибарит,

Сплошь припасами набитый

До сих пор в глазах стоит.

(20.09.2014)

МИМОЛЕТНОЕ

Безжалостна природы установка:

Назначить лето до обидного коротким!!!

Печальна участь северной страны —

Вкушать в достатке только прелести зимы.

(01.09.2015)

НОВОГОДНИЙ МАСКАРАД НА ОСТРОВЕ ДИКСОН

Унеси меня, романтика,

В голубые дали Севера,

В царство, под названьем Арктика,

Где просторы неизмеренны.

Где зима — царица щедрая

На ветра, морозы жгучие.

Где ласкают вихри снежные,

Поцелуями колючими.

Возврати меня, романтика,

На забытый остров каменный,

Убежавший в море Карское

От Большой земли окраины.

* * *

Впоследствии, когда это событие перешло в фазу весёлых воспоминаний, мало кто мог сказать, откуда взялась эта идея, тем более, что никто её всерьёз и не воспринял — ну чистая маниловщина, утопия, нереально это здесь. Случалось, что и обсуждали, мечтательно тянули: «Да, хорошо бы…», но разговорами всё и ограничивалось.

А дело было в том, что в разные обсерваторские отделы частенько стал наведываться Илья, молодой гидробиолог. Зайдёт ни с того, ни с сего, скажем, к аэрологам или вот к метеорологам, где сплошь молодые девушки, присядет на свободный стул, а то и просто остановится у какого-нибудь стола и для начала выскажется насчёт погоды. Ну, про погоду что ни скажи, всё будет к месту. Народ отзывчивый, кто-нибудь ответит, и тут-то он как бы невзначай, ненавязчиво так, бросит:

— К маскараду-то готовитесь? Думайте! Времени совсем не осталось.

И, главное, сразу уйдёт. Сбитые с толку сидельцы заведут музыку: как было бы интересно, да как было бы здорово, но без стимуляции извне быстро впадут обратно в анабиоз — на дворе глухой декабрь.

Идёшь ли рано утром в каюткомпанию на завтрак, или в разгар «дня» — на обед, или уже с работы на ужин и домой, всё одно — вокруг царит неизбывная ночь. Если не метёт пурга, не заполонили небо тучи, то её величественность и красота собьют дыхание, сердце стиснет в неизъяснимом восторге. Тёмное, безграничное пространство вокруг поглощает тебя, и ты перестаёшь ощущать себя отдельностью. Белая опора под ногами, а вокруг только неизмеримой высоты небо, и там, в божественной выси трепещут в непрекращающейся смене очертаний, рисунка и цвета гигантские драпри. Чаще всего они зелёные, в разных оттенках. Разноцветные, с торжеством красного случаются редко, и тогда пришедшие с улицы оповещают засевших в тепле дома:

— Идите, смотрите, какое сегодня потрясающее сияние!

Прошлым летом Главсевморпути заслал на остров целый отряд молодых специалистов: метеорологов и гидрологов. Эта полярная ночь у нас — вторая. Организм до сих пор не смирился с «непорядком» в природе, бунтует и настаивает на своём: раз темно, значит надо спать, спать, спать. Энергию выдаёт скупо и только на самое необходимое. Любые поползновения со стороны души или ума на дополнительную активность пресекаются автоматически. И только раз в неделю никакой сонливости и в помине нет: вечером в воскресенье в каюткомпании мы организуем танцы.

О, эти танго и фокстроты под пластинки! Секундное шипение, и вот уже грустит, жалуется оркестр: «О, моё бедное сердце». Лица в задумчивости, лёгкая улыбка мелькнёт и исчезнет, шаги замедленны, мы всё ближе и ближе друг к другу… — всё! Щелчок, пауза, снова шипение на миг, и без всякого предупреждения неистовый Цфасман — «Звуки джаза». Даём выход энергии, грусти нет и в помине, разворачиваемся неожиданно, делаем выпады, короткие пробежки и смеёмся, довольные собой. Ах, хорошо! Но снова — щёлк, и уговаривает, успокаивает Георгий Виноградов: «Счастье моё». Народу полный зал, но это неважно, потому что нас — только двое, и музыка — только для нас!

Танцы — это замечательно. И никакой маскарад нельзя устроить на оторванном от большого мира островке, где на несколько имеющихся здесь домов — один малюсенький магазинчик с продуктами и самыми необходимыми вещами. Есть магазин посолиднее в посёлке морского порта, куда нужно идти четыре километра по льду бухты пешком в эту темень и мороз, а то и в пургу, но ведь и там ни бисера, ни парчи, ни, уж тем более, масок. Да и на Большой земле маскарады и балы, пожалуй, только в кино.

