Бесплатный фрагмент - Бычки в томате

Глава 1

— Дивный вечер, мадам, не правда ли? Могу я предложить Вам бокал вина?

Боже, как он прекрасен… Высокий, спортивный, благоухающий каким-то неземным ароматом, великолепно одетый мужчина примерно ее возраста, с пронзительными зелеными глазами: прямо ожившая девичья мечта! И, да, — он был гладко выбрит! Что порадовало Дуню безмерно, ибо она на дух не выносила бородатых и усатых представителей «хомо сапиенс».

«Вечер перестает быть скучным…», — подумала Дуня. Она удобно расположилась на мягком диване с высокой спинкой и обивкой с орнаментом в виде жутких викторианских роз. Дуня ощущала себя одной из них — немного увядшая, немного потертая жизнью, но все равно сохранившая красоту и стиль. Ни с того ни с сего возникло ощущение легкого скользящего прикосновения к коже в области седьмого шейного позвонка. Дуня поправила цепочку и постаралась придать своему лицу более приветливое выражение — как-никак, с ней идут знакомиться. И что этому принцу от нее надо??

— Между прочим, мадемуазель… — пробормотала Дуня. «Ну кто тебя за язык тянет, старая кошелка! Вспомнила не к месту мультик про Карлсона…». Она дала себе мысленный щелбан. «Ты, между прочим, не в курилке с коллегами очередной клинический случай обсуждаешь и не «на ковре» у начальства, где тебе любая фраза с рук сходит».

А Мечта подходила все ближе, ближе, она мягкими неторопливыми шагами приблизилась к Дуне настолько, что та вдруг с удивлением уловила исходящий от Мечты запах бычков в томате. Мужик наклонился, пощекотал Дунину щеку усами (минуточку, какие усы? Усов же не было!), открыл рот и громко произнес:

— Мяууууууу!!!!!

Дуня в ужасе отшатнулась, почесала зудящую щеку и проснулась. Скорее, даже не проснулась, а с трудом вынырнула из глубин подсознания, пытаясь отдышаться. В нескольких сантиметрах от своего лица она увидела разнесчастную морду Модеста, который, скосив изумрудные глаза к носу, старательно обдавал хозяйку ароматом консервов, щекотал усами и обиженно подвывал.

— Мотя, ты хочешь кушать? А ты в курсе, что твоими усилиями я сейчас потеряла любовь всей своей жизни?!

Мотя боднул Дуню в шею своей лобастой широкой башкой и согласно замурлыкал.

— Нет, нам конкуренты не нужны, ты — моя единственная любовь! Опять вытащил консервную банку из помойного ведра? Мотя, ты почтенный кот из интеллигентной семьи, откуда у тебя эти замашки?

Продолжая по-стариковски ворчать, Дуня встала, завернулась в плед и побрела на кухню варить себе ночной кофе. Вообще-то она до сих пор продолжает по нескольку раз просыпаться по ночам, по старой привычке. Видимо, для того, чтобы перестать вскакивать, как ошпаренному, по пять раз за ночь, «скоряку» понадобятся годы… Ну, хоть селектор не захлебывается криком « Четыре девять один, срочный вызов!!!». Дуню передернуло. Слава Богу, это в прошлом! Она привычным движением выбила сигарету из полупустой пачки и прикурила. Дурацкая привычка, наследие со скорой… Надо купить уже себе целый блок, а то, как всегда: как сопли вытирать — так бумажку искать.

Подвывание проголодавшегося котяры, скрип половиц и шум турки на плите разорвали вязкую тишину хмурой осенней ночи в маленькой хрущевке на Ленинском проспекте. Дунин дом находился неподалеку от железнодорожной станции, безымянной родинки на теле планеты в забытом Богом провинциальном захолустье. У станции даже не было названия, просто «725-й километр». К шуму железной дороги Молодцова привыкла, и ей это даже нравилось. Дуне нравилось представлять, как люди, уютно расположившись в полумраке купе, достают из сумок любовно упакованные припасы, заваривают чай в харизматичном стакане с подстаканником; завязываются беседы, заводятся знакомства, открываются души и сердца. А колеса стучат, и маленькая быстрая гусеница, начиненная сотнями судеб, переживаний, надежд, перебирая своими круглыми лапками и выпуская клубы ароматного дыма, бережно несет этих людей к их мечтам, несет их из ниоткуда в никуда. И Дуня представляла, как она, сидя в купе, распаковывает бутерброд, и, прихлебывая обжигающий чай, внимает неторопливому журчанию разговоров соседей по вагону. Из тамбура доносится запах воровато прикуренной сигареты, в соседнем купе заваривается «бомжпакет», и все это настолько ностальгически-мило, как бывает только в самых прекрасных воспоминаниях. Когда-нибудь и она уедет из ниоткуда в никуда, и промелькнут за окном привычные пейзажи, и заглянут в ночных сумерках игривые звезды, и будут стучать и стучать маленькие круглые лапки-колеса… Все это когда-нибудь обязательно будет, ведь, знаете, иногда не важно, куда ты едешь, важно, что ты едешь куда-то!

— О’кей, Модест, устроим себе ночной дожор. Что у нас тут? О, макарошки!..

Дуня задумчиво уставилась на полки холодильника. Слава Богу, четыре банки бычков в томате стоят, величественно отбрасывая жестяные блики на кастрюльку со сваренными позавчера рожками. По крайней мере, ужин у них с Модестом на сегодня есть. «Тоже мне, принц — а консервами питается!» — подумала Дуня, вспоминая свой сон, и эта мысль так ее развеселила, что она в голос расхохоталась! Так смеется только счастливая, реализованная, любимая и любящая женщина! Но, увы…

Молодцова Авдотья Александровна принадлежала к категории женщин «постягодного» периода: им за сорок пять, в душе цветут незабудки и в животе порхают бабочки, но мимо зеркала они пробегают вороватой рысцой, стараясь не пересекаться взглядом с собственным отражением. После ухода от очередного, то ли третьего, то ли четвертого своего супруга, Дуня поняла одну простую вещь: в жизни женщины могут быть любимые мужчины, и эти мужчины — сыновья. Ее мальчишки уже выросли, живут своей продвинутой и интересной жизнью. Старший, Иван, успешный музыкант и бизнесмен, катается с концертами по всему миру. Младший, Мишка, учится в военном училище, постигая нелегкую долю будущего офицера. На мамины пирожки с капустой они приезжают редко. Модест пирожков не переносит и при виде капусты впадает в глубокий обморок, поэтому у Дуни всегда в запасе то, что можно без особых хлопот закинуть в желудок и остаться при этом здоровой и сытой. Про первое, второе, третье и компот Дуня зареклась вспоминать после очередного развода. Как говорит ее мама — «Накушалась на всю жизнь. Хватит. К терапевту!».

Молодцова когда-то была врачом, анестезиологом- реаниматологом бригады «Скорой помощи», заработала себе любовь и уважение коллег, ненависть руководства, цистит, гипертонию, артрит, мигрень и хронический, не поддающийся никаким уговорам и таблеткам, стресс. И еще одного, самого лютого, зверя во всем этом личном зоопарке — профессиональное выгорание. Зверюга уничтожает исподтишка, медленно и аккуратно, день за днем безжалостно убивая все, что вкладывали в тебя любящие родители и мудрые учителя. Жизнь поворачивается к тебе той самой, «роскошной», стороной. Поняв, что больше не может жить с тотальной ненавистью ко всему живому, ходящему на двух ногах, Дуня просто ушла. По ночам ей продолжали сниться кошмары, в которых она ставит подключичку, стоя на четвереньках в клумбе, на которую с третьего этажа неудачно упала бабуля. Дуня знает, что бабуля не жилец. Дуня делает свою работу. Счет идет на секунды. В машину на жестком щите. Трубу семерку, срочно! Дышит сама, довезем? Не, давай на аппарат, чтоб уж наверняка. Водила выдает чудеса на виражах, бригаду швыряет об стены, как тряпичных кукол. А что вы хотели? Не все, кто мирно крутит баранку и раздраженно посматривает в зеркало заднего вида, уступают полосу истошно орущей желтой колымаге с надписью «Реанимация». У Дуни при звуках сирены до сих пор половина лица дергается. Она до сих пор просыпается в слезах. Она до сих пор помнит имена, фамилии и адреса спасенных и не спасенных ею людей. В кои-то веки сегодня приснился нормальный сон! А Его Величеству Модесту приспичило пожрать. Вон, как уплетает своих бычков в томате.

***

Решение бросить работу, которой Молодцова отдала всю свою жизнь, было внезапным, окончательным и бесповоротным. Прочным и неотвратимым, как бетонная плита, которая стремительно падает на голову. Дуня поняла, что еще немного — и с ней произойдет что-то очень страшное. Лучше живая собака, чем мертвый лев, — думала она. По крайней мере, в виде живого представителя фауны она еще может что-то сделать для своих близких. Потягивая крепкий несладкий кофе, Дуня вспоминала своих друзей и коллег, которые ушли в мир иной молодыми, оставив детей, родителей. А шарик продолжает крутиться… А мир продолжает жить дальше… Море шумит, солнышко светит, ветер дует, люди перекусывают в кафешках, сидят в телефонах, бегают по магазинам… Молодцова стряхнула слезу в чашку с кофе. Она, конечно, до сих пор корит себя за малодушие, за страх, за слабость. Она пытается заполнить образовавшуюся пустоту в сердце, она наконец-то имеет возможность заняться любимыми хобби…. Однако противный внутренний голос зудит в ухо: «Молодцова — дезертир!». К тому же ей сорок шесть, как-то поздновато начинать жизнь с чистого листа.

— Вышла я из ресторана: замуж поздно, сдохнуть рано! — громко пропела Дуня. Модест икнул, прижал уши и посмотрел на хозяйку такими глазами, что Дуня поняла — жить надо здесь и сейчас. Хотя бы ради этого шерстяного бегемота, у которого от удивления из угла рта свесился недожеванный хвост бычка. Она подняла эти свои шесть килограммов счастья на руки и чмокнула в нос.

— Все. Пошли спать! И не смей меня щекотать своими усами, ты же знаешь — я не люблю усатых мужиков! Ну, разумеется, кроме тебя.

Глава 2

Божественное осеннее солнце краем глаза с любопытством заглянуло в темную гостиную, бросив мягкий луч на старинный комод из мореного дуба. Но тут же отвело свой взгляд, потому что Солнцу стало понятно, что здесь ему не рады. В одной из самых больших в доме комнат с высокими потолками и стрельчатыми витражными окнами не было места свету. Темные гобелены на стенах с рисунком в виде струящихся причудливых растений и диких животных захватывали в плен случайные шальные лучики, а тяжелые бархатные темно-бордовые драпировки на окнах выносили им окончательный приговор. На стенах висели огромные портреты величественных хмурых людей — мужчин в старинных камзолах и нелепых шляпах с перьями и женщин в платьях с необъятными кринолинами. Несмотря на непривычно теплую в этом году в Германии осень, в углу горел камин, глухо потрескивали поленья, по которым пробегали ярко-красные огненные змейки и изредка судорожно вспыхивали язычки пламени. Причудливые тени ложились на чопорные лица нарисованных вельмож, от чего казалось, что они злобно гримасничают и постоянно за всем наблюдают. Прямо под картинами, а, точнее, спинкой к ним, стоял безумно старый, дорогой и ужасно помпезный диван с высокой спинкой, вычурными резными подлокотниками и выцветшей гобеленовой обивкой с каким-то крупным цветочным орнаментом. Диван, безусловно, очень гордился своим возрастом, происхождением и, конечно, своей стоимостью. Можно даже было в прямом смысле сказать, что это варварское великолепие «знало себе цену», поскольку, как только кто-нибудь в этом доме по великому недоразумению вознамеривался усадить в него свою пятую точку, этот «кто-нибудь» тут же начинал беспричинно паниковать и искать другой плацдарм для мягкой посадки. К тому же возникала необъяснимая уверенность, что, стоит только устроиться на этом диване поудобнее, как один из шаловливых картинных дворян плюнет тебе за шиворот.

