Когда же черти, наконец, заберут тебя?! Этот истошный вопль и летящая прямо в лоб чугунная сковорода — последнее, что услышал и увидел за свои 32 года пребывания на земле Павел Морев. И даже находясь уже в другой ипостаси, потеряв физическую сущность в момент соприкосновения отягченной алкоголем головы с вышеназванным предметом, он ощущал нервную дрожь в словно бы еще присутствующем теле, и душа его, страшно завывая, потерянно металась в чертогах вечности. Он снова не оправдал Его доверия. Он отправлялся на Землю, полный благих намерений, полагая что уж на этот раз сумеет сделать что-то очень важное, что-то стоящее, оставит добрый след… И вот каков итог: три года беспросветного пьянства с короткими паузами мучительной трезвости, заполненными самоуничижением, угрызениями совести, бесплодным покаянием, после которых вновь наступала — как избавление — черная полоса еще более ужасного запоя. И так до тех пор, пока чугунная сковорода, направленная в сторону его головы женой, а может быть, ангелом-спасителем, не поставила точку в этой затянувшейся драме жизни Павла Морева, тело которого, облаченное в строгий черный костюм, лежит теперь средь свечей в дешевом гробу и вот-вот будет предано земле.

С чего же это все началось? Душа зависла в горестном раздумии, прокручивая кадры минувшей земной жизни. Безоблачное детство… Мама, папа — такие еще молодые… Школа, выпускной. Директор говорит, обращаясь к родителям: «Я впервые вручаю столь престижную премию за серьезную научную работу ученику. У вашего сына блестящие способности. Надеюсь, таким же будет и его будущее». И вот уже мимо Души пробегает семнадцатилетний Павел: «Мама, папа! — кричит радостно, — я поступил!» Устремляется в школу, к директору: «Геннадий Павлович, я поступил, в МГУ!»…

Какое замечательное было время! А вот и она — Лена. Группа студентов что-то оживленно обсуждает. Появляется Павел, как всегда читающий на ходу. Веселый мелодичный смех останавливает его. Он поднимает голову. В это время кто-то кричит из компании: «Павел, иди сюда, у нас в группе новенькая!» Девушка оборачивается, их глаза встречаются, и с этой минуты он потерял покой. Долго мучился, не знал, как подойти. «Почему-то я очень стеснялся девушек. Хотя явно был недурен собой, — заключила душа, пытливо вглядываясь в лицо лежащего в гробу. — А эта черная повязка, закрывающая пробоину в голове, даже очень идет ему. Надо было при жизни носить такую». Душа горестно застонала. Надо… Надо было многое сделать для того, чтобы быть любимым, потому что, как оказалось, это самое главное, все остальное — ничто без нее. Только бы она была рядом, только бы любила. Как поздно пришло понимание этого.

«Смотри, — горестно прошептала сама себе Душа, прокручивая ленту своей непутевой жизни. — Это ты лежишь на диване, словно малое избалованное дитя, уткнувшись в стену».

— Милый, я понимаю, как тебе трудно, — она гладит твои волосы, руки. — Сейчас всем трудно. Но ты должен выстоять. Ради меня, ради нашей дочурки, ради нашего счастья. Я очень люблю тебя, пусть это тебе поможет.

Ты вскакиваешь с дивана, подбегаешь к стене и начинаешь судорожно срывать с нее многочисленные дипломы за научные открытия, затем сбрасываешь с полки одну из последних моделей: «Кому это теперь нужно?! — кричишь. — Лаборатория закрыта, мы все уже давно без работы. Куда я пойду? На стройку кирпичи таскать, мыть окна в офисах новых буржуев? Я — ученый! Ты понимаешь это: я — ученый!» Кадры сменяются один за другим. Еще год земной жизни. С полупустой бутылкой вина и бокалом ты плюхаешься в кресло. Она выключает телевизор. Садится напротив.

— Павел, так дальше нельзя. Мы пропадаем. Да, все вокруг рушится. Но это не навсегда, и ты сможешь реализовать себя, воплотить в жизнь свои идеи, ты талантливый ученый. Но сейчас надо что-то предпринять. Ты ответственен за меня, за нашу дочь. Сделай же что-нибудь!

Ты включаешь телевизор. Ты не услышал этого главного слова — ответственность. Душа глухо застонала. Да-да, конечно, мы приходим в земной мир, чтобы взять на себя ответственность за все происходящее в нем, за своих близких, за их будущее, за себя и свое призвание, дарованное тебе свыше.

— Наконец-то ты понял, — раздался Голос, который привел Душу в трепет.

— Да, Господи, я понял. И все же, так сложились обстоятельства. Все вокруг меня вдруг стало рушиться, я оказался в этой жизни ничем, а сделать ничего не смог. И я потерял ее любовь…

— Любовь — это деяние. Мерой сделанного измеряется любовь. А ты любил только себя, ты упивался своими бедами, ты не хотел взять на себя ответственность и потому потерял облик человеческий. Посмотри, это ты виснешь на заборе, обливаясь собственной мочой. Какая любовь может выдержать это?

Кадр остановился. Большие глаза Лены и заплаканные дочери смотрели на него издалека, сквозь дымку разделяющих их миров. Душа взвыла от отчаяния.

— Господи!!! Дай мне еще одну попытку

— Босс! Это было великолепно! Они визжали, как грешники на сковородке в аду. Здорово вы их умыли… Они же теперь остались без штанов!

— Грешники — это мы. Но мне плевать. Цель оправдывает средства, а победителей не судят. Таковы законы бизнеса, все остальное — эмоции. У этих слюнтяев одни лозунги за душой. А бизнес — это умение ставить капканы. Чей сработал, тот и выиграл. И если уж по дурости своей они шлепнулись в вырытую мною яму и теперь сидят там в собственном дерьме, то чего уж махать руками и кричать о честности и законности? Хочешь честности — сиди дома на печке, соси лапу и не лезь в бизнес! В общем, оформляй документы, теперь все это наше. А вечером банкет. Оторвемся по полной программе.

…Утром болела голова. Он принял ледяной душ, затем крепко растерся так, что кожа стала багровой, и с удовлетворением почувствовал, как живительная энергия заполняет все клеточки его бренного тела. Мозги, шур-шур, тут же включились в работу. Он снова готов к борьбе. Предстоит грандиозный прорыв! Путь расчищен, теперь можно взяться…

— Милый, ты можешь вспомнить, когда мы в последний раз занимались сексом? — язвительно поинтересовалась в этот момент жена.

— Не приставай с глупостями, — отмахнулся он.

— Это не глупости! — неожиданно взорвалась она. — Я молода и хочу нормальной жизни…

— Ты ее имеешь, — парировал он. — На чем вы спите, барышня? Ах, на шелковых простынях? А в чем вы плюхаетесь на сиденье «Вольвы», «Тойоты» или «Мерседеса», поданных в зависимости от вашего настроения, — в норковом манто? У вас есть все, что хотите, даже сверх того. И вы — уважаемая в обществе леди, на которую все вокруг смотрят с завистью… Так что тебе еще надо?! — сорвался он вдруг на крик.

— Знаешь, я много в последнее время над этим думаю, — заговорила она спокойно и устало, присаживаясь рядом с ним. — Выслушай меня, пожалуйста. Действительно, ты прав, у меня есть все. Но почему-то это не радует. Вероятно потому, что нет главного — нет больше любви, счастья, тепла, нет интересной, значимой жизни. Мне холодно на этих шелковых простынях в постели, в которой ты теперь — каменный гость. Ты или пьян, или засыпаешь от усталости, едва положив голову на подушку. А если иногда у тебя и возникнет потребность во мне, как в женщине… Не обижайся, но ведь ты уже почти импотент. Я знаю, что у тебя новая секретарша, с высшим образованием, очень красивая и, мне рассказывали, ты несколько раз подвозил ее вечерами домой, целовал ей ручки. Думаешь, она тебя возродит, надеешься на чудо? Ничто тебя не возродит, пока ты сам не изменишься, не станешь прежним, каким был раньше. Ведь ты уже не человек — робот. Люди для тебя ничего не значат — только дела, дела, бизнес. А для чего все это, кому стало лучше на земле от твоей сумасшедшей гонки? Деньги ради денег? Для чего такая жизнь? Посмотри на себя, ты же болен…

— Все, хватит, — резко остановил он ее, поднимаясь. Достал мобильник, быстро набрал номер: — Собери всех, — сказал кому-то, — я выезжаю.

Настроение было подпорчено. Он с силой вдохнул воздух и нырнул в автомобиль.

— Шеф, — услышал, едва войдя в офис. — Знаете новость? Наша секретарша, которую вы пару месяцев назад отправили якобы в командировку, оказывается, пришибла своего мужа, запустила сковородкой ему в голову! Кто бы мог подумать, такая милашка. Да вы его видели, приходил к нам проситься на работу.

— Помню. Слизняк. Так ему и надо, нечего попусту небо коптить. А ее срочно уволить, задним числом. Причина — психопатка, душевно неуравновешанная. Позвони врачу Илларионову, пусть подготовит необходимое заключение, тоже соответствующим числом…

— Что за утро, все так и норовят испортить мне настроение! — с этими словами он ворвался в кабинет, где его уже ждали компаньоны, и знакомый сладостный трепет — предощущение новых дел, новых битв и побед — пронизал все его тело. С хитрой улыбкой он посмотрел на собравшихся:

— Ну что, еще не очухались после вчерашнего? Мозги, небось, размякли. Так вот, соберите их в кучу. Нас ждут великие дела. Мы возьмемся теперь за наших главных конкурентов, за этих педерастов. Мы размажем их по стенке. У меня есть великолепный план! Несколько гениальных шагов и…

— И более тысячи ни в чем не повинных людей окажутся на улице, потеряют свой заработок.