А энтузиасты невменяемы: готовьтесь к маскараду!

Эстафету по вербовке принял авторитетный Алексей, гидролог. В каком-нибудь из разговоров неважно с кем, к примеру, с соседом по столу в кают-компании, внезапно ни к селу, ни к городу:

— А маску, между прочим, ничего не стоит слепить. Вот приходи, увидишь.

— Какую маску? Ах да, маскарад… А что, действительно состоится?

— Так я тебе говорю: приходи, сделаем тебе маску!

И полетело по острову: маскарад, маскарад, на Новый год будет маскарад! И дрогнули скептики, и вдохновились неофиты, и пошла работа!

В большом зале радиоцентра в промежутках между сеансами радиосвязи толкуют радисты:

— Слышал, что Алексей «передаёт»? Маски, говорит, где-то делают для маскарада.

— Знаю, Олег рассказывал. В столярке у них глины целый ящик — откуда только взяли! И деревянная болванка под человеческое лицо. Кто вырезал — помалкивают.

Потянулись мужчины в столярку. Готовых масок было уже изрядно. Изящества в них малость недоставало, но загадочность обладателю гарантировалась. Разбирали их охотно. Кто хотел, ещё и размалёвывал, усы присобачивал, губы красил, брови наводил. А кто и не украшал никак.

В квартирах же и общежитиях дым стоял коромыслом: пристрастно исследовалось содержимое гардеробов и чемоданов. За некоторыми стенами временами был слышен стрекот швейных машинок. Атаке подверглись и магазины. И что странно: в местах скопления молодых девушек и женщин возникало в воздухе лёгкое трепетание, словно метались там незримые, тончайшие образования. Уж не рождались ли в головах и не взмывали ввысь, соперничая друг с другом, отчаянные фантазии? Женские лица внезапно покрывались румянцем, скользили по ним лукавые улыбки, а их обладательницы то и дело отводили глаза в сторону, пытаясь скрыть непрестанную работу ума. Наивные!

И вот настал этот единственный в году вечер! В зал каюткомпании не без труда вместились почти все полярники, работающие на благо Главсевморпути в составе радиоцентра и обсерватории. Все пришедшие, и в масках и нарядах, и без таковых, не могли сдержать восхищённого изумления: так неожиданно ярко, нарядно, небывало сказочно выглядело собравшееся общество. Не будет преувеличением сказать: был шок!

В зале гремит радиола: одна другую сменяют пластинки. Зазвучала Изабелла Юрьева «На маскараде музыка и пляски…». Грустноватая, но, пожалуй, кстати.

Вдоль стен в позе мистера Икс выстроились многочисленные мужчины с абсолютно непроницаемыми «лицами». Потребовалась бы не одна минута времени, чтобы надёжно опознать хорошо знакомого коллегу. Но зачем, скажите, зачем срывать покров тайны, если «в этой тайне — красота!»

Вот, злоупотребляя грубой физической силой, рассекает толпу пират с обязательной косой повязкой на лице и кривым ножом за поясом. Он явно хвастает роскошными мускулами на полуобнажённом торсе. А мы и не ведали, что Павел так неотразим!

Рядом, в противовес ему, добрейший доктор Айболит в шапочке и медицинском халате участливо интересуется здоровьицем и норовит каждому сунуть подмышку метеорологический градусник тридцатисантиметровой длины. Хвала Илье — остроумно!

Но женщины! Обманщицы, колдуньи, чаровницы! Под «Челиту» Шульженко, пристукивая каблучками и постреливая глазками, полуоборотами продвигается испанка в бандерилье. Не пожалела Римма денег на гипюр, и правильно: сегодня она и стройна, и привлекательна, как никогда!

А вот и цыганка в безразмерной юбке. Она понижает голос до роскошного контральто, вперяет бесстыжий взгляд прямо в лицо жертве и без церемоний предлагает напророчить исключительно счастье и сумасшедшую любовь в Новом году! А глаза-то, глаза как хороши: чёрные, бархатные, с зелёным отсветом, как полярная ночь с её сиянием. И как это мы раньше не замечали этой красоты??

И царица ночи в серебряной короне с полумесяцем не опоздала, а кем, как не царицей, и быть аристократичной Маше! А гусар — кто это? Боже мой! Уважаемая всеми заведующая детским садиком, которую все величают исключительно по имени-отчеству, оказывается, совсем ещё молодая и на зависть стройная женщина. Сейчас бы сказали: офигенные бёдра и идеально плоский живот! А всё костюм: тугие рейтузы и трикотажная кофта внатяжку. И где, скажите на милость, Анна Юрьевна могла бы ещё так эффектно продемонстрировать свои несомненные достоинства в такие-то пуританские времена!

