Нас было четверо: я, Мика, Ил и Крот. Мы шагали по Невскому, каждый занятый своим. Ил глядел на занесенные сугробами витрины, Мика звенел карманной мелочью, Крот оплакивал сигарету, а я хотел спать. Настроение было хуже некуда. Из бара выгнали, на метро опоздали, алкоголь почти выветрился, а снег, паскуда, все падал и падал, как будто ему за это платили.

— Господи, Крот, — огрызнулся Мика, — неужели обязательно лезть за всякими дурами?

— Она была пьяная!

— И что? А ты будто трезвый, рыцарь круглого стола.

— Если бы я не вмешался, ее бы изнасиловали прямо у стойки.

— Если бы ты не вмешался, мы бы сейчас сидели прямо у стойки!

Мика вытащил красно-белую пачку «Мальборо» и с раздражением закурил. Как и всегда, был он в узеньких джинсах, пуховике а-ля человечек из шин и шапочке-торчком. На щеках густой пеной чернела щетина. Шутки «утром побрился, вечером брейся снова» сегодня уже не прокатывали.

— А ты что молчишь? — обратился ко мне Крот, все еще терзавшийся утратой. — Самый умный, а придумать ничего не можешь.

— Давайте на такси и по домам, — откликнулся я.

— Не-не-не, — заверещал Крот, — домой я не поеду.

— Тогда можешь остаться на улице и спасти еще одну шалаву, если так хочешь, — заметил Мика.

Крот насупился и сжал кулаки, но против метра восьмидесяти трех его сто семьдесят два казались мышкой у баобаба. К тому же и драться он особо не умел. Вот задираться — да, а как дело до драки, то сразу в кусты. Крот он и есть Крот, что с него взять.

— Не знаю, как вы, — протянул Ил, — а я собираюсь еще где-нибудь засесть.

— Любой каприз за ваши деньги, — усмехнулся Мика.

— Из нас четверых не я тут мажор.

— Из нас четверых не я тут самый щедрый, — парировал Мика.

Мы молча прошли еще метров сто, пока Крот снова не застонал:

— Парни, давайте реально в бар? Что мы делать-то будем? Домой неохота.

— Тебе напомнить или сам справишься? — спросил Мика.

— Да что вам там, медом, что ли, намазано?

— Это было наше логово, — с ностальгией проговорил Ил. Мика и я понимающе кивнули.

Вообще, Ил был таким поэтичным, таким не от мира сего. Гундосил по-особому, мыслишку подкидывал вовремя и делал все так нерасторопно, словно прогуливался на лодочке майским утром. Спокойно, расслабленно, весло сюда, весло туда… В отличие от нас, резких, Ил действительно умел насладиться секундной и растянуть ее, как жвачку. Поэтому мы и прозвали его так — Илом. Точнее, Крот прозвал. Ил — значит мутный. Для Крота любой такой «поэтичный», не от мира сего — всегда загадка. К тому же Ил совсем не был против. Кличка ему шла. Лаконичная, но и растянутая… И-и-и-и-л. Как и он сам. Худой, вытянутый, в пальтишке, в шарфике, выбрит, вычесан. Красивый. Но красивый не как Мика, не той мужественной красотой, что в щетине и бицепсах, а именно своей нерасторопностью. Поэтичный, говорю же.

— Вон, парни, бар какой-то, — показал Крот пухлой ручонкой. — Давайте туда завалимся.

— Впервые такой вижу, — засомневался Мика. — Сколько раз здесь был, а ни разу не натыкался.

— Да этих баров на Невском, как грязи. И не заметишь, что новый появился.

— «Четвертый Рим»… — прочитал Ил.

— Давайте зайдем, — согласился я. — Лучше, чем в снегу ковыряться.

— Вот это правильно, — обрадовался Крот, и мы зашли.

С первых же шагов по незнакомой питейной стало понятно, что попали мы в какое-то особое место. Во-первых, музыка не долбила по ушам, как в любой другой забегаловке, а нежно обволакивала их, поглаживала струйками джаза. Во-вторых, хохот напившихся мужиков не раздавался на всю округу, и стекла от гомона не трещали. Напротив, сидевшие за столиками казались людьми если не интеллигентными, то хотя бы воспитанными, к чему мы, ясное дело, не привыкли. Ну а в-третьих… А в-третьих, я даже и не знаю, как объяснить. Да, здесь не было постоянно орущей музыки, пьяниц и телевизоров, развешанных по стенам, но удивляло не это. Удивляло совсем другое — ощущение. Будто мы шагнули из нашего мира в мир параллельный. Нет, даже не так. Будто с промозглой улицы мы нырнули прямиком в океан, в подводный город, где и дышать нужно не носом, а некими потайными жабрами, и двигаться расчетливо, медленно, со смыслом.

И парни тоже это чувствовали. Они озирались, смотрели на потолок, стены, посетителей, открывали рты, как рыбы, пытались разглядеть в интимном полумраке бара приевшуюся пошлость, дерущихся пьяниц, заигрывающих проституток, но ничего не находили. Пошлости не было. Куда ни глянь, глаз не цеплялся за что-то конкретно непривычное. Обычные столики, обычное пиво в бокалах, обычные диванчики и самая обычная барная стойка. Но, ей-богу, мы словно в музей зашли. Такое умиротворение и покой…

Потоптавшись с минуту у входа, мы наконец освоились и присели в угол к панорамному оконцу. Милая официантка приняла у нас заказ — четыре двойных виски — и испарилась. Мы сидели молча — какие-то застыженные, задумчивые. Крот, насколько ему позволила фигура, вжался в диван, Ил смотрел в окно, уткнувшись в кулак, Мика глядел на сложенные у ремня руки, а я все удивлялся, почему мы такие разные, но при этом продолжаем дружить. Неужели из-за общих интересов? Хотя какие у нас общие интересы? Поболтаться по барам, опрокинуть стопку, другую? Или универ? На универ нам, в принципе, вообще наплевать. Ну, есть он и есть, что такого. Мы в него пошли-то только ради того, чтобы в армию не загреметь. Никаких научных подвигов совершать не собирались, никто из нас особо и не интересовался, чем там будем заниматься — так, всего лишь потусоваться, вздремнуть, посмеяться, поэтому универ тут явно никаким боком.

Тогда что? Что нас сближает?

Вот сидит, к примеру, Крот — пухленький, дерганый, всегда одет как-то по-свински: в замызганные брюки, куртку, свитер, — а мы все равно с ним общаемся. Почему? Не знаю. Или Ил. Ему ведь гораздо интереснее побыть одному, почитать, помечтать, но он все равно ошивается вместе с нами. А Мика? Что такой красавчик, как Мика, забыл в компании Крота, Ила и меня?

Я не понимаю, да и чувствую, что никогда не пойму. Может, не стоит тогда пытаться? Мол, зачем подлетать близко к солнцу, чтобы узнать, насколько оно горячее, если известно и так, что оно горячее? К чему лишний раз ломать голову над смыслом явлений, которые в принципе не имеют смысла? Пускай и наша дружба остается загадкой. Пускай она существует, пока способна существовать, а мы просто будем ею наслаждаться. Разве не в этом ее главная цель? Существовать, вопреки причинам и логике?

— Ребят, — нарушил молчание Мика. — А нафиг мы одетые-то сидим? Может, разденемся?

Кивнув, мы стянули шапки, засунули их в рукава и накинули куртки на вешалку. Никто из нас особо и не удивился, что все это время мы просидели одетые, как на вокзале. Непонятное ощущение до сих пор придавливало и сковывало. Словно нас замуровали в кандалы или в железные рубахи, и мы не могли свободно пошевелиться.

— Хрень какая-то… — пробормотал Крот. — Обычно в бар зайду и кайфую, а тут совсем не то…

— А мне наоборот хорошо, — отозвался Ил, снова уставившийся в окно. — Сижу, будто аквариумная рыбка, и делать ничего не хочу…

— И это мы еще не выпили, — добавил я.

— Н-да-а, — протянул каждый на своей волне.

Наконец нам принесли виски. Хороший, красивый, крепкий. Мика, как всегда, немного повозмущался, что пришлось ждать аж целые четыре минуты, но, выпив, остался доволен.

— Кстати, Крот, — заговорил он, откинувшись на спинку дивана, — помнишь, что ты пообещал мне еще в прошлом месяце?

— Мика, иди в задницу.

— Ну-ну-ну, за язык тебя никто не тянул.

— Заявления, данные по пьяни, достоверными не считаются, — продекламировал Крот.

— А как же слово настоящего мужчины?

— Вот у него и спроси.

— Ну, Крот, так дела не делаются. Раз пообещал, что пойдешь со мной в спортзал, то будь уж мил пойти.

— Мика, — вмешался Ил, — да отстань ты от него. Нашел кого за собой тащить. Не всем быть такими накаченными, как ты.

— Да я бы его вообще не трогал, если бы он сам не заикнулся.

— И к тому же, — продолжал Ил, слегка осмелевший от выпитого, — зачем вообще тратить время на всякие гантельные издевательства? В конце мы все равно будем выглядеть одинаково: отсыревшие кости или горстка пепла в урне. Кому как нравится.

— Понимаешь, — ответил Мика, тоже слегка осмелевший, хотя он всегда был таким, — в нашем мире все покупается и все продается, как бы это банально ни звучало. Люди в нем — тот же товар. Твои мозги, твое тело, твоя улыбка выложены на прилавок, как какой-нибудь йогурт, и все прохожие смотрят на них и оценивают. Хочешь ты того или нет, но чтобы жить достойно, чтобы не пресмыкаться ради копейки, ты должен соответствовать, быть лучше других, становиться самым красивым товаром на прилавке.

— А если я и вправду не хочу, чтобы меня продавали, как ты говоришь? Если я не хочу, чтобы на меня смотрели и оценивали? Разве кто-то может заставить меня встать в один ряд со всеми?

— А разве ты особенный? Разве ты тот, кто может запросто наплевать на общество и его запросы?

— Да. Как ты, как Крот, как и все мы. Какая разница, что думают о нас другие? Хочешь — отвернись от людей и делай то, что тебе нравится, и получай удовольствие. Не ради ли этого мы живем?

— Да, — согласился Мика, — ты можешь отвернуться ото всех и делать то, что тебе нравится. Пожалуйста. Но как при этом ты будешь жить, если никто не захочет платить? Ползать по лесу и собирать грибы-ягоды, пытаясь не сдохнуть от голода? Пойми, деньги решают очень многое, и ради них люди тоже идут на очень многое, потому что это и есть жизнь. К сожалению, мы живем не в книжке или фильме, где в любую секунду может появиться добрый волшебник и подарить тебе все блага для существования. — Мика остановился и глотнул виски. — Он не появится, пока ты не выставишь себя на продажу. А когда появится, то имя тому волшебнику — деньги. Вот и вся правда.

— Ладно, парни, — вступил я, чтобы, не дай бог, не начали спорить о политике, — вы нас тут всех в тоску вгоняете.

— Да-да! — поддержал Крот. — Давайте допьем и закажем еще по одной.

Мы опрокинули оставшийся виски и, как предложил Крот, заказали еще по одной. Чтобы уж совсем не пьянеть, попросили в добавок тарелочку с чипсами и сушеной рыбой.

Посетителей тем временем становилось все меньше и меньше. У барной стойки женщина лет сорока потягивала мартини, в нескольких столиках от нас компания мужчин глушила водку, а в дальнем углу пропойца-старик боролся с пуговицами на рубашке. В общем, остались лишь самые стойкие, что решили угрохать очередной пятничный вечер на выпивку и бессмысленную болтовню. В какой, кстати, раз, наверняка уже никто и не вспомнит. Хотя… сейчас спрошу.

— Слушайте, парни, а вы не помните, с каких пор мы начали вот так собираться и выпивать?

— Класса с десятого, — откликнулся Мика. — После моего дня рождения. Когда наклюкались и заблевали дачу с первого этажа по второй и даже мансарду. Тогда мы, вроде как, и втянулись, начали разгуливать по барам, понемногу накидывать…

Вот видите, уже четыре года. Четыре года подряд мы каждую неделю, а то и вечер, собираемся и идем в злачное местечко, где, по словам некоторых интеллектуалов, можно неплохо залить шары. Заманчиво, согласитесь? Я даже и не припомню, когда это двадцатилетние парни могли спокойно мотыляться по барам. То войны, то рабство, то вообще динозавры. Наше поколение, судя по всему, самое счастливое, раз дорвались до подобной жизни. Сами посудите. Мы, безработные, можем позволить себе спокойно учиться на денежки своих родителей и попивать виски, вообще ни о чем не парясь. Где такое видано? Узнай о нас Драйзеры или Диккенсы, они бы наверняка воскресли и удивились: «Что, блин, происходит в вашем обществе? Почему обычные парни, не дворяне и не Рокфеллеры, могут жить припеваючи и ничего, по сути, не делать?» А мы бы им ответили: «Да все нормально, мистеры, ну, или, там, сэры. Просто теперь все по-другому. Теперь необязательно обладать выдающимися талантами, чтобы нормально жить. Можно даже без слуха и голоса песенку записать и стать миллионером. Главное, чтобы люди тратили на нее свои денежки, понимаете? Реклама, там, еще разная, заработки в интернете — в общем, возможностей куча». Тогда бы они поглядели на нас, как на идиотов, плюнули бы себе под ноги и решили: «Ну, вас, господа, на хрен. Пойдем-ка мы обратно». И все, ушли. А мы бы остались в баре, заказали еще по стаканчику и посматривали бы в окошко да друг на друга, пьяненьких…

Кстати, раз уж речь зашла о работе, то добавлю, что единственным из нас, кто хоть чем-то занимался, был Мика. Не бог весть чем, но денежку заколачивал нормальную. Знаете, сейчас ведь модно снимать всякие видео, рассказывать о том, что ты поел с утра и куда сходил, и многим это вроде как интересно. Так вот, Мика их и снимал. Мне, признаться, очень стыдно упоминать подобную ерунду, но все-таки время меняется, появляются новые профессии, и нужно им соответствовать. Поэтому и приходится. А деньги, к слову, там бывают такие, что можно в обморок попа́дать, услышав цифру. Инженеры или бухгалтеры в жизни столько не зарабатывают, я прав, Мика?

— Альберт, не начинай. Сам же знаешь, что сколько бы мы ни спорили, все равно останемся при своих.

Ладно, дружище, ладно. И самому не хочется лишний раз расстраиваться. У меня ведь даже и речь немного съехала, заметили? Разговорился, как какой-нибудь Холден Колфилд, блин. И все из-за выпивки. Наклюкался виски, вот язык и развязался. Надо прекращать балаган, стать посерьезнее. К тому же вон мужик какой-то подруливает. Отвернусь к окну, сделаю вид, что не вижу его, а то еще спугну своей рожей.

— Извините, к вам можно подсесть? — послышался довольно-таки приятный голос с акцентом.

Мы повернулись. Рядом действительно стоял тот самый мужик — совсем уже немолодой, лет так под шестьдесят, холененький, свеженький, в пиджачке, с веселыми глазками и выбритым подбородком. Японец. Смотрел на нас, хитрец, и вроде бы улыбался, а вроде, и нет. Черт их разберет, этих старых азиатов, вечно они выглядят милыми, как в мультиках, что не пойми, злые они или добрые.

— Да, конечно, — ответил Ил.

Японец кивнул и подсел к Мике и Кроту.

— Вы, наверное, думаете, — начал незнакомец несколько застенчиво, — зачем к вам напрашивается какой-то старик? Видите ли, дело в том, что бар этот я открыл совсем недавно, и в России тоже живу не так много, поэтому мне интересно узнать каждого приходящего сюда поближе. Проникнуться, так скажем, его культурой, мыслями, настроением…

Японец замолчал и уставился на нас с заманчиво-вежливой улыбкой. Мы в свою очередь тоже уставились на него, но без всякого любования. Просто не понимали, зачем он подсел к нам? Почему не выбрал других для своих бесед? Вон и женщина сидит с мартини, и мужчины с водкой. Почему мы?

Наконец Ил догадался:

— Знаете, мне кажется, я впервые нахожусь в настолько приятном месте. И музыка не назойливая, и атмосфера очень уютная. Как будто бы даже и не бар, а хороший ресторан. Очень нравится.

Японец удовлетворенно кивнул. Штампованная речь на уровне «не обидеть» ему понравилась.

— Мы с женой специально старались сделать наше заведение как можно менее… суетным. Чтобы любой очутившийся здесь испытал гармонию, ощутил себя в правильном месте. Захлопнулась дверь — и мир уже не тот, каким кажется. Думаю, у нас почти получилось, только вот… — Японец на несколько секунд задумался, но, встрепенувшись, добавил: — Кстати, я же забыл представиться. Меня зовут Кэнго Тавана, но вы можете называть меня просто Японец, я не обижусь. Так или иначе, нет смысла загромождать память всякой мелочью. Тем более вы еще молодые, поэтому все выветрится, как из открытой форточки.

Последнее слово он произнес настолько забавно, что мы невольно улыбнулись. К счастью, Японец не стал на нас обижаться, а только еще больше расслабился и спросил:

— А как я могу обращаться к вам?

Мы по очереди назвали свои имена, после чего он с улыбкой произнес:

— Если бы я был хоть чуточку помладше, то, возможно, и постарался бы запомнить, но сейчас ничего обещать не могу. Так что извините.

Мы добродушно рассмеялись. Возникшее было напряжение мигом испарилось.

Подобная болтовня, похожая на перебрасывание мячика через сетку, продолжалась минут двадцать. Японец рассказал нам о своей жизни (в прошлом — филолог, сейчас — путешественник и предприниматель), о жене (в имени почти все буквы гласные, я толком не запомнил), о детях (два парня, живут в Токио), о родине (God save Japan) и о страсти к кошкам (дворовым). Мы же ограничились кратким описанием студенчества (без посиделок), увлечений (что-то наплели) и о бесконечной любви к учебе (God save the whiskey). Под конец, когда темы уже иссякли, а здравый смысл кричал на ухо, что пора закругляться, Японец предложил нам по фирменному коктейлю.

— Сделаю каждому персональную скидку, — разбил он наши сомнения. Пришлось согласиться.

Меньше чем через минуту нам принесли четыре вытянутых бокала с трубочками. В них разливалась такая неестественно красивая жидкость, что мы не сразу осмелились ее попробовать. Казалось, вместо алкоголя нам подсунули расплавленное золото или жемчужины.

— Ну как? — спросил Японец, прежде чем уйти.

— Круто, — ответил Крот. — Не виски, конечно, но пить можно.

Японец снисходительно улыбнулся.

— Спасибо вам за уделенное время, — сказал он и сунул каждому визитку (да-да, двадцать первый век на дворе). — Надеюсь, вы еще придете?

— Обязательно, — пообещал Мика.

Японец кивнул и растворился за барной стойкой.

— Все-таки классный мужик, — сказал Крот, выпив уже половину. — И коктейль, блин, почти даром подогнал.

— Вылитый Мураками, — заметил Ил.

— Кто?

— Харуки Мураками, японский писатель.

— Крот, не вникай, — вмешался Мика. — Мураками для тебя — Норвежский лес.

— Что?? — От негодования Крот даже выплюнул трубочку изо рта. — Ну и на хрен мне твой писатель с его дурацкими книгами? В гробу они никому не понадобятся.

— Зато в жизни понадобятся.

— Зято в зизьни понадобяться, — передразнил Крот и получил подзатыльник.

На этом мы притихли. Каждый потягивал свой коктейль и о чем-то думал. Я отвернулся к окну: снежинки, похожие на ошметки пухового одеяла, медленно опускались на землю. Людей на улице уже не было. Дороги опустели. Лишь изредка мимо проплывала одинокая машина, но и та быстро скрывалась вдали. Тишина… Давненько я не чувствовал подобного умиротворения. И зима, и ночь, и метель. К тому же возбуждение от виски наконец прошло, и меня накрыло новое ощущение: какое-то растягивание. Словно резиновый жгут, мое тело и разум размазало от одной стенки бара к другой. Аккуратно, медленно и хорошо…

— Парни, — тихо обратился я, — вы тоже это чувствуете?