«Кто это? Ах, опять товарищ-правдолюб встревает. Этот неугомонный совковый элемент. Давно пора с ним расстаться», — подумал он про себя, а вслух жестко парировал:

— Защищать своих рабочих — это их забота.

А наша задача — защищать и преумножать наш капитал любыми доступными нам средствами. Это бизнес. А эмоции оставьте при себе.

Он был раздасадован тем, что его прервали. Усилием воли погасил гнев, вновь собрался и продолжил:

— Повторяю, у меня есть великолепный план. Они съедят мою приманку, а дальше могут хоть к Папе римскому взывать, будет уже поздно. Что?! Нечистоплотная игра? — снова взорвался он, услышав чью-то реплику. — Чистоплотные на базаре свои последние штаны продают. Вам ведь не хочется этого? А-а, то-то же. Тогда слушайте! — и он решительно хлопнул ладонями обеих рук по столу.

Но что это? Все поплыло перед глазами, невероятной силы вихрь закрутил, завертел его обмякшее и вдруг ставшее таким легким тело. Вот он на жуткой скорости уже несется по черному тоннелю. На выходе — яркий свет. Это почему-то знакомо. «Я умер? Где мое тело?» На лету вновь представленная душа успевает бросить взгляд вниз — двери кабинета распахнуты, люди в белых халатах укладывают кого-то на носилки, натягивают простыню на голову. «Понятно, все кончено. Но почему я не останавливаюсь? Подождите, а где же суд Божий, почему сразу в ад?

— Не в ад — в чистилище, — прозвучало рядом. — А куда потом, от тебя зависит. Он решит, когда предстанешь пред Ним.

* * *

— Ну, что ж, времени прошло немало. Что скажешь? Все ли понял?

— О, Господи! Я не знаю, что со мной произошло. Ты дал мне возможность стать богатым, а значит, быть свободным от обстоятельств, чтобы употребить силы свои не на борьбу с жизненными невзгодами, а на воплощение дарованного мне небесами во благо всего человечества, своих близких и тех, кто нуждался в этом. Но деньги, злато ослепили меня, заглушили голос души и совести. И я вдруг стал совершенно по-другому смотреть на мир, возомнил себя избранным, хозяином жизни, которому это жалкое быдло — толпа должна поклоняться и уж ни в коем случае не перечить. Несчастные, выбитые из жизненной колеи люди не вызывали у меня жалости — только презрение. Деньги стали для меня единственной целью, ради которых я готов был трудиться денно и нощно и мог пойти на все. Я перестал быть человеком, превратился в робота. Все дни, проведенные в чистилище, я казнил себя за это. Я вновь провел впустую время на Земле и раскаиваюсь в том искренне.

Господи!!! Дай мне еще одну попытку! Дай возможность стать тем, от кого зависит счастье многих людей, чтобы я смог сразу искупить все предыдущие грехи пред Тобой.

— Аминь.

Предвыборная кампания набирала силу, становилась все яростней, все напряженней. Партии не скупились на гневные словоизлияния, разоблачения и даже на явную подтасовку фактов. Компроматы сыпались на избирателей то с одной, то с другой, то с третьей стороны. Где-то ближе к финишу неустанно проводимые рейтинги выявили лидера — им стал самый молодой кандидат, который обвинял громче всех и обещал больше всех. Он и победил. Ликованию народа не было предела: вот теперь-то, мол, заживем.

— Олег Викторович, вы сломаете себе шею, — съязвил лидер партии «Народная воля». — Обещания-то выполнять надо. — И первым сломал себе шею. Компромат на него сшили быстро и легко: все теперь было во властных руках нового правителя — специалисты, юристы, органы правопорядка и прочее, прочее для того необходимое.

— Мы сделаем людей счастливыми, но сначала мы должны убрать с дороги все то, что мешает нам плодотворно трудиться и воплощать в жизнь задуманное, — пояснил Олег Викторович, адресуя свои слова тем, кто еще не понял, что их ждет. — Нам не нужен здесь политический бордель, нужны реальные, конкретные дела.

Последние слова утонули в буре аплодисментов. Страна, утомленная политическими распрями, с надеждой расправила плечи.

Первой на прием запросилась «Партия труда».

— Олег Викторович, все позади, победил сильнейший. Пора браться за практическую работу, вы совершенно правы. И мы готовы принять в ней активное участие, — поспешили заверить трудовики. — У нас есть экономически обоснованные заключения известных специалистов по самым жизненноважным для страны вопросам.

— Например? — стараясь понять, куда клонят его политические конкуренты, настороженно спросил Олег Викторович.

— Например, всех волнует приватизация энергопредприятий. Мы внимательно изучили предлагаемый вашей партией проект. Он реален, однако в нем не учтены очень многие факторы, которые впоследствии могут больно ударить по населению. Наш проект, над которым основательно потрудился коллектив специалистов, учитывает, как мы считаем, все нюансы, более эффективен и экономичен. Можно даже обнародовать оба проекта, пусть экономисты, хозяйственники, простые потребители энергии посчитают, подумают и выскажут свою точку зрения. От этого дело только выиграет.

«Ага, вот вы голубчики и раскрыли свои карты, — злорадно усмехнулся про себя Олег Викторович. — Холуйской лестью решили усыпить. А дальше опять за свое — мол, посмотрите, люди, в какое дерьмо хотел засадить вас новый избранник народный. А мы вот — ваши спасители… Нет уж, не выйдет, меня так просто не проведешь».

Долгими ночами он размышлял: «Разумеется, сейчас они все начнут объединяться против меня, чтобы дискредитировать и утопить на следующих выборах. Нужны хитрые ходы, нужен продуманный план действий».

И ходы были найдены. Вскоре появились три новых комитета в задачу которых входило: сбор компромата; создание имиджа руководителя; прогнозирование экстремальных ситуаций, планируемых вражеской стороной, а также планирование экстремальных ситуаций с целью защиты власти. Этот последний комитет сыграл наибольшую роль на следующих выборах. Запущенный в самый последний момент «красный петух» перессорил все партии и внес смятение в ряды избирателей. Для большей убедительности Олег Викторович организовал парочку неудавшихся покушений на себя и сумел в конечном итоге, хоть и с небольшим перевесом, снова победить. Утро следующего дня страна встретила в горестном недоумении: после четырех лет анархии, в течение которых власть неустанно боролась за власть, употребив на то все силы и умственный потенциал, в результате чего процветали коррупция и беспредел, а народ еще более быстрыми темпами погружался в бездну нищеты, всем казалось, что только новые выборы могут что-то изменить. И вот последняя надежда рухнула. Страна обреченно замерла в ожидании самого худшего.

В один из таких пасмурных дней все радиостанции и каналы ТВ, прервав свои передачи, сообщили вдруг о жуткой автокатастрофе, в которой погиб глава государства Олег Викторович Кедрин.

…Душа выпорхнула из изуродованного тела, покружила над грудой искореженного металла. С расположенных вдоль дороги полей, где полным ходом шла посадка картофеля, сбежались люди. Их оттеснили на обочину, но происшедшее утаить не удалось, и быстрый шепоток пробежал по толпе.

Один из подошедших, стянув с головы кепку, несколько раз перекрестился. Душа, преисполненная благодарности, тут же подплыла к нему. В этот момент стоящая рядом женщина скосила на молящегося глаза и язвительно прошептала: «Что ж ты так убиваешься, Петрович, словно отца родимого оплакиваешь? Или он тебя очень счастливым сделал?

— Да уж, осчастливил! — подхватила, уже не таясь, другая. — Еще бы немного и по миру пошли. Разграбили страну сволочи, до нас им никакого дела не было. Может, его Господь потому и забрал, что больше не мог смотреть на это безобразие…

Душа испуганно взглянула вверх, и ей показалось, что нависшие над землей облака расступились и в образовавшемся коридоре света появился Его облик: Он словно бы согласно кивал в такт словам говорящей.

— Господи! — поспешила к Нему душа. — Ты дал мне возможность быть богатым, но деньги, нажива, собственное благополучие стали единственной моей заботой. Ты дал мне власть, но страх потерять ее затмил мой разум, и я ничего не сделал на благо людей. Прости, Господи, и не отворачивайся от меня. Позволь мне стать создателем не материальных, а духовных ценностей. Вдохни в меня талант такой силы, чтобы созданное мною потрясало души, заставляло их замирать от восторга, вселяло в них силу, уверенность в себе, помогало жить.

— Господи! Ну дай мне еще одну попытку!

— Милая, ты устала, тебе надо поспать. Врач сказал, что роды прошли благополучно и с малышом все в порядке. Ты молодец.

— Что это, дорогой? Посмотри!

— Это упала звезда.

— Какая необычная… Ты видел, как она осветила все вокруг? У меня такое ощущение, что она пролетела возле самого нашего окна. Это неспроста! Милый, у нас родился гениальный мальчик! Я уверена в этом.

— Я тоже. Спи.

* * *

…Выставка молодого художника Ильи Богомолова вызвала фурор. С раннего утра у стен галереи выстраивалась очередь желающих увидеть его картины. Экспозиция была небольшой, но у каждой из работ посетители замирали надолго, и потому очередь продвигалась медленно. Всех поражало видение художника, он словно бы обладал знаниями, которые наглухо были запечатаны для простых смертных. Миры и цивилизации, прошлое и будущее Земли, невидимая жизнь Тонкого Мира — это заставляло взглянуть на все по-иному, как бы с высоты Времен, глубин Вселенной, отодвигало на задний план заботы и тревоги сегодняшнего дня. Но главное, полотна излучали какой-то таинственный свет. Он проникал в душу, сообщая ей сильный энергетический заряд. И потому люди покидали выставку просветленные, полные надежд, позитивных устремлений и добрых чувств. Как они сами говорили встречающим их у входа журналистам, «хочется весь мир обнять, сделать что-то очень важное, чтобы уберечь его, хочется жить по-другому».

— У этого мальчика уникальный талант, — сказал, в свою очередь, маститый художник, член совета Академии художеств Вениамин Вишняков. — Но ему, конечно же, надо еще учиться. Это лишь первые, хотя и подающие большие надежды, шаги. Я намерен пригласить его в свою студию.

Учиться и работать в студии Вишнякова — о таком предложении мечтал в глубине души каждый художник.

— Мой мальчик, какой сегодня счастливый день! — обняла мать сына, когда все гости, приглашенные на небольшое семейное торжество, разошлись. — Такой успех! Тебя ждет прекрасное будущее! Сам Вишняков…

— Я не пойду к Вишнякову, — прервал ее сын. — Чему я могу научиться у художника вчерашнего дня — писать портреты да пейзажи с натуры? Или корпеть над натюрмортами? Я не хочу тратить на это время!

Мать долго не могла уснуть.

— Что ты так расстраиваешься? — утешал ее муж. — Большие таланты зачастую не оглядываются на авторитеты. И, возможно, правильно делают: если бы оглядывались, не смогли бы проложить свой путь.

На следующий день сын принес радостную весть:

— Меня пригласили в Париж. Я уже дал согласие отправить туда все картины на вернисаж.

И мать окончательно успокоилась.

* * *

Из Парижа долгое время не было вестей. Родители потеряли покой. И только через месяц забежавший к ним друг сына Кирилл, тоже талантливый художник, сообщил, что выставка имела оглушительный успех, вся парижская богема от Ильи без ума, и теперь его никогда нельзя застать дома — то он у кого-либо из своих новых друзей, то с ними же в кафе, где дым коромыслом и творческие споры до утра, то блистает на званых вечерах и приемах.

А еще через два месяца пришла весточка и от самого Ильи

«Дорогие мои! Я покорил Париж. На очереди Италия. Картины мои уже там. Один известный миланский меценат взялся организовать выставку. Он увидел мои полотна здесь, в Париже, и пришел в такой восторг, что я стал даже избегать его (ох, уж этот итальянский темперамент!). Так что у меня все прекрасно, дорогие мои, не волнуйтесь. Целую. Ваш гениальный мальчик Илюша.

Мать заплакала от счастья.

— Милый, помнишь ту звезду, что пролетела у нашего окна? — спросила она радостно, устраиваясь рядом с мужем. — Помнишь, я тогда сказала, что у нас родился гениальный мальчик. И это случилось. Произошло настоящее чудо!

— Талант — это всегда дар свыше, — задумчиво ответил ей муж. — Но талант это и тяжкий крест.

— Что ты хочешь этим сказать? — тихо спросила мать.

Он молча погладил ее по голове, и она не решилась продолжить разговор.

* * *

«Италия покорена! Теперь пришла очередь ахать англичанам, — сообщил сын через несколько месяцев. — Уверен, что я растоплю их холодные сердца!»

Письмами родителей он не баловал. Редкими весточками лишь извещал об основных событиях.

— Не нравится мне это, — нахмурился отец, прочитав последнюю из них. — Выставки пусть устраиваются, это хорошо. Но он-то зачем тратит на них время? Чтобы вновь и вновь слышать восторженные похвалы, блистать в различных кругах и салонах, вести с пьяной богемой пустые разговоры? Для этого разве ему талант дан? Он уже больше года не держал кисть в руках. Правильно говорит Вишняков — кстати, он на днях звонил, — что талант, как драгоценный камень, шлифовать надо.

Все это отец и высказал сыну, когда тот, едва приехал домой, вскоре снова засобирался в Париж.

— Ах, отец, какой же ты с возрастом стал брюзга! Словно и не был молодым. Вспомни свои студенческие годы, ночные посиделки, сам рассказывал.

— Да, помню, и теперь очень сожалею, что так много времени и сил растратил попусту.

— Ну, ты человек точных наук, поэтому для тебя это, возможно, и впрямь лишь загубленное время, — ответил, подумав, Илья. — А для меня — кислород, питающий мозг и душу, без которого я сразу увяну и упаду до уровня вишняковцев… Но хочу тебя успокоить, я собираюсь работать в Париже и уже присмотрел там мастерскую.

И он уехал в Париж. А потом письмо пришло из Америки, где он вскоре женился. Через какое-то время в прессе промелькнула информация о том, что Илья Богомолов — наиболее покупаемый в Штатах художник, его картины распродаются по самой высокой цене.

«Эти американцы — удивительный народ, — писал Илья домой. — Они из всего делают бизнес. Поставят на человека, как на лошадку на ипподроме, и качают прибыль. Может, это и правильно. В результате у меня здесь прекрасная мастерская, я ни в чем не нуждаюсь. Правда, картины мои в основном заказные, они тут же уходят, их продают. Но в ближайшее время я планирую начать работу над экспозицией, которую привезу на родину».

Через двенадцать лет упорхнувший из родного гнезда худенький, малоразговорчивый, с отрешенным взглядом юноша вернулся домой уверенным в себе мужчиной крепкого телосложения, с постоянной широкой улыбкой на красивом лице.

Выставку Ильи Богомолова ждали с нетерпением. У стен галереи с раннего утра вновь выстроилась очередь. Многие из пришедших помнили тот волнующий день, когда они испытали удивительное, необъяснимое чувство, стоя у картин молодого художника. Он словно бы приоткрыл им тогда тайны мироздания, высветил суть и назначение человеческого «Я» в цепочке времен и пространств, заставил задуматься о своем предназначении. Они свято помнили этот день и через годы пронесли в своих сердцах благодарность художнику.

И вот выставочные залы открылись. Взору вошедших предстали грандиозные по своему размеру полотна. На фоне пронзительной космической сини — пошатнувшиеся силуэты небоскребов, люди, взмывающие руки к небу, двойники из параллельного мира, бросающие ариаднину нить бредущим по Земле — жалким остаткам человеческой цивилизации.

Во втором зале всю стену занимал триптих «Звездные войны». Изображенное на нем не шло ни в какое сравнение с примитивной выдумкой голливудских компьютерщиков. Это было похоже на возможную правду. И невольно возникал вопрос: где мог увидеть такое художник, кто дал ему это знание?

Люди снова подолгу задерживались у его полотен. Поток посетителей не иссякал. Но придя в себя после громких речей, цветов, поцелуев, рукопожатий, неизбежно сопровождающих открытие любой выставки, а уж отсутствующего долгое время Ильи Богомолова тем более, художник вдруг ощутил подспудно необъяснимую тревогу. Он вглядывался в лица людей, переходящих от одной его картины к другой, и вдруг понял причину внутреннего беспокойства — они с любопытством разглядывали изображенное им, но души их оставались холодными, а глаза, казалось, говорили: «Да, это здорово, это интересно, но не более».

Вечером он отказался от встреч. Сидя дома, Илья мучительно соображал: «Что же произошло?» Он пишет в той же манере, в той же гамме. Его картины успешно рапродаются, они висят в домах многих знатных людей, украшают стены офисов. «Что же не так?»

«Это грандиозно!», «Потрясающе!» — прочитал он в газетах на следующий день, а у галереи вновь увидел длинную очередь желающих попасть на его выставку, и на душе у художника повеселело. «Наверное, показалось, устал», — подумал он.

В соседних залах меняли экспозицию, открывалась выставка его бывшего друга Кирилла Худякова.

— Надо взглянуть, что сотворил этот трудолюбивый вишняковец, — сказал он отцу, сумевшему выбраться на выставку сына лишь на второй день.

— Посмотрите, посмотрите, сам Богомолов пришел оценить работы Худякова, — зашептали сотрудницы музея.

Он щедро одарил их своей красивой улыбкой, а затем перевел взгляд на картину, которую только что закрепили на стене рабочие, и замер. Свет, этот свет… Откуда он у него?

— Это наша восходящая звезда — Кирилл Худяков, — услышал Илья рядом голос одной из сотрудниц музея. — Он в последнее время как будто сбросил с себя оковы, стал писать волнующе пронзительно. Думающий, целеустремленный художник.

Илья кивнул. Что-то сжалось внутри. Незримый свет проник в душу, и она заметалась, испытав и нестерпимую боль и огромную радость одновременно. Он долго стоял у картины, потом быстрым шагом, чуть ли не бегом устремился в свои залы.

…Отец увидел, как сын покидал выставку — на очень бледном, в одночасье осунувшемся лице выделялись огромные, опрокинутые в себя глаза. Глаза юного Ильи Богомолова.

Дома на столе он оставил записку: «Уехал на дачу. Хочу отдохнуть. Прошу не беспокоить

— Пусть побудет один. Ему это очень надо сейчас, — мягко сказал отец встревоженной матери. Если бы он знал…

Через неделю родители все же решились побеспокоить его. На их настойчивые телефонные звонки никто не отвечал. Гонимые каким-то недобрым предчувствием, они помчались на дачу, что находилась за сто километров от города. То, что они увидели там, сделало их несчастными на все последующие годы вплоть до самой смерти — в ванне, заполненной, казалось, одной кровью, лежал их гениальный мальчик. Глаза его были широко распахнуты, и возникало ощущение, что не синий кафель нависающего потолка, а неведомые синие дали отражаются в них.

В зале повсюду были разбросаны незавершенные порванные картины, на которых едва успела засохнуть краска. Отец долго рассматривал их:

— Он искал себя, того, прежнего, — сказал с болью. — Он искал Свет.

* * *

…Ослепительный благостный Свет не озарил душу, выпорхнувшую из туннеля. Она металась в серой мгле, тщетно взывая к милосердию.

— Боже, Ты дал мне Знание, которым не обладают простые смертные, и невиданной силы талант. Но я, праздный и самодовольный, растерял все, не смог употребить мне дарованное во благо людей! Я снова не оправдал Твоих надежд. Но молю Тебя, дай мне еще одну попытку… Еще одну попытку…

— Господи! Ты где?

— О, Господи…

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ Что посеешь, то и пожнешь

Библия: Послание к Галатам

БУМЕРАНГ

Далекие сполохи не принесли в город долгожданной грозы. Тяжелая липкая жара пропитала воздух, повисла в мастерской, находящейся под крышей 12-этажного дома. Марат выругался и бросил кисть.

«Все равно не успею», — подумал он. А вслух сказал:

— Жара. Ничего не клеится.

— Жара тут ни при чем, — ответила из-за ширмы Валерия. — Ты взялся писать не в своей манере, вот и не получается.

— Что значит не в своей манере?! — вскипел Марат. — Что ты хочешь этим сказать?

Опрокинув стул, он с грохотом подскочил к занавеске и отдернул ее.

— Ты взялся писать вещь, в которую надо вложить тепло души. А этого у тебя нет, — спокойно ответила Валерия.

— Начинаются бабские штучки. Дурой была, дурой и останешься! — зло прокричал Марат.

— Да нет же, сам посмотри, — махнула она в сторону картин. — В светлых тонах ты вообще не работаешь. Болото в лунную ночь, дремучий лес, лешие, кикиморы, привидения, пришельцы. Жуть какая-то! А если и случаются светлые тона, то они такие холодные, что в дрожь бросает.

Марат в бешенстве замахал руками, стараясь не сорваться, не скатиться до брани, как с ним это нередко случалось:

— И очень хорошо! — выдавил он наконец. — Я все эти годы искал такую гамму красок. Разработал свою технологию, использую принципы голографии. Я стремлюсь вырваться за пределы трехмерного пространства и порой кажется, что мне это удалось. Причем тут душа с ее теплом или холодом?! Это чистая техника.

— Нет, дорогой мой, — не сдавалась Лера. — Краски сами по себе ничего не значат. Это самообман. Картина отражает состояние твоей души. А ты не любишь этот мир, не любишь и презираешь людей. И все зло, которое в тебе сидит, ты выплеснул на свои картины. Оттого они такие жуткие. Ты их видел когда-нибудь ночью? Такое впечатление, что они в душу вгрызаются и пожирают ее.

— Злой, говоришь?! — закричал остервенело Марат. Засунув руки в карманы рабочего комбинезона, он нервно заходил по комнате. — Что ты можешь об этом знать?! Тебя не заставлял отчим в 12 лет заниматься сексом, тебя не бросила мать на произвол судьбы, тебя не лупили нещадно в подворотнях только за то, что ты не такой, как все, и тебя не предавали свои в Чечне! Так за что же мне любить этот мир?! За его сплошной сволочизм?

Валерия некоторое время молча смотрела на него.

— Оказывается, я многого не знала, — сказала затем тихо. — Нам стоило раньше поговорить об этом. А сейчас, к сожалению, уже поздно.

Только теперь Марат заметил большие сумки, стоящие возле тахты.

— Ты что это, Лера! — он подошел к ней, попытался обнять. — Обиделась из-за вчерашнего? Я дурно вел себя, признаю. Но…

— Я уже ни на что не обижаюсь, ни на вчерашнее, ни на позавчерашнее, — перебила она его. — Ты таков, каков есть, и им останешься, а потому ничто и никогда у нас не изменится. Я устала от попреков, унижений, оскорблений, от всех твоих выходок. Я больше не могу и не хочу быть здесь, ни с тобой, ни с твоими картинами… Вероятно, наш брак исчерпал себя.

— Лера!

Она решительно взялась за сумки.

— Ну и катись! — Марат демонстративно плюхнулся на тахту. Он слышал, как она закрыла за собой дверь, вызвала лифт. Кабинка его, громыхая на весь дом, медленно доползла до верхнего этажа. Сейчас Лера внесет в нее свои вещи. И это все, конец. Больше она никогда сюда не вернется. Он вдруг совершенно отчетливо осознал это. Надо что-то делать, подняться, догнать. Но вопреки мимолетному порыву, Марат еще глубже зарылся головой в подушку. Грохот удаляющейся кабинки сразу утих. В ватном безмолвии все показалось вдруг глупым и пустяшным. «Ну и пусть, ну и пусть», — пульсировала упрямая мысль в такт тяжелым ударам сердца.

Затренькал входной звонок. «Лера вернулась! — подскочил он — Она может, она отходчивая.»

Марат распахнул дверь, но обнаружил за нею не Леру, а маленького толстого человечка по кличке Шмон, администратора выставочного зала.

— Я зашел предупредить, что планировка выставки несколько меняется, — начал Шмон с порога. — В ней примет участие Артур Грецкий, его картины успевают вернуться из-за рубежа. Поэтому свои работы ты размещаешь не в седьмом зале, как планировалось, а в одиннадцатом.

— А в седьмом будет Грецкий?

— Да.

— Почему?

— Отвечаю. Это молодой перспективный художник. Ожидается, что именно он привлечет внимание публики к выставке — публика у нас любит новенькое, свеженькое, на заграничном блюде поданное. Ха — ха! — прокомментировал он коротким смешком свою шутку. — Поэтому, естественно, ему и зал побольше… А что ты расстраиваешься? Тебе всего-то придется отминусовать картин пять-шесть. Если учесть, что они у тебя все на один манер, то потеря невелика.

Шмон недолюбливал творчество Марата и никогда не скрывал этого. Он прошествовал вдоль картин, подготовленных к отправке на выставку, бесцеремонно тыкая пальцем в отдельные полотна. Но вдруг быстро отдернул руку:

— Ты что, ток по ним пропускаешь? Они у тебя кусаются, — засмеялся Шмон и показал, жестикулируя уже на расстоянии:

— Я бы предложил выкинуть вот эти.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Марат. — Надеюсь, у меня такое право есть?

— Есть, есть. Завтра в одиннадцать пришлем машину, — и Шмон так же быстро исчез, как и появился, испортив окончательно настроение Марату.

«Что за день сегодня такой несчастливый», — поморщился художник. Достав из буфета бутылку дешевого коньяка, он отпил прямо из горлышка треть содержимого и снова плюхнулся на тахту. Жара, коньяк, неприятности сделали свое дело, и он вскоре забылся тяжелым сном, в котором Грецкий оказался его отчимом, а он убегал от него, как это было в детстве, но тот все равно его находил, а Шмон — любовником Леры, и эти двое тыкали пальцем в его картины, гримасничали и смеялись зло и обидно.

Когда Марат открыл глаза, густой полумрак уже окутал землю и яркий серп луны, словно подвешенный на незримой нити, висел прямо у окна. Глядя на него сквозь прищуренные веки, художник постепенно выходил из сна, с отвращением припоминая все, что привиделось. Потом вспомнил, что единственный близкий человек — Лера ушла и, должно быть, навсегда. Он сел, окинул взглядом мастерскую — она была плотно заставлена подрамниками с холстами, увешана картинами. Но сейчас это не радовало, все казалось чужим, неуютным.

Марат пригляделся. В наступающей темноте краски светились, фосфоресцировали. Картины словно бы ожили и переговаривались между собой короткими световыми вспышками. Марату даже показалось, что он слышит странные, загадочные звуки. «Действительно, немного жутковато. Лера права, они словно живые», — подумал он и включил свет. Эффект исчез. Все стало на свои места. Это были просто картины.

Зазвонил телефон.

— Ну что, Шмон все же устроил шмон? — услышал Марат низкий голос Риты.

— Он перекинул меня в другой зал, а тот отдает Грецкому.

— Ты сильно огорчен?

— Немного да, — признался Марат.

— Он носится с этим Грецким, как с писаной торбой. Такую раскрутку в прессе ему обеспечили… Но ты послушай, что я тебе скажу. Мы разместим тебя в тринадцатом зале, поменяем с Поленчуком, тому все равно. Да и залы практически одинаковые по размеру, но тринадцатый удобнее расположен и в нем освещение более слабое. Поленчук, кстати, на это уже жаловался. А твоим картинам нужен полумрак, свет им противопоказан. Я когда была у тебя в последний раз, поняла это.

«Да уж, — подумал Марат. — Почему я раньше этого не замечал?»

— Я завтра сама встречу машину, — продолжала Рита. — Не волнуйся, мы все устроим как надо.

С Ритой они учились вместе в художественном училище. Художник из нее не получился, но со временем она возглавила отдел современного искусства музея, в галерее которого и должна была состояться эта внушительная выставка года.

На следующий день, проследив за погрузкой картин, Марат не поехал в выставочный зал, раз Рита вызвалась все сделать сама. Он понимал, что Шмону не понравится такая самодеятельность и предпочел избежать стычки. Поэтому он не был удивлен, когда позвонившая вечером Рита сообщила, что Шмон кричал, топал ногами и приказал все восстановить в соответствии с его планом.

— Так я все же в одиннадцатом зале? — спросил Марат.

— Представь себе, нет! — воскликнула Рита. — Произошла преудивительнейшая история. Накричавшись вдоволь, Шмон выставил нас вон — мы были там втроем: я, Валя и Людмила Сергеевна — и приказал прислать рабочих, чтобы все это снять и перенести в одиннадцатый зал. Сказал, что будет их ждать. Когда мы уходили, он уже был в нормальном расположении духа. Рабочие как раз заканчивали свои дела в восьмом зале, и минут через двадцать они отправились к нему. Но Шмона не оказалось на месте. Они подождали его, немного поискали и ушли. Так что твои картины остались в тринадцатом зале.

— А Шмон?

— Вот сейчас самое главное. Шмона нашли на парадной лестнице в шоковом состоянии. Тут же вызвали скорую помощь и отправили его в больницу.

— А что с ним?

— Неизвестно. Все в недоумении. Что его вогнало в шок? Ну подумаешь, немножко потопал ногами, ему не впервой.

У Марата неприятно похолодело внутри. Интуитивно он почувствовал, что это как-то связано с его картинами.

Весь вечер он то и дело мысленно возвращался к этой истории. В двенадцатом часу ночи вновь позвонила Рита:

— Представляешь, Шмон умер, не приходя в себя, — сообщила она. — Прямо жуть какая-то… Алло, ты меня слышишь?

— Да, слышу, — наконец отозвался Марат. — Все это очень странно, ты не находишь?

— Странно, конечно, особенно если учесть, что он был абсолютно здоров. Интересно, что покажет вскрытие?

Вскрытие показало, что на парадной лестнице музея умер совершенно здоровый человек. Вот просто так прилег и умер. Патологоанатомы пришли в тупик с заключением. Были вызваны специалисты из института, проведены многочисленные исследования. В конечном счете ученые пришли к выводу, что смерть наступила от воздействия на организм какого-то опоясывающего излучения. Но ни какова природа этого излучения, ни как именно оно убивает человека — на эти вопросы никто ответить не смог. И бедного Шмона похоронили, окутанного щекочущей нервы тайной и всякого рода домыслами.

…А на выставке все шло своим чередом — торжественное открытие, многочисленные, порой взаимоисключающие друг друга рецензии в разных изданиях, длинные очереди у стен галереи, умствование неутомимых снобов. Как и ожидалось, все стремились посмотреть работы Артура Грецкого. Зал его всегда был полон. А молодой художник купался в лучах славы, без устали давал интервью, беседовал с посетителями, рисовал летящие автографы. И так изо дня в день. Это выводило Марата из себя.

— Ведь ничего нового, все заимствовано. Да к тому же не в лучшем исполнении. А они все готовы молиться на него, как на икону, — зло выплескивал он свою досаду Маргарите.

— Нам надо действовать так же, — сказала она. — У меня есть знакомый репортер, я его позову. Ты художник известный, он с удовольствием о тебе напишет.

Марат только махнул рукой и вышел на улицу. Неудержимо тянуло выпить. Он зашел в ближайшее кафе, но и там, к своему огорчению, обнаружил великого художника Грецкого. Две молодые дамы заискивающе щебетали рядом с ним, а он потягивал виски и снисходительно улыбался. Официант принес ему на огромном блюде дымящееся второе, и деликатные дамочки, вспорхнув, помахали ручкой своему идолу.

Марат наблюдал как он ест, обстоятельно, неторопливо, с осознанием своего величия, и злость все сильнее закипала в нем. «Сейчас я испорчу тебе обедню», — подумал он и, прихватив налитый барменом бокал коньяка, подсел к Грецкому.

— Ну что, Артурчик, как продвигаешься по тернистой тропе искусства? Или решил не тратить силы зря и гору обойти? Видел я твою мазню — это все чужое, мальчик, к тому же, плохо скопированное.

Артурчик и впрямь чуть было не подавился куском мяса.

— А что же такое невиданное представили вы? — только и нашелся сказать он в ответ по принципу «сам дурак». — Что-то я не видел столпотворения в вашем зале. Знаете, как это называется? — он брезгливо скривил губы. — Элементарная зависть.

«Ах ты, щенок!», — еще больше разозлился Марат. И, посмотрев на молодого художника с какой-то ожесточенной решимостью, сказал:

— Пойдем, покажу.

Часы работы выставки закончились, на лестнице еще гомонили посетители, а в залах уже установилась тишина. Марат не стал включать свет, лишь чуть приподнял шторы на окнах. «Ну, давайте, давайте, покажите этому сопляку на что вы способны!» — мысленно обращался он к своим картинам и с радостью не то чтобы услышал, нет, скорее ощутил их веселое потренькивание. Полотна вдруг ожили, поражая открывшейся в полумраке перспективой. Эта магическая глубина манила неудержимо — в чащобу, в болота, где ошалело метались обезумевшие совы, кикиморы, лешие и прочая нечисть, где глухо чавкала трясина и неземным огнем горели глаза каких-то странных существ. «Боже! Неужто это создал я?» — простонал мысленно восхищенный Марат и посмотрел на Грецкого. Тот стоял с широко распахнутыми глазами в центре зала, опоясанный короткими световыми вспышками, исходящими от картин, не двигаясь, словно завороженный. Так продолжалось несколько минут. Потом Марат решил прервать молчание:

— Вы не можете не заметить, что это совсем иная гамма красок, новая технология, — начал было он, передвигаясь вдоль своих полотен, и вдруг увидел, как Грецкий, пошатываясь, пытается найти выход из зала. Марат толкнул перед ним дверь.

Послышались гулкие шаги и голоса, щелкнул выключатель — навстречу шла Рита с каким-то мужичком в странной кепочке.

— Что с ним? — спросила удивленно Рита, кивнув на Грецкого.

— Это грандиозно, грандиозно, — пробормотал Грецкий и, все так же пошатываясь, направился к выходу.

— Ничего особенного. Он посмотрел мои картины и ушел под впечатлением, — сказал спокойно Марат, уже догадываясь, с кем пришла Маргарита.

Через два дня в одной из ведущих газет под рубрикой «Зарисовки с выставки» вышел очерк об удивительном художнике Марате Радлове. Материал начинался именно с этого эпизода, выпукло поданного журналистом. Дотошный репортер попытался также встретиться с Грецким. Но оказалось, что тот безвылазно сидит дома, якобы болен и никого не принимает. И тут Марату удалось взять реванш. Слово в слово изложил в своем материале журналист его высказывание по этому поводу: «Знаете, каков диагноз этой болезни? Элементарная зависть. Некоторые художники выбирают более легкие пути в искусстве, пичкая доверчивую публику дешевыми, хотя и броскими подделками. Но внутренняя неудовлетворенность неизбежно точит их. От этого никуда не денешься. Так случилось и с нашим молодым художником».

Прочитав этот абзац в статье, Рита взвизгнула: — Вот это да! Мы его размазали!

А еще через пару дней народ повалил в тринадцатый зал, чтобы посмотреть на удивительные полотна Марата Радлова. Маргарита еще больше приспустила шторы. Краски фосфоресцировали, светились сатанинским огнем на болоте в лунную ночь, злобно шипели в дремучем лесу.

«Я сделал это! Сделал! У меня в руках невероятная сила четырехмерного пространства. Она защищает меня, она работает на меня. Я теперь не тот трехмерный человечек. Я сумел прорваться!» — думал возбужденно Марат, чеканя шаг по мосту над рекой.

Какая-то девчушка прильнула к перилам, заглядывая вниз. Марат уже вышел на другой берег, когда увидел боковым зрением, как маленький жалкий комочек плюхнулся в воду. Он быстро огляделся — никого поблизости, чертыхнулся и, скинув ботинки, бросился в реку.

— Ты что, думаешь я олимпийский чемпион по плаванию? — говорил он сердито через некоторое время, благополучно выловив девушку в реке и сделав ей искусственное дыхание. — Ладно, течение здесь никакое. А то вместе с тобой пошел бы на дно. Очень мне это надо, особенно теперь.

Он разделся до плавок, отжал одежду, повертел ее перед собой и проворчал:

— Вот и одеяние праздничное мне испортила своими глупыми выходками… Что у тебя стряслось? Какой-нибудь стервец обманул? Так стоило ли из-за этого жизни себя лишать да людям порядочным столько хлопот доставлять?!

Девушка молчала, глядя в небо карими бархатными глазами. Ее знобило.

«Ну и что я теперь должен с нею делать?» — подумал Марат с досадой. Он шел к знакомому физику поговорить о четырехмерном пространстве. Тот жил на другом берегу реки. «Не потащишь же ее туда. И бросить сейчас одну нельзя. Вот морока».

Девушка прикрыла глаза.

— Э-э, не спать, — запротестовал Марат. — Давайте сделаем так. Я сейчас отвернусь, вы отожмете свое платье, и мы зайдем куда-нибудь погреться, то бишь перекусить. Нам сейчас просто необходимо выпить и хорошо поесть. А там подумаем, что дальше предпринять.

Он вспомнил, что где-то на этом берегу есть пельменная, и довольно быстро нашел ее. Они сели в уголок, подальше от окна. Марат заказал водку и по две порции пельменей каждому.

— Пока мы не окунулись с ушами в тарелки, — сказал затем, — давайте хоть познакомимся. Я — Марат, художник. Вы?

— Татьяна, — тихо сказала она.

— Ну вот и хорошо.

Пельмени дымились на столе, источая прямо-таки божественный аромат. Он сразу набросился на них, почувствовав вдруг чудовищный голод. Через некоторое время поднял глаза — девушка вяло жевала, гора пельменей не убыла, а вилка уже лежала на столе.

Марат налил водку из графина — треть небольшого стакана ей, две трети — себе.

— Значит так, — сказал строго, глядя ей в глаза. — Это противная горькая гадость. Но мы ее сейчас выпьем одним залпом, как лекарство. — Он подал ей стакан. — Постарайтесь. Так надо, — сказал, стремясь придать голосу большую убедительность. И с удивлением увидел, как в глазах девушки блеснули слезы.

— Спасибо, — прошептала она, выполнила все, как велел Марат, и принялась за пельмени.

Он с жалостью смотрел на нее — совсем девчонка. «Что же с ней делать?» — подумал снова, но уже сочувственно.

— Домой, как я полагаю, вы не хотите возвращаться? — спросил он.

Татьяна кивнула, а потом произнесла:

— Там отчим. Он… бьет меня…

— И пристает, — задумчиво завершил фразу Марат.

Девушка промолчала. У Марата где-то внутри тупо заныла старая, незаживающая рана. Боль от этого воспоминания была непереносимой. Он плеснул еще немного водки в стакан и залпом выпил. Девушка внимательно посмотрела на него. Марат истолковал этот взгляд по-своему:

— Ничего, ничего, не пугайтесь. Я не алкоголик. Хотя какое это имеет значение. Речь-то идет о вас. У кого бы вы могли временно пожить?

— Здесь — ни у кого. Я приехала сюда рано утром, — ответила Татьяна.

Марат присвистнул: так она еще и иногородняя. Он посмотрел на часы. Рита, конечно, уже отправилась на дачу и теперь вернется только в воскресенье.

— Ладно, поехали, — сказал он, поднимаясь.

Они вышли на улицу. Марат остановил такси, назвал адрес, и машина двинулась вдоль злополучной реки, которая по-прежнему невозмутимо несла свои воды в дар далекому морю. Марат пристально вглядывался в ее серую гладь, словно пытался найти ответ на тревожащий вопрос, который исподволь все сильнее начинал беспокоить его.

— Странная все-таки штука — жизнь, — произнес он задумчиво, когда машина въехала на мост. — Всего полтора часа назад ты стояла вот здесь, — он сам не заметил, как перешел на «ты». — А я пробегал мимо, и мне не было никакого дела до тебя — свои планы, свои мысли, в которых девушки по имени Татьяна не присутствовало. Наши пути-дороги не пересекались. Мы были размещены в пространстве параллельно относительно друг друга. И вот, пожалуйста, какое-то мгновение, и все круто поменялось, наши пути сошлись, мои прежние мысли и планы внезапно улетучились, а я теперь занят полностью тобой… — и помолчав, добавил сердито: — Решаю проблему, куда бы тебя сплавить.

— Чтобы снова оказаться в параллельных мирах? — улыбнулась она.

И Марат вдруг с удивлением ощутил, что нет, не хочет он этого.

— Чтобы вернуться к себе тому, который еще не успел спуститься с моста, — сказал он как-то неуверенно.

— А разве что-то изменилось?

— Мне не свойственны добродетельные порывы. Поэтому любое вынужденное благодеяние вносит в мою душу диссонанс, — пояснил он с усмешкой.

— Зачем же вы так на себя наговариваете? — искренно удивилась Татьяна. Она внимательно посмотрела на него, словно пыталась заглянуть в душу.

Водитель остановил машину.

— Приехали, — сказал Марат, весьма довольный этим.

Мастерская пребывала в разоре со дня отправки картин на выставку. Мольберты, полотна были сдвинуты хаотично в кучу, на полу валялись остатки разломанного подрамника, упаковочная бумага. С уходом Леры состояние жилища перестало волновать его.

— Гостей не ожидалось, — бросил сухо Марат.

Он быстро переоделся, затем достал из шкафа постельное белье, полотенца, обнаруженный там же Лерин халат, видимо, забытый ею, и, бросив все это на тахту, обратился к гостье, с интересом разглядывающей его студию:

— Приглашаю совершить небольшую экскурсию по спецобъектам! Вот здесь можно приготовить себе яичницу, — указал он на маленькую газовую плиту в углу комнаты. — Почему яичницу? Потому что кроме яиц в холодильнике, скорее всего, ничего нет… Здесь душевая, туалет — все вполне цивилизованно. За ширмой, как вы видите, отсек сновидений… А теперь, — он протянул ей ключ, — разрешите откланяться. Вы можете еще дополнительно набросить крючок. Но тогда я буду вынужден разбудить вас утром, чтобы попасть в мастерскую. Смотрите сами, — сказал Марат и, кивнув ей, решительно направился к выходу.

«Ну и куда же ты теперь?» — спросил его ехидно внутренний голос. Марат закурил и стал медленно спускаться по лестнице.

«Ты, братец, с придурью, оказывается, — не унимался тот, сидящий внутри. — Вместо того, чтобы растянуться на матрасе в каком-нибудь углу мастерской, а еще лучше — уложить на него несостоявшуюся утопленницу, ты прешься, глядя на ночь, незнамо куда. Пижона из себя корчишь?»

Идти Марату действительно было некуда. За ним давно укрепилась репутация человека язвительного, замкнутого, высокомерного, так что подружиться с ним никто не проявлял желания. Только Рита, дама с весьма неординарным характером, за что ей и не везло в личной жизни, казалось, понимала его.

Марат поморщился. Вся эта история не нравилась ему. Она выбила его из привычной колеи. Но главное, что беспокоило, он чувствовал, как в нем проснулось вдруг что-то странное, непонятное, что не подчинялось ему самому, нарушало обычный строй мыслей, заставляло поступать вразрез с устоявшимися понятиями и привычками.

Сердито хлопнув дверью подъезда, он направился в сторону бильярдной. Марат считался хорошим игроком и нередко допоздна гонял шары. В этот раз он превзошел самого себя. Выиграл все партии и разделал под орех главного своего соперника Сашку Быстрова. Шары, как обезумевшие, носились по зеленому полю и, толкая друг друга, спешили влететь в какую-либо из луз.

— Тебя по какому месту сегодня шарахнуло? — пробасил недовольно грубиян и задира Колян Савельев.

В большей степени всех расстроил тот факт, что игра-то шла на деньги, а до закрытия заведения оставалось всего-навсего полчаса.

Марат вдруг почувствовал резкую усталость, играть больше не хотелось. Сопровождаемый дюжиной откровенно расстроенных колючих глаз, он загреб свой солидный выигрыш, затем положил половину на зеленое сукно: «Это вам на разгул», — сказал своим компаньонам, при этом сразу ощутил, как разрядилась, потеплела атмосфера вокруг него, и спустился вниз, в прокуренный до предела зал.

— Художник! Сколько зим, сколько лет! — послышался знакомый голос, и из плотного облака сизого дыма на него сначала выплыла силиконовая грудь, а затем большой чувственный рот дамы полусвета Анжелики. Ее услугами Марат пользовался несколько раз в буйные ночи после ссор с Лерой, когда злоба кипела в нем и не находила выхода.

Она прижалась к нему:

— Ты здорово играл сегодня. Опять с женой поссорился, не так ли? А я тут как тут, — и рассмеялась задорно.

В принципе она была неплохой женщиной, доброй, веселой и, что самое странное, интересной собеседницей, мудрой, понимающей, несмотря на свой довольно-таки вульгарный вид. На секунду Марат заколебался, тупо взирая на подступающую почти к его подбородку грудь: не провести ли ему ночь в розовом будуаре Анжелики между этими уютными сосками? Но затем он попросил у бармена бутылку коньяка, несколько бутербродов, рассчитался, а оставшиеся от выигрыша деньги положил на пышный бюст Анжелики: «Это тебе на мини-бикини от кутюрье, милашка», — сказал, направляясь к выходу. Она быстро сосчитала купюры и, видимо, осталась довольной. Вслед донеслось: «Жду тебя, милок, в новом, от кутюрье! Ха-ха-ха!».

Марат вышел на улицу. Полная луна плыла над городом. Было тепло. Он медленно брел по затихшим городским кварталам, время от времени прикладываясь к бутылке с коньяком.

— «И что это я так раскис? — подумал оптимистично. — Завтра устрою ее в гостиницу, дам денег на первое время, а дальше пусть разбирается сама, не маленькая. И все вернется на круги своя. Все будет так, как было до того. И никаких тонущих девушек с бархатными глазами, растленных отчимов, никакого глупого пижонства».

Марат почувствовал, что прежняя уверенность в себе возвращается к нему. Он попытался думать о выставке, о начатой картине. Но это как-то плохо получалось. Побродив еще какое-то время, Марат зашел в парк, выбрал скамью со спинкой, хлебнул еще немного коньяка и, закусив бутербродами, улегся спать. Густая летняя ночь тут же укутала его своим теплым одеялом.

Проснулся он на рассвете, когда резко похолодало. Ночь в парке на скамейке не показалась 34-летнему художнику романтичной. Едва не стуча зубами от холода, голодный и злой, он зашел в маркет за продуктами и затем сразу отправился домой. «Ну и разбужу, подумаешь, потом снова заснет, — говорил он сам себе, вспоминая злосчастный крючок. — Не надо было пижониться. Теперь будешь в собственный дом ломиться».

Открывая ключом дверь, Марат по привычке толкнул ее коленом, и она отворилась. «Не закрыла на крючок»… Теплая волна ударила в сердце. Он тихонько вошел, поставил сумку с продуктами у стола, немного постоял в нерешительности, потом подошел к ширме и слегка отодвинул занавеску. Татьяна крепко спала, свернувшись в клубочек. Что-то было в ней жалкое и одновременно трогательное. Маленький рыже-каштановый котенок, забравшийся в постель в отсутствие хозяина. Его невозможно прогнать. Хочется жалеть, ласкать, поить молочком. Он смотрел на нее и чувствовал, что вернувшиеся было к нему воля и решительность предательски покидают его

Девушка пошевелилась. Марат быстро выпустил занавеску из рук, немного постоял, потом, стараясь не шуметь и смешно перебирая ногами, отправился в хозотсек. Он высыпал из сумки все, что закупил, заглянул в холодильник. Мысли его работали только в одном направлении — что бы приготовить вкусненького, необычного. Он прогонял в уме возможные блюда, несколько раз порывался снова бежать в магазин, пока в конце концов не нашел приемлемый вариант меню из имеющихся продуктов.

Завтрак Марат соорудил отменный. Взглянув на часы, он присвистнул — было уже почти десять. Но девушка и не думала просыпаться. Тогда он решительно зазвонил в колокольчик, подаренный кем-то из друзей Леры, и громко провозгласил: «Прошу к столу!»

Через минуту рыжеволосый котенок выглянул из-за ширмы. Заспанные глаза смотрели настороженно. Он повторил свой клич «прошу к столу!», сделав при этом широкий жест рукой, и глаза засветились озорными огоньками. Марату стало удивительно легко и весело.

После завтрака, несмотря на бессонную ночь, его сразу потянуло к горемычному полотну, и вскоре он с головой ушел в работу, забыв обо всем. Сочные мазки точно и гармонично ложились один за другим, и вся картина начинала светиться каким-то особым добрым светом. Наконец Марат почувствовал усталость. Он погрузил кисточку в банку с водой, вытер руки и с удовлетворением посмотрел на сделанное. «Лера права, — подумал он. — Картина — это в первую очередь состояние души».

Спал он в эту ночь на матрасе в мастерской. А в воскресенье вечером после некоторых раздумий позвонил Рите.

— Приходите, — выслушав его, сказала она коротко.

Рита любила кухарничать и угощать забредших на огонек гостей. Марата и Татьяну она встретила уже накрытым столом.

— Вот видишь, как хорошо тебе будет здесь, не то что в моем холостяцком углу, — весело сказал он Татьяне.

Девушка внимательно посмотрела на него, но ничего не ответила, и Марат сразу погрустнел. Он не стал долго засиживаться. Закрывая за ним дверь, Рита тихо спросила:

— Что ж ты такую красотульку не оставил у себя?

— Это не тот случай, — сухо ответил Марат.

— Понятно, влюбился, значит, — вздохнула Рита.

В один из дней позвонила Лера.

— Марат, мне нужно с тобой встретиться. Это очень важно.

В кафе, где они познакомились несколько лет назад и где обычно встречались впоследствии, в будний день было тихо. Они устроились на улице под навесом.

— Марат, — начала тревожно Лера, — один мой знакомый, следователь, — она покраснела, но Марат сделал вид, что не заметил этого. Он с удивлением обнаружил, что его не разозлил и не расстроил тот факт, что Лера так быстро нашла ему замену. Он рассматривал ее спокойно и дружелюбно. «Почему у нас не сложилось? Только ли я виноват в том?» — подумал.

— Марат, ты слушаешь? Это очень серьезно, — окликнула его Лера. — Вчера Сергей говорит: «В последние недели резко увеличилось количество бытовых конфликтов — то муж зверски избил жену, то девушка своего парня столкнула с балкона, благо он упал на завезенный ремонтниками песок, то двое друзей ни с того ни с сего чуть не удушили друг друга. Причем при проверке оказывалось, что совершали эти деяния люди вполне благопристойные и в трезвом состоянии. Как будто на них нашло какое-то сумасшествие. Мы, — говорит, — стали копать дальше, и выяснилась интересная закономерность — все они до этого побывали на художественной выставке». Тут он, конечно, припомнил смерть Шмона, загадочную болезнь Грецкого и сказал: «Там явно что-то не то»… Марат, ты помнишь, что я тебе говорила в тот последний наш день? Я уверена, это твои картины оказывают такое непонятное воздействие на психику людей. Более того, так считают уже и некоторые художники.

Марат отпил кофе, прищурясь, посмотрел на солнце, потом перевел взгляд на жену и сказал спокойно:

— Да, Лера, ты, как всегда, права. Пару недель назад я пришел к тому же выводу и очень возгордился тогда собой, почувствовал себя сверхчеловеком, сбросившим путы трехмерного пространства…

— А что же потом? У тебя что-то произошло. Ты очень изменился.

— А потом…

И Марат, неожиданно для себя, все рассказал Лере — и про Грецкого, и про мост, на котором он воспарил в мыслях над этим презренным миром, и про девушку.

— Все это случилось недавно, — завершил он, — но словно бездна уже отделяет меня от дня вчерашнего.

Лера слушала очень серьезно. Затем сказала:

— Эта девушка появилась в твоей жизни неспроста. Она ниспослана тебе во спасение.

— Кем? — опешил Марат.

— Я не знаю. Высшими силами, должно быть. Очень часто так бывает: когда человека крепко заносит, вдруг происходит что-то, что кардинально меняет его судьбу или мировоззрение. Нас останавливают в наших злых намерениях или протягивают руку помощи… Ты влюблен, и это может тебя спасти. Если сумеешь окончательно победить себя прежнего.

— А почему же ты меня не спасла?

— Спасти может только великая любовь. А у нас с тобой были просто отношения, — Лера улыбнулась ему и вышла из-за столика. — Мне пора. Береги свой талисман. И подумай над тем, что я тебе сказала. Картины твои опасны для людей, ты должен что-то предпринять. К тому же… — она замялась.

— Что еще? Договаривай!

— Мне кажется, ты теперь тоже уязвим. И даже в большей степени, чем все остальные. Все слишком серьезно. Вспомни свои мысли и чувства на мосту… Так оно и есть, Марат, — она кивнула ему и ушла.

Он посмотрел на часы — пора, пора! И выбежал из кафе.

Таня ждала его в парке у фонтана.

— Ты чем-то расстроен, — встретила она его немного встревоженная. — Я поняла это сразу, как только ты вошел в парк. И не отрицай.

— О, да! — воскликнул он, блаженно улыбаясь. — Раздумья тяжкие его томили, но лишь увидел он Татьяну… — И в следующий миг она оказалась у него на руках, все замелькало перед глазами — деревья, фонтан и синее-пресинее небо. А Марат продолжал кружить ее и смеялся легко и радостно, как смеялся, должно быть, только в детстве.

Возвращались они поздно и еще долго сидели, по сложившейся уже традиции, в беседке возле дома Маргариты.

— Марат, ты не сердись, — начала неуверенно Татьяна, — но мне то и дело вспоминается фраза, которую ты произнес тогда в машине о добродетельных поступках, о том, что они тебе не свойственны. Почему ты так сказал?

— Потому что я действительно был таким. Я не врал и не шутил.

— А сейчас?

— А сейчас… Сейчас я ничего не знаю о себе. Меня нет. Я где-то парю, легкий и бестелесный. Я не помню, каким был вчера. Не знаю, каким буду завтра. И меня это пока что мало занимает. Я полностью растворился в дне сегодняшнем. Я счастлив. Я люблю тебя.

— А когда ты полюбил меня? — спросила она, хитро улыбаясь.

— Мне кажется, еще тогда, когда ты мокрым жалким котенком сидела в кафе за столиком.

— С первой же минуты, еще там, на берегу, я почувствовала твою заботу, хотя ты и ворчал, как старый дед, и интуитивно поняла, что рядом хороший человек. А полюбил ты меня, как сам говоришь, только в кафе или даже позже. Значит, свойственны тебе были добрые поступки и ранее, наговаривал ты на себя, получается, — заключила весело Татьяна.

Марат еще крепче прижал ее к себе. Помолчав, проговорил тихо, с расстановкой, словно бы пропуская каждое слово сквозь сито памяти:

— Завтра мы совершим с тобой маленький поход. Туда, где я ни разу не был после гибели отца… Возможно, там я остался подлинный, каким не смог стать потом… — И добавил уже другим тоном: — Ты увидишь изумительно красивые места!

* * *

Едва солнце появилось на горизонте, Марат взял краски, кисти, этюдник и отправился за Татьяной. Риту встретил уже у дверей.

— Заходи, — впустила она его. — Татьяна плещется под душем, а я уезжаю на дачу. Чайник на плите, кофе на подоконнике, все остальное в холодильнике.

Таня долго не появлялась, дурачилась, напевала, пофыркивала. Когда из чайника повалил пар, Марат решился окликнуть ее.

— Ты уже здесь? — удивилась она, выйдя из душевой.

Он смотрел на нее восхищенно и не мог вымолвить слова. От лица, глаз, всей фигуры ее исходил необычайный свет. «Да ее писать надо!» — мысленно воскликнул он. Татьяна стянула с головы шапочку, и густые каштановые волосы свободно упали на открытые плечи. Марат бросился доставать из рюкзака этюдник.

Запланированная поездка не состоялась. Марат работал остервенело весь день, ночь и следующий день с небольшими перерывами. Вернувшаяся в воскресенье вечером Маргарита ахнула, увидев почти готовый портрет.

— Даже если после тебя осталась бы только эта картина, ее бы хватило, чтобы назвать Марата Радлова гением кисти, — проговорила она и расплакалась.

Никогда Марат не ощущал столь радостного душевного настроя. Мир вокруг преобразился, тягостное прошлое, казалось, растворилось в нем без остатка, навсегда, и только картины, привезенные с выставки и все еще не распакованные, вызывали порой мимолетную тревогу, но и она тут же таяла, словно льдинка в потоке солнечных лучей.

В этом новом мире даже обычные дела приобретали для них особую значимость. Все дни они проводили вместе. Ходили в мединститут, куда мечтала поступить Татьяна. Искали работу, которую можно было бы совмещать с учебой.

— А почему ты хочешь стать именно врачом? — спросил Марат, когда все документы были сданы и Таня приобрела статус абитуриента.

— Потому что никто так не нужен людям, как врач, — ответила она. — А я хочу быть нужной.

Они шли по набережной вдоль реки, которая когда-то свела их, и Таня увлеченно говорила:

— Жизнь для себя и только ради себя ничего не стоит. Употребить дни свои лишь на повседневные заботы и хлопоты, на достижение целей по сути своей мелких, ничтожных — скучно и убого. Предназначение человека не может заключаться только в том, каждый должен выполнить какую-то свою, более высокую миссию. Разве не так, Марат?

— Тебе девятнадцать, и этим все сказано, — усмехнулся он. — Хотя, если честно, я и в девятнадцать не был обременен поиском смысла жизни. Как-то так сложилось, что мне пришлось больше думать о выживании, нежели о максимально эффективном приложении своих сил и возможностей.

— Но ты же все равно пришел к этому! — воскликнула она убежденно. — С каждой своей картиной ты отдаешь людям частицу себя и этим помогаешь им жить, врачуешь их душевные раны, даришь надежду и радость. У тебя высокое предназначение!

Марат промолчал. И дальше, вплоть до дома Риты, не проронил ни слова. Погруженный в свои мысли, он словно бы вообще забыл о том, что рядом идет Татьяна. Она поглядывала на него исподтишка.

Возле подъезда он остановился.

— Ты разве не зайдешь? — спросила Таня. — Рита обещала испечь пирог к нашему приходу.

— Нет, извини, мне некогда, — Марат старался улыбнуться, но это плохо у него получалось.

Полная луна уже висела над городом, когда он подбежал к своему дому. Лифт снова не работал, но Марат даже не заметил этого и буквально взлетел на свой этаж.

Едва прикрыв за собой дверь, он устремился в дальний угол мастерской, где плотно прижатые друг к другу стояли его картины. Марат стал судорожно сдирать с них упаковку. Затем установил все полотна полукругом, выключил люстру — лишь небольшое бра слабо светило у входа — и стал сосредоточенно вглядываться в них. В наступившем полумраке краски начали вспыхивать, фосфоресцировать. Марат опять услышал тихое потрескивание и явственно ощутил, как летящая искра электрического заряда пробежала от первой до последней картины и разрядилась в нем. Он стоял зачарованный, но затем, словно скинув с себя наваждение, сказал решительно:

— Нет уж, вам не удастся опять закабалить меня! Я вас породил, я вас и убью!

Зажав крепко в руке нож, он со злорадной улыбкой пошел вдоль полотен. А они шипели зло и надменно подтренькивали ему вслед. Марат замахнулся…

— Нет! Не надо! — вдруг услышал он отчаянный крик. От дверей к нему бежала Татьяна. Она обхватила его руками, стала целовать, потом расплакалась.

— Марат, милый, не надо, — умоляла она, решив, что тот надумал свести счеты с жизнью.

— Ты откуда взялась? — выдавил он удивленно.

— Я поняла, что с тобой что-то произошло, и побежала следом. Марат, что бы ни случилось, я буду рядом, я помогу тебе. Я очень, очень люблю тебя, — лепетала она, рыдая.

Он целовал ее глаза, губы, шею. Из каких-то благостных источников нахлынули на него чувства, ранее неведомые. Марат задохнулся от ощущения огромного счастья, откинул голову… и вдруг увидел прямо перед собой безобразное, злобно шипящее месиво, в котором, как в фокусе, слились все пятнадцать его картин. Это жуткое месиво опоясывало их, корчилось в неистовом хороводе, гримасничало и оскорбительно, непристойно хохотало. Волна злобного отчаяния захлестнула Марата. В свете луны он увидел брошенный невдалеке нож и, схватив его, стал наносить удар за ударом: «Вот тебе! Вот тебе, харя, сволочь! Больше ты никому не причинишь зла! И ты не будешь смеяться над тем, что для меня свято!» А картины злорадно шипели, улюлюкали и то ли свистели, то ли стонали. Потом он впал в тяжелое забытье.

Под утро Марат очнулся от холода. С удивлением обнаружил себя распластанным на полу. А повернув голову, застыл от ужаса — в двух шагах от него в луже крови лежала Таня. Рядом валялся нож для разрезания полотен. Он сел и, обхватив голову руками, застонал. Качаясь из стороны в сторону, Марат пытался вспомнить и понять, как это могло произойти. Время шло, а он все качался и стонал. Потом вдруг резко остановился и посмотрел на картины.

— Ну, погодите, — прохрипел художник. — Сейчас я вас угощу.

Он бросился в кладовку и вскоре вынес оттуда канистру с бензином. Марат медленно шел вдоль своих полотен, и тонкая струйка лилась на них из высоко поднятой канистры. Закончив эту операцию, художник взял со стола спички, немного помедлил, желая насладиться смятением в стане врага… Но картины лишь покорно глядели на него сквозь бензиновые слезы, и он решительно высек огонь.

В следующий момент Марат уже был на подоконнике. Оглянулся на горящий полукруг, на бледное безжизненное лицо Тани и рванул раму. Запах свежего осеннего утра ударил в лицо. Он оттолкнулся и, раскинув широко руки, полетел вниз.

Огонь, подхваченный ворвавшимся ветром, перекинулся на подрамники, мебель, стены, увешанные полотнами, и вскоре вся мастерская была объята пламенем.

— Вы слышали, что этот придурок Радлов натворил? — завопил один из художников, входя в кафе, куда обычно приходили собратья по кисти. — Сжег все свои полотна, мастерскую — дотла, а сам выбросился из окна! Вероятно, свихнулся.

— Да он всегда был чокнутым, — откликнулся кто-то.

— Туда ему и дорога, — вымолвил другой.

— И пусть она будет для него такой, какую он заслужил, — добавил третий и опрокину в себял рюмку водки. Все последовали его примеру.

Никто еще не знал жуткой правды происшедшего. И только потом, когда пожарные сделали свое заключение, а жена художника Валерия по свежим следам опубликовала свои мемуары, души многих содрогнулись и погрузились в скорбное молчание.

«Марат был неординарным человеком с надломленной психикой, — писала Лера. — Этот мир повернулся к нему с детства не лучшей стороной, и он возненавидел его. От мук душевных спасала только кисть. И вся накопившаяся в нем боль, клокочущая злоба капля за каплей стекали с кончика кисти на его полотна. Оттого они были столь ужасны и агрессивны… А потом пришла большая любовь. Судьба послала ему девушку очень чистой, светлой души. Любовь приносит ему очищение, и вместе с этим приходит осознание ответственности за свое творчество, за все сделанное в жизни. Он пытается уничтожить картины-убийцы. Но они не прощают этого художнику. Зло бумерангом возвращается к нему. Его руками картины убивают то, что ему дороже всего на свете».

Люди плакали навзрыд, читая эти строки. По городу прошла серия диспутов. Художники, ощутив новый прилив энергии, горячо говорили о силе искусства и его воздействии на человеческие души. Члены клуба технического прогресса не менее горячо обсуждали свершившийся прорыв за пределы трехмерного пространства, причем наиболее осторожные пытались охладить пыл бесшабашных энтузиастов: и в нашем земном мире неограничен простор для творческой мысли, говорили они, а всяческие там вылазки в чуждые человеку сферы приводят, как видите, к трагическим последствиям. Но наиболее страстные споры развернулись в обществе гуманистов, где ни одна из сторон в результате не смогла дать внятный ответ: добро или зло победило в этой истории.

И только бойкие журналисты ни в чем не сомневались и были, как всегда, однозначны в своих оценках. Леденящие душу подробности, неизвестно где добытые, под заголовками «Демон кисти», «Исчадие ада», «Картины-убийцы» появлялись то в одной, то в другой газете.

В ответ на это в галерее, где недавно проходила выставка, усилиями верной Маргариты был открыт зал N 13. В нем экспонировалась единственная, оставшаяся после гибели художника, картина «Татьяна». То не был портрет в обычном понимании этого слова. Сноп света струился с полотна, и в этом сиянии радужных лучей представала прекрасная девушка с карими, бархатными от излучаемой ими нежности, глазами и каштановой копной волос. Она была очерчена так выпукло, что казалось сейчас ступит своими босыми ногами за пределы рамки. Столько чудного света и живой сострадательности не несла в себе еще ни одна картина. И это совершенно сбило общество с толку.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.