Постепенно персонажи объединились в одном общем хороводе в центре зала. А в некотором отдалении, особняком, как бы с подиума, победительно и строго взирает на столпотворение легкомысленных, ветреных, беззаботных людей греческая богиня в каноническом шлеме и с обязательным атрибутом — копьём, филигранно выточенным в знакомой теперь многим столярке. Обычно живая и подвижная Галя вынуждена полмаскарада простоять неподвижно, как и подобает величественной Афине Палладе.

И только она знает, что прекрасная эта затея родилась в головах у троих: её и влюблённых в неё двух молодых людей ещё летом. И они всё продумали и приготовили: и костюм ей, и глину, и даже тесёмки для масок. И медленно и неуклонно идею осуществляли. Да-да: причиной всего была, как и всегда в истории, женщина и любовь к ней!

А возбуждённой и радостной толпе тоже, как всегда в истории, не было никакого дела до неизвестных ей зачинателей и вдохновителей. В весёлых или томных танцах, в поздравительных восклицаниях и объятиях они проводили СВОЙ замечательный праздник. Каждый внёс в него зримый и достойный вклад. И от себя, от своего сердца они провозглашали:

— С новым годом, дорогие полярники!

— С новым годом, дорогие друзья!

— Мы не знаем, что уготовил нам Новичок, но искренне желаем всем успехов и здоровья на долгие годы!

А в непостижимой выси над замёрзшим в ночи маленьким островком на берегу заледенелого Карского моря вдруг заполыхало, засияло красным пламенем полнеба. Словно Солнце, обдувающее Землю своим «ветром», специально устроило этот фейерверк как сигнал, как знамение: будет вам, отчаянные и мужественные люди, сопутствовать удача в Новом году! Счастья Вам!

(14.12.2014)

РАЗМЫШЛЕНИЕ

Счастье — странная птица! К кому-то льнёт,

На плечо садится, воркует нежно.

А от кого-то мчится, не разбирая лет,

Повторяя безжалостно: нет, нет и нет!!!

А может быть, эта птица

Своей безмерной властью гордится?

Да, мол, я прихотливо,

Хоть и знаю, что некрасиво

Награждать не по справедливости,

Одаривать по своей только милости.

Но никто ведь не крикнет бранчливо:

«Счастье! Это несправедливо!»

(14.05.2014)

ДОЛГИЕ СБОРЫ

Накануне Серафима Сергеевна наметила посещение магазина. Старалась она быть предусмотрительной, но то и дело обнаруживала, к полному своему изумлению, отсутствие чего-нибудь совершенно необходимого, как это и случилось вчера со сметаной. А какой борщ без сметаны?

Пройтись до магазина, глотнуть свежего воздуха вовсе бы не мешало, но в последние дни появился страх совершать даже и такие недалёкие походы в одиночку.

Недавно было: по пути домой возникло в голове странное брожение, и стало Симу бросать из стороны в сторону. Даже просто постоять на месте не получалось — куда вело, туда и делала вынужденно несколько шагов, иначе бы упала: опереться посреди дороги было не на что. Так и добиралась до подъезда, рыская, как кораблик, хорошо, что близко от дома нагрянуло. Одна встречная тётка оценила намётанным глазом: «И как не стыдно, а ещё приличная на вид женщина!». Нэля, приятельница, не упустила случая: «А она не сказала, что ты ещё и в шляпе?» И правда: шляпа у Серафимы красивая, дочь из Англии привезла.

Утром приняла положенные таблетки и начала необходимые сборы. Надо освободить сумочку от лишних предметов, имеющих удивительную способность в ней скапливаться. Вот когда в магазине увели самую любимую, восхитительно удобную, со всевозможными отделениями и карманчиками, то вместе с ней пропало, помимо кошелька, много чего другого, что в ней держалось, как в камере хранения — на всякий случай. Тот же читательский билет в Ленинку. Восстанавливать его Серафима не стала, и прежде так любимый мир ушёл из жизни навсегда. Тут-то внук и подсунул ей компьютер, от чего она долго, дура, отказывалась, а теперь и дня без него прожить не может.

Зачирикал телефон — Нэля. «Привет, как ты там? Какие планы?» — «План у меня — в наш магазин сходить сегодня. Компанию не составишь?» Приятельницы жили в соседних домах. «Нет, Сима, до вечера из дому ни ногой.»

Вот и Нэля сбросила обороты. Раньше у неё девиз был: ни одного дня без живых впечатлений вне дома! На художественные выставки, как обязанная — в любой конец Москвы; на запись телевизионных передач с любимыми личностями — как священный долг. Симу попрекала: «Вот что опять дома просидела? Так ведь и не увидишь полного Любарова!» Сима парировала нехотя: «Переживу, тоже мне — Кустодиев!»

Больше всего в Москве она любила Цветаевский «мраморный дворец для гипсовых слепков». Сколько ни ходила — неизменно каждый раз при входе у неё перехватывало дыхание от внутреннего ликования — наконец она снова в дивном чертоге! Взлетала по парадной лестнице, как невесомая. Строгая величественность интерьеров, красота и изысканность экспонатов рвали душу сладкой болью — благоговения она не испытывала, но счастье и восторг — в полной мере! Могла бродить часами в отсутствии всяких выставок, сколь угодно долго рассматривать то, что хотелось, уставши, сидеть, блаженствуя, на банкетке в центре зала.

Однажды, когда она застыла у какого-то портрета, подошёл молодой мужчина и вежливо спросил, не согласится ли она, чтобы он её рисовал. Не представился, но голос, произношение были безупречны, на лице никакие пороки не оставили следов — красивое, белое и спокойное. Возможно он полагал, что узнаваем? Зачем она отказалась сразу, не думая ни секунды? Он отошёл с достоинством, молча. Впрочем, она не была ни удивлена, ни поражена — внимания ей хватало всю жизнь.

Года два уже она не совершает походов в музеи — не по силам. Ничего, в интернете можно найти всё! А ещё дома изрядно роскошных альбомов — ни в одном музее не увидишь некоторых художников, так пОлно представленных, как в отдельном издании.

И что в голову лезут ненужные воспоминания? Ведь некогда, надо спешить, надо успеть!

«Почему — спешить? Куда?» — толкнулось где-то в мозгу и тут же исчезло без ответа.

Объект сегодняшнего посещения — магазин — располагался неподалёку. Возводился он на глазах у жителей тогдашнего жилого квартала давно, теперь уже и не вспомнить сколько лет тому назад, тридцать-то уж точно. Строился по индивидуальному проекту, и все гадали, что же в нём будет особенного. А вышло — ничего особенного: хоть и в оригинальном интерьере, но заурядный советский гастроном с типовым ассортиментом продуктов при неизбежных, время от времени, дырах — то одного вдруг нет, то другого. Нормально! А вы что хотели?

Со временем и такой ассортимент стал беднеть и оскудевать, пока не истаял почти целиком. На голые прилавки продавцы периодически метали что-нибудь внезапно. Особо дошлые покупатели, умеющие прознать о возможной акции, скапливались в пустом зале, держась в состоянии стартовой готовности, и как только вывозили тележку, например, неопрятного вида мороженых кур с неестественно длинными ногами, набрасывались на них пираньями. Серафима, тогда ещё совсем не старая, если и оказывалась в тот момент в магазине, ни в коем случае не кидалась вместе со всеми — этого ещё не хватало! Если на дне тележки оставалась одна-другая особо тощая и неприглядная тушка, Серафима спокойно её брала: «Не на сервант же ставить, а бульон даже лучше будет — нежирный, как и надо.»

О том времени вспоминать не хотелось совсем. Как-то пережили — и ладно, что плохое без конца теребить?

Ситуация стала меняться исподволь, но неотвратимо и волшебно, как никогда до этого. То тут, то там возникали особые прилавочки в магазинах, а то и самопальные ларёчки, а позже и целые, полудикие сначала, продуктовые рынки. Они множились стремительно и расцветали обилием невиданно ярких изобретательных упаковок, являя ошарашенным гражданам привычные продукты в новом обличье, а иногда и новые по своей сути, вовсе не известные им раньше. И Серафима, никогда не любившая ходить в магазины, стала получать от походов на рынки удовольствие. Даже муж, пока не заболел, не против был заехать на какой-нибудь из них по пути с работы. Однажды признался: «Знаешь, чертовски это приятно, когда ты можешь свободно купить всё необходимое, не тратя времени на поиски и доставание и, главное, не унижаясь и не досадуя. Оказывается, это такой кайф — просто спокойно покупать!»

На первых порах в ларьках хлопотали какие-то удивительно понятные, свои люди. Расторопные женщины, приятные, словно сотрудницы из соседних лабораторий — без надменности, но и без назойливости. Охотно делились: «Знаете, мы каждую копейку взвешиваем, прежде чем цену обозначить». Им верилось.