— Ага, — прошептал Крот. — Торкнуло.

— Это что, наркота?

— Нет, — так же тихо ответил Мика. — Просто качественный алкоголь.

— Лучшее пойло в моей жизни, — добавил Крот.

— Потому что почти бесплатно.

— Так, все, хватит, — шикнул я. — Давайте наслаждаться.

Меня несло по тихой речушке. Будто бы в лодке, овеваемый ветром, я плыл по течению. Вокруг, как ни странно, мелькали дома — те, что примостились напротив бара. Невысокие, старинные, с красивыми барельефами и скульптурами. Я смотрел на них, заглядывал в окна и видел изнанку каждой квартиры. Иногда мне попадались люди — счастливые и ласковые, иногда — просто мебель — уютная, к месту и времени. Окружение выглядело как реклама или картина художника-оптимиста. Солнышко светит, птички поют, нет ни ругани, ни насилия, ни боли…

Но я в нее верил. Верил, что так бывает и так должно быть всегда. Что необязательно кричать на ребенка, когда тот балуется, что необязательно бить жену, когда пьяный, что необязательно вообще пить… Такая простая истина, и где она? Под ногами, за спиной, в кармане — да везде! Она везде! И люди не видят ее! Не видят той жизни, которую и вправду заслуживают, которую могут получить, забыв про одну лишь привычную пакость — самообман. Да, самообман. Если каждый перестанет врать себе, подойдет к зеркалу и признается: «Ты слаб», — то его слабость превратится в силу, способную сокрушить растущее в нем ничтожество. Раз и навсегда. Стоит лишь взять за привычку быть честным перед собой, не винить других за свои же ошибки, как жизнь тотчас прояснится, уйдет тоска, наступит прекрасное время, и тогда… тогда…

Но я продолжал плыть. Ветер и течение усиливались. Лодку раскачивало, как на метровых волнах. С каждым разом становилось все труднее и труднее заглядывать в окна, но я старался увидеть изнанку каждого дома. Теперь мне попадались только люди. В одной из квартир муж пришел с работы и тут же упал на диван, в другой — женщина шлепнула малыша, и тот заревел. Мелочи? Да. Но дальше — больше.

Вот семья. Их человек десять. Трое малюток, два пацаненка лет шести-семи, три девочки по пятнадцать, парень призывного возраста и взрослые. Папаша пьет пиво, мать лежит на диване. Дети кто во что горазд. Вокруг — нищета. Нет, не та, что в нехватке машины или денег на отпуск, а настоящая нищета. Комната двадцать квадратов, из мебели — диван, три кроватки, комод. Под потолком, на растянутых веревках, сушится одежда. Даже не одежда, а так, тряпки. Желтые трусы, майки, дырявые футболки, носки… Или вот еще. Компания взрослых сидит на кухне, в соседней комнате играется малышня. Застольный хохот, рюмка, следом другая, никто и не думает, что происходит за стенкой. Веселье, беззаботность. Вдруг малыш закашливается и, бледнея, падает на пол. Маленькая девочка, игравшая вместе с ним, пугается. Она не понимает, зачем так происходит. Она начинает плакать. А малыш тем временем лежит на полу, ему плохо, он задыхается. Девочка в растерянности. Она ревет, у нее истерика, но встать и подойти к родителям она не может: ее накажут. Это ведь она напакостила, она разбросала игрушки, она плохая, она, она, она! А малыш умирает…

Я смотрю на окна и мне хочется кричать. Во все горло, чтобы меня услышали. Я надуваю легкие, но крик не выходит. Получается лишь слабенький шепот:

— Да что вы делаете? Что вы творите? Что вы, мать вашу, творите?! Почему не остановитесь, почему не сходите и не посмотрите? Почему?! Зачем вообще было трахаться и рожать? Признайтесь, вам ведь этого не было нужно, так зачем?!

Но шепот перестает. Меня начинает трясти. Лодку лихорадит, хотя ветер все тот же. Я хватаюсь за борта, чтобы не вынесло в реку. Страшно.

— Лишь бы не перевернуло, — слышу свой же голос, — лишь бы не перевернуло!

И закрываю глаза…

Открываю. Передо мной — снова стол, на нем — стаканы с недопитым виски. Мика дергает меня за руки, орет, но я ничего не слышу. В голове — вата. Вижу лишь сидящего напротив Крота и краем глаза — Ила.

— Ты в порядке? — наконец доходит до меня голос Мики. — Альберт, ты в порядке?

— Да, — отвечаю кое-как.

Он отпускает меня, и я падаю на диван.

— Давайте свалим отсюда на хрен, — стонет Крот. — Мне надоело уже сидеть здесь.

— Подожди, — заплетаю я, как пьяный. — Сейчас Японца позовем, и все узнаем.

— Что узнаем? — визжит Крот. — Какого, блин, Японца?! Альберт, ты совсем сдурел? Мало того, что напугал нас своим криком, так теперь еще и бредить, блин, начал.

Что? — хотел было спросить я, но не стал. Парни с непониманием уставились на меня. Ил даже нагнулся вперед, чтобы проверить мои зрачки.

— Альберт, какой Японец? — спросил Мика. — Может, тебе приснилось? Ты вырубился минут на пятнадцать, мы не стали тебя будить.

— Да, наверное, — согласился я и тут же посмотрел на стол: бокалов не было. — Наверное, приснилось, да, ты прав.

Мика еще раз взглянул на меня — больной или укуренный? — и сказал:

— Ладно, парни, реально пора. Пошли.

Мы встали. Я накинул куртку, шапку и, задумавшись, снова выглянул в окно. На землю опускались все те же снежинки, людей и машин не было, напротив громоздились домишки, точь-в-точь как из моего сна… Я пробежал взглядом по окнам: свет нигде не горел, люди уже спали. Тишина. Никаких Японцев, никаких пьяниц, никаких нищих…

Фу-у-х, — выдохнул я. — Наверное, и вправду приснилось.

И вышел из бара.

Глава 2

— Так что все-таки произошло? — не унимался Крот. — Альберт, ты можешь нам объяснить? Сначала орал, как сивый мерин, потом начал бредить про какого-то Японца, а теперь молчишь, типа все нормально. Что за ерунда?

— Не бери в голову, — отмахнулся я. — Приснился обычный кошмар. Такое бывает.

— Ну и хрен с тобой, — буркнул Крот. — Такси-то долго нам еще ждать? — обратился он к остальным.

Но ему никто не ответил.

Уже без малого полчаса мы слонялись по опустевшему городу. Вдоль Невского прошли до Казанского, там свернули на Грибоедова и в итоге добрели до Исаакиевского собора. Поначалу казалось даже забавно: покинутые улицы, дома, застывшие в ночи, и ощущение, будто во всем городе остались лишь мы одни. Но затем радость одиночества сменилась более насущным: нам стало холодно и скучно. Хоть метель почти и перестала, ветер все равно задувал что есть мочи. Дул, собака, дул, трепал по щекам и шее. Конечно, попробуй тут погуляй, когда за воротник тебя кусают ледяные клыки, а времени уже четвертый час. Вот и я о чем. Жуть.

— Эх, сейчас бы сигаретку выкурить… — протянул Крот и недвусмысленно посмотрел на Мику.

Тот вытащил пачку «Мальборо» и поделился одной.

— Господи, когда же ты начнешь вести себя по-человечески?

— А вот это вопрос к философии, — ответил Крот, приняв подачку. — Можно долго о нем рассуждать. Если, допустим, начать с точки зрения Канта…

— Кури молча, а.

— Ладно-ладно.

Крот зажег сигарету и, не обращая внимания на всякие, там, морозы и выпады друзей, с наслаждением задымил.

— А ты, Ил, будешь?

— Не, я бросил.

— Когда успел?

— Сегодня утром. Проснулся и думаю: пора все-таки перестать — не молодею…

— В двадцать-то лет?

— Ага.

— Суставы ноют и кости скрипят?

— Вроде того.

Мика усмехнулся и тоже закурил.

Как ни странно, но, глядя на друзей, я заметно успокоился. Они вселяли в меня веру, надежду, я не знаю. Мика, например, убаюкивал своей зрелостью. Мало того, что он носил щетину, как у пакистанского наркоторговца, так еще и в развитии опережал нас года на три-четыре. Внешностью, повадками, характером, работой в конце концов, и самое главное — взглядами на жизнь. Да, он почитал деньги, да, он снимал глупые видео для глупых подростков, но делал это с расчетом на заработок, а не на удовольствие. Ил же, напротив, казался некой переменчивой субстанцией, таящим холодцом, если хотите. Он мог подстроиться под любую обстановку, под любого человека и этим всегда располагал к себе. Его «расплывчатость» позволяла ему вливаться в реальность, но вливаться только внешне, внутренне же он оставался собой. Как никто другой, Ил умел чувствовать, понимать, впитывать в себя жизнь и выплескивать ее безудержным фонтаном, который никто не видел, но, безусловно, ощущал. Ну а Крот… а что Крот? Что взять с этого вечно ноющего веселого толстяка? Он как запятая — попробуй выкинь, и смысл сразу изменится. Без него никак.

— Кажется, наша карета подана, — с непривычным ехидством заметил Ил и оказался прав: со стороны Адмиралтейства к нам подбуксовывал серебристый «Логан». Сверкающий, как новогодняя гирлянда, еще и с шашечкой на голове. В тот миг ничто не могло обрадовать нас больше, чем сие творение галлийских инженеров.

— Чур, платит Крот, — сказал Мика и уселся на заднее сиденье между мной и Илом.

— Эй-эй-эй, — заголосил Крот, которого, благодаря его комплекции, поместили вперед. — Значит, в бар меня заволокли, а теперь еще мне и платить??

— Успокойся, — ответил я. — Мика шутит.

Крот выдохнул и своим выдохом дал отсечку, что пора ехать. Машина дернулась, и у каждого из нас заметно отлегло. Благо, день подходил к концу.

— Знаете, — спустя минуту заговорил Крот — противник долгого молчания, — я и не вспомню, когда так кайфовал, как сейчас. Даже с девчонкой.

— То есть никогда? — уточнил Мика.

Водитель глянул в зеркало и ухмыльнулся.

— Да ну тебя! Все удовольствие обломаешь, долбанный эгоист.

— Я же просто спросил, — как бы невзначай ответил Мика.

Машина стремительно несла нас сквозь промерзший город. В окне пролетали Невский, Лиговский, Обводный… Я смотрел на полосы фонарного света, и, словно таинственной лапой, с меня снимало все напряжение. Японец, коктейль, бар… Теперь эта связка казалась мне нереальной, выдуманной. Не было их, — думал я, — не было, и быть не могло. Все — сон. Сон, который стоит поскорее забыть. Сон, который больше не приснится. Никогда.

Но все же…

Если это и вправду был сон, то почему я до сих пор припоминаю каждую мелочь, каждый кивок, каждое слово, произнесенное за столом? Разве после пробуждения люди не забывают почти все, что они видели? Разве могут они рассказать от и до и затем добавить: вот тебе, дружище, без прикрас? Не знаю, как у других, но обычно я, только продрав глаза, с трудом вспоминаю не то что какие-нибудь крупинки, но и саму суть. Здесь же, напротив, во мне чудесным образом проснулась (ага, каламбур) суперпамять, которая мозговой видеокамерой запечатлела мое сновидение. Такое вообще бывает?

Скорее всего, бывает, — отвечаю сам себе. Скорее всего, бывает, но бывает только в двух случаях. Первый — я сбрендил и теперь галлюцинирую, как заправский шизофреник, второй — это была все-таки реальность, а никакой не сон.

Пойдем от самого противного.

Допустим, я сумасшедший. Допустим, я действительно видел галлюцинации. Допустим также, что моя болезнь прогрессирует уже давно (а такие болезни на ровном месте не возникают, и ей минимум года два или три). Тогда снова уместно спросить: а почему я не видел галлюцинации раньше и начал только сейчас? почему я понимаю, что могу быть сумасшедшим, если я и в самом деле сумасшедший? и, наконец, какого тогда хрена я годен в армию?

По-моему, достаточно весомо.

Остается последний вариант: это все-таки была реальность. Ага, опять же (вопросы, одни лишь вопросы, где искать ответы?), опять же, если описанное случилось взаправду, то каким образом я очутился в лодке, плыл между домами и разглядывал людей в окнах? Причем зимой? Причем в мороз? Причем в Питере? И почему, черт возьми, Ил, Крот и Мика с таким рвением все отрицают?

Но теперь, кажется, я начинаю кое-что схватывать. Смотрите. А что, если это были одновременно и сон, и реальность? То есть не одновременно, а сначала реальность, а потом уже сон? Мы сидели на диванчиках, потягивали виски, к нам подошел Японец, мы с ним поговорили, выпили по коктейлю, и тут меня вырубило. Похоже на правду? Вполне. Но тогда почему, когда я проснулся, Мика, Ил и Крот начали врать, что ничего не понимают? Какой в этом смысл? Не было ли это вообще спланированной ерундой вроде шутки или розыгрыша?

Господи, не хватало еще теории заговоров против своих же друзей строить. До чего докатился…

— Альбе-е-ерт, — ткнул в меня пальцем Мика. — Альберт, ты что, снова уснул?

— Нет, — вздрогнув, ответил я. — Просто задумался, а что?

— Ил выходит, помаши ему ручкой.

Я посмотрел в окно: от красивых домиков центра не осталось и следа — теперь повсюду торчали многоэтажки. Среди них, цветастых переростков, еще проглядывалась слегка сгорбленная фигура Ила, неторопливо ускользавшая во двор. Он уходил, не глядя нам вслед, будто герой пафосного боевика. Не хватало лишь заката или взрыва…

— А что Крот? — спросил я, когда машина отъехала.

— Он уже вышел. Обиделся на тебя, кстати. Сказал, что такие друзья, которые не хотят с ним даже попрощаться, ему не нужны.

— О боже, — усмехнулся я. — После такого только в петлю.

— И не говори, — натянуто улыбнулся Мика.

— А ты чего сам не вышел? Тебе же раньше всех.

— Да знаешь, не тянет сегодня домой. Решил до дачи доехать, о жизни подумать.

— Проблемы с подписчицами?

— Ага. Типа того.

Дальше продолжать я не стал. Было заметно, что Мика не особо настроен на разговоры. Хоть он и улыбался и даже немного юлил, на его лице, в уголках губ и глаз, отражалась едва уловимая печаль. Те усмешки, ухмылки — всего лишь защита, понял я. Баррикады, за которыми он спрятал настоящие чувства. Такие люди, как Мика, не привыкли показывать свое истинное лицо, особенно если это лицо чем-то омрачено. Может, его тоже терзал «несуществующий» Японец, кто знает?

Но, так или иначе, размышлять об этом мне уже не хотелось. Я попытался было вновь сопоставить все факты, посмаковать их, но мысли мелким бисером рассыпались по голове. Вместо них нахлынула толпа воспоминаний. Мамины руки, одиннадцать лет в школе, первый секс по пьяни, смерть отца… Интересно, если папочка видит меня, то о чем думает? О том, что его сын олух? Или о том, что не уделял мне должного внимания? Сложно сказать. Этого человека я, в принципе, почти не знал. Те пятнадцать лет, что он существовал рядом, никак не отразились в моей жизни. Он где-то был, чем-то занимался, но для меня он именно существовал. Мама частенько рассказывала мне, что его считали хорошим человеком, почитали, говорили, какой он замечательный ученый, что его статьи очень востребованы, а выступления всегда конспектируют, но мне-то, спрашивается, какая от этого польза? Мне-то какая польза, если ребенку нужен отец, а не ходячая энциклопедия или кошелек? Плевать, что сейчас, благодаря ему, я почти бесплатно учусь в вузе, где он преподавал, плевать, что благодаря его наследству можно не работать еще лет десять и жить довольно-таки неплохо, — плевать. Мне ведь нужно не это, мне нужно совсем другое. Мне нужен отец. А его нет. И не было. Точка.

И даже вспоминать теперь как-то противно… Конечно, говорят, мол, о мертвых либо хорошо, либо никак, но знаете ли, сложно прислушиваться к мудростям, когда человек, причем такой близкий для тебя человек, был не то чтобы предателем, а того хуже — пустым местом. Пустым местом, которому не просто следовало заполнять пространство вокруг, но и наполнять его смыслом. Пустым местом, от которого и требовалось-то изредка интересоваться ребенком и женой, ходить с ними в идиотские парки или театры. Пустым местом, которое только и делало, что утыкалось в ученые книжонки, статьи, монографии и рявкало на все, что движется рядом. Пустым местом, которое… Да к черту! Я ненавижу его! Ненавижу все, что хоть как-то с ним связано! Ненавижу профессоров! Ненавижу науки, университеты, журналы! Ненавижу парты, доски, маркеры, занятия!

Но больше всего я ненавижу себя. Ненавижу за то, что когда-то любил ничто. Пустоту. И это ужасно.

Хотя ужаснее все же не мне, а моей матери. Одно дело прожить с человеком пятнадцать лет, а другое — отдать ему жизнь целиком. Она ведь так обожала его, так боготворила… Она была его главной, самой преданной поклонницей. Она отдала ему все: свою молодость, свои устремления, свои надежды… А что получила взамен? Рабство? Цепь от кухни до спальни? Постоянные упреки? Напряженную спину, от которой не услышишь ничего, кроме «уйди, я работаю»? Возможно, их отношения и были когда-то нормальными, похожими на что-то человеческое, на любовь как-никак, но такими они были явно до моего рождения. Затем стена, нараставшая между «им» и «нами» и называемая «работой», стала и вовсе непроницаемой. С какой бы силой в нее ни долбили, с какой бы настойчивостью ее ни пытались сломать, ответа не поступало. Не знаю, нарочно ли он там прятался или же на самом деле ничего не слышал, факт остается фактом: мы жили в разных мирах, хоть и под одной крышей. Наверное, поэтому после его смерти мама и перенесла всю свою любовь на меня. Наверное, поэтому после его смерти она слишком болезненно начала ко мне относиться. Наверное, поэтому я и переехал в общагу, когда пошел в университет. Наверное, поэтому мне и приснились все эти дома, окна, семьи…

Ну да ладно, что говорить о плохом? Съехав и, кстати говоря, специально прописавшись у бабушки в другом городе ради общаги, я все-таки поступил правильно. Отношение матери ко мне, когда не только в моем лице, но и почти в каждом моем движении она улавливала что-то от отца, рано или поздно вылилось бы в манию. Сейчас она способна хотя бы жить. Именно жить, а не существовать, как было раньше. У нее появились подруги, друзья, она распоряжается своим временем, не заботясь о других, и выглядит человеком если не счастливым, то по крайней мере свободным. И я говорю так не потому, что мне хочется оправдать свое «бегство», а потому что действительно вижу в ней перемены. Впервые за долгое время она начала улыбаться, гулять, интересоваться нарядами и в целом — самой жизнью. В сорок лет, — поняла она, — люди не умирают, а рождаются заново. И я ее полностью поддерживаю. Нам всем нужно продолжать жить. Жить, даже если и кажется, что жить дальше незачем. Иначе к чему мы вообще появились?

Так ведь, Мика?

— Альберт, я не хочу влезать в твои философские дебри. К тому же тебе пора выходить. К общаге подъехали.

Да-да, все, я выхожу.

Мика протянул мне ладонь, я пожал ее, но почему-то совсем не ощутил тепла огромной руки. Наверное, просто задумался и не заметил, как его пальцы обвили мои, или он сам решил особо не церемониться и всунул мне кисть без усилий. Кто знает? В любой случае, меня это не задело. Спрятав кулаки в карманы, я еще раз посмотрел на машину, убедился, что та тронулась с места, и побрел в сторону крыльца.