Вся обстановка комнаты вызывала какой-то странный, средневековый трепет. Впечатление усиливал стоящий в углу под старинными часами рыцарь в полный человеческий рост. Само собой, доспехи были пустыми, но порождали навязчивое желание постоянно оглядываться в их сторону. Это уже вошло в привычку у всех домашних, и они откровенно потешались над гостями, когда вдруг именно в этой гостиной кто-нибудь из гостей начинал беспричинно озираться. «Вишенкой на торте» во всем этом мрачном великолепии были мыши, которые чувствовали себя единственными и полноправными хозяевами величественного жилища. Более того, мыши были полностью уверены в своей безграничной власти! С ними боролись в течение многих веков различными методами, но ни жестокость, ни хитрость, ни химия не помогли; мыши жили в замке с его рождения, они умрут вместе с ним. Однозначно, мышиная возня в вентиляционных шахтах была фоновым шумом и не доставляла владельцам жилища особых проблем. Многие годы большая часть замка не использовалась вообще. Приводились в порядок и отапливались только одна из гостиных, кабинет, две спальни, две гостевых комнаты, три санузла и широкий коридор. Несколько лестниц соединяли все эти пригодные для жилья помещения с общим огромным холлом внизу. Остальная львиная доля монументальной постройки двенадцатого века была наглухо заколочена и отдана на откуп мышам и привидениям.

Красивая девушка лет двадцати восьми расположилась в объятиях безразмерного кресла, положив ножки в ковбойских сапогах на журнальный столик с инкрустацией из красного дерева. Она была единственным не вписывающимся в обстановку предметом в этой комнате — юная, цветущая, с, вьющимися, распущенными по плечам светлыми волосами, в голубых обтягивающих стройную фигурку джинсах с рваными коленками, в яркой блузке с глубоким декольте. Девушка громко разговаривала по мобильному телефону, чем вызывала новые и новые приступы праведного гнева на лицах картинных вельмож.

Ее звали Рут. Рут фон Глюк. Она давно привыкла и к картинам, и к мышам, и к пустоголовому рыцарю. Она провела в стенах этого замка практически всю свою жизнь. Конечно же, в детстве ее все это пугало до колик в животе, но мудрая мама объяснила, что на картинах ее пра- пра- какие-то там бабушки и дедушки, рыцарь — всего лишь груда металла, а мышки — милые и безобидные божьи твари, которые тоже хотят жить, кушать, жениться и водить деток в детские садики, которые как раз находятся в вентиляционных шахтах. Когда Рут подросла, она задалась целью найти хотя бы один мышиный детский садик и сама заниматься воспитанием мышат. Но вмешался мудрый папа, который объяснил девочке, что лучше, чем мышь, мышонка никто воспитать не сможет. Рут все поняла и теперь положила глаз на рыцаря: ей безумно хотелось убедиться, что он действительно пустой. Но вдруг, неожиданно для самой себя, маленькая Рут выросла, поступила в колледж, и мысли о рыцаре были начисто вытеснены из ее прелестной головки мечтами о самом красивом мальчике в классе.

Блестящее окончание колледжа, поездка в Штаты на стажировку, престижная профессия дизайнера интерьеров и, конечно же, любовь к деньгам отшлифовали малышку до бриллиантового блеска. И сейчас она, сверкая всеми своими выгодными гранями в отблесках каминного огня, была на пике того состояния, которое знающие люди называют Счастьем. Рут упивалась своей молодостью, красотой, обаянием, богатством, положением в обществе. Весь мир был открыт перед ней. К тому же, сегодня ранним утром она вернулась в отчий дом. Хотя повод для этого и был весьма прискорбным — умер всеми любимый и уважаемый дедушка Абрахам фон Глюк, который, собственно, и являлся владельцем поместья. Причиной смерти, как поняла Рут из письма, полученного накануне от управляющей поместьем фрау Хелен Зейц, был инсульт. Рут не была сильна в медицине, но надеялась, что смерть деда была не мучительной и быстрой. Абрахам при жизни принимал кучу всяческих дорогих и разнообразных лекарств — от подагры, гипертонии, мигрени и много, от чего еще — всего и не упомнишь. У него постоянно ныла травмированная когда-то давно нога и нападали приступы беспросветной меланхолии. К тому же, дедушка был большим любителем крепких сигар. Такая кончина Абрахама была вполне ожидаема: ведь так принято на свете, что старые люди умирают от апоплексии. Кем принято — неизвестно, но естественная смерть в преклонном возрасте никогда и ни у кого не вызывает вопросов. И поэтому вскрытия тела Абрахама, согласно его воле при жизни, не проводили.

Дедушка Абрахам был баснословно, бессовестно богат. Откуда взялось его богатство, Рут не интересовало. Самое главное — никто из членов семьи никогда и ни в чем не нуждался. Сам дед, равно как и все родственники, предпочитали помалкивать о его прошлом, и оно было таким же темным, таинственным, интригующим и полным загадок, как и сам замок. Дедушка Абрахам был очень замкнутым суровым стариком (иногда Рут казалось, что он уже родился старым), сторонился светских раутов и шумных компаний, предпочитая запираться в своем кабинете и шуршать бумагами или курить сигары — сладковатый приторный запах дорогих сигар всегда сопровождал Рут и был такой же неотъемлемой частью ее детства, как мышиная возня и пустоголовый рыцарь в гостиной.

Рут порой казалось, что дедушка и дом — единое целое. Когда девочке нужен был дедушкин совет, она мысленно задавала свой вопрос замку, и получала в своей голове прямой и четкий ответ. По крайней мере, Рут знала наверняка, что замок живой и обладает неисчерпаемой мудростью и магической силой.

Поместье располагалось на вершине скалы в долине речушки Эльц и было, предположительно, построено в двенадцатом веке. С трех сторон замок окружала река. Холмы вокруг поместья покрывал густой темный лес, на который щедрая Осень небрежной рукой расплескала теплые, желтые, оранжевые и бордовые, краски. К центральным воротам замка вел подвесной мост. В старые времена мост поднимался, чтобы защитить обитателей поместья от незваных гостей, но сейчас в этом не было необходимости, поэтому мост, как и все старики, смирился со своей долей, скрипел, ворчал и был очень важной частью архитектурного комплекса, чем безмерно гордился.

Рут бросила взгляд сквозь окно на открывающуюся перед ней величественную матушку Природу, и, впервые за много лет, ей стало грустно. Она положила телефон на столик и подошла к окну. Одиночество деда в доме, полном родственников, теперь стало понятно девушке. Она внезапно осознала, насколько старик был несчастен в своем замке со всем своим несметным богатством… Она вдруг поняла, что во всем происходящем сейчас есть что-то пугающее и таинственное, будто дед приоткрыл дверь в кабинет, и сквозь узкую щель вместе с дымом сигар дом наполняется густой тревогой.

***

Родители Рут поженились совсем детьми, им было по восемнадцать. Кнут привел Грету за руку и познакомил с Абрахамом. Несмотря на свой сложный характер и положение в обществе, Абрахам принял в дом будущую маму Рутхен, как своего собственного ребенка. А потом у молодой семьи фон Глюков родилась дочь. Они были дружной, большой, гостеприимной семьей. Иногда, как клочья тумана, выплывали смутные воспоминания об играх на лужайке, маленьком пони, на котором Рут очень боялась сидеть, а дедушка Абрахам страховал ее в седле, мама в каком-то пестром сарафане, музыка… А потом клочья тумана таяли, как сон: вот, он был — и в следующую секунду ты уже ничего не помнишь.

Мать и отец девочки погибли в автокатастрофе пятнадцать лет назад, в две тысячи шестом. Им обоим было чуть за тридцать, почти одного возраста с сегодняшней Рут. В причинах особо тогда разбираться не стали, списали несчастный случай на стечение неблагоприятных обстоятельств — плохую видимость из-за тумана, мокрое дорожное полотно серпантина в горах, на то, что отец, который был за рулем, не справился с управлением, возможно, задремал за рулем. Так или иначе, Рут осталась сиротой в 13 лет и продолжала жить с дедом в их мрачном доме. После гибели родителей замок стал еще угрюмее и неприветливее. Больше не слышно было маминого звонкого смеха и папиных остроумных шуток. А дед сразу после гибели сына и невестки замкнулся и ушел в себя, так что у Рут фактически не осталось близких ей людей в этом доме. Воспитание девочки легло на прямые, как вешалка для пальто, плечи чопорной и холодной фрау Зейц, которая, кроме воспитания Рут, несла на себе обязанности управляющей, экономки и повара в доме дедушки Абрахама, железной рукой в ежовой рукавице вела огромное хозяйство, а зорким глазом следила — не случилось бы чего с хозяином и его внучкой. О ее жизни до замка Рут ничего не было известно. Вильям как-то говорил, что она не немка. У фрау Зейц присутствует едва заметный акцент, но какой — так никто до сих пор и не понял, да это особо никого и не интересовало, самое главное, что экономкой и управляющей она являлась превосходной.

Хелен Зейц появилась в их семье за год до гибели родителей. Сколько Рут помнит фрау Хелен в их с дедушкой Абрахамом жизни — экономка совершенно не изменилась. Та же прямая спина, те же идеально уложенные в гладкую прическу волосы, строго поджатые губы, черное узкое платье в пол и кипенно-белый воротничок, те же руки без маникюра, сложенные в замок. Фрау Зейц имела привычку разминать пальцы — от постоянной домашней работы руки ее сильно уставали.

Возможно, из-за отсутствия проявления каких-либо чувств, у фрау Зейц не было предпосылок к формированию мимических морщин, но то, что эта женщина никогда ни при каких обстоятельствах не пользовалась макияжем и неистово ругала Рут за попытки нанести помаду — суровая правда. Это экономка отправила для Рут в Штаты извещение о смерти дедушки Абрахама. Это она полностью взяла на себя организацию похорон. Она и сейчас молчаливой тенью скользит по дому, приводя в порядок вещи и документы. Она встретила Рут, когда та приехала в замок, приготовила ей ужин и комнату. Хорошая женщина. Правильная. Но она не любит их — ни Рут, ни Абрахама. Она просто выполняет свою тяжелую работу. И поэтому представления о настоящей семье у девочки формировались на примере семьи старого Вилли — дедушки Вильяма, родного брата Абрахама, которого старик, пожалуй, любил больше всех своих родных. И Вилли отвечал ему взаимностью. По крайней мере, Вильям был единственным человеком, который был удостоен чести быть вхожим в дедов кабинет, где они закрывались и часами вместе шуршали бумагами, а дед спокойно курил свои сигары. Единственным, не считая почтенной фрау Зейц, которая приносила старику какао и делала обезболивающие уколы. После посещения старого Вилли дедушка Абрахам на время будто превращался в обычного человека — он мог прогуливаться по замку, опираясь на свою массивную трость с набалдашником в виде головы злобно оскалившейся собаки, потрепать по волосам подвернувшуюся под руку Рут, поговорить о погоде, подагре и политике. Через час-полтора дед удалялся в свой кабинет мрачнее тучи, запирался там и снова погружался в пучину своей бездонной, как черная дыра, таинственной души.

Дедушка Вильям — полная противоположность Абрахаму, будто они вовсе не родные братья, и, если бы не крепкая братская привязанность, Рут была бы на сто процентов уверена, что они не родные. Абрахам был высоким, сутулым, массивным, его мрачное лицо с выраженными надбровными дугами украшали близко посаженные карие глаза под кустистыми бровями, а левую щеку пересекал безобразный грубый рубец, который оттягивал левый угол рта книзу и придавал лицу деда еще больше брутальности. Волосы у Абрахама были густыми и непослушными, причем, совершенно седыми. Демонический облик деда всегда вызывал ассоциацию с Бетховеном. По крайней мере, Бетховен в качестве родного брата подошёл бы ему намного больше, чем Вильям.

Старый Вилли, ровесник Абрахама, был его полным антиподом — круглый, шумный, веселый, абсолютно лысый старикан, который практически всегда ходил вприпрыжку, отчего возникало ощущение, что он постоянно пританцовывает. У Вильяма была такая же круглая и веселая супруга Трина. Детей, насколько известно Рут, господь им не дал, и поэтому всю свою нерастраченную родительскую любовь они отдавали внучатой племяннице Рутхен.

***

Старый Вилли и Трина жили на окраине Виршема. У них был добротный двухэтажный дом и огромное приусадебное хозяйство. Вильям слыл талантливым фермером — его поросята, кролики и курочки пользовались у горожан огромным спросом, а Трина обладала даром вырастить райское дерево из воткнутой в землю коряги. В их руках каждая мелочь приобретала совсем другой, сакральный, смысл. Эти люди жили и творили вокруг себя свой собственный, светлый и уютный мир, в котором находилось место каждому.

Рут обожала приезжать к ним в гости. Ей безумно нравился их светлый гостеприимный дом, пропитанный умопомрачительными ароматами выпечки с солений. Ей нравилось, как фрау Трина в каком-то немыслимом фартуке собственного изготовления с вышитыми на нем петухами и огромными карманами, в которых всегда были нежно любимые девочкой конфеты, суетилась около плиты, пела озорные куплеты, пересыпая их забавными случаями из их с мужем жизни и приплясывала, отбивая ритм железными подковками на каблуках своих любимых ботинок на шнуровке. Нравилось, когда старуха просила ее помочь, и Рут с вожделением запускала ладошки в мягкую муку или банку с томатами. Нравилось надевать большие красные Тринины калоши и ходить по грядкам, обрывая с кустиков сахарную клубнику, нравилось, что можно гоняться по улочке с местными ребятишками, пачкаться, лазать на раскидистую яблоню и строить там гнездо для сороки. Нравилось смотреть, как большая толстая свинка, лежа на боку и улыбаясь своим свинским мыслям, кормит крошечных поросят с нежно-розовыми закрученными спиралькой хвостиками. А еще Рут обожала и одновременно до дрожи в коленках боялась двух пугал, охранявших грядки хозяйственной фрау Трины от ворон. Весельчак Вилли изготовил их в свойственной ему манере — с юмором: пугала были в человеческий рост и одеты в одежду хозяев — на одном уродце были дедовы широкие зеленые штаны и клетчатая рубаха, на другом — кофта, юбка и жилет фрау Трины. Вместо голов у них красовались холщовые мешки с ярко намалеванными лицами. На голове у «Вилли» была широкополая шляпа с голубиным пером, а у «Трины» — яркий платок, повязанный назад в виде банданы. Жена старого Вилли любила рассказывать, как они с мужем сооружали их, одевали и раскрашивали несколько дней, а однажды ночью, когда все соседи крепко спали, выставили чудищ на огород. Подошли супруги к этому делу, как и ко всему, за что бы они ни брались, обстоятельно и креативно. В итоге утром, спрятавшись за шторами, старики до слез хохотали, наблюдая, как проходящие мимо соседи кланяются пугалам и отвешивают им поклоны, снимая шляпы.

Дедушка Вильям всегда спускался в погреб и нацеживал для внучки кружечку домашнего пива, хитро подмигивая, и брал с Рут слово, что она под страхом смерти не расскажет об этом дедушке Абрахаму. Трина же накладывала ей огромную миску жареных колбасок с зеленым горошком и, пока Рут трапезничала, по щеке старухи бежала слезинка, растворяясь в лучиках морщин. Когда Рут спрашивала Трину, отчего та плачет, старая фрау отвечала, что ей жаль такую худенькую малышку, и она горюет из-за того, что эту малышку недостаточно хорошо кормят, и Рут верила.

Боже, как же давно она не навещала этих стариков! После отъезда в Штаты Рут в суете забывала звонить им. Она была настолько убеждена в незыблемости этой семьи, этого дома и этого уклада жизни, что даже не переживала за них. Сегодня она всей душой надеялась, что и по сей день Вильям и Катрина Глюк живы и здоровы.

«К черту!» — подумала Рут. Она выдернула из кармана пачку сигарет, взяла одну дрожащими пальцами и прикурила, выпуская дым кольцами. В вентиляционной шахте послышался шелест маленьких лапок. Рыцарь уперся в пространство гостиной своими пустыми глазницами. По дому безмолвной тенью сновала экономка, приводя в порядок дедушкины вещи и бумаги. На секунду Рут показалось, что в гостиную вплыл еле уловимый запах дедушкиной сигары. Надо принять душ и переодеться. После полудня за ней приедет водитель и отвезет ее к нотариусу в Виршем. Свою машину Рут загнала в гараж — все же она проделала нелегкий путь из Штатов к отчему дому, и было бы неразумным самой садиться за руль.

Теперь она — одна из наследников герра Абрахама фон Глюка. И, кстати, нужно заехать к старому Вилли на ферму. Подарок для Трины Рут купила в Америке — это был золотой кулон с тремя небольшими бриллиантами на цепочке, на обратной стороне кулона девушка заказала сделать гравировку «С любовью». А старый Вилли всегда говорит, что самый лучший для него подарок — это Рут! Она улыбнулась. Старики тоже будут присутствовать при оглашении завещания. К тому же, Рут безумно проголодалась, и воспоминания о Трининых колбасках с горошком и кружечке пенистого пива заставили девушку вспомнить о том, где в ее теле Господь предусмотрел желудок.

Глава 3

Он разлепил свинцовые веки и обвел мутным взглядом окружающий пейзаж. Таак. Слава Богу в штанах и ботинках. Пальто тоже на месте. Дорожной сумки нет. Бумажника с деньгами тоже нет. Паспорт в нагрудном кармане за пазухой слева, как учила мама. На голове — какая-то гадость сине-бордового цвета. Ладно, зато тепло. На спине, боках, локтях и коленях присохшие комки грязи, жухлая трава, в кармане — одинокий сухой лист и смятый окурок. Он что же, валялся, что ли, где-то? Мыслей становилось все больше и больше, они все были тяжелыми и колючими и, по мере их накопления в замкнутом пространстве черепной коробки Леона, вставали в распорку из-за нехватки свободного места и причиняли владельцу черепа нестерпимую боль. Чтобы облегчить свои страдания, Леон зажал виски ладонями и открыл рот — не помогло. Затошнило. И вдруг…

…Ангел шел в его направлении. Было ощущение, что он парил над землей. Ну все, подумал Леон, я умер! Он ущипнул себя за ухо, но Ангел не исчезал, напротив — он уверенно парил в его, Леона, сторону, был во всем светлом, в руках держал что-то крупное округлой формы. Может, это священный Грааль? Или голова дракона? Во всяком случае, Леон точно знал, что Ангел идет к нему с добром.

— Вам плохо?

Какой дивный женский голос…

— Мадам!..

— Между прочим, мадемуазель, — огрызнулась подошедшая к нему на расстояние вытянутой руки миловидная женщина средних лет в длинном бежевом плаще. В руках у нее был завязанный узлом мусорный пакет, ручки которого торчали в разные стороны, словно заячьи уши.

— Ну, за что мне это наказание! При исполнении синерепых приходилось спасать, уволилась — а они меня и здесь нашли…

— Кто… нашел?

— Синерепые!

— Это что, секта??

— Ага, точно — секта! Они заполонили всю планету! Это те, у кого репа синяя.

— Боже, а они опасны для Вас?

— Уже нет, но до сих пор продолжают попадаться под руку. Приходится догонять и причинять добро. А Вы, батенька, чей будете? Не местный? И акцент у Вас вроде как есть… Как Вы сюда попали и что здесь делаете в семь утра в таком состоянии?

— Я ехал в поезде, а потом… не помню…

— Ладно, сектант, сейчас я выброшу мусор и пойдем в гости, я тебе кофе сварю, будешь кофе?

— Да, разумеется, буду благодарен.

«Тьфу, противный какой, вежливый, прямо не мужик, а пучок одуванчиков. Еще и усатый… Дуня, опомнись! Тебе ЭТО зачем?» — вопил внутренний голос.

«А кто мне постоянно твердит « Молодцова –дезертир», а? Вот я и спасаю. Так что, аста заткниста, беби!» Голос притих. Но обиду все же затаил.

***

В стиралке крутилось все, что было снято с Леона и влезло в ее круглое нутро. Пальто решено было отдать в химчистку. Решено, естественно, Дуней, потому что этот усатый таракан то ли стеснялся, то ли еще что, но на сопротивление у него явно не хватило сил. Дуня заставила мужика залезть в ванну, откуда потом долго не могла его выковырнуть. «Ну, пусть греется, черт с ним», — подумала Молодцова и поставила турку на плиту.

Они сидели на полутора кухонных Дуниных метрах и смотрели друг на друга сквозь густой пар, поднимающийся от исходящих утренним позитивом чашек с ароматным кофе. Зовут его Леон, фамилия Миллер, ему сорок шесть лет, он немец с русскими корнями: мама — из Рязани, папа — из Виршема. Прилетел в Россию, чтобы уладить какие-то там очень важные семейные дела: то ли бизнес, то ли наследство, Дуня не стала даже вникать. Ехал из Москвы в Рязань в компании хороших и добрых ребят, которые угостили его ужином и предложили выпить за компанию. Леон знал, что отказываться в России — означает проявить неуважение, посему выпил разок. Другой. Потом третий. А потом он увидел Дуню. Видимо, хорошие и добрые ребята подумали, что немецкий парнишка откинул тапки и сбросили его на безымянном полустанке прямо к лавочке, на которую он не помнит, как залез. И шапку, вот, напялили, чтоб голова не мерзла. Видимо, в благодарность за бумажник с деньгами.

Дуня все это пыталась переварить, но получалось плохо. Если бы не его акцент — ни за что б не поверила! Это ж надо? Приволокла в «свой дом — свою крепость» неизвестного усатого мужика, стирает его шмотки, варит ему кофе, в ванную свою, святая святых, можно сказать, пустила… Вот протрезвеет, отогреется и пойдет, ветром гонимый, решать вопросы со своим наследством. Вон Модест как на него смотрит из-за угла, глаза квадратные… Ну, зачем любимому коту такой стресс?

— Есть хочешь? — спросила совершенно неожиданно для себя Дуня.

— Ага, очень!

«Не алкаш», — машинально отметила Молодцова. — «У алкашей аппетит пропадает, они бухать могут, а жрать не могут. Хотя, меня это не волнует даже ни капельки».

Дуня выгрузила из холодильника на стол ушастую кастрюльку с теперь уже позавчерашними рожками и банку бычков в томате. «Извини, Мотя, я понимаю, что оторвала эту банку от твоего сердца, но будем надеяться, что „ганс“ не ест подобные деликатесы», — мысленно попросила прощения у кота Молодцова.

— Оооо! Какая прелесть! Мои любимые консервы! Мама часто варила из них умопомрачительный суп!

«Оп-па… Не повезло Моте!» — вздохнула Дуня.

— Угощайся!

Как только рожки были разогреты, консервы вскрыты, разложены по тарелкам и надеты на вилки, клетчатая клеенка у края стола начала медленно подниматься. Трезубец с нацепленной на него рыбиной остановился в руке Леона на полпути ко рту. В это мгновение на колено мужчины легли две лапы и кошачья башка. Выражение морды Модеста было достойно Оскара. Мотя, не долго думая, запрыгнул на Леоновы колени, приблизил пасть к вилке и ювелирным движением снял рыбину. Минута молчания, после которой Леон и Дуня, не сговариваясь, захохотали.

— Ничего себе, а я была уверена, что он чужих не признает…

— Я очень люблю кошек, у меня дома тоже кот, Фицджеральд. Наверное, от меня им пахнет.

— Нет, это пахнет душа кошатника. Если ты не любишь котов, то, как бы от тебя ими ни пахло — к тебе не подойдет ни одно животное, поверь. Мотя, отстань от человека, твоя порция от тебя не убежит!

Дуня была приятно шокирована таким поворотом, она почему-то была польщена отношением Леона к Мотьке, хотя ей-то что? Мужик обсохнет, отдохнет и уйдет в закат. И все станет по-прежнему. Все пойдет своим чередом. Она будет коротать свои дни со спицами и Мотькой, а он получит свое наследство, бизнес и еще много чего и уедет в свою Германию. Навсегда. Кому интересно жить вот прямо здесь? Никому. И даже ей, Дуне, не интересно. Мотьке вот интересно: вон, как обнюхивает усатого!

Молодцова постелила Леону на раскладном кресле и вышла курить на балкон — пусть мужик спокойно уляжется. Мысли в Дуниной голове ворочались, как ржавые колеса городских часов на старинной башне — тяжело и гулко, с трудом, со скрипом, будто не гость, а она вчера выкушала спиритус вини и отшлифовала пивком. Обычно утренний кофе действует на Дуню по-другому. «Стареем, Громозека, стареем….». А может быть, дело не в кофе? А может, в стоячее болотце Дуниной жизни случайно упал камень, и теперь идут возмущенные круги?.. Так или иначе, выкурив одну за другой пару сигарет, Молодцова вернулась в комнату. Леон мирно посапывал. Модест, свернувшись калачиком, устроился у него в ногах.

«Вот же предатель», — усмехнулась Дуня.

Почему она не испытывает недоверия к этому парню? Почему она не боится его? Или, действительно, чего уж бояться в сорок шесть-то лет? Все самое страшное, что могло произойти — уже позади, глупости совершены, жизнь с блеском испорчена, дети взрослеют, мама крутит банки на даче, Мотька рядом, в ее кресле мирно спит усатый таракан русско-немецкой сборки… Интересно, а качество у него тоже немецкое?

«Тьфу на тебя, Молодцова, иди уже в химчистку, проветри голову от глупых мыслей, заодно и блок «Герасима» купишь. И из еды чего-нибудь, какую-нибудь свеклу с капустой — борщ немцу сваришь. Может, так он быстрее улетит от тебя на реактивной тяге… «Он улетел! Но обещал вернуться!».

Мстительно сощурив глаза в предвкушении будущего борща для незваного гостя и сунув его пальто в большой пакет из «Пятерочки», Дуня тихонько вышла и закрыла дверь на два оборота. И на верхний замок — тоже. Неизвестно, чего ожидать от этих падающих в жизненное болото одинокой немолодой женщины немцев Мало ли, что.

Глава 4

В кабинете нотариуса герра Штоффе царила звенящая, химическая тишина. Казалось, что она настолько густая, что ее можно собирать горстями. Десятью минутами ранее герр Штоффе в присутствии старого Вилли, Трины, Рут и фрау Зейц торжественно извлек из сейфа большой конверт с красной сургучной печатью, обвел глазами снулой рыбы собравшихся родственников, сломал сургуч и вытащил из конверта лист гербовой бумаги, исписанный рукой Абрахама фон Глюка и голосом судьи, зачитывающего приговор, огласил завещание. Согласно воле Абрахама фон Глюка, наследниками в равных долях являются внучка Абрахама Рут фон Глюк, брат Абрахама Вильям фон Глюк, сын Вильяма Леонард фон Глюк и экономка фрау Хелен Зейц. Каждый из обозначенных лиц наследует по одной четвертой замка, а так же в равных частях землю, денежные средства, ценные бумаги…

Последним пунктом завещания была просьба похоронить его вместе с ящиком его любимых сигар. Нотариус поднял свой рыбий взгляд на собравшихся: да-да, это последнее волеизъявление герра Абрахама фон Глюка. При жизни он редко чудил, а, значит, может позволить это себе после смерти.

У Рут закружилась голова и зашумело в ушах так, что она перестала слышать нудный голос законника.

— … согласно гражданскому кодексу в соответствии с законом о наследовании, наследники вступают в свои права через шесть недель с момента оглашения завещания, — бесстрастно закончил свою речь герр Штофф.

Даже упоминание в завещании экономки на равных с родственниками правах не шокировало Рут так, как известие о наличии у старого Вилли сына. Рут предполагала, что дед Абрахам не обделит фрау Хелен своей милостью — ведь она в самые тяжелые моменты жизни семьи находилась рядом и помогала всем, чем могла: она поддерживала Абрахама после гибели сына с невесткой, родителей Рут, она не побоялась принять на себя ответственность за воспитание девочки-подростка в цветущем пубертате… Не исключено, что старик Абрахам относился к ней, как к жене… Но сын Вильяма!!! Как они могли скрываться так долго?? Как они могли изображать самодостаточную семью, пить, есть, зная, что где-то по свету бродит их ребенок?

Рут скосила глаза на старого Вилли. Старик сидел, опустив голову, подбородок его трясся, а фрау Трина держала его руку в своих ладонях.

— Дедушка, мне нужно с вами поговорить, с тобой и Триной.

— Садись в машину, дорогая. Поедем домой. Тебе нужно подкрепиться — вон, ключицы торчат, и шейка, как у цыпленка. У меня уже все готово, мы с Вилли так ждали тебя, так ждали! — щебетала фрау Трина.

У Рут сложилось впечатление, что старуха заполняет каждую секунду текущего времени своим голосом, лишь бы не образовалось вновь той звенящей, химической пустоты. В бесконечном потоке ее голоса старый Вилли впал в транс и ехал до своего особняка на окраине Виршема, покачивая головой, будто китайский болванчик и уставившись неподвижным взглядом на остатки раздавленной на сидении мухи. Трина стрекотала, когда они втроем подходили к красивому резному, украшенному аккуратными кадками с петунией крыльцу. Она стрекотала, пока выставляла на плиту большую чугунную сковороду с жареными колбасками и зеленым горошком. Она стрекотала до тех пор, пока старый Вилли скрипучим, совершенно чужим голосом не произнес:

— Трина…

Фрау фон Глюк медленно обернулась, посмотрела на мужа, подхватила обеими руками свой любимый немыслимый передник, который за многие годы успел состариться вместе с хозяйкой, осела на стул и тихо, беззвучно заплакала, спрятав лицо в вышитые петухи.

***

— Дыши! Дыши сама! Молодец! Умница! Давай, девочка, дыши!

Катрине казалось, что она стремительно всплывает со дна мутного озера. Если она вздохнет, она же захлебнется! Почему они требуют от нее дышать!?

Беспощадный свет, будто кипяток, обжег роговицу.

— Она пришла в себя, доктор!

Словно ржавые металлические шары, в голове Трины заворочались воспоминания… Вот они с Вилли в костеле, и это их венчание. Ах, какая веселая была свадьба! Как они счастливы, молоды и влюблены! Вот, она ждет ребенка. Роды только через три месяца, но они с мужем уверены, что это сын! Они назовут его Лео. Леонард. Вот она спускается в погреб за банкой варенья к чаю, Вилли что-то говорит ей сверху, она поворачивается к нему, одновременно делая шаг… и летит по ступеням вниз. И все. Темнота.

— Катрина, слава Богу, ты пришла в себя!

— А сын? Где мой сын? Что с моим ребенком?

— Ребенок погиб. К сожалению… Фрау Хильда, флоразепам, срочно! Колите! Да куда угодно, хоть в шею, только колите, ради Бога! Она сейчас убьет и себя и нас!

…Потом были долгие месяцы депрессии, ночные кошмары, детский плач, доносившийся вдруг из ниоткуда. Очень болела грудь, потому что мудрая Природа никак не ожидала подобного поворота событий, и молока у Трины было много. Вилли все чаще стал видеть горячо любимую жену лежащей на боку в своей кровати в обнимку с подушкой и поющей ей колыбельные песни. Трина перестала мыться, перестала расчесываться, и, самое страшное, — она отказывалась есть. И пить. Вилли подумывал о консультации психиатра, он был в отчаянии. Как вдруг…

***

— Вилли, скорее включи телевизор!!!

Запыхавшийся сосед Михель барабанил в окно. Вид у него был такой, будто на Виршем как минимум приземлилась летающая тарелка.

— Вилли, впусти! Включай! Вот! Вот, смотри!

«…согласно Российскому закону по каким-либо причинам, но они ухитряются продать своих новорожденных детей новым родителям…»

— Это незаконно, Михель, это невозможно!

— Вилли, ты потерял сына, а скоро потеряешь жену. Для тебя еще есть понятие «невозможно»?!

Так ему удалось вдохнуть надежду в угасающую Катрину, и они стали обдумывать план и собирать деньги для поездки в Россию.

***

— Вот так, дочка. Подыскать там малыша нам помогла беременная девушка, ровесница Трины. Она собиралась замуж за молодого юриста по имени Клаус, от которого ждала ребенка. И надо же было такому случиться, что мы знали этого парня — Клаус жил в Виршеме, а в Россию приезжал по обмену опытом, и мы, оказывается, с ним были прекрасно знакомы! Воистину, пути Господни неисповедимы. Трина всегда говорила, что это был Божий знак… Клаус был хорошим человеком и талантливым юристом. Только благодаря его стараниям мы избежали очень многих проблем с оформлением документов на Леонарда! Мы как-то сразу подружились, общение нам давалось без особого труда. Клаус и его будущая жена покинули Россию вместе с нами. Здесь они поженились, у них родился мальчик, всего на два месяца младше нашего Леонардо, мы до сих пор поддерживаем отношения, да. Что-то я отвлекся…

Мы привезли Лео в Виршем… Мы были счастливой семьей и очень любили друг друга! А потом, когда Лео исполнилось пять, приехала эта жуткая женщина, Елена… Она была очень злая, с каким-то страшным амбалом рядом. Утверждала, что вся наша сделка была незаконной и она намерена забрать своего сына назад, в Россию, угрожала Трине. Ты взрослая девочка, Рут, и ты знаешь, чем это могло закончиться для нас с женой. Трина не дожила бы ни до суда, ни до тюрьмы, да и я тоже. Мы решили, что лучше продолжать жить со своей тайной, в мире и согласии с самими собой и законом и знать, что где-то по свету ходит наш приемный сын. Мы ни на секунду не забывали о его существовании, девочка. Ни на секунду, поверь. Мы даже праздновали вдвоем в Триной его дни рождения каждый год. Каждый год, да. Я не уверен, что Елена смогла обеспечить ему достойную жизнь, но мы — законопослушные граждане, Рут! Мы с Триной ежегодно исправно отправляли Елене деньги на воспитание Лео. Сейчас ему должно быть сорок шесть, хотя… я не уверен.

Старый Вилли плакал.

Рут застыла над тарелкой, надетая на вилку колбаска повисла в воздухе. Она помнила старое пожелтевшее черно-белое фото играющих на лужайке перед замком двух малышей лет четырех. Это фото, сколько себя помнит девушка, всегда висело в комнате Вилли над старинным ореховым комодом. Ребята сидели на корточках спиной к объективу и что-то очень уморительно рассматривали в траве, рядом валялся сачок для ловли бабочек. Один из них был одет в комбинезон и колпачок с помпоном (Рут почему-то была уверена, что колпачок был красным). Именно этот помпон она запомнила особенно четко, хотя фотографию видела очень, очень давно. Рут никогда не задумывалась, кто второй ребенок, да это ей было и не интересно. Она просто знала, что один из них — ее папа в детстве, возможно, он как раз и был тогда Помпоном? Надо бы спросить Трину про колпачок, но не сейчас, не сейчас.

Рут смотрела на стариков так, будто увидела их впервые в жизни. Она и представить себе не могла, сколько горя выпало на их долю. Девушка не могла поверить, что после всего пережитого можно остаться в здравом уме и доброй памяти, не наложить на себя руки и не наделать глупостей. Видимо, Бог был на их стороне, раз позволил им все это провернуть! Но затем внезапно отвернулся, решив, что им уже достаточно от него пряников. Видимо, теперь его внимание привлекло что-то более значимое, чем судьба двух маленьких людей из крошечного немецкого городка. Ведь на то он и Бог, чтобы самому решать, что в этом мире важно, а что — нет.

Рут молча подошла к дедушке Вилли и крепко обняла его. Постояв с минутку, она направилась к Трине, достала из кармашка джинсов маленький сверток, развернула его, и на свет появился золотое сердечко с тремя небольшими бриллиантами и гравировкой «С любовью» на обратной стороне. Она аккуратно надела подарок на шею Трины.

— У вас есть я.

Девушка развернулась и быстрыми шагами вышла из дома, прыгнув в автомобиль и велев водителю как можно быстрее довезти ее до замка. Ей хотелось побыть одной. Слишком много всего произошло за последние дни, все это нужно было хорошенько обдумать, рассортировать по степени важности, разложить по полочкам. Но об этом она подумает завтра!

Предательские едкие слезы защипали глаза, но Рут не позволила им пробежаться по ее лицу — она быстро обернулась и посмотрела в заднее стекло на удаляющийся аккуратный, будто пряничный, домик стариков.

***

— Я уже дома! — прокричала Рут в телефонную трубку.

— Не обиделась на нас, дочка? Что-то мы с моим стариком совсем раскисли, не дело это! Не сердишься?

Голос Трины срывался и дрожал. Ах, да! Вот сейчас, пожалуй, можно и спросить…

— Тринушка, какого цвета колпачок с помпоном на той старой фотографии? Кто из этих малышей Леонард?

— Леонард как раз с помпоном, шапка была красного цвета. А что это ты вдруг спросила?

— Да так, ностальгия. Люблю вас!

Рут тихонько нажала «отбой». Сейчас был тот самый момент, когда им необходимо побыть наедине друг с другом и выплакать ту боль, которую они не смели обнаруживать столько лет, маскировали весельем и улыбками. Они прятали ее в вазах с садовыми цветами и яблочных пирогах, закрывали ее в хлеву с поросятами и кроликами, таили в своих сердцах, скрывали от посторонних глаз, но, прежде всего, — они прятали эту боль от самих себя. Но боль от этого не становилась меньше, она много лет, день за днем точила когти и делалась лишь острее. Боль, как истинная женщина, никогда не прощает равнодушия к своей персоне. Ее можно спрятать, но нельзя уничтожить. Она будет мстить.

Глава 5

— Девушка! Вы из карманов все вытащили?

— А? Что? Ах да, конечно все.

Какая неприятная приемщица, вроде молодая, а уже такая уставшая от жизни… Лицо хмурое, волосы неухоженные, губы сложены в куриную гузку, вон, даже кожа под эту гузку уже привычно замята. Маникюр и макияж потерялись по дороге на увлекательное шоу под названием «Жизнь в российской глубинке».

— Пуговицы металлические есть? Нет? Проверьте все еще раз, а то потом вещь умрет по Вашей невнимательности, а виноваты мы окажемся! — бурчала сотрудница химчистки верхней одежды.

«Ни фига себе ты, Дусенок, хорошо сохранилась — ишь!.. Девушка… Скоро при покупке сигарет паспорт начнут спрашивать. Хотя не спросили же? Купила ж ты своего «Герасима», слава Богу, целый блок. Даа, жизнь у приемщицы, наверное, нелегкая… «Отчего ты грустна, моя милая? Отчего тебе, солнышко, больно? Что ж всегда ты такая унылая? Чем ты вечно,.. хм, хм,.. звезда, недовольна?». Но ведь кто-то ее и такую унылую, наверное, любит. А ты вот, Молодцова, людей не любишь. И они тебя — тоже. А за что им тебя любить?? Это ж надо, иголками в живого человека! А те, кого ты спасла — так они тебя не видели и не узнают никогда, кто в них жизнь по каплям вдыхал. У кого жизнь-то легкая, у тебя что ль, Молодцова?

С этими размышлениями Дуня машинально ощупывала пальто, залезла в правый нагрудный карман и извлекла из него столовую ложку. Даа… Либо наш друг «Пиши-Читай» слишком предусмотрительный малый, либо клептоман и… Оп, а тут что? Вытащив из сумочки маникюрные ножницы, Дуня подпорола подкладку левого нагрудного кармана и достала из-под нее туго обмотанный целлофановой пленкой кусочек пластика. «Интересный кадр этот немец, может, шпион? А ты его консервами кормишь! Ну-ка быстренько за капустой и борщ вари, чтоб провалил он с позором свою шпионскую миссию!» — не унимался внутренний голос. «Цыц! Ты еще поговори мне! Сама разберусь». Дуня перекинула через стойку пальто, оплатила счет и выскочила на улицу. Сев на ближайшую лавочку, она принялась разворачивать плотный целлофан, слой за слоем, и еще, и еще… И вот, наконец, миру явился пластиковый прямоугольник золотистого цвета с кучей букв и цифр. Дуня иностранные языки только в школе изучала, но имя и фамилию, выбитые на карте, она разобрала: Леон Миллер, 1974. Фух! Хотя… В Дуниной душе проклюнулся и стал набирать силу противный скользкий росток недоверия. Ведь он мог пользоваться чужой картой? Мог. И сказать чужое имя мог. А убить владельца карты? Легко! А ты кота с ним наедине оставила, дурында! Стоп, а вот тут еще бумажка, тоже имя и фамилия, написаны от руки, а почерк… Почерк у всех стариков мира одинаковый. Стариковский. И не важно, на каком языке пишет пожилой человек. Но Дуня почему-то была уверена, что записка написана именно пожилым человеком. «Леонард 26.06.1974»…

Ноги несли Дуню домой. Прыгая через две ступени, она подвернула лодыжку и оторвала ремешок у туфли, трясущимися руками с третьего раза смогла попасть в замочную скважину. И да, она сама усложнила себе работу — а потому что не надо было закрывать квартиру на два замка!

— Дуня, ты убегаешь от полиции?

— Сейчас ты у меня будешь бегать от полиции. Давай, Леон Миллер, или как тебя там, колись, кто ты есть на самом деле и кто такой Леонардо? Что за записка у тебя была зашита в пальто? Кто ее написал? Чья, черт возьми, это карта?

Дуня все еще продолжала хватать ртом воздух, как большая рыба, выброшенная прибоем на берег и не заметила, что Леон тащит ее, перекинув через плечо, словно барана.

— Поставь, откуда взял!

— Ты сама не дойдешь, у тебя лодыжка вывихнута, возможно, связки повреждены. Смотри, как нога опухла!

С Дуней впервые за много лет разговаривали так уверенно и спокойно. Она привыкла все решать сама, как на работе, так и в жизни, чувствовать себя Железным Дровосеком, а тут за нее все решили и несут! Непорядок! И Дуня в голос разревелась, словно маленькая девочка. От боли в ноге, от неизвестности, от усталости, от того, что прямо все и сразу вот так навалилось. Но внутренний голос точно знал причину ее слез! Да-да, она боялась, что все ее предположения насчет Леона окажутся верными. Она ждала объяснений! Немедленно! Сейчас же! Только сначала пусть он принесет пепельницу и сигареты из сумки.

— Предупреждаю, рассказ будет нудным и обстоятельным, поскольку я отчасти немец и буду делать рассказ так, как я привык. Опущу некоторые подробности и буду говорить только о том, что действительно важно.

Надо же, как прикольно заговорил… Да и фиг с ним, немец — он и в Африке немец.

***

Мама Элеонор, папа Клаус и Леон жили дружной семьей в тепле и достатке на окраине Виршема — это такая крошечная деревушка типа коммуны в Германии. Маленькая площадь Виршема (всего около 8,32 квадратных километров) предопределяет небольшое количество жителей. Люди там живут из века в век, наследуют земли и дома, и все друг друга знают. Соседи становятся почти родными, и это действительно так, ибо браки в деревушке также заключаются «между домами», при этом объединяются и земли, и капиталы.

Отец был востребованным адвокатом, а мама родила Леона и обеспечивала своей семье надежный тыл и уютный очаг. Матушку отец привез из России, где, как известно, водятся самые лучшие жены в мире. В своей родной Рязани Элеонор работала медсестрой в центральной городской больнице. Когда и как познакомились его родители — Леон не интересовался, а мать с отцом и не спешили открывать сыну все тайные тропинки, по которым хитрый Гименей привел их друг к другу. Семья никогда и ни в чем не нуждалась, жили во взаимном уважении, сын не боялся доверять родителям самые страшные свои секреты, зная, что только у них он получит в нужный момент необходимые слова поддержки и только они — его истинная и самая сильная защита на всем свете. Мать была несколько суховата, но папа у Леона был самым лучшим отцом в мире.

Леон закончил с отличием местную школу, поступил в колледж в Мюнхене, а затем и в университет — пошел по стопам отца. Но тут что-то пошло не так. Юноша понял, что не может защищать подлецов, коих было большинство, в качестве клиентов, ни за какие деньги и ушел с факультета. Это было причиной первой и последней ссоры между отцом и сыном, которая, к несчастью, стала фатальной для Клауса. Отец умер в 2005 году от сердечного приступа. Мама всеми силами старалась простить сына, но так до конца и не смогла смириться с мыслью, что Леон спровоцировал смерть отца. Общение у них потихоньку сходило на нет, мама продолжала заботиться о Леоне, но все у нее получалось как-то неискренне, через силу. Она стала холодной и отстраненной, все время была задумчива и часто уходила в себя. Их общение переросло из искренней потребности двух близких людей в неприятную обязанность. После недолгих раздумий, юноша покинул деревушку и уехал жить в Мюнхен. Мама была не против. К тому же, после похорон отца Элеонор старалась как можно меньше находиться дома, где каждая мелочь напоминала ей о счастливых годах, проведенных бок о бок с мужем. Она устроилась на работу в одну очень хорошую семью, где были востребованы ее медицинские знания и умения. Насколько известно Леону — она находится в здравом уме, доброй памяти и по сей день работает в этой семье.

Отец оставил сыну хорошее денежное содержание, поэтому Леону удалось арендовать и оплатить на год вперед уютную квартирку с окнами, выходящими на городскую ратушу. Первое время ему даже в голову не приходило думать о хлебе насущном — он наслаждался свободой и одиночеством, бродил по красивым старинным улочкам Мюнхена, слушал звон огромного колокола. В тот период у него было достаточно времени, которое он мог посвятить себе, и он взахлеб начал читать детективы. Это занятие так увлекло его, что он стал воображать себя сыщиком, начал проявлять внимание к мелочам и развивать дедукцию, завел блокнот и отрастил усы. Да-да, усы были ему необходимы для того, чтобы наиболее полно вжиться в образ детектива.

Однажды из ратуши пропал ларец с пожертвованиями. Немного поднапрягши мозг, Леон раскрыл это дело, и ларец вернулся в церковь. Потом была исчезнувшая невеста герра Шмулле, украденный мотоблок соседа Гейнца, сбежавшая кошка престарелой Фрау Вирх. В общем, слава о нем начал расползаться по Мюнхену, как предрассветный туман. К нему начали обращаться даже из отдаленных уголков Германии. В итоге, Леон через год смог выкупить уютную квартирку с окнами на ратушу.

Неделю назад он получил письмо со своей малой родины от соседа, старого Вилли. Старик слезно просил Леона отыскать его сына Леонардо, увезенного в Россию более сорока лет назад. К тому же, старый Вилли рассказал в письме о том, что умер его брат Абрахам, что все члены семьи фон Глюка, включая его экономку, получили наследство. Свою долю получил и увезенный в Россию много лет назад приемный сын старого Вилли, Леонард, и теперь он является наследником очень и очень неплохого состояния, учитывая, какими старик Абрахам обладал деньгами. Один его старинный замок и прилегающие к нему земли чего стоят!

Оставив своего кота Фицджеральда под опекой старухи фрау Вирх, Леон позвонил маме. Трубку никто не снимал, и сыщик наговорил голосовое сообщение на автоответчик: «Мама, здравствуй, Это я, Леон. Мне нужно уехать в командировку по неотложным делам, это большая просьба Вилли. Так что не волнуйся, как приеду — дам знать, пока».

Хотелось бы Леону, чтобы мама за него волновалась… Сыщик глубоко вздохнул и начал готовиться к отъезду.

В общем, прилетев в Россию, Леон сначала решил навестить родину матери и отправился в Рязань. Там у Элеонор осталась маленькая квартирка, которую она сдавала в аренду, с этой квартирки на матушкин счет капали небольшие деньги. А уж потом Леон планировал заняться поисками сына старого Вилли. Правда, он даже не представлял, с чего начинать поиски. Одно дело — искать пропавшую кошку старухи Вирх в относительно небольшом Мюнхене, и совсем другое — человека в необъятной России.

Погруженный во все эти мысли, Леон забрался в поезд, в вагоне познакомился с разбитными мужичками, которые так искренне разделили его переживания, что один из них даже выпустил на волю скупую мужскую слезу. Они наливали и наливали Леону мутную, пахнущую ножкой описанной котом табуретки, жидкость из стеклянной банки, и Леону значительно полегчало — и тяжелые, и легкие мысли покинули его, дружно взявшись за руки, мозг отключился, не пожелав больше быть участником этого безобразия. До Рязани он так и не доехал — судьба дала ему крепкого молниеносного пенделя на благословенном «725-м километре». И вот он здесь — без вещей, без наличности. Слава Богу, что Дуня нашла карту под подкладкой пальто, на этой карте все, что Леон сумел скопить за годы своей работы детективом. А клочок бумаги с именем — это часть письма старого Вилли. Вот, собственно, и весь рассказ.

— А русская матушка не научила тебя пришивать к трусам кармашек?

— Что? К чему… кармашек?

— У нас на Руси традиция такая. Вот, к примеру, что давала Дама сердца рыцарю, уходящему в дальний поход? Она долгими ночами вышивала платок со своими инициалами. Так вот, русские Дамы испокон веков долгими ночами пришивали к трусам благоверного карман для наличных денег перед тем, как спровадить его в дальний поход. Разумеется, с внутренней стороны трусов. Вышивка на кармане была предусмотрена, но необязательна — все равно любоваться ею благоверному будет не очень удобно. Но денежки останутся при нем, ибо находятся в таком месте, куда даже Макар своих телят гонять стесняется… в надежном месте, короче. Ясно тебе, Пуаро?

— О, майн Гот…

Немец крякнул и покраснел.

Чтобы как-то разрядить неловкую паузу, Дуня решила развернуть мысли Леона от злосчастного кармашка к его собственной персоне.

— А не ты ли, часом, тот самый наследник?? Возраст подходит, сам из Вишр… как его там… Виршема, да и имя у тебя Леон, может, это сокращенный вариант от Леонарда?

— Нет. Я — Леон. Леон Миллер. А он — Леонард. Леонард фон Глюк. Я не стал брать все письмо с собой, вырезал только часть, где написаны имя и дата рождения сына старого Вилли. Зачем? Лист занимает много места, а необходимая информация уместилась в двух словах. Поэтому я вырезал часть письма и зашил вместе с картой в подкладку. А само письмо вроде выбросил… Или нет… Не помню. Да и Бог с ним, с письмом.

«Какая смешная фамилия, — подумала Дуня, — будто камешек плюхнулся в воду…» А еще — ассоциация с глюкозой, уровень которой она постоянно замеряла пациентам на вызовах.

— А ложка тебе зачем?

— Какая ложка?

— Столовая. У тебя в нагрудном кармане пальто лежала, обычная ложка, с надписью «нерж», хорошая, однако!

— Дуня, я честно не знаю. Может быть, когда в поезде закусывал со своими новыми знакомыми…

— Собутыльниками?

— …собутыльниками, я ее в карман сунул, решил помыть потом в туалете.

— Ладно, не нервничай, Пуаро, тихо стырил и ушел — называется, «нашел». Ты с этими славными ребятами за ложечку уже сполна расплатился.

Молодцова только сейчас заметила, что Модест неподвижно сидит у Леона на коленях и щурит свои изумрудные глаза. Леон тоже щурит глаза от дыма Дуниной сигареты, и выражение морды лица у них обоих совершенно одинаковые.

Глава 6

Вот уже неделя прошла после дедушкиных похорон. Была служба в костеле, и море белых лилий. Было сказано множество ненужных слов и не сказано множество нужных. Был банкет в замке. Для организации банкета, приготовления блюд и приема гостей фрау Зейц пригласила из специальной службы хорошо обученных людей, поваров и официантов, которые с блеском выполняли возложенную на них миссию — ведь на банкет по случаю прощания с герром Абрахамом фон Глюком не пришел только безногий. Жители Виршема перешептывались по углам; кто-то пришел ради любопытства, кто-то — ради изысканных яств, ну, а большинство гостей собралось в замке для того, чтобы почесать языками, перемыть косточки старому Абрахаму и бросить укоризненный взгляд на внезапно разбогатевших родственников усопшего. Если бы от тысячи укоризненных взглядов состояние каждого из новоявленных богачей убавлялось бы на тысячу евро — можно было бы смело сказать, что день у приглашенных на похороны горожан удался.

Вот уже неделю Рут не находила себе места. Огромный замок из каждого темного уголка смотрел на девушку с укоризной. По ночам ей чудились тяжелые шаги старика и мерное постукивание его трости. Рут могла поклясться, что, когда она проходила мимо дедушкиного кабинета, оттуда сквозь замочную скважину просачивался слабый, едва заметный мерцающий свет и доносился запах нежно любимых дедом сигар… А вчера ночью девушка проснулась в полной уверенности, что звякнул колокольчик над входной дверью в центральный холл дома.

Настроение Рут оставляло желать лучшего. Она слонялась по впавшему в кому замку, прислушивалась к вечному шороху мышиных лапок в вентиляционных шахтах дома и периодическому поскрипыванию старой лестницы под ногами фрау Зейц. Девушке казалось, что весь замок постоянно движется: она слышала глухой скрип его суставов, тяжелое гулкое дыхание, которое пронизывало комнаты и угасало где-то там, в пустоте заколоченных нежилых коридоров. Остановившись напротив железного рыцаря и задрав голову, Рут долго всматривалась в его пустые глазницы. Свидетелем чего ты был за столетия своей жизни в замке? Какие счастливые и горестные моменты хранятся в твоей памяти? А может, ты знаешь тайны о жутких преступлениях, о которых никто и никогда не узнает?… На мгновение девушке почудилось, что что-то не так, какая-то ускользающая мелочь… Как во сне, когда начинает казаться, что ты почти понял, почти нашел ответ, но, как только задумываешься об этом, — тут же теряешь из виду. Рут прижалась ухом к железной груди рыцаря. Тишина. Провела пальцами по железным предплечьям, потрогала массивные перчатки. Лапа у рыцаря была в два раза больше, чем у нее. Рут внезапно представила себя Прекрасной Принцессой, стоящей перед своим Рыцарем, подошла вплотную и обняла его. И тут над головой Рут клацнуло забрало.

***

— Все хорошо, фрау Зейц, у девочки просто нервный срыв. Ей нужно много спать, хорошо кушать и дышать свежим воздухом. На малышку слишком многое навалилось в последнее время. Пусть подумает над тем, чтобы сменить обстановку — это, несомненно, пойдет ей на пользу.

Рут приоткрыла один глаз и увидела старого доброго друга, их семейного доктора, герра Розенкранца, похожего на свежеиспеченную сдобную булочку. Доктор, спустив на кончик носа старомодные очки в роговой оправе, выписывал для Рут микстуру с валерианой, мятой, мелиссой и еще целым букетом из того гербария, знаниями о котором владел в совершенстве. Розенкранц, потряхивая лысой головой, обрамленной седыми волосами, словно Сатурн кольцом, убедительно склонял фрау Зейц к тому, что сие адское зелье Рут должна начать принимать немедленно. Пожелав девушке скорейшего выздоровления, доктор растворился в темноте длинного коридора, оставив после себя едва уловимый запах больницы.

Рут вспомнила, как закричала от страха и упала возле рыцаря. Видимо, она потеряла сознание, что и стало причиной появления в доме пухленького старика Розенкранца. Она спустила ноги с кровати — ну какая, помилуйте, неврастения у молодой и абсолютно здоровой девушки, привыкшей прожигать денежки в ночных клубах Лос-Анджелеса? Тааак. Фрау Хелен ушла вместе с доктором, наверное, Хелен пошла за микстурой. Рут выглянула из-за портьеры — вон, над тропинкой парит ее темная юбка в пол, а рядом семенит маленький Розенкранц. «Дама с собачкой, — хмыкнула Рут, — только поводка не хватает». Сколько девушка помнила себя, в руках фрау Хелен Зейц всегда был незримый поводок, на котором она водила всех и вся в этом замке. А никто и не сопротивлялся! Каким-то волшебным образом фрау могла убедить любого, что то, что она от него хочет — его собственное желание. И это желание всегда было в пользу семьи. Неслышимая и невидимая, Хелен была той смазкой, без которой этот огромный, старый и ржавый механизм не сможет работать.

Рут отправилась в свою комнату. Она была полна решимости. На размышления у нее уже ушла неделя, а этого более чем достаточно! Решено — она отправится в Россию на поиски своего дядюшки Леонарда. Она найдет его и… Нет, сейчас она даже думать об этом не хочет — слишком рискованно, да и план действий требует проработки. Сейчас главное — выехать как можно быстрее. Русский язык для нее не был проблемой — девушка неплохо им владела: в Штатах она пару лет жила с коллегой по работе, парнем из Санкт-Петербурга. Жить в замке у нее больше не было особого желания. Нет, конечно, она не верила в привидения, но что-то в доме незримо менялось, и девушка не могла понять, что. К тому же последние несколько дней ее постоянно подташнивает и кружится голова, но беременность исключена. В конце концов, герр Розенкранц прав, и ей нужно сменить обстановку.

***

Гудок, другой, третий… Минута… Две минуты. Куда они подевались? Черт бы их побрал! После того, как старый Вилли поведал девушке об их жизни, Рут стала испытывать постоянную тревогу за них. Вот, знаете, как если бы у нее до этого момента не было родственников, а теперь они появились! Она стала смотреть на эту семью совсем другими глазами.

Старый Вилли и Трина присутствовали в замке на банкете неделю назад. Потом водитель отвез их домой. Рут тогда еще перезвонила Трине на допотопный аппарат с крутящимся наборным диском (Трина его очень любила и говорила, что этот аппарат был подарен им на их с Вильямом свадьбу). Фрау Трина сказала, что довезли их нормально и они уже дома. Устали немного, пошатывает, ну, это и понятно — хлебнули винца, возраст, нагрузка. Да и похороны сами по себе — это такое событие, которое пришедшим на них здоровья не добавляет. Два дня назад Рут звонила им вновь, но трубку упорно не брали. И сегодня тоже не берут! Странно, обычно кто-то один из них дома, и это, как правило, фрау Трина — она хлопочет у плиты или убирает дом, или сидит в гостиной в кресле-качалке со своим бесконечным и никому не нужным вязанием. По вечерам Вилли с кружечкой домашнего пива любит развалиться перед телевизором в полумраке настольной лампы. Если они не успевают добежать до аппарата — то обязательно перезванивают. Но, чтобы вот так…

Пять минут… Шесть минут… Никто не подходит.

Липкий язычок тревоги прошелся по коже между лопаток Рут. Девушка запрыгнула в джинсы и кеды, накинула куртку прямо поверх бюстгальтера и, перепрыгивая через две ступеньки, бросилась во двор к гаражу.

Вырулив со старого подвесного моста на прямой участок дороги, Рут вдавила педаль газа в пол. Из-под колес брызнули мелкие камешки и клубы дорожной пыли, машина Рут скрылась за древним раскидистым грабом. А старый подвесной мост потом еще долго скрипел и подкашливал, сетуя на неуважительное отношение к своему почтенному возрасту.

***

Пряничный домик фон Глюков тонул в аромате прелой листвы и вечернего тумана, раскинувшего свои объятия. До замка Абрахама туман никогда не доходил, а в низинах деревушки, ближе к речке, он был особенно густым и щедрым. Как раз за жилищем старого Вилли Эльц делала изгиб и стыдливо пряталась в густые зарослях плакучих ив и дикого шиповника. Закатное солнце уже прощалось с Виршемом и считало себя не виноватым, если кто-то не успел воспользоваться его последними багряными отблесками. Сколько бы Рут ни смотрела — она не могла уловить и намека на освещение в доме старого Вилли. Пришлось воспользоваться фонариком мобильника, чтобы проложить себе дорогу через густой слой опавшей листвы к крыльцу. Листва лежала шуршащим лоскутным одеялом на крыше, террасе, столике и стульях во дворе, на огороде. Одинокая ворона, сидевшая на одном из пугал, громко каркнула. Пронзительные вопли некормленых поросят доносились из хлева, смешиваясь с едким запахом давно не убираемых фекалий и еще чего-то, еле уловимого, на грани реальности и воспоминаний. Полоснувшая острым лезвием душу девушки тревога переходила в нарастающую с каждым шагом панику. Пышные кудри петунии в кадках у крыльца походили теперь на нечесаные космы старой ведьмы с запутавшимися в них увядшими цветами, которые еще не успел оборвать сердитый осенний ветер. Рут поднялась по лестнице и постучала медным кольцом — тишина. Толкнув дверь плечом, девушка поняла — не заперто. Она запрыгнула в дом движением вспугнутой кошки и быстро включила торшер. В углу прихожей валялась дохлая мышь. Никого. В доме никакого беспорядка, лишь на полу, под обеденным столом, лежит какая-то засохшая корка. На столе, как всегда, плетеная корзина, яблоки в которой успели подвять, и четверть кружки недопитого стариком пива, по краю которой медленно ползала жирная осенняя муха, рискуя упасть в мутную жидкость и утопить свою жизнь в алкоголе. Ни следов борьбы, ни постороннего запаха в доме, ни, в конце концов, записки… Ни-че-го.

Надо бы зайти к соседям, старому Михелю с супругой, попросить их покормить несчастных животных. И уезжать отсюда подобру -поздорову, пока ночной туман не поглотил дорогу.

Глава 7

— И что ты теперь намерен делать?

Сидя в углу своего старенького дивана и поджав под себя ноги, Дуня наблюдала за тем, как Леон мечется по квартире, присаживается, вскакивает, хватается за телефон, за голову, за последнюю надежду, что на том конце провода ему наконец ответят… Но — нет.

— Я поеду туда! Мне нужно во всем разобраться. Они не берут телефон! Хотя старый Вилли обещал мне всегда быть на связи. Может, у них что-то случилось, понимаешь? Я должен, должен все выяснить.

— Минуточку, тебе что, заранее заплатили за работу? Авансом? Что ты так нервничаешь-то?

— Дуня, пойми — они не отвечают на телефонные звонки. Виршем — добрый славный городишко, молодежи в нем мало, в основном, одни старики. Немощные, беспомощные старики, доживающие свой век в уютных домишках и тихо копошащиеся в своих грядках до конца дней. И, если они уезжают из Виршема, то только в одном направлении — кладбища Мозель. Старый Вилли с женой никуда не уезжали. Но их НЕТ дома!

— Хорошо. Давай присмотрим тебе ближайший чартер на Мюнхен и забронируем билет до Москвы. Тааак, что мы имеем: если ты сядешь отсюда на проходящий экспресс, то до Москвы ты доберешься через три часа, это будет 6.50. До Шереметьево еще час, но можно заложить и полтора, чтоб уж наверняка. Итого где-то 8.30. Рейс на Мюнхен в 9.00. По-моему, идеально, а?

***

Рут уныло смотрела в иллюминатор. Обычно перелеты доставляли ей удовольствие, но только не в этот раз. В голове вспыхивали и гасли, сменяя друг друга, картины, одна противнее другой: вот, она разговаривает с каменным изваянием по имени Хелен Зейц. Рут ставит ее в известность о своем намерении посетить Россию. Зачем ей это — Рут не говорит, просто, являясь идеальной пациенткой, она выполняет рекомендации старого доброго Розенкранца и меняет обстановку. На секунду Рут показалось, что льдинки в зеленых глазах фрау Зейц вспыхнули нехорошим огнем — но это понятно: фрау привыкла все держать под своим контролем. Да и к тому же, дедушка Абрахам, назначив ей в своем завещании равную с родственниками долю в наследстве, фактически приравнял фрау Хелен к семье. Рут это принимала, но не одобряла, а Хелен была не настолько глупа, чтобы не уловить это. Ну да ладно, денег на всех хватит, да не на одну жизнь! А фрау Зейц на самом-то деле УЖЕ является родным человеком — ведь она с ними и в горе, и в радости.

Помимо воспоминаний о фрау Зейц, Рут мучили тошнота и головокружение. В течение недели после похорон это стало проявляться все чаще и чаще. Пару раз Рут вырвало, один раз в рвоте девушка с ужасом заметила прожилки крови. Аппетит у нее пропал, как она считала, от переживаний, к тому же, девушку преследовал металлический привкус во рту — такой бывает, если прикусить губу до крови. Отражение в зеркале перестало радовать — на Рут смотрела бледная потухшая незнакомка. Девушка надеялась, что, вдохнув свободный воздух Земли Русской, она станет такой, как прежде, а, может быть, даже еще красивее — ведь недаром россиянки считаются одними из красивейших женщин мира, и это все, конечно же, благодаря воздуху!

Рут открыла сумку и достала бутылочку минеральной воды, которую она заблаговременно упаковала еще дома. Крышечка, к удивлению девушки, скрутилась совершенно свободно, без особых усилий. Ну и хорошо, ведь у нее сейчас такая слабость, что она, кажется, не смогла бы и пальцем пошевелить, пришлось бы просить помощи вот у этого симпатичного парня на соседнем сидении. Рут улыбнулась своим мыслям и с наслаждением сделала несколько больших глотков минералки, а потом, подумав, допила всю воду. Фух, вроде, немного отпустило… Чтобы хоть как-то отогнать от себя липкую тревогу, Рут принялась осматриваться по сторонам. Место ее находилось рядом с иллюминатором, так что, если напрячь воображение, можно было представить замысловатые кучки облаков, подсвеченных розовым восходом, в виде клубничного мороженого. Это какая же гигантская ложка должна быть, чтобы все это слопать!… Но с мыслями о ложке на Рут вновь набросилась изнуряющая тошнота, появился сильный привкус металла во рту, а живот скрутило так, что девушка подтянула колени к животу и обхватила себя руками. Рядом сидел паренек в рваных джинсах, берцах, косухе и наушниках, сквозь которые до Рут доносились приглушенные звуки сурового Рамштайна. Его голова, украшенная на макушке пучочком а-ля «мусорный пакет», под которым красовался беззащитный бритый затылок с татуировкой скорпиона, покачивалась в такт музыке. Мальчишка скосил глаза на девушку и обеспокоенно спросил:

— Вы в порядке? Могу я чем-то помочь?

— Вы американец?

— Ага, а как Вы догадались?

Эти наивные янки своим «А ю о’кей» сделали себе мировую славу.

— Ес, ес, ай эм о’кей, все супер, дружище.

Благопристойные отцы семейства рядом с супругами и малышами в ярких одежках, чопорные бизнесмены, с отсутствующим видом копошащиеся в информационных недрах своих ноутбуков, радостные пенсионеры, сверкающие жемчужными улыбками за пару-тройку десятков тысяч баксов, шумно шуршащие газетами почтенные фермеры…

Пожилая фрау приковала к себе взгляд девушки. Женщина сидела как раз в одном ряду с Рут, и ее кресло было ближе к проходу. В гуще пестрой европейской публики, напоминающей стаю шумных экзотических попугайчиков, она была, без сомнения, королевским экземпляром. Старушка не настолько привлекала внимание, насколько удерживала его. Да и старухой ее назвать как-то не поворачивался язык. Таким женщинам можно дать как семьдесят, так и сорок лет. Судя по тому, на каком уровне находились в кресле ее плечи, росточком фрау господь не обидел. Как раз в этот момент женщина встала, чтобы поправить сумку над своим посадочным местом, и Рут с удивлением отметила, что старушенция одета в черную косуху, обтягивающие джинсы темного цвета, выгодно подчеркивающие ее не утратившую упругости «мадам сижу», на ногах — высокие кожаные ботинки военного образца со шнуровкой, на толстой подошве. Дама изо всех сил старалась затолкать сумку поглубже, рукав куртки задрался и обнажил предплечье. Взгляду Рут предстала татуировка в виде головки чертополоха на колючем стебле. Вот это да! Руки у женщины были ухоженные, а пальцы унизаны множеством больших и маленьких перстней, перстеньков и колечек. Косточки кистей рук были припухшими и немного деформированными — видимо, фрау страдала артритом. Под стать всему ее облику была и прическа: длинные вьющиеся волосы, скорее всего, крашеные в средний блонд, отдельные пряди спадают на глаза с хорошо продуманной неаккуратностью. Рут машинально отметила, что у пожилой фрау волосы такие же, как и у нее самой. Макияж был наложен уверенной и грамотной рукой, глаза выгодно подчеркнуты аккуратными стрелками и нарощенными ресницами, при этом создавалось ощущение «лисьего взгляда». Высокие скулы покрывал нежный персиковый румянец, на губах — матовая коралловая помада. Дама, почувствовав взгляд девушки, обернулась через плечо и улыбнулась Рут, обнажив ряд ровных белых зубов. Небольшие брыли и немного обвисший подбородок — единственное, что выдавало ее немолодой возраст. Финальным аккордом ее умопомрачительного соло был умопомрачительный аромат винтажных французских духов и еще чего-то такого, что заставило Рут вздрогнуть: от незнакомки едва уловимо пахло дедушкиными любимыми сигарами. Даа, старушенция явно не страдает от нелюбви к себе! Рут прекрасно знала, сколько стоит одна такая сигара.

Новый виток тошноты и головокружения заставил Рут отвернуться к иллюминатору, чтобы скрыть от посторонних глаз гримасу боли. Она засунула под язык таблетку Брамины и прикрыла глаза. Сейчас ей надо просто поспать. Да, просто поспать.

Глава 8

— Выметайся быстрее, а то опоздаешь. Регистрация, наверное, уже началась!

Дуня локтем подталкивала в бок запутавшегося в ремнях дорожной сумки Леона. Она никак не могла привыкнуть к его медлительности и обстоятельности. Ну, вот зачем ему складывать эти чертовы ручки строго по длине, наматывать их на ладонь, расправлять складочки, а? Немец, что с него взять, кроме анализов. И те под наркозом. Волнуется, бедолага! Неизвестно еще, как бы ты, Молодцова, себя чувствовала, если бы отправлялась в немецкую землю на разведку боем. А в самолет тебя можно затащить только в терминальной стадии алкогольного опьянения, иными словами, «в какашку», ибо ты, Молодцова, трус и высоты боишься. Не быть тебе птицей, Дуня. Не долетишь ты до середины Днепра…

Тем временем, выпроставшись из машины и прижимая сумку к груди, Леон даже ухитрился протянуть Дуне ладонь, как истинный джентльмен, ну или как там у них… герр, о дааа! Дуня прыснула.

В Шереметьево, как всегда, пахло кофе. Звонкий голос диспетчера откуда-то с небес объявлял на нескольких языках ближайшие рейсы. Кучковались путешественники. Вот они прилетают и улетают, кто-то бежит от проблем, кто-то ищет приключений на свою голову, кого-то ждут, а кого-то ненавидят. Аэропорт аккумулирует в себе множество жизней, они проносятся здесь, поднимаются в небо и опускаются на Землю так быстро, что захватывает дух, и тянутся, тянутся, тянутся невидимые щупальца-судьбы, опутывая своей сетью земной шар. Как знать, какими причудливыми узорами ляжет на тело этой планеты твое щупальце? С кем суждено пересечься? В какой узел сплетется твоя судьба с чьей-то судьбой?

Кофе в аэропорту имеет свой собственный, ни с чем не сравнимый, аромат — аромат приключений. Находиться в аэропорту и не испить кофе — это преступление! Стоя у кофейного автомата и потягивая Напиток Богов в ожидании, когда будет готова порция Леона, Дуня задумчиво смотрела на мужчину. Нет, ей, конечно, все равно, чем у него там все закончится. Да, она, конечно, ни капли не заинтересована в том, чтобы увидеть его снова. Нет никакой недели, проведенной под одной крышей! И ни капли он ей не нравится! И пусть канает в свою Германию! С кончика Дуниного носа в кофе упала слеза.

— Эй! Ты чего?

Леон держал ее за плечи, а она, уткнувшись носом в воротник пальто, которое она собственными руками относила в химчистку, плакала навзрыд.

— Ты там аккуратнее, ладно? Ты позвони, как приземлишься, я волноваться буду!

— Дуня. Я вернусь. Я за тобой вернусь. Вот разберусь во всем, а потом приеду и заберу тебя с собой. Слышишь?

Конечно же, она слышит. Но продолжает тихо всхлипывать, потому что ей хочется, чтобы Леон поутешал ее еще немого, ну хоть пять минут, пять минуточек…

— Вот, держи. Пусть лежит где лежала, ладно? — Дуня открыла сумочку, достала из нее столовую ложку с надписью «нерж» и сунула в правый нагрудный карман Леона — туда, откуда она достала ее перед химчисткой. — На удачу. Вот вернешься обратно — будешь ей борщ хлебать!

— Объявляется посадка на рейс 12345 Москва — Мюнхен.

Дуня, схватив Леона за рукав, ломанулась к стойке регистрации, проталкивая его перед собой и поддавая для ускорения коленом под зад. Это тебе не Германия, дорогой, в большой стране клювом не щелкают! Здесь вообще лучше не тормозить.

Слава Богу, успели! Перед ними уже встало достаточно много народу, позади них было примерно столько же, и это успокаивало. Очередь продвигалась медленно, но верно. Мерный гул разговоров, голос диспетчера из поднебесья… Дуне на минуту представились Небесные Врата, возле которых топчутся «новобранцы», а Святой Петр строгим голосом говорит: «Ваш паспорт, пожалуйста!»…

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Бесстрастная дама-регистратор бросила взгляд на документы Леона.

— Ваш билет, пожалуйста. О’кей. Проходите.

***

Медленно передвигая ноги, Дуня шла через холл аэропорта. Такая усталость навалилась — просто жуть. Ну, вот и все. «Он улетел! Но обещал вернуться!»

Проходящий экспресс до ее «725-го километра» только через два часа, так что Дуня свободно может прогуляться по столице, поесть мороженку. Сейчас она выйдет и…

— Help! Anybody help!!!

Словно удар хлыста по спине Дуни. Она сделала стойку — так кричат, когда случается что-то очень страшное. И не важно, на каком языке просят помощи — язык сердца не имеет национальности. Голос, звавший на помощь, срывался на истерику. Неподалеку от соседнего пропускного пункта, через который выходили прибывшие в Россию пассажиры, начала образовываться толпа. Дуня подбежала и привычным движением локтей растолкала охающих и ахающих зевак. Кому, как не ей, знать, как дорога каждая минута в критической ситуации.

На полу абсолютно неподвижно лежала красивая девушка лет около тридцати с длинными вьющимися волосами, подхваченными в «конский хвост». Глаза полуприкрыты, черты лица заострены, кожа землистого цвета покрыта испариной, а с синюшной нижней губы свисает шматок кровавой пены. Под головой девушки растеклась лужица рвоты. Дышит. Но Молодцова отлично знала, что дыханием это назвать нельзя — это, скорее, рефлексы, остаточная активность погибающего головного мозга. Рядом сидел на корточках парнишка в косухе с татуировкой скорпиона на бритом затылке, держал голову девушки и всхлипывал. Это он звал на помощь.

— У нее судороги были, — послышалось из толпы.

Добиться информации от парнишки было невозможно — пацан в шоке, к тому же он лопотал на английском. Дуня английский знала в пределах школьной программы, достаточно неплохо, но сейчас ей было не до этого. Видимых и открытых телесных повреждений при первичном осмотре Дуня у девушки не обнаружила, голова-руки-ноги-туловище целы, из угла рта стекает пенистая слюна с примесью крови. Молодцова приоткрыла рот девушки. Так и есть — язык прикушен. В рвоте Молодцова цепким взглядом выхватила кровяные прожилки, но их было гораздо больше, чем крови из прикушенного языка. И вовремя выхватила, потому что в толпе всегда найдется кто-нибудь, кто примется делать что-нибудь, о чем его не просят. Кто бы это ни был — он уже собрал рвотные массы и вытер влажной салфеткой пол. Чистюля, блин!

Сотрудники аэропорта стрекотали по телефонам, вызывая скорую помощь. Зная, насколько это бестолковое занятие, Дуня, недолго думая, достала из сумочки ампулу адреналина и шприц. Потому что, как у истинного врача, в Дуниной сумке не было только черта лысого. Даже перчатки были! Но не до них сейчас. Нащупав на шее девушки яремную вену, Молодцова ввела адреналин. По идее, сейчас противошоковую терапию надо проводить в полном объеме…

Вдох, другой, губы девчонки порозовели, испарина исчезла. Господи, да где ж вы, коллеги?! Долго… Как же долго!

«Долго, ага! А через пробки мы что, перелетим, расправив крылья?». Впервые в жизни Дуня оказалась сейчас на месте ТЕХ, КТО ЖДЕТ. Каких только рабочих моментов у нее не было, сколько критических состояний вытащили, выволокли с того света, но это было ПО ТУ СТОРОНУ КАРЕТЫ. А теперь она ждет здесь, снаружи. Теперь она молится, молится… Ребятушки, миленькие, ускорьтесь, ну, хоть немного ускорьтесь!!!

На секунду Дуне показалось, что за ней наблюдают. И это было не болезненное любопытство толпы, внезапно ставшей свидетелем происходящей трагедии — это было что-то более глубокое, изощренное, более личное. Вытирая проступивший на носу пот рукавом своего любимого бежевого плаща, она осмотрелась вокруг и попыталась определить источник столь неприятного излучения, но тщетно.

«Скорая» прибыла на удивление быстро, как будто стояла за углом и ждала. Угрюмый пожилой врач и небольшого росточка девчушка-фельдшер переложили несчастную на волокуши и отнесли в машину. Несмотря на тяжелый, словно могильная плита, взгляд доктора, Дуня все равно влезла в салон. Кратко, в двух словах, отчиталась по ситуации и по оказанной помощи. Куда повезут? Сейчас запрос в центр госпитализации сделают, а там уж куда определят.

В ладонь Дуни легли маленькие пальчики в синей перчатке.

— Доктор, как только сдадим — я Вам позвоню, скажу как и что. Не волнуйтесь. Вы молодец, даже Натолич на Вас с уважением смотрел, а Натолич — это сила! А меня Ира зовут.

Медики колдовали над девчонкой. Молодцова смотрела на их молчаливую слаженную работу и понимала — Боже милостивый, она скучает по всему этому! Пора делать ноги, Дуня. Ты уже ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ КАРЕТЫ.

Она еще раз обвела взглядом сбившихся в стайку людей: кто-то пересматривал отснятое на камеру мобильного телефона видео, кто-то вытирал платочком несуществующие слезы. Да, очень неприветливо сегодня встретила Русская Земля этих иностранцев, такой прием они запомнят надолго. Зеваки потихоньку расползались с места происшествия, лопоча на разных языках и качая головами. А одна пожилая, красиво одетая дама еще долго стояла у окна, провожая взглядом синие вспышки проблескового маячка до тех пор, пока они не исчезли с территории аэропорта.

Глава 9

— Вилли! Трина!

Тишина. Стайка ворон на огороде за домом сегодня вела себя слишком шумно. Да и неудивительно — на носу тридцать первое октября, Хеллоуин. Осталось только положить пару тыкв рядом с чучелами и зажечь внутри них свечи.

— Трина! Вилли! Отзовитесь! Эй!

Тишина.

Через забор, обвитый увядшими прядями декоративного плюща, заглянул сосед, герр Михель. Лицо старика выражало крайнее любопытство, а в глазах плескался плохо замаскированный страх.

— Ооо, Леон! А я уж было обрадовался, что соседи вернулись, услышал шум, дай, думаю, загляну! Слава Богу, ты приехал! А я волнуюсь! Я так волнуюсь! Ты как думаешь, может быть, они поехали в Мюнхен? Их нет уже почти неделю… Я забрал себе живность, надеюсь, в этом нет ничего предосудительного? (Узловатые руки трудяги мяли и перебирали края старой, как и он сам, фетровой шляпы). Несчастные животные погибали от голода и жажды.

Михель все говорил, говорил, говорил…

Леон подошел к старику и обнял его. Как много лет прошло с тех пор, когда он в последний раз приезжал сюда? Десять? Пятнадцать? Михель тогда был коренастым мужиком, который запросто взваливал себе на спину упитанного поросенка. Сквозь вязаную безрукавку соседа Леон под ладонью почувствовал острые стариковские лопатки. Внезапно к горлу подступил горький комок, и глаза предательски защипало.

— А пойдем-ка, старина Михель, посмотрим, что там творится? — Леон подбородком указал на дверь дома Глюков. Стариковское любопытство пересилило страх, и Михель, нахлобучив на лысину изжеванную шляпу, засеменил следом.

Обычно гостеприимный светлый дом фон Глюков, вместо ароматов свежей выпечки, жаркого и садовых цветов, поставленных заботливой рукой Трины в фарфоровую вазу с пастушкой, встретил посетителей темным провалом незапертой двери и затхлостью. Вот, ведь странно… Жизнь, она, оказывается, пахнет! Счастьем, заботой, надеждами, ссорами и примирениями, любовью. Пахнет Жизнью. Когда в доме нет жизни — пахнет страхом. Проникающим в поры, удушливым, уродливым и тошнотворным вселенским ужасом.

Михель втянул в плечи голову, будто старая черепаха, наивно считающая свой хрупкий панцирь надежной защитой от этого безумного мира. Леону стало жаль старика, и он принес Михелю с веранды стул, по пути стряхнув с него горку опавших листьев.

Пока сосед приходил в себя, Леон решил осмотреть дом. В углу прихожей обнаружился усохший трупик почившей в бозе мыши. Кухонный стол, обычно такой гостеприимный и изобильный, встретил сыщика лишь корзинкой гниющих яблок, над которыми клубились плодовые мушки, да пивной кружкой, на дне которой в остатках пива плавала дохлая муха. Под обеденным столом сыщик краем глаза увидел какой-то объедок то ли булки, то ли пирога. Трина, жуткая чистюля, никогда бы не допустила подобного беспорядка! В комнатах стариков все по-прежнему, все, как и сто лет назад, когда молодой Леон захаживал к ним в гости на пару глотков пива и яблочный пирог фрау Трины: те же гобеленовые коврики с пастушками на продавленных креслах и кружевные салфеточки на спинках, та же массивная малахитовая пепельница с кучкой седого пепла в своем чреве на старинном ореховом комоде. Над комодом по всей стене развешаны выцветшие черно-белые фото в деревянных рамочках, кое-где за край рамок заправлены пыльные сухоцветы.

Ностальгия, знаете ли, это такая гостья, которая всегда приходит без спроса. Она открывает с ноги дверь в чулан вашей памяти и бесцеремонно хозяйничает там, поднимая пыль, пока вы беспомощно хватаете ртом воздух. На Леона смотрели молодые, счастливые и красивые люди. Свадебный поцелуй, букет невесты, улыбающиеся гости… Вилли, Трина и крошечный Леонард, завернутый в кружевные пеленки, как куколка тутового шелкопряда. Вот Трина и Элеонор, матушка Леона, сидя в плетеных креслах напротив замка, держат на коленях своих сыновей в непромокаемых штанишках. Мама, такая молодая, веселая… Как же они с Леоном все-таки похожи! Когда-то она любила его. Когда-то давно, еще до смерти отца. А сейчас — лишь пара телефонных звонков по праздникам — живы, здоровы — и слава Богу! Трина с Элеонор дружили, казалось, всегда. А вот Леон в обнимку с Кнутом, сыном старого Абрахама, на лужайке перед замком, в руках юношей клюшки для гольфа. Кнут погиб в 2006-м в автокатастрофе, ему был всего-то тридцать один год. Да, славный был парень, добрый. И жена у него была красавица! Жаль их обоих… Вот двое малышей лет четырех копошатся в траве на той же лужайке. Дети сфотографированы со спины, они очень внимательно рассматривают что-то в траве, рядом сачок для ловли бабочек, на одном из мальчуганов — колпачок с помпоном. Леон догадался, что это были двоюродные братья фон Глюк — Кнут и Леонард — в детстве. Кто из них кто на фотографии — Леон не знал, да это было и не важно.

Предательски защипало в носу. Эх, жаль, что он не курит! Сейчас был тот самый момент, когда он с удовольствием бы сделал затяжку-другую. А что такого? Все великие сыщики были заядлыми курильщиками — может, и Леону стоит завести себе трубку?

В мозг вонзился острый коготок, подцепил тоненькую, невидимую, почти несуществующую ниточку и настойчиво дергал за нее, пытаясь выпустить на свободу очень нужную и важную мысль, словно игривый котенок пытается вытащить из-под буфета привязанный к веревочке фантик. Только бы не оборвалась! Леон проделал тот же самый путь, ощупал все углы и закоулки комнаты цепким взглядом в одном направлении и в обратном. Но, увы, ниточка исчезла. Растворилась. Но царапина, оставленная острым коготком, неприятно зудела. Леон достал из-за пазухи свою записную книжку и огрызок карандаша и написал в ней: «Комната Вилли.???». Да-да, и три больших знака вопроса.

Леон бродил по дому, заглядывая во все углы, тумбочки и шкафчики, корзинки и вазы. Он поднимался на чердак, спускался в погреб. Стариков не было. Они будто растворились в воздухе. В погребе он увидел небольшую подсохшую лужицу, которая образовалась из-за неплотно прикрученного краника на бочонке с домашним пивом. Сыщик даже заглянул внутрь каждой бочки — так, на всякий случай. Острый коготок вновь цапнул Леона за мозговую извилину. В записной книжечке появилась вторая запись: «Погреб, пивная бочка».

Пока еще не совсем стемнело, Леон прошелся по участку позади дома. Все, как обычно, если не считать пустого хлева — жалостливый Михель забрал живность под свою опеку. Чучела совсем понурили головы. Видимо, одинокие куклы тоже грустят без своих хозяев. Буквально в считанные минуты начали сгущаться терпкие сумерки, пропитанные запахом прелой листвы. Надрывно каркали вороны — они ссорились не на шутку, пытаясь поделить голову одного из чучел. «И зачем тогда нужны огородные пугала, если их никто не боится?» — подумал Леон. Что-то особенно много воронья этой осенью на огородике Вилли.

На садовом стуле, свесив лысую голову на вырез своей вязаной безрукавки, беспокойно похрапывал Михель. Измятая шляпа валялась на полу возле стула, внутри нее притаился дрожащий коричневый лист. Леон аккуратно, чтобы не напугать и без того пережившего сильный стресс старика, положил руку ему на плечо.

— А? Что? Где я?

— Не волнуйся, Михель, ты в безопасности! А скажи-ка мне, старина, не видел ли ты чего-то необычного? Может, кто-то приходил к ним в гости? Может, они куда-нибудь внезапно собрались и уехали? Или говорили тебе, что планируют какую-нибудь поездку, делились планами?

— Как же, как же, были у них гости! После похорон Абрахама к ним заезжала Рут, они долго сидели, почти до темноты, вот как сейчас мы с тобой. Потом Рут уехала с водителем, Вилли пошел кормить свою живность. Трина стояла на крыльце и вытирала глаза фартуком, знаешь, таким… красивым, с петухами, она сама их вышивала, когда собиралась замуж за Вилли, и…

— Михель, старина, а кто-то еще приходил?

Сыщик понял, что старик готов сорваться в пропасть воспоминаний. Если вовремя не поймать Михеля, то он утащит за собой в эту пропасть и его.

— Приходила фрау Хелен Зейц, экономка покойного герра Абрахама, не помню, может, дня три-четыре назад. Она несла в руках плетеный поднос с пирогом, пахло, я тебе скажу, умопомрачительно!

Михель сглотнул слюну, отчего кадык на его морщинистой шее дернулся, придав ему еще большее сходство со старой черепахой.

— Хелен частенько заглядывала к соседям на кружечку пива или на чай, они с Триной обе любили готовить, обменивались рецептами и приносили друг другу всякую всячину. Я было хотел к ним заскочить на пирог (Михель снова сглотнул), но меня позвала моя Старая Кляча — она никак не могла найти свои очки! А без них она и шагу не ступит. Ну, вот и пришлось мне вернуться домой.

— Нашел очки?

— Нашел! На лбу у моей Старой Клячи!

Михель помолчал минуту, пожевал губами, обиженно засопел и произнес: