Бесплатный фрагмент - Буревестник

БУРЕВЕСТНИК

Рассказ

Рассвет напитал море алым, отчего пароход казался ложкой, скользящей в вишневом варенье. Настасья глядела на гребешки волн, и перед мысленным взором плыли кипучие пенки. Рот сам собой наполнился вкусом ягоды, ноздри тронул бархатистый аромат. Хлынули воспоминания из детства: мать варит лакомство, а маленькая Настя глядит на пузырящуюся жижу, предвкушает угощение. Божечки, как вчера…

К слову, что вчера приключилось?

Улепетывая от Матвея — теперь уже бывшего жениха, — направила стопы на пристань. Мостовая сменилась дощатым настилом, и девушка оказалась в трюме. Жутком, как пещера людоеда из сказки, зато надежном — вряд ли кто сунется. Придумала дождаться утра, и мышкой домой, но обида убаюкивает лучше колыбельной. Пригревшись средь почтовых тюков и мотков такелажа, Настасья провалилась в сон.

С момента пробуждения миновало не менее часа, и к сей минуте она худо-бедно смирилась с положением вещей: за ночь пакетбот вышел в открытое море, и ее вот-вот схватят. Жизнь кончена! Что будет дальше — лучше не думать. Брань, побои, каторга или еще хуже…

Впрочем, уныние — грех. Сидеть в трюме ужасно скучно. И вообще, не дай Бог пожалуют крысы! Шмыгнув на залитую рассветным солнцем палубу, застыла у шлюпки. Тревожный, но не лишенный девичьего любопытства взгляд обежал пространство. Из-за постоянного чтения — батюшка приохотил к грамоте — зрение утратило остроту, а подойти к борту Настасья трусила, потому от горизонта до горизонта колыхалась не вода, а что-то вроде повидла. Так даже лучше. Воображение интереснее зрения! Оно превращает мир в сказку. Правда, иногда в страшную.

Настасья подставила тонкое, с четкой линей скул и торчащими ушками лицо утреннему бризу. Незримая длань разметала пряди — каштановые, непослушные. Следуя давней привычке, зубки прикусили губу. Очи полны слез, но те не спешат катиться по щекам. Гордость удерживает их, точно невод стайку кефали.

Зачем Матюша так обошелся с ней?! Права мать, мужчины хотят одного и, в сущности, ужасные негодяи. Особенно если дело к венчанию.

Знакомство свели год назад, аккурат на Красную горку, когда отец — отставной унтер-офицер, а ныне хозяин вишневого сада, — явился на соседский двор сбывать ягоду. Купец Зильберман, как всякий уважающий себя одессит, яростно торговался, и папенька уступил. Внешне злой, но дочь видела радость в его глазах. Знала, торговля пошла. Велел Наське тащить ведра с вишней. Матвей — старший купеческий сын — взялся помогать. Загорелый, чернявый… Настасья взволнованно молчала, ни словечка не слетело с уст. Поблагодарила его… взглядом.

На другой день плыла по улице, обрядившись в самоновейшее платьице. В прическе трепыхалась лента. Глаза будто искали кого-то. Многие хотели знакомиться, но получали от ворот поворот. Матвей не явился. Ленточка ухнула в канаву, и ее прибрала грязь.

Но тем же вечером скрипнула калитка. Молодой человек пришел не таясь, улыбка на лице. Батюшка с маменькой приветствовали его в ответ на поклон. Покончив с любезностями, пригласил Настеньку гулять. Боже… Сказать, что сердце прыгнуло из груди — ничего не сказать! Вот оно — девичье счастье…

Этак пролетел год. Все были ужасно рады, и даже старик Зильберман согласился принять девушку без капли еврейской крови. Он трижды ходил к раввину просить дозволения. Тот всякий раз отказывал, но вдруг пожалел — молвил с хитрой улыбкой, я, дескать, однажды кушал свинину, просто ни у кого не спрашивал.

Ладилась свадьба.

Вчера Матюша заговорил о венчании. Настасьины щечки стали походить на персики: глянешь — уже сладко. Но речи оказались столь ядовиты, что персики обернулись чесноком. Жених, коего она почитала хорошим, предложил… отсрочить торжество. И ладно бы признался, что боится или встретил другую — это невыносимо, но хотя бы понятно. Нет! Заявил, будто отца укусила африканская зебра — полосатая коняга, существующая исключительно на гравюрах. Низкая, подлая ложь!..

Мужчины созданы для глупостей: воевать, заниматься политикой, строить железные дороги. Созидать любовь и семью — доля сильных. Тяжкий крест.

Память не сохранила слов, выплюнутых в физиономию Матвея. Единственное воспоминание о вчерашней ночи — бег по темным одесским улицам, надоедливый запах моря, дрожание сходней и мрак трюма.

По контрасту с корабельной утробой от яркости кололо глаза. Над головой жалобно крикнула птица, Настасья приставила ко лбу тонкую ладошку, увидала силуэт, знакомую дугу крыльев — чайка.

— Если чайка села в воду, жди хорошую погоду! — произнес чей-то прокуренный бас. — А эта стерва, гляньте-ка, в небо тянет… Взмыла в тучу, грянет буча!

Ему вторил тонкий голос, спотыкающийся на литере «р»:

— Егунда! Вы боцман или цыганка? Отставить пгиметы.

— Слушаюсь, господин капитан!

Вслед за голосами на палубу явились и сами участники беседы. Долговязый офицер в белоснежном кителе и перчатках, а с ним пузатый усач. Настя живо смекнула: тот, что повыше — капитан, другой — боцман. Забилась в тень, скрючилась. Вот уж кому явно не следует попадаться!

— Вы начали объяснять о собаке, боцман. Извольте пгодолжить.

— Так точно, ваш бродь! Псица она исправная, с понятием. Хоть и турецкоподданная…

— Что значит тугецкоподданная?

Капитан оперся спиной о борт, Настасья разглядела лицо. Востренькие глазки посажены близко к носу. Нижняя губа будто отвисла под собственным весом, обнажив крупные зубы, точь-в-точь как у кролика. Непонятно, улыбается человек или в задумчивости позабыл захлопнуть рот.

— Прибилась на Константинопольском рейде, тому года два.

— То есть как? — бровки капитана прыгнули под козырек. — У нее нет хозяина?

— Никак нет, ваш бродь! Обчая она, матросская. Кличут Брусничкой. То есть… кликали. Говорю ж — пропала животинка.

Старший офицер улыбнулся ехидно.

— Вы еще скажите, боцман, как в воду канула!

— Тяпун вам… То есть, нет! Не приведи Господь…

— Будет-будет! Поведай, бгатец, как к собаке относилась маточка?

Боцман наморщил лоб.

— Марья Васильевна-то?

— Нет, болван, ваша собственная мать! Конечно, она — госпожа Стагосельская. Владелица «Бугевестника». Кто ж еще?

«Буревестник! — озарило Настасью. — Вот что за судно… Пакетбот, выписанный из Англии. Новехонький! О нем в прошлом — 1844 году — писали „Одесские ведомости“»

Боцман поскреб шею, сказал:

— Барыня псицу оченно даже жаловали-с. Все фотокарточки с ей мастерили. Оне бдят за технической прогрессою…

На лицо капитана набежала тучка, рот открылся еще шире.

— Пьоггессом, — поправил он машинально. — Экая досада! Очень даже плохо. Когда, вы сказали, животное видели в последний йаз? Искали?

— Бедняжка все у гребного колеса вертелась. Тявкала без продыху. Может, сорвалась дуреха…

— Да-а-а… — протянул капитан. — Махонькая. Выбилась из сил, пошла ко дну. Жаль-жаль.

Боцман разгладил усищи.

— Не то слово, ваш бродь. Говорю же, исправная была псица.

— Далась вам эта собака! — гаркнул офицер. — Маточке-то что скажем…

Они ушли, оставив девушку в раздумьях.

С одной стороны, Брусничку ужасно жалко, с другой — оно и к лучшему. Вездесущий псиный нос и звонкий лай Настасье не кстати. Она вообразила зверушку, барахтающуюся в волнах. Шерсть набухла водой и солью, пучина тянет, словно магнит. Лапы гребут все медленнее. Глазки-бусинки неотрывно следят за кормой… Всхлипнула. Нет, пусть бы лаяла на здоровье, выдала с потрохами, только б жила! Несчастная Брусничка.

Снова всхлипнула, и тут же спохватилась: не громко ли? Найдут — швырнут в угольную яму. Прикрыла рот. И вовремя! По палубе семенит, отмахивая тросточкой, новый персонаж.

Круглобокий, точно самовар, мужчина застыл против борта, там же, где минуту назад капитан. В отличие от него, толстяк не спешил к краю, на усатом лице трусовато-благостное выражение. Ясно — любуется морем с безопасного расстояния.

«Раненько для променада, — подумала Настасья и тут же расплылась в улыбке. — С этакой комплекцией лучше гулять до жары. Особенно если наряжаешься луковицей: сюртук, жилетка, воротнички, соломенное канотье. Все пестрое, дорогое. Еще и бабочку нацепил. Шут гороховый!»

Пшеничные усы забавно подрагивали, глазки щурились от удовольствия. Сжав коленями трость, коротышка извлек из кармана сверток, и на мизинце блеснул перстень. Ну-ка, что у него там? Божечки! Сандвич…

Настя проглотила слюну, в животе заурчало. Громко. Благо, плеск волн все заглушил. Надо бы обратно в трюм, пока никто не заметил. Этот субъект не опасен, сосредоточен на чистоте пальцев и усов, но может вернуться капитан. Или кто из матросов.

Незнакомец жевал с помпезностью царя, когда на него упал завистливый взгляд. Закашлялся, пальцы, держащие лакомство через платок, разжались. Казалось, палубе осточертело блестеть и она с удовольствием размазала по себе ветчину, сыр, листья салата. Лоб и шея толстяка запунцовели, кашель перешел в хрип.

Настасья не помнила, как оказалась рядом. Хилая ладошка забарабанила меж лопаток. Удар, другой, третий… Задышал. Слава Богу!

Мужчина неуклюже отстранился, и к небу взлетел палец. Дескать, спасибо, хватит. Он глядел на спасительницу грустными очами, губы силились раздвинуться в улыбку.

Застучали шаги, над ухом раздалось:

— Господин частный пгистав, с вами все в погядке?

— Эка подавилися, мать честная! Осспади, помилуй. С хлебушком-то оно аккуратнее надо.

Забыв испугаться появлению капитана и боцмана, Настя отворила рот. Сей румяный блин — частный пристав?! С каких пор чиновники полиции выглядят, будто вчера из Парижа? Чудеса…

— Откуда вы здесь? Хватит витать в облаках, милая багышня!

«А это уже мне, — опомнилась девушка, прикусив губу. — Угодила курочка в суп. Что делать? Вот так и помогай людям».

— На вашем месте я бы не стал иггать в молчанку, — посоветовал капитан с нехорошим прищуром. — Покажите-ка билет.

Настасья взяла себя в руки.

— Позвольте! Вы не правильно поняли… Я вовсе не намеревалась приобретать билет.

— Вот как? — перебил капитан. — По-моему, все пгедельно ясно. В последний йаз человек, отказавшийся платить за место в каюте, выпал за богт. Кинулись спасать, но… акулы всегда ловчее!

— Ва-а-аш бродь, — протянул боцман, но начальство, что называется, понесло.

— Как сейчас помню: бедняга мечется по волне зигзагами, блажит, водица богдовая, а чудища не видать. Как так, думаю… После заметил, это она его за кишку таскала. И откуда в животе столько внутгенностей?

Толстяк, наконец, отдышался, сказал укоризненно:

— Прекратите, mon ami! Вы пугаете даму! Неужели не помните, что госпожа Старосельская пригласила на пароход несколько девушек?

— Магия Васильевна?! Но… зачем?

— Merde! Как можно забыть? Ее степенство ищет новую горничную, однако не желает брать абы кого-с. Вот и придумала сравнить кандидаток.

Капитан оттянул ворот, на подчиненного упал гневный взгляд.

— Почему не сообщили?

— Виноват-с, ваш бродь…

Частный пристав шевельнул усами, тон сочился иронией.

— Если позволите, Сергей Петрович, я лично провожу mademoiselle…

— Настасья, ваше благородие, — подсказала бледная от услышанного девушка.

— …А-на-ста-си-ю.

Офицер, которого звали Сергеем Петровичем — два насмешливых «р» в имени! — неумело извинился. Долговязая фигура уковыляла в рубку. Боцман развел загорелыми лапами и бросился догонять.

Глянула на улыбающегося толстяка. Сколько ему? Пятьдесят? Какое усталое лицо. Можно ли доверять первому встречному?

Вздохнув, Настасья подумала:

«Из огня да в полымя. Поступить на службу Старосельской… Кто хуже: она или акула?!»

***

Совещание у госпожи Старосельской подходило к концу. Присутствовали двое: богатая судовладелица и ее секретарь.

Женщина вздохнула — первая ночь в море далась нелегко. Дощатые стены давили, как гроб, лишали сна. Пароходофрегат, имевший кроме парусного обустройства двигатель и гребное колесо, нуждался в массивном корпусе. Оттого надпалубные постройки жались друг к дружке, словно кресты на погосте. Узкие, мрачные. Думы о могиле явились к рассвету, когда Мария Васильевна, сцепив руки на груди, изучала потолок. Боже! Не доставало свечи в скрюченных пальцах и запаха ладана…

Секретарь, которого звали Игорь Алексеевич Фалик, тоже клевал носом. Башка раскалывалась от выпитого. Глаза-колючки вцепились в хозяйку. На кой бес разбирать дела с утра пораньше?! Не спится ей… Толстая дура! Накрутила кудряшек. Две на лбу, остальные под чепцом. Ни дать ни взять — крючки, торчащие из-под рыболовной сети. Нос вздернут, отчего кажется, будто на собеседника глядят ноздри.

Старосельская поерзала в кресле. Обсуждение проблем изнуряло. Заключительный пункт грозил особенным раздражением. Прежде чем озвучить его, взглянула на слугу. Мешок с костями. Вместо шевелюры седоватый мыс, вокруг плещутся залысины. Шея красная, точно от удавки. Сидит улыбается. Как всегда, одними губами. Подумать только! Думала завести с ним шашни в отместку неверному мужу… Ныне мысль вызывала усмешку.

Впрочем, мужчины ценны умом, а с этим у Фалика отменно. Лучшего советника не сыскать.

— Парусину и цены на уголь обсудили. А как быть с камушком в сандалике, дорогуша? Под угрозой слияние с «Комиссией новороссийских пароходов», — промурлыкала Мария Васильевна.

— Пятигубов уперся? — буркнул секретарь невежливо. Ему — и только ему! — дозволялась прямота, а грубость прощалась.