Под небольшим навесом парадной в это время уже никто (или еще) не курил. Мерзли одинокие, припорошенные недавним снегом скамеечки, бледно-сине горели фонари, и лишь свет из-за стеклянных перегородок прихожей как бы успокаивал: «Проходи, дружище, не стесняйся, здесь все-таки живут люди».

И я прошел.

Открыл дверь электронным ключом, миновал спящего охранника, поднялся на лифте на седьмой этаж. Что ни говори, а общагу нам отгрохали шикарную. Выкупили старое здание, подчистили, подшпаклевали, заново обложили кирпичом, сделали косметический ремонт. Получилось как-то даже по-азиатски: минимум места и максимум комфорта. В каждую комнатку, рассчитанную на двоих, поставили по две кровати, два столика, две тумбочки и по одному большому шкафу. На выходе, слева, расположилась душевая, справа — уборная, между ними — стойка для обуви. Еще через одну дверь — общая площадка с диванчиком и книжной полкой, рядом — кухня и комната для занятий. В общем, все как полагается.

Зайдя к себе, я аккуратно разделся, чтобы не разбудить соседа, и двинул в ванную. Спокойненько повесил полотенце, разложил гель, шампунь, бритву, расслабился, настроился хорошенько помыться, но тут меня угораздило посмотреть в зеркало…

Господи, что это за лицо?! Что это, мать вашу, за лицо?! Я, конечно, и раньше не был красавцем, но теперь на меня глядел пятнадцатилетний японец!

Да, черт возьми, пятнадцатилетний японец! Самый что ни на есть настоящий, мать его, азиат! С гладкими верхними веками, узким разрезом глаз, дурацкими тараканьими усиками и похожими на обгоревшую солому волосами! Еще, блин, не самый симпатичный!

Я тут же начал мыть свои глаза, щеки, рот, точнее не свои, а какие-то японские (да простят меня люди и пусть не подумают, что я расист!), но никаких результатов, естественно, это не дало. Глаза ведь не смоешь! Тогда я побежал в комнату за мобильником, набрал по очереди Мику, Ила и Крота, и (да, да, да, совпадение!) никто мне не ответил.

— Господи! — взвыл я. — Господи, что мне делать!

Упав на колени, я от безысходности начал шарить по полу (наверное, искал свое настоящее лицо), не забывая при этом нашептывать: «Господи, господи…» — и неожиданно наткнулся на белый бумажный прямоугольничек. Трясущимися пальцами (они, кстати, были определенно мои) я поднял бумажку, включил фонарик на телефоне и прочитал: «КЭНГО ТАВАНА, БАР «ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ». От написанного в моей груди вздулся и лопнул пузырек кипящей лавы. Кое-как я переполз на спину и стал ловить губами воздух. Горячая жижа растеклась по телу, заполнив и сердце, и легкие, и желудок. Я почувствовал, что комната медленно уплывает, растворяется. Сейчас, — понял я, — сейчас появится другой мир, мир Бриоса Ненцена…

И он появился.

Глава 3

Мир Бриоса Ненцена

Декорации сменили. Старую дырявую ширму, изъеденную молью и временем, унесли на свалку. Пыль со сцены смели, но часть ее поднялась в воздух и вскоре осела на зал.

Театр гудел.

Люди толпились у входа, пытались протиснуться без билета или втридорога забрать его у перекупщиков, а те, кто имел счастье занять заветные места, неважно — на галерке или в портере, — лишний раз боялись пошевелиться: а вдруг что? Такой постановки не видели давно. Новая труппа, во главе с харизматичным алкоголиком, производила фурор на каждом выступлении. Лучшие сцены лучших городов для пивной отрыжки и пьяных выходок. Вы такое припоминаете?

Не припоминал и аспирант Николай Чагин. Каким-то чудом он оказался здесь, среди бизнесменов и бизнесвуменов, чиновников и мелких политиков, папенькиных дочек и маменькиных сынков. Удача, не иначе.

Но, несмотря на завидное положение, волновался он ужасно. Его ладони, не успев прокатиться по брючинам, вновь покрывались по̀том. На спине уже давно образовалось озеро, не дававшее из стеснения отлепиться от спинки кресла. Боязнь общества, боязнь себя в этом обществе. Люди вокруг казались демонами, готовыми в любую секунду сожрать его, точно креветку на званом ужине, а потом промычать от показного удовольствия. Главная из них как раз и сидела справа. Уже старенькая и порядком подуставшая от жизни, она вела себя с таким достоинством (спинка, подбородочек, губки), что если бы выкрикнула: «Воды!», — то Чагин первым бы кинулся преподнести ей стакан. Слева же, напротив, таилась тихая семейка из двух полулюдей, способных в порыве беспричинной отваги перейти с тихого шепота на шепот обычный и очень собой возгордиться. Ну а сзади… а сзади Чагин и не смотрел. Ему хватало и этих двух эпицентров комплекса и снобизма. К тому же третий звонок только что прозвенел. Скоро начнут.

Ровно через пять минут, как того требует обычай, подняли занавес. Пока зрители разглядывали незамысловатые декорации — две чопорные табуретки и складские ворота, — из-за кулис появился моложавый солдат в советской гимнастерке и принялся козырять по сцене, таращась на публику. Три или четыре раза он усмехнулся, щелкнул глазом, как фотовспышкой, подбил рукой фуражку, затем достал из кармана цигарку и, закурив, присел на одну из табуреток. Зрители в волнении ожидали продолжения действия, но не дождались, пока молодчик не докурил и не прилег вздремнуть. В это время к публике вышел новый актер — мальчик лет двенадцати. Одетый в широкую холщовую рубашку и такие же, как у солдата, галифе с сапогами, он прошмыгнул мимо спящего в склад. Спустя минуту звуковых эффектов лязгающего металла и тяжелых ударов по деревянному полу мальчик вышел из двери, держа в руках молоток и гранату. После звонкого «ХА!» он уселся на пол и принялся долбить инструментом по оружию. Кто-то в зале испуганно вскрикнул, но мальчик не унимался. Занося руку за плечо, он лупил по гранате что есть сил до тех пор, пока не добился своего: вспышка света, громкий хлопок, и все тот же звонкий выкрик «ОЙЙЙОО», только теперь без всякого хвастовства. По сцене пустили дым и включили невнятную музыку на ударных (символ пробегающего времени, если создатели постановки заморачивались над символикой), чтобы быстренько сменить декорации. Когда дым рассеялся, зрители увидели трап, уходящий за кулисы, а рядом с ним — картонные шасси. С другой стороны сцены выбежали журналисты, и под звуки щелкающих затворов с самих небес спустился Бриос Ненцен. Сияющий сединой, обрюзгший и хмельной, он на последних ступеньках помахал правой рукой в сторону зала и спрятал три пальца в карман.

— Здоро́во! — крикнул он. — Жизнь не сахар, но и мы не карамельки!

Публика взорвалась диким хохотом. Сейсмометр с соседней метеостанции сошел с ума. Поговаривают, что нескольких человек вывели с истерическим припадком, но это, конечно же, вранье.

Бриос тем временем, насытившись своим успехом, сошел с трапа и принялся козырять по сцене. После нескольких минут фееричной прогулки (зрители были в восторге) он так же феерично отошел к шасси, чтобы завершить приветствие не менее фееричным мочеиспусканием. Овации, репортеры вне себя. Заснята каждая капля, ничего не пролилось мимо журналистского энтузиазма. Впрочем, когда Ненцен подошел поздороваться с делегатами за руку, не каждый испытал прежнее удовольствие. Но это можно опустить, фабула не нарушится.

Следующая сцена переносит зрителя из аэропорта в дачный поселок, куда герой, видимо, и прилетел. Актеры сидят за длинным столом, во главе его — никто иной. Обычный праздник обычных богачей государственной верхушки. Виноград, паштет, копченое мясо, десяток куриных крылышек, импортное вино и прочая закуска. Разговор о наболевшем.

— У нас на районе все просто, — вещал толстяк-чинуша с бородавкой на носу, — не хочешь работать — не будешь есть. Это я к чему: если человек тунеядец и не работает так, как работают нормальные люди, на заводе или еще где, то и хлеба он не получит, нечего и просить.

— А что же творческие люди? — осведомилась дама лет пятидесяти с осанкой балерины. — Если у них кризис идей, творческий застой?

— Ну, — промычал первый, — раз застой творческий, значит, застой рабочий, а значит, и застой гастрономический. Тут уж ничего не попишешь. Как сказал один античный поэт, эквилибриум эст матер студиорум.

— Там, кажется, было репетициум… — вмешался интеллигентный мужичок в очках, но тут же приник.

— Репетициум, так репетициум, — снизошел все же первый и вгрызся в золотистое крылышко. — Вообще, — продолжил он, продолжая жевать, — язык — дело второстепенное. Не важно, что человек говорит, важно, что он делает. Я вот писак совсем не понимаю: сидят, кропят, зрение портят, а что толку? Ты выйди на улицу и подмети грязь, раз она тебе так мешает, зачем ты про нее пишешь? Не нравится — исправь, переделай, к чему только лишние деревья рубать на бумагу?

— Я вас, Силич (Сергей Ильич незаметно слиплось), полностью поддерживаю, — отозвался еще один госаппаратуправленец. — Вот великая, говорят, литература, а прочитаешь — сплошное диссидентство. Ладно, пускай, но деньги-то огромные хапают! Сколько заводов можно было бы построить на гонорар того же Плотского, Бодлатого? А ведь уехали, гады, и поди теперь найди их — не наша юрисдикция.

— Да что говорить-то об этом, тоже слова ведь…

— Да-да, — вмешался Бриос Ненцен (аплодисменты). — Вы лучше на водочку да на шампанское налегайте, а не на словарный запас.

— Бриос Николыч, уважаемый, да для вас я хоть целый вечер молчать буду!

Далее разговор перешел на государство: на его прошлое, будущее, настоящее, — затем плавно съехал на женщин без оглядки в сторону списанной балерины, и под конец, когда количество пустых бутылок исчислялось сугубо на калькуляторе, а не в уме, увяз в склонениях любви: кто, кого, зачем и как. И продолжалась бы болтовня до самого занавеса, на радость неприхотливому зрителю, если бы не придирчивость драматических канонов к наличию сюжета.

— Вот оно что, господа! — Бриос Николыч поднялся. — Праздник, он, конечно, праздник, но надо и честь знать.

— Что ж это, все уже? — удивился Силич. Остальные недовольно закряхтели.

— Да. Кабачок закрывается.

Бриос сделал неуверенный шаг от стола (бутафорское вино в труппе презирали), но, к счастью гостей, на этом остановился.

— А давайте поиграем? — вдруг предложил он.

Гости от радости захлопали в ладоши.

— Фома! — крикнул Бриос. — Тащись сюда!

На сцену выбежал один из охранников достопочтенного хозяина. По виду, очень образованный и интеллигентный юноша — из тех, кто на фоне своих начальников выглядит явно в выигрыше. Он подошел к Ненцену, обвел взглядом представителей местной фауны и вновь уставился на Бриоса.

— Доставай пистолет, — приказал тот.

— Может, не стоит? — попытался Фома.

— Доставай, кому говорят!

— Бриос, может, правда не надо? — переходя на фальцет, мурлыкнула балерина и после грозного «я сказал надо!» истратила весь свой запас женской обаятельности.

— Итак, игра такая: я задаю вопрос — вы на него отвечаете. Если кто-то говорит неправду, получает предупредительный выстрел. Если кто-то говорит неправду второй раз, получает выстрел в голову. Правила понятны?

— Бриос, не слишком ли ты…

«… пьяный», что хотел сказать Силич, громыхнуло по сцене выстрелом в воздух. Женщины вскрикнули, мужчины схватились за стопки.

— Нет, не слишком. Ну что, начинаем?

Никто не ответил, — значит, игра принята.

— Первый вопрос: вы помните, что произошло здесь ровно месяц назад?

Гости неуверенно пробормотали, что помнят.

— Тогда ты, — Бриос указал трехпалой рукой на мужчину в очках, — начинай рассказывать.

— Сначала мы, то есть вы и ваши гости, — запинаясь, принялся рассказывать испуганный гость, все ниже и ниже пригибаясь к тарелке подальше от пистолета, — потом Лидия Львовна, то есть наша достопочтенная дама балета, предложила…

— Дальше.

— …Предложила выйти в сад, и вы, то есть драгоценный хозяин этого дома, с удовольствием согласились.

— Ну.

— Вы нарвали букет гортензий, а потом сказали, что вам следует ненадолго отлучиться.

— Дальше.

— Дальше вы пошли по дороге в сторону соседнего поселка. Мы вам кричали: «Бриос Николыч! Бриос Николыч! Куда же вы?», но вы так и не услышали нас. Тогда мы позвали Фому. — Гость взглянул на охранника с сожалением, что ему приходится втягивать в эту бессмыслицу и его. — Он побежал вслед за вами и минут через десять вернулся, сказав, что на вас напали…

— Кто напал?

— Я не знаю…

Бриос вперил бижутерию глаз на стол, решая, стоит ли верить рассказу или нет, и все-таки решив, что стоит, опустил пистолет. Почти уже лежавший в закусках гость выдохнул и выпрямился настолько, насколько ему позволило достоинство.

— Николыч, миленький, ну прекрати ты этот фарс, — вмешался Силич. — Сядь, выпей вместе с нами…

— Давай, Силич, свою версию выкладывай. — Бриос покачнулся, сохранил равновесие и приподнял пистолет почему-то в сторону балерины.

— Николыч, может, не надо? — попытался умаслить Силич. — Сядь, выпей…

— Давай-давай, — перебил Бриос.

— В общем, все, что рассказал Сергей Гаврилыч, правда, кроме одного: ты сам поскользнулся на том мосту, — ответил Силич и даже приподнялся, уверенный в своей правоте, и тут же услышал выстрел в воздух. Бриос надулся и выкрикнул:

— Последняя попытка!

— Бриос, ну что ты…

Бриос наставил на Силича пистолет.

— Я… я… — заикал Силич, но вовремя вмешался охранник, стоявший рядом с Ненценым. Он накинулся на начальника, однако накинулся слишком неловко, отчего Бриос Николыч увернулся.

Завязалась погоня. Под визг гостей хозяин рванул от Фомы вокруг стола. Очумевшая от страха балерина опрокинулась со стула, сделала кувырок через голову и встала в покачивающуюся позицию. Пробегавший рядом с ней Ненцен опрокинул ее и упал сам. Он перебарахтался на спину и, чтобы Фома не успел отобрать пистолет, приставил дуло к своей голове. Набравший слишком высокую скорость охранник не успел вовремя затормозить и подбежал смертельно близко. Прозвучал выстрел. Зал замер.

— Ааааа, — крикнул кто-то из гостей и зарыдал.

Фома припал на грудь Ненцену, пытаясь услышать дыхание. После он судорожно принялся трясти начальника за плечи, но все оказалось тщетно.

— Ты что наделал, кретин! — вспыхнул Силич, уже стоявший, как и все, на ногах.

Тягостное молчание охватило публику. Около минуты зрители боялись дышать, ожидая развязки, пока не послышался истерический смех Фомы.

— Да ты… Да ты!.. — задыхаясь, начал Силич. — Да ты, знаешь что!..

Сквозь слезы смеха Фома поднял пистолет и приставил к виску. Громыхнул выстрел, но ничего не случилось.

— Он холостой, — сказал Фома, все еще разрываясь от веселья. — Он холостой!

— А как же?.. А как же Бриос Николыч?!

— Спит! Спит как убитый!

На этом занавес опустили. Зрители неистово зааплодировали, явно довольные разыгравшейся сценой. Чагин же, почувствовав, как его горло стянуло, закашлялся и чуть не вырвал на старушку-соседку. Впрочем, таинственная ли кость застряла в его горле, или подобный образом он отреагировал на пьесу — неизвестно. Первое действие подошло к концу. Антракт.

Глава 4

На следующее утро меня разбудил стук в дверь. Я приподнялся, протер глаза, буркнул себе под нос что-то вроде: «Какого, мать вашу, так рано?» — и крикнул:

— Входите!

На пороге появился Мика. Одетый в те же узенькие джинсы, распахнутый пуховик и шапочку-торчком, он зашел в комнату какой-то, как мне показалось, уж больно веселый и сел на стул рядом с кроватью.

— Ты как сюда… — начал было я, но Мика перебил:

— Главное не как, а зачем.

— И зачем?

— На огород тебя отвезти хочу, картошку копать.

— Какой на хрен огород, Мика? Сейчас февраль.

— Альберт, я шучу, — улыбнулся он и стянул шапку. — На дачу решил позвать, вот и приехал.

— Мог бы по телефону позвать.

— Ага, а ты бы сказал: «Извини, я не могу, у меня то-то и то-то». Уж лучше до общаги доехать, чем слушать твои идиотские отмазки.

Я вздохнул и присел на край кровати. Голова кружилась так, будто ее загнали в центрифугу и заставили отработать три, а то и четыре космонавтские нормы. Еще и колени, блин, гудели, как у старого гимнаста с артритом.

— Рожа у тебя, конечно…

Я посмотрел на Мику сонным, непонимающим взглядом, погладил щеки, заросшие белесыми колосками, и тут же, вспомнив вчерашнее, вскочил с постели. Стая голодных пиявок всосалась в мой мозг. Японец, коктейль, сны, визитка, чужое лицо… В одну секунду я добежал до ванной, распахнул дверь, щелкнул светом, и-и-и… фух, никакого пятнадцатилетнего японца не было. Был только я. Я и мое опухшее, с синяками под глазами лицо. Никогда бы не подумал, что настолько обрадуюсь своему отражению, но, видимо, этот день наконец-то настал. Сравнимо со вторым рождением, или нет, скорее, с найденными кошельком и документами. Вчера ты их потерял, а сегодня тебе их вернули. Да, точно, последнее подходит больше.

Минут пять я разглядывал потерянное и возвращенное лицо. То подходил поближе, то отходил подальше. Несколько раз даже спрятался за шторку душевой и выглянул снова, чтобы удостовериться, нет ли никакой ошибки. Но ошибки не было. Из зеркала глядел тот самый Альберт, которого я знал вот уже два десятилетия. С его девчачьими ресницами, вытянутым носом, и тонкими, похожими на дождевых червей губами. Красота! (Это я, конечно, не про себя, а так, про всю ситуацию в целом.)

Ну да ладно. Наглядевшись на отражение вдоволь, я умылся и вернулся в комнату к Мике. За то время, пока меня не было, он выбрался из пуховика и стащил с полки соседа тяжеловесную книгу. Настолько, зараза, втянулся в чтение, что даже и не заметил, как я вошел.

— Если сосед узнает, что кто-то трогал его учебники, — сказал я и сдернул полотенце с дверки шкафа, — то из сморчка-ботаника он превратится в зеленую глыбу мышц и начнет крушить всех подряд, поэтому будь осторожен.

— Так-то, блин, интересная книжка, — ответил Мика, не отрывая глаз от страниц. — Надо будет тоже себе такую купить.

Я взглянул на корешок, на котором значилось «Принципы Макроэкономики», и усмехнулся.

— Мы вообще-то проходили эту ерунду еще на первом курсе. Ты что, забыл?

— Да? — удивился Мика. — А я реально не помню. Наверное, плевать тогда было на учебники. Все-таки первый курс. Свобода, тусовки, девочки…

— И чудом сданная сессия, — добавил я.

— Ага, — протянул Мика и снова углубился в чтение. Судя по всему, минут пять или десять он еще точно не вспомнит про мое существование, поэтому можно спокойно помыться.

Я накинул полотенце на плечо, взял косметичку и пошел в ванную. Перед раковиной разложил все необходимые принадлежности: бритву, гель, зубную щетку, — разделся и хотел было ступить под горячий душ, но тут меня резанула одна мыслишка. А каким, спрашивается, образом я проснулся в своей кровати? И почему все мои мыльно-рыльные оказались в косметичке, если, вернувшись вчера из ванной, я их даже не тронул? Интересный вопрос… Получается, либо кто-то помог мне, ведь я точно вырубился на полу, либо я сам спросонья заполз на кровать и благополучно об этом забыл. Ага, ага. И кто же мне все-таки помог? Неужели сосед?

Я представил себе этого глиста, который, надувшись и покраснев от натуги, пытается поднять меня аж на сорок сантиметров от пола, и мигом отбросил эту идею. Нет, просто невозможно. Он никогда в жизни не сможет меня сдвинуть. Во-первых, у него не хватит силенок (на учебники-то никто пока не посягал), а во-вторых, — сочувствия к людям. Нет, это был точно не он. Тогда кто?

Несколько минут, застыв в неглиже у раковины, я перебирал всевозможные варианты. Самые безумные из них касались Мики, Ила и Крота, мол, они пронюхали, что я попал в беду, и кинулись меня спасать (фантазия — второе счастье), ну а первенство по идиотизму досталось версии с Японцем. Вот он пришел, такой красивенький, аккуратненький, в пиджачке, в джинсиках, героически водрузил меня на мое ложе (как спящую красавицу), прибрался тут быстренько, забрал свою визитку и смылся, не замеченный ни охраной, ни курящими круглыми сутками студентами. Супер-мысль, ничего не скажешь. Где там премию Шнобеля выдают?

Впрочем, ладно. Как несложно догадаться, я понятия не имел, каким образом очутился в собственной постели. То ли действительно ничего не запомнил и перелез сам, то ли от доброты душевной меня закинула чья-то доблестная рука извне. Кто знает? Может, мне вообще приснились все эти Японцы и чужие лица, а на самом деле ничего и не было. Жизнь ведь странная штука, и чудес в ней хватает, уж поверьте. С каждым днем она удивляет меня все больше и больше…

Наконец согнав грязь и цветущую рожь с не очень-то цветущих щек, я снова вернулся в комнату. Мика, как ни странно, все еще теребил учебник и даже пролистал на нем несколько страниц. К знаниям стремился парень, в чем его винить?

— Ты в порядке, изба-читальня? — обратился я к нему. — Мне минуту, и я готов.

— Да-да, — пробормотал он. — Собирайся пока, тогда и пойдем.

— Как скажете.

Я натянул трусы, свежую футболку (почти единственную без дырок и пятен от пота), подштанники, джинсы, раскопал старый волосатый свитер (бабушка, мое почтение), надел носки, причесался (рука — лучший гребешок) и на всякий случай надушился (да-а-амы). После всех описанных приготовлений, которые, кстати, заняли меньше минуты (спичка-спичка), собрал рюкзак со сменным бельем и в ожидании сел перед Микой.

— Альберт, только не говори, что ты все.

— Я все.

— Ну, блин, мне еще пару страниц.

Пока шли его «пару страниц», я вычистил ботинки, что потеплее да потяжелее, забрался в них, помечтал о светлых далях и ванильных небесах, прочитал три строчки из Паустовского и вздремнул.

— Ладно, Альберт, пойдем.

Ура! Мы вышли.

Погода, как я и предполагал, стояла отвратительная — отвратительная настолько, что мне даже понравилось. Солнце, повисшее высоко-высоко, светило ярко и озлобленно. Стены, окна, крыши и люди покрылись белой присыпкой, как кексики в магазине. И даже машины — да-да, те самые, на которые люди тратят свои последние копейки, чтобы добраться из пункта А в никуда, — зарылись поглубже в снег и казались теперь изобретением уже не великим, а безликим. Признаюсь, в какую-то секунду мое сердечко екнуло, и я ощутил жалость к их заледеневшим капотам. Но жалость продлилась недолго. Секунды ведь быстро проходят. Почти так же быстро, как и года.

— А на чем мы поедем? — поинтересовался я, когда мы пересекли парковку перед общагой и двинули к дорожке, где приезжие оставляли машины. — Надо было пораньше такси вызывать, сейчас мерзнуть будем.

— Да не надо, — ответил Мика, решив, как всегда, всё и за всех. — У меня сегодня свои колеса.

«Ага, — подумал я, — может, еще и самолет свой?»

Но Мика (читает мысли) достал ключи, нажал кнопочку, и в метре от нас пискнул черный «Мерседес», будто бы насмехаясь: «Ну что, Альберт, съел?» Такой большой, такой строгий, такой неприступный, похожий скорее на катафалк, нежели на обычные «колеса» обычных, еще живых людей.

— Только, пожалуйста, не говори, что ты купил его на деньги своих малолетних подписчиц, иначе мне станет плохо.

— Нет-нет, — успокоил Мика. — Я у бати взял. Стоит на даче, пылится, почему бы не попользоваться?

Действительно, бери — не хочу, почему нет? Ведь все так просто.

Я уселся на переднее сиденье (естественно, не на водительское), и тут же почувствовал, как кожа «Мерседеса» обесценила мою собственную. Салон был настолько элегантным и неброским, что вполне мог сравниться с королем, облачившимся в робу пажа и вышедшим ради удовольствия в люди. Хоть и не видно его короны и королевских перстней, глаз-то поди не обманешь: вот оно, ваше величество, здеся.

— Монстр, да? — хвастнул Мика и завел мотор-р-р. — Сейчас прокатимся и увидишь, в какие игрушки играют настоящие мальчики.

Я взглянул на Мику и еле сдержал смех.

— Ты сейчас сказал, точь-в-точь как из тупого американского фильма. «Где моя пушка, Джонни? Сейчас покажем этим крошкам, на что способен их папочка. Туф-туф-туф».

— Серьезно? — Мика улыбнулся и погладил щетину. — Ну ладно. Может, моя жизнь и есть тупой американский фильм, кто знает?

Не дожидаясь ответа, он нажал на сцепление (или куда там жмут), и мы поехали, — нет, мы поплыли по мерзлой каше дорог. «Мерседес», надо отдать ему должное, справлялся на отлично. Не буксовал, не фыркал, не стонал, а ехал размеренно, будто вместо грязи, снега и льда под ним пролегало мелодичное шоссе. С высоты его подвески я даже представил себя Ноем, оставляющим Потопу еще множество пар разных тварей. Поглядывал за борт, как некогда наверняка поглядывал известный спаситель: хоть и с печалью, но с пониманием — не всем, господа, далеко не всем, найдется билет на наш ковчег, такова судьба…

— Слушай, Альберт, — заговорил Мика, когда мы выехали на кольцевую, — давно хотел у тебя спросить.

— Ну?

— Ты веришь в настоящую любовь?

Я решил, что ослышался, но Мика отвлекся от дороги и посмотрел на меня серьезно, без тени иронии в уголках карих глаз, после чего повторил:

— Альберт, ты веришь в настоящую любовь?

— А почему ты спрашиваешь? — вывалил я первое, что пришло в голову.

— Не знаю, задумался как-то… Вот смотри, есть, например, девчонка, да? Со своим характером, своими заскоками, своими желаниями и амбициями. А есть я. Тоже, в общем-то, не пальцем деланый и к чему-то стремящийся. Мы с ней, по сути, похожи на два железных прутика, которые просто так не согнешь. Витаем в отдельных плоскостях, пытаемся куда-нибудь приткнуться, живем своим чередом. И вот случается момент, когда некая сила сталкивает нас вместе и та же сила начинает сгибать наши кончики по направлению друг к другу. Она сгибает, сгибает, пока в итоге эти прутики не сливаются в один закругленный ободок. И слившийся ободок становится цельным, как будто и был таким с самого начала, без швов и срезов. Поэтому я и хочу у тебя узнать, веришь ли ты, что на самом деле существует такая сила, способная согнуть прутики?

— Я… я не знаю…

— А ты подумай.

— Мне кажется, что есть, — подумал я.

— А мне кажется, что нет, — ответил Мика. — Если говорить в терминах моей теории, то прутики уже должны быть согнутыми, чтобы хоть как-то скрепиться. А если они прямые, то что ж, тут уже ничего не поделаешь, такими и останутся.

— А ты какой?

— Что?

— Какой ты прутик, если говорить в терминах твоей теории?

Мика усмехнулся и потер подбородок — ширк-ширк, — как будто искал в нем ответ.

— Думаю, — наконец-то сказал он, — что с одного края все-таки закругленный, а с другого — прямой. И баран упертый, и вроде как влюбиться хочу… В общем, что-то похожее на кочергу.

— Кочерга? — повторил я. — Это сильно.

— А что, не так?

— Нет, все так.

Мика надавил на газ и обогнал красно-белую фуру с продуктами, а я задумался над его словами. Люди — железные прутики, а любовь — сила, которая сгибает и сплавляет их воедино. Хоть и грубо, слишком, я бы сказал, «по Мике», но что-то в этом есть, что-то даже поэтичное…

— Альберт?

— Да?

По его тону, на последнем слоге уходящем в горную пещеру, я понял, что сейчас будет ошеломительное откровение, вроде: «Я убил родителей, отдал младшего брата в рабство, а на вырученные деньги набил на заднице Бенито Муссолини со свастикой вместо лица».

Почти так и получилось.

— У меня ведь никогда не было девушки, — сказал Мика.

— В смысле отношений?

— Во всех смыслах.

— То есть ты хочешь сказать…

— Да, я девственник.

— О, господи, — вырвалось у меня.

— Что-то не так? — Мика стиснул зубы и настолько пристально уставился на дорогу, что казалось, машины не выдержат и вот-вот начнут лопать, как воздушные шарики. Мне повезло, что в те секунды он не посмотрел на меня, иначе я бы выпрыгнул из катафалка ко всем чертям.

— Нет, Мика, все так, но…

— Но?

— Но если бы это сказал какой-нибудь Крот или Ил, я бы поверил, но ты… Блин, Мика, да у тебя же есть все! Деньги, крутая отцовская тачка, щетина, мышцы. Ты даже учишься лучше нас всех, хоть и не прилагаешь к этому никаких усилий!

— Но у меня нет девушки, — добавил он.

— У нас ни у кого ее нет, но секс был у каждого!

— Да ерунда ваш секс.

Я чуть было не рассмеялся, но вовремя взял себя в руки. Секс — ерунда, сказал девственник. Жизнь — дерьмо, сказал младенец. Деньги — не главное, сказал нищий. Мне продолжать?

— Понимаешь, Альберт, возможностей у меня было куча, только вот желания никакого. Не хочу я так просто, по пьяни, без любви, переспать, мол, всунул-вынул, и забыл. Мне этого не нужно. Может, звучит, конечно, и дико, что парень в свои двадцать не хочет завалить какую-нибудь девчонку, но это так.

— Подожди-подожди, а как же клубы? Почти после каждой тусовки ты выходил не один, я прекрасно помню. Разве ни с кем из них ты не спал?

— Ни с одной.

— А что тогда делал?

— Кого-то провожал до дома, кого-то просто сажал в такси. Однажды меня все-таки заволокли в квартиру, но я не поддался. Целовались, пока она не вырубилась. На следующее утро назвала меня святым и сказала, что слепнет от моего нимба.

— И что дальше?

— Ничего. Поболтали, разъехались и больше не встречались.

— Ну ты даешь…

— А что, по-твоему, нормально спать с кем попало лишь бы потом похвастаться перед друзьями?

— Нет, Мика, не в этом дело. Дело в самом человеке, в его природе, понимаешь? Когда ты наготове, когда перед тобой стоит голая девица, свежая и упругая, как спелый виноград, то ты уже ничего не можешь с собой поделать. Будь ты хоть самым святым из всех святых, все равно не устоишь перед ней. Только если ты не импотент или не…

— Нет, Альберт, даже не думай.

— Ладно, все. Закрыли тему.

Мика достал сигарету и, не отрываясь от дороги, закурил. Я же, чтобы не дышать табаком и развеять возникшее напряжение (если выражаться заготовками из писательского погреба), приоткрыл окно. В щелку тотчас ворвалась бойкая струя воздуха, отчего в салоне стало прохладно, как в рыбной лавке. Мысли прояснились. Будто в той же самой лавке убрали тухлятину и выложили на прилавок свежий товар. Свежий и качественный. Вот здесь, например, на этом стеллаже, можно увидеть окуня Святого Мику, а вот здесь — вонючую корюшку Воспоминания Грязного Альберта о Первом Сексе По Пьяни. Что вас больше интересует? Воспоминания? Ладно, как хотите. Сейчас мы вспорем брюхо этой рыбешке и поглядим, что у нее внутри. Ага, смотрите. Вот клуб — один из множества самых паршивых в городе. На входе его — Лысая Голова; далее ультрафиолетовый лабиринт гардероба, сортир и танцплощадка с барной стойкой и выходом на балкон покурить. Все еще интересно? Хорошо, продолжаем. В клубе полно народу. В основном — пьяные малолетки, две-три настоящие шалавы и студенты с синдромом «синих яиц», готовые продать зачетку ректору, чтобы кого-нибудь закадрить. Как исключение, Альберт со своими друзьями, которые пришли «оттянуться в конце очередной тяжелой недели». Выпускной класс как-никак, впереди экзамены, а сейчас только харкающий свободой и влюбленностью март. Поэтому неудивительно, что друзья были немного пьяные и немного веселые. Но это не суть.

Суть — их поведение. От алкогольной развязности каждому буквально снесло крышу. Вокруг — танцующие девицы, в голове — танцующие мысли: почему бы не поразвлечься?

Первым об этом задумался Крот. Потихоньку он начал прижиматься к потным маечкам и, к своему удивлению, не заметил никакого сопротивления. Они льнули к нему, как первоклашки льнут к мамам первого сентября. Боязливо, стеснительно, но с пониманием — с ней будет хорошо, хоть и ненадолго. Ужасное сравнение, ну да ладно.

После Крота в бой пустился Ил. От его поэтичности и возвышенного восприятия женщин как «сосудов любви» (которое я сам только что приплел, опираясь на его вездесущую «поэтичность») не осталось и следа. То одну, то другую он опылял так, будто та была последней потаскухой на планете. Страстно прижимал к себе, лелеял, кружил, целовал, а потом так же страстно, только «без», отталкивал. Одному лишь богу известно, какие словечки скатывались в ушко очередной пассии в перерывах между громкой и очень громкой музыкой. Может, несколько строчек из Есенина, а может, и просто поцелуйчик с намеком на более укромные места. Этого уже не узнает никто. Даже сам Ил.

Ну а затем вступили и мы с Микой. Наглядевшись, как ловеласят наши друзья, мы больше не могли довольствоваться пресными танцами. Организм требовал свершений, организм требовал хлеба и зрелищ. Пришлось ему подчиниться. Я напал на худенькую брюнетку в латексных брючках, но вскоре заметил, что та уж больно некрасива, и отпрянул. Мика тоже вырулил было к одной и быстро увильнул, ослепленный конской ухмылкой. Неудача. Тогда мы, мысленно отправив друг другу сигнал, решили действовать сообща: тихонько выслеживаем дичь и так же тихонько ее охмуряем. Все просто.

Через несколько минут слежки в наши сети попались-таки две лани. Одна — высокая и подтянутая, как хрустальная ваза, другая — чуть потолще и посочнее, как сладкая булочка. Обе танцевали, отстранившись ото всех, рядом с колонками. Этакие типичные недотроги, смекнули мы. Одно нажатие — и весенний лед тронется. Именно то, что нам и нужно. Пора действовать.

Первым подошел Мика. Он пристал сначала к Вазочке, потом к Булочке и опытным путем выяснил, что больше импонирует Булочке. Хоть она и не тянула на Мисс Мира и была ниже его головы на полторы, это не помешало им сблизиться и пиявками присосаться друг к другу. После их поцелуя я, кажется, не видел лица Мики в тот вечер. Впрочем, неважно, теперь мой черед.

Я подплыл к Вазочке и тотчас прилип к ней. Мое появление не сильно ее обрадовало. Она отступила на шаг и повернулась боком — так, чтобы я не мог разглядеть ни лица, ни всего остального. Ага, случай, видимо, не из простых, — мелькнуло у меня в голове. — Придется попотеть.

Я начал обхаживать ее со всех сторон. И спереди, и сзади тянул ручонки, ритмичными движениями показывая: «Давай! Давай!» — но мои пьяные конвульсии (хорошо хоть со стороны себя не видно) вызывали только жалость. Уловки, вроде «слушать слова песни и подстраиваться под них», не работали совершенно. Как только я подходил поближе, чтобы прикоснуться к бедрам или хотя бы к руке, Вазочка аккуратно отступала, словно и не замечала моих попыток. Я психовал. Мика уже давно мусолит Булочку, а мне не досталось и крошки. Обидно!

Но на помощь пришла музыка. Заиграла песня, от которой у каждой девчонки сводило скулы и не только. Честно, слов и названия я уже не вспомню, да и в принципе, они не так важны, как важен сам результат: Вазочка поддалась. Я притянул ее к себе и поцеловал. Мой язык соприкоснулся с ее, и тут нас окончательно унесло. Вазочка растаяла; я же только и ждал возможности слиться с ней. За несколько минут танца мы приросли друг к другу, как за много лет дерево прирастает к стоящему рядом забору. Мой шаг — ее шаг, мой вздох — ее вздох. Два человека стали одним пьяным безумием. Мокрые футболки превратились в общую материю, сцепленные пальцы — в общую плоть, горячие губы — в общий жар. И это было красиво.

Не знаю, долго ли мы упивались нашим единством, знаю лишь, что сам его нарушил. Когда все идет хорошо, на определенном этапе начинаешь слепнуть и желать большего. Сегодня ты богат, — значит, завтра должен быть еще богаче. Сегодня ты счастлив, — значит, завтра должен быть еще счастливее. И так без конца. Продолжаешь повышать и повышать планку, пока эта планка не скрывается высоко в облаках. И вот ты стоишь, весь такой непритязательно успешный, вглядываешься в небо, щуришься на солнце, как вдруг на лоб тебе падает та самая планка. Да-да, именно она, ведь рано или поздно все, что поднялось, обязательно и опустится. Самолеты не могут кружить вечно, как люди не могут вечно радоваться или жить. А я и забыл. Забыл, потому что действительно ослеп. Со мной танцевала девушка, о которой я раньше и мечтать не мог. Она (хоть и благодаря музыке) увидела во мне мужчину. Она (хоть и благодаря алкоголю) наверняка влюбилась в меня. Но этого мне показалось мало.

Я прикоснулся губами к ее уху и прокричал:

— Давай уйдем отсюда?

Она тихонько кивнула. Я взял ее за руку и потащил к гардеробу. Среди потных подростков Мики и Булочки уже не было. Крота и Ила я тоже не заметил. Мы набросили куртки и уселись в одно из такси, что стаями дежурят рядом со всеми «злачными» заведениями. Вазочка — да, я так и не узнал ее имени, — назвала адрес: машина поехала. Мы прижались друг к другу, словно сонные сурки, и промолчали всю дорогу. А к чему слова? О чем вообще разговаривают два незнакомых человека, случайно разбавив свое одиночество на одну ночь? О жизни? О себе? О погоде? Не смешите.

Когда машина затормозила, я расплатился, и мы поднялись к ней. Не успела дверь за спиной хлопнуть, как я снова поцеловал Вазочку: она не сопротивлялась. Скинув по пути обувь и куртки, мы просеменили в спальню и, не зажигая свет, повалились на кровать. Я начал стягивать с Вазочки футболку и прилипшие к ногам лосины. Она расстегивала мне джинсы и в то же время кусала за шею. Наконец я добрался до ее лифчика. Настал момент «Икс». Впервые в своей жизни я увижу девичью грудь! Настоящую, молодую, горячую от бурлящей в ней крови. Да, это особенный случай, надо обязательно его посмаковать.

Но я не стал заморачиваться. Быстренько скинул бретельки и расцепил застежки. Чашечки мигом свалились набок и утонули в волнах измятого одеяла. На меня глядели две бледные груди, без труда помещавшиеся в ладони. Я припал к ним, пытаясь понять, почему такая ерунда способна управлять миллионами мужчин, и понял. От одного прикосновения к их нежной, матовой коже во мне проснулось даже не возбуждение, а некая звериная похоть. Захотелось не просто взять Вазочку, но уже и никогда ее не отпускать. Прибить к себе гвоздями и заставить всю жизнь лежать здесь, полуголую, слабую и стонущую. Чтобы она была моей и со мной. Всегда.

Я опускался по ее животу, пока губами не коснулся трусиков. Мои руки, хоть и подрагивающие от нетерпения, аккуратно проехали по бедрам и стянули этот последний островок одежды. Теперь Вазочка лежала совсем голая. Я безо всяких церемоний сорвал с себя приспущенные джинсы и повалился сверху. Она притянула меня, и я почувствовал что-то горячее и склизкое в паху. Я вошел в нее. Сначала Вазочка помогала мне руками, но потом, когда мое тело приноровилось, я решил действовать сам. Постепенно медленный темп сменился более настойчивым. Мы уже не боялись разбудить соседей и кричали во всю глотку. Незачем думать о других, когда вот-вот окажешься в раю. Первое правило эгоизма, и, пожалуй, единственное.

Я двигался все быстрее и быстрее. На моей спине выступали и змейкой скатывались к ягодицам капельки пота. Вазочка кричала так, будто ее прошили раскаленной кочергой. Я наклонился к ней и поцеловал в приоткрытые губы. На кончике языка осталась соленая влага. Господи, как же мы вспотели! — подумал я, но тут же заметил, что глаза Вазочки почернели от расплывшейся туши. Что это? Неужели она заплакала?

— Что случилось? — шепнул я ей на ухо, замедлив темп. — Тебе больно?

— Нет… продолжай.

Я послушался. Мои бедра вновь втянулись в прежний ритм, но Вазочка уже не стонала как прежде: она всхлипывала. Ее щеки блестели, и я понял, что она действительно плачет. Я понял, что она не в силах больше терпеть эту пакость, но я не мог остановиться. Я продолжал трахать ее. Да, теперь наша «игра в любовь» называлась именно так. Мы трахались, а точнее, трахался я. Я трахался с девчонкой, которую знал от силы часа два и которая от мысли, что ею овладел незнакомый парень из клуба, начала реветь. Она вдруг осознала, — догадался я потом, — насколько жалки мы были в своей похоти, она увидела нас со стороны и поняла, что мы похожи скорее на животных, чем на людей, что наши чувства, те секундные чувства, возникшие в клубе, были лишь всплеском гормонов, а не любовью. Но в отличие от нее, тогда я этого не разглядел, вернее, не хотел разглядеть. Наоборот, ее слезы только подначивали меня. Давай, Альберт, давай! — кричал внутренний голос. — Трахай ее, Альберт! Давай! Трахай!

И я трахал. Трахал, как исступленный, трахал, как кобель трахает сучку, трахал, как моряк трахает портовую шлюху, трахал, трахал и трахал, пока мое возбуждение не выплеснулось бедной, ослабевшей Вазочке на живот. Я упал на кровать и уставился в потолок. Вазочка же, почувствовав, что все наконец закончилось, поднялась с кровати и убежала в ванную. Вода зашумела. Мне стало стыдно. Неужели это я? Неужели это сделал я? Я? Альберт? Тот самый Альберт?..

Я закрыл глаза. На меня нахлынула толпа воспоминаний. Мамины руки, одиннадцать лет в школе, первый секс по пьяни, смерть отца… Интересно, если папочка видит меня, то о чем думает? О том, что его сын олух? Или о том, что не уделял мне должного внимания?

А, папочка, о чем ты думаешь?..

Да, охота на ланей явно удалась, только вот кто в ней оказался добычей до сих пор неясно.

До сих пор.

Глава 5

Примерно через час мелькания по кольцевой и заснеженным дорогам дачных участков мы приехали к Мике. Он поставил машину в гараж, который вместил бы еще два таких катафалка, и провел меня в дом.

Внутри этого особняка, — а по-другому его никак не назвать, — было по-царски уютно. В огромной гостиной, по площади сравнимой с двумя, а то и тремя студиями из новостроек, громоздились два кожаных царь-дивана, вытянутый дубовый стол, и три кресла напротив камина. На стенах висели репродукции известных художников, в основном — импрессионистов, и над одним из диванов — декоративные (как я подумал) оленьи рога. Пол устилали мягонькие ковры. На полках, приткнутых к стенам и в полумраке похожих на ребра слона, сверкали драгоценные безделушки. В целом эта малая часть дома (а ведь были еще три комнаты на втором этаже, кухня, спальня и мансарда) вызывала двоякое ощущение. С одной стороны, каждая вещь здесь отдавала новизной и явно не походила на артефакты времен царя Гороха, а с другой, казалось, вот-вот в дом ворвутся полупьяные бородатые бояре или купцы с тушей убитого медведя и примутся трапезничать, разливая вина и чавкая мясом. В общем, и богато, и аляповато. Не в моем вкусе.

— Ну, как тебе мои хоромы? — спросил Мика, ожидая услышать «ВАУ!» или «О, ваше высокоблагородие, я так счастлив, что вы пустили меня, простого босяка, в свой дворец!»

— Круто, — ответил я и, в принципе, не обманул его ожиданий. — Только вот чего-то не хватает…

— Если ты про пиво, то в холодильнике его завались.

— Не-не, я не про пиво. Хотя…

Мика дернул на кухню, и не прошло и минуты, как он вернулся с двумя бутылками пива и четырьмя разогретыми кусочками пиццы на тарелке. Я с удовольствием отметил про себя (ах, писательский погреб, ты не исчерпаем), что Мика сегодня на редкость услужлив, а на этикетках пенного не значится ни одного слова по-русски: одни лишь буден-вудены и шмейхели-шпрейхели.

— Настоящее, немецкое, — сказал Мика, заметив мой интерес к этикеткам. — Отец другого и не пьет. Заказывает себе из Германии целыми ящиками, а они тут стоят, никому не нужные.

— А что, он не сильно огорчится, если мы немного поубавим его запасы?

Мика пожал плечами, мол, вот ли тебе не все равно, наслаждайся, и кивком предложил сесть к камину. Мы поставили пиво и пиццу на журнальный столик, а затем утонули в объятиях кресел, как короли.

— Слушай, Альберт, — заговорил Мика слишком уж напряженно для такой непринужденной обстановки царской ложи, — ты меня, конечно, извини, что я вытянул тебя без предупреждения на дачу, да еще и в такую рань, просто… э-эм… просто нужно кое-что обсудить, и… — Его взгляд пробежался по комнате в поисках волшебной вещицы, способной помочь ему закончить мысль, и наткнулся на пиво. — Ай, ладно, давай сначала позавтракаем, а потом уже поговорим, хорошо? Ты ведь с утра ничего не ел?

— Ага.

— Ну вот, тем более, — обрадовался Мика моему голоду. — Выпьем пивка, съедим пиццу, а потом и все остальное, договорились?

— Договорились.

Не знаю, что имел в виду Мика под этим «все остальное», но я не стал корпеть над его словами, потому что живот уже вовсю вопил умирающим китом. Нужно было срочно закинуть в него какой-нибудь еды, чтобы реанимировать бедное животное. Чем я и занялся. Оторвал кусочек горячей пиццы, и — о, мамма миа, Господи, храни Италию и доставку готовой еды на дом! — откусил кусочек. Тут же по горлу пробежала сама жизнь! Да, если меня когда-нибудь приговорят к смертной казни, то последним моим желанием будет не: «Прошу вас, милостивые господа, отпустите!», — а: «Дайте мне кусочек пиццы и бутылочку пива!» Впрочем, не поймите превратно: я и в самом деле проголодался настолько, что, как Мазепа, готов был метнуться туда, где послаще да посочнее. Голод, говорят, не тетка…

Выпив полбутылки пива и съев два сочных кусочка пиццы, я наконец вспомнил, зачем человеку нужна голова, и начал размышлять. Ага, вот я сижу на даче, обставленной, как охотничий домик Его Величества Государя Императора, греюсь перед незажженным камином и завтракаю настоящим немецким пивом, которое мне принес Мика — самый гордый человек на Земле. Что ж, вполне себе обычное утро, сейчас доедим пиццу, возьмем ружья, запряжем сани, накинем шубы и отправимся стрелять фазанчиков на пруду. Осталось лишь кликнуть слугу, чтобы…

Да черта с два! Здесь явно что-то не то. Почему Мика сам, САМ (!), приехал за мной в общагу, проснувшись при этом часов в шесть или даже в пять (то есть вообще не ложился), привез на дачу и соблазнил дорогущим пивом? Неужели ему и в самом деле настолько понадобилось мое общество? Или в его душе разорвалась маленькая минка великодушия? Мол, заберу-ка я своего дружка, пусть отдохнет парень, воздухом подышит? Не очень-то верится. Любой, даже самый добрый и податливый человек не станет нарочно мучать себя бессонницей лишь бы кого-то и куда-то там отвезти. Особенно Мика. Как по мне, его поведению есть только два объяснения. Первое: Мике что-то невероятно сильно от меня захотелось, что-то наверняка связанное со вчерашним вечером, ну, а второе… а второе я, в принципе, уже рассказал. Да, Мика привез меня определенно ради своих же собственных интересов, вопрос лишь в том — ради каких?

— Мика, спасибо, конечно, за пиццу и гостеприимство, — двинул я в наступление, — но давай все-таки начистоту. Зачем ты притащил меня к себе на дачу?

Мой неожиданный, хоть и закономерный выпад, вылился только что проглоченным пивом на ковер. Мика вытер губы рукавом водолазки и посмотрел мне прямо в глаза. В затемненной комнате, освещаемой лишь ранним зимним солнцем сквозь плотные шторы, его лицо выглядело уж больно озлобленным, даже, я бы сказал, озверевшим.

— Я надеялся, ты хотя бы дашь мне допить, прежде чем начнешь допрашивать, — попытался отшутиться он, но шутка нервным камешком отскочила в тишину.

— Это касается вчерашнего вечера? — наседал я. — Моих снов? Японца?

— И да, и нет, — уклонился Мика.

— Как может быть «и да, и нет», если есть только правда и ложь, реальность и вымысел? Что за хрень ты мне впариваешь?!

Мика улыбнулся улыбкой человека, почувствовавшего свое превосходство, и я понял, что первую битву проиграл. Не стоило взвинчиваться с пол-оборота и кидаться с палкой на штыки. С чего это вообще меня так разнесло? Пиво, ты ли это?

— Ладно, что-то я разогнался, — отступил я, чтобы сохранить остатки войска для дальнейшей атаки. — Наверное, немецкое твоего бати в голову ударило. И вправду, блин, хорошее…

— А холодненькое тем более, — поддержал Мика с великодушием победителя. — Особенно летом. Зимой-то ладно, пережить еще можно, а вот когда июль или август, еще и жара тридцатка, только оно и спасает. Закинешь пару бутылочек в рюкзак, сядешь на Финском, смотришь на воду и потягиваешь. И жить сразу как-то хочется…

— А летом ты почему-то не зовешь меня на дачу, — усмехнулся я. — В феврале так приперло, блин.

— Да?? Альберт, ты серьезно? Сколько раз я тебе названивал, а ты все «бе да ме». Если бы я сейчас за тобой не приехал, ты бы в жизни до меня не добрался, так что не надо тут.

— Ладно-ладно, я шучу.

Мы откинулись на спинки кресел и сделали по глотку. Не то время, — подумал я, — не то время, чтобы бросаться на людей в поисках правды, — и пожурил себя за поспешность. Сейчас лучше просто расслабиться и допить это дурацкое пиво. К тому же его и осталось-то совсем чуть-чуть. С гулькин нос, как говорится.

Минут пять мы просидели молча, булькая пенным. В комнате стало настолько тихо, что я слышал, как в моем желудке переваривается «здоровый» завтрак туриста. Где-то за окном тарахтел «Буран» смельчака-идиота, по крышам скребли голуби в надежде согреть свои жалкие тушки, а рабочие с соседней недостроенной дачи смачно матерились. Но эти звуки доносились из другого, внешнего мира. Здесь же, в нашей царской гостиной, только нервы бренчали под кожей, да урчали набитые животы. Как я понял, Мика специально никуда не торопился. Ему было на руку оттягивать время лишь бы не начинать неприятный для нас обоих разговор. Впрочем, я тоже перестал себя распылять и просто ждал, когда он подаст знак. Чему быть, того не миновать. Не зря ведь так говорят…

Но рано или поздно антракты заканчиваются. Мика вздохнул и отлип от кресла.

— Я думаю, нам лучше пойти в мансарду, — сказал он. — А то меня уже тошнит от этой охотничьей будки. Сейчас только пивка возьму и пойдем.

Мика принес сразу четыре бутылки, видимо, чтобы лишний раз не спускаться, и я побрел вслед за ним. Пока мы взбирались по деревянной лестнице, мне удалось разглядеть несколько фотографий, развешанных, словно в галерее, вдоль стен. Каждая из них была сделана еще лет десять назад и выглядела типичным семейным «мы-приехали-на-отдых-поэтому-надо-сфотографироваться». На первой, к примеру, Мика стоял с обезьянкой на плече и лыбился, будто ему сказали: «Если не будешь лыбиться, то обезьянка укусит тебя, и ты заболеешь бешенством». На следующей он сидел рядом с нагромождением камней, где в круглом отверстии блестели монетки, и тоже лыбился. И на третьей он лыбился, и на четвертой. Да он, похоже, везде сверкал своими зубешками! Как у него щеки-то не отвисли к двадцати годам?

Хотя нет, я ошибся. На одной он все-таки не улыбался. И я подарю целых двести рублей тому, кто первым угадает, на какой именно. Готовы? Тогда поехали.

Итак, дама в красном платье, я вижу, вы первая подняли руку. Ваша версия?

— В доме восковых фигур.

Нет, это неправильно. Следующий! (Водит рукой по залу в поисках поднятой руки.) Ага, толстяк-чинуша с бородавкой на носу. Кажется, мы с вами уже где-то встречались (кокетливо улыбается). Называйте ваш ответ.

— В луна-парке.

Ах, какая хорошая версия, но, к сожалению, она неверная. Следующий! (Снова водит рукой, но гости в задумчивости потирают затылки.) Ну что же вы, что же! Неужели никто не скажет правильный ответ? Он же такой очевидный!

(Тут чья-то рука неуверенно тянется в воздух.)

Я вижу вас, ваш ответ?

— С отцом, — бормочет голос.

Что? Повторите, пожалуйста.

— Я говорю: с отцом.

И это правильный ответ!

Да, Мика не улыбался на одной-единственной фотографии — со своим отцом. Оба они (Мика — по-детски, а отец — по-немецки) были пузатенькие и позировали напротив древней церквушки. День, судя по их покрасневшим лицам, выдался насыщенным всякого рода экскурсиями. Съездить туда, забраться сюда, сфотографироваться здесь и умереть вот под этим замечательным историческим камнем. Наверняка за кадром мельтешила еще и мама, подгоняя «мальчиков» быть повеселее. Поэтому так и вышло, что отец и сын стояли рядом, словно русский и немецкий солдат в Великую Отечественную, которых сфотографировали для некой фантастической газетенки. Чувствовалось, как один хочет убить другого. И это не потому, что у меня у самого отношения с отцом складывались всегда нескладно, а потому что я действительно ощущал их ненависть друг к другу. Мика ненавидел отца, а отец ненавидел Мику. По крайней мере, на этой фотографии. Не знаю, как там у них в жизни, любовь или вечная вражда, но я увидел лишь то, что увидел. Может, когда-нибудь и спрошу у Мики насчет его настоящих чувств, ну а пока есть проблемы и поважнее, тем более мы уже поднялись в мансарду. Настало время серьезно поговорить.

— Альберт, садись на стул. Я сейчас зашторю окна и тоже к тебе присяду.

— Зачем? Оставь так.

— Думаешь?

— Ну да. Чего в темноте-то хорониться?

— Ладно.

Мика отошел от двух широких окон, разделенных угловой перегородкой, как разделяются носом глаза у человека, и мы уселись на стулья перед круглым столиком. Мансарда, стоит отметить, полностью отличалась от гостиной первого этажа. Если гостиную проектировала шайка пьяных охотников-монархистов, то здесь явно поработала женская рука, причем очень чуткая и внимательная к мелочам. Было заметно, например, что окна специально расположили так, чтобы свет проникал сюда почти круглосуточно (днем — солнечный, ночью — лунный), а диванчик из серой ткани приткнули именно к той стене, куда этот свет как раз-таки не дотягивался. Даже стулья, обычные шведские стулья из светлого пластика, на которых мы только что устроились, излучали едва уловимое тепло — тепло вещей, обретших свое единственно правильное место в нашем мире. Я уже и не говорю о всяких милых, тихонько тикающих часиках, книжных полках с яркими корешками и бамбуковых салфетках на столе. О них нужно писать отдельный том.

— Ладно, — вздохнул Мика и открыл себе и мне по бутылочке пива. — Так можно вечность тянуть, но убежать от разговора все равно не получится. Ты, наверное, уже догадываешься, что я позвал тебя поговорить о вчерашнем вечере и о Японце, но я не хочу особо распыляться и начну с самого главного: нам лучше на какое-то время уехать отсюда.

Уехать? — хотел было удивиться я, но в моей голове набух другой, еще более четкий вопрос.

Я спросил:

— Кто?

— В смысле: кто? — не понял Мика.

— Мика, давай не придуривайся. Я спрашиваю: кто придумал этот дурацкий розыгрыш? Кто подсыпал мне в коктейль или в виски наркотик, чтобы я словил галюны? Сначала сны, потом японское лицо и визитка. Кто это сделал и главное — зачем? Я не собираюсь ни на кого обижаться, — соврал я, — или кидаться с кулаками, просто хочу услышать имя.

Мика взглянул на меня, словно увидел перед собой ветерана Куликовской битвы, а не старого друга, и, что гораздо хуже, рассмеялся. Таким сочным, звонким смехом, который невозможно повторить, если тебе на самом деле не смешно или смешно, но истерически.

— Ты серьезно? — наконец заговорил он, все еще посмеиваясь. — Ты серьезно думаешь, что мы специально все это придумали? Тебе не кажется, что у тебя паранойя?

— А тебе не кажется, что ты охерел?! — крикнул я и вскочил со стула. — Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашел со своими шутками?! Я вчера чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что вообще со мной происходит! А ты мне: у тебя паранойя…

— Тише-тише, — совершенно серьезно ответил Мика. — Присядь, успокойся, я тебе сейчас все объясню. Хотя бы то, что сам чувствую и понимаю.

Я присел, но не успокоился.

— Ну?

— Начнем с того, что Японец на самом деле был.

— Это я и без тебя теперь знаю.

— Был и коктейль, — продолжал Мика, — и был, как ты говоришь, сон.

— Тогда почему вы мне наврали, что ничего не было?

— В этом-то все и дело. Когда ты вырубился, мы почувствовали какое-то странное ощущение, предзнаменование, что ли. Первым его заметил Ил. Он сказал: «Мне кажется, Альберту лучше соврать про Японца. В голове так зудит, мол, не поворачивай за угол, не поворачивай, вот я и думаю, действительно не нужно поворачивать, то есть говорить о нем». Мы с Кротом согласились, потому что сами слышали почти то же самое. Мы не хотели тебя обманывать, просто почувствовали, что должны так сделать. Мы просто…

— А если бы твой голос заставил меня убить? — перебил я. — Что тогда?

— Альберт, это не голос, а ощущение. Ил так выразился, чтобы было понятней. Мы не знаем, как его назвать.

— Интуиция.

— Вроде того. Но слишком сильная интуиция. Я же говорю: какое-то предзнаменование, что ли, не знаю.

— Допустим. А как ты объяснишь то, что вчера в зеркале я увидел не себя, а пятнадцатилетнего японца? М? И, кстати, я ведь звонил вам: тебе, Илу, Кроту, — но никто из вас, долбанных экстрасенсов, не соизволил взять трубку.

— Подожди-подожди, — задумался Мика. — Ты хочешь сказать, что перед сном ты видел не свое лицо, а чужое, так?

— Именно.

— Ты уверен?

— А что, раз ты начал верить всяким непонятным ощущениям, то мне теперь нельзя верить своим глазам?

— Нет, конечно, я… я просто не понимаю. То есть ты увидел в зеркале совершенно другого парня вместо себя, причем не просто парня, а японца, да?

— Да.

— И что ты сделал потом?

— Попытался вымыть лицо, позвонил вам, затем упал на пол, нашел там визитку и, кажется, потерял сознание.

— А визитка была Японца из бара?

— Да.

— Господи… — Мика взял бутылку пива и сделал несколько очень больших и громких глотков. Словно звук его горла мог помочь ему вернуться к реальности. К реальности, где не было ни баров, ни японцев, ни друзей-шизофреников, и были лишь огромная дача, пиво и морозный февральский полдень…

— Слушай, а ты ведь проснулся на кровати, так? Я же приехал за тобой, и ты лежал там. Сам ночью перебрался или кто-то помог?

— Не знаю.

— То есть?

— То есть я не знаю, каким образом я оказался в своей кровати. Я не просыпался ночью.

— Ты уверен, что это был вообще не сон? Может, тебе снова приснилось, и ты просто не смог понять? Такое часто бывает.

— Уверен. Полностью.

— Может, тебя поднял сосед?

— Не вариант. Он бы меня даже не заметил.

— А может…

— Да, Мика, вот именно, что может. Может быть все что угодно, и самое страшное, что я не представляю себе масштабов этого «может».

Мика хмыкнул, и мы замолчали. Хоть он и признался в существовании Японца, загадок от его признания меньше не стало. Даже если Японец и был, даже если он и вправду предложил нам всего лишь по коктейлю, то что с того? Кто знает, какая роль отведена ему в этой цепочке сумасшествий? Порой ничего не значащий прохожий или блик света в трамвайном окне, или то же масло, пролитое на рельсы глупой Аннушкой, способны обронить костяшек домино гораздо, гораздо больше, чем по-настоящему великие события и люди. С чего я вообще взял, что Японец был не просто владельцем бара, как он себя представил, а его коктейль — не просто обычным коктейлем, предложенным из вежливости? Может, я всего-навсего переутомился и мне привиделись все эти лица и визитки, может, я поймал «белочку» от постоянных посиделок с друзьями, или начал потихоньку сходить с ума? Кто знает? Таких «может» соберется еще миллион, и наверняка, если за ними проследить, их последовательность приведет к динозаврам, когда один птеродактиль по ошибке напал на другого, а другой — на третьего. В любом случае, катушка случайностей (редактор, стой!) закрутилась уже давно, а люди, все люди, хотим мы того или нет, вертятся в ней, связанные в одну ниточку и направляемые предыдущими переплетениями. И министры, и кухарки, и врачи, и наркоманы, и слабоумные, и маньяки. Все. Все без исключения. И даже Крот. Хоть он и не всегда подходит под определение «человек», его нельзя причислить к особенным. Как и всех остальных.

— По правде сказать, — вновь начал Мика, глядя на стол и остекленев, точно бутылка немецкого, — я специально приехал за тобой, чтобы ты не рванул с утра пораньше к Японцу в бар.

— А почему ты…

— А разве нет? — перебил он. — Куда бы ты пошел, как только проснулся и вспомнил вчерашнее? На пары? В кружок любителей-садоводов? В кинотеатр на мультики? Не смеши. Как только бы ты открыл глаза и начал думать, то сразу бы вспомнил про бар и ринулся туда. Это же логично.

— И ты…

— Да. И я, чтобы этого не случилось, приехал за тобой и отвез к себе на дачу.

— Но…

— Зачем? — Теперь Мика смотрел на меня. Его глаза блестели, как две спелые черешни. — Чтобы уехать, я же говорил.

— Подожди… Что-то я ничего не понимаю. Ты хочешь уехать, так? Но тогда зачем тебе я? И куда ты вообще собрался?

— Пока не знаю, — вздохнул Мика. — Главное, подальше отсюда. Надоело все. Видео, деньги, бары… Я хочу измениться, себя найти, а не работать машиной для развлечения других.

— И зачем тебе все-таки я?

— Мне кажется, что после вчерашнего ты тоже хочешь куда-нибудь уехать.

— А не сказал ли ты специально, — начал догадываться я, — что Японца не было, чтобы вывести меня из равновесия? Типа: «Если Альберт сойдет с ума или, по крайней мере, будет так думать, тогда он точно уедет со мной, и я не заскучаю один». Неплохая версия, согласись?

— Неплохая, — согласился Мика, — но ошибочная.

— Почему?

— Потому что это не так, — тоном школьного учителя, в сотый раз объясняющего один и тот же материал, ответил Мика.

Я притянул бутылку пива и сделал несколько неторопливых глотков. Время — лучшее, что можно подарить человеку, который ничего не понимает, но все же пытается что-то понять.

— А если я не соглашусь никуда ехать? — продолжил я терроризировать Мику. — Что тогда?

— Альберт, ну я же не принуждаю тебя. Хочешь — поезжай со мной, не хочешь — сиди дома. Я ведь просто предложил, какие проблемы?

Я снова притянул бутылку и снова сделал несколько неторопливых глотков.

— А что Ил и Крот? Ты их звал?

— Нет. Я с ними пока не разговаривал.

— А собираешься?

— Да.

— Но они не согласятся.

— С чего ты взял?

— С того, что Ил не захочет ничего менять в своей жизни, тем более уезжать куда-то и забивать на универ, о котором ему постоянно втирают родители, а Кроту лень лишний раз поднять задницу и что-нибудь сделать.

Мика улыбнулся и потер подбородок — ширк-ширк, — но его позабавила не логика моих доводов, а скорее их пессимистичность.

— Ил уже вторую месяц пытается стать писателем, — сказал он, продолжая теребить подбородок, — поэтому ты зря думаешь, что ему не захочется уехать туда, где его не будут постоянно доставать трезвоном о важности диплома. И универ он, кстати, ненавидит больше, чем современную литературу. А Крот не выдержит одиночества и первым же самолетом или поездом примчится к нам. Мне кажется, сложнее уломать тебя, чем их.

— Ил пишет книгу? — пропустив мимо ушей вторую часть фразы, удивился я и тут же вспомнил его «поэтичность», которую сам же и сочинил. — А почему он мне не сказал?

— Потому что ты его и не спрашивал.

— А о чем он пишет?

— Слушай, я так и не понял: то ли о жизни, то ли о какой-то фантастике, но что-то, судя по всему, очень сложное и запутанное.

— Как и сам Ил, — заметил я.

— Во-во.

Мы прикончили оставшееся пиво, и день начал плавно перетекать из «трезвого, тревожного утра» в «полупьяный полдень и веселый вечер». Когда солнце подползло к горизонту, мы снова перешли в гостиную, где для уюта морозных сумерек зажгли камин. К тому времени (прошло часов пять) в каждом из нас плавало по три литра пива. Захмелев, Мика все же решил поделиться со мной своими переживаниями. Оказывается, с отцом у него были проблемы. Не то чтобы он его ненавидел или не любил, просто не мог понять. Всю жизнь, говорил Мика, отец стремился к деньгам, работал, чтобы обеспечить семью, зарабатывал. Но когда наконец-таки обеспечил, останавливаться не стал. Наоборот, он продолжил работать, причем работать чуть ли не усерднее, чем раньше. Деньги стали для него не средством, а целью, смыслом. Копить ради накопления и зарабатывать ради заработка. Конечно, во время поездки в Сочи (единственная фотография без улыбки) я не мог ни о чем догадываться, но я чувствовал. Я чувствовал, что его будто бы нет с нами. Я чувствовал, как он блуждает в своих мыслях о золотоносных рудниках, которые еще предстоит открыть (работал, если что, рекламщиком, а не геологом). Я чувствовал, как он не замечает семью. Все это я чувствовал, глядя в пустые глаза и слушая не менее пустые разговоры. Бизнес, реклама, клиенты…

С самого детства меня насыщали мыслями о заработке. Насыщали и насыщали, насыщали и насыщали, пока в конечном итоге не перенасытили. А к чему обычно приводит перенасыщение? Правильно: к отвращению. Отвращение сменяется ненавистью, а ненависть — войной.

Моя война началась в семнадцать лет. Против денег я решил воспользоваться их же оружием — начать зарабатывать. Несколько месяцев я пытался устроиться на работу, обивал пороги всевозможных агентств, магазинов, салонов, банков, но везде получал отказ. Естественно, кому нужен не окончивший школу парнишка, который и навыков-то никаких не имеет? Я понял, что никому, поэтому быстро сменил тактику. Если не получается на улице, то нужно пробовать дома. На отложенные с праздников деньги я купил видеокамеру, штатив, специальную зеленую ширму (у нее есть название, но я постоянно забываю какое) и устроил в своей комнате студию. Началась эра Мики-блогера.

Популярность мой канал набрал быстро. Уже через месяц почта разбухла от рекламных предложений (что бы на это сказал папочка?), и я взялся за них. Не чурался ни казино, ни средств от прыщей, ни китайских товаров — деньги текли рекой.

Примерно через год усердной работы накопилось достаточно, чтобы купить собственную квартиру и переехать. Мечта? Еще бы. Но странное дело, я не захотел тратить заработанное. Как будто невидимая рука держала меня за запястье и не давала вытащить кошелек. Почему? Потому что достигнутого казалось мне мало, нужно было еще.

Незаметно война с деньгами сменилась моей безоговорочной капитуляцией перед ними. Как и отец, я не мог успокоиться. Продолжал снимать и зарабатывать, снимать и зарабатывать. Счета в банках росли, словно подпитываемые анаболиками. Я забыл про войну, забыл про ненависть, забыл про перенасыщение. Теперь стремления отца стали совершенно понятны мне. В чем же еще радость жизни, как не в заработанных деньгах? Несколько лет я свято верил в это, предавал свои чувства и накапливал, накапливал, накапливал, пока вчерашней ночью не встретил в баре Японца. Тут-то мои основы и пошатнулись, и я понял, что так жить больше нельзя, поэтому и решил куда-нибудь уехать…

Мика вздохнул и замолк. Его костяшки выдали короткое соло на подлокотнике. Затем он повернулся ко мне, проверить, насколько сильно я впечатлен, и спросил:

— Ну что, Альберт, ты как? Все-таки едем?

— А ты как думаешь? — ответил я.

Мика пожал плечами.

К чему, спрашивается, лишний раз ворошить то, что уже давно решено? Сам того не ведая, я ответил «да», причем не просто ответил, а прокричал в сердцах, ведь мне, как и Мике, не терпелось сдвинуть себя с пригревшейся лодочки — лодочки, плывшей на свет Великого Храма Знаний и Денег, которые, подобно настоящим храмам, с первых же дней постройки растеряли свою значимость. Даже самая лучшая в мире идея всегда перестает быть интересной, когда ее произносят вслух, разве вы не знали? Чтобы вновь поверить в нее, поверить всем этим бородатым дяденьками в черных сутанах или потертых костюмах, нужно либо переродиться, либо стать идиотом. Первое мы не могли, второе — не хотели. Поэтому и появилась такая безумная мысль куда-нибудь уехать. Куда? Да черт его знает. Может, в деревню, а может, и в город. Вариантов у нас не так уж и много. Вариантов никогда много не бывает, особенно у студентов.

Так ведь, Николай Чагин? Когда же ты, дурачок, уже перестанешь насиловать себя паршивыми постановками и займешься наконец делом?

Ай-ай, что-то я перескочил…

Глава 6

Мир Бриоса Ненцена

Чтобы не мучать горло сухостью и сдавленными покашливаниями в кулак, аспирант Николай Чагин отошел в буфет. У длинной стойки со всевозможными сладостями и фруктами, салатами и напитками, сгустилась публика неординарного кроя. Яркие наряды у дам, строгие костюмы у мужчин: каждый чувствовал себя центром окружности, ножкой, вокруг которой вертится циркуль. Геометрия эгоцентризма, или «посмотри, дорогой, какое у нее вульгарное платье — прямо как рыночная штора».

— Да, — как всегда мычит дорогой, — а муж и вовсе дурак. Зарабатывает три целковых и пялит их на себя, будто бы добился чего-то особого. Вот у нас…

И так по кругу, по бесконечному множеству кругов множества циркулей, рисующих самих же себя. Как еще бумаги-то хватает — вот что совсем непонятно. Такой напор, такая работа! И циркули ведь тоже поди не вечные. Повыкручиваются, порисуют и пропадут, оставив за собой лишь жирный след грифеля и уйму отверстий от ножки. На смену придут новые, и потом снова то же самое, пока бумага действительно не замарается и не станет черной дырявой тряпочкой. Тогда придется искать другой листок и, конечно же, опять рисовать, рисовать, рисовать…

Чагин купил чай, стоивший половину его стипендии, и, чтобы выпить эту дрянь, отошел подальше от достопочтенной публики. Почти никто не смотрел в его сторону, а если и смотрел, то быстро отворачивался, не думая, что за него стоит цепляться языком или взглядом. Лишь одна немолодая особа — та самая спинка, подбородочек, губки, то есть соседка, признала в рыжеватом студенческом столбике нечто знакомое.

— Молодой человек, — заискивая, обратилась она, — а вы случайно не тот самый актер, что на прошлой неделе так замечательно сыграл баскетболиста-наркомана?

— Н-нет, — ответил Чагин.

— Ясно, — без прежней любознательности сказали губки и сомкнулись, чуть вытянувшись вперед.

Глядя на разводы стремительно удаляющейся спинки, Чагин даже взгрустнул, что не связан с баскетболом, а тем более — с наркотиками. А стоило бы, думал он, стоило бы…

Когда чай был выпит, и карман не отягощал деньгами, аспиранту пришлось вернуться в зрительный зал. Полупустой, тот еще внушал какую-никакую веру в людей, что их не так много, готовых с удовольствием потратиться на постановочку, вроде исторической трагикомедии с Бриосом, но вера прожила лишь мгновение, пока занавес вновь не подняли.

Итак, пришло время второго действия. Просьба всех зрителей занять свои места, и… ш-ш-ш! Куда прешь, идиот! Бриос уже на сцене!

На сцене и вправду появился Бриос. Рядом — двое мужчин, совершенно не похожих на предыдущую компанию. Оба статные, подтянутые, к элегантности костюмов не придраться. Бриос, впрочем, тоже в костюме, но в несколько унылом, сером, мешковатом и не очень-то, в общем, красивом. Так, подобие официальности: недовольство фотографии на первый в жизни паспорт или новогодний стол без водки и шампанского. Лишь бы был, да и только.

— Mister Nencen, take a seat hear, please, — сказал один из тех двоих, что шли рядом, и показал рукой на стул у круглого дубового столика.

— Мистер Ненцен, присаживайтесь сюда, пожалуйста, — подхватил второй, раскрыв в себе переводчика.

Ненцен величаво уселся. Иностранцы тоже присели и, поджав из учтивости губы, расстегнули пуговицы пиджаков.

— We have recently discussed the issue of trade relations between our countries, — сказал первый и для важности выдержал паузу. — But your terms are too unprofitable for us.

Переводчик начал переводить, но Ненцен прервал его, уловив суть по интонации:

— Скажите мистеру Критону, что ноу трейд, ноу френдс.

Переводчик приготовился снова, но мистер Критон тоже все понял:

— No good terms, no trade, no friends.

Ненцен промычал. Смакуя сказанное, он оперся скулой о средний палец изувеченной руки. Такая поза, а в особенности вольный жесть задумчивости, привлекли внимание иностранцев. Сначала они напряглись, расправив плечи и притянув полы пиджаков, но буквально через несколько секунд мистер Критон рассмеялся, посчитав символику безграничной иронией.

— Mister Nencen, — снисходительно улыбнулся мистер Критон, — you should not strain your gyrations so much. Let’s relax a bit.

— Мистер Критон предлагает провести встречу в более неформальной обстановке, — объяснил переводчик.

Бриос обрадовался предложению.

— Скажите ему, что я согласен.

Вскоре к столу принесли легкие блюда для закуски и шампанское. Через несколько бокалов официозность встречи сошла на нет, и встревоженный серьезной темой зритель блаженно выдохнул. От таких перипетий переводчик остался без дела: Бриос и «старина Билли» нашли общий язык.

— Понимаешь, Бриос, я действительно не могу согласиться на твои условия, — говорил Критон на понятном всем подвыпившем английском, — мало того, что я и сам останусь без работы, так и народ не поймет.

— Ладно, допустим, — соглашался Бриос, — хватили лишнего. Но ты ведь знаешь, что я тоже не для себя стараюсь.

— Да, такая у нас работа.

— Это точно.

Пустую бутылку унесли со сцены.

— А вообще, — начал Критон, осушив очередной бокал, — мы с тобой живем на пороховых бочках наших предков. Надо это как-то прекращать.

— О чем ты, старина Билли?

— О ядерном оружии.

По залу (спускаемся в писательский погреб) прошелся шепот оживления. Тема отмороженной войны уже не первое десятилетие щекотала нервы общественности.

— Избавиться? — усмехнулся Бриос. — Нам проще все зерно отдать афганцам.

— Отдавать не надо, а вот пару ракет уничтожить стоит.

— Сейчас не то время, Билли. Мы только палец сосать перестали, вспомнили, что значит питаться три раза в день, а ты говоришь потратиться на разоружение.

— Что-что, а деньги вы печатать умеете, — улыбнулся Критон. — Два года должно хватить, чтобы неплохо продвинуться.

— Девять лет, — отрезал Бриос.

Критон саркастично рассмеялся.

— Ну, это совсем несерьезно, мистер Ненцен. Совсем. Такими темпами и до новой войны недалеко.

Между тем со сцены унесли еще одну пустую бутылку шампанского.

— Угрожаешь?

Критон кривовато улыбнулся.

— Рассуждаю. Это просто здравый смысл. Когда двое людей стоят друг напротив друга с заряженными пистолетами, один из них рано или поздно выстрелит. Или так: когда у извозчика в руке кнут, он разок-другой стеганет, даже если нет необходимости. Руки-то чешутся, понимаешь?

— Вполне.

— Поэтому, — продолжал напирать Критон, — два года — вполне хороший срок.

— Это решение не одного дня и не двух бутылок шампанского, — увильнул Бриос. — Кстати, видел у тебя тут секретарши вполне себе приличные… Познакомишь?

— А жена-то не будет против? — ухмыльнулся Критон.

— Твоя-то уж точно не будет, — еле слышно ответил Ненцен, но зал, в отличие от Критона и переводчика, уловил сальный намек. Поднялся гвалт хохота, как если бы кто-то порвал штаны, нагибаясь за оброненной монеткой. Нет ничего смешнее чужого конфуза или недоуменных лиц, незаметно оплеванных за спиной. Толпа обеспеченных идиотов — страшнейшее оружие. Двумя годами тут точно не отделаешься.

— Ладно, Бриос. — Критон вздохнул и поднялся с кресла. — Кажется, сегодня мы поняли друг друга, хоть и не пришли к чему-то конкретному. Надеюсь, в скором времени наши переговоры закончатся не только весело, но и конструктивно. А пока — можешь спуститься к себе в номер и отдохнуть. Наши люди позаботятся о том, чтобы всего у тебя было в достатке. Хорошего вечера.

Мужчины пожали друг другу руки, и уставший сидеть без дела переводчик с радостью удалился со сцены вслед за Критоном. Бриос тем временем простоял еще секунды три, раздумывая, что сделать дальше, куда пойти, до какого дна опуститься, пока не решил совершить круг в обход стола. После неторопливой прогулки он остановился у стула, где до этого сидел «старина Билли», молча посмотрел на зал, чмокнул левым уголком рта, мол, такие вот у нас дела, господа, и выпил оставшееся в бокале Критона шампанское. Через несколько минут на сцену вылетели птички-горничные и с тихим щебетаньем унесли все декорации, кроме Ненцена. Тот снова взглянул на зал, снова чмокнул левым уголком рта и, наконец, удалился. Свет полностью погас. На зрителя осела темнота. Лишь маленький огонек синего цвета мерцал у самого края сцены. Нет-нет, — подмигивал он, — это еще не конец. Мы просто не можем придумать переход от одной сцены к другой чуть поизящнее. Но вы не расстраивайтесь, господа, подождите немножко, вот сейчас, да-да, почти прямо сейчас раздастся сокрушительный храп, под звуки которого мы и вынесем новые декорации.

И он раздался.

И он раздался, да еще так мощно, что Чагин невольно дернулся, чтобы нащупать края одеяла, но не нащупал, потому что одеяла, естественно, не было. Был лишь условный рефлекс замкнутого мужчины, привыкшего с самого детства надеяться, что любой страх, любая проблема пройдут стороной, если посильнее закутаться. Но они не проходят. Ничего не проходит, — думал Чагин, — даже время, хоть и говорят: «время проходит». Времени, как такого, и не существует. Его нет, зато есть страх его потерять. Но как можно потерять то, чего не существует? Вполне легко. Нужно просто вообразить, что несуществующее на самом деле существует. Так, люди однажды и придумали нечто, способное помочь, куда-то направить, что-то подсказать. Секрет прост, — продолжал рассуждать Чагин, — стоит только поверить в свой талант, например, в его наличие, как он тут же откуда-то да и появится, зародится сам собой. Не всегда, конечно, получается, но все же получается. Сила мысли есть вера, помноженная на любовь и разделенная на ноль. Арифметическая бессмыслица, неопределенность или бесконечность — не важно. Стоит только внушить себе, что времени нет, что стареет тот, кто живет, что рождения нет, а есть лишь одна смерть, что стакан на половину не пуст и не полон, а вовсе не стакан, который, впрочем, все равно переживет тебя, твою семью, твой род, потому что стекло не умирает, как вдруг ты найдешь себя в театре, сидящим на галерке, уставившимся на двуспальную кровать в центре сцены и прячущимся за вымышленным одеялом и горой из софизмов.

— Времени нет, — проворчал Бриос. — У меня нет времени тратить свой сон на любование твоим храпом!

Он сдернул одеяло, поднялся и недовольно посмотрел на хихикающую публику.

— Что? Это вам не театр, где только и толкуют об умном да о великом — это жизнь! Тут можно и в трусах походить, и в майке, ничего страшного.

Публика захихикала еще энергичнее.

— Ну, знаете!… — Бриос пригрозил кулаком. — Мало того, что жена храпит, как старая электростанция, так еще и вы тут! Ааааай…

Бриос повернулся к зрителям спиной и, подойдя к изголовью кровати, выудил из тайника стакан и бутылку виски. Продолжая так и стоять, он налил себе почти до краев и большущими глотками все выпил. Потом повернулся обратно.

— Лучшее снотворное, — сказал он и помахал бутылкой. — Только чрезмерное употребление приводит к еще более чрезмерному употреблению, что делает из творческой натуры натуру уже свинскую. Но мне это не грозит. Таким людям, как я, вообще ничего не грозит, понимаете? — Бриос подмигнул и налил еще. — Вообще, в жизни бывает так, что сидишь ты на своей ветке, сидишь, а потом вдруг как припрет, и ты думаешь: да с чего это моя ветка-то, а? Почему именно она? Как я вообще на ней очутился? Раньше лучше всех в классе рисовал натюрморты или играл на гитаре, а теперь сидишь такой в костюмчике, весь важный, как английский голубь, и смотришь на пролетающих мимо воробушков. — Бриос осушил стакан и тут же снова наполнил его. — Вы чувствовали когда-нибудь такое? Я уверен, что чувствовали. Я уверен, что однажды, подлетев к своему гнезду, вы понимали: да черта с два это мое гнездо! Быть такого не может! И птенцы это не мои! И у жены перышки посочнее были, когда я впервые с нею летал! И уже такой нахохлился, готов вспорхнуть, чтобы покорить новые деревья, а сил-то как-то маловато, и птенцы-то вроде уже и те, и у жены-то, кажется, перышки не такие и плохие…

Бриос поправил майку и присел на край кровати.

— А знаете, — продолжил он, — мне друг как-то сказал: «Бриос, что-то ты совсем плох, неужто пить бросил?» А я ему: «Да что ты, Володя, на моем потреблении алкоголя вся экономика страны держится!» Он посмеялся, посмеялся и в конце добавил: «Значит, это ты уже не тот». Вот и я думаю: действительно, не тот. Не в ветках, оказывается, дело и тем более не в птенцах. Просто мы уж слишком растолстели от хорошей жизни. Что дом теперь не дом, что жизнь — не жизнь… Но радует меня все-таки, господа, радует, ведь встаем мы потихонечку с колен, встаеео-о-о-м!

На пол брякнулась пустая бутылка. Бриос упал на спину, к ногам супруги.

— Занавес! — крикнул он. — Пора домой! Занавес!

И занавес опустили.

Глава 7

На ночь я остался у Мики. Долго уговаривал его постелить в мансарде, где «холодно и неудобно, как в пещере у мамонта», и в итоге провел там восемь часов прелестного сна. Вообще, прежде чем заснуть, я планировал полюбоваться звездным небом, поразмыслить о жизни, поболтать о том о сем с луной (ну а что?), но пиво решило иначе. Как только моя голова коснулась подушки (а руки — заготовок писательского погреба), меня накрыл глубочайший сон, который продлился до самого утра (если считать одиннадцать часов утренней частью дня). Впрочем, огорчился я не сильно. Даже Кроту понятно, что зимой в Питере звезд бывает не больше, чем извилин в голове у подростка, думающего: «Ерунда. В первый раз никто не залетает». Еще как залетает, дружище. Еще как…

Ну да ладно.

Проснулся я, как уже сказал, часов в одиннадцать, то есть довольно-таки рано, и первой моей мыслью было: «О, всемилостивый Мика, ты даровал мне утро без похмелья!» И действительно, от немецкого пенного (четыре литра на брата) не стонала ни одна клеточка мозга; более того, я чувствовал себя моложе на целый год. На целый год! Ура! Мне вернули мои восемнадцать! Сейчас поднимусь с дивана и сделаю зарядку!

И я поднялся. Но до зарядки дело не дошло. Все-таки мои бедные, утраченные, восемнадцать затерялись в прошлом. Какая уж тут зарядка! Воды бы попить, а там…

Я натянул трусы (сон голышом — здоровый сон), подштанники, футболку и спустился на кухню в поисках родника. Словно предчувствуя мою жажду, Мика оставил на столе чистый стакан и графин с профильтрованной аш-два-о (а говорили, химия не понадобится!), и я от души напился живительной влаги. Потом залез в холодильник, вытащил оттуда два йогурта (тоже, кстати, какие-то нерусские) и позавтракал. Теперь, когда организм получил все необходимое, можно было и поразмыслить. Но о чем? О судьбе нигерийской экономики? О глобальном потеплении? Об огромном астероиде, что стремительно приближается к Земле и вот-вот ее расплющит? Нет, о Мике. Неужели он все еще спит? Надо проверить.

Сполоснув ложечку и стакан, я поднялся на второй этаж, куда Мика ушел вчера прикорнуть, но встретил лишь заправленную кровать. Странно… Может, он замерз и спустился в гостиную, погреться к догорающему камину? Нет, в гостиной его тоже не видать, только что посмотрел. Так, все, дело очень важное, долой иронию и игривое настроение, пора стать посерьезнее. Как-никак Мика пропал!

— Ау, Мика, ты где? Ау-у-у, Мика-а-а, ты где-е-е?

Тишина.

— Мика, если не ответишь, я продам золотую статуэтку из шкафа и на вырученные деньги куплю костюм Фредди Крюгера, чтобы тебя найти! Слышишь?

Но Мика не слышал. Его попросту не было в доме. Иначе зачем молчать? Он же не идиот и не глухонемой. Вроде как.

Я снова поднялся в мансарду, чтобы надеть свитер и джинсы. Если человека нет в доме, подумал я, то где он? Правильно: на улице. Именно там его и нужно искать. По крайней мере, глотну свежего воздуха и загляну в гараж, проверить, стоит ли машина или нет. Если стоит, то Мика всего-навсего ушел прогуляться и скоро вернется, а если не стоит, то… то возможно всякое. После Японца, чужого лица, коктейля, четырех литров пива и грядущей поездки неизвестно куда поверишь даже в существование справедливости. Не то что в какое-то таинственное исчезновение друга. Это пустяки.

Итак, я вышел на улицу. От крыльца до чугунных ворот тянулась проторенная дорожка для машин, по бокам ее торчали поникшие ели, у кирпичной ограды громоздились сугробы, насевшие на кусты, а Мики, как видите, не было.

— Мика, ты где? Слышишь?

В ответ — лишь эхо. Придется идти в гараж.

Я обогнул дом (благо, солнце хоть немного пригревало, а воздух сжалился и потеплел) и зашел в святая святых всякого стереотипного мужчины. Пустота. Нет, конечно, какие-то вещи там и были: коробочки, баночки, напильники, рубаночки, — но катафалк определенно укатил. Вместе с ним, судя по всему, укатил и Мика. По-другому ведь никак. Машины еще не научились ездить без водителей. Пусть немного подрастут, закончат школу, универ, устроятся на работу, и тогда, быть может, начнут жить самостоятельно. А пока без водителей нельзя. Надо подождать…

Что ж, раз Мика и катафалк меня бросили, ничего не остается как вернуться в дом и погулять по этой безумной громадине. Того и гляди, найду какую-нибудь интересную вещицу и разгадаю тайну семьи Мики. Откуда мне знать, может, они потомственные каннибалы? Или мазохисты? Смотрят футбол без пива или заедают коньяк колбасой. А? Чем не секрет?

Ладно, Альберт, успокойся. Ты с самого утра меня бесишь, я уже не говорю про остальных. Несешь околесицу, пытаешься шутить, иронизировать. Пойди-ка лучше проспись, а то от тебя пивом воняет, как от половой тряпки в разливайке.

Ну и пойду.

Ну так и иди!

Ну так и пойду!

Так и иди!!

Так и иду!!

Да, иду. Лучше и вправду вздремнуть, как говорит внутренний голос. Он, зараза, иногда действительно умные вещи выдает. Правда, их нужно сначала услышать, переварить, принять, так сказать, иначе толку никакого. Но умение находить с ним общий язык все-таки не школьный предмет: оно приходит со временем. Одни уши становятся глухими, другие — чуткими…

Да иди ты уже!!!

Да иду я, иду!!!

Достал. Зачем так орать? Контуженный, блин. И не таких быков присмиряли! Слышишь? Идиот…

Я зашел в дом и вновь упал на серый диванчик в мансарде. Стало хорошо — хорошо не столько абстрактно, сколько физически. Будто после долгой прогулки я присел отдохнуть, и по ногам запрыгали кузнечики усталости. Только представьте: над головой постукивают милые часики, сквозь окна, разделенные носом-перегородкой, вливается февральский солнечный душ, а глаза закрываются медленно-медленно, ласкаемые отзвуком пивных волн вчерашнего вечера. Красота…

— Согласен.

— Что?

— Согласен: красота.

— Вы…

Я приподнялся. За столом сидел мужчина. Совсем уже не молодой, лет так под шестьдесят, холененький, свеженький, в пиджачке, с веселыми глазками и выбритым подбородком. Японец. Смотрел на меня и так заманчиво улыбался, хитрец, что я не мог понять, насмехается он или же просто чем-то доволен. Дежавю…

— И все-таки вы меня нашли, — выдавил я. — Быстро.

— Ошибаешься. Ты сам меня нашел.

— Только давайте без этих вот японских штучек, ладно? А-ля Мураками: говорящих кошек, овец и так далее. Просто скажите, что вам от меня нужно и разойдемся.

Японец достал сигарету и закурил. Прямо в доме!

Я слегка выпрямился, надул щеки, чтобы повозмущаться наглостью, мол, что это вы тут, дядя, сигаретки курите, но он меня опередил:

— Мика всегда здесь курит. Может, и мне немножко можно?

Вот нахал! «Может, и мне, говорит, немножко можно?» Ага, как же. И откуда он вообще знает про Мику? Свечку, что ли, держал?

— А с чего вы взяли, что Мика здесь курит? Я ни разу не видел.

— А разве обязательно видеть, чтобы знать? — Японец с самодовольством откинулся на спинку стула, гордый своей мудростью. Медаль! Несите скорее медаль! Герою нужна медаль! Срочно! — Я видел много слепых от рождения людей, и все они знали, что солнце яркое и круглое, а вода — прозрачная и красивая.

— Им просто об этом сказали, вот и все.

— Возможно. Но кто им объяснил, что значит «прозрачно» и «ярко»?

Так, ладно, первый раунд Японец выиграл, пускай порадуется. Впереди еще целых одиннадцать, так что бой предстоит долгий. Бдзинь!

— Но ведь вы не для того сюда пришли, чтобы рассказывать о слепых и о солнце, правильно? — нарочито вежливо спросил я. — Есть ведь и другая причина?

Японец прищурился и вдавил окурок в пепельницу, которой, ей-богу, раньше на столе не было.

— Можно сказать и так, — растянул он мультяшным котярой. — Люди ничего просто так не делают, ты, наверное, уже хорошо об этом знаешь.

Я промолчал.

— Но мои мотивы я бы не назвал «причиной», — продолжил со вздохом Японец немного погодя. — Скорее это потребность, необходимость.

— И вы хотите, чтобы я вашу потребность удовлетворил?

— Зачем так пошло? — рассмеялся он. — К тому же и потребность эта не моя, а твоя.

— То есть как моя?

— Ты звал меня, вот я и пришел.

Так, стоп. Что значит звал? Кричал во сне? Окликал по подворотням? Думал о нем? Ничего подобного, а если даже и думал, то не ему читать мои мысли. Хотя…

Хотя никаких хотя. Это очередная уловка, вроде: «Сделаю так, чтобы он оказался во всем виноват, и тогда моя взяла». Ага, ага, раскусил я тебя, хитрый Японец, раскусил.

— Ты зря, Альберт, полагаешь, — заговорил он, словно я высказал все свои мысли вслух, — что я хочу с тобой бороться или пытаюсь, как у вас говорят, припереть тебе к стене. К чему мне это? Я уже не такой молодой, чтобы растрачивать силы на пустое бодание. Мы не враги, Альберт.

— А кто мы? — вырвалось у меня. Чувствую, в тот миг я был похож на ребенка, в котором любопытство пересилило все обиды, и он вновь начал разговаривать с родителями.

— Я владелец бара, а ты — студент. Оба мы — обычные люди, мужчины, в какой-то мере даже симпатичные…

— Исчерпывающий ответ.

— А ты что хотел? Быть особенным мальчиком? Попасть в сказку и встретить за стаканчиком виски волшебного азиата?

— Нет, но…

— Если «но», то уже никаких «нет», — отрезал Японец и впервые за время наших «свиданий» полоснул меня раздраженным взглядом. — Думаешь, я со зла напоил тебя коктейлем, затем наслал на тебя сны и изменил тебе лицо? Думаешь, я…

Японец внезапно замолк, и я понял, что он взболтнул то, чего взбалтывать было совсем необязательно. Теперь моя очередь атаковать. Бдзинь!

— Что? То есть вы знали про чужое лицо и про сны?!

— Я не…

— Откуда же? Может, потому что вы их сами и создали?

— Альберт, да каким же образом?! — вскрикнул Японец и попытался закурить, но зажигалка выскочила из рук и со звонким клацаньем прыгнула под стол. — Я же не Бог и не Дьявол, чтобы такое вытворять!

— А кто вы?

— Обычный владелец бара!

— Тогда откуда вы знаете про сны и про лицо?

— Да потому что… потому что… ай! — Японец выплюнул сигарету, которую все еще держал в зубах, и поднялся. — Пойдем, Альберт, пойдем, я тебе покажу.

— Куда?

— На улицу! Куда же еще?

Японец просеменил до лестницы, и я кинулся вслед за ним. Шустрый, мать его, старикашка! А говорил: «Я не такой молодой, годы не те…» Ага-ага, что еще расскажите, мистер Чешу-по-ушам?

Мы быстро спустились на первый этаж, минуя гостиную, и остановились в парадной. Японец распахнул дверь и вытолкнул меня на крыльцо. Я замер.

— Ну, видишь?

Я не смог ответить. У меня не хватило сил, чтобы подавить охватившее меня смятение. Вокруг не было ни укатанной для машины дороги, ни поникших елей, ни сугробов, что я видел каких-то полчаса назад. Вместо них громоздились четырехэтажные дома, с барельефами и скульптурами, точь-в-точь как из позавчерашнего сна.

— Полезай, — бросил Японец и показал на лодку.

Лодка! У нижних ступеней покачивалась настоящая лодка! Нет, реки под ней не было, была лишь белая пелена, похожая на бурлящий, только-только выпавший и повисший над землей снег. О боже…

— Полезай, — повторил Японец и ткнул меня в спину.

Кое-как я оторвал ноги от крыльца и уселся на дальнюю от нас перекладину. Японец примостился сзади, отчего лодка приподнялась носом кверху. Мы отчалили. Не знаю, каким образом нас понесло вперед, но весел в уключинах я не заметил. Да и стоит ли удивляться? По-моему, запас удивления уже давно иссяк.

— Смотри внимательно, — прошептал Японец. — Может, что-нибудь и увидишь.

Я смотрел. Смотрел, но, как ни странно, ничего не видел. На этот раз окна были либо зашторены, либо окутаны дымкой, из-за которой не пробивался даже свет от зажженных ламп. За ней, за этой дымкой, свет походил лишь на бледную тень самого же себя.

Минут пять или семь (или сто двадцать семь) мы так и плыли, в тишине, в призрачном спокойствии, рассматривая дома. Ну и пускай, думал я, пускай ничего не увижу, зато останусь в блаженном неведении. Покатаемся на лодочке, а там уже и домой…

Но слишком рано я начал себя успокаивать.

В одном из окон все-таки горел свет. Причем такой яркий, такой насыщенный, словно разбрызганный кистью Ван Гога. Его сияние раздавалось настолько далеко, что и стены противоположных домов замазались, если можно так выразиться, разводами густой краски. Мы подплыли к дому почти вплотную и остановились. Окно было на первом этаже.

— Смотри, — кивнул Японец, и я прильнул к выступу в стене.

Сначала не было ничего необычного. Типичная квартира — несколько старомодная, с обилием красно-черных ковров и хрустальной посуды. У одной стены — диван, у другой — комод и телевизор. Все как у всех.

Затем в комнату вошел молодой мужчина. Старше меня года на три или на четыре, он выглядел так же старомодно, как и его квартира. Выцветшая рубашка в клеточку, кальсоны с оттянутыми коленями, и рыженькие усы. Этого мужчину я видел впервые, но что-то в его озабоченно рыщущем взгляде показалось мне очень даже знакомым, словно вырванный фрагмент из давно забытого сна. Рыженькие усы…

— Узнаешь? — шепнул на ухо Японец, заговаривая, словно продавец с восточного рынка.

Я покачал головой.

— Ну, это ненадолго.

Я вновь переключился на мужчину. Тот разворошил стопку бумажек на рабочем столе и вытащил учебник. Да, именно учебник. Хоть и невозможно было прочитать размытые буковки с форзаца, я все равно угадал в этой книге фетиш моей ненавидящей души. Уж что-что, а «научную книгу» учую, даже если буду валяться изъеденный червями в могильной канаве. Услышу, как хрустят страницы многотомной пытки и…

Господи! О, господи! Я отшатнулся от стены. Лодка качнулась вбок, и доски предательски резко скрипнули. Услышав их, мужчина бросил книгу и тут же подбежал к окну. Я быстро свалился на дно, чтобы он нас не заметил. Пронесло. Пронесло, но… О, господи! Теперь я все понял! Усы, учебники… Ай да Японец, ай да сукин сын! Куда же ты меня приволок, зараза такая, а? Расквасить бы тебя мордой…

Но не время, не время убивать подлого старикашку, пусть еще помочится на старости лет в штаны. Надо продолжать смотреть!

Я вскочил на ноги и вновь припал к окну. На звуки моей борьбы с эмоциями и осторожностью, прибежала женщина, нет, девушка, нет…

— Коля! — вскрикнула она. Ее затравленные глаза испепеляли материнской злобой всякий шаркающий уголок. — Коля! Ты мне ребенка разбудил! Не мог бы потише листать свои учебники?!

— Но я же… я же…

— Я же! Я же! Хуяже! Сейчас сам пойдешь укладывать, раз такой умный!

— Ань, стой… — попытался мужчина, которого звали Колей (ага, а я и не знал), но писк младенца заставил девушку урвать в другую комнату быстрее звука. Вновь наступила спасительная для мужчины тишина.

Взявшись за учебник, Коля решил отвлечься делами, но не смог. Мысли и только что перенесенное потрясение не дали ему сосредоточиться. Он откинул книгу на стол и глубоко вздохнул. На его щеке я заметил маленькую-маленькую слезинку, что мышкой скользнула по подбородку и скрылась в вороте рубахи. Коля плакал.

— Как ты? — спросил Японец.

Я повернулся. На этот раз морщинистые складки на лбу и у рта если не сочувствовали, то хотя бы не горели злорадством. Впрочем, Японец и раньше не выглядел демоном, сующим доброму человеку палки в колеса, мне просто требовалось обвинить кого-нибудь в той ерунде, что со мной происходит. Не все ли люди так делают? Не табуретку ли мы ругаем, когда спотыкаемся? Не море ли мы наказываем, когда попадаем в шторм? По-моему, ответ очевиден. Да, на самом деле Японец не был злодеем, злой крысой из мультика, жаждущей захватить мир, — проблема в том, что он просто был. Был, когда лучше было не быть. Как табуретка, будто бы на заказ принимающая человеческие пальцы в ночной темноте.

— Нормально, — скрипнул я и откашлялся, чтобы больше не скрипеть.

Японец положил руку на мое плечо и, следка надавив, усадил обратно в лодку. Я уставился на него, мол, куда же теперь, папаша, двинем? Он лишь пожал плечами. Какая, в общем-то, разница? Все, что нужно, я уже увидел. Смотреть больше нечего. Везите меня хоть на лекции, мне плевать.

Из рыхлого снега неожиданно вынырнули весла. Японец схватился за них и погреб в сторону Микиного дома, откуда мы и приплыли. Мои глаза начали потихоньку закрываться, и вскоре меня окутал легкий, беззаботный, весенний сон…

***

— Ну что, Альберт Николаевич, снова изволили вздремнуть?

Я открыл глаза. Надо мной навис Мика. За его спиной ухмылялись Ил и Крот, довольные своим превосходством бодрствующих над спящим. Я отлип от пропитанного потом дивана и попытался сообразить, сколько сейчас времени. Не получилось.

— А что вы тут делаете? — логично осведомился я.

— Как что? — удивился Мика. — Мы так-то уезжать сегодня собираемся, или ты уже передумал?

Я медленно покачал головой и протер глаза. Мика тем временем уселся на стул и закурил. Крот вымолил у него сигарету и тоже вступил в ряды самоубийц.

— А разве ты здесь куришь?

— А с чего ты взял, что нет? — Мика стряхнул кончик «Мальборо» над пепельницей, которая стояла на столе.

— Я раньше не видел.

— А разве обязательно видеть, чтобы знать? — Мика с самодовольством откинулся на спинку стула, гордый своей мудростью. — Я видел много слепых…

— Заткнись! — крикнул я. — Мика, заткнись!

— Альберт, я…

— Мика, пожалуйста, помолчи! Дай мне подумать.

Я сжал виски ладонями и на полную мощность завел катушку мыслей. Что бы это могло значить? Очередное дежавю? Или странное совпадение? Но бывают ли совпадения настолько точными? Мика произнес ту же фразу, что и Японец. «А разве обязательно видеть…» Более того, он даже сделал то же самое, то же самое, понимаете? Вы это понимаете? Если да, то объясните, пожалуйста, мне. Вот лично я…

— Господи, его сейчас вырвет! — взмолился Крот, и меня действительно вырвало. Все, что я съел вчера и сегодня непосильным трудом, расплылось по ламинату смердящей лужицей. Ил вскочил со стула, чтобы мне помочь, Крот побежал вниз, чтобы его самого не вырвало, а Мика продолжал курить то ли глубоко ошарашенный, то ли просто равнодушный.

— Я сейчас принесу тряпку, — наконец-то нашелся он.

Вскоре лужица на полу превратилась в неприятное воспоминание. Тряпку, сгребшую переваренную пиццу, йогурты и даже пиво выкинули в помойку. Крота, хоть он и пытался сопротивляться, вернули за стол. Настроение у всех заметно подпортилось.

— Альберт, ты это… в следующий раз предупреждай заранее, если что, ладно? — попросил Мика. — Все-таки убирать не очень приятно.

— Ладно, — согласился я, совершенно не понимая, как можно предупреждать заранее о неконтролируемом процессе. Это же не рвота от переедания, которая чувствуется за километр. Это нечто особенное: страх, волнение, отвращение в конце концов. Только вот чего? И к чему? Непонятно.

— И все-таки куда мы поедем? — подал голос Крот.

— Куда захотим, туда и поедем, — ответил Мика.

— Я бы в Испанию скатался…

— А чем тебе Италия не угодила? Там, говорят, такие девушки… Сами на тебя прыгают.

— Можно и в Италию, раз на то пошло, — мечтательно произнес Крот. К сарказму он обращался по имени и отчеству.

— А если серьезно, — сказал Мика, — я уже подобрал домик в Брянской деревушке. Двухэтажный, три спальни, огород, все дела.

— Это что, как в Простоквашино, что ли? — скуксился Крот.

— Если тебе так проще, то да, пусть будет, как в Простоквашино.

— Тогда, чур, я человек, а не собака или кот.

— Это по определению невозможно, — заметил Ил.

— Почему?

— Ну-у… спускаешься на второй этаж, поворачиваешь направо, идешь до конца коридора. Там будет дверка с круглой ручкой, поворачиваешь ее, заходишь. Делаешь оборот левым плечом на девяносто градусов и смотришь. В отражении все и увидишь.

— Да ну тебя на хрен! В книжечках свои шутки пиши, а меня не трогай.

— Так, все, — скомандовал Мика. — Собираемся и выходим. Альберт, ты готов?

— Да, все нормально.

— Тогда складываем вещи и грузим в машину. Пора выезжать.

— А мы что, на твоем катафалке поедем? — спросил Ил.

— Ну да. Есть другие предложения?

— Просто это немного странно, что четверо подростков приедут на огромном «Мерседесе» в какую-то задрипанную деревушку. Нас там все сразу возненавидят, как буржуев.

— Ил, ты что, ни разу в деревне не был? — улыбнулся Мика.

— Был. В детстве.

— Поверь, когда у тебя такая машина, тебе в глаза без восторга и смотреть не станут.

— Это в глаза, а за спиной?

— А за спиной тебя и без машины заплюют, так что ты ничего не теряешь. Ладно, реально уже пора выходить, ехать еще целые сутки. Собирайте вещи.

По приказу Мики мы встали и побрели укладывать дорожные чемоданы в виде портфелей со сменными трусами и футболками. К счастью, я не забыл прихватить с собой телефон и зарядку к нему. Пусть останется хоть что-то из прошлой жизни, если вконец осточертеет ярмо пахаря или копателя огорода. Все-таки универ мне больше не видать, как не видать и Японца, и бар, и коктейль… Впрочем, без них ведь тоже можно неплохо прожить, правда?

Через четверть часа мы были готовы к отъезду. Сумки погрузили в машину, машину выгнали на дорожку, дорожку оставили как есть. Я посмотрел на дом в последний раз. Пробежал взглядом по величественному крыльцу, обласкал зажмуренные окна второго этажа и остановился на мансарде. Солнце ушло за тучу, поэтому панорамные стекла, разделенные носом-перегородкой, приоткрывали запрятанное внутри убранство. Милые часики на стене, стол с бамбуковыми салфетками, книжная разноцветная полка…

Я помахал им на прощание рукой. В ответ, словно отдуваясь за полюбившиеся мне предметы, растянулась до боли знакомая заманчиво-вежливая улыбка.

Японец…

Часть вторая

Игнатьевское

Глава 1

Слышите? Чап-чап-чап. Это талый снег капает на просевшие сугробы, лужи и мясистую землю, обнажившую свою черную мякоть. Чап-чап-чап. Весна! Как долго я ее ждал! Но давайте по порядку.

Месяц назад Мика, Ил, Крот и я переехали в Брянскую область. Наша деревушка, а точнее село, село Игнатьевское, состоит из тридцати дворов, крыльями растянувшихся от главной достопримечательности — продуктового магазина. В левую сторону уходят дома местных, постоянных жителей, то есть исторической части села, в правую же — дачников или, как их еще называют, колонистов. Мы относимся к последним.

Не сказать, что наш дом похож на Петербургский особняк Мики, но по сравнению с соседними хибарками выглядит он и вправду внушительно. Отделанный декоративным камнем первый этаж, второй — из красного кирпича, и огромный гараж, где покоится уже сотню раз упомянутый катафалк. Внутри домишко отдает утраченной навсегда стариной. Лакированные комоды, пыльные жесткие диваны, надутые телевизоры, колючие одеяла… Не каждый житель Игнатьевского может похвастаться подобным богатством, а если и может, то не хвастается, потому что Мика в любом случае его уделывает. Таков характер бородача-транжиры: быстрее, выше, богаче…

Впрочем, живем мы без особых изысков. Красного вина не пьем, вареных раков не едим, перепелов не стреляем. Напротив, маленький червячок аскетизма закрался в наше существование. Хоть Мика и одаривает нас еженедельными пайками на «мелкие» расходы, мы стараемся откладывать эти пайки или возвращать их обратно. Во-первых, тратить деньги не на что (в охотничьем магазине прикупили резиновые сапоги, уплотненные штаны и водонепроницаемые куртки, и припасли консервов месяца на три-четыре, если питаться по пять раз на дню и по кастрюле на брата), а во-вторых, чужое брать совсем не хочется: стыдно, даже противно, особенно от своих друзей. Поэтому мы и живем спокойно, как будто и не парясь о вездесущих бумажках. Утопия, не иначе.

Но так видится лишь поверхностно, без острого взгляда в глубину. На самом же деле первые дни в Игнатьевском запомнились нам как самые тоскливые из всех тоскливых на планете Тоска. Скучно? Да. Одиноко? Да. Готов забрать вещи и уехать обратно? Еще как! Причем готов был не только я.

— Мика, — пискнул Крот за рюмкой коньяка. Это был третий день после нашего переезда. — Тебе не кажется, что мы все это зря затеяли?

— Кажется, — ответил Мика, тоже приложившийся к коньяку. — Но сам понимаешь, от таких мыслей не убежишь. Рано или поздно все равно начнешь сомневаться, думать, правильно поступил или нет, терзать себя…

— Я согласен, — кивнул Крот. — Но…

Но.

«Но» было нашим любимым словом на первых порах привыкания к деревенской жизни. «Здесь очень тихо и хорошо, но…» «Природа, воздух, лес, но…» «Я понимаю, что универ мне не нравится, но…»

И так без конца. Огромное множество «но», после которых фраза обламывается, остается без смысла, подвешенной в воздухе, но…

Но все мы знаем, что следует за каждым многоточием. Сомнения. Не просто сомнения, а целая груда вопросов, комок тревожных мыслей, перекатывающийся в голове, будто движимый порывами ветра шарик для пинг-понга. От одной стенки мозга к другой, с противным шуршанием, постукиванием пластика по дереву. Почему? Зачем? Как? Для чего? Как же родители? Семья? Учеба? Что будет дальше? Оно тебе нужно? Альберт?

— Альберт?

Я встрепенулся.

Мы сидели на кухне. За окном густела сумеречная синева, под потолком мерцал ярко-бледный светильник, на столе скучала пустая бутылка коньяка. Был четвертый день после нашего переезда.

— Альберт? — вновь прогундосил Ил и подергал меня за плечо. — Ты пойдешь?

— Куда?

— Прогуляться.

— Ладно, пойдемте.

Мы накинули те самые уплотненные штаны, сапоги, водонепроницаемые куртки и прихватили фонарики. Гармоничнее всех смотрелся Мика: его щетина выглядела еще более мужественно на фоне охотничьего костюма. Ил был похож на школьного учителя географии, Крот — на раздутый армейский мячик, а я…

— Альберт, а ты вылитый студент на турслете.

А я был вылитый студент на турслете. Что ж, видимо, это моя судьба так или иначе относиться к Высшему (Высочайшему!) образованию, находясь в тысяче километрах от универа и могилы отца-профессора. Ирония жизни или божественный юмор, не иначе.

Мы пересекли наш замечательный дворик (пока еще пустой, покрытый плавленым снегом) и свернули в сторону леса. Каждый из нас заметно покачивался и безнадежно пытался скрыть кривую походку. Получалось, в общем-то, слабовато — на троечку с минусом.

— И какого, блин, на хрен хрена, — подал голос Крот, — мы поперлись в этот дремучий (изменено) лес?

— Чтобы проветриться, — ответил Мика и закурил. — Воздухом подышать, птичек послушать…

— Мне до твоих птичек, как…

Сравнение Крот не придумал, зато смачно рыгнул и матернулся.

— Свинья, — лаконично прокомментировал Ил.

— Я хотя бы книжки не пишу, — ответил Крот так, будто писательство приравнивается к растлению малолетних.

— Я тебе… — Ил впервые в жизни напал на человека, точнее сделал неуверенный выпад, но Мика тут же его отпихнул.

— Вы совсем озверели, что ли?! — прикрикнул он. — А ну-ка успокоились оба!

Они тут же успокоились.

С проселочной дороги мы свернули на тропинку, что вела через поле прямиком в лес. Честно сказать, гулять мне совсем не хотелось, но оставаться в доме не хотелось вдвойне. А вдруг призраки с кладбища придут меня навестить? Мол, кто это такой к нам пожаловал из города, а? Или глаз нечаянно наткнется на бутылочку настойки? И что тогда? Снова напиваться, а потом лить слезы по потерянным годам? Ну уж нет. Лучше дойти до леса и со спокойной душой вернуться обратно. Так хотя бы можно поболтать, проветриться немного.

— Ил, как у тебя книга продвигается? — спросил я, чтобы развеять молчание.

— Никак, — буркнул Ил.

— В смысле? Вообще ничего не пишешь?

— Пишу, но это совсем не то.

— Почему ты так думаешь? — вклинился Мика. — Даже великие писатели сомневались в себе.

Ил хмыкнул, давая понять, что на этом обсуждение его творчества закончилось. Мы снова замолчали. Лишь хлюпанье грязи под сапогами, да уханье неизвестных мне птиц напрягали барабанные перепонки. В остальном же — сущая тоска для ушей, могли порадоваться лишь глаза. Для них открывался целый театр звезд, стоило только посмотреть на небо…

Наконец мы дошли до леса. Тропинка сузилась, а вскоре и вовсе превратилась в нагромождение снега. Судя по всему, местные бывали здесь крайне редко. Да и зачем? Зимой в лесу делать нечего: умереть от холода или стать пищей для голодных хищников, только и всего. Ни тебе грибов, ни тебе ягод. Одни лишь мы, дураки, сунулись туда, куда лучше было не соваться, как солдаты Наполеона. Еще и поддатые…

— Все-таки зря мы сюда поперлись, — вновь заскулил Крот. — Лучше бы дома сидели, в тепле…

— Так возвращайся, пока далеко не ушли, — заметил Ил.

— Ага, сам возвращайся, раз тебе нужно.

— Я-то, в отличие от тебя, не ною.

— Ага.

Крот показал средний палец спине Ила и довольный собой спрятал руку в карман. Смелость — явно не лучшее его качество.

— А мы не заблудимся? — обеспокоился я, заметив, что спереди и сзади деревья ничем не отличаются друг от друга.

— Все нормально, — ответил Мика и помахал ободранным батоном. — Я крошки кидаю, чтобы по ним назад вернуться.

— Чертов гений, — усмехнулся Крот. — Мог бы еще тушенку взять, чтобы волков покормить.

— Иди в задницу, — откликнулся Мика и хохотнул. — Кстати, вы не слышали байки местных про этот лес?

Мы отрицательно промычали.

— Так вот, они рассказывают, что где-то неподалеку, как раз рядом с тропинкой, по которой мы сейчас идем, живет поехавший мужичок. Раньше он был более-менее известный писатель, с женой и дочкой жил в Курске, гонорары получал, но потом жена умерла то ли от рака, то ли от другой болезни, неважно. В общем, переехал он сюда и поселился вместе с дочкой в одном из пустующих домов. Навел там порядок, построил ограду, огород разбил. Нормальный, говорили, был мужик, спокойный. Конечно, после смерти жены жизнелюбием не отличался, но и в запой не уходил, работал. Короче… — Мика замер и поднял руку с батоном. Мы замерли вслед за ним. — Слышите? — прошептал он.

Мы прислушались. В кустах, метрах в пяти от нас потрескивали ветки, будто бы кто-то развел невидимый костер.

— Твою мать… — протянул Крот осипшим от страха голосом.

Мика сделал несколько аккуратных шагов в сторону хруста, продолжая держать над головой батон, словно меч.

— Все нормально, — наконец-то сказал он в полный голос. — Это птицы.

— Вообще-то птицам положено на деревьях сидеть, — взвизгнул все еще испуганный Крот и понадежней спрятался за спиной Ила. — А не ветки на земле ковырять.

— Много ли ты знаешь про птиц? — усмехнулся Мика.

— Достаточно, чтобы отличить съедобную от той, которая хочет тебя сожрать.

— Так что в итоге с поехавшим мужиком? — вспомнил я. В груди клокотало от страха и таинственности, но нужно было дослушать историю до конца. Интересно все-таки.

— Короче, — продолжил Мика, — жил он себе спокойно, как я уже сказал, дочку воспитывал, работал потихоньку, пока однажды не исчез. Деревенские долго его искали, думали, ушел помирать, как старый пес, подальше от дома, чтобы никто не видел, но хрен там. Один старичок, любитель погулять по лесу, пошел рано утром вот по этой же самой тропинке, засмотрелся на деревья и не заметил, как оказался перед землянкой. Старичок был довольно-таки любопытный для своего возраста, поэтому не выдержал и постучал по лежащей на входе фанерке. Фанерка отодвинулась. Оттуда, как несложно догадаться, вылез потерявшийся писатель, которого и искали всей деревней. Обросший, в лохмотьях, глаза красные, дикие. Увидев на пороге старичка, он налетел на него, как зверь. Старичок испугался. Начал отбиваться палкой, ведром колошматить, грибами закидывать и в итоге все-таки вырвался и убежал. Больше, говорит, по той тропинке в лес не ходил — страшно. А мужик до сих пор живет где-то в лесу, может, нас сейчас слушает…

— Брехня, — заключил Крот. — Сказки для детей и деревенщины. Расскажите еще про бабайку или водяного.

— А дочка все еще в деревне? — поинтересовался Ил.

— Да, как я понял. В том самом доме, где и жила с отцом. Ей сейчас лет двадцать, наверное, но я ее не видел.

— Интересно…

— Что, невесту уже нашел, Мистер Пулитцеровская Премия? — хохотнул Крот. — Ну давай-давай. С батей заодно познакомишься, он тебя много чему научит.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Скачать: